ISSN 0134-4331

ISSN 0134-4331

ВЫХОДИТ НА РУССКОМ 13 М-АЕАРЕМГ' 

И БУРЯТСКОМ ЯЗЫКАХ В

К СВЕДЕНИЮ ЧИТА ТЕЛ ЕЙ 

По всем вопросам подписки на журнал «Байкал», его доставки 

следует обращаться в отделения «Союзпечати» по 

месту жительства или в республиканское агентство по адресу: 

670000, Улан-Удэ, ул Некрасова, 20. 

В случае некачественного исполнения журнала необходимо 

обращаться в республиканскую типографию но адресу: 

670000, Улан-Удэ, ул. Борсоева, 13. 

Главный редактор С. С. Цырендоржиев. 

РЕДКОЛЛЕГИЯ: В. Ф. Гуменюк, Г. Ц. Дашабылов, 

В. В. Корнаков (заместитель главного редактора), В. Г. Митыпов, 

В. Ц. Найдаков, Ч.-Р. Н. Намжилов, М. Н. Степанов, 

Д. О. Эрдынеев. 

Ответственный секретарь А. В. Щитоз. 

Техн. редактор Я. Баранникова. Корректор Г. Гуменюк. 

Сдано в набор 1.11.82. Подписано к печати 21.(11.83. !!-(), i-;3. Формат 

бумаги 70Xl08'/i6- Печать высокая. Условн. печ. л. 12,6. Уч.-: .д. л. 14.7. 

Тираж 22 810 экз. Цепа 70 коп. Заказ 509. 

Адрес редакции: 670000, г. Улан-Удэ, ул. Ленина, 27, тел. ,Y.v\i 2-28-82, 

2-70-66, 2-26-9Г, 2-23-36. 

Рукописи объемом менее печатного листа не возврат :ются. 

Типография Государственного комитета Бурятской АССР по делам 

издательств, полиграфии и книжной торговли. 670000. г. Улан-Удэ, 

ул. Борсоева, 13. 

(g) «Байкал», 1983 г.

Бурятия —край отчий 

Всегда прекрасна сторона родная 

В сияньи ярких солнечных лучей,— 

Кузнечики стрекочат не стихая. 

Как лезвие меча, блестит ручей. 

Пшеница созревающая рядом,— 

Ей ждать недолго хлопотливых рук, 

А вот и косари спешат отрядом 

На пойменный, высокотравный луг. 

И видятся отчетливо отсюда 

Холмы, что возвышаются вдали. 

Как два горба усталого верблюда,— 

Он лег, чтоб сил набраться от земли. 

Взойду на холм, чтоб разглядеть с вершины 

Реки извивы, цепи снежных гор. 

Спешащие в степной тиши машины,— 

Такой знакомый с детских лет простор. 

Все с родиною связано навечно: 

Взгляд матери, луга в сверканьи рос 

И давний день, когда вдоль этой речки 

Впервые шел с отцом на сенокос. 

Одной семьею — дружною, большою — 

До звезд вы поработали тогда, 

И ты, мальчишка, понял всей душою 

Великое значение труда. 

Бурятия, олзонские просторы. 

Квадраты ферм и череда полей, 

С байкальскою голубизной озера,— 

Нет вас от веку ближе и милей! 

Бабушка 

На тихой заимке вдали от села 

С ягненком играл на лужайке,— 

Игрушек-то не было, вот ведь дела,— 

О том говорю без утайки. 

Наш двор одинокий в степной стороне 

Был яслями мне и детсадом, 

А если порой загрущу в тишине — 

Всегда была бабушка рядом. 

Она заменяла и мать, и отца. 

Сестру заменяла и брата. 

Лишь ей отдавалося сердце мальца 

От ранних часов до заката. 

Она ведь и травы накосит в свой срок, 

И в дальнем леске побывает; 

Казалось, брусника сама в туесок. 

Завидя бабусю, стекает. 

Алексей БАДАЕВ 

3

А сколько же сказок знавала она! 

Они и сегодня мне снятся. 

Скорее колодец иссякнет до дна. 

Чем сказки ее прекратятся. 

Пусть плавные речи старушки тихи. 

Но в час, когда буйствует вьюга. 

Мышонком выглядывал из-под дохи. 

Чтоб ночью дрожать от испуга. 

Зато, лишь над степью отблещет заря. 

На прутике — верном хулэге — 

Со статью и удалью богатыря 

Я мчался в лихие набеги. 

Так детство текло для меня, сорванца. 

Его принимая беспечно, 

Я думал, что сказкам не будет конца. 

Что всё нерушимо и вечно. 

Но нет моей бабушки милой давно, 

И сам я, признаюсь, не молод. 

В душе, лишь ее вспоминаю, темно, 

И в сердце кладбищенский холод. 

Но время, увы, не воротится вспять, 

И, чувствуя лет быстротечность. 

Желаю я внукам скорей передать 

Ее теплоту и сердечность. 

# * * 

Девушка на берегу сидела, 

Неподвижно глядя на Байкал, 

Словно это сказка прилетела 

В час, когда рассвет коснулся скал. 

Ее губы — алая брусника, 

А глаза — небес голубизна. 

Сарафан — полянка в чаще дикой, 

И сама она — Весна. 

А Байкал, завидя незнакомку. 

На мгновенье замер перед ней. 

Приосанился, запел негромко. 

Словно в годы юности своей. 

Облака к востоку уносились. 

Быстролетно, словно катера, 

И лучи рассветные струились. 

Расходясь вдоль вод, как веера. 

Тишина рассветная дробилась. 

Невода спускались в глубину... 

Только девушка внезапно скрылась. 

Что была похожа на весну. 

Пригорюнился Байкал в кручине. 

Верно, жаждущий ее похвал, 

И к прибрежной каменной твердыне. 

Осердясь, послал за валом вал. 

Много дней он буйствовал во гневе. 

Что его любимая ушла. 

Ветер гнул столетние деревья. 

Шла волна от ярости бела. 

Но потом он разом усмирился, 

Бирюзой подернулась вода. 

Девушку, в которую влюбился. 

Он до звезд полночных поджидал. 

Ее губы — алая брусника, 

А глаза — небес голубизна. 

Сарафан — полянка в чаще дикой, 

И сама она — Весна. 

Перевел с бурятского 

Владимир Липатов.

ГЛАВА ПЕРВАЯ 

Р О М А Н 

Виктор ИВАНОВ 

Приземистые юрты улуса Барун-Гутай разбросаны среди сосен 

по обе стороны кипучей речки, которая берет начало среди горных 

вершин, с шумом несется вниз и уходит в прожженную солнцем степь, 

к Хилку, несущему свои чистые воды к притоку Байкала — Селенге. 

Тем, берегом Хилка, проходит тракт на Петровский завод, на Читу. 

Сюда, в затерянный улус, где жили родители Цырена Дамдинова, 

после боя у железной дороги Надя и Цырен привезли тринадцать раненых 

красногвардейцев. Надя в тот же день уехала в отряд, а Цырен 

остался помогать сестре Намсылме выхаживать товарищей. Неделю 

спустя, вечером, серый Надин иноходец сюда же привез командира 

Федора Ивановича Бессонова, который был почти без сознания. По 

дороге из Петровского завода на Бичуру у него воспалилась рана, 

поднялась температура, он отдался на волю коня, зная, что тот привезет 

его в этот улус. 

Три дня Бессонов лежал без памяти. Девятнадцатилетняя сестра 

Цырена Намсылма не отходила от него: лечила травами, поила кумысом. 

Едва Бессонов пришел в себя, он вспомнил об опасности, грозив- 

Первая книга романа Виктора 

Иванова «Версты» опубликована в 

№№ 1—2 нашего журнала за 1980 

год. В 1981 году она вышла в Бурятском 

книжном издательстве. Автор 

закончил работу над второй 

книгой романа, который раскрывает 

жизнь села Бичуры (Бурятия) 

периода 1914—1920 гг. Центральное 

место в романе занимают образы 

братьев-близнецов Байкаловых — 

Андрея и Павла, которые в детстве 

были похожи друг на друга, как 

две капли воды. В 1914 отец уходит 

на войну, семья попадает в нищету. 

Андрей первою любовью любит дочь 

купца Веру; чтобы как-то вылезть 

из нищеты и стать ближе к Вере, 

уходит со старателями мыть золото, 

терпит много неудач, через три 

года возвращается домой нищим, 

знакомится с бывшим уголовником 

Кармилем Безродным, с его помощью 

обзаводится хозяйством.

шей отряду. Надо было немедленно отвести красногвардейцев в тайгу, 

укрыть в безопасном месте. С этим распоряжением Цырен ускакал 

в Бичуру. 

На четвертый день, когда солнце опускалось к закату, Бессонов 

поднялся. Еще кособоча и сутулясь, вышел из юрты. Переступив порог, 

Бессонов невольно задержался, вдохнув полной грудью теплого, 

с прогорклыми запахами степного воздуха. Покойно было кругом. 

Недвижно приспустилась подернутая желтизною листва черемухи, кусты 

которой разрослись на берегу речки; еле слышно,, монотонно шумели 

хвоею вершины сосен. Во всем: и в пронзительной дали, которая 

открывалась за улусом, и в пожухлой, обожженной солнцем траве, в 

захудалых постройках и в теплом, с еле уловимыми струями прохлады 

воздухе — улавливалась осенняя задумчивость — неслышная, но почти 

ощутимая музыка. Она наполняла душу светлой печалью и любовью 

к жизни, из которой он чуть было не ушел. 

Все острее ощущая возвращение сил, Бессонов, распрямив плечи, 

зашагал к дворику из жердей. В нем, под навесом, стоял на привязи 

иноходый жеребец. От речки Намсылма в поводу вела кобылу. Еще 

вчера, слышал, ее пригнали из табуна, решив огулять с иноходцем. 

Больно хороший будет жеребенок. Буряты в этом толк знали. Сам хозяин, 

в мокрой от пота рубахе, поглядывая на дочь, складывал сено 

в стог. Зеленая, хорошо просушенная трава мирно шуршала, источая 

запах, который пьянил душу, но на сердце Бессонова копились тревожные 

мысли. Непростительным казалось, что не сумел найти штаб и выяснить 

обстановку. Верные ли сведения почерпнул из разговоров с 

Кирпичниковым и поручиком Самохиным, правильно ли сделал, направив 

отряд в Бичуру?.. Вспомнился этот белый офицер — Друг детства 

Людмилы Сергеевны. Враг сильный, сытый, одетый, хорошо вооружен, 

и такого необходимо победить. Сделать это непросто еще и потому, 

что он вплотную встал перед вопросом — быть ему или не быть... 

Федор Иванович подошел к пряслу, в задумчивости облокотился 

на жердь. Намсылма подводила кобылу к дворику. Кобыла была широкогрудая, 

с длинным корпусом, крупными мослаками и вислым задом. 

Тонкая, гнедая шерсть ее лоснилась на солнце. Прядая ушами, 

Дорога Павла сложилась иначе. 

Оставшись после брата на хозяйстве, 

он продолжает батрачить. Домой 

раненым возвращается отец, с 

ним Павел уходит в тайгу на охоту, 

там отец трагически гибнет. Возвращаясь 

домой. Павел заблудился 

и лишь много времени спустя выходит 

в село Малсту. Там близко знакомится 

с беглым политическим 

каторжанином Федором Бессоновым, 

с падчерицей кулака Истоминой 

Надей, учительницей Людмилой 

Сергеевной, а также сталкивается 

с управляющим золотым прииском 

Кирпичниковым, который любит 

Надю и безуспешно пытается 

добиться ее расположения. 

Из Малеты по злому доносу Павел 

вместе с Федором Бессоновым 

попадает на каторгу. После револю 

6 

ции они — Бессонов и Павел — восстанавливают 

золотые прииски, 

позднее Бессонов возглавляет партизанский 

отряд. Павел находится 

в том же отряде. К ним уходит Надя. 

В бою около железной дороги 

недалеко от Петровского Завода отряд 

терпит поражение. Раненых 

в этом бою красногвардейцев Надя 

и Цырен Дамдинов увозят в улус 

к отцу Цырена. Также раненый в 

бою Бессонов нелегально остается 

в Петровском Заводе, занятом белыми, 

на квартире у Людмилы Сергеевны, 

которая вышла замуж за 

бывшего управляющего Кирпичникова. 

От Кирпичникова он получает 

расплывчатые сведения об Урульгинской 

конференции, на которой 

красные вынесли решение распустить 

фронт и уйти в тайгу, дабы

она высоко поднимала ноги и как бы пританцовывала, косясь на жеребца. 

Но вот, вскинув сухую точеную голову со звездою на лбу, вытянула 

шею, приостановилась и глуховато, сотрясаясь нутром, заржала. 

Беспокойство охватило все ее тело. 

В ответ ей иноходец заржал мощно, рванулся на привязи и забил 

копытами, взрыхляя землю. 

Намсылма крепко взяла кобылу под уздцы, проходя мимо Бессонова, 

кротко ему улыбнулась, как бы говоря, мол, во всем, что будет 

сейчас происходить, нет зазорного, что есть это сама живая жизнь в 

ее извечном начале, без которого ничего на земле невозможно. И 

всякие там войны, геройства, убийства в сравнении с этим — ничто... 

Сам хозяин Дамдинов, отбросив вилы, переваливаясь с боку на 

бок, заторопился к жеребцу. Отвязал и вывел его из дворика. Узнать 

иноходца было невозможно. Он будто вырос, стал огромным и диким. 

Мышцы его взбугрились. Он рвал повод, призывно ржал и всхрапывал. 

Дамдинов едва сдерживал его. 

Намсылма остановила Гнедуху. Иноходец рванулся, сильнее изогнув 

шею, глаза его округлились. Дамдинов приотпустил повод. Низко 

опустив голову, с храпом жеребец подлетел к кобыле. Вздрагивая 

ноздрями, она вдруг насторожилась, начала боком теснить жеребца. 

Он ноздрями пошел вдоль ее тела, жадно обнюхивая, куснул за пах. 

Взвизгнув, она взбрыкнула задом. И тут Дамдинов, упираясь изо всех 

сил, за повод оттянул жеребца. Жеребец, заржав, встал на дыбы. 

Дамдинов отпустил повод. Жеребец тучно захрапел, роняя изо рта 

пену, толчками приблизился к кобыле, поднялся на задние ноги и 

грудью мощно придавил ее... 

Потом хозяин повесил ботало на шею Гнедухе, снял узду с иноходца, 

и лошади побрели рядом куда-то в даль степи. Они были 

полны довольства жизнью. Солнце клонилось к закату, уходя на покой. 

Бессонов все стоял, не двигаясь. Мирная жизнь улуса напитывала 

его силой, вдохновляя на то дело, которому он был отдан. В последнее 

время беспрерывных схваток Федор Иванович видел, как дико 

люди могут все уничтожать — от пшеничного поля, громадного здания, 

моста, до выхоленной лошади и человека. Грустно от памяти 

сохранить силы. Здесь же Кирпичников, 

пытаясь от Бессонова узнать, 

где находится Надя, которую он попрежнему 

любит, мечтая уехать с 

ней за границу, устраивает Бессонову 

встречу с поручиком Самохиным, 

выдав его за двоюродного 

брата. В разговоре Бессонов узнает, 

что Самохин ведет на Бичуру 

карательный отряд. В эту же ночь 

он с помощью Людмилы Сергеевны 

уезжает из Петровского Завода. 

Павел в то же самое время привел 

остатки красногвардейского отряда 

в Бичуру. Здесь состоялась 

встреча братьев после многолетней 

разлуки. Общего у них ничего уже 

не было, внешне они также мало 

походили друг на друга. 

После боя за Бичуру красные оставляют 

село и уходят в падь Ди 

кую. Андрей, принужденный Павлом 

участвовать в бою против белых, 

укрывается на острове своего 

покровителя Кар миля Безродного. 

Они, собираясь бежать за границу 

вместе с Кирпичниковым, ночью 

едут грабить купца. Там Андрей 

узнает, что его избу и двор сожгли 

каратели. Мать тоже сгорела. Андрей 

помогает Кармилю совершить 

ограбление купца и при этом убивает 

его. Вера — дочь купца не 

знает, кто это сделал, приезжает на 

остров и просит Андрея похоронить 

отца. С кладбища они уезжают из 

села. 

Так заканчивается первая книга 

романа. Вторую книгу редакция 

предлагает читателям, публикуемую 

в журнальном (сокращенном) варианте. 

7

боев, но что делать? Надо быстрее завершить навязанную бойню и 

на всей земле сотворить мир и покой... 

Дамдинов вернулся к сену, торопливо заметал его, рукавом просторной 

рубахи вытер с лица пот, грузно покачиваясь, подошел к заготовленным 

жердям, вытащил одну, взял топор и начал починять 

прясло загона. Топор мелькал в его руке. Хозяин дорожил временем. 

Когда солнце опустилось за горизонт, он запряг лошадь в телегу и 

рысью погнал к летнему стойбищу, чтобы утром оттуда со скотом и 

скарбом перекочевать в улус. Травы тут хватит до снега. 

Бессонов смотрел вслед хозяину, пока тот не скрылся в засумеречневшей 

степи. 

Намсылма тоже была занята делами. Она появлялась то в юрте, 

то у костра, который все эти дни, почти не потухая, горел на берегу 

речки, то куда-то уходила. Невысокая ростом, плотная, с двумя тугими 

косами, она управлялась по хозяйству и ухаживала за ранеными с неторопливой 

деловитостью. Черные продолговатые глаза ее всегда оставались 

задумчивыми. Казалось, она видела в жизни большее, чем 

представлял ее улус. Действительно, Намсылме с малых лет выпали 

случаи бывать далеко за Хилокскими степями. Отец зимою вместе 

с русскими крестьянами, имея со многими дружеские отношения, нанимался 

гонять ямщину, часто в город возил мясо, масло, хурууд — 

сушеный творог, даже кумыс. Сперва он брал с собой дочь, чтобы 

показать ей что-нибудь интересное, а потом она стала ездить как помощница. 

И везде, где можно, Намсылма училась русским словам, но 

их было накоплено не так много, и выговаривала она их не так чисто, 

поэтому стеснялась говорить с русским начальником, к которому чувствовала 

доверие и привязанность. 

Федор Иванович не раз ловил на себе ее задумчивый взгляд, понимал, 

что она хочет сказать ему что-то и не решается. Он подошел 

к ней, приветливо улыбнулся: 

— Мне надо утром ехать, Намсылма. Может, больше не увидимся. 

Она чуть подалась к нему, смуглое лицо ее зарделось. 

— Не, командир. Силы, однако, у тебя мало. Бичура далеко,— 

быстро проговорила девушка. 

— Ничего, милая, не поделаешь, надо. Отлежался, спасибо тебе 

за всех. 

Она кивнула головой, потупилась. 

— Будь добра, если можно, помоги мне воды нагреть. Хочу рубаху 

постирать и помыться. 

Намсылма вдруг радостно взглянула на него, сказала: «Ехать — 

хорошо» — и быстро убежала. 

Улус притаился в густой темноте ночи. Высоко в горах шумел ветер 

и протяжно гудела тайга, а здесь, в низине, было спокойно и тихо. 

Костер горел, жадно завывая и потрескивая. Искры взметывались 

пучками, рассыпались в темноте и гасли. Речка задористо бурлила. 

На ее усеянном дресвою берегу лежала выброшенная половодьем 

толстая сосна. За ней, куда не доставал свет костра, мылся Бессонов. 

Намсылма где-то раздобыла ему кусок мыла. Он постирал когда-то 

белоснежное белье, которым его одарила Людмила Сергеевна, и теперь 

мылся сам. Мочалкой из рогожи остервенело тер исхудавшее 

после ранения и болезни тело, испытывая приятный зуд и покряхтывая 

от удовольствия. 

Намсылма у костра сушила постиранную одежду Бессоноза, чутко 

прислушиваясь к тому, с каким наслаждением русский командир моется. 

Высушив одежду, она аккуратно свернула ее, положила на бревно 

и бесшумно убежала, чувствуя, как в ней пробуждается неведомая 

ранее радость. Намсылма подбежала к стогу сена и с той же радо- 

8

стью начала устраивать командиру постель. Пусть выспится командир, 

на свежем воздухе сил сразу больше станет. Движения Намсылмы 

были проворными, но постепенно они замедлялись. Она села и задумалась, 

вспоминая последнюю встречу с братом и девушку Надю. 

Надя в улусе прожила два дня, но они так привязались друг к другу! 

Столько успела рассказать Надя о своих товарищах, о боях, которые 

они провели, и тяжком отступлении... Надя растревожила душу, как 

будто открыла то, к чему неосознанно стремилась всю жизнь Намсылма. 

Страстно хотелось быть с ними, этими не знакомыми, но близкими 

людьми. Она тогда задумала ехать с Надей, но так и не осмелилась, 

понимая, что нельзя на одного брата оставить уход за ранеными. 

Да и по дому работы было много. Но вот теперь раненые подлечились, 

завтра в улус с летнего жилья вернется мать. Работы зимой будет 

меньше. Сено заготовлено. Мать одна управится со скотом. Намсылме 

надо, надо ехать туда, где ее брат, где Надя, где их товарищи, куда 

вернутся все эти раненые бойцы. Она часто прислушивалась к их разговорам, 

и ее решение крепло. А потом, когда в улусе появился красный 

командир, она почувствовала, что именно он поможет ей, решит 

ее судьбу. Но как рассказать о всем том, что она думает, чувствует? 

Каждый раз, глядя в его лицо, она хотела излить свою душу, однако 

слова не шли, она робела. Человек этот казался ей большим, он знал 

все на свете и даже то, что будет потом, что далеко-далеко впереди. 

Завтра он уедет, и уже никогда не удастся рассказать ему о чувствах 

и мыслях, которые волнуют ее душу. 

Намсылма грустно улыбнулась и тихо запела... 

Надев чистое белье, Федор Иванович испытал несравнимую легкость 

во всем теле. Это давало уверенность, что вскоре силы окончательно 

восстановятся, что он скоро вернется в свой отряд... 

Ночная тишина в улусе углубилась. На горных вершинах затих ветер. 

Взошла луна. Сияла она ясно, и так же ясно светились звезды, 

Изредка фыркали кони и звякало ботало. И вот полился одинокий чистый 

голос, полный светлой грусти. Голос девушки плыл низко, и был 

он нежным, с бархатистыми нотками. Вот мягкие горловые звуки начинали 

подниматься, мечтая, печалясь, рассказывая о чем-то своем 

и это свое желая поведать миру. Бессонов догадался, что Намсылма 

в словах песни изливает самую себя... 

Песня прервалась, послышались быстрые шаги. У костра появилась 

Намсылма. Она принесла дров, бросила в костер, улыбнулась. 

— Постель тебе там,— она показала в сторону, где отец сегодня 

сметал стог.— Ой, мягко будет.— Девушка лукаво взглянула на Бессонова, 

метнулась в темноту, принесла шубу, разостлала ее на траве. 

Снова убежала. На этот раз принесла котелок, кружку, ложку.— Кушать 

надо. 

— Ты такая молодец! — улыбнулся Бессонов, садясь на шубу и 

вдыхая аппетитный запах вареной баранины. 

Она обрадованно опустилась на колени, хотела тут же сказать 

все, что ей надо, но опять же сдержалась. 

— Мылся долго, совсем молодой стал,— улыбчиво сказала она. 

— Я и есть молодой. 

— Волос белый-белый... Однако маленько кумыс пить надо. Сила 

будет. 

Намсылма вскочила и снова ушла. Вернулась с глиняным кувшином 

и двумя фарфоровыми пиалами. Села напротив Бессонова, склонила 

голову, стала наливать кумыс. Бессонов чуть наклонился к ней, 

улавливая шедший от девушки запах дыма и вольного степного ветра, 

полного горьковатого настоя трав и свежего сена. Намсылма представляла 

не известный ему мир. Ее песни, ее задумчивость, ее доброта 

к людям... Какой талант заложен в ней, и куда он ее ведет? Какие откровения 

она со временем может подарить людям? Маленькие руки, 

гордо посаженная голова, толстые косы...

Чувствуя на себе взгляд Бессонова, Намсылма, не спеша поставив 

кувшин, подала полную пиалу пенистого напитка. Он молча принял 

кумыс, продолжая задумчиво смотреть на девушку, стремясь понять 

в ней что-то невысказанное. Она зарделась под его взглядом, скрывая 

смущение, торопливо плеснула кумыса в свою пиалу и стала пить 

мелкими глотками. 

Федор Иванович осушил пиалу единым духом. 

— Уф, как хорошо-то,— выдохнул он. 

Намсылма подвинула к нему котел с мясом. 

— Кушать надо, потом отдыхать,— сказала сдержанно. 

— А скажи, Намсылма, за день до Бичуры можно доехать отсюда? 

Намсылма как-то вся встрепенулась, заговорила быстро. Она 

рассказывала о том, что Бичура большое село, отец часто гонял ямщину 

в Кяхту и ее брал с собой; что в Бичуре у них много знакомых 

и у нее есть там подруга Марфа, что Марфа любит жарко мыться в 

бане и она брала ее, Намсылму, с собой. 

Намсылма сильно волновалась, и это ее состояние почему-то передавалось 

Бессонову. 

— Я спрашиваю, за день верхом на иноходце туда можно доехать?— 

повторил он свой вопрос. 

— Конь хороший, но ехать надо без отдыха,— пояснила она, и 

оживление ее иссякло. Она печально поглядела куда-то в степь, вдруг 

вскочила и убежала. 

Бессонов посидел еще немного и ушел к стогу, где была приготовлена 

постель. 

Ночь опускалась ясная, холодная. Причудливо голубоватым светом 

луна заливала степь и улус. Свежее сено отдавало теплом и горьковато-сладким 

ароматом. Бессонов лежал на спине, заложив руки за 

голову, глядел на небо. Чистым оно было, высоким, покойным. Даже 

не верилось, что через день-два снова надо идти в бой, стрелять, рубить, 

проливать кровь. 

Неожиданно раздались шаги. Это Намсылма. Она подошла и некоторое 

время стояла молча. Бессонов смотрел на нее. 

— Маленько буду тут сидеть,— наконец сказала она и без смущения 

села на постель рядом с Федором Ивановичем. 

— Надя ушла в отряд, Надя боец? — тихо спросила она. 

Бессонов повернулся лицом к девушке. 

— Конечно, и очень хороший боец... Ты вот что, Намсылма, расскажи-ка 

мне, как старшему товарищу, о чем ты думаешь, что тебя 

тревожит? 

Глубоко вздохнув, девушка помолчала, а потом начала говорить 

тихо, но решительно, что ей надо ехать в Бичуру — там Надя и ее 

брат Цырен, там ее подруга Марфа, что, если комакдир ее не возьмет, 

то она все равно поедет. 

Бессонов молчал. Он догадывался о намерении Намсылмы и все 

равно не мог сразу принять решение. Он взял ее маленькую горячую 

руку в свою ладонь, пожимая, сказал: 

— Иди спать, Намсылма. Решим завтра, если твои родители согласятся... 

ГЛАВА ВТОРАЯ 

Серый жеребец, вытянув сухую морду и широко раздувая ноздри, 

нес седока плавной иноходью. Рядом податной рысью шла такая же 

серая в яблоках кобыла-четырехлетка. Она была легче жеребца и 

держалась сбочь дороги. На ней в маленьком, с высокими луками с 

серебряной оковкой бурятском седле, ловко приседая, ехала Намсылма. 

Она была счастлива. Рано утром она на лошади угнала в степь 

10

навстречу отцу и матери. Бессонов собрался в дорогу и, прощаясь 

с красногвардейцами, спросил: 

— Намсылма просится в отряд, как вы думаете? Как вы тут без 

нее? 

Бойцы заговорили наперебой. 

— Мы, Федор Иванович, теперь оклемались. Пусть девка едет, 

славная она и удалая. 

В это время подъехали хозяева — мать с отцом и дочь. О чем они 

там говорили, осталось неизвестно, только Дамдинов быстро спешился» 

подошел к Бессонову, пожав ему руку, кратко сказал, что дочь может 

ехать... 

И вот они в дороге. К седлам приторочены сумы с едой, и там 

же гостинцы Цырену и его товарищам. Чутко и с тревогой Федор Иванович 

смотрел вперед. Степь будто двигалась им навстречу, узкая дорога, 

вылезая из подернутых желтизною трав, уходила под ноги лошадей. 

Впереди обозначалась, приближаясь, полоса леса. 

Однако Намсылма не разделяла тревоги Бессонова. Небо над 

степью висело чистое, играло в нем солнце; от реки, еще далекой, 

веяло прохладой. Все это, как и игривый бег лошади, радовало Намсылму. 

Она ехала в неведомую, полную перемен жизнь. Она будет 

как Надя... Небывалое счастье испытывала девушка! Силы молодости 

пробуждались в ней, она хотела бы лететь. Намсылма изредка вглядывалась 

в лицо командира. Раньше русские лица ей казались одинаковыми, 

она с трудом отличала одно от другого. Теперь лицо Бессонова 

казалось ей особенным. Она бы не спутала его ни с каким другим. 

До чего бледное оно, щеки втянуты, под глазами синие тени. Брови 

выгорели на солнце, сделались как солома. И такие же белые волосы, 

мягкие-мягкие. Она это знала, потому что, пока выхаживала его, много 

раз к ним прикасалась. Ей и сейчас хотелось притронуться к ним... 

Она незаметно наддавала бегу лошади, оборачивалась на Бессонова, 

не понимая, почему он так озабочен? Почему он молчит? Бичура далеко, 

надо искать место для отдыха. Солнце пойдет к закату — ночевать. 

Костер, ночь, звезды. Ой, хорошо! 

От избытка чувств Намсылма сжала полные губы и чуть натянула 

повод. Кобыла пошла рядом с жеребцом. Девушка коснулась рукой 

локтя Федора Ивановича. 

— Зачем хмурый, как туча? Думаешь, зря взял меня? 

— Что ты, милая, не думай так,— задумчиво отозвался Бессонов. 

— Будет сено — ночевать надо.— Намсылма пытливо взглянула на 

него. 

— Не-ет, надо быстрее ехать. Разве что где-то перед трактом покормим 

коней. Ночью ехать безопаснее. 

— Давай так,— согласилась Намсылма, вздохнув. 

— Ты теперь боец, Намсылма, должна подчиняться приказам. 

Бессонов пятками тронул жеребца. Он пошел живее, и так же 

живее начала уходить под ноги ему степная дорога. У Бессонова снова 

чередою потекли мысли и воспоминания. Опять и опять вставал 

все тот же вопрос: почему Советы, завоевав власть по всей Сибири до 

Владивостока, отдали ее? Как получилось, что на этой огромной территории 

оказались иностранные, до зубов вооруженные части? Неужели 

республика столь бессильна, что не в состоянии была разоружить 

единственный корпус?.. 

Бессонов не мог знать обстановки в истории с корпусом. Формировать 

его начали еще до революции по инициативе начальника штаба 

Ставки верховного главнокомандования генерала Алексеева—человека 

грубого, похожего на фельдфебеля, с лихо закрученными седыми 

усами. Ярым инициатором в этом деле был чешский националист 

Массарик. Формировать корпус стали из чехов и словаков, которые 

служили в австро-венгерской армии и сдались русским в плен. Они 

охотно желали переменить положение пленного на уверенного в 

11

себе вооруженного солдата. Формировать стали легион или корпус, 

предполагая использовать его на французском театре военных действий 

империалистической войны. Чтобы не упасть перед союзниками 

лицом в грязь, отлично вооружали корпус и снабжали всем необходимым. 

К моменту взятия власти большевиками корпус представлял собой 

отлично вооруженную вымуштрованную часть, каких не было в 

России. Поэтому на высшем Военном Совете бывшие царские генералы 

предложили утопить корпус в Днепре, так как он представляет 

страшную опасность. Большевики отклонили эту мысль. Завоевывая 

власть, они мечтали не о крови, а о мире всем народам. Но по всей 

России притаилась озлобленная контрреволюция. 

На совещании стал вопрос, как вывести корпус за пределы России. 

Сделать это возможно только морским путем. Черноморье бурлило 

враждебными революции силами, в Мурманске англичане. Решили 

.отправить легионеров через Владивосток, но при том разоружить 

их в Пензе. Оттуда они должны ехать как частные граждане. Однако 

командный состав корпуса уже был подкуплен странами Антанты. В 

мире начинался крупнейший контрреволюционный заговор, согласно 

которому передние эшелоны корпуса достигают Владивостока, поднимают 

мятеж, занимая все крупные железнодорожные узлы великой 

магистрали. Мятеж корпуса поддерживает контрреволюция Сибири, 

тут же начинаются восстания в Москве, Рыбинске, Ярославле, Муроме, 

Костроме, Шуе, Иваново-Вознесенске, в казачьих и кулацких районах... 

Для вида командование корпуса дало согласие на разоружение, 

но у красных не было в то время воинской части, способной это сделать. 

Заговор стремительно распространялся внутри корпуса. Начался 

мятеж, его поддержала контрреволюция. Открытая борьба в Забайкалье 

была обречена на провал, потому Урульгинская конференция 

приняла решение о роспуске своих двух фронтов, открыв путь в Забайкалье 

атаману Семенову... 

Бессонов мало что знал о всей обстановке. Он ехал и мучительно 

думал теперь о том, как строить борьбу? Куда ушел Никита Крепов? 

Он не заметил, как Намсылма ускакала далеко вперед. 

Дорога завела в густой лес. Таинственный лежал там сумрак и было 

прохладно. Намсылма ждала здесь, кобыла под ней горячилась. 

— Командир отстал от девки,— засмеялась она, откидываясь в 

седле. 

— Тракт тут далеко? — тихо спросил Бессонов, подъезжая. 

— Тут рядом. 

— Днем ехать по тракту опасно. 

— Тогда пошли отдыхать,— обрадованно выкрикнула Намсылма, 

направляя кобылу на лесную тропинку. Бессонов поехал следом. 

Они выехали на поляну среди леса. На ней стоял небольшой стог 

сена. Жужжали дикие пчелы. Пахло теплом прогретой земли и медом. 

— Вот тут надежно,— проговорил Бессонов, останавливая жеребца.— 

Ты готовь еду, Намсылма, а я выйду на тракт,— он медленно 

спешился. 

Девушка живо спрыгнула на землю, взяла из его рук повод, продолговатыми 

черными глазами уставилась в лицо. 

— Выйду на тракт, может, кто поедет. Надо кое-что узнать. 

Она согласно кивнула. 

Тракт был широкий. С обеих сторон к нему частоколом подступали 

сосны. Вскоре из-за поворота со стороны Бичуры показалась 

лошадь, запряженная в легкий ходок. Лошадь была вороная, высокая, 

с коротким крупом. Отбивая четкий шаг, она поматывала головой. 

Хорошо смазанные оси ходка смачно пощелкивали. Колеса легко постукивали 

на ухабах. Короб был наполнен сеном. В нем, опустив вожжи, 

сидел худенький мужичок, одетый по-крестьянски. Бессонов смотрел 

и не верил глазам, узнав Кирпичникова. 

12

Ходок приблизился, возница натянул вожжи, остановив коня, посмотрел 

назад, неторопливо слез, передернул узкими плечами и хлопнул 

Вороного по крупу. 

— И не вспотел,— вслух проговорил он. 

Тут на дорогу вышел Бессонов. Кирпичников вздрогнул и попятился. 

— Чего боишься, Петр Семенович? — спокойно проговорил Бессонов. 

— Вы как привидение... Только что о вас думал.— Лицо Кирпичникова 

просияло. Он жарко потер руки и шагнул навстречу.— Здравствуйте,— 

увереннее сказал, острыми глазами глядя в лицо Бессонову.— 

И что же это вы удрали раньше времени, ай-яй-яй, Федор Иванович, 

ведь мы договорились насчет Нади. Я вам дал время подумать. 

Выдадите ее или нет?.. 

Бессонов вздохнул и горько покачал головой. 

— Петр Семенович, не мучай себя призрачным счастьем: Надя 

не пойдет с тобой! Да и я не верю, что ты с золотом бежишь из России 

куда-то за океан. Откуда оно у тебя? Вот и сейчас едешь с пустым 

коробом. От своего Кармиля, небось? 

Кирпичников, сузив глаза, не отрывал их от лица Бессонова. В то 

же время он был занят какой-то своею мыслью. 

— Ну-ну,— сказал он, будто мимо ушей пропустив слова Федора 

Ивановича, и, сделав три шажка, обошел Бессонова и встал так, что 

перед ним открылся тракт с той стороны, откуда он ехал. Там из-за 

поворота показались три верховых казака. 

— Вы просто не верите в силу богатства над человеком и воюете 

против нее. А ведь победите вы или нет, но эта сила останется. 

Бессонов махнул рукой: 

— Я не о том сейчас. Скажите-ка лучше, что творится в Бичуре? 

— Знаю, знаю, я все знаю, что вам надо. И все объясню. Но побыстрее 

скажите, поможете мне разыскать Надю или нет? В последний 

раз спрашиваю.— Маленькими острыми глазами он будто проколол 

Бессонова. 

— Очнись, Петр Семенович,— с расстановкой сказал Бессонов, 

еще не видя казаков, потому не понимая, отчего так решительно настроен 

Кирпичников.— Ты торопишься куда-то? 

— Я еду в улус Барун-Гутай спросить у вас про Надю. Не удивляйтесь, 

откуда могу знать, что вы там. К Байкалову, к Павлу, на днях 

прискакал бурятский парень из Гутая. В Бичуре знают отца этого парня 

и его сестру — Дамдиновы. Вот так,— Кирпичников усмехнулся.— 

Рана вам далеко из Петровска уйти не дала, вы заехали в Барун-Гутай 

и оттуда послали Цырена предупредить своих... Так? А? 

— И он предупредил? — сдерживая себя, спросил Бессонов и 

весь застыл в ожидании. 

— Сделал все, как велели. Красные дали бой. Но не радуйтесь: 

они столько уложили беляков, что Самохин вам этого не простит...— 

Кирпичников злорадно улыбнулся. 

Бессонов почувствовал что-то неладное. 

— Решился меня предать? — и тут же, чутьем уловив иную опасность, 

обернулся. И сразу увидел казаков. Они ехали шагом и смотрели 

на него. Бессонов попятился к обочине тракта, прыгнул за придорожные 

сосны и побежал. Сзади хлопнул выстрел. Петляя среди 

стволов, Бессонов повернул в сторону от поляны, чтобы не привести 

белых к Намсылме. Бежал, задыхался. Силы иссякали, подкашивались 

ноги, а сзади ломились верховые. 

Неожиданно началось редколесье. И тут, откуда ни возьмись, наперерез 

ему выехала Намсылма, ведя в поводу иноходца. Когда он 

ушел от нее, она не стала расседлывать коней, в предчувствии какойто 

беды пошла к тракту. Увидела, как Бессонов разговаривает с мужиком, 

а потом увидела казаков, окликнуть командира не посмела 

13

и на всякий случай вернулась к лошадям. Тут услышала выстрел, потом 

тяжелый бег человека... 

Бессонов грудью завалился на спину лошади, задыхаясь, перебросил 

ногу. 

— Гони! — прохрипел он. 

Они неслись галопом, предоставив свободу лошадям в выборе 

дороги. Ветки деревьев хлестали в лицо, свистел ветер. Глухим стуком 

копыт полнился лес. Они уходили от улуса в ту сторону, куда им и 

надо было ехать. Лошади постепенно забирали к тракту. Вот открылся 

перед ними пустырь, а дальше засерела избитая лента дороги. Лошади 

наддали бегу. Сильнее засвистел в ушах ветер. Намсылма обернулась, 

радостная открывшемуся простору, и что-то весело крикнула. Тут хлопнул 

выстрел. Пуля прошила кобыле задние ноги. Передними ногами 

хватаясь за твердую обочину дороги, она сползала в кювет. 

• Намсылма соскочила на землю. Мимо пронесся жеребец, обдав 

ее горячим дыханием. Бессонов с неистовой силой натянул поводья. 

Высекая искры, жеребец приподнялся на дыбы. 

— Намсылма, быстрее! — крикнул Федор Иванович. 

Испуганно глянув на кобылу, полная жалости к ней, Намсылма 

подчинилась голосу Бессонова, выпустила повод и бросилась к жеребцу. 

С лету запрыгнула на спину сзади Бессонова. Иноходец взял галопом, 

но шел он теперь заметно тяжелее. 

Сзади скакал тот казак, который выстрелил. Он больше не целился. 

Карабин держал наперевес. Два других казака вылетели из леса. 

— Гони в лес, тут Хилок близко! — на ухо прокричала Намсылма. 

Бессонов резко потянул левый повод. Жеребец, послушно садясь 

на задние ноги, повернул с дороги, но казак, который несся по тракту, 

настиг их. Его конь грудью шибанул жеребца по заду, а приклад карабина 

опустился Бессонову на голову. Все разом померкло. 

Тракт вел вдоль крутого берега Хилка. Ходок тяжело постукивал 

колесами. Бессонов и Намсылма—спина к спине—сидели в задке ходка, 

притянутые друг к другу веревкой. Федор Иванович сидел лицом к 

убегающей дороге. С погромыхиванием колес, мерным цокотом подков 

и ощущением горячего тела девушки возвращалось к нему сознание. 

Живой мир звал его. Что-то большое оставалось тут 

недоделанным. Но что? Бессонов не мог этого вспомнить. Потом в 

поле зрения, где все текла и текла куда-то дорога, на иноходце появился 

Кирпичников. Подъехал, улыбаясь и ловя глазами взгляд Бессонова. 

И тут Федор Иванович вспомнил все. Ему сделалось не по 

себе. Еле повернул голову. Заметил, что в передке ходка сидит казак 

с вожжами, а его лошадь привязана к оглобле. Еще два казака едут 

впереди, о чем-то спокойно переговариваясь. 

Бессонов перевел глаза на Кирпичникова и прохрипел: 

— Мерзавец! 

Петру Семеновичу только этого и надо было. Он толкнул пятками 

иноходца, подъехал ближе и потер руки, довольный, что так здорово 

устроен мир, специально для него и для таких, как он. 

Бессонов отвернулся и почувствовал, как беспокойно заерзала 

Намсылма. 

— Терпи, милая, пока живем еще,— попросил Бессонов и холодно 

глянул на Кирпичникова.— Чего ты хочешь? 

— Нечасто в моей жизни такое вот случается, чтобы большевик — 

и в моих руках. Всецело.— Кирпичников опять потер руки. 

— Зачем это тебе? 

— Покатаю вас, потом сдам Самохину. 

Бессонов не мог понять его намерения. 

— Тебе обязательно нужно мучить девчонку? Ее-то освободи! 

— Хе-хе-хе,— мелко затрясся от тонкого смеха Кирпичников.— 

14

В девчонке вся соль. Я катать вас собираюсь вдоль Бичуры, чтобы 

семейщина полюбовалась на большевика, как он с братчешкой... Хехе-хе, 

пусть подикуются, что большевики и их заставят так же,— сразу 

потеплеют к белым. Мне надо расшибиться, но Самохину угодить. 

Тут я мастер, я умею жить, Федор Иванович. За такую услугу Самохин 

станет милостливее. Сами посудите, без помощи белых куда я 

тронусь? Вот так! Вас сейчас сдам поручику — тут для него особая радость. 

Красных надо выкурить из тайги. А как? Э-э, с вашей помощью. 

Бессонов ядовито усмехнулся. 

— Самохин тебя презирает, как тифозную вошь, и не беспричинно. 

— А за что меня вот такого жаловать? — улыбаясь, проговорил 

Кирпичников и печально покачал головой.— Э-э, разве кто знает, что 

у слабенького человечишки душа жаждет многого. Ох и многого, Федор 

Иванович! Я всегда прислуживал. Мне ничего не оставалось делать. 

Угождал, льстил. Людям это нравится. Он, гад, всесильный, знает, 

что я ничтожество, ему льщу, но ему это нравится. Э-э, я бы вам многое 

мог рассказать о человеках. 

— А зачем? 

— Душу отвести, Федор Иванович. Не перед какой-то там гнидой. 

Человек вы большой и умный, и я вас уважаю. 

— Мерзость! — сквозь зубы вытиснул Бессонов.— Человеческая 

мерзость. 

— Моя душа оскорблений не воспринимает, а зло таит всегда. 

Свое вы получите. 

— Ты воровал золото даже у нас? 

— Брал и у красных, когда вошел к ним в доверие, и у Волковых 

брал,— везде и все, что мог. И ждал своего часа. 

— Не придет твой час, попомни. У таких их час обрывается в 

самый неожиданный момент. Да и Самохин тебя за предательство не 

помилует. 

— Э-ге, плохо вы знаете людей, Федор Иванович, а рветесь .к 

власти. Кто такой Самохин? Человечишка, над ним так же властвует 

страсть к деньгам, а он знает, что у меня их много. Золото имеет неограниченную 

власть. Это меня можно презирать, а золото — о-о! — 

Кирпичников поднял указательный палец.— Я тут на днях провел опыт 

над человеком. Небезызвестные вам братья Байкаловы — близняки. 

В детстве-то, говорят, их родная мать не различала, а сейчас не спутаешь. 

Павел — тот с вами увязался, ничего хорошего не видел, а 

Андрей вкусил сладости богатства. И вот тут заметьте. Я белых науськал 

— двор Андрея Байкалова сгорел. Потом я велел Кармилю, 

чтобы он взял Андрея и с ним ограбил купца. А Андрей до смерти 

любит дочку этого купца. Верочка там такая, ах! Но ради богатства 

брат вашего большевика пошел на все. Вот вам! 

— Зачем это? Андрей, Вера — они что, мешали тебе? 

— Не-ет, просто из озорства. 

— Тебя не мучает то, что ты мразь? 

— Э-re, а дальше-то какая из этого всплыла выгода,— не ответив 

на вопрос, Кирпичников оживился, лицо его засветилось.— Купцато 

им пришлось убить. Верочка-девочка осиротела, податься ей некуда, 

она уцепится за Андрея, а он нужен мне везти мое богатство за 

границу. Он поедет со мной, и Вера с ним, и Андрей будет мне предан, 

как собака, потому что я знаю, кто убил и ограбил купца, а Вера 

не знает, и я ей при случае это все выложу. Каково тогда будет Андрею? 

Всю жизнь он будет у меня в кулаке. 

Бессонова мутило, он ничего не мог сделать. Он понимал: революция 

— начало битвы за человека грядущего, и она разворошила 

всякую гниль. Зашевелились вот такие... 

13

— Чего ради исповедуешься в подлости? — прохрипел Федор Иванович. 

— Отвожу душу и вам раскрываю глаза, потому что уважаю вас... 

ГЛАВА ТРЕТЬЯ 

Андрей гнал буланого коня хлесткой рысью. В задке короба сиротливо 

примостилась Вера. Кладбище со свежей могилой отца и 

слабой осинкой, которую посадили там, давно скрылось позади, и 

Вера украдкой поглядывала на широкие плечи Байкалова, его литую 

шею, на белые с рыжеватым отливом волосы. Любви к нему не было, 

но надо мириться. Он-то ее любит с ранних лет и жизни за нее не 

пожалеет. 

— Мы сейчас куда, Андрей, разве не на остров? — спросила 

она. , 

— Туда, но только завернем на заимку к деду Анисиму,— скороговоркой 

ответил он,— тама у меня овечки и два коня, гляди и уцелели, 

заберем, в дороге все сгодится. Ну, ты-ы! — Он понужнул коня, 

тревожно поглядывая вперед. Не встретить бы кого из белых 

или красных — один дьявол. Но впереди показались конные. Андрей 

стеганул коня вожжами и пустил его галопом.. Успеть повернуть на 

дорогу, которая ведет к заимке. Она уже виднелась. Колеса тарахтели, 

подпрыгивая на ухабах, конь несся бешено, поджав уши. Всадники 

тоже приближались. За ними ехал ходок. В нем Андрей отчетливо 

разглядел привязанных друг к другу бурятку и русского. Дивиться 

этому у него не было времени. Он свернул на свою дорогу 

и снова понужнул коня. 

Вера тоже заметила ходок и людей, но она узнала только Кирпичникова, 

который ехал на сером иноходце. 

Они спустились в узкую падь Мухора, под крутым склоном им 

открылась заимка Анисима, обнесенная плетнем. Андрей заехал в распахнутые 

ворота, остановился, почувствовав, что кругом никого нет, 

спрыгнул на землю и опрометью бросился рассматривать следы. 

— Уберег дед овечек, вот те Христос уберег, где-то пасет, а 

ночью тут они будут.— Он вернулся к двуколке.— Подождем деда, 

чайку покуда сварим, харчишки у него есть. Ты-то, наверное, проголодалась. 

Андрей начал распрягать коня. Он снял хомут и седелку, тут же 

привязал его, чтобы выстоялся. 

— Присядь, отдохни,— кивнул Вере и тяжелым своим шагом, топая 

истасканными яловыми сапогами, направился к зимовью. 

Теперь он все делал с присущей ему неторопливостью. К кострищу 

принес дров, набрал сухих веточек, поджег. Пламя, разгораясь, 

мирно потрескивало. На дне буерака также умиротворенно бурлила 

родниковая вода; земля молчала, усыпанная желтой листвою, молчали 

полуоголенные березы и тальниковые заросли. И вдруг Андрей 

уловил шаги, вскинул голову и сразу поднялся на ноги. По тропе, которая 

вела с Ялыма, шагал Павел, за ним — Надя. Андрей догадался, 

что они держат путь из пади Дикой, где укрылись красные. Но зачем 

идут сюда? И несет же их нелегкая. Вот брат перемахнул через плетень 

и стал приближаться, а Надя сразу направилась к Вере. 

Братья смотрели в глаза друг другу. 

— Вот ты где, а я грешил — к белым метнулся,— продолговатое, 

исхудалое лицо Павла потеплело, он протянул жесткую ладонь. 

Андрей пожал ее. 

— С белыми, Пашка, мне не по пути. Слышал, мамку-то нашу?.. 

— Знаю, не прощу им этого,— сухо сказал Павел, как отрубил, 

и немного помолчал, склонив голову.— Чего же ты от нас удрал? Тутто 

что делаешь? 

16

Андрей переступил с ноги на ногу, не зная, говорить брату правду 

или умолчать, и, присев на корточки, начал подкладывать в огонь сучья. 

