Belavia OnAir №117 August 2019

БЕЛАРУСЬ
РАЗМОВА
304
АВГУСТ
Точно никогда не предполагала, что уйду в качестве соучредителя в какие-то
образовательные проекты, даже не понимала, как они вообще живут. Так
устроен мозг учителя — он работает в замкнутой системе. Все, что выходит за
рамки этой системы, просто не имеет права на существование — так не бывает,
значит, этого нет. Такая зашоренность мне очень дорого дается. Каждый раз,
когда утыкаюсь в нее, в конечность моей фантазии, понимаю, что это признаки
прошлого, приходится болезненно из себя это доставать.
Вы с такой теплотой говорите о своей работе учителем. Что, по вашему убеждению,
должна давать школа?
Можно сказать, что знания и навыки. Но, по-моему, школа должна дать ребенку возможность
понять, чего он хочет. В идеале ребенок должен использовать школу, чтобы узнать, как ему
устроиться в жизни: это как ступенька, чтобы легче стартовать. А вообще, когда мы говорим, что
школа что-то дает ребенку, в самой семантике вопроса кроется ложный посыл. Будто ребенок
такой объект, а мы субъекты и обязаны в него что-то положить. Мне кажется, нужно говорить
о том, что ребенок может взять из школы. Тогда ситуация меняется: школа должна расстелиться
мелким бисером и предложить что-то, что может взять конкретно этот ребенок с его потребностями
и способностями, чтобы его будущее было легче и безопаснее. Если мы в своей голове
заменим понятие «школа должна дать» на «что ребенок может взять», то школе придется очень
несладко. Надо шевелиться, думать, искать многовариантные решения.
Вы говорите, что дети спрашивали, зачем им МХК. А сейчас подобные вопросы задают?
Зачем и почему — это хорошие вопросы от детей. Я заметила, что ребенок никогда не задает
вопрос «зачем мне это», если он видит человека, который по-настоящему увлечен своим делом.
Вопрос «зачем мне язык или математика?» возникает, когда ребенок интуитивно чувствует, что
взрослый подустал и ему невкусно в своем предмете. И тогда ребенок резонно думает: тебе не
надо, а мне тогда зачем? Дети все считывают.
Как дети меняются?
Мне кажется, наша жизнь такая короткая, что мы не успеваем отследить все перемены. Для нас
каждые новые дети — другие, но если бы мы жили лет 200, то видели бы, что все развивается
закономерно. Мы стареем, становимся более косными, подрастает новое, открытое и безбашенное
поколение, и мы говорим: «Черт, они меняются». Если сравнивать десятилетия — 90-е,
нулевые и теперешнее время, то изменились родители, поэтому изменились и дети. Мы думаем,
что стали такими демократичными, включенными, много времени проводим со своими детьми,
с нами столько не возились. Теперь родители хотят быть хорошими, правильными, искренне
верят, что знают, как воспитывать детей — и в этом тоже есть косяк. Как только взрослый думает,
что знает, как жить его ребенку, он начинает предлагать варианты, исходя из собственного
опыта. А это — минус 25 лет. Особенно критично становится, когда подходит момент выбора
вуза или профессии. Все знают, что 25 лет назад все шли в юристы и экономисты, но и сейчас
этот список традиционных профессий в голове у родителей не сильно изменился. А вот дети
меняются, они видят больше. Родители все равно не успевают, и получается, что мы их немного
притормаживаем, пока тратим время на то, чтобы реализовать собственные амбиции — непрожитые
жизни, непостроенные карьеры. Иногда бессознательно хотим, чтобы дети повторили
наш путь, только немного лучше, и этим отнимаем у них право подготовиться к абсолютно иной
жизни, чем прожили сами. Мы вообще не можем предположить, в каком мире будут жить дети,
которые родились после появления смартфона. Чтобы этот иной взгляд на мир вытолкнул детей
в новый виток жизни, наверное, родители должны перестать оглядываться назад и начать смотреть
вперед, следить, куда мир катится.
И куда же он катится?
Научно-технический прогресс меняет реальность: подходы к бизнесу, экономике, образованию,
выбору профессии, социальному устройству. То, что знали и умели мы, когда начинали свой жизненный
путь, не подходит нашим детям. Для нас были важны знания, хотя коммуникативные на-