Холодный ветер налетел с Ялыма, сухо зашелестели листья, срываясь 

и падая на землю. 

— Чего в рот воды набрал? — опять нетерпеливо спросил Павел. 

И Андрею подумалось, что брат куда-то торопится. 

— А-ай,— больно и как-то брезгливо поморщился Андрей, выказывая 

чувство досады и усталости,— не по пути, паря, мне с вами,— 

отмахнулся он, упорно думая о том, как скорее отбрехаться, чтобы 

брат ушел своей дорогой.— Тут у вас теперь такая резня начнется... 

Бурят уж и то белые в покое не оставляют. Еду сюда, гляжу, казаки 

везут связанную бурятку вместе с русским беловолосым...— Андрей, 

подняв голову, заметил, как внимательно слушает Павел.— Бурятка-то, 

паря, навроде Дамдинова дочка... Ямщину все они гоняли, в Бичуре у 

Евсея останавливались ночевать... 

— Постой, белоголовый, говоришь, здоровый такой? 

— Далеко было, шиСко-то я не разглядывал. 

— Павел! — отчаянно крикнула Надя.— Мой иноходец у Кирпичникова. 

Видно, схватили Федора Ивановича... 

Павел словно остеклянел, неузнаваемый стал, отдаленный от всех, 

разом точно ушедший куда-то. И бледность проступила на его лице. 

Андрей аж растерялся, глядя на него. Не кондрашка ли хватила брата? 

— подумал он, медленно, с раскрытым ртом поднимаясь с корточек. 

Но Павел, словно и не было тут брата, отданный своим мыслям, 

напрямик бросился к двуколке. 

— Слава те господи,— облегченно пробормотал Андрей. Но, 

увидев, что брат отвязывает лошадь, будто она его собственная, растерянно 

крикнул: 

— Э, ты чо делаешь-то, паря? 

Павел, точно не слыша, забросил поводья на шею коня, вскочил 

на него, махнул рукой Наде. 

Андрей, не веря глазам своим, тяжело затопал к нему. 

— Чо ты делаешь, коня-то куда берешь? Ополоумел, чо ли... 

Надя с короба двуколки ловко прыгнула на спину лошади сзади 

Павла. Он хлестнул коня ременным поводом. 

— От язва, что б те на том свете отрыгнулось,— закричал Андрей 

вслед, подняв кулак.— Во они, видела, какие большевики эти,— 

обернулся Андрей к Вере,— только останься с ими, житья не дадут... 

Павел гнал коня напрямик—лесными тропами, через буераки, 

пересекая поля, межи и волчьи балки. Они с Надей шли из пади Дикой, 

где обосновался партизанский лагерь, шли, намереваясь посетить 

окрестные деревушки, не заглядывая в Бичуру, занятую белыми. Надвигалась 

зима, вот-вот грянут морозы, в отряде же нет продуктов, 

совсем мало оружия, того меньше патронов. Надо было разузнать, 

как и где можно достать все это. И тут эта весть о Бессонове. Он 

был как бы мозгом отряда. Любому, кто знал и кто не знал Федора 

Ивановича, казалось, что уж ему-то известно, как надо дальше строить 

борьбу. Его со дня на день ждали в отряд, поговаривали, мол, за ним 

надо отправить Цырена, но Кауров и Ермоха Логинов, которые временно 

командовали, считали, что надо дать отлежаться Федору Ивановичу... 

Павел не знал, что сейчас предпримет, только чувствовал: надо 

быть в Бичуре. 

Начало смеркаться, когда они выехали на опушку леса. Павел остановил 

коня. Они спешились, некоторое время стояли молча. Перед 

ними как на ладони лежало село. Павел тут знал все до последнего 

камня. Он вглядывался туда, где в центре, рядом с трактом, который 

пересекал улицы, виднелись белое здание магазина и купеческий дом. 

2. «Байкал» № 1 17

Рядом чернел пустырь — там стоял двор Байкаловых, сожженный карателями. 

— Они, конечно, их заперли в купеческом доме,— подала голос 

Надя, угадывая мысли Павла.— Какой подлец этот Кирпичников! 

Они стояли долго. Темнота постепенно заполняла окрестности. Было 

неспокойно, с верховьев порывами налетал студеный ветер, коегде 

лаяли собаки, время от времени звучали выстрелы. 

— Где-то у них дозоры,— после долгого молчания сказал Павел.— 

Надо узнать. Ты останься... 

Но Надя не дала договорить, качнула головой. 

— Пойдем вместе. Ты же знаешь... 

Павел знал, что скажет Надя, потому молча пошел вперед. 

Они осторожно пересекли вольный выпас, приблизились к пряслам 

огор'одов. Павел присел, слитый с чернотой. Сдерживая дыхание, 

Надя присела рядом. За изгородью слышались мужские голоса. Вспыхнул 

огонек, высветил бородатое лицо. 

— Дозор. Но не остерегаются. Может, пьяные,— прошептал Павел. 

Они перелезли через изгородь, по задворкам, переулками пробрались 

в байкаловский огород. Между гряд, на которых когда-то 

мать Павла растила огурцы и морковь, лук и капусту и которые теперь 

были вытоптаны, они вышли к пепелищу. Черным оно было, а 

посередине такая же черная стояла русская печь с трубой. Как памятник 

всему, что тут было. Павел и Надя молча постояли возле нее и 

тихо направились через улицу. Наискось виднелся купеческий дом. 

Из незакрытых ставнями окон падал свет, освещая спины подседланных 

лошадей. Павел с Надей пересекли улицу, остановились у купеческого 

дома, разглядывая лошадей. Но иноходца среди них не было. 

Неслышно через открытую калитку вошли в темный двор. Двор также 

был пуст и тих. 

— Где же иноходец? — прошептала Надя. 

— Черт возьми, куда девался этот подлец? — отозвался Павел. 

Ему казалось, что там, где находится этот человек, там и Бессонов. 

Может быть, Кирпичников увез Бессонова куда-то в другое место? 

Павел с Надей стояли в раздумье, не зная, что делать. Где-то по соседству 

буйным хмелем разлилась песня казаков.. Залаяла собака. 

На нее крикнули, но она залилась еще сильнее. И вот сквозь лай донесся 

стук копыт. 

— Иноходец, Паша,— обрадовалась Надя.— Это он, он, он. 

Всадник остановился около ворот, видно, привязал жеребца и, насвистывая, 

частыми шажками пересек двор, зашел в дом. 

— Кирпичников. Я его угадываю по походке. 

Павел не успел ответить, как к воротам подъехало несколько 

всадников. Они о чем-то заспорили, и тут же загромыхала телега. Во 

двор гурьбою со смехом и руганью ввалилось несколько человек. Они 

кого-то несли... 

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ 

После полудня в тот же самый день поручик Самохин возвращался 

из неудачной погони за красными. Отправив казаков вперед, он не 

спеша ехал один. Он смертельно устал, и ничего на свете ему не хотелось. 

Тонконогий конь его шагал понуро, опустив голову. Поручик, 

ссутулив плечи, уныло глядел по сторонам. Ему казалось, что за несколько 

дней мир перевернулся. Ничего нельзя было понять. Где падь 

Дикая? Да и есть ли она? Доброволец завел куда-то в тайгу, сам исчез. 

Три дня отряд блуждал, кое-как нашли обратную дорогу. Как тут 

воевать?!. Вместе с усталостью томительная безнадежность охватывала 

душу Самохина. Неужели на самом деле красных им не одолеть? Неужели 

белое движение встретило на пути ту самую «неодолимую на- 

18

родную силу», о которой писали большевики?.. Нет, вся беда в том, 

что двигаться дальше некуда, воевать не с кем и победы нет. Фронта 

не существует. Вот и этот отряд красных куда-то исчез. 

Самохин глубоко вздохнул. 

Когда впереди показалось село, поручик распрямился, шпорами 

тронул бока лошади. Она, вскинув голову, оживилась и пошла тягучей 

рысью. Устало приседая в седле, Самохин все зорче глядел на 

село. У него загорелась надежда, что седые старики выйдут его 

встречать, повинятся за грехи красных и окажут честь, как хозяину, 

власти. «Хотят или не хотят того, но шапку ломать будут»,— думал он. 

А село, приближаясь, молчало, и тишина, в которой оно тонуло, 

начинала казаться зловещей. «Что они, все умерли там или разбежались?». 

Самохин пришпорил коня. Полевые ворота были распахнуты. 

Ожидание поручика становилось все напряженнее, глаза делались колючими, 

лицо вытягивалось. Он миновал околицу — ни души кругом. 

Только раздавался одинокий цокот подков его рыжего скакуна. Первая 

улица встретила той же пустотой, лишь от подворотни кинулась 

лохматая дворняга. Скаля клыки, она с лаем бросалась под ноги коня. 

Правая щека Самохина задергалась. Он вынул маузер, когда-то подаренный 

ему дядей, не целясь, выстрелил. Пес упал и задергался. 

На душе у Самохина появилось непонятное облегчение. Он перевел 

коня на шаг. 

Из-за поворота со следующей улицы неожиданно вылетел Черненко. 

Он сразу пустил коня навстречу командиру. 

— С прибытием вас, Юрий Кириллович,— поприветствовал он, поворачивая 

и направляя рядом с Самохиным своего коня. 

— Неудачное п-прибытие,— помедлив и стараясь быть спокойным, 

ответил Самохин. 

— Отдохнуть вам надо, я место приготовил в доме купца. 

— Но я же п-просил его не т-тревожить. 

— Хе-е, он на вечном покое,— усмехнулся Черненко.— Люди тут 

как посдурели. И дочь купца исчезла. Круговерть какая-то. 

— Вы н-наказание в исполнение привели? — тихо, с угрозой в голосе 

спросил Самохин. 

— Я их многократно увеличил! Вчера и сегодня тут шли сплошные 

похороны. Но нас здешние люди не признают, вроде и не замечают, 

и никакого страха в глазах. Помните ту девку, которой батя оставил 

безмен, чтобы ударила того, кто будет приставать? Вы ей приписали 

сорок шомполов. А она ж таки вдарила безменом казака Абраменко. 

Я ей добавил сто шомполов. Не выдержала, схоронили ее, 

но толку нет. Да вы сами убедитесь... 

Самохин слушал, испытывая состояние какого-то удушья. 

— Д-довольно! — перебил он Черненко. Чувство неодолимой безнадежности 

захватило его. Если не победить, если задохнется белое 

движение, тогда он терял эти леса, степи с вольными ветрами и горьковато-сладкими 

запахами, все богатства этой своей земли, этих же 

самых крестьян — все, что готовился защищать. Он лишился возможности 

хотя бы на самую простую жизнь. Заморские земли его не 

влекли. Пришпорив коня, он пустил его карьером. Распахнулась перед 

ним улица, на которой стоял купеческий дом, в глаза ударила чернота 

сгоревшей усадьбы. От неожиданности он вздрогнул и зажмурился. 

Конь пронес его мимо и завернул в открытые ворота купеческого двора. 

И дальше все шло, как в тяжелом сне. Появился Белобородое — 

здоровый казак с мясистыми руками, окладистой бородой, медленный 

в движениях. Он, принимая коня, что-то начал говорить, но Самохин, 

вынув ноги из стремян, грудью лег на шею лошади, устало сполз с 

седла и так же устало, шаркая ногами, потащился в дом. Коридор 

встретил его сквозным ветром. Все двери были открыты. Пустотою 

дохнули шесть комнат на поручика, мертвецом и кровью. Вспомнилась 

купеческая дочь, большие синие глаза ее с застывшей в них пе- 

2* 19

чалью. Она еще тогда будто чувствовала беду. Ему представилось, 

как из раскрытых глаз ее ползут слезы, оставляя следы на щеках. Где 

она сейчас есть? 

Самохин устало зашагал по коридору, заглядывая в каждую комнату, 

затем подошел к окну с распахнутыми створками и высунул голову, 

опершись руками о подоконник. С обеих сторон глянула на него 

пустынная улица. С верховьев дул холодный ветер, нес пыль и желтую 

листву, и труба на пепелище тихо подвывала. Тоскливо сжалось сердце. 

В памяти всплыло прошлое. 

Еще совсем недавно, около четырех лет назад, то есть в четырнадцатом 

году, стрелковый полк, в котором Самохин командовал ротой, 

зайдя в Карпаты, остался без продуктов и боеприпасов. Дивизия, 

вся армия попала в такое положение, что наступление превратилось 

в поражение. Отбивались штыком и прикладом. Склоны гор были усеяны 

трупами русских. В один день перестала существовать дивизия. 

Самохин выходил из окружения с десятком солдат своей роты. За 

справедливость они его «шкурой», как других офицеров, не называли. 

Особенно из солдат роты выделялись два односельчанина, из этих вот 

мест,— Байкалов Иван и Логинов Ермолай. В лицах, в глазах, во взгляде 

было у них что-то одинаковое, только Иван рыжий и кудрявый, а 

Логинов русый. Брели тогда по бездорожью, смертельно усталые, 

спали, прижимаясь друг к другу, самодельную папиросу курили, затягивались 

по очереди... Ах да, эти двое ведь не курили... Делили тогда 

последний сухарь и ели конину. А потом Самохина контузило. И солдаты 

его не бросили. Вынесли к своим. И как же с тех пор все перемешалось. 

Ему представились штыки, которые чинили здесь казаки по 

его воле, и вспомнилась мать двух сыновей Байкаловых. Постой, постой, 

да у Ивана Байкалова, кажется, оставалось дома два сына... Самохин 

вспомнил плотную крестьянку, она вошла к нему на допрос и 

остановилась, широко поставив ноги, отрешенная от всего здесь живого, 

и на вопрос Самохина, где падь Дикая, честно ответила, что 

сын у нее там и что разве может она вести туда белых? Неужели это 

жена Ивана, и неужели сгорел его дом?.. А все Кирпичников, он подсказывал 

сжечь дом. И не успокоился, добился-таки своего... 

Самохин еще раз глянул вдоль улицы, захлопнул створки и прошелся 

по комнате. Он чувствовал себя в тупике, не знал, что делать, 

как поступать дальше. 

— Белобородое! — крикнул он. Со двора послышались шаги, и 

в дверях появилась массивная фигура казака.— Белобородое, узнай, 

где хозяйка дома, который сгорел, и приведи ее. 

— Хо-о,— казак покачал головой.— Была она в избе, потом и 

костей не нашли. 

Самохин ссутулился, пошел вдоль коридора. Там была смежная 

дверь в магазин. Он зашел туда, увидел магазин опустошенным. Что 

же получается? Они пришли установить прежний порядок и карают 

неповинных людей... На эту женщину какую-то вину возвести еще можно, 

потому что ее сын привел сюда красных, но а при чем здесь купец?.. 

Не в силах понять всего этого, Самохин вошел в комнату, где ему 

была приготовлена постель, упал ничком и тотчас уснул. Пробудился 

от какой-то толкотни в коридоре, шума. Было темно. Самохин одернул 

портупею, еле сдерживая раздражение, зашел в большую комнату, 

где горел свет, опешил. Посреди комнаты стояли связанные 

спина к спине девчонка бурятка и русский, окруженные казаками. 

Кирпичников стоял у окна, маленькие глаза его загадочно светились, 

он так же загадочно улыбался. 

У Самохина напряглись желваки. 

— Что за ком-медия?! — выдавил он.— Б-брата скрутил? 

— Какой он мне брат, Юрий Кириллович? — Кирпичников легонько 

шагнул к Самохину.— Это самый матерый большевик. 

20

Самохин дернул головой, глянул на Бессонова, сузил глаза, впился 

ими в Кирпичникова. Тот стоял как ни в чем не бывало и улыбался. 

А Самохину казалось, что раскололась земля. Ведь Людмила, Людмила, 

с которой они вместе росли, она, выходит, скрывала большевика 

и лгала?.. Есть ли на свете святое, и что творится всюду?.. Они что, 

смеются?.. 

— С-сучье п-племя,— поручик схватил Кирпичникова за грудки, не 

почувствовав тяжести, поднял над головой,— с огнем и-играешь! — 

крикнул он, потеряв власть над собой, бросил его на пол. 

Кирпичников выстелился на полу. Казаки замерли, словно псы, 

поджавшие хвосты. Бессонов стоял неколебимо, будто высеченный из 

камня. Намсылма, опустив голову, исподлобья глядела на Самохина. 

— Р-развяжите их!—кивнул Самохин, чувствуя, как вспышка бешенства 

уступает усталости. 

Казаки мигом исполнили приказ. Бессонов тряхнул затекшими руками, 

тяжело прошел к стене и опустился на стул, Намсылма тут же 

повторила его движения, присев рядом. 

Кирпичников живо вскочил на ноги. 

— За что вы меня, Юрий Кириллович? — воскликнул он. 

— Р-расстреляю тебя, е-если он правда большевик,— с расстановкой 

сказал поручик. 

— Большевик, а кто же еще. Стараешься для вас, а ваша благодарность... 

— Вижу, что стараешься! Но к-как? 

— А посмотрите,— Петр Семенович кивнул на Бессонова и Намсылму,— 

посмотрите на эту пару, чем все пахнет, не можете уловить?— 

улыбнулся Кирпичников, приходя в себя. 

— В-вывернешься сейчас, из воды сухим вылезешь. 

— Вы видите то, что несут большевики,— любовь бурятки с русским. 

Я эту любовь, что обещают большевики, завтра покажу семейщине, 

чтобы обратить ее в вашу веру. 

...Самохин окончательно убедился, что в его руках находится большевик. 

Но как-то это не радовало. Перед глазами стояла Людмила, 

которая пошла на обман, и чувство безнадежности обострялось. Значит, 

Людмила тогда знала все, и она скрывала у себя большевика. 

Чем он взял ее?.. Она честная и чистая, они расстреляли ее брата, 

отобрали все нажитое отцом, и она пошла с красными?.. Самохина 

охватывало недоумение. 

Самохин пристально глянул на Бессонова. Глаза их встретились. 

— Опять с-сошлись дороги,— тихо сказал поручик, мысленно 

прикидывая, какую пользу можно извлечь из этой встречи.— Видел 

такое п-племя,— переходя на «ты», свойски кивнул он в сторону Кирпичникова.— 

Племя это живет только сиюминутной в-выгодой, его интересует 

п-прибыль, б-больше ничего. 

— На то и революция,— спокойно сказал Бессонов, разминая 

кисти рук.— Ее первая задача — очистить общество от такого племени. 

— У-у, б-батенька,— усмехнулся Самохин, радуясь спокойствию 

и усталости, которая охватила его, и безразличию, исходящему от этой 

смертельной усталости. 

— У нас с вами вон какая идет бойня междуусобная, а племя 

живет себе и в-выгоду черпает. Сейчас он,— Самохин опять кивнуг 

в сторону Кирпичникова, который сел на подоконник и, слегка улыбаясь, 

внимал собеседникам так, будто это были его друзья,— л-линию-то 

какую нашел — п-показать любовь большевика и бурятки. Вас 

же отвергнут сельчане. Как я его м-могу после такой услуги расстрелять? 

— Поручик говорил стоя, незаметно наблюдая за этим крупным 

белоголовым мужчиной, решая про себя все тот же вопрос: чем 

они, большевики, взяли народ? Почему за ними идут люди? Даже 

Людмила? И бурятка эта. Кто она? Уж, конечно же, не большевичка... 

21

Самохин помолчал, чувствуя, как нарастает желание глубже понять 

большевика. 

— Нам удара он не может нанести,— сказал Бессонов, с презрением 

взглянув на Кирпичникова.— Допустим, русский большевик любит 

бурятку. Ну и что? Любовь — самое человечное чувство, нечто от самой 

природы. Все различия — национальные, социальные — воздвигнуты 

людьми, это идеи вашего класса. 

— Д-допустим,— кивнул головой Самохин, взглянув на Кирпичникова, 

которого не трогали никакие слова. Лицо его тихо сияло, и 

он внимательно, с каким-то непонятным удовольствием слушал. 

— Этот тип чужд даже вам,— Бессонов кивнул на Кирпичникова.— 

Пастушку, которая снабжает мясом и вас, и нас, пока мы деремся, и 

его, кстати, кормит, взял и посадил вместе с вашим врагом. Для чего 

ее-то мучить, Юрий Кириллович? Не пойму. 

Самохин, склонив голову, звеня шпорами, прошелся из угла в 

угол. 

— Ты кого здесь представляешь? — спросил он. 

— Командир того самого отряда, который стоит перед вами. Ранен 

был, в Петровске подлечился, поехал искать отряд, а рана воспалилась. 

Случайно оказался у них в улусе, дальше история понятна: 

девушка поехала меня проводить, а тут Кирпичников... 

— В-выгораживаешь ее? — удивленный прямотою Бессонова, спросил 

Самохин. 

— Будь на моем месте другой — буряты бы и его приняли. Гостеприимство 

их известно. 

— А будь ты на моем месте? — неожиданно быстро спросил Самохин, 

решив, что вопрос с девкой ясен и нечего на него тратить 

время, нужно переходить к главному.— Н-нет, как бы ты поступил со 

мной? И-и с ним бы как п-поступил, с Кирпичниковым? 

— Ты происходишь из тех слоев, которых революция лишает имущества,— 

Бессонов помолчал, давая возможность усвоить его мысль 

собеседнику.— Не будь ты карателем, у тебя было бы два пути: отречься 

и перейти на сторону революции или до конца остаться верным 

своим идеям и быть ликвидированным. Ну, а сейчас — один путь: 

последний. 

— Ха, смело г-говоришь. Ну, а с ним, Кирпичниковым? 

— Я бы его повесил. 

— Нет, н-нет,— Самохин отрицательно покачал головой,— рассматривай 

его как новый тип частника. Мне-то к-капитал пришел с молоком 

матери, р-революция т-тем и н-ненавистна, что она отбирает 

это кровное, а он, он ул-лавливает момент и обогащается за счет 

других. К-как я п-понимаю, приди вы к победе, острие революции 

будет направлено против частного капитала чем дальше, тем больше. 

Правильно я понимаю? Ну, а б-большевики учитывают, что и в их обществе 

будут присутствовать кирпичниковы? Они же пролезут в н-начальство, 

в ваше новое правительство... 

— Мы создадим общество, где каждый будет равным среди разных. 

Хотя бы на минуту представь такое общество, где люди — друзья, 

условия жизни одинаковы, нет их благородий, заискиваний, расшаркиваний. 

Частнические элементы отомрут сами по себе. 

— Н-да, заманчиво. Отомрут, значит? Частнический микроб исчезнет 

с лика земли. Но не знаете вы природу человека, батенька. 

— Люди в большинстве своем жаждут справедливости. 

— Ф-фанатики,— проворчал Самохин и опять прошелся из угла 

в угол, испытывая раздражение.— За свои посулы и фанатизм не 

х-хочешь высшую меру наказания? 

— Знаю, живым от вас не уйти,— холодно сказал Бессонов.— Но 

ее-то, по крайней мере, отпустите,— он кивнул на девушку. 

— Легко хотите отделаться! — напряженным голосом, сдерживая 

подступающее раздражение, выдавил Самохин.— Есть другое решение. 

22

Вы напишите п-письмо в ваш отряд, отправим человека, пусть кто-то 

выйдет на п-переговоры. Вам обещаю жизнь. 

Бессонов внимательно посмотрел в глаза Самохину. 

— Не-ет, поручик, они не пойдут на переговоры. 

Самохин почувствовал, как его охватывает нервный озноб. 

— Даю в-время п-подумать,— выдавил он и, звеня шпорами, оставил 

комнату. 

Самохин пересек двор и оказался на улице. Он, конечно, не рассчитывал, 

что большевик Бессонов будет думать над его предложением. 

Ему надо было привести в порядок собственные мысли, хоть 

немного успокоиться. 

Сильным порывом налетел холодный ветер, ударил в лицо. Самохин 

остановился, достал табакерку и трубку, торопливо набил ее табаком, 

чиркнул спичкой, всей грудью потянул в себя горьковато-мягкий 

дымок, огляделся по сторонам. Показалось ему, всюду: в темных 

избах и дворах, полях и огородах — затаилась для него опасность. 

Вспоминались слова Бессонова. Большевики считают, что история человеческого 

общества имеет неумолимые законы, что революция и 

есть неотвратимый ход истории... Самохин поморщился. Значит, встать 

на ее пути — безрассудство?!. 

После революции солдаты его не отвергли, выбрали командиром 

полка. Погоны только пришлось снять. Но потом полк распустили, и 

командир оказался не при деле. Кто из офицеров пошел служить во 

вновь создаваемую большевиками армию, кто прозябал как мог. Самохин 

жил в Иркутске, в старом доме отца, жил и присматривался к 

новым порядкам. Его не трогали, но на равенство со всеми душа не 

соглашалась. А тут дядя генерал, его воспитатель... Мятеж легионеров 

и белое контрреволюционное выступление... Все как вспышка молнии. 

Самохин вновь на боевом коне. И пошло, и пошло, и уже казалось, 

что революция с ее ходом истории — все это бред, сила давит силу, 

вот и все. И эта сила оказалась на стороне мужиков. Выход-то есть — 

это Кирпичников. Уехать с ним из России. Кажется, кто-то из видных 

офицеров в Петровском Заводе выбрал этот путь и способствует Петру 

Семеновичу. Но поручик Самохин на это не пойдет... 

Выколотив из трубки пепел, он сунул ее в карман и устало зашагал 

обратно. Где-то казаки затянули песню, истошно закричала женщина, 

завизжала свинья, хлопнул выстрел. Самохину показалось, будто 

пришли в Бичуру языческие времена и никогда на Руси не было 

христианства. «Даю вам новую заповедь. Да любите друг друга». Вот 

чем обернулась новая заповедь Спасителя. А теперь большевики сулят 

многоязычной России равенство. Захотелось рассмеяться, но пришла 

более страшная мысль, что каждый из отрядников интуитивно чувствует 

свою близкую гибель, оттого и буйствует. 

Около ворот купеческого дома встретился Кирпичников. 

— К-куда н-навострился? — устало спросил Самохин. 

— Я приеду скоренько! — на ходу бросил Кирпичников и подошел 

к иноходцу.— Толку от Бессонова не добьетесь,— опять сказал он, садясь 

на лошадь.— С ним советую кончать, да и с азиаткой тоже.— 

Он пустил жеребца стремительной иноходью. 

У ворот появился Черненко. От него пахло водкой. 

— Как п-перед п-потопом, чувствуете, что т-творится? 

— А-а, Юрий Кириллович, им тоже надо потешить душу. 

— Л-ладно,— сказал Самохин и помолчал, прислушиваясь к самому 

себе. Никаких у него желаний. Ни женщины ему не хотелось, 

ни ужина, ни сна. Какая-то пустота и маленькое злорадство, что кто-то 

вот будет жить среди этого ужаса, а он не сможет. Он даже не задавался 

вопросом, почему не сможет жить. Только думал: неужели 

большевики на этой страшно грешной земле среди великого многообразия 

уродств смогут установить одинаковые для всех условия жизни? 

За такие условия надо постоянно вести борьбу, вменить жестокие 

23

законы и казнить, казнить. Украл — р-руку долой, второй раз смошеничал 

— вторую д-долой, третий раз — голову прочь. Очистить людское 

стадо от скверны. Но держать это общество в узде способен только 

сильный диктат. Ну и пусть, пусть... Дорогой мучений, крови, адских 

лишений идут к своей невозможной в человеческой природе одинаковости. 

Потом они растворятся в ней и сами уничтожат себя. И пусть 

большевик Бессонов все увидит своими глазами. Подарю ему жизнь. 

Хотя один человек будет помнить Самохина. К его жизни привесок 

дам — для памяти и мучительных разочарований. 

— В кузницу отправь приготовить тавро,— проговорил твердо Самохин,— 

пятиконечную звезду — клеймо б-большевику п-поставим на 

спине,— и он направился в дом. Теперь для него все было решено.— 

Если кто там х-хочет позабавиться — пусть будут,— не останавливаясь, 

добавил он. 

В комнате все оставалось по-прежнему: у входа стоял казак, 

около стены сидели девушка и Бессонов, не было только Кирпичникова. 

— Зажги больше с-света,— сказал казаку Самохин.— И в коридоре 

тоже.— Он молча несколько раз прошелся из угла в угол. Намсылма 

смотрела на все с удивлением и любопытством. Ничего опасного 

она не ожидала. 

Казак зажег лампу, повесил ее на стену, потом на другой стороне 

зажег и вышел в коридор. 

— Нам н-необходимо в ваш отряд послать человека с вашим, 

п-письмом о п-переговорах,— проговорил Самохин. 

— Бросьте, поручик, всякие усилия напрасны. 

— Это п-почему же? — Самохин повернулся к Бессонову. 

— Гнев народа... Пружина сжалась до предела, и вы это не можете 

не чувствовать. 

Самохин вскинул голову, прошел к стене, постоял. Мысли бились 

толчками, кровь тоже толчками отдавалась в висках. 

В комнату вошел Черненко. За ним ввалилось еще несколько человек. 

Комната сразу наполнилась запахом, в котором перемешались 

и лошадиный пот, и степной ветер, и дым костра, и перегар спиртного 

с табаком. Все они рассматривали Намсылму и Бессонова. 

Самохин резко повернулся. 

— Эта,— он кивнул на девушку,— п-пусть смотрит, а его,— поручик 

кивнул на Бессонова,— оголить спину, ничком на стол и привязать. 

— Это мы умеем, Юрий Кириллович,— приподняв руку, веселым 

тоном заверил Черненко. Засучив рукава, он указал на трех казаков.— 

Ну-ка, ты, ты и ты... 

Бессонов медленно и тяжело поднялся, Намсылма вскочила, глаза 

ее метнулись по сторонам и застыли на лице Федора Ивановича. 

— Ничего тут не сделать,— внятно сказал он девушке,— к стене 

стань... 

— Ха-ха-ха,— засмеялся Черненко.— Ну, живо, ребята! 

— Я сам! — резко обернулся Бессонов. 

Казаки, окружив его, остановились. Он подтолкнул Намсылму к 

стене, где было окно на улицу. 

— Умницей будь,— с тайным намеком сказал ей и решительно 

начал снимать одежду. Намсылма прижалась к стене и все-все на 

свете забыла, кроме Федора Ивановича. 

А он раздевался медленно. Он понимал, что другого сейчас не 

дано. Он думал о том, что с отрядом все в порядке, каратели оказались 

бессильны, время работает против них. Идет накопление сил революции. 

Разум, чистота и справедливость победят. Ему казалось, что 

перенесенные им лишения приходят ему на помощь. Он выдюжит 

все. Перед лицом казни он был спокоен за себя, но мучила боль о 

Намсылме. И он отвлекал внимание на себя, надеясь, что о девушке 

забудут и та догадается бежать. 

24

Казаки внесли длинный стол. Бессонов, обнажив себя до пояса, 

глянул на Самохина. Тот стоял бледный, как полотно, на скулах играли 

желваки, правая щека нервно подергивалась. Взгляды их встретились. 

Бессонов шагнул к столу, два казака молча схватили его за руки. 

— Отойдите! — выдохнул Федор Иванович и ничком лег на стол. 

— Полено ему! — коротко бросил Черненко и, точно мясник, с 

засученными рукавами прошелся вокруг стола, придерживая за эфес 

саблю. Какой-то казак, услужливо приподнял голову Бессонову, сунул 

под подбородок ему полено. Несколько человек стали ременными 

вожжами притягивать к столу. Делали они это старательно и умеючи, 

точно на санях привязывали сутунок. Бессонов ощущал их сильные руки 

землепашцев, его охватывала обида за них, умеющих растить хлеб, 

но занимающихся чуждым их душе делом. В себе же чувствовал он 

ту огромную правду жизни, которую вечно ищут люди. 

Привязав Бессонова, казаки вопросительно уставились на поручика. 

Раздавались его одинокие шаги. Вот он остановился около Бессонова. 

— Неправда, поручик, зверство в людях вымрет,— внятно сказал 

Федор Иванович.— Ты равняешь людей с дикарями и не учитываешь 

человеческого разума. 

— Я и х-хочу, чтобы ты с-сильнее дрался за р-разум и н-нес веру 

свою дальше. 

Неслышно появился Кирпичников. 

— Вот и финал нашего разговора, Федор Иванович, будете корчиться 

в муках, а я стану жить дальше. Надо было идти на мою уступку. 

А уступка-то плевая. Надя и так придет ко мне, не дура же она 

плодить с вами нищету,— запальчиво сказал он и прошелся вдоль 

комнаты, тесня казаков. Потом он остановился против Бессонова, хотел 

еще что-то сказать, но из коридора донеслись тяжелые шаги. 

— Посторонись! — крикнул Черненко и, левой рукой придерживая 

саблю за эфес, подбежал к двери, открыл ее. 

Появился толстый казак. В руках он держал кузнечные шипцы, в 

которых была зажата раскаленная до белизны пятиконечная звезда. 

Все потеснились, давая ему широкий проход. Казак прошагал к столу, 

занес звезду над спиною и, не зная, куда ее приложить, глянул на 

Черненко. Тот вопросительно глянул на Самохина. Им еще не приходилось 

заниматься таким делом. 

— Ч-черненко,— подал голос Самохин,— он м-мне живой нужен, 

против с-сердца не жги. 

Бессонов ощущал жар железа, на лбу ртутными шариками выступал 

пот. 

— Давай тут,— Черненко указал на спину и сделал шаг назад. 

Намсылма, о которой позабыли, прижав руки к груди, вся напряглась, 

вскрикнула и метнулась от окна, схватилась за щипцы и рванула 

их в сторону. Звезда качнулась, выпала и покатилась к ногам Черненко. 

Он отскочил, вырвал саблю, на миг застыл. Звезда лежала меж 

ними. Тлел пол. Намсылма тоже замерла. Казак, выхватив щипцы, оттолкнул 

девушку плечом. В это же время Черненко взмахнул саблей. 

Намсылма качнулась, падая на Самохина. Тот машинально схватил ее 

за плечи, чувствуя в руках горячее, но уже мертвое тело, и с силой 

оттолкнул. Она упала навзничь, головой стукнувшись об пол. 

— Да, ж-жги же ты-ы,— задыхаясь, крикнул поручик казаку, испытывая 

гадливость ко всему, тяжело пошел за двери... 

ГЛАВА ПЯТАЯ 

Оставаясь в заднем дворе, Павел и Надя видели, как в дом пронесли 

кусок раскаленного железа. Не понимая, для какой это надобности 

белым, Павел напряженно ждал, что будет дальше. В доме послышались 

толкотня, стук, потом открылась дверь, в полосе света 

25

показалась сутулая фигура офицера. Байкалов узнал Самохина. Со 

света поручик прошел на середину двора и торопливо закурил трубку. 

Дверь вскоре снова отворилась. Казаки вынесли чье-то тело и толпой 

быстро удалились со двора. Потом из дома вышел Кирпичников. 

— Юрий Кириллович! 

— Чего тебе? 

— А-а, курите?—Петр Семенович трусцою подбежал к Самохину.— 

Я что хотел сказать...— Он осекся, в темноте стремясь поймать 

взгляд поручика.— Понимаете, Надя, она где-то в этих местах. Она 

только узнает, что я здесь, и выйдет ко мне... Может и на вас выйти, 

чтобы меня найти, так вы помогите ей. 

— Брось ч-чепуху м-молоть,— раздраженно выдавил Самохин. 

— Юрий Кириллович, женщин я знаю. Надя через край хватила 

нищеты, а я ей даю рай. Она это поймет. Она женщина. 

— Дур-рак... Вон уж дикарка, п-понимала, что убьют, а б-бросилась 

спасать этого... И — иди отсюда! 

— Ладно, ладно,— Кирпичников попятился,— вижу, что ты устал, 

отдохнуть тебе надо, только не забудь мою просьбу.— И он пошел 

со двора легко, весело, точно пританцовывая. 

Во дворе стало тихо, затем снова открылась дверь. Показался 

офицер, за ним несколько казаков вынесли Бессонова. Офицер подбежал 

к подвалу, отпер двери. Пронзительно заскрипела дверь, протопали 

грузно казаки. Бессонова оставили в подвале. 

— Одели, не з-замерзнет? — спросил Самохин. 

— А то как же, Юрий Кириллович,— отозвался Черненко. Опять 

надсадно проскрипела дверь.— Да и они, большевики, двужильные, 

асе вытерпят. 

— Смотри у меня, чтобы он живой был. И к-ключ оставь мне. 

Черненко запер двери, подошел к Самохину, отдал ключ. 

— В-вояка,— с презрением выдавил поручик. 

— Осуждаете?.. 

— Тебе т-только с бабами в-воевать. 

— Мы же каратели, Юрий Кириллович. 

— Она-то что п-понимала? 

— Будь их перевес, они разбираться не станут. 

— Л-ладно, ступай! 

— Вам приготовлен ужин! — четко сказал Черненко и направился 

к воротам. Казаки потянулись за ним. Вскоре зацокали подковы лошадей, 

все смолкло. Лишь около подвала остался казак часовой. Самохин 

выколотил из трубки пепел и пошел в дом. Он поднялся на 

крыльцо, медленно открыл дверь. 

— Гас-па-дин а-афицер! — неожиданно для Павла Надя выбежала 

из заднего двора, часто дыша, пересекла ограду.— Господин а-афицер,— 

опять проговорила с цыганским акцентом, останавливаясь в полосе 

света, падающего из двери. 

Тяжелым взглядом Самохин обвел ее с ног до головы и пропустил 

в дом. Дверь закрылась. Павел стоял, не зная, что делать. 

Надя, едва услышав просьбу Кирпичникова к поручику, поняла, 

что есть один шанс спасти Бессонова. Но как будет дальше, не знала, 

поэтому с глазу на глаз с офицером ее охватила растерянность. Большими 

черными глазами она немо смотрела в лицо грозного человека 

и, как могла, улыбалась, понимая, что это последнее ее оружие. Он 

мрачно шагал по комнате, бывшей Вериной спальне. На столе горела 

лампа, была приготовлена еда, накрытая полотенцем, стояла кровать 

со смятой постелью. Самохин подошел к столу, обернулся, пытливо 

азглядываясь ей в лицо. «Неужели этакая-то царица и пришла к 

хлюпику? Нет же, большевичка она». 

такому 

Самохина охватило недоумение: знают, что ждет смерть, и лезут 

как мухи на мед. И чего ради? 

20

Он снова внимательно посмотрел на девушку, стараясь ее понять. 

Широкие дуги густых бровей чуть распрямились, глаза удивленно расширены. 

В их черноте можно утонуть. Полные губы приоткрыты. 

— Меня зовут Надей,— не гася улыбки, сказала девушка. 

— Я бы узнал тебя в т-темноте,— усмехнулся поручик.— Кирпичников 

с ума сходит по тебе и не напрасно, как вижу. 

— Ой, и я-то тоже его ищу, знать, он не забыл меня? 

— Садись-ка в-вот,— вместо ответа Самохин выдвинул стул, сам 

тоже сел, поправив ремень с маузером.— Нечего в-врать. Пришла спасти 

командира. А не х-хочешь шашкой по шее, как та, а? 

Надя, выгадывая время, медленно опустилась на стул. 

— Ну так и рубите,— покорно сказала она. 

— Случаем не знаешь Ермолая Логинова? 

— Чо ж не знать, это и есть наш командир,— спокойно ответила 

Надя, еще не решив, какой придерживаться линии. Надежда была 

только на Павла. Он что-то должен придумать. 

Поручик нахмурился. Надя смотрела на него и прислушивалась, не 

раздадутся ли какие звуки во дворе. Там было тихо. Самохин тоже 

молчал. Он с предельной ясностью теперь понимал, что в жизни своей, 

«ак в шахматной игре, сделал роковой ход, после которого игру уже 

не поправить. Самохин оказался против тех, с кем был вместе. Раз 

Логинов командует, то сгорела изба Ивана Байкалова. Мог ли раньше 

в такое поверить Самохин? Красные набирают силы. Вот она, пришла 

и спокойно сидит. Скорее всего их люди уже заполнили село и 

вырежут сегодня весь отряд. Надо бить тревогу. Идти в бой с Логиновым, 

убивать и убивать, чтобы не быть убитым самому. Однако беспокойства 

поручик не испытывал. Его до краев заполнила усталость, 

и не было желания что-то предпринимать. Это его неверный ход — согласиться 

возглавить карательную экспедицию. Воюет с бабами и девчонками. 

Самохин покосился на Надю. 

— А к-какой Логинов внешне? — спросил, питая какую-то надежду, 

хотя, впрочем, что это изменит. 

— Среднего роста, светлые усы. 

Поручик кивнул и снова задумался. 

Павел стоял, не зная, на что решиться. Жизнь Нади и жизнь Бессонова, 

казалось, висели на волоске. Темень углублялась, изредка набегал 

ветер. Часовой прохаживался возле дверей... Проникнуть в дом, 

чтобы поручик увидел мертвеца живым? Мелькнула такая мысль и 

показалась нелепой, но тут же явилась снова. Револьвер к виску поручика... 

В доме он один. Как проникнуть в дом? Через окно? Разобьешь 

стекло, часовой услышит, да и поручик... Не-ет, это не пойдет. 

Все надо сделать просто. И Байкалов направился вдоль забора. Неслышно 

перебрался во двор к Ромке Иванову — другу детства, выбрался 

со двора и огляделся. Улица молчала. Здесь каждый камень 

был знаком, все помогало, а сердце все-таки билось тревожно. Павел 

кашлянул, рукой тронул в кармане револьвер и скорым шагом направился 

в ограду купца. Сильно хлопнув калиткой, смело направился 

в дом. 

— Э, кого там несет? — окликнул казак. 

Байкалов приостановился, не спеша вгляделся в темноту. 

— А, дядя. Тутыча меня Кирпичников послал к их благородию, 

дома они будут али нет? 

— Дома,— ворчливо отозвался казак.— Лясы точит с бабенкой. 

— От ты язви его, рассердятся поди? — Байкалов почесал затылок.— 

Кирпичников-то велел сказать, чтобы их благородие к иму еха 

ло, а, дядя? 

— Ступай, раз велено. 

Байкалов как бы в раздумье зашел на крыльцо, медленно потя- 

27

нул дверь, переступил порог и притих. Через коридор за стеною слышались 

мирные голоса. Байкалов отчетливо различил голос Самохина. 

— К Логинову что, идут люди? 

— Каждый день, все больше и больше,— отозвалась Надя. 

Байкалов, вынув револьвер, поставил его на боевой взвод, открыл 

дверь и зашел в комнату. 

Самохин стоял перед Надей спиной к нему. Он скорее почувствовал, 

чем услышал, что кто-то вошел. Мысль, что красные отовсюду 

просочились в село, окрепла. Мороз охватил спину. 

Пытаясь оставаться спокойным, повернулся всем корпусом, вскинул 

голову. И не поверил своим глазам. Дуло револьвера и острый 

взгляд смотрели на него. Самохин побледнел, щека стала дергаться 

сильнее. Но ведь убитый же. Ожил, что ли? Только не хватает, чтобы 

сейчас вошел Иван Байкалов. Этот-то, со шрамом, ведь сын его, Кирпичников 

говорил. 

— П-пастух?—спросил поручик, чтобы убедиться в своих догадках. 

— Как видите, ваше благородие. Едва меня, «мертвого», не стали 

рубить около железной дороги. Теперь настал мой час. После моей 

пули живым не останетесь. 

— Будешь с-сыном Ивана Байкалова? 

— И Екатерины, которую вы спалили в избе. Руки, ваше благородие! 

Поднимите руки! 

Не обращая внимания на негромкий, но твердый голос Павла, 

Самохин попятился и сел на кровать. Значит, и мать его спалили... 

Он сидел, уйдя в свои мысли, и Павел, не спускал с него револьвера, 

видел, как на глазах обмяк и изменился этот человек. 

— Вот что, забирайте к-командира и уходите,— тихо сказал Самохин 

и лениво полез в карман за ключом. Медленными и вялыми 

были его движения. Наконец, он вынул ключ и протянул его Павлу. 

— Надя,— коротко сказал Байкалов, не опуская револьвера. 

Надя живо поднялась и взяла ключ. 

— А часовой? — спросил Павел. 

Поручик в ответ посмотрел из-подо лба, горькая усмешка тронула 

его губы, он тяжело поднялся, ссутулился и зашагал к выходу. Байкалов 

двинулся следом. 

— Поручик, я не промахнусь, если что,— внятно сказал он. 

Самохин не ответил, лишь больше ссутулился, и шаг его стал тяжелее. 

Он прошел коридор и открыл дверь. 

— Кто т-там на посту? — спросил хрипло. 

— Я, Елизаров, ваше благородие. 

— Казненный т-там еще, не умер? 

— Никак нет, ваше благородие. 

— С поста м-марш отдыхать, а этого сейчас освобожу. 

— Слушаюсь, ваш брод, можно итить? — обрадованно крикнул 

часовой. 

— Ш-шагай,— прохрипел Самохин и, вслушиваясь, как раздаются 

торопливые шаги казака, тоскливо покачал головой, потом закрыл 

дверь и молча направился в комнату. 

— Стойте! — тихо приказал Павел. Самохин обернулся. Байкалов 

кивнул Наде, она выскользнула за дверь. Теперь она там все сделает, 

но что задумал Самохин? Во всей его фигуре была надломленность, 

в глазах, изломе губ, всем лице — презрение и усталость. Байкалов 

однако не верил ему. Глаза невольно скользнули по кобуре маузера. 

— В придачу п-подарить маузер? — спросил поручик. 

— Не надо! — резко ответил Павел, напряженным слухом улавливая, 

что Надя открывает дверь подвала. Скорее бы, скорее она там. 

— Командира и так хотел отпустить. 

— Но с чего бы это? 

— Ваш командир достаточно умен, он х-хорошо представляет то 

28

общество, которое вы х-хотите создать. Он останется ж-живым, и его 

с-сожжет разочарование.— Самохин утомленно взялся за ручку двери 

в комнату, но еще задержался.— Впрочем, Логинову и с-своему 

отцу п-передай, что командовал здесь н-некий Самохин. Они знают...— 

Он не договорил и скрылся за дверью, плотно ее закрыв. Павел весь 

ушел в слух. Со двора ничто не доносилось. Слышно было, как поручик 

прошаркал к кровати, грузно лег на нее и затих. Но вот он неожиданно 

заворочался, на секунду опять все стихло... И тут же прогремел 

выстрел. Павел отчетливо услышал, как откинулась рука 

поручика, маузер стукнулся об пол. Байкалов понял, что нельзя терять 

ни секунды, и опрометью выскочил из дома. 

ГЛАВА ШЕСТАЯ 

Дорога вела узкой падью. По обе стороны — стены из стволов 

пихт и кедров. Начинался рассвет. Лежала оглушительная тишина, 

лишь внизу говорливо бурлил ручей. Лошадь шла, опустив голову. 

На ней ехал Бессонов. Лицо бескровное. Он испытывал ужасную боль. 

Вокруг жженой раны на спине началось воспаление. Тошнило. Голова 

кружилась. Бессонов еле держался на лошади. Но еще невыносимее 

было вспоминать о Намсылме. Боль эта сжимала сердце. Бессонов 

много видел смертей, но никогда еще перед ним так безвинно не обрывалась 

чья-то жизнь в расцвете сил, как оборвалась жизнь Намсылмы. 

Рядом устало шагали Павел и Надя. 

— Так говоришь, он застрелился? — подал голос Бессонов. 

— Да...— сиплым голосом ответил Павел.— Он еще сказал, что и 

так хотел вас выпустить, мол, вы знаете, для чего. 

Поручик бесспорно увидел проигрыш. Однако он до конца считал, 

будто чистые помыслы большевиков, ради которых люди идут на 

смерть, не воплотятся в жизнь. А Кирпичников потирает руки и ликует, 

что верх возьмут такие, как он... Намсылма же убегать не стала... 

И рядом с такой чистотой могут ли жить кирпичниковы?.. Не дать ему 

уйти, в первую очередь изъять золото. Оно необходимо республике. 

Но как его задержать? Какими силами сейчас располагает партизанский 

отряд?.. Где Никита Крепов, есть ли связь с другими отрядами? 

Бессонову хотелось о многом расспросить, но голос перехватило, силы 

покидали тело. Оставалась только боль. Сквозь нее упрямо накатывали 

мысли. Скорее доехать и только бы не свалиться... 

Рассвет с трудом пробивался в сырую таежную сутемень. Начинался 

ветер. Тайга погружалась в монотонный гул, он нарастал до могучей 

силы, потом ветер умолкал, и все затихало. Конь стучал копытами, 

устало брели Павел и Надя. Дорога вела по глубокой пади, и 

казалось — конца ей не будет. Но вот впереди обозначился просвет. 

Конь, навострив уши, затопал живее. Открылась поляна, нанесло дымом, 

послышалось лошадиное ржанье. Бессонов этого не слышал. Чьито 

сильные руки сняли его с лошади, занесли в землянку и ничком 

положили на невысокие нары. 

— Федор Иванович,— Кауров опустился перед нарами на колени. 

Бессонов тяжело задышал, сознание прояснялось. Смутно начали проступать 

предметы и лица. 

— Кауров, живой, брат? — сипло, растягивая звуки, проговорил 

Бессонов.— Как вы тут? 

— Обосновываемся, Федор Иванович,— торопливо проговорил 

Кауров.— Землянки строим. Работаем от темна до темна. С харчами 

худо и вас вот ждем. 

— Люди к нам идут? — спросил Бессонов. 

— Как же, пополняют, со всех деревень окрест. А ночью Василий 

Крепов разыскал нас. Четверо суток они не спали, пробились сюда 

из-под Кяхты. 

29

— Много их уцелело? 

— Всего тридцать человек. 

— Крепов спит? — голос Бессонова заметно отвердел. 

— Как убитый, Федор Иванович. 

— Хороший конь и легкая двуколка в отряде найдется? 

— Как же, есть, сыщем. 

— Позови-ка Надю и Павла,— хрипло сказал Бессонов и прикрыл 

глаза. Боль в потревоженной спине была острой и глубокой, голова 

кружилась, но надо было сделать сейчас самое главное. И еще надо, 

чтобы землянки строили, в первую же очередь соорудили баню. Людей 

держать в чистоте, чтобы не завшивели. Необходимо высылать 

дозоры. Отряд постоянно готовить к бою... 

— Федор Иванович,— раздался тихий голос Байкалова. 

Бессонов открыл глаза. Надя и Павел склонились к нему. 

— Кирпичникова догнать...— выдавил Бессонов и проглотил липкую, 

густую слюну.— Он тебя, Надежда, ждет. Оба попроситесь к 

нему. Скажите: освободили Бессонова и потребовали за это мзду. 

Павлу на дом. Красные решили вас судить, вы удрали. Он поверит: 

это в его духе. В крайнем случае, не выдаст. В Петровск на помощь 

вам подоспеет Крепов. Главное — вернуть золото, Кирпичникова уничтожить 

именем революции.— Бессонов в изнеможении закрыл глаза.— 

Торопитесь на остров, дорогой отдохнете,— через силу добавил он и 

хрипло вздохнул, слыша, как Павел с Надей молча вышли из землянки. 

ГЛАВА СЕДЬМАЯ 

Дорога шла берегом Хилка. Билась ось во втулках колес двуколки, 

и бешено стучали копыта гнедого. Он шел рысью, по его круто 

стесанному заду тяжело хлестала разбухшая от пота шлея, мыльная 

пена клочьями падала на землю. Павел сидел в передке короба, свесив 

ноги, концами вожжей подхлестывая коня, и все тревожнее смотрел 

вдаль. 

На острове Кирпичникова они не застали. Дымились там головешки 

сгоревшей лачуги, стоял стожок сена да лежали свежие тележные 

следы. Надергали в короб сена. Надя улеглась спать, а Павел гнал и 

гнал коня. Перед ними все разворачивалась пустынная степь, а солнце 

уже шло к закату. Павел был сосредоточен на одном: как догнать, 

сумеют ли? 

Далеко впереди показался одинокий холм. Приближаясь, он разрастался. 

Огибая его, дорога пошла обочь. Солнце опустилось за горизонт, 

нанесло прохладу, начали сгущаться тени. И вот далеко впереди 

показались груженые телеги. Павел наддал бегу коню. Двуколку 

подбрасывало на ухабах, она тарахтела, расстояние до подвод заметно 

сокращалось. Наконец Павел пустил коня шагом и наклонился к Наде. 

Она непробудно спала. Он тронул ее за плечо. Она сразу открыла 

глаза, глянула с тревогой. 

— Ползу-ут,— в растяжку сказал Байкалов. 

Надя поднялась на колени, внимательно посмотрела вперед. 

— Что же, Паша, начнем? 

— Давай, Надя.— Как примет его Кирпичников — не известно, но 

выхода нет. 

Надя долгим взглядом посмотрела в серое от усталости, измученное 

лицо Павла и спрыгнула на землю. Некоторое время она шла 

молча, сосредотачиваясь на встрече. Она презирала Кирпичникова и 

теперь как бы укрощала себя, готовясь улыбаться этому человеку. 

Она рупором приложила ко рту ладони. 

— Петр Семенович! — крикнула протяжно. 

30

Кирпичников ехал верхом на иноходце рядом с Кармилем Безродным. 

Они приглядывали место для ночлега. И тут раздался голос 

Нади. Кирпичников испуганно вздрогнул и оглянулся. 

В эту ночь был он у вдовы. На рассвете прискакал Черненко и 

сообщил: поручик застрелился, а Бессонов исчез. Кирпичников заподозрил 

неладное и поскакал к Безродному. На восходе солнца они 

покинули остров. Теперь, к вечеру, Кирпичников перестал опасаться 

погони красных, он уже и не оглядывался, и тут — Надя, но они вдвоем 

с Павлом. Что бы все это значило? Он развернул жеребца и пустил 

его крупной иноходью. Приближаясь, видел, до чего устало шагает 

Надя и как утомлено лицо Павла. Предчувствие беды в душе расстаяло. 

И все-таки зачем они едут? В пекло к белым? Ждать-то от них 

можно всего... Неужели Надя одумалась?.. От радостной, желанной 

мысли у Петра Семеновича посветлело на душе. 

— Ну, колдовка, ну, колдовка!—с восхищением пробормотал 

он.— Вот чертова девка! —тут же крикнул, с силой упираясь в стремена, 

натянул поводья, садя иноходца на задние ноги, развернул его и 

пустил рядом с девушкой.— Куда путь держишь? — нагибаясь, спросил, 

вроде и не замечая Павла. 

— К белым в зубы,— устало проговорила Надя, кивнув в сторону 

Павла.— Вон вместе с ним. Узнаешь? 

— Да, узна-а-ю,— Кирпичников поморщился, еще ниже наклоняясь 

к Наде.— Серьезно же спрашиваю, куда едешь? 

— Сам меня звал с собой или все наврал? 

Кирпичников резко выпрямился, пытливо глянул на Павла и обернулся 

назад. Никого там не было. 

— Я тебя никогда не обманывал,— строго сказал он. 

— Поеду с тобой, если возьмешь, но только вместе с Павлом. 

У нас с красными такое получилось, что деться теперь некуда. 

— Поехать-то поедем, но чур прошлого не касаться,— негромко' 

добавил Павел. 

Острыми, как шилья, узкопосаженными глазами Кирпичников посмотрел 

на него, стараясь понять, есть ли какая-нибудь правда в его 

словах. Красный он из красных, но опять-таки лезет в лапы к белым. 

И с чего бы это? 

— Та-ак, а что у вас стряслось? — спросил он. 

— И в ум не возьмешь, Петя, вот честное слово,— сказала Надя, 

внимательно посмотрев на Кирпичникова.— У красных водится маленько 

золота, да оно им-то не нужно, а Павлу—у него дом сгорел. Белые 

побудут и уйдут, потом-то надо где-то жить. Мы и решились. 

— Мы не сразу решились, это уж потом,— вставил Байкалов. 

— Ага, сначала-то освободили Бессонова,— кивнула головой Надя. 

— Это вы его?—вырвалось у Кирпичникова. 

— Кто же другой? Но ты послушай. У Павла чуть-чуть было своего 

золота, так мы к нему в мешочек на речке песку добавили и премся 

к казаку, который охранял Бессонова. У того аж глаза разбежались: 

столько даем ему золота, чтобы он согласился вроде идти почаевать. 

Казак-то. 

— Казак-то пьяный был, ну и расхрабрился,— опять добавил 

Байкалов. 

— Ага,— кивнула головой Надя.— Мы сразу заскакиваем к поручику. 

Он один во всем доме. Паша на него наган, а я хоп ключи от 

подвала. Они на столе лежали. Думаю, они самые, к чему бы там 

быть другим. И угадала. Вывожу Федора Ивановича, потом Паша нас 

догоняет, мы и скрылись, а поручик-то очухался и сам себя кокнул. 

— Ха-ха-ха, кокнул! А ведь правда кокнул,— Кирпичников откинулся 

в седле, не зная, верить этим людям или нет, хотя в их рассказе 

все вроде бы совпадало.— Трусом оказался Юрий Кириллович!—злорадно 

воскликнул он и потер руки.— Ну, ну, и как же там дальше? 

— Бессонов-то еле живой, и не поправиться ему, мы его быст- 

Зг

ренько отвезли к красным, в Дикую, там все радехонькие — как-никак 

командир, а я тут возьми и ляпни... Паша-то скромничает, а мне 

что?... Говорю, мол, отдали белым все золото, верните, говорю, Павлу-то 

надо будет строиться. И у-уй что там началось, будто я разворошила 

пчелиный рой. Крику было, что нет у нас революционного 

сознания, порешили нас осудить, но не арестовали, а под утро мы и 

дали стрекача. Я соблазнила Пашу, я же слышала, как во дворе ты 

говорил про меня Самохину. 

— Уже была там? 

— Ну, пряталась за задними воротами. 

— Ты посмотри, во колдовка, а! — покачал головой Кирпичников 

и глянул на Павла.— Им революционное сознание подавай. Ха, крикуны, 

сознание жрать не будешь. Ладно, коли так, будешь честно 

жить — не обижу, только помни, что меня не проведешь. Твой братец 

с нами навек связан. Догоняйте!—Кирпичников вдохновенно толкнул 

пятками в бока иноходца и унесся к подводам. Ему больше всего по 

вкусу пришлись слова о революционном сознании. Ему их приходилось 

слышать. Ни в какое сознание он не верил. Человеку надо получать 

средства, чем больше, тем лучше, всегда думал он, даром выкладывать 

себя никто никогда не будет. Тут-то Надя говорит правду, 

решил Кирпичников, а что они задумали на самом деле — пусть, потому 

как рано или поздно, а Байкалова надо будет пустить в расход... 

На ночь остановились в глухой балке. Братья, как чужие, почти 

не разговаривали. А Кирпичников невольно поглядывал за ними и 

старался не оставлять одних. Кармиль со своим сыном, черноглазым, 

шустрым подростком Костей, который особенно на Надю поглядывал 

удивленно и с любопытством, вскоре угнали пасти коней. Надя с Павлом 

насобирали дров, Вера, как неприкаянная, отчужденно сидела в 

сторонке, а кряжистый, деловитый Андрей примостил таган, развел 

костер, нарезал кусками бараньего мяса, заострив несколько тальниковых 

прутиков, стал нанизывать на них мясо. Павел, присев рядом 

на корточки, молча посматривал, как все это ловко он делает. 

— За мамку, паря, я отомстил,— наконец сказал Павел,— сильней 

бы надо, но так получилось, что пришлось драпануть. 

Андрей хмыкнул, глянул на Кирпичникова и ничего не сказал, а 

хотел что-то ответить брату. Павел немного посидел и, взяв котелок, 

направился к речке по воду. Он чувствовал, что брат-то видит его 

насквозь, но скрывает от Кирпичникова, а тот и хочет верить им с 

Надей и не может, сторожит и боится оставить братьев наедине. Подойдя 

к руслу, Павел задумчиво опустился на пожухлую траву. Река 

покойно шла в берегах, шуршала галькой и чуть всхлипывала. Сквозь 

редкие тучки проглядывала луна. Было очень тихо. Мысли текли сами 

собой и все об Андрее. Жалко его. Дурак-дураком он стал, куда прется, 

да и с кем? Надо с ним переговорить. Павел решительно поднялся, 

зачерпнул из Хилка воды и отправился назад. 

Кирпичников смирно сидел в сторонке. Надя с Верой в темноте о 

чем-то тихо говорили. Андрей жарил мясо. Павел, сдерживая нетерпение, 

подошел, устало наклонился и повесил на таган котелок. 

— Скоро, братуха, нажаришь? Жрать хочу как собака,— свойски 

проговорил Павел. 

— Оно, паря, и видать, эвона — один нос остался,— скупо ухмыльнулся 

Андрей, не поворачивая голову от огня. Куски баранины розовели, 

с них каплями падал жир и вспыхивал дымным пламенем. 

— Тебе бы с мое хлебнуть,— Павел тяжко вздохнул, опустился 

на корточки. Взяла его обида. Хотелось объяснить, что все годы, как 

они расстались, жир наедать ему было некогда. Но всего, что пережил, 

не рассказать. На память пришли слова Ермохи Логинова, как однажды 

он объяснял Наде себя и ту конечную задачу, ради которой люди 

поднялись на революцию. «Я, дочка, крестьянин,— говорил Логинов,— 

хлебороб, прикидываю умом — свою власть завоевываем, правильную, 

32

мужицкую. Слыхано ли? Никогда такого не было. Тут уж жалеть себя 

не приходится. А когда победим, там еще больше делов будет. От 

начала и до скончания веков чтобы у нас все было в согласии». Кирпичников 

по существу подлежит революционному истреблению, но а 

Андрюха-то?.. Ему бы можно все объяснить такими вот крестьянскими 

понятиями, ради чего все затеялось в России. Павел незаметно покосился 

на брата. Бугристый, с литой шеей и оплывшим лицом, с рыжей 

бородой, он не спускал глаз с мяса. 

Павел знал, что такого хозяина земли терять России нельзя, однако 

нужных, родных слов к брату в себе не находил. Пролегла между 

ними незримая полоса, каждый жил по свою сторону, мысли, радости 

и горечи были у них разные... 

ГЛАВА ВОСЬМАЯ 

С рассветом тронулись в дорогу. По небу в одну сторону низко 

над землею ползли угрюмые тучи. И казалось, не будет им конца. 

Уныло тянул ветер, срывались и падали желтые листья, доносились 

прощальные крики журавлей... А подводы шли и шли. На передний 

ходок Кирпичников определил Павла с Надей, точно это был 

знак особого доверия. Следом держался Костя, за ним Андрей с 

Верой. Замыкала все двуколка. На нее тоже погрузили чем-то наполненные 

мешки, хотя вся эта поклажа ценности для Кирпичникова 

не составляла, потому как основное, что ему нужно было вывезти из 

России,— золото, а оно находилось в Петровском Заводе. Сам Петр 

Семенович и Кармиль ехали на подседланных лошадях. Кирпичников 

был многословен, все держался около Нади, но по мере того,' как 

стали они приближаться к городу, он замыкался в себе и подолгу 

смотрел вдаль. Потом неожиданно, на что-то решаясь, бросил Наде 

с Павлом: 

— Правьте к станции, я вас там встречу. 

Они с Кармилем ускакали вперед. 

— Что-то он задумал неладное, а, Паша? — с беспокойством проговорила 

Надя.— Не пришлось бы нам с ними и правда уехать, если 

сразу начнет грузиться. 

— Но не оставлять же золото Кирпичникову. Что-нибудь придумаем. 

С братом надо перетолковать. 

— Брось, Паша, с нами он не пойдет,— уверенно сказала Надя. 

— Попробую, все ж — одна кровь,— Павел поскреб затылок и 

обернулся,— Андрюха,— крикнул он,— иди, поболтаем. 

— Ты погоняй, а то Петр Семенович скорее велел,— отрезал брат. 

Телеги уныло скрипели, тучи угрюмо ползли. Одному Косте они 

не навевали печали: с тех пор, как начал себя помнить, он привык к 

мысли, что остров — временное место жилья, что где-то есть лучшие 

земли и они уедут туда. Теперь он кочевал. 

Когда заехали в город, Павел живо погнал к Людмиле Сергеевне, 

надеясь через нее выведать планы Кирпичникова. И также через нее 

найти какую-то помощь, потому что Крепов может не подоспеть. 

— Вера, не хочешь попрощаться с подругой? — крикнул он. 

— Ой, Паша, хорошо-то бы! 

Вскоре они остановились около ворот старого дома Волковых. 

Кругом безлюдье и тишина, лишь дул ветер и нес пыль. Павел прыгнул 

с воза и первым заспешил в дом. Надя должна задержать Веру, чтобы 

дать время Павлу перемолвиться с Людмилой Сергеевной. И у себя ли 

она? Павел ускорил шаг, без стука открыл дверь, поражаясь мертвой 

тишине дома, торопливо прошел в большую комнату и застыл на 

месте. И время будто остановилось. Потом со двора донеслись шаги 

Веры и Нади. Они раздавались все ближе и отчетливее и внезапно 

тоже застыли сзади Павла. Слышалось только дыхание. И вот, заглушая 

все,— грузный топот Андрея... 

Людмила Сергеевна, бездыханная, покоилась в кресле, откинув го- 

3. «Байкал» .Т° I 33

лову, незрячими глазами уставившись в окно с раздвинутыми шторами. 

Павел стянул кепку, не замечая того, жестко измял ее и подошел к 

убитой. В нее выстрелили сзади. Пуля прошла насквозь. Левая рука 

скрюченно застыла на рваной ране в груди, где вышла пуля, правая 

повисла. 

Подошли Надя и Вера, Андрей остался в дверях. 

— Господи, кто ее так? — с ужасом проговорила Вера. 

Тут ввалился старик с бородой. Нагнулся, осмотрел рану. 

— От ить как он. 

— Да кто ее? — спросила Вера, прижимая руки к груди. 

— Хозяин ейный, кто ж еще,— не глядя ни на кого, ворчливо пояснил 

старик,— болтала, а у них капиталы, нельзя, молчать надо было, 

вот он ее и... Ай,— старик болезненно покачал головой,— денег-то оставил, 

похоронить велел. Вишь, порядки какие нонче пошли... 

Павел, волоча ноги, вышел из дома. Ему казалось, что на сердце 

лег камень, а надо было торопиться и делать то, чего ради они сюда 

приехали. Потом уж—отомстить за Людмилу Сергеевну, ох как надо 

за все отомстить... 

На станции происходило то, чего втайне Павел боялся. Около 

открытого пульмановского вагона толпились казаки, рослый чалый конь, 

запряженный в рессорку, стоял там, а около—полковник с Кирпичниковым 

оживленно о чем-то говорили. 

— Скорее, скорее давай сюда,— замахал Петр Семенович,— только 

вас и ждем. 

— Во черт хитрый, а,— зашептала Надя,— сейчас погрузят и сразу 

в дорогу. Что же делать-то? 

Павел и сам не знал, что делать. 

— Показывай, будто рада,— торопливо бросил Павел и дернул 

вожжи.— Ну, пошевеливай! — звонко крикнул он на лошадь.— Что, 

сразу едем? От эт-то хорошо,— крикнул он Кирпичникову. 

Безродный, прихрамывая на одну ногу, решительно взял их лошадь 

под уздцы и повел к вагону. 

Байкалов и Надя, скрывая настороженность, подошли к Кирпичникову, 

поймав на себе пристальный взгляд полковника, смуглолицего, с 

седыми волосами. 

— Видишь, они просятся — беру их с собой,— миролюбиво объяснил 

полковнику Петр Семенович, кивнув на Павла с Надей.— Дочь самого 

Истомина. 

— О! Что ж, значит, встретимся на чужбине,— сказал полковник. 

— Ой, взаправду приедете? — делая веселое лицо и засматриваясь 

на энергичного полковника, спросила Надя. 

— Видимо, немного позднее, милая,— с грустью ответил полковник 

и обернулся к Кирпичникову.— Занимайте вагон, я подоспею.— 

Полковник резко опустился на сидение легкой повозки, рессоры сжались, 

возница дернул вожжи, конь с места пошел рысью. 

— Он взаправду приедет? — спросила у Кирпичникова Надя. 

— А как же, компания у меня будет о-го-го. 

— Я ненароком подумал, ты меня выдать хочешь,— сумрачно проговорил 

Павел. 

— Нашел дурака! Чего это ради! Полковник тоже кое-что отправляет 

со мной и помогает, вагон дал. Со мной вы не пропадете. Я вас 

ему обрисовал в лучшем свете. 

— Выгода-то тут какая тебе? — искренне спросила Надя. 

— Прямая, я так просто ничего не делаю. Если у него больше 

станет веры в нас,— Кирпичников показал на всех,— то он больше отправит 

с нами ценностей. Так, что ли, Павел? — Кирпичников вскинул 

голову, нетерпеливо переступил с ноги на ногу, пытливо, с иронией 

глядя в лицо Байкалову, дернул плечами. Все у него складывалось, 

даже Надя ехала с ним.— Ну, значит, мир! — Он великодушно протянул 

руку. 

34

— Ну, а теперь идемте в вагон,— Кирпичников частыми шажками 

засеменил впереди. 

Железнодорожный состав был смешанным: нагруженные платформы, 

покрытые брезентом, простые, пульмановские и пассажирские 

вагоны. Все загружено, и все — на восток. На востоке уплывало богаство 

России. Вот и этот состав... 

Втроем они зашли в отдельное купе. 

— Вот тут и поедем. С нами еще сядет Вера,— радостно улыбнулся 

он и раздвинул на окнах шторки.— Руфим Данилович сейчас подойдет. 

Располагайтесь. Поезд скоро отправится. 

— Не пойму, те-то где поедут? — садясь рядом с Кирпичниковым 

к столу и стараясь быть спокойным, проговорил Байкалов. 

— Они поедут там, где груз и лошади. 

— И лошадей берем? — спросила Надя. 

— А как же, берем все, что можно, если прижмет, то лишнее 

бросим, но лучше все сохранить: едем туда, где каждый сам себе хозяин,— 

Петр Семенович, глядя на Надю, поднял указательный палец,— 

с пустыми руками туда и не суйся — загрызут. Я там сразу начну крупное 

дело. Вас беру в пай, уже сейчас за каждый день пути плачу золотом... 

— Ох и мягко ты что-то стелешь! — усмехнулась Надя. 

— И ни-ни-ни, милая моя, я есть деловой человек. Это особый 

сорт людей, мы если знаем, что человек будет приносить пользу, то 

делаем для него все. Я разбираюсь в людях и вижу далеко вперед. 

Помогу вам сейчас встать на ноги, вы будете моими компаньонами и 

все мне окупите в сотню раз. Вы же не дураки. У красных сейчас голод, 

холод и всегда могут убить, а со мной уехать — значит жить, пить 

лучшие вина, купаться в молоке. 

— Ладно бы, если все так-то,— сказала Надя. 

— Так, так, все так, плачу золотом за каждый день,— торопливо 

проговорил Кирпичников.— А иначе ваше дело безвыходное: со мной 

едет четыре казака — моя охрана. Улавливайте! — Кирпичников глянул 

в окно.— А вон и полковник!— Петр Семенович радостно потер 

руки и встал. 

Полковник зашел с саквояжиком. Обеими руками он приподнял его 

на уровне груди, раболепно глядя на Кирпичникова. 

— Для тебя я сделал все, что было нужно, теперь вручаю свою 

судьбу,— сказал полковник.— Только уж не забудь обо мне там. 

— Видит наш единый бог, Руфим Данилович, чтобы я тебе изменил,— 

Кирпичников приложил правую руку к груди.— Клянусь честью. 

— Держи, я спокоен. 

Кирпичников обеими руками взял саквояж и поставил на полку. 

— Без твоей помощи, Руфим Данилович, я бы не смог двинуться 

из России, тут бы и погиб. Я это буду всегда помнить. Жду тебя, как 

брата. Куда отправляюсь, тебе известно, если сменю место — оставлю 

новый адрес. 

— Все, как условились, Петр Семенович,— полковник наклонился, 

обнял Кирпичникова и трижды поцеловал его. Потом тронул за плечо 

Павла и подал руку Наде:— Любезная цыганка, извините на прощанье. 

А с отцом вашим я не так давно близко сошелся, все это по 

службе, по службе, конечно. 

Он отступил к двери, всем поклонился и вышел. 

Кирпичников уставился в окно. Как только полковник показался на 

перроне, Петр Семенович с полки перестазил саквояж на столик, открыл 

и нетерпеливо заглянул внутрь. 

— Тэ, тэ, тэ, учись жить, Надюша, тут ценностей разных и золота... 

Потрудись взглянуть. 

— Не-ет, не хочу, Петя. 

— Тут на целое состояние, а этот дурак — р-раз и подарил мне,— 

Кирпичников захлопнул саквояж и поставил его на полку. 

3* 35

— Полковник же приедет, как это подарил? — удивленно спросила 

Надя. 

— По разным причинам он может остаться здесь — раз,— Кирпичников 

загнул один палец,— его могут тяжело ранить, и он умрет,— 

два, его могут прямо сегодня убить — три, наконец, если это не случится, 

то где он нас найдет, думаешь, так я ему и назвал точное место, 

куда еду. Мир большой, пусть попробует найти... 

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ 

До станции Угольная, под Владивостоком, поезд шел четверо суток. 

Павел ел мало, спал тоже мало, больше стоял в коридоре у окна, 

не снимая кожаную тужурку, под которой у него таились револьвер и 

граната. 

Багаж, зашитый в тулуны — огромные кожаные мешки, сгрузив, 

разместили в стороне под дубом. Было здесь по-летнему тепло, нехотя 

налетал солоноватый ветер и лениво шевелил крону деревьев. А людей 

всюду много. Больше всего военных. И иностранцы. Слышалась их 

непонятная речь. 

Кирпичникова встретил какой-то офицер. Отпустив казаков, Петр 

Семенович позвал с собой Надю, и они куда-то ушли. Безродные увели 

на пастбище застоявшихся в вагоне лошадей. Около груза остались 

Байкаловы и Вера. Павел в раздумье прошелся взад и вперед. Что 

делать? Крепов в Петровск должен прибыть следом, сам он железнодорожник 

и, конечно, разузнал, куда направился Кирпичников. Значит, 

он прикатит сюда? Но куда сейчас навострится Кирпичников? 

— Слушай, неужели мы уедем из России? — неожиданно спросил 

Павел у брата. 

Андрей сумрачно глянул из-под бровей: 

— Тебе-то наклепа это сдалось? 

Он понимал, что брат попал в западню, недоумевал, злорадствовал 

и немного жалел его. И Павел окончательно понял: союзника в Андрее 

не найдет. Вот они — человеческие версты. Какую беду творят с 

людьми! Трудно было примириться, что брат не поймет, ради чего 

они тут заварили кашу. Оставить свою землю, уехать на чужбину, где 

везде свои хозяева! 

— Веришь этому проходимцу? Он убил Людмилу Сергеевну, а за 

что?.. 

— Ты паря, о себе думай, как выкарабкаться, а то он и тебя 

кокнет. 

— Меня убивали. Не так это просто. А вы с Верой решайте, пока 

есть время. 

— Ему про Фому, а он про Ерему,— зло усмехнулся Андрей.— 

Кирпичников чо — дурак? Знает он, что с ним не побежишь. Неуж за 

золотом гонишься, дак тут кругом ихние. Я прямо диву даюсь. 

— Эх, Андрюха, не болею я жадностью до золота. Думаешь, мне 

что-то нужно для себя? Золото, которое увозит Кирпичников — российское, 

оно принадлежит народу, республике. 

— Ну и чудной,— покачал головой Андрей, считая Павла, которого 

он всегда почитал за человека умного, помешанным на своем.— Тебето 

наклепа все это сдалось? 

Павел беспокойно оглянулся по сторонам, чувствуя, что времени 

быть наедине с братом осталось совсем мало. 

— Всего этого сейчас сразу не объяснить, поверь мне на слово, 

останься со мной, а то будешь локоть кусать,— запальчиво проговорил 

он. 

— Бро-ось! — выдавил Андрей.— Тут победят красные. Кирпичников 

говорил, а он-то знает. И не приведи господь. Как они зайдут в 

силу — всех разделают под один гребень. 

36

— Ну, ты и дурак. Да у власти станет народ, понимаешь ты, не 

будет самодуров, которые не дают житья простому люду... ' 

— Эть он умник какой. Куда же денутся самодуры? Земля-то их 

рожала и будет рожать. Ты, Павлуха, не знаешь людей, во чо я те 

скажу, совсем не знаешь. И себя не знаешь. Я всю жизнь кладу, чтобы 

стать богатым, и мы с Верой обживемся на той стороне, и ты не 

встревай в нашу жизнь. 

— Тьфу,— зло сплюнул Павел.— На той стороне только вас и ждут. 

Пропадете вы там, попомни мое слово,— Павел отошел, сел на крайний 

тулун. 

Вскоре показался Кирпичников. Шагал он бойко, ведя под руку 

Надю. Шаг у девушки был ровный и спокойный, а Кирпичников, который 

был на голову ниже ее, частил ногами. Перед ними пятился белобрысый 

юркий мужичок. Сзади них степенно шагал еще один мужчина 

— медлительный, высокий и плотный. 

— Берегись, Пашка, эвон тех мужиков, особливо который задом 

юлит перед Кирпичниковым,— свойски проговорил Андрей. 

— Кто они такие? 

— Варнаки. Кармиль говорил, что их сюда Кирпичников давно уж 

послал. Тоже отправляются с нами, а Кирпичникова они обожают. 

Ишь, как передний выкаблучивается. Его стерегись. Он за Кирпичникова 

все может. 

Павел промолчал, прислушиваясь к голосам. 

— Мы вас ждем тут каждодневно с тех пор, как я послал телеграмму,— 

скороговоркой сыпал белобрысый..— Во Владивосток теперь 

с таким грузом и не суйся: там военных... Тут много, а там — не продохнуть 

от них... Я все вас вспоминал, Петр Семенович, большого ума 

вы человек, вот честное слово, все наперед предугадали, и все правильно... 

— Дело, дело говори, Кирюха, а хвальба мне не нужна,— нахмурился 

Кирпичников. 

— Я выкладываю все по порядочку. В городе Еоенные только и 

смотрят, кого бы грабануть. Порядку там никакого, вы это и предвидели. 

Сейчас там господин Дербер передает свое правление Иванову- 

Рикову 1 

. С Дербером-то, доложу я вам, ку-уда было проще. Сам 

он карлик и такой приятный, обходительный. Подарок ваш принял двумя 

руками, рассмотрел и тут же настрочил записку—послал меня 

к Ринову. Ну а этот, скажу я вам, ге-не-рал — зверь, не человек. Как 

давай на меня кричать, как давай. Выкричался, чуть утихомирился и 

настрочил бумагу. Это чтобы нас не трогали, да только кто ее будет 

читать, если учуят золото, господи!.. 

— Бы объясните главное: как уехать? — вмешалась Надл. 

— Вот-вот,— подтвердил Кирпичников. 

— Все устроил на лучший манер, Петр Семенович, и то, что вы 

коней привезли,— прямо гениально и только. Тут сейчас с транспортом 

дюже туго, я уж все дворы обошел, ни одной лошадки. Но а теперь 

ни печали, ни заботы...— Они приблизились к тулунам. Кирюха 

прервался, обратив внимание на Веру, и тут же окинул глазами весь 

груз.— О-о! — пропел он.— Значит, теперь мы вот все вместе и есть? 

Ну, стало быть, так,— он выпрямился и посмотрел на медлительного 

мужчину,— Маркел, на всех парах жми теперь во Владик. Тут, Петр 

Семенович, такая, стало быть, загвоздка.— Кирюха из внутреннего 

кармана вынул карту и развернул ее на тулуне.— С капитаном я уладил, 

он сейчас во Владивостоке, а пароход на рейде под погрузкой 

во-от здесь,— Кирюха прочертил по карте линию от Владивостока 

1 

Осенью 1918 г. в южном Приморье у власти стоял правым эсер Дербер. В 

сентябре власть перешла в руки уполномоченного «Временного Сибирского правительства» 

на Дальнем Востоке монархиста генерала Хорвата. Его помощником в Приморской 

области был Иванов-Ринов. 

37

вдоль залива Петра Великого до маленькой бухточки.— Сюда капитан 

припрет катером и Маркела прихватит. Он нам пригонит шлюпки в 

устье этой вот реки. Там совсем близко. А мы сейчас на лошадях прямиком 

к этой реке. Вот так, стало быть, Петр Семенович, скорее в 

дорогу, пока нас не грабанули. Винтовки и патроны я раздобыл. А то 

ведь — мало ли... Одобряете мои старания? 

— Молодец! — сказал Кирпичников и крепко пожал руку Кирюхи. 

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ 

Шесть тяжело навьюченных лошадей грузно шли на восток. Впереди, 

покачиваясь, уверенно ступал низкий ростом, широкий в плечах 

старик-удэгеец, нанятый в проводники. Он вел по тропам, обходя деревни. 

Павел и Надя понимали, что Крепов их теперь не догонит и не 

найдет.' И чувствовали свою беспомощность. Высоченные деревья, некоторые 

из них в несколько обхватов толщиною, повыстраивались 

всюду, и только над головою можно было увидеть кусочек неба. 

Кирпичников все откровеннее похихикивал, а Кирюха незаметно, но 

настойчиво следил за Павлом. Это было видно. Винтовкой Павла тоже 

обделили. «Не хватило»,— развел руками Кирюха. Андрей немного сочувствовал 

брату, мрачнел за него, но дорога Андрея все больше 

радовала. Кирпичников, он тоже шел без винтовки, часто поглядывал 

на карту, называл проводнику деревни, которые надо обойти, тот согласно 

кивал головой, и они все шли и шли. И чем глуше становились 

дебри тайги, совсем не похожей на забайкальскую, тем сильнее щемящей 

болью сжимало сердце Павла. Лицо Нади тоже обострилось, 

посумрачнело. На Крепова надежда иссякла. Кирпичников окончательно 

запутал следы. И что было делать? Скоро откроется море, там уже 

будет пароход и шлюпки. Неужели придется упустить Кирпичникова 

Еместе с золотом за границу? 

Искать, ждать и догонять — трудное дело. Надя с Павлом ждали 

случая, в это же самое время Василий Крепов искал и догонял. В пади 

Дикой он сутки проспал непробудно. Когда очнулся, его сразу позвали 

к Бессонову. Василий спустился к роднику, помылся, расчесал длинные 

белые волосы. Высокий и подтянутый, всем телом испытывая свежесть 

после родниковой воды, пригнув голову, зашел в землянку. Узнал от 

Бессонова все о Кирпичникове, которого он видел только один раз, 

давно, еще до революции. Тогда Вера приехала в Петровский Завод, 

оставила записку и ушла к Волковым. Туда-то и прибежал Василий, мельком 

увидел Кирпичникова и увел Веру из того дома. Прошла та памятная 

им ночь. С тех пор он ее помнил всегда. Писать друг другу 

они перестали год-два назад, потому что не до того было. Но он всегда 

знал, что Вера ждет его. В Дикой же рассказали, как она осиротела. 

Теперь уезжает с компанием Кирпичникова. Этого Василий понять не 

мог. Не дать уйти Кирпичникову, вернуть золото. Но для Крепова было 

еще личное дело — повстречаться с Верой. 

До Петровского Завода ехал верхом проселочными дорогами. С 

ним Бессонов хотел отправить несколько бойцов, но Крепов верил, 

что в родном городе найдутся верные ребята и помогут ему. Торопился 

Василий, однако Кирпичникова не застал, зато почти сразу удалось 

найти его след. Знакомые рабочие станции с точностью показали, 

куда снаряжался пульмановский вагон с грузом Кирпичникова. Крепов, 

не раздумывая, запрыгнул в тамбур поезда, который шел на восток: 

И за все время пути сменил великое множество составов. Все догонял. 

Уже после Хабаровска подрядился кочегаром. Последний перегон 

до станции Угольной выпал на вторую половину ночи. Крепов, совковой 

лопатой зачерпывая остатки каменного угля, наполнил парозозную 

топку, вытер пот на грязном лице, распрощался с машинистом и, когда 

38

поезд начал тормозить, сдерживая груженый состав, прыгнул с подножки, 

пробежал немного рядом с поездом 

цию. 

и быстро пошел на стан 

Начинался рассвет. Было по-летнему тепло в этом краю, воздух 

влажный и тяжеловатый, хотя зелень еще всюду буйствовала, что сразу 

удивило Крепова. Шел он в замасленном пиджаке, неся в руке потрепанную 

железнодорожную фуражку. Больше у него ничего не было, 

кроме револьвера, сунутого во внутренний карман пиджака. Он надеялся: 

где-то здесь Павел с Надей и Вера. Никого не нашел. Знакомых 

не было. Опустился на скамейку, не зная, что делать. Пустынно 

в этот час было кругом. Только одинокий дворник заканчивал подметать 

привокзальную площадку. Крепов долго на него смотрел. Был он 

невысокого роста, полный, весь какой-то округленный, в затасканной 

одежде, с длинной, чуть не по пояс, окладистой бородою. Василий от 

нечего делать подошел к нему. 

— Здоровати, дедушка,— подал голос Василий, склоняя голову. 

Старик 

удивленно. 

вскинул на него глаза из-под косматых бровей, глянул 

— Здорово, молодец, здорово,— неожиданно добродушно ответил 

он. 

— Дедушка, не поможешь ли моему горю? 

— Эт какое ж оно у тебя? — старик перестал мести. 

— Э-э, деда, деда,— глубоко вздохнул Василий,— горе-то такое, 

что я и не ем, и не сплю. 

— Ну-ну, парень,— старик остро воззрился в лицо Василию. 

— Жену увезли, дедушка, не поверишь... 

— Эт как же ее, парень? 

— На днях тут не встречали приезжих, лошади у них и кожаные 

мешки, набитые под завязку? 

Старик хмыкнул, мотнул головой, острее прежнего посмотрел на 

Василия, пытливо прищурив глаза: 

— Увезли, говоришь, поди, этакая — на цыганку похожа? 

— На цыганку-то — это ее подруга, моя беленькая и тихая, вы, 

ей-же-ей, дедушка, видели их, они должны были тут разгружаться... 

— Тише, тише ты,— махнул рукой старик и оглянулся по сторонам. 

Крепов заговорщически нагнулся к нему. 

— Век вас буду помнить, все бы вам отдал, да ничего с собой 

у меня нету. 

— А, ладно тебе.— Старик притулил метлу к вокзальному помещению, 

глянул на Василия.— Ступай за мной. 

Шел старик бойко. Василий держался чуть сзади. Когда вышли на 

пустырь и проходили мимо одинокого дуба, старик чуть замедлил шаг. 

— Гляди тут, парень, на следы и не останавливайся,— предупредил 

он. 

Трава истоптана, от дуба в лес, который подступал к станции, шли 

глубоко вдавленные лошадиные следы. 

Старик снова прибавил шагу, направляясь в сторону поселка. Василий 

догнал е п 

о и пошел рядом. 

— Сколько дней назад они уехали и куда направились? 

— Третеводнись, парень, а вот куда — тут загвоздка. 

— Так я по следам, мне бы только коня у кого одолжить. 

— Ладно тебе,— опять отмахнулся дед,— экий ты прыткий, там 

варначье собралось, и у них винтовки. Горячиться-то мы умеем. У меня 

тоже бабу украли, погорячился я — вот всю жизнь и ломлю бобылем. 

Один как перст. 

— Ну так как же мне их найти, дедушка? 

— От мы и обмозгуем, тебе считай что повезло, раз ко мне подошел 

спросить про них. Видели-то их тут многие, а куда они уехали, 

я, считай что, один знаю, потому как проводником они наняли Вана — 

39

удэгеец он, мой старый дружок, это мы его так прозвали, ночевал 

он у меня перед тем. Вану, сынок,— дед заговорил тихо, и Василий 

нагнулся к нему,— большие деньги дали, чтобы он молчал, куда его 

нанимают провести этих варнаков. Одному он только мне и сказал под 

большим секретом. Пошли они, значится, в бухту Чаньевую. 

— И далеко это? 

— Не торопи ты,— поморщился старик.— До бухты этак верст 

полтораста с гаком, но Ван их должен вести по тропам. Такой у них 

был уговор. Это будет верст двести с гаком. Вот и порассуди. 

— Как же мне в ту бухту поскорее добраться? 

— Какой ты прыткий. Говорю те, не горячись! Позезло тебе, 

парень, что меня встретил: в молодости такое же перенес я горе. 

Сказывал тебе, что бобылем остался. Сейчас ты у меня поешь, поспи, 

а после обеда помогу тебе устроиться на паровозик, по узкоколейке 

поедешь. Доберешься в шахтерский поселок. Дам я тебе адрес брательника. 

Оттуда останется верст тридцать али сорок. Так-то, парень, 

повезло тебе. Доведется отбить жёнку, гляди, и ко мне потом завернете, 

тогда и погуляем. Сам-то откудова будешь? 

Василий стал ему рассказывать о своей жизни в Петровском Заводе, 

удачно вплетая в ту жизнь Веру. После обеда Василий ехал по 

узкоколейной дороге в тамбуре небольшого вагончика. Ехал куда-то 

в глубину загадочной тайги. 

Караван шел ежедневно от зари до зари, даже прихватывая сумерки. 

Кони исхудали, вот-вот и они пристанут, но Кирпичников, не 

зная покоя, приказывал идти и идти. Люди тоже еле волочили ноги. 

Море им открылось к концу пятого дня пути. Открылось внезапно, 

только поднялись на последний перевал — река завиднелась, ее 

широченная долина, а дальше, куда хватал глаз, простиралась дс одури 

синяя гладь, залитая серебристыми блестками. Оттуда дул солоноватый 

упругий ветер, напитанный теплом жарких стран. Под его напором 

гнулись высокие, густые травы и шелестела листва деревьев. Это 

был край русской земли. 

Кони, чувствуя конец пути, пошли быстрее. Люди тоже повеселели. 

Тропа вышла к реке и повела вдоль крутого берега, к ее устью. 

Около устья проводник остановился. 

— Сюда ходи лодка,— кивнул он на крутой берег и начал объяснять, 

показывая в сторону пологого морского берега, что там мелко, 

потому идут высокие волны и лодки не причалят. 

— Хорошо, хорошо, молодец. Привел туда, куда надо,— похвалил 

его Кирпичников, осматриваясь вокруг. Радуясь полному безлюдью, 

потер руки, взглянул на Павла.— Так, едем дальше,— со значением 

сказал он. 

Петр Семенович будто получил крылья, забыл про усталость. 

Кони стояли понуро, люди тоже были словно придавлены. Берег казался 

чужим, хотя это еще была своя земля, но овевало ее дыханием 

иных стран. 

— Э-э, чего приуныли? — Кирпичников прошелся вдоль берега и 

вдруг прытко зашагал в сторону моря. Теперь он чувствовал себя победителем. 

По рассказам и по карте он знал: за сопкой, что пирамидой 

возвышается при устье, лежит небольшая бухта, там на рейде 

должен быть пароход. С берега устья реки его будет видно. Они разожгут 

дымный костер, и Маркел пригонит шлюпки. Все шло согласно 

намеченному, фортуна улыбалась, нерешенным был один вопрос: как 

поступить с Павлом? Кирпичников не мог до конца поверить, что Павел 

с Надей действительно решили уйти с ним, в то же время — почему 

бы и нет? Ведь они понимают свою безвыходность. Но и даже в таком 

случае от Павла надо избавиться, иначе Надя останется с ним. И Кирпичникова 

мучил вопрос, когда удобнее это сделать? Он не знал, как 

40

поведет себя Надя, и боялся этого. Отойдя на достаточное расстояние, 

остановился, позвал с собой Кирюху и Кармиля и зачастил дальше. 

Вскоре из-за сопки открылась бухта, на ее рейде чернел огромный 

пароход. Из его высокой трубы густо валил дым. 

— Кирюха,— окликнул Петр Семенович, не оборачиваясь. 

— Тут я, тут, Петр Семенович,— подскочил к нему белобрысый. 

— Проводника отправь в расход,— твердо сказал Кирпичников, не 

отрывая глаз от парохода,— только отведи его дальше в лес. 

— Это знамо дело, а что с Павлом? 

— Стереги, трогать пока не надо, уж если только в крайнем случае, 

а так пока не надо. Пусть едет с нами. Успеешь с ним... 

— Понятно, Петр Семенович. Сигнальте Маркелу. Он будет мигом... 

Когда Кирюха и Безродный-старший, каждый не расставаясь со 

своей винтовкой, ушли следом за Кирпичниковым, за ними потянулся 

и Костя. Проводник топтался, не зная, что делать. Кони припали к 

траве. Надя и Вера устало опустились на землю. Павел подошел к 

воде. Андрей тоже подошел, кинув винтовку за плечо. Стояли братья 

метрах в пяти друг от друга. У ног их о крутой берег плескались и 

всхлипывали речные волны, в заводи играла рыба, пуская круги, с 

прощальным криком на юг тянул неровный клин гусей. 

Обтрепанный и лохматый, широко расставив сильные ноги, мечтательно-печально 

смотрел Андрей в сторону моря. Павел глянул на 

него и тяжело вздохнул. 

— Ну, что, братуха, оставляешь родину? — спросил, понимая, что 

наступает та минута, когда надо что-то предпринимать. 

— Отцепись, родину, родину...— зло проворчал Андрей.— Прилип 

как банный лист. И не знаешь, чо я еду. Нету мне резону оставаться... 

Павел снова тяжело вздохнул, затравленно посмотрел вокруг и 

направился к проводнику, почувствовав в нем какую-то свою надежду. 

Удэгеец тоже подался навстречу. 

— Капитана надо плати, моя торопится домой. Сынка нога резал,— 

звук «р» он произносил отчетливо, в то же время протяжно напевая 

гласные. Кожа лица у него желтоватая, зеленоватые глаза острые и 

быстрые. 

— Русская деревня тут далеко? — спросил Павел. 

— Катериновка есть. Верх эта речка иди, солнце дели четыре 

раза. 

— День разделить на четыре раза? — переспросил Павел. 

— А-й-э,— радостно кивнул удэгеец. 

— Капитана, паря, бойся, платить он не любит. 

— Ох, Пашка, смотри! — вскрикнул Андрей, будто его ужалили.— 

Коней вон развьючим, забирай их, наклепа они нам, и давай деру. 

Поигрывая желваками на худом лице, Павел направился к брату. 

— Я сейчас тут работать начну именем революции,— натянутым 

голосом, чувствуя в себе прилив сил, проговорил он.— С тебя-то, конечно, 

взятки гладки, но Кирпичников подлежит истреблению. Я умру, 

ко и уничтожу его. А ты что — его сторону возьмешь? 

— О-го-го, вон когда заговорила в тебе красная-то крОЕь. Но 

помни, что в жизни ничо не заказано. 

— Брешешь, в меня ты стрелять... Рука дрогнет. 

Павел умолк, увидев Кирюху. 

Застучала кровь. Он незаметно растегнул кожанку. Револьвер теперь 

рядом. «Работать, так работать именем революции». Ему понравилась 

эта фраза. Она, казалось, была наполнена огнем и придавала 

силы. 

— Эй, ребятки,— подал Кирюха веселый голос, направляясь к 

лошадям.— Давайте развьючивать, груз сложим поближе к водичке, 

Маркел шлюпки вот-вот пригонит. 

— Ужин-то хотя сварим? — подала голос Надя. 

41

— А то как же, костерчик запалим, сварганим чего-нибудь, подкрепимся, 

стало быть, и дай бог деру. 

Павел был насторожен до предела. 

— Так, а успеем мы? — опять спросила Надя. 

— Пока Маркел раскачается — все успеем,— Кирюха тянул за повод 

лошадь к берегу.— Сейчас, удэгэ, с тобой тоже рассчитаюсь. Помогай 

развьючивать. Ну, ну, ребятки, да и за костер возьмемся. 

Кирюха торопился. Павел, чувствуя это, подошел к нему и стал 

развьючивать лошадь. 

Андрей направился к лошадям и четырех сразу подвел к берегу. 

Работал он умело. Тулуны один за одним ложились на землю. Освобожденных 

лошадей пускали на волю. 

— Ну, удэгэ, все, брат, спасибо, капитан велел дать тебе винтовку 

и патронов,— как только лошади были развьючены, быстро проговорил 

Кирюха и, сняв из-за спины винтовку, передернул затвор.— 

Вот, твоя будет, заряженная и еще дам обоймочек.— Идем, я тебя 

провожу. 

Удэгеец заулыбался и не торопясь направился рядом с Кирюхой. 

Павел понимал, что Кирюха сейчас разделается с проводником, вернется 

и начнет производить здесь последний расчет. 

Андрей все еще возился с тулунами, укладывая их ближе к кромке 

берега, седла и узлы тоже зачем-то укладывал аккуратно в сторонке. 

Павел обождал, когда Кирюха с проводником зашли в дубовую 

рощу, побежал следом. Как он и предвидел, Кирюха пропустил удэгейца 

вперед, снял с плеча винтовку. Старик неожиданно обернулся, 

вздрогнул, закрывая руками лицо, начал пятиться. 

Павел на ходу Еыдернул револьвер, перехватил его за дуло, 

сделал несколько прыжков и в последний момент рукояткой ударил 

Кирюху по затылку. Тот будто споткнулся, палец нажал на курок — 

раздался винтовочный выстрел, и он рухнул на землю, судорожно 

хватая ртом воздух. Павел отстегнул гранату и ею веско добавил 

Кирюхе по голове. Выпрямился, пристегнул гранату, сунул под кожанку 

револьвер. 

— Хэ, русская братка,— выдавил удэгеец, убрав руки с лица. 

— Было бы тебе братка,— проворчал Байкалов.— Есть тут где красные, 

партизаны, понимаешь, Совет?.. 

— Понимай, понимай, Совета надо,— закивал головой удэгеец. 

— Идем,— сказал Павел, большими шагами направляясь обратно. 

Навстречу им верхом на иноходце показалась Надя. Она бросилась 

ловить его сразу, как ушел Павел. 

— Живой! — воскликнула она, соскакивая на землю.— А винтовкато 

где его? Там же патроны! 

— Тьфу ты,— сплюнул Павел,— но сейчас вернемся.— Павел ладонью 

оперся на плечо удэгейца.— Теперь, братка, выручай нас. Скачи 

к красным, веди их сюда, только надо быстрее. 

— Я все понимай. Все сделай, моя не подведи. 

— Давай, скачи на лошади. 

Вскоре тяжелый топот иноходца словно провалился в глубину сумеречного 

леса. 

Андрей хватился Павла, когда тот скрылся в дубовой роще, а 

Надя ловила иноходца. Руки у него сразу опустились, и все тело потяжелело. 

Все эти дни он чувствовал, как его скребет тоска по 

родным местам: «Ить поди навсегда уезжаю». Но в то же 

время вернуться домой — значит потерять Веру. Да и грезилось ему, 

что где-то далеко-далеко есть вольготные и очень богатые земли. 

Кармиль о них рассказывал. Там-то они с Верой и заживут. Потому 

одновременно с тоскою он сгорал от нетерпения быстрее добраться 

к месту. Антихрист этот Пашка еще увязался. Увидеть расправу с бра- 

42

том Андрей не хотел бы. Забрать бы ему сейчас лошадей и удрать, 

самое благодатное время, а он на тебе — пошел за Кирюхой. Андрей 

хотел окликнуть Надю, мол, куда ты, но вмешиваться не стал. Ему 

показалось, что-то неладное должно случиться. Только бы пронесло 

мимо него. И он беззольно опустился на тулун, ожидая, что же будет. 

Когда раздался выстрел, Андрей вздрогнул, резко встал, глянул 

на Веру и поднял винтовку, которая лежала рядом. 

— Все, уговорили Пашку,— сказал, стягивая картуз, и перекрестился. 

— Ты думаешь... это Павла? — недоуменно спросила Вера. х 

— Чо тут думать: у того винтовка, а этот с пустыми руками.— Андрей 

напялил картуз.— Пошли отседова. Пошли, пошли дальше от греха, 

как они хочут, так и пусть разделываются. 

Вера, не ответив, покорно встала и направилась за Андреем к 

морю. Там горел костер. Отец и сын Безродные собирали сухие плавни, 

Кирпичников подкидывал их в огонь. 

— Ну, что там? — быстро спросил он, вскакивая. 

— Брата Кирюха прикончил,— угрюмо проговорил Андрей. 

— Не вешай нос, я велел так, лишний он для нас человек. 

Андрей молча присел к костру и опустил голову. Осуждать мертвого 

брата он не мог. 

— Его надо предать земле,— сказал немного погодя. 

Кирпичников остро глянул на него. В напряженнейшие минуты 

ожидания, когда решалась судьба, о столь мирском деле думать он 

не мог. Он в доброе-то время этим не занимался, а тут... Вот что там 

творится с Надей? Кирюха, видно, заподозрил неладное, если убрал 

Павла. Теперь бы заняться ею. Как-то подготовить ее к дороге. Не 

получилось бы тут какой осечки. Хотя куда она денется? В это время 

послышался густой рев парохода — условный сигнал, что костер видят. 

Кирпичников слушал его, затаив дыхание. 

— Ну, слава те господи,— сказал он вымученно, встал, повернулся 

на восток и трижды перекрестился, хотя раньше никогда такого не 

делал и бога не вспоминал. И, уже не таясь, бессильный скрыть радость, 

которая в нем бурлила, сказал Андрею: 

— Теперь там два трупа,— заметив недоверчивый взгляд Андрея, 

повторил:—Два, понимаешь? Я велел еще и проводника убрать. Кирюха 

не стал на него тратить патрон — ножом прикончил. И ты не 

тужи. Нам сейчас не до похорон, скорее дождать шлюпки и убраться 

с берега. Посидим тут и подождем Маркела, чтобы там не мешать' 

Кирюхе. Он уладит дело с Надей. 

Андрей согласно кивал головой, оставаясь при своем решении: 

«встревать» в чужие дела он не будет. 

Павел с Надей, забрав винтовку, бегом кинулись обратно. Время 

было дорого, хотя они и не знали, что сейчас предпримут. Понятно 

было, что убрать Кирпичникова, когда с ним Безродный и Андрей, дело 

непростое. Надо бы сразу спрятать тулуны. А их можно только утопить. 

Но как? Андрей сделать это не даст, да и могут подоспеть Кирпичников 

с Безродным. Они торопились, понимая, что бездействовать 

теперь нельзя. 

На берегу их застал рев парохода. Разом остановились, потом, 

глянув друг на друга, побежали еще быстрее. 

Никого... Тулуны аккуратно уложены около кромки обрывистого 

берега. И тут только Павел заметил, что уже смеркается. Вода под 

обрывом словно напитывалась дегтярной чернотой. 

— Их нету, Паша. Хорошо,— волнуясь, проговорила Надя. 

Павел протянул ей винтовку. 

— Отойди подальше и карауль. Их там три мужика, Костю и Веру 

я в счет не беру. В винтовке четыре патрона. Один запасной, значит, 

два можешь потратить на Кирпичникова. Поняла? 

43

— Конечно. Жизнь или смерть. В случае чего, пощады от них не 

будет,— Надя пошла к морю, на ходу приоткрыв затвор и глянув 

внутрь. Патрон был в патроннике, еще когда Павел взял винтовку, 

он передернул затвор, выкинув использованную гильзу... 

Павел, напрягая силы, тулун за тулуном спускал в воду. Всплески 

их заглушал шум прибоя. Когда с грузом было покончено, он тихо свистнул 

Наде. 

Надя подбежала к нему. Стало уже совсем темно. 

— Пошли,— устало сказал Павел.— Теперь остался Кирпичников. 

Он нас будет искать. Уходить с пустыми руками ему нет резона. 

— У него саквояж, он же его взял с собой, помнишь, он говорил, 

что там целое состояние. Если помощь нагрянет — он удерет с одним 

саквояжем. Упустить его нам нельзя. Надо пристрелить его немедля. 

— Нет, Надя, нет. У нас всего четыре патрона, а у них?... Надо сделать 

засаду, так будет надежнее... И, может, подойдет помощь. 

В половине следующего дня перед Креповым, наконец, в горах, 

среди дремучей тайги открылся шахтерский поселок. Огороды и маленькие 

домики, неширокие кривые улицы. И безлюдье. Тайга вплотную 

подступала к строениям. В нее, извиваясь среди огромных деревьев, 

шла проселочная дорога. Там стояла лошадь, запряженная в 

легкий ходок. Заднее колесо слетело, и молодая женщина в цветастом 

платье тужилась его надеть, одной рукой приподняв заднюю ось. 

Василий подбежал к ней. 

— Что же вы так-то, надорветесь же,— сказал он, приподнимая 

задок ходка. 

Ни слова не говоря, женщина перехватила обеими руками колесо 

и надела его на ось. 

— Ху-у-х,— облегченно выдохнула она, распрямляясь. Невысокая 

ростом, плотная, две тугие темно-русые косы.— Откуда вас бог послал, 

спасибо вам, а то бы и правда надорвалась. 

Румяное лицо ее раскраснелось. Глаза синие и приветливые. Чем-то 

она напомнила Крепову Веру. И хотя он торопился, но невольно задержал 

на ней глаза. Она смутилась, подняла с земли чеку, сунула» 

ее в отверстие оси, опять коротко глянула на Василия и взяла всжжи. 

— Не поможешь, красавица, найти мне Мечика, Петра Мечика, 

где-то он тут живет? 

— То ж мой дядя, но его сейчас нет дома. А зачем он? 

— Ах ты незадача-то. 

— Вы к нему из города? — девушка внимательно глянула на Василия. 

— Не здешний я, милая, и тороплюсь, страшно как тороплюсь. 

Кого-нибудь из вашего бывшего поселкового Совета найти не поможете? 

— Я это поняла, садитесь, только ехать далековато, но это вам 

обернется самой близкой дорогой,— загадочно проговорила она. 

Василий уселся на обочину ходка. Девушка села по другую сторону. 

Рослый конь пошел крупной рысью. 

— Меня-то зовут Катей,— немного погодя нарушила молчание девушка 

и вожжиной хлопнула мерина по крупу.— Но, но ты-ы! — лихо 

крикнула она. Конь пошел еще резвее и заекал селезенкой.— А то 

величаете милой, я это не люблю. 

— Раз теперь знаю, как ззать, то и величать не буду. Невесту 

ты мою напомнила, вот и я... 

— А-а, ну-ну,— недоверчиво усмехнулась Катя. Дороге шла густым 

лесом и под небольшой уклон. Конь несся легко, ходок слегка 

подбрасывало.— Я догадываюсь, кто вы такой и кого вам надо, и не 

бойтесь, что стану допытываться. Привезу вас как раз к тем людям, 

которые за вами посылали. 

44

Василий только глянул на нее. Понял, что он принят за большевика-подпольщика. 

Ну и ладно, это значит, что он попадет к нужным 

людям. 

— А оттуда, куда мы едем, ближе до бухты Чаньевой или дальше? 

— спросил он. 

— По пути едем,— улыбнулась Катя, убеждаясь, что это тот человек, 

за кого она его и приняла. 

Под вечер они приехали в село Хмельницкое. Катя остановила 

лошадь около здания школы, там собрался люд из соседних деревень 

и сел этой долины Южного Приморья. Создавался «Комитет по подготовке 

революционного сопротивления контрреволюции и интервенции». 

Первыми зачинателями этого были два сельских учителя — Тимофей 

Мечик и Ильюхов. Крепов этого не знал. Они с Катей некоторое 

время прислушивались. Люди горячо хлопали какому-то оратору. Аплодисменты 

еще не затихли, как снова послышался его звонкий голос. 

— Тимка это, мой двоюродный брат,— сказала Катя,— он-то за 

вами и посылал в город. 

Крепов молча спрыгнул на землю, разминая ноги, пошел следом 

за Катей. Дом был большой и полный народу. Через головы мужчин 

в проем двери Василий увидел Мечика. Высокий, тонкий, черные вьющиеся 

волосы. Говорил он с жаром, чуть заикаясь и хмуря выразительные 

брови. Последнюю фразу он сказал с особым накалом, ему опять 

захлопали, и на его место встал другой мужчина. 

— Постойте тут,— сказала Катя и зашла в класс. Вскоре они появились 

около Василия. 

— Здравствуйте,— протянул Мечик руку.— Ждали, ждали мы вас... 

— Выйдем на минуту,— пожав руку парня, свойски проговорил 

Крепов. 

— У нас здесь ни одного большевика,— объяснял Мечик, идя рядом,— 

а затеваем большое дело. Уже третьего человека послали во 

Владивосток найти там кого-то из большевистского центра. 

Крепов взял его под локоть, заговорил тихо: 

— Вы меня приняли не за того, но я большевик. Это точно, только 

не из Владивостока, а из Забайкалья. 

— Ни-ичего не пойму,— Мечик вскинул голову, придирчиво оглядел 

Василия. 

— Вы тут только начинаете создавать партизанские отряды, как я 

вижу, а у нас они в тайге уже набирают силы, и к вам я прибыл от 

партизан Забайкалья. 

— Ну-ну. 

— Золото увозят, Тимофей, из Забайкалья, я гонюсь за ними, и 

еще там наших двое. Шестые сутки, как с Угольной на вьючных лошадях 

увезли его в бухту Чаньевую. Я к вам за помощью,— внятно сказал 

Крепов. 

— Постой. Они хотят за границу? В Чаньевой под погрузкой стоит 

английский пароход. Уже да-авно стоит. Там у нас йодовый завод,— 

соображая что-то свое, проговорил Мечик.— Ладно, несемся туда. 

Сейчас я соберу ребят. Катя,— он обернулся к сестре.— Коня этого 

распряги и ему,— он кивнул на Крепова.— Как тебя звать-то? 

— Вгсилий, Василий Крепов. 

— Ну вот, а меня ты онаешь. Катя, и Буланку моего поймай там... 

Час спустя десять человек скакали по дороге к морю. Впереди — 

Тимофей Мечик и Василий. Василий нетерпеливо смотрел вперед, точно 

первым надеясь увидеть море. Все эти дни он был охвачен стремлением 

нестись быстрее. Теперь это чувство словно удесятерилось. 

Как-то они отобьют золото, и как-то он встретит Веру? Дорога раздвоилась. 

Одна вела на правую сторону реки, к броду, другая — в 

бухту. 

— Поскачем прямо к пароходу,— прокричал Мечик. 

— Но там вон по правой кто-то едет,— заметил Крепов. 

45

Вскоре на иноходце подъехал удэгеец. Он знал Мечика, сообразил, 

что это тот самый человек, и все ему рассказал. Кони понесли галопом 

по правой дороге. Начинало темнеть, всходила луна. 

Вера понуро сидела у костра. Андрей собирал дрова и подкладывал 

в костер. Кирпичникова охватывало беспокойство. Он то и дело 

порывался сбегать к грузу, но останавливал себя. Он был уверен, что 

Павел убит выстрелом из винтовки, проводника, видимо, Кирюха кончил 

ножом, и теперь он занят Надей. Успокаивает ее. Лучше всего 

на глаза ей пока не показываться. Потом удобнее будет все свалить 

на Кирюху. Да и вот-вот подойдут шлюпки. Золото погрузить и Надю, 

силой или как угодно. 

От парохода доносился непонятный шум — металлические удары и 

лязг железа. Три коротких гудка отозвались эхом, огни судна начали 

двигаться. Кирпичников остановился. Это захватило все его внимание. 

Только не хватало, чтобы пароход ушел. А он действительно выходил 

из бухты,' хотя и приближался к устью реки. Ползли минуты. Пароход 

двигался медленно. Но вот он остановился. 

— Ху-у, как он меня напугал,— подал голос Кирпичников, всматриваясь 

туда, где теперь виднелось не очень далекое судно. 

Вскоре от него отчалили две шлюпки... 

Был полный штиль. Море отсвечивало под луной. Шлюпки заходили 

в реку недалеко от берега. Одна тащилась на буксире, в передней 

сидел гребец — Маркел. Он греб мощными рывками. Параллельно 

лодкам по берегу двигался Кирпичников. Он взмахивал рукой, подбадривая 

Маркела. Радужно было на душе у Кирпичникова в эти минуты. 

Полное его торжество немного огорчали мысли о том, как-то он 

сейчас встретится с Надей. И Кирпичников нет-нет да и посматривал 

вдоль берега. Никого там не было, даже лошадей нет. Но лошади-то 

убрели, а... Тут он, ничего не понимая, приостановился, не веря глазам. 

Берег действительно был пуст. Что за чертовщина? Кирпичникоз быстро 

зашагал вперед. Этот Кирюха — первейший бандит, польстился на 

золото. И куда все дел? Постой, постой, он уничтожил Павла, уговорил 

Надю и проводника... Мысли бешено менялись. И тут Кирпичников 

увидел седла и узлы — одежду и прочий скарб, уныло освещаемые 

луной. 

— Кирю-ю-ха-ха! — закричал Петр Семенович, затем растерянно 

оглянулся на Кармиля. Тот тоже озирался, ничего не понимая. Кирпичников 

подскочил к нему, выхватил саквояж и побежал к седлам. 

Сзади шумно налетел Андрей... 

Андрей, едва заметив, что груза нет, сразу догадался, что это 

утворил Пашка. Значит, он живой. А-а, наверное, они с Кирюхой заодно...— 

пришла бешеная догадка, и он бросился к седлам. Там среди 

узлов в котомке хранится мешочек с золотом — вся надежда Андрея, 

все его будущее. Неужели Пашка с Кирюхой пронюхали и забрали 

котомку?! Наконец он увидел ее. Чуть не сшиб Кирпичникова, схватил 

котомку, сразу определил по весу, что все цело. Тут же обессиленно 

сел на землю. 

Кирпичников смотрел на него ошалело, восстанавливая в памяти 

минувшие события. Андрей-то ведь оставался здесь, он все разгружал... 

Постой, что там у него? Петр Семенович, одной рукой прижав 

к груди увесистый саквояжик, другой схватился за угол Андреевой 

котомки. Байкалов тут же ногой толкнул его в грудь. Кирпичников отлетел, 

как мячик, упал навзничь, но саквояжик не выпустил. 

— А-а, ты с ними... Вон чо! — завопил Кирпичников. Он поднялся 

с земли и зачастил к Андрею. 

В это время из камышей раздался выстрел. Прогремел он жестко 

и хозяйски. Пуля задела плечо Кирпичникова. На одежде выступило 

красное пятно, но Петр Семенович боли не почувствовал. Не до того 

ему было сейчас. Он обернулся на выстрел, обеими руками прижав 

саквояжик к груди, вытянув шею, засеменил к камышам. 

4(i

— Тулуны, тулуны где? — закричал он.— Кирюха, гад же ты... 

Он шел медленно, говорил что-то почти бессмысленное. Камыши 

не отвечали. Сзади за ним шли Кармиль с сыном. Андрей сидел, держа 

в руках котомку, рядом лежала винтовка. Безучастная ко всему, 

стояла Вера. Шлюпки приближались к берегу. 

— За что ты убил Людмилу Сергеевну? — раздался из камыша 

звонкий в ночи голос Павла. 

— Ребята! — ошалело закричал Кирпичников.— Тут они прячутся. 

Ограбили же нас... Где тулуны?.. 

Оставив винтовку, Андрей встал, не выпуская котомку, косолапя 

в тяжелых сапогах, пошел на выстрел. Следом топал Маркел, который 

успел причалить лодки. 

— Отвечай, за что убил свою жену? — опять раздался крик Павла, 

но никто на него не обратил внимание. Все теперь двигались к камышам. 

Вдруг оттуда вылетела граната. Упала она недалеко от Кирпичникова, 

крутнулась в траве. Петр Семенович упал ничком. Рядом 

рухнули Безродные и Маркел. Раздался взрыв, полетели комья земли. 

Андрей остановился. 

он. 

— Ты, Пашка, совсем там очумел али убить меня хошь? — крикнул 

Голос Андрея отозвался за рекою, и тут же в мгновенно установившейся 

тишине все услышали плотный топот копыт. Он приближался. 

Галопом шли всадники. Подняв голову, Кирпичников прислушался, подскочив, 

за ручку удерживая саквояж, понесся к шлюпкам. Все остальные 

тоже побежали. Из камышей раздался выстрел. Пуля при неверном 

свете миновала Кирпичникова. Он первым оказался в шлюпке. 

К нему запрыгнул Маркел. Кармиль, отцепив вторую шлюпку, бросил 

конец ее Косте, сам сел за весла первой шлюпки. Андрей толкнул 

Веру ко второй шлюпке. Там на веслах уже сидел Костя. Андрей обернулся 

в последний раз и в свете луны увидел, как из камышей с винтовкой 

в руках выбрался Павел. 

— Будь ты проклят тут, и будьте вы прокляты все с вашей резней,— 

крикнул Андрей и по-крестьянски нерасторопно, не выпуская котомку 

из рук, сел в корму. Костя сразу гребанул обеими веслами. 

Шлюпки выходили на середину реки, когда Павел выскочил на 

берег. Только не упустить Кирпичникова, билась у него мысль. Он упал 

на живот, прицелился и выстрелил. Но пуля ударила Маркела, который 

широкими плечами почти заслонял Петра Семеновича. 

Маркел качнулся и всей тяжестью рухнул на борт. Шлюпка накренилась. 

Кармиль, переваливая грузный труп за борт, накренил 

шлюпку еще сильнее — вода хлынула в нее, и она перевернулась. 

Первым из воды показался Кармиль. Он поплыл навстречу сыну, который 

греб к ним, но вынырнул Кирпичников и, держа в одной руке саквояжик, 

который со страшной силой тянул его вниз, другой рукой 

ухватился за ворот оказавшегося рядом Безродного. Оба сразу ушли 

в воду. Коловоротила она в этом месте. Безродный-младший подгреб 

туда и, умело орудуя веслами, так как вырос он на реке и все это ему 

было подвластно, держал шлюпку на одном месте. Снова вынырнул 

Петр Семенович. Хватив воздуха, все не выпуская саквояжик, одной 

рукой уцепился за край борта, сильно его накренив. Костя торопливо 

вырвал весло из уключины и лопастью ударил Кирпичникова по голове. 

Тихо стало на реке, расцвеченной лунными блестками. Павлу казалось, 

что прошло много времени. Он давно опустил винтовку, просто 

смотрел, что происходит там, где был его брат. Надя стояла рядом. 

Шлюпку течением несло в море. Костя снова сунул весло в уключину 

и начал грести. 

— А ить уйдут, Паша,— с состраданием проговорила Надя.— Куда 

им теперь-то уходить? 

47

Эта же мысль пришла и Павлу. Сердце обожгло жалостью к брату. 

Куда, зачем и чего ради поперся этот работящий мужик?.. Ведь перед 

ним океан и неведомые земли, как распахнутая пасть дикого зверя. 

Они проглотят его, сожрут. 

— Куда ты, Андрюха-а?.. 

Со шлюпки никто не ответил. Костя греб все сильнее. На рейде 

теперь отчетливо чернел огромный пароход. Шлюпка направлялась к 

нему. 

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ 

Через неделю Павел и Надя уезжали из Приморья. До узкоколейки 

их провожали Мечик и Василий Крепов, который оставался тут до 

передачи золота. 

До Угольной ехали на паровозике. На станции машинист устроил 

их в вагон пассажирского поезда, и понеслась встречь большая магистраль. 

Миновали Хабаровск, пересекли Амур, ночью на каком-то полустанке 

белые устроили проверку поезда. Набралась толпа арестованных, 

попали Павел с Надей. Их куда-то погнали. 

Шел конец ноября тяжкого восемнадцатого года. На землю обрушились 

ранние морозы. Вьюжило, переметая рыхлый снег. При сильном 

порыве ветра, когда все занесло снегом, Павел и Надя юркнули в 

сторону, залезли под какие-то бревна. Потом брели сквозь метель, 

сами не зная куда. На рассвете в степи зачернела деревенька. Пришли 

туда едва живые, попросились в первую попавшуюся избу. Хозяйка 

оказалась словоохотливой женщиной. Двор у нее середняцкий. Коровы, 

лошади, овцы. Трое детей, мужа мобилизовали в белую армию. У той 

женщины стали жить и зарабатывать на дорогу. Надя была уже беременной. 

Нежно оберегали они хрупкую жизнь, которая зародилась 

наперекор человеческим бойням. 

В этой деревеньке встретили начало девятнадцатого года. Более 

лютая пошла година. В центре на горле республики белые стягивали 

петлю, по отторгнутым территориям свирепствовали каратели. И всетаки 

летом того же девятнадцатого года Байкаловы снова тронулись в 

путь. 

Они отправились с рассветом проселочной дорогой, намереваясь 

выйти к железнодорожной станции. Днем Надю охватил сильный жар. 

Пришлось возвращаться в деревню. Через месяц опять решились идти. 

Они вышли на железнодорожную станцию и сели в вагон. Добрались 

до Петровского завода. Высадились из вагона грязные и худые. Надя 

едва могла идти, Павел вел ее под руку. Надо было срочно добираться 

в Малету, к матери Нади. Но как?! И тут счастье им улыбнулось. 

Они увидели знакомого полковника. Он проехал мимо все в той же 

рессорке. 

— Русрим Даниилович! Ваше благородие,— изо всех сил закричал 

Павел, тут же поднял жену на руки и понес к остановившейся рессорке.— 

Русрим Даниилович,— тяжело дыша, проговорил он.— Беда, 

Русрим Даниилович. Узнаете нас? 

— Ну как же, как же, что случилось-то? — полковник потеснился, 

освобождая место на мягком сидении. Павел посадил Надю. 

— Еле живыми добрались, вас ищем, господин полковник. А там... 

К морю-то мы вышли хорошо, остановились в устье речки, ждали 

шлюпки.. 

— Где же груз, и где Кирпичников? — нетерпеливо спросил полковник, 

тут же крикнул кучеру:— Пошел ко мне домой. 

— Банда напала, Русрим Даниилович,— проговорила Надя, едва 

сдерживая крик от боли. 

— Ночью дело-то вышло,— объяснил Павел.— Но груз весь целехонек, 

мы его под обрывистый берег столкнули, в реку. Была жар- 

48

кая перестрелка, наши все погибли, мы вот чудом уцелели, ушли 

вплавь на другой берег и считайте без малого год добираемся к вам. 

Сильно уж болела Надя. 

— Она же беременная. 

— И беременная, и жар у нее. 

— Коня одолжите нам до Малеты,— просительно сказала Надя. 

— Ее надо увезти к матери. А потом с вами обмозгуем, как достать 

груз. Место там надежное, и знаем его только одни мы. 

— Так, так. Это, значит, вам нужно ехать к Истомину? — спросил 

полковник... 

Тем же днем, не щадя полковничью лошадь, вез Павел Надю в 

Малету. В густой черноте позднего вечера заехали в деревню. Не раздумывая, 

подвернул Павел к памятным воротам Истомина, выпрыгнул 

из рессорки, через калитку забежал во двор и распахнул ворота. Передний 

дом был в темноте, а в окнах зимовья мерцал свет. Павел взял 

Надю на руки, занес ее в зимовье, слабо освещенное лампой. Пахнуло 

теплом русской печи. Байкалов покачнулся. Из-за стола поднялась 

пожилая женщина и, ничего не понимая, уставилась на него. Лицо у 

нее было изрезано морщинами, но молодым остался орлиный разлет 

бровей. Павел признал в ней мать Нади. 

— Мамаша, скорее. Дочь ваша рожает... 

— Господи, Иисусе Христе,— женщина попятилась. 

— Мама,— простонала Надя. 

Женщина рукой прикрыла рот, метнулась в угол около порога, 

отдернула занавесь, которая скрывала кровать, и торопливо стала разбирать 

постель. 

— Касатка моя, взаправду ли это, не привидение бы только, господи,— 

окончательно приходя в себя, она протянула руки.— Сюда касаточку 

утерянную, глаза я все проплакала... 

Павел ступил к кровати и опустил на нее жену. 

— Думала, не увижу тебя больше,— склоняясь к Наде, проговорила 

мать.— А промокла-то, нитки сухой нету,— она вдруг резко обернулась 

на Павла, лицо ее стало сердитым.— Чего вылупился? — крикнула 

она и задернула занавесь. 

— Весь день под дождем, мама,— прозвучал успокоенный голос 

Нади. 

— И как тебя угораздило, ты ж совсем на сносях. 

— Боялась, мама, как бы по дороге... 

— Снимай это с себя. 

— А-ай, успела я приехать. Ох и торопились мы. 

— Чо ж хочу спросить? Нажила поди ж так?.. 

— Не-е, мама, он муж. Свадьбу играли там, в Приморье. Ты не 

узнала, это тот самый Павел. 

— Глянь-ка. Я и то смотрю — у Аксиньи жил, признала. А глазам 

не верю. 

— Он, он самый, мама. 

— Не послухала мать. Век будешь в нищете жить. 

— Не-е, мама, счастливее меня не найдешь. 

Павел стоял, не зная куда себя деть. С Надей теперь все было в 

порядке, а как быть ему? Истомин его не примет, больше — выдаст 

белым. Павел это знал. Так просто уйти, оставиз тут Надю, он тоже 

не мог. 

— Глянь, от уж сыскала счастье,— мать выглянула из-за занавески.— 

Зятек, знать? — спросила она.— Чо ж стал-то, бежит с тебя. Переодень, 

там Серьгина одежа.— Она кивнула на противоположный 

угол и скрылась. 

Байкалов стал переодеваться. В сенцах послышались шаги, и сильным 

рывком открылась дверь. Пригнув голову, в дождевике из грубого 

брезента через порог шагнул безусый парень. 

— Уф,— отфыркнулся он, освобождая голову от задубевшего ка- 

4. «Байкал» № 1

пюшона, и глянул на Павла.— Ну и дождина,— сказал он, как старому 

знакомому, и улыбнулся вдруг, весело подмигнув. Глаза у него большие, 

черные, точь-в-точь как у Нади. Кепка сбилась на затылок, из-под 

нее вывалился смолистый чуб. Высокий был парень и широкогрудый. 

Веяло от него бесшабашностью и здоровьем. 

— Сынок,— мать выглянула из-за занавеси,— а это муж нашей 

Нади. Узнаешь его? 

— Нади? — удивился парень и остро глянул на Павла.— Постойте, 

а ить вы тот самый Павел. 

— Неужели узнал? Тебе тогда лет четырнадцать было. 

— Как же, но я рослый, мы с Надюхой тогда чуть вас с Бессоновым 

не освободили. Я все завидовал, как вы тройку остановили на 

скаку и Кирпичникова выбросили из кошевы. Над ним тогда как есть 

вся деревня смеялась. А где он теперь-то? Но постойте, Надя-то...— 

Парень -шагнул к занавеси и отдернул ее.— Э-э, сестрица... 

— Сережка!.. О-ой, мама-а,— простонала Надя. 

— Иди ты, иди отсюда, непуть экий,— мать вытолкнула сына из 

закутка.— Ступайте во двор, коней уберите на ночь. 

У Нади подступила решительная минута, как понял Павел, но теперь 

все обойдется, только не надо мешать. 

— Айда, Сергей, и правда...— с теплотою в голосе сказал он, испытывая 

к парню родственное чувство. И Сергей все понял. Они ушли. 

— Браво, что батьки дома нету—приволье,— уже во дворе проговорил 

Сергей.— А коняга у тебя добрый и рессорка. Где отхватил? 

— Долгий это рассказ. Отец-то твой теперь кем служит? 

— Мотается по деревням, мужиков набирает в армию и коней.— 

Сергей хозяйски взял за повод лошадь, рессорка качнулась и застучала 

колесами к заднему двору. Там Сергей начал распрягать коня. 

Павел помогал. 

— Ты бы пошел убирать у скота,— предложил он. 

— А, вместе. Сматывай вожжи,— весело отозвался парень.— Я-то 

теперь все живу на заимке, скот у нас там, тут только дойные коровы. 

Один маюсь там и мамке подсобляю. 

Байкалова покачивало от усталости и голода, но он держался, стараясь 

не подать вида. А Сергей норовил держаться рядом, сгорая от 

нетерпения поговорить о всякой всячине. Когда они распрягли лошадь, 

он потянул Байкалова в конюшню. 

— Там у меня рысак, посмотришь какой. Гоняю на нем с заимки. 

Тут же у меня шмара, у-уй, загрызет, коли не покажусь ей. 

— Значит, любит. 

— Таких больше и нет, поцелует, как обожжет, ну чистая цыганка, 

паря. 

— Откуда ты знаешь цыганок? 

— Была у меня тут. Зимой в деревне табор стоял. Дак мы с ней 

у-у. Но огонь, паря, скажу я тебе. 

Не скоро они вернулись, по молчаливому уговору дольше оставаясь 

во дворе. Когда зашли в сенцы, оба насторожились. Павел открыл 

дверь и застыл. Сергей сзади навалился могучей грудью и жарко 

задышал. 

— Ку-а, ку-а,— несся хрипловатый тоненький голосок. 

— Дверь-то закройте, непутевые,— проворчала мать. 

— Постой,— Сергей нетерпеливо оттеснил Павла, шагнул в зимовье. 

Байкалов — следом. 

Занавесь была отодвинута. Мать с постели подняла над головою 

красного, сморщенного человечка. Надя оставалась в кровати. Бледно-восковое 

лицо ее неузнаваемо осунулось. Губы посинели и были 

искусаны до крови. В темных впадинах поблескивали большие глаза. 

Смотрела она то на ребенка, то на Павла. 

— Ку-а-аа, ку-а-аа, — раздавалось все протяжнее и настойчивее. 

50

— Покричи, милый, покричи, горластей будешь,— улыбнулась старушка.— 

От и я теперь бабушка, дождалась внука-т...— Она вдруг 

глянула на Павла.— А вить большевик поди ж? 

— Сын, значит? Вот вы меня выручили,— радостно прогозорил 

Сергей и облапил Павла.— Обмыть, паря, надо, раз такое дело, а то 

мне мамка все уши прожужжала: женись и подай ей внука. Нет, обмыть 

парня надо, обмыть. 

— Идите в куть, в куть,— счастливым голосом проворчала мать. 

Сергей наскоро разделся, помог Павлу и торопливо увлек его на 

кухню, отделенную перегородкой. Там из русской печи вытащил массивную 

жарницу с мясом, так же быстро на столе появились соленые 

огурцы, рыжики, капуста и четверть самогона. 

— Первач, паря, хряпнем за твово сына,— наливая в кружки, проговорил 

Сергей.— Давно, поди, не пил? 

— Со свадьбы не брал в рот. 

Сергей медленно опустился на широкую лавку, не спуская с Павла 

изумленных глаз. 

— Неуж красные играют свадьбы? 

— А ты что думал? Все как у людей. 

Сергей покачал головой, еще долил в кружки самогона, лихо 

тряхнул бутыль. 

— Мы с тятькой после бани как саданем таку во и целиком барана, 

я к шмарухе иду — не качнусь. А ты не боишься, если батька 

нагрянет? Он теперь ходит в офицерах, о-о, паря, перед ним шапку 

ломают. 

Павел устало вздохнул. 

— Наговорили тебе, видно, Серега, про красных всякую всячину, 

на самом деле ты про них ничего и не знаешь. А батьку? — Байкалов 

помолчал.— Я уж в таких передрягах побывал, что и не знаю, как мне 

его бояться. 

— Ладно, теперь-то поди родственники. Так это я спросил. 

— Не-ет, Серега, какие мы родственники, я дерусь за самое кровное, 

народное, а он это кровное себе хапает. 

— Постой, паря, не то что-то ты... Кровное есть у батьки, а у 

красных — голь, они думают у него все забрать. 

— Эх ты, забияка, революция идет, а ты не знаешь даже ее простой 

азбуки,— укоризненно покачал головой Павел.— Прошлую осень 

на руках у нас с Надей умер такой же Серега, как ты. Отец у него в 

деревне самый богатый, но Сергей был с красными, гнался за офицером, 

тот его из нагана... Сергей знал, какую власть хотят иметь красные, 

зато и шел с нами. 

— Но а какую? Жрать-то при них хотя будет что? Так вот, чтобы 

полная жарница мяса и четверть самогона, или все себе заграбастают 

эти, как их, ну, главные-то? 

Павел тихо засмеялся. 

— Так уж сейчас у каждого полная жарница мяса? Эх ты. При нашей 

власти себе грабастать никто не должен будет. Задача стоит, 

чтобы все ели досыта. Вот у того Сергея батька — жадюга, он все 

лишь бы себе, а остальные — хоть подохни. Сын такого не мог вытерпеть. 

Сергей слушал жадно, расширив большие черные глаза. Парень 

он был впечатлительный. 

— Ну, ну, а как он гнался за офицером? 

— На жеребце, с берданкой. Это далеко, аж около моря. 

— И вы с Надей там были? 

— Где, брат, не будешь, если надо. 

— От мне бы так! Давай выпьем, и ты ешь, голодный небось.— 

Сергей поставил перед Павлом кружку, поднял свою.— За мово племянника, 

буду я его любить о-ох как! 

4* 5;

— Да, за сына надо выпить,— Павел тоже поднял кружку.— Родился 

он у нас наперекор всем бедам и пусть растет честным. Ничего 

главнее этого нет. Честным, как революционеры. 

Опростав кружку, Павел поставил ее, взял кусок мяса и сосредоточенно 

начал есть. Сергей следил за ним. Слова и уверенный тон 

Павла поразили его. 

— Ладно, коли так,— только и сказал он, еле осиливая смысл услышанного, 

большими глотками осушил кружку, стал быстро есть мясо.— 

Говоришь, жадный батька-то у того парня? — спросил немного 

погодя.— На мово тятьку тоже тычут, что он жадный, а он двадцать 

коней отдал в армию и глазом не моргнул.— Сергей вновь поднял четверть 

и степенно начал лить самогон в кружку. 

— Их он отдал тоже для себя,— сказал Байкалов.— Заметь, что 

твой отец живет только для себя. Армия белых защищает его, она 

против всех остальных идет, и ей нет дела до какой-то там справедливости 

среди людей. 

— Ть! смотри, правда, на нас теперь все косо смотрят. Ладно, давай 

хряпнем еще по одной. А батьку ты не бойся, я тебя укрою на 

заимке, там и будешь жить сколько тебе надо. Батька туда совсем не 

заглядывает теперь. 

Байкалов не притронулся к кружке, ел мясо. Сергей чокнулся с 

его кружкой и выпил. 

— А племяша мы знаешь как окрестим? Павлом. А отчество дадим 

ему... Как у тебя звали отца? 

— Иваном, а зачем это? 

— Чтобы мой тятька не допер. Он тут все догадызался, что Наця 

где-то с тобой. Предрекал вам худую долю. Теперь, если узнает правду 

— окрысится, невзлюбит парнишку, а за что? Вот и пусть думает, 

что это сын какого-то Ивана. Жить-то ить он у нас будет долго. 

— Верно, Сергей. Нам с сыном податься сейчас некуда. 

— Во! — обрадовался Сергей.— А заваруха пройдет, не век же ей 

быть, перекрестите сына и все. А может, и так оставите. 

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ 

В том году, девятнадцатом, рано выпал глубокий снег, завьюжило, 

степи и долы перемело сугробами, ударили жесткие морозы. Кипели 

реки, вздувались на них ледяные бугры, шла наледь, валил от нее пар; 

налетал бешеный ветер, оголял землю, она трескалась, давая огромные 

щели, ночами голодные волки обкладывали деревню, протяжным 

воем оглашая ночь. 

Павел тайно жил на заимке. Сын рос. Надя была с ним. Сам Истомин, 

побывав дома, остался доволен, когда ему рассказали, что муж 

Нади вовсе не Павел, а некий Иван. Больше Истомин не появлялся. 

Некогда ему было. Белая армия ненасытно требовала людского пополнения, 

лошадей, фуража, хлеба, мяса... 

Сергей все заметнее привязывался к Павлу, расспрашивал, где и 

как он воевал, отбывал каторгу, что за жизнь хотят устанозить красные, 

и еще задавал сотни разных вопросов. Иногда в кошеве ночью 

он привозил Павла в Малету, до утра. И тогда для Павла с Надей стремительно 

проносились часы... Полковник из Петровского завода не 

появлялся. Видимо, не до того ему было, а может, где и убили. 

Когда сын окреп, Павел с Надей оставили его на руках у бабушки, 

запрягли в сани полковничью лошадь и уехали в Дикую. 

Бичуру миновали стороной, повернули в горы. Среди деревьев 

высвечивала дорога. Небо чистое, каленый мороз и луна. Пустили коня 

шагом, пошли сзади. Сбруя поскрипывала, постукивали полозья об 

укатанную дорогу. В воздухе чутко отдавался любой звук. И казалось, 

кругом ни единой души. И вдруг на дорогу вышел огромный мужик в 

тулупе, с ружьем. 

52

— Тпр-ру! — по-хозяйски остановил он лошадь.— Откуль такие 

бравые? 

— Чуть не с того света, паря,— весело отозвался Павел, направляясь 

к мужику. 

— Ну-ну,— грозно предупредил тот, выставляя дуло берданки.— 

Ни с места. Кто такие? Постой, постой, да никак Пашка Иванихин, а? 

Ну, ядрена шиш! — опустив берданку, мужчина закричал в сторону от 

дороги:—Меркуха-а! — и проворно подбежал к Павлу и Наде.— Живехонькие, 

а вас тут чисто схоронили. Меркуха, мать твою, где запропастился? 

— И-иду-у,— отозвался второй, появляясь на дороге. 

— Ты только глянь, кто припожаловал,— сказал первый мужик. 

— У-у, с того света. Ну, здоровати, здоровати,— загудел Меркуха, 

подходя к Байкаловым. 

— Карауль тут один, я их доставлю Федору Иванычу,— распорядился 

первый мужик.— Садитесь, скореича обрадуем командира,— он 

залез в сани и взял вожжи.— Одних отправь вас, дык тут по всей дороге 

будут останавливать. 

Лошадь пошла рысью. Мужик, правя, покрикивал, давая знать часовым, 

что это едет он. Вот пахнуло дымком. Не сбавляя бега, они 

выехали на обширную поляну и остановились. В косогоре стоял ряд 

землянок. Снег всюду расчищен. Поленницы дров, в стороне—скотные 

дворы, внизу у родника срублена баня. Из труб землянок столбами 

поднимается дым. 

— Эвон в ту землянку ступайте,— указал проводник. 

Бессонова увидели неожиданно. Высокая, широкоплечая фигура 

его показалась со стороны противоположной той, которую указал им 

проводник. В черном полушубке, в такой же черной бараньей папахе 

и волчьих унтах с голенищами выше колен шел Федор Иванович вдоль 

землянок. 

— Верь я в бога, перекрестился бы,— низким голосом сказал Федор 

Иванович.— Ведь это на самом деле вы. 

— А кто же больше,— усмехнулся Павел. 

Бессонов развел руки, шагнул навстречу и обоих заключил в объятия. 

— Живые,— выдохнул он, отпустил их, попятился, рассматривая 

и будто не узнавая.— Ну и ну, значит, теперь все стало на свое место, 

а то я уж не рад был тому золоту. Издохни оно, были бы вы целы. 

А Крепов где? 

— И Крепов живой, и золото целехонько,— сказала Надя. 

— Ладно, ладно, потом расскажете, идемте в землянку, обогреть 

вас надо и накормить. 

В землянке было тепло, пахло сеном, овчиной и конской сбруей. 

— Сейчас, сейчас,— проговорил в темноте Бессонов, зажигая лучину.— 

Спички экономим, огонь разжигаем от угольков, но сейчас случай 

особый. 

В землянке была сбита из глины печь с очагом. Бессонов сунул 

в него лучины и кинул несколько полешек смолья. Огонь взялся жадно 

и забуянил, освещая помещение. 

— Раздевайтесь... 

Потолок низкий, около одной стены шли нары, между ними и другой 

стеной — проход. На нарах сено, потники, шубы. Крепко спят люди. 

Из закутка, отгороженного жердочками, выглянула девушка. Павел 

узнал Таню. Она скрылась, зашуршала одеждой. Тут же появилась, 

кутаясь в шаль. 

— Здоровати были, с приездом вас,— сказала она и поклонилась.— 

С возвращеньицем, радость-то какая, сейчас я вас накормлю,— она 

выскользнула из землянки. 

— Таня у нас хозяйка отменная. Потом ляжете спать, немного 

еще потерпите. А золото, значит, отобрали? Далеко оно? 

53

— У самого океана. 

— Ах вон что, ну, я так и думал. Здесь бы оно сейчас ох как 

пригодилось.— Бессонов опустился на край нар рядом с Надей.— 

Пришлось нам туговато, да и сейчас не сладко. Правда, как могли, обзавелись 

хозяйством. Без него бы погибли с голоду. Даже коровы телятся 

и даже рожают женщины, но это исключение. Кузницы построили, 

по деревням собираем ухваты, сковородники, подковы — ничем не 

брезгуем, куем оружие. На золото у тех же интервентов можно закупить 

все, что угодно,— Бессонов встал и прошелся вдоль нар.— Еще 

задолго до революции мечтали, каким должен стать человек. От него 

зависит будущее мира. Какая великая цель! И шли к ней, а сейчас непростительно 

стоим на месте. 

— Скоро двинем, Федор Иванович? — сказал Павел. 

Бессонов с шумом вздохнул и опять сел на нары. 

— Вчера пришел из штаба приказ. Восстание подготовлено всюду, 

первыми Еыступаем мы, но и белые тоже не дремлют. В Бичуру на помощь 

к ним через Заган двигаются японцы. Нам надо успеть захватить 

село, штаб торопит, но как это сделать, если у белых там пулеметы. 

Я в разведку уже послал две группы, Логинов там и Кауров. И ничего 

от них нет. Здесь люди накалились до предела, сдерживать их все 

труднее, а идти вслепую — покосят всех и выступление захлебнется. 

Дверь открылась, вбежала Таня. 

— Еще маленько потерпите, сейчас я быстренько,— прощебетала 

она, из мешка, который принесла с собою, достала кусок мерзлого 

мяса, кинула на грубо сколоченный столик, взяла чугунок и из деревянного 

ведра стала наливать воду. 

— Федор Иванович,— крикнули с улицы.— Посты разводим. Людей 

проверять будешь? 

— Иду,— отозвался Бессонов и поднялся.— Каждый раз даю инструктаж, 

потому что белые тоже собираются к нам. 

Он вышел. Таня поворотом головы проводила его, кусок мяса 

опустила в чугунок и поставила на огонь. 

— Обжились тут мало дело,— сказал Пазеп, следя за девушкой, 

и подсел на нары к Наде, рядом с печкой. 

— Какой там, Паша, обжились,— покачала головой Таня.—Страсть 

как измучились. Бодрится-то рази что один Федор Иванович.— Таня 

из-под столика достала картофель, начала чистить.— Ему-то достается 

больше всех. Я диву даюсь, и как он все успевает.— Таня сокрушенно 

вздохнула. 

— Картошку, видно, тут не экономите? — заметила Надя, видя, 

до чего толстый слой снимает Таня. 

— Какой там, бережем каждую крошечку. А чищу так, чтоб 

свиньям досталось. Кормить их чисто нечем. 

— И свиней держите. 

— Как же, людей много... Слава богу, еще буряты мясом поддерживают. 

Третеводнись из Ара-Кирети двадцать баранух привезли. По 

пять баранов в день режем, еще говядина есть, свинина, охотники в 

тайге промышляют. Все сметают подчистую.— Таня помолчала.— А 

ведь и тут все наладил Федор Иванович. Не будь его, не знаю, что и 

было. Справедливый он — ужасть до чего. Сам не поест, а мясо чтобы 

каждому достелссь. А намедни Акулина со Степухи — ты, Паша, должен 

ее помнить, с нами к большому мосту на вечеринки ходила. Черная 

така, маленько косоглазая. 

— Неужели она здесь? 

— Как жа, баб и девок у нас много. Семеновцы житья не дают, и 

сильничают, и все-то на свете. Дык эта Акулина учудила-то чо. Гуляла 

она с Парамошкой Авдеевым, из Тюрюкановки, он еще вам маленько 

родней доводится. 

— Знаю, по жене дяди Егора. 

— Во-во, дык слыхано ли, гуляла, гуляла, к свадьбе дело, а она 

54

возьми и уйди к Панфилке Шалаю, ну, печником у него дедушка-то, 

Шалаем прозвали. Ушла, паря, вот ить язви ее, а Парамошка за нож, 

этого Панфилку чуть не прикончил. Дивья тут Федор Иванович. Как 

давай стыдить. Крови, говорит, и так сколько льется... 

В чугунке закипела вода, аппетитный дух мясного нззера начел 

растекаться по землянке. Надя прилегла на нары, Павел тоже прилег 

рядом. А голос Тани все звучал, убаюкивая... Они заснули. Позднее 

слышали сквозь сон, как вернулся Федор Иванович и как он сказал, 

что, мол, ладно, будить не надо, пусть спят... 

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ 

Утром мороз был так крепок, что дым из труб, поднимаясь столбами, 

тут же оседал и расползался. Плотный снег смерзся крупинками. 

Дышать становилось больно. Мороз будто хотел остановить приготовления 

людей к бою, в котором поляжет множество с той и другой 

стороны. Однако не было в мире силы, способной остановить людей. 

Люди рвались на смерть. 

С шумом партизаны вываливали из землянок, толкая друг друга, 

со смехом брели за лагерь на пустырь. Конники, оседлав коней, вели 

их туда же. Раздавались зычные голоса командиров, отряды строились. 

Кто-то пустил слух, что отряды сейчас пойдут на Бичуру. Это возбуждало 

людей, потому что жизнь в тайге осточертела. 

Бессонов спать лег перед рассветом. И уже поднялся. Крупным 

шагом он взошел на косогор. Открылся ему пустырь. Люди и лошади. 

Неровные шеренги. Бессонов знал, до чего сильно ждут люди выступления 

на Бичуру. Он, сдерживая их, понуждал учиться воевать, то есть 

истинных скотоводов и хлеборобов — извечных тружеников, экономных 

в любом деле, заставлял как бы играть в войну. Они это воспринимали, 

как насмешку, и если подчинялись, то лишь из великого уважения 

к командиру. 

Он стал перед строем. С правого фланга теснились пешие отряды. 

Оружие у них — винтовки, дробовики, берданки, но больше всего 

— пики, выкованные в партизанских кузницах. Дальше шли конники, 

держа лошадей под уздцы. У них тоже пики. Впереди — лихой командир, 

который успел прославиться во время коротких Еылазок к белым,— 

Яшка Павлов, младший брат отца Тани. Изъеденное оспой лицо 

его улыбчиво, вроде светится. В том же ряду, в затылок Яшке, стоял 

приземистый Дамдинов — отец Намсылмы. Он привел Б отряд десять 

лошадей и сам остался, узнав о жестокой смерти дочери. 

Все лица были повернуты к Бессонову, каждый заметил, что он и 

внешне сегодня немного другой — веселее и бодрее. Знали, что ночью 

вернулись Надя и Павел. Смотрели на командира, ожидая его слова. 

И Бессонов понял, чего от него ждут. 

— Сегодня опять проведем учебный бой,— громко крикнул он. 

Секунду, две или три стояла гробовая тишина. Люди будто оцепенели. 

Они не могли сразу осмыслить то, что услышали. Наконец всем 

стало ясно, что и сегодня придется ни за что месить снег, зарываться 

в сугробы, колоть штыком или пикой чучело, отбивать удар сабли, 

когда на тебя несется конник. Он что — изгаляется? 

Тишина взорвалась. Еще немного, и люди выйдут из-под власти, 

самотеком уйдут в наступление, которого не получится. Бессонов резко 

поднял руку. Строй взрезел сильнее. Даже командиры, и те не молчали. 

Федор Иванович побледнел, опустил руку, строгий и недосягаемый, 

быстро зашагал к правому флангу. Там пошел вдоль строя, каждого 

по очереди охватывая глазами. Они не могли ему не верить на слово, 

не могли смотреть в глаза и восставать против его воли. Он знал любого 

из них, кто на что способен. По мере того, как он продвигался, 

55

шум затихал. Молча пройдя до левого фланга, он вернулся на прежнее 

место. 

— Вы все до единого в сердце моем,— дрогнувшим голосом сказал 

он.— Ваше кровное дело — сеять хлеб и растить скот, но не убивать 

людей... Я тоже не военный... Главное, чего я хочу,— чтобы вы 

остались живыми и занимались своим самым нужным делом. Для этого 

надо победить... Сейчас у нас не игра в войну. Мы учимся, как остаться 

живым. Великая будет утрата для земли, если вы ляжете мертвыми 

у поскотины своего села... 

В тот день Павел и Надя отсыпались. Таня в землянке хозяйничала 

одна — прибиралась, готовила еду, стирала. В этой землянке жили 

Ермолай Логиков, Кауров, Цырен и другие из тех, кто прибыл в Дикую 

первыми, но они теперь находились в Бичуре. Таня напевала под нос 

себе, скучая о доме, потом не выдержала и стала будить Павла и 

Надю. 

— Вы хоть поешьте! , 

Павел сладко потянулся. 

— Что, вроде никого нету, а? 

— Страх господний, Паша, чо деется-то,— Таня кивнула на улицу,— 

угнал всех Федор Иванович играть в войн/. Люди и так намучились, 

злые-презлые, а он им еще досаждает. 

— А-а, но и правильно, не в землянках же лежать. 

Таня с сожалением покачала головой и отошла к печке, стала в 

чашку наливать щи. 

Павел спрыгнул на земляной пол. Унты и шерстяные носки толстой 

вязки, которые еще в Малете подарила ему теща, сняли ночью с сонного, 

и они теперь были хорошо высушены. Павел быстро начал обуваться, 

затем подошел к столику, на который Таня поставила им миску 

со щами, и потянул носом запах. 

— У-у, Надя, слышь ли, еда-то у них, а у меня живот подтянуло. 

— Встаю, встаю. Иди умойся,— подала голос Надя. 

Вскоре они уплетали наваристые щи с мясом, с длинными лоскутами 

квашеной капусты. Таня отрезала им по толстому ломтю ржаного 

хлеба. 

— Гляжу, вы тут как в раю,— прожевывая мясо, сказал Павел. 

Таня вздохнула, присела на скамеечку около столика и покачала 

головой. 

— Не приведи господь, Паша. Хлеб делим. Прошлое лето земли 

пустовали, засеять-то их было некому, скота тоже все меньше становится. 

Не-е, так люди долго не продюжат. 

Павел согласно кивнул. Это все он знпл, но рад был тому, что 

выдержали и накопили силы. 

После еды Павел и Надя опять завалились на нары поблаженствовать. 

Вскоре услышали шум, цокот подков, говор. В землянку зашел 

Бессонов. 

— Ну-с, отоспались? — улыбнулся он и тут же спиною прижался 

к косяку двери. Окошко было всего одно, тускло освещало землянку, 

но Байкаловы разглядели, до чего устал Бессонов, хотя и бодрится. 

Дверь снова открылась, ввалило несколько мужиков. Одежда их отдавала 

каленым морозом, хвоею и снегом. 

Таня резала хлеб, давала каждому по ломтю и наливала щи. Кто 

разделся, а кто и так — все аппетитно ели, редко перебрасываясь словами. 

Бессонов сразу после того расстелил полушубок на нарах и лег. 

Землянка вскоре опустела. 

— Что вас мучает, Федор Иванович? — неожиданно спросила Надя, 

приподняв голову. 

— Многое. От этого не уйдешь,— холодновато сказал Бессонов, 

56

вроде закрывая свою душу, и помолчал.— Беда в том, что я не военный 

человек. Крестьян заставляю ползать, рвать последнюю одежду, 

а они привыкли ее беречь. У них же один полушубок от отца к сыну, 

и душой я вместе с крестьянином, душа у меня бастует... 

— Федор Иванович, а что если я пойду в Бичуру? — предложил 

вдруг Павел. 

Бессонов резко на него глянул. Его мучила неизвестность: где же 

посланные в разведку люди? А ну как попали в плен? 

— Не достаточно ли испытывать судьбу? — вопросом отозвался 

Федор Иванович. 

— С каких пор вы стали верить в судьбу? 

— Нервы могут не выдержать, и силы сдадут — вот я о чем. 

— Но уж знаете, когда надо, тогда надо. 

— Все-таки еще подождем. 

Надя приподнялась на нарах. 

— Отправьте нас с Пашей, чего же ждать. 

— Еще сутки потерпим,— как можно спокойнее сказал Бессонов 

и натянул на себя тулуп, укрываясь с головой. 

И тут вдруг донеслись заполошные голоса, заскрипел снег под полозьями 

саней. Бессонове будто кинуло с нар. Навстречу ему открылась 

дверь. Ворвались мороз и вихри снега, показались закуржавевшие 

лица мужиков. Их было двое. Третьего они внесли и опустили на 

пол. За дверью осталась галдящая толпа. 

Бессонов заглянул в лицо тому, которого внесли, и отшатнулся. 

— Что случилось? — спросил он сдавленно. 

— Влипли, паря,— ответил тот, который стоял ближе к Бессонову.— 

Еще дорогой нас повстречал казачий дозор. 

— Бой-то мы дали,— проговорил второй мужик,— а им подмога 

тут как тут, посыпались на нас со всех сторон, но ровно как ждали, и 

всех, кто уцелел, скрутили, в подвале покойного купца Григория заперли 

и пытают. Разузнать им надо про нас. 

— Зачем же в бой-то вступали? — горько сказал Бессонов, раскрывая 

сумку с хорошо постиранными тряпками, которые служили им 

вместо бинтов. 

В дверь ворвалась Таня. Ее отец уходил с командой Логинова. 

— А тятя мой где, дядя Калистрат? — спросила она у одного из 

мужиков. 

— Крепись, дочка,— покачал головой Калистрат,— лютым твой 

батька оказался, как стал раскидывать казаков, откуда и сила такая 

взялась. Они и изрешетили его пулями. А Егора-то Байкалова исказнили 

и нас вот послали доставить его сюда, чтобы посмотрели, как они 

умеют... Сдаваться велят, язви их мать, а то, мол, с каждым такое 

утворят. 

— И что, сдадимся? — спросил Бессонов. 

— Упаси господь,— Калистрат перекрестился. 

Павел тем временем наклонился к дяде Егору и не узнал его: 

кожа на лице была вздута, борода вырвана клочьями с мясом, глазницы 

затекли. 

— Дядя Егор,— позвал Павел, будто Егор находился где-то за перегородкой. 

— Па-ша-а, неуж ты-ы? — хрипло спросил Егор и притаил дыхание, 

боясь, что ослышался. 

— Я, дядя, я, ночью воротился. 

— А Андрюха иде? 

— Нету его, дядя Егор, и не вспоминай. Ушел он за границу. Совсем 

стал чужим. 

— Смотри-и ты,— сокрушенно протянул Егор. Ему непонятно было, 

как мог Андрей, которого он знал с пеленок, бросить Россию. 

Уехать и жить среди чужих людей, которые и говорят на другом языке 

57

и все у них другое. Но долго об Андрее он не думал и больше его не 

вспоминал. Он знал, что стоит у последней черты, скоро ее перешагнет, 

что не там, а здесь остается все, что может остаться от человека,— 

его корни, кровные ему люди, которым надлежит продолжить его 

род. И пока род этот будет здесь оставаться, будет жить и Егор. Он 

глубоко вздохнул, собираясь с силами.— Слышь, Пашка. 

— Тут я, дядя, тут. 

— Один остаешься. Уцелей, корни пусти. У меня одни деЕКИ. 

— Ладно, дядя. 

По землянке уже металась Надя. Разожгла печь, поставила кипятить 

воду и подошла к Тане. Та плакала. 

К Егору наклонился Бессоноз. 

— Слушай, Егор Иванович, сейчас начнем тебя лечить. Ты уж, брат, 

потерпи. 

— Пустая затея,— простонал Егор. 

• ' — В. наш лазарет тебя сейчас унесем,— снова сказал Бессонов. 

Ветер усиливался и свистел. Выл где-то одинокий волк, храпели 

партизанские кони. Егора несли торопливо. Павел шел сзади. 

Землянка для лазарета была построена в стороне от лагеря, в 

кедраче. Справа и слева шли нары. Топились две печки. Больных и 

раненых было немного. Три женщины ухажиЕали за ними. Егора положили 

на длинный стол. Женщины зажгли две лампы. Бессонов 

сбросил полушубок, засучил рукава и начал осторожно раздевать Егора. 

Женщины помогали. С верхней одеждой обошлось проще. Егор 

только гостанывал. Дальше пошло труднее. Тело Егора было в ожогах, 

синяках и ранах. Нижняя рубаха вся в крови и поприсыхала к исполосованному 

ножом телу. 

— Потерпи, брат Егор, потерпи,— тихо сказал Бессонов и вдлесте 

с запекшейся кровью отодрал на плече рубаху. Затекшие глазницы 

Егора расширились, сверкнули и заслезились зрачки. 

— Не надо. 

Таня с Надей принесли воду, от нее шел пар. 

— Терпи, Егор Иванович, будем отмачивать. 

— Внутрях, внутрях все отшибли. Не жилец я. Где племяш? 

— Тут я, дядя. 

— Выживи, Пашка, слышь, сохрани корень. 

— У меня уже есть сын. На Наде я женился, помнишь? 

— О-о,— удовлетворенно выдавил Егор.— Берегите его. 

Голова его неловко подвернулась, тело дрогнуло, будто что-то 

оторвалось Екутри, и он навечно затих. 

Все, кто был в землянке, сгрудились зокруг Егора. С улицы в это 

время донесся шум бегущей толпы, гзалт, выкрики. Бессонов кинулся 

за двери, Павел за ним. 

— Стойте! — повис надорванный крик Бессонова. 

Взъерошенная толпа, подхлестнутая криком Бессонова, покатилась 

на него. 

— Заморились тут. 

— Чаво ждем, ишь, учению придумал.. 

— Мы с детства в драках и с германцем воевали. 

ЛаЕина неудержимо приближалась, готовая смять Бессонова. Мелькали 

сжатые кулаки, сверкали глаза. 

Бессонов поднял руку: 

— Образумьтесь же!.. 

— Ты как хошь, комиссар,— первым подлетел к нему Яшка Павлов. 

Черная папаха съехала ему на глаза, он тыльной стороной ладони 

сбил ее на затылок.— Ты как хошь, комиссар,— скова крикнул он,— 

а я веду своих конников... Этой ночью ударим и разнесем белых в 

щепки. 

Бессонов ясно понял, что это не простая угроза, что конный отряд 

может выйти из повиновения, что еще малейшее промедление и вся 

58

организация развалится, выступление будет сорвано, мкогие глупо погибнут. 

Бессонов прыгнул к Яшке, с небывалой яростью схватил его за 

грудки. 

— Ты... как ты смеешь? Попробуй только! — и он толкнул Яшку в 

толпу.— Пристрелю любого, как предателя! 

Толпа однако с новой силой поперла на него. 

Павел выхватил из кармана револьвер, выстрелил два раза в воздух. 

Каждый остановился там, где его застал выстрел. 

— Белым того и надо, обозлить вас, вывести из терпения, чтобы 

вы поперли на пулеметы, как слепые бараны.— Бессонов с шумом потянул 

в себя жгучий воздух.— Думаете, напрасно они на своей лошади 

отправили к нам Егора Байкалова? Они нас ждут, и нам необходимо 

вытерпеть. Мы двинем на них сразу, как подойдет время, а теперь 

надо похоронить Егора. 

Байкалов сунул револьвер в карман. 

— Идем, Паша. Поговорим,— сказал Бессонов и сквозь толпу направился 

к лагерю. 

— Ну что, Федор Иванович, отправляться? — спросил Павел, когда 

они подходили к своей землянке. 

— Пора, только ты вот помни что: беляк там укрепился и ждет. 

Знает он, что у нас тут наступил предел терпению. Ты там действуй 

осмотрительно и не спеши. Мы выдюжим. Главное, узнать, где у них 

пулеметные точки. У лленя был план, но теперь все меняется... 

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ 

Сивый мерин, запряженный в сани с отводами, поскрипывая сбруей, 

трусил по переллетеннсй сугробами дороге. Байкалов правил, поторапливая 

коня. В санях, укрытые тулупом, полулежали Надя и Таня. 

Павел держал путь из заимку деда Иннокентия, что пряталась в Никитином 

буераке, недалеко от тракта. До Бичуры оттуда оставалось девять 

верст. По замыслу Бессонова Павел должен будет оставить там 

Надю с Таней и лошадь, сам вечером проникнет в село. Дед там бывает 

часто. Он привезет девчат р Бичуру на второй или третий день. 

Для связи. Павел их отправит в Дикую, когда понадобится что-то сообщить. 

Таков план, ну а на деле уж как получится. И Павел теперь 

мысленно прикидывал, какой тропой ему проникнуть в село, у кого 

остановиться и как действовать? 

Солнце садилось, когда они приехали на заимку. Хозяин встретил 

их ласково. Они были не первые посланцы от Бессонова. Разных людей 

встречал оттуда старик и разные выполнял задания. 

— Иззябли, однако, а куда несет такой оравой? — спросил он, 

суетливо наливая водой самовар. 

— Ты, деда, чуток повремени,— Байкалов подошел к русской печи, 

приложил к ней ладони, зябко передернул плечами.— Чаем напоишь 

одних девчат. Я сейчас уйду, уже вечереет. Но надо договориться. 

— Во как,— старик, сухой и высокий, с козьей бородкой, выпрямился 

около самовара.— Ну и об чем толк? 

— Тебе надо найти заделье и привезти их в Бичуру. Остановятся 

они у Таниной матеря. 

— Эт напротив купца? — вскинулся старик.— Там самый главарь 

стоит, хитрый толстяк. Упаси бог тебе его повстречать, сразу он все 

раскусит. 

— Я уж прикидывал. Ничего, каждый камень там знаю. 

— И то верно, все ж родная улица. 

Вскоре Павел уходил. Надя его провожала. На небе появились 

звезды, мороз крепчал. Над опушкой леса зставала луна. Кругом все 

было видно. Шагали Павел с Надей молча. У нее закралось недоброе 

59

предчувствие, а он почти не испытывал беспокойства. Когда отошли уж 

с версту, Павел остановился. 

— Ну, женушка, хватит. 

Он крепко сжал ее горячую ладонь, поцеловал и пошел. 

Она некоторое время глядела ему вслед, потом направилась обратно. 

Ей не хотелось расставаться, лучше бы отправиться вместе, но 

делать этого нельзя. 

Когда Надя подошла к заимке, то на привязи увидела подседланную 

высокую, тонконогую кобылу. Не раздумывая, она подбежала к избушке 

и рывком открыла дверь. 

В переднем углу сидел белобрысый парень. На верхней губе его 

пробивались усики. Был он в казацкой форме, с шашкой через плечо, 

со шпорами на сапогах. У порога около стены стояла винтовка. Сам 

сн сидел возле Тани и что-то рассказывал. 

— И надо ж, подружка, оказия-то подвернулась,— заулыбалась 

Таня, подходя к Наде и подмигивая.— Казак едет в Бичуру, завернул 

погреться. Отца у него сильно ранили, вместо себя послал его на 

службу. Вот едет и нас проводит, а то одним-то ох как боязно. 

Надя поняла, что надо вернуть Павла, а этого казачка пока заговорить. 

И, еще не зная, как все сделает, уставилась на парня большими 

черными глазами. Пошла к нему уверенно, всем видом привлекая его 

внимание и чувствуя себя здесь полновластно. 

— Ты скачи, верни нашу подружку-то,— мимоходом бросила Тане 

и нежно взяла парня за кисть руки.— А красивый какой,— заговорила 

она с цыганским акцентом, растягивая слова.— Светлолицый, весь 

чистый и бравый какой, да девки любят таких, я ж цыганка, я по-гада-ю, 

всю судьбу рас-поз-на-ю.— Она взяла его ладонь в обе руки, 

начала разглядывать линии, в то же время думая, знают ли этого парня 

в отряде, куда он едет? — А счастья сколько у тебя, не упусти, может 

оно пройти мимо, другие им воспользуются, касатик бравый. Красотку 

дома оставил, чернобровую да ненаглядную, тоскует бедная, любит 

тебя, плачет-убивается. А там соперник остался, ходит-увивается, сватов 

готовит, а твое сердце изболелось, аж черным стало...— Она сейчас 

могла говорить бесконечно, наверняка зная, что в общем-то все 

угадывает правильно. И в подтверждение парень перебил ее: 

— И правда. Откуда все знаешь? 

— По линиям читаю, касатик бравый, как есть всю судьбу твою 

выложу. 

Надя прищурилась, скрывая усмешку. Невеста-то у кого не остается 

в таком возрасте, белобрысые всегда гоняются за чернявыми и 

любят их крепче. Из богатых он: лицо сытое и свежи на нем ожоги 

мороза. Смотрит удивленно-доверчиво. Нигде голубчик не бывал, кроме 

станицы, но а так не из трусливых. Опасаться таких надо. Родова 

породистая, казачья. 

— Расскажу, бравый, все расскажу. Подвези только до Бичуры, 

трояшкой сядем, ты хоть там кого знаешь? 

— Не-е, впервой еду, но сотник-то ихний там меня ждет. Мой батя 

ему и письмо послал,— вынул из кармана вчетверо сложенный листок. 

— Давай, загадывай на эту бумажку, что хочешь знать,— Надя неторопливо 

взяла листок, сунула себе за пазуху.— Думай, думай все 

время. Хочешь, расскажу все, что написано в письме? 

— Не-не, я другое загадал. Счастье-то как упущу, или кто станет 

поперек дороги? 

— Твоя красотка чернявая ждать тебя будет, никто ей больше не 

нужен... 

— Во-во, и она так говорила. 

— Дорогу свою ты выбрал не по своей воле, в душе противился, 

а на словах молчал. 

60

— И то правда. Откуда знаешь? 

— Послал тебя близкий человек, и сам он не ведает, какая участь 

тебя ждет. 

— Батяня это. Он и письмо нацарапал. Ну-ну, и чего ж меня ждет? 

— Едешь к худому человеку, встретит он ласково, а заведет в 

черную пропасть, и выхода не будет. Но открывается тебе тут другая 

дорога,— Надя пальцем коснулась длинной линии на ладони парня, 

голос ее звучал ровно и монотонно... 

Таня выскочила из избушки, трясущимися руками торопливо отвязала 

казацкую лошадь, подвела к изголовью саней, забралась на них 

и прыгнула в седло. И погнала в степь по свежим следам Павла. 

Еще издали она окликнула его, подлетев, на скаку остановила 

кобылу. 

— Назад тя вернуть Надя велела, казачок там в Бичуру едет... 

Байкалов ухватился за луку седла, одним махом перенес тело на 

спину лошади сзади седла и перехватил поводья. 

— Скореича, Паша, как она там с ним,— еще успела сказать девушка. 

Павел развернул кобылу и пустил ее галопом. В лицо брызнул 

и засвистел колючий ветер. 

Дверь в избушку Павел открыл, не раздумывая. На лавке рядом 

с Надей увидел парня и сразу заметил винтовку. Парень вскочил. Надя 

тоже встала и направилась к Павлу, вынимая вчетверо сложенный лист 

бумаги. 

— На ловца и зверь бежит,— сказала, подавая письмо. 

Казак смотрел ошалело, еле веря тому, что видит. Старик-хозяин 

все стоял у шестка печи. Павел развернул листок. Почерк ровный, но 

рука тряслась, когда выводила буквы. 

«...Ваше благородие, господин сотник, как Вы изволили изъявить 

свою волю, так я онную и исполняю: заместо себя посылаю верой и 

правдой служить своего меньшего сына Павлушу. Он вам будет, как 

и был я. Насколько Вы изволите помнить, старшие мои два сына бились 

с красной заразой и сложили головы. А это последняя моя надежа. 

А про здоровье мое, ежели будет у Вас желание знать, то Павлуша 

все и расскажет. 

За сим верный Ваш слуга Абросим Евстигнеевич Гаврилов». 

— Сотник тебя в лицо знает? — четко спросил Павел, сворачивая 

письмо. 

Парень глянул на винтовку. 

— Сядь! — вырвалось у Нади. 

— Мы партизаны, слышал о таких? — спросил Павел. 

— Господи, чо я вам такого сделал? 

— В отряде знает тебя кто или нет? 

— Какая разница-то, господи, они там, я тут. Ну, нагадала цыганка. 

— Знает или нет? — строго повторил Павел. 

— Откуда им! В глаза не виделись, это батяня все с ними. 

— Куда его ранили? 

— Грудь прострелили. 

— Давно? 

— Какой там, с неделю всего как домой вернулся. Отпусти меня-то, 

чего я такого сделал? 

— Где его ранили? 

— В Бичуре, где же еще. Отпустишь, а? 

— Так сразу и отпущу. Ты еще не знаешь, что такое война? — Павел 

взял винтовку. Парень спиною прижался к стене. Но Байкалов дернул 

затвор — описав дугу, на пол упал патрон. Павел поднял патрон 

и долго его рассматривал. Он поворачивал в руке темно-медную, аккуратно 

выточенную гильзу с заостренной пулей, которая, пронзая тело, 

на выходе оставляет рваное отверстие. Еще четыре таких же пули 

выглядывали из магазина. 

01

Павел решал тяжкий вопрос: куда деть парня? Потому что сам 

теперь поедет вместо него. В плен брать — держать его негде да и 

кормить надо, отпустить нельзя: уйдет к белым. Закон войны неумолимо 

диктовал застрелить казака, но убивать — рука не поднималась. 

Кто он, каким будет, только-только ведь начал жить. Да и кто на свете 

не хочет жить? Павел втолкнул патрон в патронник, клацнул затвором. 

Парень вздрогнул. 

— Неужели убьешь, а? — Губы его затряслись, он опустился на 

колени.— Молю тебя спасителем нашим единым, верил же ты когдато 

в Христа, не губи мою душу. Правдой господа бога тебя заклинаю... 

Байкалова поразила уверенность парня, что его должны убить. 

— Я же за бедняцкую правду, она только и есть на свете,— без 

злобы сказал он,— а ты идешь против нее. 

— Какой там?! Мне все едино, пойду с вами. Только не убивай. 

— Нам такие не подходят, но и убивать не собираюсь. В плен 

пойдешь к партизанам. А мне нужна твоя одежда. 

— Господи, забирай ты все,— парень вскочил на ноги, сбросил 

саблю, начал расстегивать крючки и пуговицы.— На кой леший мне 

все это сдалось, только бы жить... 

Поджарая кобыла шла галопом. Надя сидела сзади Павла. 

— Вместе-то — оно и ладно, спокойнее на сердце,— проговорила 

она после долгого молчания.— Я уж замечала: когда мы вместе, нам 

всегда удача. 

— У нас столько удач, что и деть их некуда,— усмехнулся Павел. 

— Ребенок, Паша, в такую-то годину. Не доволен, что ль? 

— Я про муки. Сколько пришлось перенести. 

— А все одно хорошо,— весело заключила Надя.— Теперь ты будешь 

казак, а я цыганка, убежала с тобой из табора. Любим мы друг 

друга. Остановлюсь я у Таниной матери, но а тебя уж куда определят. 

— Там будет виднее,— отозвался Павел, чутко вглядываясь, как 

впереди, все приближаясь, в морозной дымке мерцали огни большого 

села. Смотрел туда Павел с болью. Что может быть дороже тех мест, 

где ты родился и вырос, где все тебе знакомо и близко? А если это 

все у тебя отняли? Стояла когда-то байкаловская изба, и двор был, 

и мать с отцом, и они — Павел с Андреем. Черемуховый сад, который 

закладывал еще прапрадед на отвоеванном у тайги месте. Семья прапрадеда 

была одна из первых среди семейщины, которую пригнали 

на необжитое место. Прозвали их Байкаловыми, от них и пошел сибирский 

род. По многу детей рожали бабы. Крепкие они были, а мужики 

— еще крепче. Но приползали черные болезни, уносили детей 

в могилу. В предпоследнем колене выжили отец да дядя Егор. Теперь 

и их нет. Очередное звено — Павел с Андреем. Дядя Егор кровный 

дал наказ — выжить, чтобы не оборвалась их ветвь... 

Кобыла вдруг насторожила уши. От полевых ворот высверкнули 

огни, раздался сухой треск пулеметной очереди. Павел натянул поводья, 

кобыла, вытянув морду, призывно заржала. Донесся хохот. Навстречу 

выехал казачий разъезд. 

— Ну, Паша, теперь держись,— Надя сжала локти Павла. 

— Ваше благородие, а кобыла-то Абросимова, Галка. Не иначе — 

сын его припожаловал. 

— Сна, она самая, ваше благородие,— послышались голоса. 

— Господин сотник, я сын Абросима Евстигнеича,— закричал Павел, 

входя в роль плененного им казацкого сына. Он пятками смело 

толкнул кобылу в бока и дернул поводья.— Ну-у, Галка, живей. Чо ж 

вы по своему-то стреляете? 

Горячие кони гарцевали вокруг Павла с Надей, пьяненькие казаки 

хихикали, разглядывая Надю. Она держалась свободно и показывала 

62

казакам язык. Командир, полнолицый, медлительный, в толстом полушубке, 

пожилой, внимательно приглядывался и молчал. 

— Гаврилов, значит? — с расстановкой наконец спросил сотник и 

невольно усмехнулся, разглядывая молодого казака, который даже и 

тут прихватил с собой девку. Видать, пошел в отца. 

— Я самый и есть, ваше благородие, последний сын Абросима 

Евстигнеича. А это моя цыганка. Летом они у нас табором стояли, я к 

ней и зачастил,— начал объяснять Павел, видя, что казаков больше 

всего интересует Надя, да и сотник на нее поглядывает.— А теперь еду 

к вам — она идет, совсем одна. Взял я ее с собой, ваше благородие. 

У нее тут недалеко где-то табор зимует. Атаман злющий, у-у... 

— Ну-ка марш! — скрипучим голосом скомандовал сотник «цыганке». 

Надю будто сдуло ветром. Спрыгнув на дорогу, она юркнула между 

лошадей в сторону от тракта, там по сугробам направилась в село. 

— Ваше благородие, не застрелят ее, а то из пулемета?..— заволновался 

Павел. 

— Крикни ей, пусть идет по тракту,— коротко сказал сотник. 

— Э-э, Надя, выходи на тракт, тут тебя не тронут. 

— Ого-ч, чам-ма чалла,— весело отозвалась Надя и повернула на 

дорогу. 

Казаки, перекидываясь словечками, следили за ней. 

— Сын Абросима-то, ваше благородие, весь пошел в отца, гляди 

— и в деле его заменит,— проговорил казак, который держался 

рядом с сотником. 

Сотник посмотрел на Павла. 

— А девка — чистый огонь,— сказал кто-то из казаков. 

— Цыганка, чо ты хотел. И как такую взял?.. 

— Замолчьте! — вне себя рыкнул сотник и пырнул бока лошади 

шпорами, направляя ее в сторону от тракта. Галка мотнула головой 

и привычно направилась рядом с лошадью сотника. Остальные поехали 

следом. 

— Ваше благородие, батяня мой вам письмо прислал и велел сразу 

отдать. 

— Потом, Гаврилов. Ты лучше вот что запомни: баб-то любить 

люби, но служба — прежде всего. 

— Служить буду на загляденье, ваше благородие,— с готовностью 

выпалил Байкалов, привстав на стременах, и тут же хлопнул кобылу по 

шее.— Галку батя мине подарил, животина — все понимает, только 

не гсзорит. А еще батя велел вам служить. От пули, говорит, и от шашки 

спаси его, свою голову подставь, коли что. Дюже он обожает вас, 

ваше благородие. 

— Ладно,— холодновато отмахнулся сотник. Он был умный, себе 

цену знал и не любил льстивых признаний, хотя Гаврилов и мог дать 

такой наказ сыну.— Запоминай-ка лучше наши секреты. Со дня на 

день ждем красных «в гости», так их надо «попотчевать». Вот и запоминай, 

куда едем, придется послать — чтобы знал куда.— Сотник толкнул 

коня и, грузно приседая, рысью погнал куда-то в сторону от 

тракта. 

Как и предполагал Бессонов, секреты карателей были хорошо укреплены, 

на некоторых стояли пулеметы. Перед ними лежала белая 

равнина. Сунься партизаны ночью или днем — всех покосят до единого. 

И главное, что сотник верно чувствует состояние людей в тайге, потому 

и уверенно ждет их... 

Проверив посты, они возвращались с верховьев села по улице Колесовской. 

Еще издали в белесой темноте ночи увидел Павел пепелище 

их бывшего двора. Рядом стоит изба родителей Тани, а напротив — дом 

купца и каменная пристройка магазина, под ним такой же каменный 

подзал с зарешеченными окнами. В нем томятся пленные. 

63

Сотник заехал во двор. Галка завернула туда же, остальные казаки 

последовали куда-то дальше. Во дворе на привязи стояли кони. 

Павел расторопно спешился и принял у сотника повод. Он чувствовал, 

что ГаЕрилов-отец прислуживал сотнику. 

Из дома гурьбой вывалили казаки и окружили сотника, который 

разминал ноги. 

— Сын Гаврилова. Исполнил Абросим свое слово,— указал на 

Павла сотник и валко, широко ставя ноги, направился в дом. 

Байкалов привязал лошадей, кивнув казакам, догнал сотника. Вместе 

они через коридор зашли в бывшую спальню Веры, где ярко горела 

лампа. Некогда чистая, теперь она была прокурена, стены обшарканы 

и забрызганы кровью. У окна стояли два шомпола, на подоконнике 

лежала плеть. Сотник взял плеть, грузно опустился на табуретку. На 

офицера-казака он совсем не похож. Обрюзгший, полный, широкоскулый, 

он напоминал мясника. Смотрел устало и сонно. 

— Не тужься,— ворчливо сказал сотник и поморщился.— Отец тебе 

не объяснял, какое он у меня исполнял дело?.. 

Байкалов, стоя перед ним, подтянулся. 

— До того ли ему было, ваше благородие, пуля-то вырвала кусок 

мяса, огнем горит это место и загнивает, дух идет тяжелый-тяжелый. 

Не жилец, мой батя, не-е, еле это письмо нацарапал,— Павел вынул из 

кармана листок и протянул сотнику.— Я приехал отомстить за батю. 

Сотник развернул листок, прошел глазами по строчкам. Лицо его 

посуровело. 

— Ты не позабыл, как иудеи казнили Христа?—вдруг спросил он. 

Байкалов не смог уловить, куда клонит этот хитрый человек. 

— Как такое позабыть, Евангелие-то читал не раз. 

— Вот-вот, но там изложено сухо, я напомню, оживлю твою память, 

а ты в сердце возьми.— Сотник встал и перекрестился на передний 

угол комнаты, снова опустился на табуретку, спиной прислонился 

к стене.— В то время, это на тридцать третьем году от рождения Христа, 

там всюду правил Рим. Римским прокуратором в Иерусалиме был 

Пилат... 

— Как же, ваше благородие, знаю. 

— Бери в сердце! — повысил голос сотник.— Иудеи уговорили 

Пилата отдать им Христа на казнь. Пилат тогда спросил у того сброда: 

«Что вы хотите, чтобы я сделал с ним?» — Голос сотника заззучал энергичнее.— 

Пилату эти грязные солдаты, преторианцы, всякий сброд закричали: 

«Смерть, смерть ему... Распни, распни его...» И Пилат отдал 

им спасителя на казнь. Знаешь это? 

— Ваше благородие, как же такое забыть православной душе. 

— Вот-вот, они плевали спасителю в лицо. Он корчился под тяжестью 

креста, падал, они били его плетками, концы которых были освинцованы. 

Освинцованы — заметь это! Христос был милосерден. Он сжалился 

над Пилатом и сказал ему... Как? 

— Он, ваше благородие, сказал так: «Ты не имел бы надо мной 

никакой власти, если бы не дано тебе было свыше, посему более греха 

на том, кто продает меня тебе»,— четко произнес Павел. Обостренная 

память подсказала ему слова, которые он слышал в детстве. 

— Вот-вот,— закивал сотник, и лицо его подобрело.— Иисус предостерег, 

что их и детей их ожидают такие страдания, которых не видел 

мир. Казнь над собой он перенес молча, только слово вырвалось 

у него... 

— «Жажду»,— подсказал Байкалов. 

— Истинно так! И заметь, Гаврилов, после казни сразу началось 

мщение истории. Иуда, который предал Христа, повысился, царь Ирод 

умер в позоре и ссылке, Пилат лишился прокураторства и тоже кончил 

в ссылке самоубийством. Иудеи кричали: «Нет у них царя, кроме кесаря», 

и не было больше у них царя во веки веков. Они и дети их 

G4

были распинаемы за стенами собственного города так, что не доставало 

уж и места и леса вокруг. Солдаты изощряли свою изобретательность 

в жестокости. 

— Правда, ваше благородие, только чего ради мы вспоминаем 

все, коли это вечно в сердце? — осмелился Павел на вопрос, не понимая, 

зачем сотник ведет этот разговор. 

— Я к тому,— сотник щелкнул плетью,— к тому, что история повторяется. 

Красные отвергли Христа, равносильно что распяли, мы посланы 

творить над ними суд. Никакого им от нас милосердия—запомни 

это.— Сотник встал и перекрестил Павла.— Да простит тебя господь! 

— И он поднял плеть.— Конец ремня твой отец освинцовал. Он 

у меня вел дело расправы с красными. Ты его заменишь! Держи. 

У Байкалова спало напряжение. Он схватил плеть. 

— У-у, заше благородие, я им покажу, только дозвольте. Много 

ли красных? 

— В подвале, как в бочке сельди. Завтра любого из них разделаешь 

так, чтобы жить ему осталось ровно сутки. Отправим к красным. 

И так будем делать, пока они не выйдут из тайги,— опустив голову, 

сотник грузно направился к двери. 

— Ваше благородие, позвольте, хотел спросить,— остановил его 

Павел.— Дозвольте навестить цыганку, а? 

Сотник долго смотрел на него и, казалось, не понимал, о чем его 

просят. Но потом глаза его потеплели. 

— Жарко целуется? 

— Это правда, ваше благородие, аж обжигает. 

— Ладно, ступай. 

Павел некоторое время оставался на месте. Надо было собраться 

с мыслями. Главное теперь — Надю отправить в Дикую. Павел решительно 

вышел из комнаты, пересек коридор, оказался на крыльце. Во 

дворе по-прежнему стояло на привязи много лошадей. Что делать? 

Ехать на Галке и отдать ее Наде? Украсть чью-то бы лошадь? Опасно. 

Лучше не рисковать, главное сейчас — послать сообщение в Дикую. 

Это — самое-самое. 

Около подвала топталось несколько казаков, охраняя пленных. 

Начал падать снег. Это к лучшему. 

— Знать, будешь сын Абросима? — донесся голос. 

— Его, а чо такое-то? 

— Отцово место займешь около сотника, али как? 

— Чо ж бы я ехал? 

— Ну а сможешь, уж больно молодой? 

— Я молодой, да ранний,— с вызовом ответил Павел.— С этими-то 

христопродавцами... Я им покажу еще и за братьев, и за тятю. 

Он подошел к коновязи, отвязал Галку, повел ее за ворота. На 

улице остановился. Торопиться нельзя. А на душе неспокойно. Нетерпение 

нарастало. Он как бы в раздумье, не спеша закинул на шею Галке 

ювод, поставил ногу в стремя, перекинул тело в седло. С тракта на 

глицу вывернулось несколько всадников, рысью промчались мимо, 

эайкалсв пятками тронул бока лошади, пересек улицу и нырнул во двор 

теперь покойного соседа Вавилы — Таниного отца. По тому, что ворота 

были не заложены, догадался, что Надя здесь и ждет его. Он осторожно 

постучал в ставень, не слезая с коня. Вскоре скрипнула дверь, 

неслышно появилась Надя. Павел легко спрыгнул на землю. 

— Живо-ой ты-ы,— радостно прошептала она и беззвучно засмеялась.— 

Как ты с ними разговаривал! Не узнать тебя было. 

Она стояла перед ним среди снега и смотрела на него, будто не 

видела сто лет. Ему тоже хотелось обнять ее и постоять хотя бы минуту, 

но время было дорого. 

— Тебе надо ехать,— шепотом заговорил он.— Передашь Бессонову, 

что у них всюду посты. Чисто только по речке. Оттуда ночью 

5. «Бпик?.л» № I 

65

можно пробраться в село. Так и передашь, а я попробую освободить 

наших. 

— Как ты их? 

— Пока и сам не знаю. Ты только побыстрее. Надо, чтобы утром 

все были тут. 

— На Галке поеду? — Надя сразу взяла повод, взглянула на Павла 

с болью, будто в последний раз. 

— Не бойся, я тут отбрешусь. 

Павел вынул револьвер, с которым не расставался, подал Наде. 

— Держи на всякий случай, тут он мне все равно не пригодится. 

Взяв револьвер, она сунула его в карман полушубка и наклонилась 

к Павлу. 

— Что я хотела сказать...— голос ее дрогнул. Сказать-то ей хотелось 

много, а главное, чтобы он берег себя. Она будет торопиться и 

приведет помощь.— Утром тебя здесь могут узнать. 

— Не бойся. Торопись! 

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ 

На ночь Байкалов разместился в той же комнате. В доме было 

неспокойно: кто-то подъезжал, отъезжал, спорили, ругались. Пазел лег 

на полу, не раздеваясь. Он был уверен, что Надя уже в Дикой. Скоро 

сквозь метельную ночь, через буераки, перелески устремится людская 

лавина, захлестнет село. Да, Байкалов зримо представлял, как 

на рассвете партизаны зайдут с верховьев по речке, и, черные, продымленные, 

натерпевшиеся лишений, ворвутся отряды. Представилось 

также, как огромная, похожая на океан, лавина поднимается по всей 

Сибири и Востоку. Виделись ему и Крепов, и Мечик... 

Задремал Павел перед рассветом. И тут же очнулся, услышал, что 

по коридору снуют люди. Дверь приоткрылась, заглянул сотник. 

— Ты здесь, братец, а я думал, у цыганки,— довольным голосом 

сказал он, входя. 

Байкалов вскочил. 

— Ваше благородие, ругать, однако, вы меня будете: беда на 

беде да и только. 

— За что же тебя ругать? 

— Цыганка, ваше благородие, ну уж до того ласковая, отродясь 

не видывал таких девок: на морозе целуется, а губы как огонь. У русских 

девок такого нету. Посватал я ее, не сдержался, ваше благородие. 

Сотник засмеялся, сотрясаясь тучным телом. 

— Весь ты в отца, вылитый,— он погрозил пальцем,— но отец твой 

хотя и бабник, а службу не забывал. Какая ж теперь женитьба? 

— Я не в том винюсь, ваше благородие, посватал-то — так, к слову 

пришлось, а она у меня выпросила Галку, к отцу съездить, говорит. Обе" 

щалась утром вернуться, а я теперь только раздумал и понял, что обманула 

она. Не, не вернется, антихристова душа. 

— Объегорила! — махнул рукой сотник.— В крови у них такое: 

умрет, если не обманет. 

— Как же я теперь? Мне батя за Галку... Разыскать надо цыганку, 

господин сотник, она сказывала, будто они зимуют у кого-то в низовьях 

села. 

— Она, голубчик, за кобылой и охотилась, найдешь ее теперь! Бог 

с ней, кони есть, не до нее сейчас. 

— А что такое стряслось? 

— Прибывает пополнение, братец мой! Теперь сами пойдем к 

красным, окружим их и...— сотник сжал мясистый кулак.— Главарей 

возьмем в плен. «Работы» тебе будет много: проучить их надо, как 

затевать смуту. А тех, которые в подвале, сегодня расстрелять пор 

твоей командой.

У Павла внутри будто все захолонуло. 

— У-у, ваше благородие...— выдохнул он, и в горле его предательски 

пересохло.— Я... я рад стараться, но жирно им будет, если 

сразу расстрелять.— Он подскочил к окну, взял плетку и щелкнул ей.— 

Позвольте их поучить. Подопрашиваю, попытаю, а потом и пулю не 

жалко. 

Сотник рассмеялся. 

— В отца, вылитый. Того хлебом не корми, дай «поучить» только. 

— За Христа нашего, спасителя, антихристов этих. Нам зачтется 

потом, ваше благородие. 

— Усвоил, то-то же. Ладно, идем,— сотник вышел за дверь. 

Павла охватила растерянность. Сейчас произойдет встреча с пленными, 

с друзьями. Они ничего не знают о нем. А дальше, как все получится 

дальше? Он торопливо застегнул полушубок, затянулся ремнем, 

одел саблю, выскочил из дома. На крыльце, придержав шаг, увидел 

весь двор, посреди которого неровной шеренгой стояли пленные— 

в кровоподтеках, изможденные, оборванные. По всему двору, 

звеня оружием, толпились казаки. Они собрались посмотреть на красных, 

жизнь которых сегодня будет оборвана. У заборов во дворе и 

на улице—всюду стояли оседланные кони. Лошадиное ржанье, говор 

людей, короткий смех и злые шутки — все смешалось в единый гул. 

Павел чутьем уловил, что люди и кони взвинчены ожиданием чего-то 

неизвестного, которое висит над ними. Почувствовав себя увереннее, 

левой рукой придерживая эфес сабли, правой — играя плеткой, он легко 

сбежал по ступенькам и остановился около сотника против шеренги 

пленных. И двор вдруг затих. Пленные изумленно смотрели на Павла. 

Он для них как в воду канул и, пожалуйста,— явился в облике карателя. 

Павлу стало не по себе. 

— Учуяли, что я сын ГаврилоЕа и буду их казнить, ваше благородие,— 

сквозь зубы процедил он, надеясь, что свои-то поймут его. 

— И-иуда! — прогудел в строю Захар-молчун — закадычный друг 

детства и, по-медвежьи сильный, как клешни, расставив руки, пошел на 

Павла.— Паскуда ты экая, Пашка, казнить нас удумал,— он нагнулся 

и поднял с земли камень. В это время клацнул затвор винтовки. 

— Не стрелять! — крикнул Павел и, щелкнув плетью, прыгнул к 

Захару, с силой пнул его под «дых». Захар качнулся, уронил камень, 

вытянув шею, схватился за живот, немо ловя ртом воздух. 

— На, на! — Байкалов сильно ударил Захара плетью. Освинцованный 

конец круто сплетенных ремней вспорол одежду... Захар отступил, 

корчась, сделал еще два шага и рухнул. Двор затаился. 

Павел подлетел к Каурову, на сообразительность которого можно 

было рассчитывать, дернул его за рукав и толкнул к Захару. 

— Подними! Я буду его казнить,— он четким шагом подошел к 

сотнику.— Ишь, голь, признал меня, он в станице у нас был, подряжался 

печки класть. Он заговорит у меня. Ух и заговорит, только позвольте, 

ваше благородие, а расстрелять завсегда можно. 

— Ты и впрямь отца перехлещешь,— глядя в лицо Павла, покачал 

головой сотник.— Уведут их под утес, а ты расстреляешь собственноручно. 

— Но коли так, то тожа можно,— Павел улыбнулся сотнику. 

Тут в Еоротах показался всадник. 

— Господин сотник, прибывает пополнение,— молодцевато, голосом, 

до краев переполненным радостью, крикнул он.— Целый отряд. 

— Ладно, Гаврилов, поедешь со мной. 

— А как же пленных, господин сотник? — взмолился Павел. 

— Без тебя их не тронут, встретим отряд и аллюром к утесу. Их 

пока туда уведут. Дайте Гаврилову коня! 

Сельчане попрятались в избах, улица опустела. Павел ехал рядом 

5* 67

с сотником. Свежий конь под ним взбрыкивал и просил повода. Следом 

за ними держалось шесть казаков. 

Впереди завиднелись полевые ворота, за ними ехали конные. Сотник 

остановился около ворот. Байкалов поставил коня рядом. Остальные 

казаки выстроились сзади. Мимо проезжали всадники, молодые 

и пожилые. Это был последний набор белых. Однако все бп=>1ли дюжие, 

добротно обмундированные, на упитанных лошадях. Кожа седел поскрипывала, 

кони четко били шаг. В одинаковых полушубках, всадники 

выглядели одинаково. Сабля у каждого и карабин, на поясе по две 

гранаты. 

Один из конников, подъехав к сотнику, доложил, что командир 

приотстал и что едет он вместе с самим полковником. 

Отряд вошел в село и расползся по дворам. Сотник ждал командира. 

Тут .показался одинокий всадник на сером жеребце. Поводья 

болтались, жеребец мотал опущенной головой. Сам всадник, заломив 

папаху и расстегнув верхние крючки полушубка, точно его широкой 

груди было тесно, сидел, свободно откинувшись в седле. Большие, черные 

глаза его посмеивались, в каждом движении улавливался избыток 

сил. Это был Сергей, брат Нади. Его тоже призвали в армию, впервые 

он надел военную форму. 

— Пашка, мать-рябина,— закричал он еще издали. 

Байкалов толкнул коня. Мысль, что так просто он может быть разоблачен, 

ужалила его. Он налетел, грудью лошади толкнув жеребца, 

руками обхватив Сергея, жарко прошептал: 

— Голова садовая, очнись! — И закричал сотнику:— Ваше благородие, 

друга встретил из деревни рядом с нашей станицей. 

— Молодо-зелено,— снисходительно покачал головой сотник. 

Байкалов с Сергеем, выровняв коней, ехали рядом. Сергей догадался, 

что Павел тут неспроста, и почувствовал острую радость. Они 

проехали мимо сотника и свернули на улицу. 

— Я уж ненароком подумал, что ты только мне браво рассказывал 

про тезку Ястребова, а сам перешел к белым. 

— Нет, Сергей, все правильно,— Павел незаметно оглянулся по 

сторонам. «Что же делать, что?» — вертелось у него в голове. 

Свинцовые тучи плотно накрыли село. Утро разгоралось, и нигде 

никаких признаков партизан. Ведь самое время ударить по белым. 

Видимо, Надя не успела. Скакать сейчас к пленным? И тут Павел увидел, 

что по тракту на сивом мерине без седла едет истинный Гаврилов. 

У него тревожно забилось сердце. Гаврилов подворачивал к сотнику. 

Он, видно, сбежал от партизан и в село заехал откуда-то с другой 

стороны. Сзади его держались два казака. 

— Сейчас, Сергей, все увидишь, а Ястребов был. Дай-ка мне свои 

гранаты. 

Сергей, не раздумывая, отстегнул гранаты. Павел взял их и, заталкивая 

под ремень, подмигнул Сергею. 

— Сейчас я им дам перцу. Если со мной что случится, то убереги 

сына. Помоги Наде.— Он развернул коня, ударил его несколько раз 

концом повода. Конь с места взял галопом, вылетел на тракт и пошел 

мерить его огромными скачками в сторону речки. За ним от сотника 

с гиканьем бросились казаки. Отсекая их, Павел кинул гранату. Раздался 

взрыв. Ветром шибануло в спину. Конь несся бешено. Мелькнула 

еще одна улица. Павел свернул в переулок. Впереди заблестела 

речка, захрустел лед под шипами подков, в лицо остро ударил ветер, 

и черной громадой навстречу двинулся утес. Под Еысоченной его скалой 

уже стояли пленные. В стороне от них собрались конвойные. Недалеко 

от них Павел натянул поводья. Конь с храпом взвился на дыбы. Павел 

сорвал кольцо и кинул гранату в карателей. Они попадали. Пленные, 

поняз, в чем дело, бросились на них. А сзади в это время из переулков 

и улиц, вытекая на речку, неслись конные и бежали пешие. Живой 

поток, стремительно разрастаясь на льду, устремлялся к утесу. И 

G8

вдруг словно что-то огромное лопнуло, дрогнули утес и горы. Разом 

из-за камней и обрывистых берегов, от мельницы и из-за еланей появились 

партизаны. Черные, продымленные, обожженные морозом, в 

лохмотьях, звероватые, с пиками, топорами, вилами, винтовками и берданками, 

заполнив огромное ледяное поле, покатились они неодолимой 

лавиной. А с вершины скалы по белым застрочил пулемет. 

Павел, чувствуя небывалый прилив сил, выхватил из ножен саблю. 

Казацкая лошадь, уловив звон стали, взяла с места галопом, устремляясь 

к ледяному полю, где вот-вот столкнутся красные с белыми. 

Гудел и содрогался морозный воздух, прозрачный лед бежал навстречу, 

силы жизни, притекая, играли во всем теле. Байкалов привстал 

на стременах, вытянул руку с саблей и подался вперед, готовый к 

встрече с белыми. Расстояние до них сокращалось стремительно... 

Неожиданно Павла остро резануло в грудь. Он приоткрыл рот и 

будто захлебнулся, тщетно силясь глотнуть живительного воздуха. 

Сабля выпала. Цепляясь за гриву и еле соображая, что надо Еынуть 

из стремян ноги, которые вдруг одеревенели и не слушались, не чувствуя 

боли и страха, только удивляясь бессилию, которое охватило 

его, он, проехав полосу чистого льда после свежей наледи, повалился 

в нетронутый снег. Лежал, напрягая слух, силясь не потерять интереса к 

тому, что творится вокруг. Дышать было трудно, около позвоночника, 

с правой стороны, ощущался груз. Он давил, и не было сил его сбросить. 

Вокруг меркло, но гул от тысяч ног и рев из тысяч глоток, сотрясая 

морозный воздух, катился волнами и проникал в сознание. «Неужели 

это конец?» — с тоской подумал Павел, не желая конца и не 

веря в него, потому что наступала самая интересная жизнь, а все, что 

оставалось в прошлом,— все было только подготовкой к ней. И Павел, 

собираясь встать, поднял голову. Он сразу увидел сивого мерина. Тот 

стоял, широко расставив ноги, и покачивался. Без седла на нем сидел 

Гаврилов и, злобно щерясь, целился в него из винтовки. «Я же его 

пощадил»,— мелькнула последняя мысль. 

Надя ночью прискакала в Дикую. Бессонов сразу поднял отряды. 

Они еще не выступили, как в лагерь прибежала Таня. Сбивчиво рассказала, 

что Гаврилов убежал, ножом прикончив деда Иннокентия. Всю 

обратную дорогу Надя была в забытье. Она почти не соображала, что 

происходит вокруг нее. Чередою шли мысли о Павле. 

На рассвете отряды подошли к селу и начали по речке спускаться 

вниз. Надя вместе с конниками Яшки Павлова укрылась за скалой, 

которая ближе остальных подступала к речке. Павла она увидела сразу, 

как только он вырвался из переулка на лед и поскакал к пленным. 

Она не спускала с него глаз. Вот он поставил на дыбы коня и бросил 

гранату. 

Дальнейшее начало разворачиваться стремительно. Партизаны кинулись 

в бой. Сверху застрочил пулемет. Байкалов поскакал на белых, 

качнулся и упал. Надя на Галке галопом вынеслась из-за скалы. И тут 

увидела Гаврилова. Он рысью подъехал ближе к Павлу и вскинул винтовку. 

— Не смей! — крикнула Надя. Она прыгнула из седла в снег, перевернулась 

через голову, не ощущая боли, подбежала к ПаЕлу. 

Сивый мерин отпрянул в сторону, будто испугался Надиного крика. 

Гаврилов придержал его и снова начал целиться. Казалось, его 

дальнейшая жизнь зависит от этого выстрела, насколько он будет 

точным. Тут сзади подлетел Сергей, в руке сверкал клинок. На скаку 

он, будто играючи, плашмя ударил Гаврилова по голове и, осадив жеребца, 

спрыгнул на лед. 

— Ну ты и браво их! — радостно крикнул он, испытывая небывалое 

возбуждение, подбежал к Павлу. 

69

Павел только тут различил голос Сергея и понял, что это он спас 

их с Кэдей. 

— Сере-ега,— протянул в ответ и не услышал себя. Это его напугало. 

Он вдруг почувствовал, что уходит от них. Надо было сказать 

им что-то главное. Напрягая силы, Байкалов невольно повалился на бок, 

голова его подвернулась. Он стал не властен над телом, когда увидел 

под собою пятно. Оно дымилось, разъедая в снегу красно-черную 

проталину. Это его собственная кровь, сделать что-либо, как-либо 

все поправить теперь уже нельзя. 

Надя торопливо положила его на спину, разорвала одежду. С правой 

стороны груди, под соском зияла пулевая рана. Была она не сквозной. 

Из нее толчками хлестала кровь. Надя просунула руку и с силой 

зажала это место. 

— Скорее унести в тепло,— не своим голосом проговорила она 

брату, осознавая и не веря, что в ее жизни надвигается момент, когда 

наступит то непоправимое, о котором она всегда боялась думать. 

Гурьбой подбежали те, кого хотели расстрелять белые. Они окружили, 

надвинулись. И Павел, будучи на грани жизни и смерти, ощущая 

только руку Нади и только через нее соприкасаясь с внешним миром, 

вдруг услышал голос Захара-молчуна... 

Байкалова подняли на руки и осторожно понесли. Он понял: его 

несут, чтобы спасти ему жизнь. Отчетливее всего он ощущал, как Надя 

сжимала рану. Вдохнул каленый воздух. Один раз, второй, третий... С 

каждой его порцией Павел точно вырывался из темноты, которая его 

засасывала. Вот стал различать голоса. Люди, которые несли его, и 

с ними Сергей, о чем-то переговаривались, а Надя их торопила. У Байкалова 

появился острый интерес к тому, что вокруг происходит. По 

звукам он определил, что совсем недалеко столкнулись две людские 

лавины. С матом и воплями столкнулись они. Звенел металл, хлопали 

выстрелы, доносились стоны. Времени-то, оказывается, прошло совсем 

немного, а будто вечность отделяла Павла от того момента, когда 

он несся на коне, полный сил. И ничего с тех пор не изменилось, все 

шло своим чередом. Вот из-за утеса послышался бешеный цокот подков 

и людское гиканье. Храпели кони, надрывали глотки всадники. Рядом 

в неудержимом напоре проскакал отряд Яшки Павлова. Павел 

узнал его отчаянный голос и по звукам определил, что белые дрогнули 

и стали отступать. Звуки боя начали быстро удаляться. Павлу захотелось 

посмотреть, что там происходит. Он попытался поднять голову. 

Надя уловила это. 

— Терпи, терпи еще маленько...— тем же не своим голосом проговорила 

она и сильнее сжала рану. 

— Теперь оживет,— сказал Сергей. 

— Скорее кровь остановить,— донесся голос Логинова. 

Партизанская конница удалилась, гул боя совсем затих. Байкалов 

подумал, что, верно, для Бичуры он будет последним до скончания 

Бремен, и смелее потянул в себя воздух, но прилива сил не испытал. 

Тело его делалось чужим. Пальцы начинали неметь, потом он перестал 

их чувствовать, тут же перестал чувствовать руки и ноги. Ни боли, 

ничего, один холод. «Тело уходит,— бессильно подумал Павел.— Вот 

она какая из себя, смерть»... Ему захотелось еще раз глянуть на Бессонова, 

увидеть Надю, сказать: «Прощай, береги сына». Но позвать ее 

он не смог. Исчезли звуки. Только свет еще проникал в сознание, и 

еще каким-то чудом ощущал Павел руку жены. Это была его последняя 

связь с миром, где он жил и боролся. Он умер с открытыми глазами, 

словно силясь заглянуть в грядущее. А его все несли и несли, 

не желая верить, что он уже мертв.

В ДОБРЫЙ ПУТЬ 

В течение ряда лет работает литературное объединение, созданное Союзом 

писателей нашей республики при редакции газеты «Молодежь Бурятии». Членами его 

являются рабочие, инженерно-технические работники, студенты, журналисты, геологи, 

учащиеся школ. 

В последнее время в ряде районов республики образованы своеобразные филиалы 

литературного объединения. Они работают при редакциях районных газет. 

С хорошей стороны проявили себя филиалы, созданные в Курумкане, в Заиграево, 

в Северобайкальске... Они пополняются все новыми и новыми членами, их усилиями 

выпускаются литературные страницы. 

В республиканском литературном объединении занимаются люди самого различного 

возраста. Это и совсем еще юные Галина Простакишина и Светлана Ревенская. 

Это и строитель первых пятилеток Константин Самуилович Попов, и ветеран 

Великой Отечественной войны Василий Ионович Жаркой... 

Начинающие авторы на своих занятиях обсуждают написанные ими рукописи, 

ведут серьезный разговор о литературном мастерстве, о жизненной позиции автора... 

На заседания литературного объединения охотно приходят известные писатели 

Бурятии. Они анализируют творчество молодых и начинающих авторов, рассказывают 

о своей работе над художественным словом. Живо и интересно прошли встречи 

с членами Союза писателей СССР Анатолием Щитовым, Владимиром Петоновым, 

Солбоном Ангабаевым. На заседания литературного объединения приглашаются и 

ученые. Начинающим авторам запомнились встречи с доктором медицинских наук 

ЛЬЕОМ Лукичем Хундановым, кандидатом филологических наук Эрдэни Улановым. 

Члены литературного объединения часто выступают перед тружениками промышленных 

и сельскохозяйственных предприятий. Интересно прошли встречи с рабочими 

и инженерно-техническими работниками ордена Ленина локомотиво-вагоноремонтного 

и стекольного заводов, с учащимися и молодыми преподавателями Октябрьского 

района столицы Бурятии, с железнодорожниками... 

Стало давней и доброй традицией, что журнал «Байкал» систематически знакомит 

читателей с произведениями начинающих литераторов. Вот и в этом номере 

читатели смогут познакомиться с новыми для себя именами. 

Отмечены гражданским пафосом и одновременно лиричны стихи Евгения Бузанова, 

Галины Гуменюк и Алексея Мартынова. Чувством искренней любви к человеку 

и его делу наполнены стихи Галины Мерясовой и Тамары Баировой, философичны стихи 

Саржаны Дугаровой и Сергея Тумурова. 

Проза начинающих литераторов представлена рассказами геолога Виктора 

Трошина и журналиста Василия Жаркого. 

Впереди у начинающих новые поиски, новые свершения. От души пожелаем 

им: «В добрый путь!..» 

Хвойным кружевом разливается 

Край родимый мой 

— зоревая даль. 

Как струна в напряжении тянется 

Рельсов звончатых 

голубая сталь. 

Там, где шли казаки Кропоткина, 

В неизвестность витимских встреч, 

По-над реками, по-над сопками 

Их лихая гремела речь. 

Там, где нищие, роя золото, 

МАГИСТРАЛЬ 

Евгений БУЗАНОВ 

Продавали души 

за грязный грош, 

Мокли в холоде, пухли с голоду 

И багрили варнацкий нож... 

Там, где дерзкие изыскатели 

В горле стискивали 

хриплый стон, 

В миг, когда, как орел, крылатая, 

Их машина 

падала на затон... 

Солнце красное долго катится 

71

От амурских скал до байкальских скал. 

Озаряются, просыпаются 

Звездный... Нерюнгри... И Ургал... 

Это нашего поколения 

Череда комсомольских дел 

Совершается в одолении 

Тех, кто нынче сквозит тоннель. 

Строго смелые строки пишутся... 

В это время. И знаю я — 

Мерно, звеньями, рельсы движутся 

С Уояна до Ангоя. 

Загудят поезда проворные, 

Запоют нам гимн 

голосами колес, 

И дорогою сотворенною 

Пронесемся на сотни верст. 

Ну, а там, за чертой победною 

Молодым кострам пламенеть. 

И еще никем не воспетое 

Им, за нами идущим, петь. 

Как струна, в напряженье тянется 

Рельсов звончатых 

голубая сталь... 

Продолжается, продолжается, 

Как история, 

Магистраль. 

БАЛЛАДА О КРЫШАХ 

Стекали струи неба с крыш, 

Зонты по тротуарам мокли, 

Мир для меня рождался лишь 

В мой первый дождь в оконных стеклах. 

Но вот светлеют крыш черты, 

Их ослепляя, как оконца, 

Вдруг просияло с высоты 

В стократном отраженье солнце. 

И был тот свет как волшебство... 

Когда я подросла немного, 

На крышу дома своего 

Без страха я нашла дорогу. 

Легко дышалось в вышине, 

Мосты, сады, каналы улиц 

Все больше открывались мне, 

Все дальше от меня тянулись. 

И вот, когда в один из дней 

Был город высотой просвечен, 

Говорят, вымирают индейцы: 

эскимосы, гаучо, 

никак не приемлют культуру 

72 

Покой земли, как свет, в себя принять — 

Какая удивительная малость. 

А снег ложится, как на душу радость, 

Ниспосланная небом благодать. 

В глуби аллей величие какое, 

Как высвечена каждая до дна! 

Идешь, идешь... Душа потрясена. 

Земле немного надобно — покоя. 

* * * 

Галина ГУМЕНКЖ 

Я поняла, как я сильней, 

Поднявшись городу на плечи. 

Здесь ветер злее, резче град. 

Здесь взрывы грозовые ближе, 

Здесь мир огромней во сто крат, 

А мысли — беспределыю-выше. 

Плывут во все концы, лучась, 

Вершины городов, святые. 

Они прикроют в грозный час 

И мой очаг, и всю Россию. 

Как под крылом птенцу теплей. 

Так нет родного дома ближе. 

Как я хочу, чтоб на земле 

Жил каждый человек под крышей. 

За наше счастье, наш уют 

Благодарю тебя, любимый. 

Под крышей птицы гнезда вьют, 

Над крышей — свет неугасимый. 

Сергей ТУМУРОВ 

Памяти Пабло Н е руд ы 

тех, 

кто руки, 

как ветки высоких деревьев, 

срубают певцам.

И некуда сесть соловьям, 

а петь на лету 

они не горазды — 

места ж на суку 

веревками стянуты; 

и затянуты намертво 

шеи посмевших кричать: 

— Свободу — поэмам Неруды! 

Говорят, вымирают индейцы, 

«греки в рассрочку Афины продали». 

Африку всю 

хотят соскоблить 

с круглого лика земли, 

и словно ритуальную маску 

в спальне на гвоздик прибить. 

Словно в узел завязано 

Сердце во мне — 

Слышу дыхание предков, 

Чьи стремена 

Чуть касались волны океана. 

И прошлое — 

Эхо в черном тумане, 

В пронзительном крике 

Обломка стрелы. 

ВРЕМЯ 

КЯХТА 

И будут ночами ее сторожить 

тысячи будд и улыбка Джоконды. 

Говорят, вымирают индейцы... 

Нефть и патроны в разнос на подносе 

к черному кофе 

на завтрак солдатам дают... 

Ах, если б я мог 

у сердца 

спрятать планету! 

Чтоб помечтать и поспорить, 

оживил бы убитых поэтов. 

Ах, если б я мог... 

Говорят, погибают индейцы, 

поэты, олени и люди. 

Я же босыми ногами 

Трогаю темя земли 

И жизни движение слышу — 

Время кочует во мне! 

А следом 

Из бездны созвездий, 

Прорвавшись сквозь вечности 

Мертвый покой, 

Летит жеребенок 

огненно-рыжий — 

Солнца сияюшнй лик. 

Там снег лежит размашисто и бело, 

Взмывают с крыш счастливые дымы, 

Там в каждом сердце посреди зимы 

Сияет юный голосок капели. 

Там воздух пахнет хлебом и смолой, 

Там солнечны пески и тротуары. 

Там музыку вздымают над собой, 

Как юный флаг, танцующие пары. 

Люблю тот город благодарно и тепло, 

Хотя во сне его я только видела. 

Там двое встретились давным-давно. 

Теперь они — мои родители. 

БАЙКАЛ 

Лишь закат над Байкалом взметнется — 

Сколько пламени в каждой волке. 

Всей огромною синью, всем солнцем 

Мой Байкал подступает ко мне. 

Саржана ДУГАРОВА 

73

Я видел много раз, 

Как густо в небо 

Плывут дымы над крышами села, 

Я никогда не ел вкуснее хлеба, 

Что дома в печке 

Мама нам пекла. 

Она всегда вставала рано-рано. 

Еще ничто не предвещало дня, 

Еще не пели петухи, а мама 

Уже пекла лепешки у огня. 

Когла бледнело облако ночное 

И солнце грело землю, восходя, 

Доила Зорьку. Молоко парное 

Мы пили утром, в школу уходя. 

Хочешь узнать, 

Кто мне нравится 

Больше всех? 


Чей мне нравится 

Звонкий смех? 


Чьи глаза 

Мой город 

В малиновой дымке, 

В рассветном 

Сиянье лучей. 

В нем добрые 

74 

И навстречу к нему, как впервые 

Я сорвусь, каждым жестом смеясь — 

И байкальские волны крутые 

Вдруг у ног моих стихнут, лучась. 

Захочу — вскину руки крылато 

И волос распущу кутерьму, 

И не буду смотреть виновато. 

Что так долго я в детстве живу. 

Упаду в этот ласковый лепет, 

В это море воды и огня, 

И огромное, легкое небо 

Хлынет вниз, растворяя меня. 

СПАСИБО, МАМА, ЗА ХЛЕБ 

Алексей МАРТЫНОВ 

И ели хлеб, печеный в русской печи, 

С приятным хрустцем корки на зубах. 

И вот сейчас, 

Сквозь расставанья, встречи, 

Я помню булки в маминых руках. 

Бывал я гостем 

Званым и незваным. 

Куда б я ни пошел 

И ни был где б, 

Я говорю тебе: 

— Спасибо, мама, 

За теплый твои 

Из русской печки 

Хлеб. 

Я хочу целовать? 

Самого близкого друга 

Хочешь узнать? 

Хочешь узнать. 

С кем хочу 

Исчезать до зари? 

Ты узнаешь ее. 

Ты в глаза мои 

Посмотри... 

Бродят улыбки 

И нежность 

Влюбленных очей. 

В стозвонном, 

Веселом мотиве — 

Галина МЕРЯСОВА

Желанья 

Земли и людей. 

Мой город — 

В весеннем разливе 

И в радости 

Чистой своем. 

Стою я 

Как я люблю 

Неповторимость 

Пунцовых листьев 

В сентябре. 

Прозрачность их, 

Неуязвимость 

От первой стужи на заре. 

Стою в рассветной тишине. 

В траве еще роса таится, 

И солнца гервый луч по мне 

Скользит и робко ввысь стремится. 

И пробуждаются цветы, 

Стряхнув волшебной ночи негу. 

И откровенье чистоты 

Природа дарит человеку. 

* * * 

Прими меня в гости, 

родительский дом. 

Пахни мне приветливо синим дымком. 

Девчонкой кудрявой 

на светлом лугу 

сплети из ромашек веночек 

в дугу. 

На серой кобыле — не нужно седла!— 

промчи озорно, опустив 

удила. 

Ах, милое детство, босая пора, 

веселая удаль, святая игра. 

Укусы крапивы, задумчивый пруд. 

Камма — речка, что за речка, 

словно ленточка в косе! 

Поплыву, замрет сердечко 

на песчаной полосе! 

Сонька, рыжая девчонка, 

что учила рисовать, 

если запоет, так звонко. 

Поплывет, так не догнать. 

Мы ныряем и хлопочем, 

на песке рисуем дом. 

В признанье, в порыве 

Смятенных 

И мыслей, и чувств: 

Конечно, 

Есть город красивей, 

Но в этом 

Я сердцем 

Свечусь. 

О, как огонь их 

Дерзновенен! — 

Средь 

Золотой одежды дня, 

Когда луч солнца 

Вдохновеньем 

Пронзает осень и меня. 

И очарованно душа 

Приемлет дар тот, как блаженстЕО. 

Земля моя, ты — хороша. 

Твое безмерно совершенство! 

Звучит во мне святая речь, 

Как колокол, неугасимо: 

Л\ГКОЙСК'.Я эти все сберечь 

И мир от новой Хиросимы! 

ПРИМИ МЕНЯ В ЕОСТИ 

Тамара БАИ РОЗА 

Черника в лукошках — 

наш маленький труд. 

Да милые руки родных матерей, 

да мудрые сказки под лепет 

дождей... 

Прими ж меня в гости, 

родительский дом, 

черемухой спелой над чистым прудом, 

объятием мамы, 

теплом карих глаз. 

Порадуй свиданьем, 

потерянных, нас. 

К А К Ш А 

Ниже мельница бормочет 

деревянным языком. 

Л мальчишки, то-то рады, 

прямо сходу кувырком! 

Какша фыркает с досады, 

бьет хрустальным голиком. 

Всплески, радостные крики! 

Даль в округе всей ясна... 

Ловит солнечные блики 

Камни гибкая спина!

Гармонь 

РАССКАЗ 

Виктор ТРОШИН 

Ночь обещала быть темной, пасмурной. По широкой долине Суры, 

как всегда поздней осенью, вовсю гулял ветер. На высокой, открытой 

террасе, где какой-то немыслимой загогулиной расположился старый 

коровник, он разбойничал особо свирепо — хлопал скрипучими дверьми, 

носил по двору солому и бухал где-то, должно быть, на свалке 

старыми выброшенными бидонами. Ветер к тому же был еще и со снегом. 

Очутившись на улице и затянув потуже платок, который сразу начало 

срывать с головы, Мария зябко поежилась. Немного пожалела о 

своей привычке задерживаться на ферме дольше остальных доярок — 

идти одной в темноте по такой погоде в село, до которого без малого 

два километра, не очень-то и весело. Но сразу и успокоилась: правильно, 

что одна ходит, тяжело почему-то стало в последнее время слушать 

рассказы подружек о мужьях да детях. Одна, положим, со своим мужиком 

хуже кошки с собакой живет, а попробуй-ка, скажи ей, что плох 

ее мужик, мигом зенки-то выцарапает. Другая — души в своем муже 

не чает, а среди баб так и хаит его, так и хаит, все страдалицей прикидывается, 

ну, крест тяжкий по всю жизнь несет. Но это они друг перед 

дружкой эдакие, наедине же с Марией—ну, ровно как в исповедальне 

— все-все на ее плече выплачут. И такими они для Марии родными 

и близкими становятся, что прощает она им и боль, которую 

они невольно возрождают в ней, и ту обыкновенную бабью зависть, что 

нет-нет, да и всполыхнет в ее мятежной душе. Прощает она и сватовства, 

которые девчата время от времени затевают за ее спиной. Пятерым 

уже отказала. Каждый раз захлебывалась потом в своих горьких 

слезах, а на следующий раз опять пересилить себя не могла. И рассказать 

невозможно, как тянется она к своей собственной семье, а в самый 

важный момент вдруг что-то надорвется внутри, заполонит душу непонятный 

страх. Вытолкает взашей и сватов, и жениха, рухнет на кровать 

и плачет, плачет. 

— И отчего все так? — вслух спросила себя Мария, пробегая по 

мосточку через овражек. 

Уже на другом конце мосточка поскользнулась, чуть не упала, но 

удержалась, балансируя руками. Потом выскочила па тропку и только 

тут ойкнула и остановилась, прижав озябшие, без варежек, маленькие 

руки к груди. 

От овражка Мария пошла медленно, не торопясь — и до села уже 

рукой подать, да и размышления ее о своем непонятном характере не 

выносили спешки. Сколько думала-передумала о своей горемычной 

судьбе, а так и не может ответить себе: почему же до сих пор одна 

живет? В чем причина? В муже ли Степане, на которого шестнадцать 

лет назад, в мае 44-го похоронку получила? Или еще в чем? 

Степан вроде и не помеха—и полгода вместе прожить не успели. 

И ребеночка даже не нажили. Да и что она, девчонка, в свои 18 лет 

в любви смыслила? 

Может, тот виноват? Тот, командировочный, которого лет десять 

назад ей на постои определили? Далеко, видать, заглядывал председатель: 

и бабеночка, глядишь, счастье обретет, и специалист, позарез 

нужный колхозу, бог даст, останется. Да один стыд из всей этой за- 

76

глядки получился. Две ночи Мария не спала, все ждала, что придет, 

обласкает командировочный. И он пришел-таки на третью ночь. Долго 

ее обнимал-целовал, шептал горячо и ласково на ухо. А потом, как 

маленькую, гладил по голове, вытирал ей слезы, беспрестанно курил 

и все бубнил, что, дескать, пойми и прости, но не может он вот так 

сразу, без чувств. А утром она его выставила. Хорошо, хоть мужик 

совестливый оказался — не заимел обиды, не покрыл ее позором, а соврал 

среди мужиков просто и доходчиво: было, мол, дело, пытался, 

да не на ту нарвался — по шее съездила. Все село почему-то сразу поверило, 

успокоилось и забыло. А она, Мария, до сих пор помнит и 

терзается. 

Мария совсем не заметила, как прошла половину села и оказалась 

возле старей, полуразрушенной церкви. В ней когда-то (а было ли все 

это?) она венчалась со Степаном. В войну церковь еще работала, и 

сколько обездоленных женских душ находило здесь единственное утешение 

в молитвах за мужей своих, сыновей, братьев, отцов. Сколько 

глаз в просительной, убийственной тоске устремлялось на распятого 

Христа. И сколько страшных проклятий обрушивалось здесь же на 

него за то, что не уберег кормильца, возлюбленного, кровиночку. 

После войны церковь поначалу использовали под зернохранилище, 

а когда и эта надобность отпала, решили было совсем снести 

ее. Но не одолели ни трактора, ни динамит. Так и осталась стоять 

посредине Сурского Острога — обшарпанная, выщербленная, без крестов. 

И только не утерявшие веры старухи, проходя мимо церквушки, 

по старой памяти останавливались, вздымали кверху глаза и 

степенно крестились. 

Дом Марии Каштановой стоял неподалеку от церкви, но не на главной 

улице села, а в проулке, который плавно спускался к реке. Мария 

обогнула церковь и совсем было прошла ее, как вдруг остановилась в 

настороженности: на земле, навалившись спиной на стену церкви, сидел 

человек. 

— Это кто же так набрался, сердешный? — удивленно прошептала 

Мария и, пересилив страх, подошла еще ближе. 

— Так и есть — Брошка...— вздохнула, узнавая в человеке одноногого 

конюха Ерофея Панкратова... 

...Ерофей Панкратов, а по-здешнему—Ерошка, как все — и стар, 

и млад — в Сурском Остроге звали этого худющего и длинного рыжебородого 

и рыжеголового сорокадвухлетнего мужика, был, пожалуй, 

самой беспутной личностью на селе. Одни считали его законченным 

пьяницей и забулдыгой, сумасшедшим, по которому давно плачет место 

в Загаринске, где располагается районная психбольница; другие — их 

было немного, и к ним, кстати, причисляла себя и Мария—жалели 

Ерошку и полагали, что дай, мол, бог этому непутевому мужику иную 

судьбу, то и цена была бы ему совсем иной. 

А вот кто удивлял всех своим мнением о Ерошке, так это престарелый 

и немножко чудаковатый школьный учитель русского языка и 

литературы Арсений Иванович Чугунов. Он мог часами, потряхивая 

энергично своей «чеховской» бородкой и то и дело протирая носовым 

платком очки с претолстеннымн линзами, доказывать любому и всякому, 

что Панкратов не просто Ерошка и не психически ненормальный, 

а самородок, каковые у нас на Руси испокон веку были и каких надо 

беречь, как истинное богатство наше, и что следует не смеяться над 

Панкратовым, а помочь выбраться ему из грязи и встать во весь свой 

богатырский рост. Арсения Ивановича, как правило, внимательно выслушивали, 

вежливо соглашались с ним, но когда он, успокоившись, 

уходил, снисходительно посмеивались и крутили пальцем у виска — 

такой же, дескать, не хватает шариков. 

Дело в том, что наряду со своими пьяными дебошами, Ерошка славился 

еше и тем, что мастерски сыпал и направо и налево рифмованными 

прибаутками, которые сочинял тут же, на ходу. И были они на- 

77

столько остры, метки и злы, что Ерошку побаивались и не любили за 

них еще больше... 

Когда у Ерошки еще была гармонь, то есть до того дня, как он разбил 

ее, он часто устраивал на поляне перед старым деревянным клубом 

концерты — пел самолично сочиненные им частушки. И ничего противозаконного 

в том не было бы,— и голос у Ерошки был отменный, 

и играл он превосходно,— кабы при этом он был трезв и в частушки 

свои не вставлял слова матерные, а еще — если б концерты не устраивал 

именно в те вечера, когда то же самое собирались делать либо райцентровские 

артисты, либо колхозная самодеятельность. Слушали же 

Ерошку гораздо охотнее и с большим интересом, нежели его собратьев 

по искусству. 

За срывы культурных мероприятий Ерошку безжалостно штрафовали, 

сажали на пятнадцать суток, но он был неисправим и непримирим. 

Его пытались вовлечь в самодеятельность — он пренебрежительно 

отказывался и грозился костылем. Потом неожиданно для всех вдруг 

согласился. На репетициях прилежно исполнял своп «скромные» частушки. 

А па концерте, к всеобщей потехе зрителей, запел самую «коронную». 

Тут уж терпение у всех троих представителей власти: у колхозного 

председателя, у секретаря сельсовета и у милиционера Митьки 

— окончательно лопнуло, и они прямо в клубе стали оформлять дело 

для передачи в суд. Ерошка почуял спертый запах тюрьмы и спас себя 

только тем, что тут же, принародно, разбил о скамейку свою легендарную 

гармонь и глухим, убитым голосом пообещал никогда больше 

не выступать — «ни на сцене, ни на поляне»... 

...С тех пор прошло года три, и за это время Ерошка окончательно 

опустился — его очень редко уже видели на селе трезвым. Он стал 

злым, до свирепости, чаще дрался и готов был своим увесистым самодельным 

костылем разбить череп любому, кто рискнул бы подступиться 

к нему. В глазах его, больших и глубоко запавших в глазницы, появился 

лихорадочный блеск. Теперь он и впрямь походил па сумасшедшего. 

Друзей у него почти не осталось, и он чаше пил один, дома, 

под жалостливые взгляды и тихие вздохи тетки Ефросиньи, матери 

своей. И только ребятня по-прежнему скучивалась вокруг него. С пацанятами 

он был ласков и бережен и сам словно бы становился дитятей—мастерил 

им свистульки из тальниковых прутьев, помогал строить 

плоты, часто ездил с ними в ночное и во время ночевок у костра охотно 

рассказывал о войне, о том последнем бое, который навек лишил 

его ноги. Ребятня любила Ерошку и с превеликим желанием помогала 

ему во всех делах и на конюшие, и по пожарной части, которая так 

же висела на нем. 

Самых верных из своих пацанов Ерошка брал на рыбалку — увозил 

на своей лодке куда-то вверх по Суре, а затем по запутанным протокам 

к Дикому Озеру, где у него, по слухам, была отменная землянка 

и где водилось неимоверное количество жирных, увесистых карасей. 

По приезду Ерошка охотно и чуть ли не за бесценок продавал весь 

свой оставшийся от дележки с пацанами богатый улов. Потом пропивал 

все и, обессилев, падал где-нибудь под забором. 

Все взрослое население Сурского Острога давно и бесповоротно 

махнуло па Ерошку рукой. Все, кроме чудака-учителя Чугупова. Тот 

при встречах с Брошкой долго тряс руку и непременно называл по 

имени-отчеству. Страстно втолковывал Ерошке о его высоком назначении 

в этой жизни, умолял покончить с пьянством и все просил у него 

его заветную тетрадочку со стишками. Улыбаясь, Ерошка терпеливо 

слушал, теребил пятерней свою спутанную рыжую бороду, потом устремлял 

на учителя переполненные любовью глаза и просил: 

— Иваныч, милый, ну, уважь ты меня хоть раз в жизни — ну, 

пойдем выпьем. Ну, чего тебе стоит, а? 

Арсений Иванович спотыкался на какой-нибудь очередной мудре- 

78

ной фразе, поспешно снимал с носа очки и доставал из кармана носовой 

платок: 

— Нет, батенька, нет. И не уговаривайте... И вас нижайше прошу... 

Ерошка круто разворачивался и уходил, длинный, нескладный, с 

перекошенным правым плечом, подпертым отполированным березовым 

костылем. И вся нелепая фигура его, и замызганная одежонка, и скачущее 

передвижение по земле — все у Арсения Ивановича вызывало 

чувство глубокого сожаления о напрасно утраченной жизни. 

— Как жаль! Как жаль! Как нелепо...— шептал Чугунов и, опечаленный, 

шел домой, начисто забыв о деле, по которому только что 

спешил. 

Замечено было, что частенько учитель стал захаживать к Ерошке 

на дом и подолгу задерживаться там. По селу пошла гулять ядовитая 

шуточка: дескать, уломал-таки Ерошка Арсения Ивановича, вместе 

теперь закладывают. Но шутки шутками, а, по-видимому, Арсений Иванович 

достиг кое-чего: вскоре в районной газете «Ленинский путь» стали 

появляться стихи за подписью «Е. Панкратов», и все в Сурском 

Остроге с удивлением сразу поверили, что это — их Ерошка. А через 

полгода за этой же подписью было напечатано два стихотворения и в 

областной газете. Стихи были о природе, и, хотя мало кто в селе понял, 

о чем все-таки писал Ерошка, его начали было уважать как местную 

достопримечательность. Но Ерошка от известности областного масштаба 

ничуть не изменился — пил по-прежнему, если не больше, дебоширить 

не прекратил, и отношение к нему на селе опять вернулось на 

круги своя.. 

...Ерошка не всегда был таким — лет до двадцати его помнили 

обыкновенным, веселым хлопцем, разве что был он чуть пошустрее, чем 

большинство его сверстников. Имелась у него в ту пору и дивчина — 

ладная и румяная хохотушка Дуська Карташова. Но в 38-ом Ерошку 

призвали в армию, и появился он в Сурском Остроге лишь в 47-ом, 

последние года полтора промаявшись в госпиталях. Пришел под осень 

•—без правой ноги, с костылем и с гармонью. И поразил односельчан 

погонами старшего сержанта, двумя орденами с десятком медалей и 

угрюмой озлобленностью. Дуськи на селе уже не было — сразу же после 

войны она упорхнула в город и, по-разговорам, удачно сумела там 

выйти замуж за какого-то демобилизованного майора. 

Чуть ли не на следующий день после своего приезда Ерошка нанес 

визит старикам Карташовым. Весь вечер молча, не закусывая, пил вонючий 

самогон, за которым дядька Никифор, Дуськин отец, то и дело 

бегал к соседям, и, не обращая внимания пи на притихшего хозяина, 

пи па его услужливую супругу, тяжело, исподлобья, глядел на фотографию 

на степе, где рядом с Дуськой, молодой и красивой, стоял 

плешивенький, рыхлый, словно земля по весне, ннтендант-майорпшка. 

Уже поздно ночью, когда дядька Никифор, не зная, как избавиться от 

молчаливого гостя, робко предложил: «Ночевать-то у нас оставайся, 

Ерофей Силыч...»,—Ерошка грузно встал и, пошатнувшись, запустил 

свой тяжелый костыль в ненавистную фотографию. Та зазвенела разбитым 

стеклом и рухнула па пол, а Ерошка, подобрав отскочивший от 

стены костыль, так и не сказав ни слова, пошел вон. 

С неделю после этого Ерошка пил, сколотив себе компанию из 

трех-четырех таких же — обезноженных и обезручепных. С тоской, но 

так хорошо и душевно, что аж сердце в груди переворачивалось, пел 

под гармонь военные песни. Кончив песню, выпивал очередной стакан 

самогона. Руки его при этом судорожно тряслись, по рыжей бороде 

текло, капало на гимнастерку, на новенькие сверкающие ордена и медали. 

Тетка Ефросинья в такие моменты выскакивала в сенцы, бухалась 

на ларь и навзрыд, но без причитаний плакалась о горемычной 

судьбе своего единственного сына. Но лишь снова заводилась гармонь, 

она возвращалась, присаживалась в стороне на лавку, слушала, промакпвая 

глаза кончиками цветастого платка; смотрела с горестью, как, 

79

обнявшись и закрыв глаза, шевелят губами и покачиваются под музыку 

Ерошкины друзья, очень похожие друг на друга, словно братьяблизнецы. 

Устав пить, Ерошка отлежался и пришел в правление. 

— Молодчага! Ах, какой молодчага! — крепко пожал Ерошке руку, 

оглядев его, перетянутого солдатским ремнем, председатель колхоза, 

сам фронтовик, сам хлебнувший немало лиха, но уцелевший и откровенно 

счастливый сознанием этого важного факта.— А что ноги нет, 

то не беда — в нашем деле голова куда как важнее. Да и бегать тебе 

не придется — на бричке, брат, ездить будешь. Принимай, Ерофей Силыч, 

бригаду. 

Ерошка наотрез отказался и, сколько ни уговаривал его председатель, 

сколько ни убеждал, никуда, кроме как на конюшню, идти не 

пожелал. Так и стал Ерофей Панкратов старшим колхозным конюхом 

и по-совместительству, как издавна повелось, начальником пожарной 

охраны. 

Конюшня размещалась тут же, возле правления, в центре села, в 

просторном сарае, над которым, возвышаясь над всем селом и даже 

над церковью, громоздилась ажурная пожарная каланча с длинным 

шестом на верху, где за неимением флюгера, полоскался на ветру большой 

кусок вылинявшей тряпки. Дед Антип, семидесятилетний юркий 

старичонка, бывший до этого единственным конюхом и единовластным 

хозяином на конюшне, воспринял Ерошкино старшинство безо всякого 

энтузиазма. Он пытался даже взбунтоваться, наотрез отказавшись от 

работы с Ерошкой под одной крышей и на несколько дней заточившись 

от обиды дома. Но, в усмерть перессорившись и со своей зловредной 

старухой, и со своенравной невесткой, дня через три все же 

заявился на конюшню и, не сказавши Ерошке ни слова и не удостоив 

его даже взглядом, степенно принялся за починку подпруг. 

С Ерошкой дед Антип не разговаривал долго. И, будучи от природы 

человеком очень словоохотливым, намолчавшись в хлопотах с 

конями, он на людях все никак не мог наговориться. Если Ерошки 

не оказывалось поблизости, то поносил дед своего новоявленного начальника 

безбожно. 

— Подумаешь, ерой! — пренебрежительно выпячивал дед Антип 

сморщенную нижнюю губу, показывая при этом свои реденькие желтые 

зубы.— В люльке мы едаких видали. А мы, может, тоже — ерои. 

Мы, может, в ету самую, в емпи-ристи-листи-ческую, тоже немца под 

зад пинали. А коней, думаешь, он знает? Держи шире! Это ж тебе не 

гармоника. Конь, он ета,— тут дед наклонялся к уху собеседника и 

восторженно шептал:—он почище всякой бабы будет, и, коль не знаешь, 

как с бабой обделываться, то и с конями делать неча. Вот так 

оно! Хи-хи-хи! — мелко дрыгал дед сивой бороденкой.— А где ж ета 

Ерошка с бабами-то приуспел? Уж не в Ермании ли, с немчурками? 

Хи-хи-хи! 

Но теория деда Антипа здесь дала промашку — коней Ерошка 

Панкратов знал превосходно, любил их и постепенно привел в порядок 

все хозяйство на конюшне, доведенное дедом до полного упадка. 

Не брезговал старший конюх при случае и раздавить с дедом по маленькой. 

А когда Ерошка ввел на конюшне суточные дежурства, то 

есть они стали заменять друг друга через сутки,— дед Антип окончательно 

сдался. Теперь для него Ерошка стал лучшим другом, и он 

не уставал, где только мог и кому только не лень слушать, доказывать 

совсем обратное тому, что утверждал всего лишь месяц назад. 

Ерошке полюбились дежурства на конюшне. Приняв поутру от 

деда Антипа дела и отрядив лошадей на работу, он, если то было 

летом и стояла сушь несусветная, забирался на каланчу. Проделывал 

он это легко и без костыля: ко всем лестницам на каланче по его требованию 

были теперь приколочены перильца, и Ерошка, держась за 

них, ловко перескакивал со ступеньки на ступеньку. 

80

На каланче было хорошо. Внизу воздух будто бы застыл и был 

вязок и плотен, а здесь гулял свежий ветерок. Каланчу слегка покачивало, 

и она методично поскрипывала. Казалось, будто паришь над 

селом или плывешь по нему на огромном океанском корабле, стоя па 

капитанском мостике. На десяток верст видны были голубая лента 

Суры п вся пойма ее на топ стороне, испещренная множеством ниточек-проток, 

зеленая-презеленая от тальника, с искрящимися озерами. 

Видны были три села ниже по Суре. И вокруг всего этого — лес, увалистый, 

плавный, местами увенчанный белыми шапками меловых гор. 

Пожары, хоть и не часто, но случались. Заметив где-нибудь сизоватый 

дымок и определив, что он значит, Ерошка бросался к колоколу, 

висевшему тут же па каланче, и все село вздрагивало от оглушительного 

звона. И все вокруг, до этого будто замершее в томительной неге, 

приходило в движение: поднимали тревожный лай собаки, из домов 

выскакивали люди, к конюшне со всех концов села, с ближайших ферм, 

лугов, полей неслись во всю прыть телеги. 

Ерошка срывался с каланчи вниз, хватал костыль и бросался к 

двум застоявшимся жеребцам, которых всегда оставляли па этот случай. 

Не успевал он впрячь в телегу с бочкой одного, как кто-нибудь из 

подоспевших мужиков выводил другого. Впрягали его во вторую телегу 

с такой же огромной, наполненной водой бочкой, хватали топоры, 

багры, ведра, и кавалькада из десяти-пятнадцати телег неслась вслед 

за Брошкой на пожар. А он, с огненно-рыжей копной волос, с такой 

же пылающей бородой, стоя на одной ноге, слегка прислонившись задом 

к бочке и нахлестывая что есть мочи и без того разгоряченного 

жеребца, летел впереди этой кавалькады... 

Особенно любил Ерошка ночные дежурства на каланче. Часто он 

затаскивал туда гармонь и всю ночь напролет тихонечко пиликал чтото. 

Люди, проходя мимо конюшни, останавливались, прислушивались. 

Одни усмехались, бормотали себе под нос, что вот, мол, опять артист 

к концерту готовится, и, сплюнув, проходили дальше. Другие, пораженные 

чистотой и глубокой печалью звуков, доносившихся сверху, 

долго-долго не могли стронуться с места. Такой музыки, проннкновеи^ 

ной, выворачивающей наизнанку самоё душу, Ерошка никогда не играл 

на поляне перед клубом. 

Иногда и Каштанова Мария, возвращаясь от подруг или от матери, 

когда та еще была жива, забредала на конюшню. Подолгу сидела 

на телеге под навесом, слушала эту тихую, рвущую сердце мелодию и 

тихо-тихо плакала. Вспоминала своего Степана, командировочного, 

всех пятерых «женихов». Ужасалась, потрясенная неустроенностью 

судьбы одноногого Ерошки Панкратова. С горечью думала, как все же 

несправедливо, что и она, и Ерошка — человек умный и, видать, добрый 

душой — обречены просуществовать на земле неизвестно для чего. 

И дома Ерошкина музыка еще долго не отпускала Марию. 

Но наступало утро, и вместе с ним возвращались насущные дневные 

заботы, отодвигая куда-то на задний план и Маркину боль, и ее 

страх перед нерадостным будущим. Отступали куда-то и тревожные 

мысли о Ерошке. А с тех пор, как па каланче перестала звучать гармонь, 

одноногий рыжий конюх вспоминался Марин очень и очень редко... 

...Первым желанием Марии было либо бежать к тетке Ефросиньи, 

либо к счетоводу Кузьме Ивановичу Федорову — соседу Панкратовых, 

который по просьбе Ефросиньи частенько притаскивал Ерошку домой 

на собственном горбу. Поговаривали, что Кузьма Иванович — мужик 

-жадный и завистливый, не воевавший по причине какой-то мудреной 

болезни — делал это отнюдь не бескорыстно: Ерошка, мол, за это да 

еще за пару бутылок первача отдал ему все свои ордена и медали. 

Правда ли это," нет ли, неизвестно, но когда Ефросиньи сообщали, что 

Ерошка опять почивает где-нибудь под забором и та шла на поклон к 

счетоводу, Кузьма Иванович, сам трезвенник из трезвенников, никогда 

от столь неблаговидной роли не отказывался и ходил за Ерошкой вроде 

6. «Байкал» № 1 81

бы даже с каким-то плохо скрываемым удовольствием. Мария поначалу 

и хотела поступить, как поступали все сурскоострожцы, обнаруживающие 

валяющегося пьяного Ерошку: сказать Ефросиньи или Кузьме Ивановичу 

и со спокойной совестью идти опять к себе домой. Но бежать 

до них было далековато, да и не хотелось, и Мария попыталась разбудить 

Ерошку, что бы тот, малость очухавшись, шел домой сам. 

— Ерофей! — наклонилась она над конюхом и потрясла его за 

плечо.— Вставай-ка, простудишься, окаянный! 

Ерошка не отзывался, и Марии, наклонившейся еще ниже, было 

видно, что глаза его плотно закрыты, губы сжаты, а на лбу поблескивают 

капельки пота. Дышал конюх тяжело, с надрывным хрипом. 

— Да он никак трезвый! — ахнула Мария, не ощутив запаха перегара. 

Понюхала еще раз и запричитала;— Заболел, сердешный! Ой, 

мамоньки, к Панкратихе бежать надо! 

Мария Проворно вскочила и ринулась было к дому Панкратовых, 

но вдруг остановилась: тихая печальная музыка будто бы послышалась 

ей. Точно такая же мелодия бередила когда-то ей душу, почти насильственно 

связывая с терзающим гармонь Ерошкой. Больно защемило 

сердце, и Мария, со страхом осознавая, что такое, может быть, 

никогда уже не повторится, решила вдруг забрать Ерошку к себе домой. 

Вылечить его, выходить, обогреть своим нерастраченным теплом. 

Все это воспринялось ею, как счастливое озарение свыше, и, очень 

боясь, что сама вдруг может воспротивиться этому озарению, Мария 

бегом бросилась к своему дому. Влетела во двор, схватила тележку, на 

которой обычно возила воду с Суры, и — назад к церкви. 

Ерошка лежал на прежнем месте все в той же позе — прислонившись 

спиной к стене. Мария подкатила тележку вплотную к Ерошке, 

подложила под оба колеса кирпичи, что бы тележка не съезжала вниз, 

к дороге. Худющий конюх, к ее удивлению, оказался довольно-таки 

тяжелым, и она едва затащила его на тележку, которая то и дело 

вертелась туда-сюда. Длинное тело никак не умещалось на коротких 

досках, постоянно свешивались то нога, то голова, то руки. Наконец, 

Мария кое-как управилась. А чтобы Ерошкппа голова не стукалась о 

доски, подложила под нее рюкзак, который сняла с Ерошкннои спины. 

Удерживая тележку в равновесии, Мария внимательно огляделась 

по сторонам. Село постепенно засыпало: повсюду то и дело гасли огни 

в окнах и дома сливались с непроницаемой чернотой ночи. Вокруг не 

было пи души. Где-то далеко, на самом конце села, заливался одиноким 

лаем потревоженный чем-то пес. Под сводом церквушки завывал 

ветер. 

Мария выбила ногой кирпичи из-под колес и скатила тележку на 

дорогу. Затем развернулась в сторону Суры, нырнула под перекладину 

п, навалившись грудью, повезла Ерошку к дому. 

Если бы не полусмерзшиеся комки грязи, то тележка под уклон 

катилась бы сама и Марии лишь оставалось слегка придерживать со. 

Местами так оно и было. Но когда колеса попадали в рытвины, Марии 

приходилось сильно напрягаться. 

Странное чувство владело ею, пока она везла Ерошку до своего 

дома. Почему-то представлялось, что это не Ерошка лежит сзади на 

тележке, а Степан, черты лица которого уже почти позабылись, а теперь 

вот приняли в ее воображении черты лица Ерошки. Марии, вопреки 

рассудку, верилось сейчас, что Степан не убит, нет, он просто ранен 

и она, наконец-то, отыскала его на поле брани, и теперь только от нее 

зависит, останется ли он жить. И она верила, что выходит его, обязательно 

выходит. Она, как никогда прежде, ощущала себя сильной 

п смелой. 

Во двор Мария въехала не останавливаясь: когда прибегала за тележкой, 

специально оставила калитку открытой. У крыльца наконец-то 

перевела дух. Теперь спешить было некуда, оставалась-то самая малость— 

затащить Ерошку в избу. 

82

А тот так и не приходил в себя. Правда, губы его шевелились, и 

он вроде бы что-то шептал, но что, Мария не сумела разобрать. Бытерев 

насухо кончиками платка потное лицо конюха, она посидела немножко, 

размышляя, откуда мог идти Ерошка. По всему выходило, 

что тот был в своей землянке на Диком озере — в рюкзаке Мария нащупала 

с десяток больших рыбин. Да и обут был Ерошка в длинный 

резиновый сапог, который одевал лишь тогда, когда отправлялся на 

рыбалку. Догадка о том, что Ерошка был на Диком Озере, успокоила 

Марию — теперь Ефросинья не скоро хватится сына. К стыду своему, 

она желала, чтобы Ерошка болел как можно дольше, пока не удовлетворит 

она всю свою ненасытную потребность заботиться о ком-нибудь, 

выхаживать, лелеять. 

Затащив Ерошку в избу, Мария положила его на широкий деревянный 

диван в задней комнате. Но потом почему-то решила, что будет 

лучше, если положит его в горнице на свою кровать. Она с трудом 

стянула с Ерошки сапог. Осторожно сняла с него ватник и перепачканные 

грязью верхние брезентовые штаны. Ерошка так и не очнулся. 

Не пришел он в себя и тогда, когда Мария, из последних сил перетаскивая 

его в горницу, споткнулась о порожек, упала и Ерошкина 

голова, сильно стукнулась о косяк. 

Закутав Ерошку заботливо толстым ватным одеялом, Мария обессиленно 

присела рядышком на краешке кровати и впервые всерьез задумалась 

о том, как же будет лечить его. Груз принятой на себя ответственности 

ошеломил ее. Ей вдруг представилось, что Ерошка помрет 

и тогда она одна будет виновата в этом. 

Мария быстро оделась и хотела было бежать к фельдшерице, но 

тут вспомнила, как кто-то из девчат на ферме говорил сегодня, что 

Лидия Васильевна уехала на три дня в район за медикаментами. Это, 

как ни странно, успокоило ее, и, вернувшись в горницу, она принялась 

разбирать маленькую картонную коробочку, в которой Хранились лекарства. 

Сама Мария никогда не болела и совершенно не знала, от 

чего что применяется. Наконец, ей попался аспирин и, что-то вспомнив 

в медицине, она радостно вскрикнула. Сбегала на кухню, принесла в 

кружке кипяченой воды. Раздавила в ложке пару маленьких таблеточек, 

все это высыпала в кружку и размешала. 

Мария ожидала, что напоить Ерошку лекарством будет очень трудно. 

Но Ерошка, не открывая глаз, жадно вцепился зубами в кружку, 

иссушил ее в несколько глотков и в бессилии откинулся на подушку. 

Он был даже красив сейчас: беспомощный, с длинными тонкими руками, 

смиренно вытянутыми вдоль тела поверх одеяла, с вьющимися — 

на голове, и в бороде—огненными кольцами волос. Лоб широкий, 

бледный, покрытый испариной. Нос прямой и тонкий, с горбинкой. Тонкая 

верхняя губа, заросшая медными волосами, как-то совершенно подетски 

приподнята вверх, обнажая ровный ряд крепких белых зубов. 

Мария не удержалась и прильнула губами к сухим И горячим 

Ерошкиным губам. Голова закружилась, и она будто очутилась в своем 

далеком и счастливом прошлом, когда они со Степаном ЕСС никак не 

могли нацеловаться. Захотелось всем телом, каждой клеточкой прижаться 

к беспомощному Ерошке, задохнуться от терпкого запаха его 

мужского пота. Но сделалось стыдно, и Мария отпрянула назад, раскрасневшаяся, 

задыхающаяся, с сильно бьющимся сердцем. 

Весь вечер и добрую половину ночи Мария носилась по избе точно 

заведенная. То к Ерошке подскочит, подобьет ему подушку и прикроет 

.одеялом. То на кухню выскочит. То платья примерять начнет. Что-то 

творилось с ней, просыпалась какая-то неукротимая энергия, которая 

до этого преспокойно дремала в ней, а теперь рвалась на волю, толкала 

к действию. 

Даже ужинать Мария не стала, чего никогда прежде не случалось 

с пен. Даже про кошку—единственную свою живность — вроде 

S3

как забыла. А та вес ходила за ней по пятам и время от времени 

обиженно мяукала. 

Угомонилась Мария лишь в половине третьего. Но когда стелила 

себе на диване в задней и когда ложилась, знала, что ни за что не 

заснет, так и дотянет до шести, когда надо будет вставать н идти на 

ферму. Первый раз сегодня совсем не хотелось на работу. 

...Мария едва дождалась конца первой дойки и, опережая подруг, 

которые, не торопясь, тесной стайкой шли в село кормить своих мужей и 

детей, помчалась домой. Ей совершенно наплевать было сейчас, что 

бабы недоуменно смотрят ей вслед и озадаченно переглядываются: 

обычно по утрам Мария никогда не уходила с фермы. 

За ночь навалило много снега, и бежать было тяжело, по Мария 

не замечала этого, ей нужно было поить Ерошку аспирином, попытаться 

накормить его. 

Возле самого дома Мария остановилась, будто налетела внезапно 

на невидимую, по непреодолимую стену,— на свежем снегу отпечатался 

след телеги, которая развернулась у самых ее ворот. 

Боясь поверить в свою догадку, Мария бросилась на крыльцо, 

сорвала накладку и влетела в избу. 

Ерошки не было. Не осталось ничего, что бы напоминало о его 

пребывании здесь: кровать аккуратно застелена, пропали и Ерошкии 

ватник, и его сапог, и вся одежда, и рюкзак его. Это было так невероятно, 

что Мария, вмиг обессилев, рухнула на пол, уткнулась лицом 

в постель и глухо зарыдала. 

Немного успокоившись, она стала размышлять о странном исчезновении 

Ерошки. Сначала ей подумалось, что он, очнувшись в незнакомой 

избе, ушел сам, один. Но тут же она вспомнила о телеге. И, 

главное, кровать была заправлена совсем не мужскими руками. Так, 

от души, без единой складочки могла застелить постель только женщина. 

«Ефросинья! — догадалась Мария.— Это она! Но как узнала? 

Как посмела?» 

Мария подобрала с пола упавший платок и побежала к Панкратовым. 

Ефросинья была дома, она сидела на лавке и сучила шерсть. 

На Марию взглянула лишь мельком, молча кивнула головой и продолжала 

работу. 

— Ерофей дома, теть Фрось? — едва выдохнула Мария. 

— А где ж ему быть-то? — взметнув кверху густые брови, сурово 

спросила старуха. 

— Ну и слава богу!—притворно обрадовалась Мария.— А то я 

с фермы прибежала, глядь, а его и нету. Уж не знала, что и подуматьто, 

больно плохой он. 

Ефросинья отложила в сторону веретено, сложила дряблые руки 

на переднике и вперилась в Марию свербящим взглядом. 

— Спасибо, девка, что не бросила, подобрала,— пожевав верхнюю 

губу, поблагодарила она. 

— Да как можно было, теть Фрось? Ведь дюже больной. А что 

не предупредила, простите, бога ради, поздно уже было. Сегодня хотела, 

да вот... 

— Ладно, ладно... Чего там...—• недовольно пробурчала старуха.— 

Я вот что тебе, Манька, сказать-то хочу... Ты, коль на Ерошку виды 

какие имеешь,— тут Папкратиха прикрыла глаза, и сморщенное, старческое 

лицо ее еще более съежилось, стало похожим па высушенный 

урюк,— так ты забудь об этом. Не пара он тебе. Ты вон какая славненькая. 

Такого ли мужика тебе надо? Ты вот Ерошкой побалуешься 

да и бросишь его. А ему, милая, этого не пережить — он ведь у меня 

с детства такой, не от мира сего. Душа у него, что весенний стебелек,— 

нежная, хрупкая... 

Ефросинья всхлипнула и, протянув к Марин дрожащие руки, завыла: 

84

— Не губи его, Мария!.. Как перед господом прошу... Забудь его, 

пе нужен оп тебе... Ты—молодая, здоровая, и мужика еще встретишь, 

и детишек нарожаешь... Брошечку только мово не трогай... И не говори 

ему ничего, чтоб не знал он... И я пе скажу... А того человека, что 

видел, как ты его к себе везла, и что меня предупредил, я уже ублажила 

— молчать будет... Не губи, Мария!.. Смилуйся!.. 

Старуха бухнулась с лавки па колени и поползла к оглушенной, 

раздавленной Марии. Схватила ее за руку и стала целовать... 

Марию будто крапивой обожгло, вырвала она свою руку из скрюченных 

пальцев Ефросиньи и бросилась па улицу. Постояла, обессиленно 

прислонившись головой к сараю во дворе Панкратовых, а потом 

медленно побрела па ферму. 

...Всю зиму Ерошка долго и трудно болел. Полтора месяца пролежал 

в районной больнице, куда отвезла его Ефросинья вместе с 

фельдшерицей. В январе Ерошку выписали, но он был еще так слаб, 

что все дни безвыходно сидел дома. 

Для Марии эта зима тоже была очень тяжелой. На селе, где почти 

невозможно что-либо утаить, прознали о поступке Марин и осудили 

ее. Даже бабы с фермы, души в Марии пе чаявшие, от всего сердца 

жалеющие ее и желавшие ей только добра, озадаченно покачивали головами. 

Нет-нет, да кто-нибудь из них вдруг и бросал в сердцах: 

— Как же это тебя, Манька, угораздило-то? Мужиков, что ли, у 

нас больше пет? Это надо же — на Ерошку позариться... 

Мария прятала глаза и ничего не отвечала. 

Она похудела, осунулась. И до этого-то была не из бойких, а тут 

и совсем присмирела. Лишний раз по селу боялась пройти, так и казалось 

ей, что все-все в Сурском Остроге видят в ней лишь беспутство. 

Люди стали раздражать ее одним только видом своим. 

Особенно возненавидела она вдовствующего счетовода Федорова, 

который когда-то сватался к ней и которому она, как и прочим, отказала. 

Кузьма Иванович, толстенький, румяненький кривоногий мужичонка, 

вместе с его веревочкой па круглых очках вместо дужек и с 

большими престарипнымп деревянными счетами, которые он аккуратно 

ежевечерне уносил с работы домой, вызывал в Марии физическое отвращение. 

Когда Мария по делам забегала в правление, оп вежливо 

раскланивался с пей и, ехидно улыбаясь своим маслянистым заплывшим 

лицом, говорил всегда одно и то же и обязательно при свидетелях: 

— Здравствуйте, Мария Семеновна... Здравствуйте, невестушка... 

Это что же вы к соседушке-то моему, к Ерофею Силычу, пе заглядываете?.. 

Зря, милочка, ей-богу, зря, ужасно тоскует по вас жеиншок... 

Марию аж трясло от бешенства. Так и тянуло вырвать из потных, 

короткопалых рук счетовода его драгоценные счеты и разбить их об 

отвратительно сверкающую лысину его. 

Долго, как никогда, тянулась та зима. В дом Марин, и без того 

скучный, нерадостный, вползла и намертво закрепилась там убийственная 

тоска. Почти все вечера Мария проводила, сидя на маленькой ска- 

. меечке перед печью. Глядела на огонь, машинально поглаживала кошку 

и думала с ужасом о том, как все нелепо, как все неправильно 

устроено в жизни. На Ерошку она не сердилась и даже не винила его 

пи в чем, ставя все в упрек лишь себе. Часто ловила себя на мысли, 

что не будь она бабой и не будь столь зависима от строгого людского 

суда, непременно запила бы тоже от такой проклятой, беспросветной 

жизни. 

В конце концов она твердо решила, что ей обязательно нужно 

'уехать из Сурского Острога. Неважно куда, но уехать — навсегда и 

подальше. Это решение немного оживило ее, и она постепенно, без 

суеты стала готовиться к отъезду — договорилась о продаже дома, 

списалась с братом, живущим далеко на Урале, и в апреле должна была 

уехать к нему... 

85

...А в конце февраля в студеный метельный день Мария, перетянутая 

черным траурным платком, шла на сельское кладбище. Впереди 

гнедой мерин вез сани, на которых покачивался длинный, обитый красной 

матерней гроб с Ерошкиным телом. Возле гроба, прильнув к нему, 

застыла выплакавшая накануне все свои оставшиеся слезы Ефросинья. 

За те несколько дней, что прошли после смерти Ерошки, она совсем 

сдала п было ясно, что и она уже не жилец на этом свете. Ефросинья 

бездумно и тупо глядела на незнакомое, бритое и черное, худое лицо 

сына, на его награды, приколотые к маленькой подушечке. На бугорках 

сани наклонялись, и Ефросинья наклонялась тоже, будто составляла 

одно целое и с санями, и с гробом. 

Сразу же за Марией, тяжело опираясь на палку, задыхаясь и часто 

останавливаясь, чтобы перевести дух, шел учитель Чугунов. 

Чуть сзади учителя, робкие и притихшие, шли мальчишки лет по 

десяти. Всего человек пять или шесть. 

Замыкал процессию сосед Панкратовых—Кузьма Иванович Федоров. 

За возницу ехал дед—помощник Ерошки по конюшне, давно, лет 

семь назад, сменивший умершего деда Антипа. 

Вот и все, кто вышел проводить Ерошку в его последний путь. 

Бывший старший сержант Ерофей Панкратов, отмечая 23 февраля 

один из любимых своих праздников — День Красной Армии, замерз 

на том самом месте, под церквью, откуда в конце ноября прошлого 

года Мария Каштанова привезла его на тележке к себе домой. Но все 

это было давно, в другой, далекой жизни. Теперь же Мария брела по 

глубокому снегу за гробом, и в висках у нее мучительно бился вопрос: 

куда шел Ерошка и почему замерз именно на том самом месте? II 

ЛАария знала, что этот вопрос будет жить в ней до самого последнего 

ее дня. 

Василий ЖЛРКОИ 

Ненаписанный 

очерк 

РАССКАЗ 

Недавно мне приснился такой сон, что я, как рассказывают домочадцы, 

даже вскрикнул. 

...Прихожу это я ранним утром в редакцию, а мне подают газету 

и поздравляют с очерком. С настоящим очерком! 

— Ну, Вадим, и завязал же ты узелок! Не знаю только, как будешь 

развязывать его,— смеясь, сказал кто-то из сотрудников. 

— Ни-че-го... Как-нибудь развяжу,— ответил я весело... 

Находясь под этим впечатлением, я в хорошем настроении пришел 

на работу. 

Первым встретился редактор. Он, видимо, заметил мое состояние 

и улыбнулся, что бывало с ним крайне редко. Вскинув сросшиеся па 

переносице белесые брови, редактор сказал: 

— Дело такое, поедешь в Калиновку, напишешь о свинарке. 

Я аж присвистнул от удивления, как сказала бы бабушка: сои 

оказался в руку, но скромно ответил: 

86

— Попробую. 

В полдень я уже подъезжал к Калиновке. 

Стоял июль. Дорога все время шла цветущими лугами. Среди бесчисленных 

анютиных глазок и колокольчиков, кукушкиных башмачков 

и одуванчиков особенно выделялись своими нарядными красными шапочками 

жарки, они придавали ковру из цветов удивительно нежный 

оттенок, делали рисунок живым, впечатляющим. 

На высокую лобастую гору взбежала стайка кудрявых сосенок и 

выстроилась в шеренгу на самой ее вершине. На одной из них важно 

устроилась кукушка и отсчитывала кому-то годы долгой жизни. 

Чуть в стороне от дороги, заливаясь звонкой трелью, повис жаворонок. 

В густой и высокой траве стрекотали кузнечики. 

От дороги до фермы было не более двухсот метров. Пройти по 

тропинке, которая пряталась в густой траве, было приятно. Словом, 

настроение у меня было отличное. 

Скоро передо мной вырос небольшой бревенчатый домик, срубленный 

в лапу. В нем—ни души. Свинарки находились во дворах. 

Я подошел к одной из девушек, только что вышедшей из длинного 

приземистого помещения. 

— Как мне увидеть Семенову? — поздоровавшись, спросил я. 

— Семенову?..— Ниточки черных бровей девушки подпрыгнули, 

широко открыв большие темные глаза. На щеках заиграл румянец.— 

Ну, я Семенова... 

— Аня? 

— Да! 

Представился. Сказал, что приехал, чтобы написать о ней в газете. 

В этот день я пробыл с Аней часа три. Работа в ее руках кипела. 

Все она делала умело, быстро. 

...В районе я был человеком новым и в Калиновке знакомых не 

имел. На ночлег меня определили к старейшему конторскому работнику. 

Иван Иванович оказался человеком приветливым, обходительным. 

За чаем я спросил его: 

— Иван Иванович, вы, наверно, Семенова знаете? 

— Как же. Захар Васильевич был первым председателем нашего 

колхоза. Толковый человек. Хоть и вышел на пенсию, а работает луговодом.— 

Иван Иванович помолчал, потом добавил:—А младшая его 

дочь на свиноферме. Исправно работает. Нынче в Москву готовится, 

на выставку. Окончила десятилетку, а из села не уехала. Пойду, говорит, 

на ферму, колхозу буду помогать,— и замолчал. 

...Назавтра я снова встретился с Аней. Шел по центральной улице 

Калнповкн. Смотрю: у калитки стоит Аня. Возле нее стройный симпатичный 

парень. Между ними идет жаркий разговор. Нет, пожалуй, 

спор, потому что Аня даже сердито притопывала ногой. 

Стоило мне подойти к ним, как этот парень, хмуро глянув па меня, 

сразу же ушел. 

— Здравствуй,— сказал я. 

Аня протянула мне руку. Я пожал ее. Было приятно смотреть на 

девушку, на ее миловидное лицо. 

— Отчего так рано дома? — спросил я, лишь бы не молчать. Мной 

вдруг овладела непонятная робость. 

— Управилась с работой, вот и пришла,—-сказала Аня.— А что?.. 

Разве нельзя? — Она улыбнулась. 

— Ну почему же,— смешался я совсем. 

Поговорив с Аней, я пошел к колхозной конторе. Сворачивая на 

соседнюю улицу, оглянулся. Аня стояла у калитки и смотрела в мою 

сторону. Она даже помахала мне рукой. И я невольно как бы заново 

ощутил тепло ее руки. 

...Вернулся я в редакцию к концу рабочего дня. Редактора не было. 

А назавтра он спросил: как, мол, съездил, что думаешь писать. 

87

— Очерк,— сказал я. 

— Материала хватит? 

— Думаю, да,— уверенно ответил я. 

Через день-другой я положил перед собой несколько листов чистой 

бумаги и на одном из них в углу написал «Очерк». А заголовок, как 

ни силился, не мог придумать. За день и десяти строк не написал, хотя 

образ героини зримо стоял передо мной, преследовал меня днем и 

ночью. 

Прошло около месяца, а очерка я все не мог выдать. На одной из 

планерок редактор спросил: 

— Ну так когда же ты напишешь о Семеновой? 

— Не знаю, Николай Петрович,— чистосердечно признался я.— 

Что-то не получается. Не хватает чего-то...— И тут понял, что меня 

смущал непонятный спор Анн с тем самым парнем. 

Всегда спокойный, на этот раз редактор не сдержался: 

— Творческого горения не хватает тебе. Вот чего...— Помолчав, 

добавил:—Одной поездкой, пожалуй, не обойдешься. Придется тебе 

еще раз съездить. 

Мне только этого и надо было. Через день я снова трясся в кузове 

попутной автомашины. Остановил ее неподалеку от свинофермы. Шел 

в хорошем настроении. Еще бы! Ведь предстояла встреча с Аней. Но 

хорошее настроение сразу же исчезло, как только мне сказали, что 

Семеновой нет. Что делать — пошел в село. 

Дома Ани тоже не оказалось. 

— Ушла в клуб,— сказала пожилая женщина, одетая в широкий 

семейский сарафан. Я догадался, что это была мать Ани.— Ежели срочно, 

подождите. Может, скоро придет. 

Находиться долго в чужом доме было неудобно, и я вышел. Решил 

пойти к Ивану Ивановичу. 

Тот встретил меня приветливо. 

Отужинав, мы еще долго говорили с Иваном Ивановичем. Но сидел 

я как на иголках—подмывало сходить в клуб. 

И вот я в клубе. Сижу, смотрю, как танцуют молодые. 

Вдруг входит Аня в окружении девушек. На ней цвета чистого 

неба шерстяное платье, туфли на высоком каблуке. Направилась в мою 

сторону. Села рядом. Я пригласил ее на вальс. 

Если бы меня в то время заставили сказать о тех чувствах, которые 

я испытывал, танцуя с Аней, я, пожалуй, не сумел бы сделать 

этого. Было радостно и почему-то тревожно... 

Мы еще долго танцевали с Аней. Потом я проводил ее до дома. 

— Ну, как там наши молодые? — спросил Иван Иванович, когда 

я укладывался спать. 

— На высшем уровне,— ответил я.— Просто пе ожидал... 

— Да, молодежь у нас и спеть, и сплясать — все может. Потому 

как она грамотная, обученная,— согласился Иван Иванович и, чутьчуть 

помолчав, прибавил:—Культура, брат, свое берет. 

Я долго не мог уснуть в ту ночь, все думал, думал... 

Рано утром уехал в райцентр. 

Шло время. Однажды слышу — Аня Семенова собирается замуж. 

«Ах, вот чего не хватает! Описать свадьбу — и очерк будет что 

надо»,— подумал я, хотя и с понятной горечью. 

В ту ночь я снова не мог уснуть. Все думал, как бы получше написать 

про Аню. Утром глянул в зеркало— и не узнал себя. Лицо бледное, 

осунувшееся. 

— Что с тобой? — спросил редактор, когда я пришел на работу. 

Я не ответил. 

— Очерк, что ли, писал всю ночь? — Николай Петрович ждал 

ответа. 

88

— Да пет! Очерк что-то не получается. 

Редактор раздраженно бросил: 

— Так бы сразу и сказал... А то: напишу, напишу. Берешься не за 

свое дело. Хоть бы писал статьи. А то — очерк. Пиши о Семеновой 

корреспонденцию. И хватит с тебя... 

Через некоторое время я снова зашел к редактору и сказал, что 

хочу еще раз съездить в Калиповку. Николай Петрович нехотя протянул 

мне командировочное удостоверение. 

Ближе к вечеру — где пешком, где машиной — я добрался до Калиновки. 

Набравшись смелости, заехал прямо к Семеновым. 

До позднего вечера я просидел в зале, ожидая Аню. Перелистывал 

книги, которых было довольно много. Аня как-то неожиданно возникла 

в проеме двери. Я торопливо поднялся навстречу. Аня, подойдя, 

протянула мне руку. Она долго не отнимала ее и все смотрела на 

меня, смотрела... 

«Чего это она? Неужели я правлюсь ей?» — похолодел я от этой 

опять же тревожной, но радостной мысли. 

— С чем пожаловал, уважаемый корреспондент? — наконец-то 

спросила она, садясь рядом со мной и с видимым усилием улыбаясь. 

— Все с тем же,— только и сказал я. И тут же добавил:—Я слышал, 

что ты... что ты собираешься замуж. 

— В мои двадцать один год не грех и об этом подумать. Но пока 

разговора не было. А коль до райцентра слух дошел, то кому-то просто 

захотелось погулять,— Аня звонко рассмеялась,— на свадьбе. 

Тут в избу вошел высокий молодой парень. Чисто одетый, аккуратно 

подстриженный. Его я сразу же узнал. 

— Проходи, Саша,— сказала Аня и показала на лавку возле заборки 

в зале. 

Парень не заставил себя упрашивать. Аня пристроилась возле 

него. Мы молчали. 

Посидев минут пятпадцать-двадцать, он вышел из дому. 

Когда мы остались одни, я спросил: 

— Кто это? 

— Друг детства, Саша Иванов. Трактористом в колхозе. 

— За него ты и собираешься замуж? 

Аня вздохнула и с раздражением сказала: 

— Не знаю, ничего я не знаю... 

...Когда я выходил из дома, у калитки увидел этого самого Александра. 

Подошел к нему. 

- Почему ты ушел? Ты, наверное, по делу приходил, а сказать-то 

ничего не сказал. Кто-то тебе, видать, помешал? — спросил я. 

— Не хотелось мешать,— Александр сел на скамейку у калитки. 

— За кого ты меня принимаешь? У меня задача одна — написать 

о ней в газету! — отрезал я, отсекая от себя истинные чувства к Ане. 

— Ладно. Замнем для ясности,— сказал Александр. 

После двух-трех затяжек я спросил: 

— Как же у вас все-таки дела с Аней? 

— Мы же с первого по десятый класс вместе учились. Закончили 

школу и три года назад вступили в колхоз. Она пошла на свиноферму, 

я — в тракторную,— нехотя ответил он. 

— Привыкли друг к другу? 

— За двадцать лет привыкнешь. Да и живем мы на одной улице. 

Но вот что-то случилось. Никак не пойму: Аня стала избегать меня, 

ссорится... А ведь плохого я ей ничего не делал,— Александр говорил 

с понятной мне болью. 

Мы еще немного постояли с ним. Меньше говорили, а больше молчали. 

Каждый задавался одним и тем же вопросом: что случилось с 

Аней? 

Потом я попрощался и пошел к Ивану Ивановичу. Может быть, 

89

неудобно было постоянно надоедать человеку, но мне надо было обязательно 

получить ответ на вопрос: каковы все же отношения между 

Александром Ивановым и Аней? Ведь Иван Иванович и того и другого 

знает с малых лет. 

И вот я вошел в знакомый дом. 

— Проходи, уважаемый, проходи,— подал приветливый голос Иван 

Иванович, увидев меня на пороге. 

Иван Иванович стал готовить чай. И тут будто между прочим 

спросил: 

— Опять, поди, к Семеновой наведывался? 

— Был. 

— Да, вы, газетчики, как только нападете на одного человека, так 

пе знаете, с каких концов о нем писать. И так и эдак... 

— О чем вы, Иван Иванович? 

— Не одна же Семенова работает в колхозе. Вот Саша Иванов, 

к примеру. Когда он пришел в бригаду, ему и трактора не дали. Сказали, 

что, мол, молодой еще, дай тебе новый трактор, ты его тут же 

угрохаешь. Сашка взял списанный ДТ-75. И стал его ремонтировать. 

День возится, другой, неделю работает, другую. Проходит месяц, второй, 

ремонту нет конца. Кто-то из трактористов не вытерпел и сказал: 

«Ты, Сашка, дурак или маленько того? Разве этот трактор отремонтируешь? 

Его разве что на металлолом...» «Осилю!» — вот что Сашка 

ответил. И не отступился от трактора. С утра до ночи не уходил из 

мастерских. На третий месяц все аж ахнули. «Ужели списанный трактор 

восстановил?»—удивлялись одни. «Да кто восстановил-то? Бывший 

школьник Сашка Иванов»,— говорили другие. 

— Потомственный механизатор этот Александр Иванов,— вздохнув, 

продолжал Иван Иванович.— Отец его еще в тридцатых годах был 

первым трактористом в колхозе. Когда он прикатил в Калиновку па 

«Фордзопе», чуть не все село сбежалось посмотреть на стального коня, 

как его тогда окрестили. Потом пятеро его сыновей один за другим 

стали трактористами. И Сашка не нарушил эту традицию, стал седьмым 

трактористом в семье Ивановых. Да еще каким трактористом! 

— А как дела у Саши с Аней? — спрашиваю.— Сегодня я его видел 

у Семеновых. 

— Не знаю. Только много гордости у нее в последние годы появилось. 

А откуда гордость? От излишней похвальбы. То газеты, то ВДНХ... 

В тебя вот влюбиться может, а про такого парня, как Саша, забыть. 

А зря! Зря! Это же он, Саша, первым в районе на своем ДТ-75 две 

тысячи гектаров мягкой пахоты сделал. Ты понимаешь, что это значит? 

А о нем молчат. Кто ни приедет, все к Семеновой. 

После всего этого у меня что-то стронулось в душе. 

Через день после возвращения домой я положил на стол редактора 

свое сочинение. Николай Петрович начал читать и вдруг в недоумении 

вскинул на меня глаза: 

— О каком Иванове ты пишешь? 

— О механизаторе... 

Редактор улыбнулся во второй раз со дня нашего первого разговора 

о моем злополучном очерке.

ДЕНЬ И ВСЯ ЖИЗНЬ 

Случилось это под утро. Бригада проходчиков 

Кожемякина готовилась передать 

забой следующей смене. Сделано 

было больше нормы. Впереди выходной, 

можно целый день собирать бруснику и 

клюкву я причудливо расцвеченной яркими 

осенними красками тайге. И настроение 

у всех было преотличное. Тут-то и 

произошла беда. 

Гранитная стена впереди забоя, крепче 

которой, казалось, нет ничего на свете и 

которую они проходили буквально по 

сантиметрам буро-взрывным способом, 

внезапно содрогнулась. В глубине хребта 

раздался тревожный гул, потом все вокруг 

загрохотало. Неприступная каменная 

твердь рухнула, и в забой хлынул чудовищной 

силы селевой поток из песка и 

•алунника. 

Многотонная буровая рама словно пушинка 

была мгновенно отброшена на несколько 

десятков метров. Погас свет. 

Сквозь брызги и поднявшийся от термальных 

источников густой туман слабо 

мерцали лишь шахтерские лампочки на 

касках проходчиков. А грохочущая и горячая 

масса стремительно растекалась по 

тоннелю, сметая все на пути. 

...Бессолов прервал свой рассказ, посмотрел 

на гостей, тихо добавил: 

— Произошло это как раз вот в этом 

месте, почти три года назад... 

Те, кто шел сейчас рядом с ним по строющемуся 

Северомуйскому тоннелю со стороны 

западного портала, остановились и 

долго с молчаливым вниманием смотрели 

на одетые в бетон и чугунные тюбинги 

гранитные своды — такие теперь обычные 

н мирные. Люди, перед кем сегодня выступал 

в непривычной для себя роли экскурсовода 

В. Бессолов, возглавляли ведущие 

метрэток.челестроительные коллективы 

страны, каждый из них являлся авторитетнейшим 

специалистом горного дела. 

На БАМ они прилетели, чтобы познакомиться 

с опытом работы здешних тоннельщиков. 

Кому-кому, а им-то хорошо 

известно, какие силы кроются часто за 

Тайфун в недрах хребта 

Валерий ОРЛОВ 

изящной бетонной рубашкой и как дается 

порой каждый метр этих будничных подземных 

пассажирских магистралей. 

Вот и сейчас в тиши готового тоннеля 

они зримо представляли, как бушевал 

здесь когда-то вырвавшийся из скальных 

глубин тайфун. Иначе и не назовешь тот 

внезапный выброс, когда за считанные секунды 

в штольню обрушилось под огромным 

давлением более 12 тысяч кубометров 

воды, песка, камней... Скрытый в хребте 

водяной столб, как выяснилось потом, 

достигал 140 метров. 

Не каждый выдержит подобное испытание. 

Бригада Кожемякина вела себя достойно, 

по-шахтерски. Помогая друг другу, 

проходчики без паники, организованно 

отходили в глубину тоннеля и не только 

спасались сами, а старались уберечь, 

укрыть от ударов и максимально сохранить 

горное оборудование. Геройски действовал 

сам бригадир. Свой забой, как 

капитан потерпевшего бедствия корабля, 

он покидал последним. И, выручая товарищей, 

погиб... 

Так впервые продемонстрировал людям 

свое коварство Северо-Муйский хребет, 

сквозь который предстояло пробить железнодорожмый 

тоннель протяженностью 

15 километров 300 метров — самый большой 

на БАМе, его «главный ключ». Впрочем, 

ни у одного из холодных исполинов, 

вставших мощными гранитными преградами 

на пути северного Транссиба, характер, 

к сожалению, не оказался покладистым. 

А надо было в сжатые сроки соорудить 

восемь тоннелей общей протяженностью 

почти 31 километр. Причем строить их в 

совершенно необжитых местах, в условиях 

девятибалльиой сейсмичности, вечной 

мерзлоты, при пятидесятиград^скых морозах. 

Такие вот «задачки» со множеством неизвестных 

предстояло решить коллективу 

вновь созданного управления «БАМтоннельстрой» 

и его главному инженеру, вскоре 

ставшему начальником, Владимиру 

Аслан-Бековичу Бессолову. 

91

Уроки доброты 

Бессолов вел гостей дальше. Из глубины 

тоннеля все четче доносилось гудение 

механизмов, людские голоса.. Он взглянул 

на часы. Одиннадцать местного. В Москве 

сейчас шесть утра. Лида, жена, и четырнадцатилетняя 

дочка Оксанка еще спят. 

Они вместе только что провели отпуск 

в Болгарии. Он сразу же вернулся на 

БАМ встречать своих именитых коллег. 

А семья задержалась на несколько дней 

у бабушки. Вообще-то они с ним в Забайкалье 

уже шестой год. Лидия Ивановка 

работает в отделе главного механика 

«БАМтоннельстроя». Она закончила институт 

иностранных языков, в совершенстве 

владеет английским и французским, переводит 

различную литературу об опыте и 

достижениях мирового тоннелестроения. 

Оксанка учится в Нижиеангарской средней 

школе. Семь классов окончила с похвальным 

листом. Ей, москвичке, по душе 

пришлись здешние таежные места, могучий 

Байкал, на берегу которого стоит их 

дом, радушие сибиряков. 

Он был доволен дочерью. Близость к 

приветливым и добрым людям, огромной 

стройке, неповторимой забайкальской природе 

благотворно сказывались на ее характере, 

выборе жизненных принципов и 

ценностей. 

Вот и он так же еще в детстве узнал, 

что родина — это не только пространство 

в стенах родного дома, а вся огромная 

наша страна. Отец, осетин Аслан-Бек Тембович 

Бессолов, в начале тридцатых годов 

покинул родной городок Алагер, что 

близ Орджоникидзе, и вместе с миллионами 

других парней и девчат своими руками 

претворял в реальность величественные 

и дерзкие планы первых советских 

пятилеток. На одной из строек встретил 

красивую и веселую девушку Веру. Сыграли 

комсомольскую свадьбу. Вместе трудились 

— отец на шахте, мать — на стройке. 

Изъездили всю страну. Долго жили в 

Красноярском крае. Потом — в Подмосковье. 

Бессолов-старший был одним из зачинателей 

стахановского движения. Шахтер, 

сменный мастер, начальник шахты, управляющий 

трестом комбината «Тулауголь». 

В сорок лет отец стал Героем Социалистического 

Труда, известным всей стране 

человеком. Не чужими среди горняков 

были и дети Бессоловых — Виталий, Володя, 

Ольга. По-особому волнующий и тревожный 

запах забоев хорошо был им знаком 

с малолетства. Так же, как гудок 

шахты — авторитетное мерило времени и 

распорядка дня их рабочего поселка. 

Братья и сестра жили дружно. Не было 

у них и сомнений насчет выбора профессии. 

Путь один, как отец, стать шахтерами. 

Но юношеской мечте пришлось выдержать 

суровое испытание. Беда пришла в 

их дом нежданно-негаданно. Старший брат 

Виталий после окончания горного института 

поехал консультантом в Болгарию. И 

в одной из аварийных ситуаций в шахте, 

92 

спасая товарищей, погиб. Скоропостижно 

скончался отец. 

— Нет, я под землю больше не спущусь,— 

решительно сказала Ольга,— поймите, 

не могу... 

Никто и не осудил ее, когда она, окончив 

школу, подала документы в другой 

институт. 

Володя, так же тяжело переживавший 

потерю, остался верен делу отца и брата. 

И вот успешно окончен горный институт. 

Направление на работу — в московский 

метрострой, в СМУ-3, которым руководила 

Татьяна Викторовна Федорова — 

человек из легенды, первая женщина-метростроевка. 

С волнением переступал он порог ее 

кабинета. Думалось, встретит сейчас строго, 

начнет проверять его знания. Спросит 

что-нибудь заковыристое о горной технике 

или каком-то особенном методе проходки, 

а он не знает, опозорится... 

Первый вопрос, действительно, застал 

молодого горного инженера врасплох. 

— А петь ты умеешь! 

— Нет, не умею,— растерянно ответил 

Бессолов.— Да и к чему это! 

Федорова озорно рассмеялась, чем привела 

новичка в еще большее смущение, 

а потом как-то просто, по-матерински сказала: 

— Не огорчайся, научишься и петь, и 

понимать, для чего нужны в нашей работе 

песни. 

Много хороших людей встречал в своей 

жизни Бессолов, немалому научился от 

них. Но жизненные уроки его первых руководителей 

и наставников Татьяны Викторовны 

Федоровой и начальника Мосметростроя 

Юрия Анатольевича Кошелева 

запомнились навсегда. Метростроевцы 

первого призыва, став командирами крупнейших 

коллективов, сумели сохранить в 

душе боевой задор комсомолии тридцатых 

годов, юношескую непосредственность, 

простоту и доверие в общении с 

людьми. 

Строгость их была мудрой, справедливой 

и всегда доброй. И люди шли за ними 

в буквальном смысле и в огонь, и в 

воду. Начальник смены и участка, готом 

главный инженер СМУ-3 Мосметростроя 

В. Бессолов не раз попадал при строительстве 

перегонов и станций «Щелковская», 

«Преображенская», «Колхозная», 

«Текстильщики» и других в критические 

ситуации. И всегда выручала стойкость, 

собранность, смекалка метростроевцев, 

личный пример коммунистов и комсомольцев, 

горняцкая спаянность и вера 

друг в друга. 

Годы, действительно, мчатся как птицы. 

Вот уже более двадцати лет его трудовой 

биографии. И хоть Владимир Аслан- 

Бекович утверждает, что петь, пожалуй, он 

так и не научился, ко вот зачем шахтеру 

песня — этому он учит теперь и своих подчиненных. 

Потому что песню любит человек с добрым 

сердцем, широкой душой, сильным

характером. А только таким можно доверить 

горняцкое дело, только такие не 

бросят товарища в трудную минуту. Именами 

таких людей называют потом кораб- 

Таежная 

Сегодня утром, перед тем, как спуститься 

в тоннель, гости осматривали Северомуйск. 

И были единодушны: это один 

из лучших бамовских поселков. К тому 

же вокруг живописные, покрытые тайгой 

сопки, островерхие заснеженные зубцы 

хребта, рядом шумит стремительная и чистая 

таежная речушка. Воздух густо напоен 

хвойным ароматом кедров и сосен. 

Таежная Швейцария, и только! 

Действительно, уютно раскинувшийся на 

склоне Северо-Муйского хребта поселок 

с более чем десятитысячным населением 

нравится всем, кто бывает тут. А ведь всего 

несколько лет назад здесь хозяйничали 

медведи. Первые десантники, чтобы 

уберечь от косолапых продукты, вырубили 

специальную нишу в отвесной скале и 

прикрыли ее массивной стальной дверью. 

Впервые пробившийся сюда через таежные 

дебри и болота небольшой гусеничный 

вездеход установлен сейчас на 

пьедестале перед конторой одиннадцатого 

тоннельного отряда. Те, кто приехали 

на нем, частенько вспоминают о том, 

как обживались эти глухие края. Ведь и 

строительство тоннелей начиналось с первых 

просек и палаток. Первые бревенчатые 

дома казались роскошными хоромами. 

Между разбросанными за сотни километров 

друг от друга тоннельными отрядами 

не было еще ни дорог, ни линий 

связи. Единственным транспортным средством 

общения с большой землей был 

вертолет. Но и он частенько из-за ненастья 

не мог пробиться к местам базирования. 

Бессолов хорошо помнит, как из-за непрекращающего 

снегопада почти полмесяца 

не могли прорваться вертолетчики на 

перевал Даван к двенадцатому тоннельному 

отряду. Снег тогда шел день и ночь. 

И все это время утром выходил отряд в 

полном сборе на место вертолетной площадки; 

упорно и старательно уминая ногами 

растущие буквально на глазах сугробы. 

Но погода не улучшалась. Кончались 

продукты. А вертолеты, беспомощно покружив 

над укутанным густой снежной 

пеленой перевалом, улетали обратно. 

Правда, на десятый день одна из винтокрылых 

машин все же приземлилась у 

них. Все в радостном нетерпении бросились 

к ней. 

Навстречу вышли двое в белых халатах 

— врач и медсестра. 

— А хлеб привезли! — спросили их. 

Медики в растерянности развели руками. 

Оказывается, они из районной больницы, 

ничего не знали о положении отряда 

и сюда прилетели делать предусмотренный 

графиком очередной медосмотр 

и прививки... 

Сейчас об этом вспоминают с улыбкой. 

Тогда же было не до смеха. Но таков уж 

человек, время сглаживает для него ли 

ли и острова, города и планеты, улицы. 

Вот и в горняцком городке Кимовске 

Тульской области есть улица Бессолова — 

в честь его отца. 

Швейцария 

шения и утраты. Особенно, если не зря 

пережиты трудности и невзгоды. 

Вот и у тоннельщиков быт теперь налажен 

не хуже, чем в любом давно обжитом 

месте. Восемь уютных и благоустроенных 

поселков возведено ими вдоль 

трассы. Есть в них школы, магазины, детсады, 

круглосуточно работающие столовые, 

дома культуры, службы быта. Открыты 

даже две школы искусств. 

Иной руководитель коллектива строителей, 

ссылаясь на передвижной характер 

работы, «лепит» какие-нибудь одноликие 

убогие времянки. Бессолов же любит 

строить добротно, со вкусом. Чтобы и 

после того, как судьба забросит их в 

другие места, люди помнили тоннельщиков 

добром. 

— А как иначе! Мы же метростроевцы,— 

говорит Владимир Аслан-Бекович,— 

и во всем должны показывать пример. 

И показывает. У строителей тоннелей 

лучшие на БАМе общежития и гостиницы. 

Горняки живут в квартирах, где есть горячая 

и холодная вода, другие удобства. 

Первый пионерский лагерь и профилакторий 

на берегу Байкала тоже появились 

у тоннельщиков. Причем построены они 

из сбереженных материалов методом народной 

стройки по субботникам и воскресникам. 

Недавно в Нижнеангарске открыли 

Дом инженеров и техников с прекрасной 

библиотекой, читальней, конференц-залом. 

И это — объект «БАМтоннельстроя». 

Немало усилий затрачено также и 

на сооружение аэродрома в Северомуйске. 

Сейчас сюда из Улан-Удэ и Нижнеангарска 

регулярно летают самолеты «Ил- 

14». Скоро, после реконструкции, будут 

приземляться и «АН-24». 

Быт таежных поселков характерен тем, 

что здесь все имеет общественное значение, 

любая мелочь может повлиять на 

производство. Есть ли электроэнергия и 

вода в домах, завезены ли продукты в 

магазин, какой фильм будет демонстрироваться 

в клубе, тепло ли в школьных 

классах — эти и множество других так называемых 

бытовых вопросов постоянно в 

поле зрения начальника «БАМтоннельстроя». 

За решение их так же, как за каждый 

метр проходки, он постоянно спрашивает 

с начальников отрядов, своих заместителей 

и главных -специалистов. 

Формально, скажем, завоз картошки и 

овощей в поселки — дело УРСа и ОРСов. 

Но у тех, как всегда, свои проблемы с 

транспортом. Ведь, к примеру, от основных 

торговых баз до Северомуйска — 

300 километров, а до Кодара и того больше 

— все шестьсот. А скоро снег, заморозки 

и десять месяцев зимы. И тоннельщики 

помогают работникам торговли машинами, 

строят овещехранилища, холодильники. 

Потому-то никогда не пустуют 

прилавки в магазинах их рабочих поселков. 

93

Солидно, с присущей ему деловитостью 

и энергией отнесся Владимир Аслан-Бекович 

к решению проблем развития сельского 

хозяйства в зоне магистрали, оказанию 

шефской помощи сельчанам. На 

Пленуме Бурятского обкома партии, например, 

прямо было отмечено, что вклад 

горняков в дело реализации продовольственной 

программы весьма значителен. 

Так, в недавно отсталом и запущенном 

совхозе «Северный» тоннельщики построили 

новую среднюю школу, ремонтные 

мастерские, ферму, кормоцех, несколько 

жилых домов, капитально отремонтировали 

дорогу к центральной усадьбе. 

Помогли хозяйству раскорчевать и 

освоить новые земельные площади. 

Активно развивается и подсобное хозяйство 

отрядов. Почти в каждом из них есть 

свинарники. Площадь теплиц круглогодового 

пользования составляет уже несколько 

тысяч квадратных метров. В них выращивают 

даже арбузы. 

Год назад на заседании постройкома 

Забайкальский левша 

Целую неделю были гостями бамовцев 

руководители самых крупных метротоннелестроительных 

огранизаций различных 

городов страны. И то на одном, то на 

другом тоннеле каждый из них непременно 

встречал своих давних знакомых — 

проходчиков, бригадиров, инженеров, 

маркшейдеров, взрывников. Тех, кто сооружал 

метро в Москве, Киеве, Ленинграде, 

Харькове, Ташкенте, Горьком, кто 

добывал уголек и руду в шахтах Донбасса, 

Криворожья, Урала. 

— Вот видишь,— с гордостью говорили 

гости после таких встреч Бессолову,— и 

без наших не обходятся на БАМе. 

Он, соглашаясь, разводил руками, улыбался: 

«Без ваших гвардейцев мы бы вообще 

пропали». 

— И пропали бы! — наступали на него 

москвичи Васюков и Рахманинов.— Мы ж 

тебе лучшего своего проходчика отдали. 

Вон какие чудеса творит! 

Это они о Толстоухове так. Что ж, Валентин 

Романович, действительно, сейчас 

человек известный далеко за пределами 

Забайкалья. Можно сказать, на всю страну 

прогремел. И добрая слава о нем, как 

о величайшем мастере скоростной ПРО 

ХОДКИ, все ширится. В горном деле он как 

тот легендарный тульский левша. Нет для 

него ничего невозможного. БАМ позволил 

раскрыться таланту этого труженика 

во всю свою мощь. 

А биография его укладывается в несколько 

строк записей в трудовой книжке. 

Вначале — механизатор в родном селе 

Солонухино Кировской области. Затем 

— более двадцати лет работы в Московском 

метрострое, где за ударный труд 

награжден орденом Ленина. А потом — 

тоннели новой великой магистрали. Сюда 

его никто не посылая. Сюда он приехал 

добровольно, со всей семьей. 

Первый его бамовский тоннель — Байкальский 

— стал для Валентина Романовича 

важным шагом к высотам горняцкого 

мастерства. Первые взрывы врезки в тол 

91 

Бессолов предложил, чтобы у каждой 

семьи была личная теплица. 

— Причем,— сказал он,— администрация 

и профсоюз должны взять на себя заботы 

по завозу земли, материалов, пленки. 

Правда, при одном «но»... Предпочтение — 

передовикам. 

Поначалу к этой мысли некоторые относились 

скептически. Но первый же урожай 

в личных парниках развеял все сомнения. 

Теперь от желающих завести свой 

огород под пленкой не стало отбоя, и 

большинство семей горняков ныне сами 

обеспечивают себя помидорами, огурцами, 

луком, другой зеленью. Одна из лучших 

теплиц, по общему мнению любителей-огородников 

Нижнеангарска,— бессоловская. 

Только различных травок и 

приправ выращивает начальник «БАМтоннельстрся> 

более двадцати сортсв. Словно 

живет не в забайкальской тайге, а под 

щедрым солнцем родной Осетии. 

щу гранитного хребта сделал Толстоухов. 

Он же со своей бригадой произвел последнюю 

сбойку в середине этого почти 

семикилометрового подземного коридора 

для поездов. 

На год раньше срока, как раз в канун 

XXVI съезда партии, была закончена проходка 

Байкальского тоннеля. И среди тех, 

кто обеспечил выдающуюся победу, первым 

по праву называют коммуниста Толстоухова. 

Именно на плечах его комплексной 

горно-проходческой бригады лежала 

основная тяжесть. Более трех лет вел единоборство 

с холодным гранитом бывший 

вятский хлебороб. Он был и умелым проходчиком, 

и чутким руководителем, и 

просто душевным человеком, готовым в 

любую минуту прийти на помощь. 

На БАМе часто вспоминают о случае, 

когда побывали в гостях у Толстоухова 

представители иностранной фирмы, буровой 

рамой которой пользовались проходчики. 

Увидели свой механизм и тут же 

поспешили заявить: вот в чем секрет успеха 

передовой бригады — в нашей технике... 

Улыбнулся лукаво Валентин Романович, 

посоветовал гостям поближе подойти да 

повнимательнее посмотреть на бывшее 

свое изделие. Глянули те и сконфузились: 

остов буровой рамы действительно их, а 

вот нутро по-иному переделано. 

— Не по зубам вашей машине оказался 

байкальский гранит,— пояснил бригадир,— 

ку да не выбрасывать же на улицу 

технику, коль деньги за нее заплачены. 

Ребята у нас в бригаде смекалистые, переделали. 

И ничего. Вот уже три года исправно 

грызет камушки... 

Валентин Романович со своей бригадой 

преодолел многие трудности — и 50 градусные 

морозы, и тектонические разломы, 

и напорные подземные воды, и вечную 

мерзлоту. Его подразделение пробило 

со стороны Восточного портала половину 

тоннеля. Этот трудовой подвиг бригадира 

по достоинству оценен Родиной.

Ему была вручена Золотая Звезда Героя 

Социалистического Труда. Многие члены 

бригады награждены орденами и медалями. 

С почетом окончено трудное дело. Казалось 

бы, можно и отдохнуть. Но нет, не 

все хребты еще покорены на БАМе. Особенно 

упорно сопротивляется Северо- 

Муйский. Сюда и отправился Толстоухов, 

набрал новую бригаду. 

Бессолов хорошо помнит состоявшийся 

в тот период их разговор с Валентином 

Романовичем. 

— Встретили меня как-то настороженно, 

недоверчиво,— рассказывал бригадир,— 

чувствую нутром: многие в отряде думают, 

мол. Героем стал и считает, что все 

ему нипочем. Но Северомуйский тоннель 

не Байкальский. У нас не разбежишься! 

И звезд с неба не нахватаешь... Ничего, 

фанфар для встречи мне и не надо. А насчет 

«разбежишься», это мы еще поглядим... 

Не прошло и года, а в известном своими 

традициями и мастерами проходки 

одиннадцатом отряде, пробивающем пятнадцатикилометровый 

тоннель-гигант со 

стороны Восточного портала, «новичок» 

Толстоухов опять стал лидером. 

75 погонных метров — таков месячный 

норматив основного тоннеля, площадь сечения 

которого в три раза больше обычного 

метро. На Байкальском Толстоухов 

эту норму перекрывал не раз. На Северомуйском 

же — никто еще не переступал 

плановую черту. 

Бессолов хорошо понимал, как важно 

было показать пример другим, сломать 

Кто идет 

На отвесной скале у самого берега в 

северной оконечности Байкала, где пролегает 

стальная колея БАМа, неизвестный 

смельчак вывел крупными буквами: «Тоннели 

строят настоящие мужчины». 

Надпись эта появилась недавно. Словно 

кто-то долго до этого приглядывался к горнякам, 

что, мол, они за люди! А потом 

смело и решительно обнародовал свое 

мнение. И никто не возразил против него. 

Сейчас всем на трассе хорошо известно, 

что в «БАМтоннельстрое» — народ что надо. 

И, конечно, каждый понимает, что огромная 

заслуга в том — Бессслова. 

Августовским утром 1976 года впервые 

сошел он с самолета в Нижнеангарском 

аэропорту на забайкальскую землю. Сред 

него роста, сухощавый, голубоглазый. В 

движениях нетороплив, но решителен. 

Всегда опрятен. Внимателен к каждому 

человеку. Выдержан. И в то же время 

по-кавказски горяч, напорист, настойчив. 

Таким он пришел к руководству многотысячным 

коллективом горняков. Таким 

он остался и сейчас. Только, пожалуй, еще 

бережнее, по-горски мудрее стал относиться 

к людям, их мнению, их достоинству. 

Ему сразу же пришлись по душе те, 

кто составил костяк тоннельных отрядов, 

такие же, как и он, метростроевцы, шахтеры, 

любящие и знающие свое нелегкое 

дело, накрепко преданные ему. Сюда, в 

психологический барьер «особенности» 

этого подземного коридора, вселить уверенность, 

что и здесь можно работать скоростными 

методами. Немало времени провели 

они вместе с Толстоуховым за обсуждением 

этой проблемы, множество 

всяких вариантов испробовали. И все же 

добились своего. Родилась в итоге новая 

технология проходки и организации труда 

бригады. 

До этого движение проходчиков вперед 

в немалой степени сдерживала откатка породы. 

Чем дальше углублялись они в 

толщу хребта, тем сложнее становилась 

эта операция. Бессолов и Толстоухов нашли 

выход. Его суть — в углублении специализации 

горных подразделений. Бригада 

проходчиков теперь решает свою основную 

задачу — наращивает тоннель. Порода 

из ее забоя горными самосвалами 

вывозится в созданный неподалеку стационарный 

пункт перегрузки. Далее в дело 

вступает другая специализированная бригада, 

которая с помощью электровозов 

транспортирует породу из тоннеля. 

Результат применения на практике этой 

новинки превзошел все ожидания. В марте 

Толстоухов со своей бригадой оставил 

позади себя 106 метров. А в мае установил 

всесоюзный рекорд проходки, пробив 

за месяц 171,5 метров основного тоннеля! 

Так Северо-Муйский хребет, вставший 

поначалу непреодолимым барьером на 

пути магистрали, стал превращаться в полигон 

мастерства и передового опыта тоннельщиков, 

вершину их трудовой доблести. 

за тобой 

таежные просторы, как и его, их позвало 

чувство долга, стремление проверить себя, 

жажда большого настоящего счастья. 

Когда развернулся фронт работ на всех 

тоннелях и стало не хватать рабочих рук, 

по настоянию Бессолова, на БАМе открыли 

филиал технической школы Мосметростроя. 

За парты сели вчерашние лесорубы, 

плотники, разнорабочие. Их учили 

профессиям проходчиков, мастеров-взрывников, 

машинистов бурильных установок, 

операторов бетонно-смееительных агрегатов. 

Сотни человек окончили зту школу 

и пришли в забои. 

Вместе с рядовыми горняками шаг за 

шагом брали бамовские высоты и их командиры 

— звеньевые, бригадиры, начальники 

участков и отрядов, специалисты. Заметили 

сразу же все, что не любит Бессолов 

показухи, парадности, болтовни. 

Первое, чему объявил он беспошадную 

войну,— заседательской суете. А с подобным 

ему пришлось столкнуться. В иных 

отрядах целыми днями проходили так называемые 

планерки. На них буквально дебатировали 

по пустякам: один говорит — 

нет гвоздей, другой утверждает — есть 

гвозди... И так до вечера. 

Второе — стал требовать, чтобы руководители 

и специалисты меньше сидели в 

конторах, а постоянно бывали в низовых 

коллективах, вникали в их нужды, помогали 

на месте организовать работу. 

95

От них же, от своих помощников, добивался 

точного и безусловного исполнения 

принятых решений, аккуратности во 

всем. Даже в одежде. Иной идет в контору 

или местное учреждение в робе и 

сапогах. Да и в командировку в Москву 

или другой город так едет, бравируя своим 

«таежным видом». 

Бессолов запретил настрого подобное. 

Добился, чтобы каждый руководитель 

специалист показывал пример опрятности, 

культуры. Может быть, и превысил свои 

права, когда чуть ли не в приказном порядке 

заставил своих командиров купить 

кожаные пиджаки и пальто, дубленки. Но 

хотел этим только одного: чтобы и в 

работе,, и в одежде тоннельщики были, как 

говорится, на Уровне. 

А в-третьих, с первых же дней повел 

настойчивую техническую политику, взял 

курс на внедрение новой техники и технологии, 

развитие творческой инициативы, 

поддержку рационализаторства и изобретательства. 

И совсем, конечно, не случайно 

приехали за тысячи километров 

сюда, в Забайкалье, руководители ведущих 

горных коллективов Советского Союза. 

В «БАМтоннельстрое» было чему поучиться, 

было что перенять. Теперь это 

мощная организация, поставщиками которой 

являются 250 заводов нашей страны 

и 10 иностранных фирм. Одних только масел, 

например, для бесперебойной работы 

разных механизмов сюда требуется около 

130 наименований. Здесь успешно осваивается 

лучшая отечественная и зарубежная 

горнопроходческая техника, применяются 

самые передовые методы закрепления 

слабых грунтов, водопонижения, 

бетонирования. Отличные результаты 

дает и внедренная тут автоматическая система 

управления технологическими процессами. 

В ладу теннельщики и с экономикой, передовыми 

методами хозяйствования. Большая 

работа, например, ведется в «БАМтоннельстрое» 

по внедрению бригадного 

подряда. В настоящее время более 60 

процентов всех строительно-монтажных 

работ выполняется этим прогрессивным 

способом, 6 горных участков освоили участковый 

хозрасчет. В итоге на сотни тысяч 

рублей снижена себестоимость строительных 

тоннелей, сэкономлено большое 

количество материалов, электроэнергии, 

топлива. 

Конечно, одному ему не под силу бы 

свершить и сотой доли того, что проделано 

по созданию крепкого сплоченного 

коллектива, способного успешно решать 

все встающие перед ним задачи. Один и 

в поле не воин. А в их сложнейшем и 

ответственнейшем горняцком деле — и 

тем более. 

Бессолову повезло, а вернее, такова 

уж, видимо, его натура, что вокруг него 

быстро сплотились в крепкое ядро смелые, 

инициативные, упорные в достижении 

цели люди — специалисты, руководители 

отрядов и служб, бригадиры. Разные 

по возрасту, характеру, национальности, 

образованию, они едины в главном — душевной 

привязанности к БАМу, решимости 

96 

достойно выполнить все, что поручено на 

этой стройке тоннельщикам. 

Ну вот, скажем, Рудольф Ильич Касапов. 

Главный инженер. Правая рука начальника. 

Они вместе начинали свою трудовую 

биографию в третьем СМУ «Мосметростроя». 

Работали начальниками смен, потом 

— начальниками участков. Бессолов 

только занимался все время щитовой проходкой, 

строительством подземных перегонов. 

Касапов же сооружал станции. На 

БАМ приехали одновременно. Рудольф 

Ильич возглавил производственный отдел, 

затем стал заместителем начальника управления 

по снабжению, главным инженером. 

Трудно даже перечислить все то доброе, 

что сделал для «БАМтоннельстроя» 

его главный инженер. Требовательный, настойчивый, 

исполнительный, он вложил 

немалый вклад в совершенствование организации 

труда, внедрение новой техники. 

На Байкальском тоннеле он возглавлял отработку 

всей технологии буро-взрывных 

работ, ка не знающих себе аналогов в 

нашей стране двухпутных Мысовых тоннелях 

способствовал внедрению проходки 

на полное сечение. В том, что успешно 

освоена АСУ ТП, тоже есть заслуга главного 

инженера. Всесоюзные рекорды, которые 

рождаются ныне то на одном, то 

на другом тоннеле, также технически 

обеспечивает он, это плоды и его инженерных 

находок и решений. И теперь Касапов 

в новых поисках, он мобилизует 

ученых, проектантов, советуется с проходчиками, 

экспериментирует... 

Трудно, пожалуй, найти строительную 

организацию, даже на БАМе, руководители 

которой были бы довольны ее материально-техническим 

обеспечением. А вот 

в «БАМтоннельстрое» давно уже не ругают 

своих снабженцев, не валят на них все 

грехи и беды. Начальник управления материально-технологической 

комплектации 

Николай Алексеевич Тарасенко, в прошлом 

работник конторы снабжения «Харьковметростроя», 

вместе со своим коллективом 

сумел так поставить дело, что все — 

от рукавиц до самого современного проходческого 

комплекта — есть в распоряжении 

горняков. И достигается это не за 

счет каких-то там ухищрений или поблажек. 

Нет. Просто те, кто занимается обеспечением 

строительства тоннелей, люди, 

как говорится, на своем месте. УПТК 

«БАМтоннельстроя» работает передовыми 

методами, по лимитивно-заборным картам, 

аккредитивной системе. Четко налажен 

тут учет и контроль. Хорошо знают 

снабженцы все мельчайшие потребности 

тоннельных отрядоз, своевременно размещают 

заявки по заводам-поставщикам, 

добиваются их выполнения. И централизованно, 

строго по декадно-суточным графикам 

доставляют необходимые материалы 

прямо на объекты. При этом широко 

используются контейнерные перевозки, 

другие прогрессивные формы. 

В условиях немерянных сибирских расстояний 

огромную роль в строительных 

делах играет автотранспорт. И это звено 

не подводит тоннельщиков. У них две 

крупные автобазы, руководят которыми

Владимир Иванович Литвин и Владислав 

Иванович Шариков. Оба — ветераны БАМа, 

большие знатоки техники, умелые организаторы. 

На тысячу километров — от Усть-Кута до 

Кодарского хребта — пролегли маршруты 

бамовских шоферов. Где притрассовой 

автодорогой, где зимником, а где только 

по водительской интуиции и опыту колесят 

их машины. Возят топливо, стройматериалы, 

продукты, горное оборудование. Кроме 

того, обслуживают поселки тоннельщиков, 

подвозят к порталам и домой рабочие 

смены. А случается и в роддом среди ночи 

доставят молодую мамашу... Все успевают 

люди за рулем машин с эмблемой 

«БАМтоннельстроя» на дверцах. 

Надежная опора Бессолова — начальники 

тоннельных отрядов. Здесь, в тайге, каждый 

из них отец и мать для горняка. Потому 

что не только о производственных 

делах печется руководитель отряда, но 

и о том, чем накормить проходчика, где 

дать отдохнуть, как, наконец, справить веселую 

свадьбу. 

Считай по тысяче человек с «семьях» 

Валентина Александровича Подшивалова, 

Анатолия Ивановича Подзарея, Геннадия 

Мирославовича Сирмака и других начальников 

отрядов. Но хватает у них рремени 

и сил и ударную работу в забоях организовать, 

и о людях позаботиться. 

Особо признателен Владимир Аслач-Бекович 

своему комиссару Александру Петровичу 

Кичаеву. Секретарь парткома 

«БАМтоннельстроя» — душа и совесть горняков. 

Метростроевец из Ташкента, талантливый 

горный инженер, он здесь, на БАМе, 

раскрылся в новом своем качестве — как 

большой организатор и умелый политический 

работник. По мнению Бессолова, 

секретарь парткома — образец принципиальности, 

честности, искренности. Он постоянно 

с народом, живет интересами тоннельщиков. 

И работа партийного комитета 

поэтому всегда пронизана насущной злобой 

дня. Почти тысяча коммунистов в 

«БАМтоннельстрое», столько не комсомольцев. 

И эту силу партком, первичные 

партийные и комсомольские организации 

сумели сделать цементирующим ядром 

трудового коллектива, его боевым авангардом. 

Коммунисты и комсомольцы — застрельщики 

всего доброго и передового, инициаторы 

многих ценных починев и начинаний. 

Они — крепкий костяк всех передовых 

подразделений, коллективов коммунистического 

труда, всех тридцати комсэмольско-молодежных 

бригад управления. 

Как для коммуниста и руководителя, огромной 

школой для Бессолова является 

его участие в общественной жизни партийной 

организации района и автономной 

Республики. Он — член Бурятского областного 

комитета партии, член бюро Северобайкальского 

райкома КПСС, депутат райсовета. 

Постоянное общение с такими опытными 

партийными работниками и сердечными 

людьми, ка:< первый секретарь обкома 

Андрей Урупхеевич Модогоев, пэр- 

•ый секретарь райкома Николай Ивано- 

»ич Крючков, другими руководителями 

Бурятии обогащает Владимира Дсган-Бе- 

ковича их опытом и мудростью, оттачивает 

умение работать с людьми. 

Не раз говорили Бессолову, удивляясь 

их стабильным успехам, что немало есть 

вокруг организаций, у руководителей которых 

рождается в кабинетах масса ценных 

мыслей и предложений. Однако, к 

сожалению, здесь же, в кабинетах, мысли 

эти и гаснут. В «БАМтоннельстрое» же, 

как правило, все новое и передовое, что 

приносит содружество науки и практики, 

что рождает мысль новаторов,— все это 

обязательно назавтра будет служить общему 

делу. И секрет тут один — нет ничего 

не посильного коллективу, где каждый 

в ответе за всех, а все за каждого, 

где главное мерило человека его увлеченность 

и любовь к горняцкой профессии, 

подкрепляемые каждодневным упорным 

трудом. 

Но главная гордость Бессолова — люди. 

В почти десятитысячной семье «БАМтоннельстроя» 

дружно живут и трудятся 

представители шестидесяти национальностей 

и народностей нашей страны. И 

Владимир Аслан-Бекович с гордостью может 

сказать, что знает каждого. Потому 

что постоянно бывает в забоях и общежитиях, 

делит заботы и радости горняков. 

Тут, на БАМе, и хорошее, и плохое в 

каждом человеке — на виду. И особенно 

быстро «проявляется» личность. Но такова 

уж, видимо, специфика подземной работы, 

что, как поется в песне тоннельщиков, 

«здесь моль не заведется, нет места 

подлецу». Бессолов любит своих собратьев 

по горным делам за их неукротимую 

жажду молодости, счастья, борьбы. 

Иной раз можно услышать такое осуждение: 

какая, мол, тут романтика и чувство 

долга, люди сюда приехали просто за 

длинным рублем и не думают о какихто 

высоких материях, а лишь бы зашибить 

деньгу. Что ж, заработок у строителей 

тоннелей неплохой. Но справедливости 

ради надо сказать, что и те горняки, 

кто трудятся на других не столь отдаленных 

стройках и шахтах и находятся в гораздо 

лучших условиях, получают не 

меньше. Так что не такой уж он длинный 

и легкий, этот бамовский рубль. И сколько 

Бессолов ни знает людей, в скольких 

коллективах и семьях ни был, право, скопидомов 

и хапуг не встречал. 

Недавно пришел к нему на прием один 

водитель. 

— Владимир Аслан-Бекович, воздействуйте 

на нашего бухгалтера! 

— В чем дело! 

Оказывается, шофер в свое время (так 

уж вышло) развелся с женой, платил семье 

алименты. Но вот истек срок уплаты, он 

явился к главбуху отряда и попросил, 

чтобы с него по-прежнему вычитали деньги 

и посылали детям. Главбух же наотрез 

— не положено. Узнал из беседы также 

Бессолов, что этот человек копил, работая 

на БАМе, на машину. Собрал уже 

требуемую сумму, а потом махнул на 

все рукой, пригласил к себе сына и дочь 

и истратил на них все, что берег. «На машину 

еще заработаю!». 

Мог Бессолов привести немало других 

7. «Байкал» Ms 1 97

примеров настоящего человеческого бескорыстия, 

щедрости, великодушия. 

Так, только за,три последних года строители 

тоннелей заработали на субботниках 

и воскресниках и перечислили в Советский 

фонд мира более двухсот тысяч рублей. 

Методом народной стройки сейчас 

возводится санаторий на горячих источниках 

близ Байкала. Совсем недавно был 

свидетелем, как горняки шестнадцатого 

Какой удивительно бесконечный и 

трудный сегодня день! Пожалуй, он не 

припомнит такого. Несладко, конечно, бывает, 

когда с утра до вечера бьешься над 

решением какого-то «узкого места». Но, 

оказывается, еще труднее, так сказать, 

делиться опытом, рассказывать о своих 

делах людям, перед авторитетом которых 

он благоговел еще со студенческих лет, 

которые работали еще вместе с отцом, 

были его однокашниками и друзьями. 

И вот наконец-то этот последний по 

программе осмотр. Они идут по строющемуся 

Северомуйскому тоннелю со стороны 

Западного портала. С уважительным 

молчанием идут там, где три года назад 

произошла беда. 

Тогда, после «ЧП», горнопроходческие 

работы здесь были прекращены. Оказалось, 

что впереди полукилометровый по 

ширине размыв — русло древней реки 

Ангаракан, заполненное теперь смесью 

валунов, песка и воды под сильным давлением. 

Инженерно-геологическая и гидрогеологическая 

разведка этого «слоеного 

пирога» была проведена явно недостаточно. 

И вот итог... 

Не счесть различных комиссий, приезжавших 

в те дни в «БАМтоннельстрой». 

Не перечесть, сколько ответов и объяснений 

пришлось ему составить для различных 

инстанций. Их, тоннельщиков, никто 

не винил. Но и им самим не хотелось зря 

обвинять кого-то в случившемся. Ведь 

подобных тоннелей-гигантов сквозь девятибалльную 

сейсмическую зону могучего 

таежного хребта еще никто до них не сооружал. 

Они шли непроторенной дорогой, 

а на ней может случиться всякое. Хотя, 

конечно, по общему мнению, геологоразведку 

можно было бы провести на более 

высоком уровне. 

И не о том, чтобы свалить с себя ответственность, 

беспокоился молодой начальник 

управления. После выброса многие 

ведущие специалисты тоннелестроения 

и авторитетные ученые предлагали 

отступиться от мысли пробить сквозь Северо-Муйский 

хребет коридор для поездов 

и искать новый маршрут для трассы 

БАМа. Никто бы не осудил Бессолова, согласись 

он с этим. 

Но Владимир Аслан-Бекович понимал, 

что подобное решение надолго задержит 

сооружение Северного Транссиба, потребует 

от страны огромных дополнительных 

затрат. К тому же никак не хотелось смириться 

с тем, что он, потомственный шах 

98 

К последней сбойке 

тоннельного отряда готовили к отправке • 

один из детских садов Лаоса посылки с 

игрушками. Надо было видеть, как эти далеко 

не сентиментальные по роду своей 

опасной подземной профессии люди 

с нежностью и заботой упаковывали кукол, 

мишек, матрешек, лошадок и прочую так 

называемую мягкую изрушку. Как улыбались, 

представляя скорую радость далеких 

и совсем незнакомых им малышей. 

тер, московский метростроевец, и вся его 

верная горняцкая гвардия отступят и не 

одолеют этот чертов размыв, каким бы 

он загадочным и подлым не был. 

И Бессолов берет на свои в общем-то 

не богатырские плечи новую нелегкую ношу 

— поиск путей и возможностей для 

решения проблемы дальнейшей проходки 

тоннеля. Его поддержали в Бурятском обкоме 

партии, Министерстве транспортного 

строительства, правительстве. На помощь 

пришли лучшие специалисты Главтоннельметростроя, 

«Ленметрогипротрансса», ученые 

Сибирского отделения Академии 

Наук СССР, многие другие организации 

и предприятия страны. 

Два года было тихо в забое Западного 

портала. Все это время шли трудные поиски 

способов покорения подземной стихии. 

Неудачи скрашивались робкими проблесками 

успехов. И снова расчеты, опыты, 

пробы... 

В итоге, как буднично писали потом • 

газетах, «был разработан эффективный 

метод комплексного водопонижения и искусственного 

закрепления слабых грунтов». 

С помощью мощной дренажной системы 

из Ангараканского размыва откачали 

более 20 миллионов кубометров воды. 

И обессилел, сдался подземный тайфун. 

Вновь заработали машины и стало людно 

в заброшенном забое. И комплексная 

бригада имени Кожемякина, руководит которой 

коммунист Л. Скумской, 10 октября 

1981 года возобновила проходку, устремилась 

в глубь хребта на восток, навстречу 

проходчикам В. Толстоухова. 

Восемь тоннелей на более чем тысячекилометровом 

отрезке БАМа предстояло 

построить Бессолову и его товарищам. Что 

же сделано на сегодня! 

На линии Тында — Беркакит с оценкой 

«хорошо» сдан и давно уже эксплуатируется 

тоннель «Нагорный» — первый в стране 

тоннель, пройденный в вечной мерзлоте. 

Готовится под укладку пути и скоро 

пропустит первый поезд Байкальский тоннель. 

Полным ходом сооружаются четыре 

мысовых тоннеля вдоль берега Байкала, 

движение по которым тоже будет открыто 

досрочно. Начато строительство Кодарского 

тоннеля. И ни у кого уже тепер* 

нет сомнения, что успешно будет откован 

и главный ключ от БАМа — Северомуйский. 

Тоннельщики Родину не подведут.

ДОРОГОЙ ТРУДА И ПОИСКА 

РЕПОРТАЖ 

А мороз с утра такой, что дух захватывает, 

и — ветер в лицо, резкий, порывистый. 

В окнах домов зажигаются огни, 

откуда-то издали доносится гул моторов. 

Небо светлеет, с каждой минутой делается 

словно бы шире, просторнее. Подходим 

к железнодорожной станции. Под 

крышей не первой новизны деревянного 

домика висит плакат с привычными, примелькавшимися 

словами: «Сделаем, добьемся... 

чтоб наш город был одним из самых 

красивых на северной магистрали...» 

Впрочем, привычными ли!.. Северсбайкальск—город 

новый, и все тут сделано 

самими жителями, и все тут в новинку. И 

этот плакат, я думаю, тоже... Встречались 

мы вчера с бригадиром из строительномонтажного 

поезда tfOMep 581 Вячеславом 

Бритиковым, с тем самым, в чью бригаду 

мы теперь и идем. Говорил Вячеслав 

Бритиков: 

— Новый-то он новый (это о городе), 

а традиции, что живут между людьми, давние, 

советские. И мы люЗим свой город, 

и многое делаем для того, чтобы с каждым 

днем он становился все лучше и лучше. 

Да, делают... СМП-581, куда входит бригада 

Бритикова, HQ только укладывает 

рельсы главного железнодорожного пути 

Байкало-Амурской магистрзли и занимается 

строительством производственной базы 

тоннельщиков, а еще и воздвигает в 

городе жилые дома, административные 

здания... 

А пути на станции сплошь заставлены, 

и малого окошка не найдешь, чтоб пройти 

на ту сторону, где, как объяснял Бритиков, 

работает его бригада. Сколько же 

здесь путей!.. Два... четыре... шесть... Если 

их попытаться обойти! Э, нет, слишком 

много уйдет на это времени, а Бритиков 

говорил: «Вы только пораньше приходите* 

до начала смены. Не то не сумеем поговорить... 

работа...» 

Со мною художник, он помоложе, да 

и мороз подгоняет... «А, говорит, полезли 

под составы...» Первый, второй, третий... 

А потом и со счета сбиваюсь. Шут его 

знает, сколько их, этих путей!.. Но зато, 

когда оказываемся на той стороне, и мороза-то 

уж не чувствуем. 

Встречает нас сам бригадир, улыбается: 

— Не опоздали... И ребята все в сборе. 

Вот и поговорим... 

Заводит в вагончик. Длинные, наскоро 

сбитые из досок, лавки вдоль стен, а посередине 

— печечка, не то железная, не 

то чугунная... 

Тесновато в вагончике, в бригаде Бритикова 

более тридцати человек. Зато тепло 

и поговорить есть о чем... Смотрят 

внимательно, изучающе, ждут, о чем пойдет 

речь. А минуту-другую спустя, сначала 

неуверенно, с видимым усилием подбирая 

слова, но потом и громче, и повеселее 

начинают рассказывать о своей бригаде... 

— Еще в семьдесят девятом году была 

создана бригада. Работали тогда на Дава- 

7* 

не... Приезжают из СМП, выясняют, кто 

прежде работал на звеносборке!.. Ну, таких 

нашлось не очень-то много. Разве что 

сам бригадир и еще... 

— Да, бригадир... Он ведь железнодорожный 

техникум окончил и, конечно же, 

хорошо знал, что такое звеносборка. 

— Ну, ладно, сколотили бригаду, начали 

работать. Тогда-то и поняли по-настоящему, 

что это за профессия такая — монтер 

пути... 

— Поняли, да не все. Были и такие, 

что не выдержали, ушли из бригады. Вот 

работал у нас такой... веселый малый, и 

вроде бы на все руки мастер. Но не 

прошло и месяца, как он говорит: «Это 

что же, с утра до вечера я буду делать 

одно и то же: ворочать рельсы и пришивать 

к ним шпалы!.. Скучно! Уйду я, 

братцы...» И ушел. 

— И ладно, что ушел. Тут вот какое 

дело... Коллектив-то, он не а один день 

создается, и не в два... Немало времени 

уходит, когда ты поймешь, что рядом с 

тобою товарищи, друзья, что ты необходим 

им. Ну, а если уж ты поймешь это, 

почувствуешь, тогда... 

— Тогда и работать можно спокойно и 

весело, тогда появляется хорошее и доброе 

чувство: а вот ведь мы... 

Да, мы... Уже потом я заметил, что 

они не говорят: я сделал... Они говорят: 

мы сделали... И это, поверьте мне, не 

пресловутая обезличка, нет... Просто работа 

у них такая, когда все делается вместе, 

сообща... Представьте себе: идет сборка 

звена. Стучат электромолотки. Консольный 

кран неторопливо подает на рабочую 

площадку рельсы... А на площадке 

монтеры пути, их человек пять, а то и 

шесть, они укладывают рельсы на шпалы 

и крепят их... Собирают звенья длиною 

более чем в двадцать метров. Тут нет 

В. Бритиков, 

лауреат премии Ленинского комсомола. 

99

разделения труда, тут каждый зависит от 

каждого. 

Подчас мне кажется, что сама специфика 

работы во многом способствовала 

тому, что бригада Вячеслава Бритикова 

очень скоро стала коллективом единомышленников. 

Разные люди в бригаде и по жизненному 

опыту, и по национальности. Тут и 

русские, и украинцы, и башкиры... Но есть 

в них нечто общее, быть может, любовь 

к своему делу, к земле... Еще вчера говорил 

бригадир: 

— Железную дорогу можно строить поразному... 

Можно и так, что потом, когда 

пойдут поезда, не узнаешь этого края: и 

тайги не будет, и Байкал захиреет... Но 

так, я уверен, не. будет. Люди понимают, 

что после них здесь жить детям нашим, 

внукам. Вот и стараются поменьше беспокоить 

природу. 

Здесь, в бригаде, люди думают не только 

о дне нынешнем, но и о том, что будет 

завтра, и это помогает им жить и работать, 

яснее представлять свое предназначение 

в жизни. 

Члены бригады Лауреата премии Ленинского 

комсомола Вячеслава Бритикова с 

живым интересом приняли наше предложение 

заключить договор о творческом 

содружестве с журналом «Байкал». Помню, 

комсорг бригады Саша Косяченко сказал 

тогда: 

— Ребята, тут важно не только то, что 

сможет сделать для нас редколлегия журнала 

«Байкал», а еще и то, чем мы сумеем 

ответить на это. Вот и давайте прикинем, 

что к чему... 

Сидели, «прикидывали...» Вспоминали. 

Записали очередной пункт: «Активно у чествовать 

в общественной и спортивной 

жизни коллектива С А/п-581», а тут кто-то 

и говорит: 

— А помните, пришел к нам в бригаду 

Ахат Ситдиков. Грузноват, розовощек... 

100 

Сборка звеньев дороги. 

А. Косяченко, 

комсорг бригады В. Бритикова. 

Но минула всего неделя, и не узнать его 

было: потерял килограммов пятнадцать... 

Зато и работал! И одним из лучших оказался 

в поезде по многоборью ГТО. 

А когда речь зашла о том, что надо бы 

при Совете бригады создать литературный 

пост журнала «Байкал» и вести 

дневник трудовой деятельности коллектива, 

тут-то и заговорили об Евгении Самарине: 

— А он уже ведет дневник бригады... 

С самого начала, с Давана еще... Пишет. 

И — печатается... То-то будет интересно 

лет этак через двадцать вернуться в прошлое, 

прочитать о себе... а какими же мы 

были!..

Члены бригады Вячеслава Бритикова поставляют 

собранные ими железнодорожные 

звенья путеукладчикам из бригады 

лауреата премии Ленинского комсомола 

Александра Бондаря. Между этими коллективами 

уже давно сложились добрые 

дружеские отношения. Это помогает им 

из месяца в месяц повышать свои производственные 

показатели. Так, в прошлом 

году бригада Бритикова отправила на путеукладку 

более ста двадцати километров 

главного железнодорожного пути. Это 

чрезвычайно высокий показатель! 

Но они могут делать и больше. Это 

при условии, если бригада будет свое 

временно обеспечиваться необходимыми 

Д О Г О В О Р 

материалами. К сожалению, нынче нередко 

бывает так, что нет то одного, то другого... 

И тогда монтеры пути идут работать 

на другие объекты, не имеющие к 

их главному делу ни малейшего отношения. 

Да, трудностей в работе у них немало. 

Но это не нарушает того морального климата, 

который сложился в коллективе и 

который, в конечном счете, помогает им 

преодолевать трудности и добиваться высоких 

трудовых показателей. 

Ким БАЛКОВ, 

писатель, корреспондент-организатор 

журнала «Байкал» на БАМе. 

Рисунки художника В. АРХИПОВА. 

о творкеско-трудовом содружестве редакции 

журнала „Байкал" а бригады монтажников 

лауреата премии Ленинского комсомола 

В. Бритикова СМП-581 треста 

„Нижнеангарсктрансстрой" 

РЕДАКЦИЯ ЖУРНАЛА «БАЙКАЛ» ОБЯЗУЕТСЯ: 

Учредить переходящий приз журнала, который будет вручаться один раз в квартал 

лучшему звену (монтажнику). 

Систематически проводить встречи писателей с коллективом бригады. 

Два раза в год выпускать плакаты по результатам социалистического соревнования. 

Создать летопись трудовой деятельности бригады. 

Ежегодно, 29 октября, проводить творческие отчеты редакции и авторского актива 

журнала перед коллективом бригады. 

Сформировать для бригады библиотечку книг писателей Бурятии с автографами. 

БРИГАДА ОБЯЗУЕТСЯ: 

Собрать и отправить в 1983 году бригаде монтеров пути А. Бондаря 120 км. 

главного железнодорожного пути. 

Активно участвовать в общественной жизни коллектива СМИ. 

Вести дневник трудовой деятельности бригады. 

Каждому монтажнику повысить квалификацию, освоить смежные профессии. 

При Совете бригады создать литературный пост журнала «Байкал» и вести фотолетопись. 

22 ноября 1982 г. 

г. Северобайкальск.

МУЗЫ БАМа 

Рояль поет о любви, о доброте. А басовитый 

неторопливый ритм, вплетающийся 

в мелодию, добавляет недалекий перестук 

колес железнодорожного состава. 

Это — в «четыре руки» исполняют пьесу 

Чайковского семилетняя Туяна из Северобайкальской 

школы искусств и Байкало- 

Амурская магистраль, проходящая в сотне 

шагов- от этогр уютного одноэтажного 

дома. 

Маленькая востроглазая бурятка Туяна — 

ровесница Северобайкальска. Она родилась, 

когда на мысе Курла, неправильным 

треугольником вдающемся в Байкал, еще 

не выросла узловая станция БАМа. Об 

этом тогда лишь говорили на скоротечных 

митингах с импровизированных трибун — 

первых фундаментов домов. В поселке 

строителей еще не была убрана последняя 

палатка. Но — примета нашего времени 

— в зеленом походном вагончике уже 

открылась музыкальная школа. 

...Кто как, но лично я тогда, в январе 

1976-го, испытал чувство растерянности и 

недоумения. Представьте: плутаю по заснеженному 

таежному поселку, где люди 

только перебрались из заиндевевших палаток 

в сборные дома, еще нет пекарен, 

бань, и вдруг... Под шапкой снега читаю 

на вывеске: музыкальная школа! 

— Ну, вы даете! 

В вагончике баян и дюжина стульев. За 

окном в термометре ртутный язычок прячется 

за отметку — 42. На подоконнике 

стакан недопитого чая. Берусь за ложечку, 

вместе с ней вылезает ледышка с 

вмерзшим ломтиком лимона. 

— Ничего, сейчас отогреемся,— смеет-я 

Сергей.— Прихожу пораньше, подтопить. 

Скоро малыши притопают. 

В пору десантов таежных. 

Первых домов, руготни. 

Первых дорог невозможных 

Через колоды и пни, 

Где разлита мешанина 

Грязи и хвои, густа. 

Кто-то привез пианино 

В дальние эти места. 

Бурятский поэт Андрей Румянцев в поэме 

чуть приукрасил, видно, для образности 

— сначала появился баян. Привез его 

на мыс Курлы в 1975-ом Сергей Давыдов, 

которому Министерство культуры Бурятской 

АССР поручило создать в поселке 

строителей филиал музыкальной школы. 

А почему бы и нет! Десант за десантом 

посылала тогда страна молодых строителей 

на зарождающийся БАМ. Работа 

кадровиков упростилась до предела — в 

трудовые книжки заносились в основном 

две записи: лесоруб или плотник. Жаркое 

было время: рубилась просека под главный 

ход магистрали, поднимались дома 

временного поселка. Сергей был желан 

102 

Виктор ЧУЛЬ 

ной «белой вороной», что называется, музыкальным 

десантом. 

Встретили его бамовцы с распростертыми 

объятиями. Но сейчас же заспорили: 

зачем нам музыкальная школа, нам свой 

ВИА подавай! Тогда ансамбли в моде были. 

Делать нечего, пришлось днем организовывать 

музыкальную школу для ребятишек, 

а по вечерам — вокально-инструментальный 

ансамбль. От желающих отбоя 

не было. С просеки, после тяжелой 

смены бригадами валили парни к палатке, 

где проходило прослушивание. Кто 

туг на ухо, предлагал себя чтецом, осветителем, 

оформителем... 

Музыкальных инструментов не хватало. 

И ездил Сергей в магазины ближайших 

поселков, говорил с порога: «Давайте 

все, что есть... музыкальное!». 

Осенью того же года музыкальная 

школа и ВИА уже действовали. Да как! 

Ансамбль стал непременным участником 

всех молодежных вечеров, чествований 

победителей социалистического соревнования, 

концертов. И не потому он был 

популярен, что радио и телевидения еще в 

поселке не было. Слава эта сложилась не 

по принципу «в царстве слепых и кривой 

король». Ансамбль вскоре стал лауреатом 

республиканского, а в 1977 году и 

всесоюзного фестиваля самодеятельного 

творчества трудящихся. 

Слушал поселок отныне 

Звуков веселую смесь: 

Рокот машины в низине — 

Просеки дальнюю весть. 

Стук топора торопливый 

И, будто отклик-шалун. 

Музы лепет счастливый. 

Пенье старательных струн. 

...Захожу к Туяне в школу искусств. 

Между прочим, этот дом был построен 

одним из первых в Северобайкальске. Для 

средней школы. А когда она переехала в 

новое здание, дом передали не тресту, 

не мостостроителям — детям. Туяна показывает 

выставку юных графиков. Перед 

следующей дверью прикладывает пальчик 

к губам: т-с, идет репетиция, спектакль 

ставят. 

В другой комнате я видел, как ребятишки 

сосредоточенно перерисовывали на 

листы ватмана гипсовую маску какого-то 

римлянина. Из-за неплотно прикрытой 

двери был слышен звонкий голос юного 

дарования. 

Появилась шумная иностранная делегация. 

Удивление, потом восторженные 

восклицания. А уборщица недовольна — 

ходят тут... 

Вечером мы сидели с Сергеем Давыдовым, 

он по-прежнему преподаватель по 

классу баяна, и вспоминали тот насквозь 

простуженный вагончик.

— Мечтал ли о таких хоромах! — спрашиваю. 

— Еще как мечтал! Жена Людмила крепко 

помогла, она сейчас директор школы 

искусств. Наше предложение о создании 

школы поддержали трест «Нижнеангарсктрансстрой», 

штаб ЦК ВЛКСМ на Бурятском 

участке БАМа. 

Опыт десантов молодых строителей в 

Северобайкальске, Кичере, Новом Уояне, 

Северомуйске убедительно доказал, что 

интересный, полезный досуг молодежи на 

ударных комсомольских стройках был и 

остается серьезной проблемой. Ведь БАМ, 

Уренгой, Саяно-Шушенская ГЭС — это не 

только гигантские стройплощадки, это и 

могучая школа идейного и нравственного 

воспитания целого поколения! Мало обеспечить 

молодых энтузиастов работой и питанием, 

нужно позаботиться и о так называемой 

духовной пище. На ударной 

стройке нужен активный отдых после рабочей 

смены, который способствовал бы 

творческому росту ребят. Многие из них 

приехали сюда из крупных городов страны, 

и здесь должны продолжать ту же 

активную общественную и культурную 

жизнь. Магнитофонные записи, радиоприемники 

не заполнят образующегося 

вакуума. 

Посмотрите, какой активный жизненный 

тонус задает бригада монтеров пути лауреата 

премии Ленинского комсомола 

Александра Бондаря, созданный в их коллективе 

народный театр «Молодая гвардия». 

Начиная со Звездного, парни совершенствуют 

свою рабочую театральную 

труппу. Объездили магистраль, показывая 

спектакли, последний из которых — «Энергичные 

люди» В. Шукшина. Уверен: потому 

они и способны на рекорды, за день 

укладывают около четырех километров 

стального пути. А в иной поселок заедешь, 

что греха таить, та;оя скукотища 

царит. Мэются ребята от вечернего ничегонеделания. 

— Как же решить проблему! 

— Десантов, ударных строек у комсомола 

будет еще немало. При формировании 

отрядов молодых строителей пора 

уже включать в них полноправными членамч 

музыкантов, художников, культпросветработников. 

И не проводить их через 

графу «токарь-пекарь» (зачем делать разменными 

эти специальности!), а узаконить 

в отрядах творческие профессии. Думаю, 

заинтересованные министерства могут решить 

этот вопрос. 

В разговор вступает Людмила Давыдова. 

— Десанты десантами, но там, где уже 

налажен или налаживается быт, даже в 

небольших городках, следует смело создавать 

школы искусств. И не меньше! 

Иные смотрят на нашу школу как на какое-то 

чуть ли не диво. А мне кажется. 

Она должна быть непременным атрибутом 

города. Успешно действовать они могли 

бы, например, в Нечерноземной зоне, 

развитию которой сейчас уделяется серьезное 

понимание. Посылать туда по ком 

сомольской путевке молодых выпускников 

музыкальных, художественных вузов. 

Убеждена, многие молодые специалисты 

останутся там работать, почувствовав вкус 

к живому, нужному делу. Главное здесь— 

активная жизненная позиция, небоязнь 

трудностей. 

Сейчас в школе открыты художественное, 

хореографическое, музыкальное, общеэстетическое 

и хоровое отделения. 

Ввести ребят в мир прекрасного, расширить 

их мировоззрение — такую сложнейшую 

задачу ставят перед собой молодые 

педагоги. Сотни мальчиков и девочек 

уже приобщились к искусству здесь, 

на БАМе, за многие километры от традиционных 

культурных центров. Но, люди 

неугомонные, педагоги пошли дальше. 

Для строителей великой магистрали вечерами 

проводятся занятия народного университета 

культуры. В нем три факультета: 

музыкальный, театральный и изобразительного 

искусства. 

Большой популярностью пользуются в 

i'"»one печера «Папа, мама и я — дружная 

семья». Соревнуются семьи, разумеется, 

не в перетягивании каната, а в знаниях 

в различных областях искусств. Причем, 

многие ответы семейных команд сопровождаются 

музыкальным оформлением, 

демонстрацией слайдов. Так приобщают 

педагоги родителей к жизни школы. А 

заодно решают извечную проблему отцов 

и детей. 

Всю душу отдают любимому делу молодые 

педагоги: хореограф Галина Крапивина, 

прежде работавшая в государственном 

Бурятском ансамбле песни и танца 

«Байкал», опытный художник Е. А. 

Шинкаренко. Екатерина Александровна передала 

малышам беззаветную любовь, 

преданность рисованию, живописи. Ученики 

ее с мольбертами облазили все окрестности 

Северобайкальска. 

...Мы идем с Туяной по Северобайкальску 

— городу типично бамовскому, молодому 

и молодежному. Средний возраст 

жителей — 28 лет. Есть здесь картинная галерея 

и музей истории БАМа, филиалы 

института, техникума и школа комсомольского 

актива, дома культуры. 

Впрочем, пора повиниться читателю 

в безобидном розыгрыше. Туяна — 

персонаж собирательный. Уж очень нравится 

мне это имя, которое в переводе с 

бурятского означает — заря. Такое счастливое 

детство, заря их жизни, у многих 

маленьких бамовцев, учеников школы искусств. 

У Петь, Маш, Баиров, Жамбалов, 

русских, украинцев, бурят, эвенков, чьи 

родители приехали со всех концов нашей 

многонациональной Родины проложить от 

Байкала до Амура магистраль. 

«С просеки ветер чертовский»,— 

Утром отцы говорят. 

«Трудная пьеса. Чайковский!» — 

Слышится в стайке ребят. 

103

Проблемы остаются 

Михаил МАЛИКОВ 

Байкал играет значительную роль в экономике Восточной Сибири. 23 тысячи 

кубических километров воды обеспечивают постоянный водный режим на Ангаре, 

гарантируют равномерность выработки электроэнергии. 

На базе огромной энергии Ангары и Байкала сформированы крупнейшие в Советском 

Союзе энергопромышленные комплексы — Иркутско-Черемховский, Братско- 

Тайшетский и другие. Созданы благоприятные условия для развития лесоперерабатывающей 

промышленности, энергоемких и теплоемких производств: алюминия, синтетического 

каучука. 

Главное .богатство Байкала — его вода. 

В 1964 году между академиями наук СССР и США было заключено соглашение 

о научном сотрудничестве по опреснению морской воды. В США запроектировано 

создание крупных опреснительных установок, которые ежегодно будут изготовлять 

миллионы тонн пресной воды. При этом стоимость одного кубического метра воды 

составит десять центов. Попробуем теперь, исходя из этого, оценить воду Байкала. 

2300 миллиардов долларов! 

Важным направлением эффективного, комплексного использования природных богатств 

Байкала и его бассейна явится превращение Прибайкалья в район массового 

туризма. Предпосылки для этого убедительные: исключительно здоровый климат, 

обилие целебных минеральных источников, спортивная охота и рыбная ловля. 

Разработанные правила природопользования в регионе Байкала — это система 

мероприятий, охватывающих все сферы народного хозяйства. Конечно, их реализация 

требует немалых капиталовложений. В Бурятии затраты на охрану природы в десятой 

пятилетке возросли по сравнению с предшествующей на 72 процента, в том числе 

на развитие заповедного дела — более чем в 50 раз. 

Особенность использования природных ресурсов в бассейне Байкала в том, что 

оно связано с определенными ограничениями, которые устанавливают нормативные 

акты представительных органов Бурятской АССР, РСФСР и СССР. 

Например, в свое время в печати много писалось о строительстве на Байкале 

целлюлозно-бумажных комбинатов. Утверждалось, что предприятия химии неотвратимо 

загрязняют естественные водоемы. 

Правительство РСФСР постановлением от 9 мая 1960 года запретило «приемку 

и ввод в эксплуатацию Селенгинского целлюлозно-картонного комбината без выполнения 

мероприятий, обеспечивающих очистку и обезвреживание сбрасываемых в реку 

Селенгу и озеро Байкал сточных вод». 

В настоящее время на Селенгинском ЦКК действует уникальная трехступенчатая 

схема очистки промышленных стоков, которая включает в себя механическую, химическую 

и биологическую очистку. В результате этого в последние годы здесь наблюдается 

снижение концентраций многих компонентов-загрязнителей. 

Совет Министров СССР в своем постановлении от 21 января 1969 года запретил 

дальнейшее расширение действующих и строящихся на территории региона водоемких 

предприятий для предотвращения загрязнения сточными водами и атмосферными 

выбросами вод озера Байкал и природной среды его бассейна. 

Таким образом, строительство предприятий, которые по своим технологическим 

возможностям не могут предотвратить отрицательное воздействие на природу Байкала, 

запрещено. Как предписывает данное постановление, предпочтительны малоотходные 

отрасли. Такие, как оптика, электроника, точное машиностроение и т. д. 

Особо важное значение сыграло постановление ЦК КПСС и Совета Министров 

СССР от 16 июня 1971 года «О дополнительных мерах по обеспечению рационального 

использования и сохранению природных богатств бассейна озера Байкал». 

Эти нормативные документы определили государственную политику по отношению 

к Байкалу и его водосборному бассейну. 

На большинстве промышленных предприятий республики реконструированы старые 

или построены новые очистные сооружения стоимостью в сто миллионов рублей. 

Прекращен молевый сплав леса по рекам, впадающих в Байкал, введены в действие 

новые рыборазводные заводы, очищены от затонувшей древесины русла нерестовых 

рек, большие работы проведены в лесопользовании, мелиорации земель и т. д. 

Однако, как показывает практика, еще встречаются факты грубого использования 

природных ресурсов — случаются залповые выбросы промышленных отходов в 

рыбохозяйственные водоемы, огромный ущерб лесному хозяйству приносят пожары. 

В некоторых районах заготовка древесины проводится без учета научно обоснованных 

норм, плохо осваиваются объемы работ по рекультивации земель, немало недостатков 

в использовании и воспроизводстве рыбных ресурсов. Совет Министров 

Бурятской АССР в постановлении от 30 мая 1978 года «О некоторых мерах по 

освоению малых водоемов республики для развития рыбоводства и рыболовства» 

104

строго указал соответствующим ведомствам на слабую работу по освоению озер^ 

особенно в глубинных районах, для воспроизводства и добычи рыбы. 

За последнее десятилетие Верховный Совет СССР принял основы земельного, 

водного, лесного законодательства, которые направлены на охрану имеющего исключительно 

важное значение Байкальского региона. 

XXVI съезд КПСС среди других задач на J981 —1985 годы и на перспективы до 

1990 года указал на необходимость «продолжения работ по рациональному использованию 

уникальных природных комплексов, и прежде всего Байкала». 

Наша страна считается одной из самых обеспеченных землей в мире. Но легкомыслием 

было бы думать о безбрежности и неисчерпаемости наших земельных ресурсов. 

И вот почему. За годы Советской власти пашни увеличились на 70 миллионов 

гектаров. А населения стало больше на 100 миллионов. Немалые площади потребовались 

промышленности, градостроительству. Поэтому на каждого человека в среднем 

по стране приходится теперь уже не более гектара пашни, как в недалеком 

прошлом, а менее гектара. 

«Бережное отношение к земле» — под таким девизом проводится всесоюзная 

перекличка-соревнование сельских и поселковых Советов народных депутатов за рациональное 

использование и охрану земли. 

Проводимое мероприятие нашло горячих сторонников и в нашей республике, 

они поставили своей целью вернуть в оборот пустующие земли вокруг ферм, автомобильных 

дорог, рекультивировать заброшенные карьеры, рудники и т. д. Например, 

Джидинский поселковый Совет рекультивировал отработанный балластный карьер 

и вернул к жизни более 50 гектаров земли. 

Принятые Верховным Советом СССР Основы земельного законодательства Союза 

ССР и союзных республик оказали положительное влияние на сохранение сельскохозяйственных 

угодий, способствовали наведению порядка при отводе земель под 

строительство. 

Однако правила выделения земель для различных отраслей народного хозяйства 

нередко нарушаются. 

В Тункинском районе на землях совхоза «Туранский» нарушен почвенный покров 

на площади 19,5 гектара. Здесь не обошлось без узковедомственной «инициативы»: 

при реконструкции дороги Тункинскому ДРСУ потребовался грунт для отсыпки 

полотна, откосов. 

Если нарушен закон, если отчуждена или испорчена земля, виновные должны 

нести ответственность. 

В Мухоршибирском районе вели реконструкцию линии связи. Столбы зашагали 

по колхозным землям. При этом связисты заняли хлебный загон размером 1,3 гектара, 

который обещали незамедлительно вернуть, но не вернули. И никто за это не 

ответил. 

Если закон нарушен, если испорчена земля и обществу нанесен вред, если самовольно 

захвачен земельный участок, если предоставленная в пользование земля содержится 

небрежно и эксплуатируется безхозяйственно,— виновные в этом лица и 

организации должны нести ответственность. 

Основы земельного законодательства и земельные кодексы союзных республик 

установили перечень нарушений, которые еще встречаются на практике и представляют 

значительную общественную опасность. К их числу отнесены прежде всего 

действия, противоречащие праву исключительной государственной собственности на 

землю,— купля-продажа, залог, завещание, дарение, аренда, самовольный обмен 

участками. Отмечены такие правонарушения, как захват земельных участков, бесхозяйственное 

использование земли или использование ее в целях получения нетрудовых 

доходов, порча земли, невыполнение обязательных мероприятий по мелиорации 

и борьбе против эрозии почв, несвоевременный возврат временно занятых земель, 

невыполнение обязанностей по рекультивации, уничтожение межевых знаков — границ 

землепользователей. За эти правонарушения виновные несут уголовную или административную 

ответственность в порядке, устанавливаемом законодательством Союза 

ССР и Союзных республик. 

Так, согласно части 1 статьи 199-й Уголовного кодекса РСФСР подлежат наказанию 

лица, виновные в самовольном захвате, самовольной мене или купле-продаже 

земельного участка, либо иных действиях, нарушающих законы о национализации 

земли. В качестве мер наказания в подобных случаях могут быть применены исправительные 

работы на срок от шести месяцев до одного года или штраф до 100 рублей. 

Меры административной ответственности предусмотрены за поступки, связанные 

с нарушением требований об охране почв: нанесении ущерба в результате потравы 

или порчи посевов сельскохозяйственных культур и защитных лесонасаждений, нарушение 

правил пастьбы, порядка содержания н гигиены поверхности земли и правил 

охраны мелиоративных устройств. Одно из таких нарушений отмечено в Улан-Удэнском 

районе. Водонакопительная дамба апатитового завода дала течь, и 24 гектара 

пашни учхоза «Байкал» были выведены из оборота. 

Министерство сельского хозяйства республики в минувшем году оформило 24 

акта о нарушении землепользования, материалы переданы в административные комиссии 

местных Советов. 

Нередко взыскания на правонарушителей налагают органы народного контроля. 

10S

Так, при строительстве подъезда к селу Хурамша Улан-Удэнского района ДРСУ 

испорчено 4 гектара земель колхоза «Заветы Ильича». Ущерб — 7680 рублей. Республиканским 

комитетом народного контроля в частичное возмещение ущерба произведен 

денежный начет на начальника ДРСУ и главного инженера в размере месячных 

окладов. Начальнику производственного отдела Буравтодора республиканский Комитет 

народного контроля объявил выговор за слабый контроль за выполнением проектных 

заданий. 

Таким образом, законодательство обеспечивает рациональное использование земли 

во всех отраслях народного хозяйства. Особо охраняет продуктивные угодья в 

зоне Байкала: по сравнению с другими районами здесь вкладываются более значительные 

капиталовложения на охрану земли. В десятой пятилетке эти затраты возросли 

почти вдвое по сравнению с девятой пятилеткой. 

Улан-Удэ стал первым городом в Сибири, где построены и введены в действие 

объединенные очистные сооружения. На них поступают коммунальные стоки, а 

также стоки большинства промышленных предприятий. Действует первая очередь 

уникальной системы замкнутого водоснабжения на Селенгинском целлюлозно-картонном 

комбинате. Капитальные затраты только на водоохранные мероприятия в течение 

десятой пятилетки возросли по сравнению с девятой в два раза. 

В Бурятии становится все больше предприятий, которые, увеличивая выпуск 

продукции, сокращают потребление воды. Среди них Улан-Удэнский мясоконсервный 

комбинат, ЛВРЗ, БМДК... Однако проблема охраны вод по-прежнему остается очень 

важной и острой. 

Основы водного законодательства Союза ССР и союзных республик, республиканские 

водные кодексы и другие правовые акты предусмотрели ряд новых условий 

и требований, направленных на обеспечение охраны вод от загрязнения. 

В отличие от ранее действовавшего законодательства сейчас сброс производственных, 

бытовых и других отходов в водоемы допускается лишь с соблюдением 

целого ряда специальных требований. Ставится задача не допустить появления новых 

причин загрязнений, а в итоге полностью ликвидировать существующие причины 

загрязнения водоемов. 

Основы водного законодательства предусматривают, что лица, виновные в сдаче 

объектов в эксплуатацию без очистных сооружений или нарушении охранного режима 

на водосборах, вызывающем их загрязнение, эрозию почв,— несут уголовную 

или административную ответственность. 

По уголовному кодексу РСФСР (статья 233) действия, повлекшие за собой загрязнения 

рек, озер и других водоемов неочищенными и необезвреженными сточными 

водами, отбросами хозяйственных, коммунальных и других предприятий, учреждений 

и организаций, причинившее или могущее причинить вред здоровью людей, сельскохозяйственному 

производству или рыбным запасам, наказываются исправительными 

работами на срок до одного года или штрафом до 300 рублей. Те же действия, нанесшие 

существенный вред здоровью людей или сельскохозяйственному производству, 

либо вызвавшие массовую гибель рыб, влекут к лишению свободы на срок до пяти 

лет. 

Однако, как показывает практика, эта статья уголовного кодекса в Байкальском 

регионе применяется крайне редко. В прошлом году, например, административные 

штрафы за нарушение водоохранного законодательства были применены к 254 руководителям 

предприятий на сумму свыше девяти тысяч рублей, 148 должностных лиц 

по этой причине лишены премий. Управление «Байкалрыбвод» за ущерб, нанесенный 

рыбным запасам, предъявило иски предприятиям на сумму свыше четырехсот тысяч 

рублей. А на скамье подсудимых побывали только представители ТЭЦ и вагонного 

депо, которые, кстати сказать, отделались легким испугом — возмещением некоторых 

сумм ущерба за счет предприятий. 

Слабо выполняются водоохранные мероприятия на заводе «Теплоприбор», Усть- 

Баргузинском рыбокомбинате, Сотниковской птицефабрике, Чнкойском кожевенном 

заводе, Заиграевской бройлерной фабрике... Так до каких же пор будут нарушаться 

советские законы? 

Реки Селенга и Уда приносили в Байкал около пятидесяти процентов всей поступающей 

в Байкал воды. Однако, по сведениям гидрометеорологической службы, за 

последние шесть лет Селенга сократила подачу воды на 30, а Уда еще больше — на 

40 процентов. Слов нет, сказались засушливые годы. Но, справедливости ради, заметим: 

в этом водосборном районе вырубили леса без обоснованного научного метода, 

и снег теперь не задерживается, весной не наполняются водой ручьи и реки, и на 

ослабленный район двинулись пески. 

Селенга и Уда — важные рыбохозяйственные водоемы. 

Наша республика — бескрайний лесной океан. Труженики Бурятии немало сделали 

для его рационального использования — прекращена сплошная вырубка главного 

использования в лесах первой группы, запрещен молевой сплав древесины по 

рекам, впадающим в Байкал, а в их бассейнах для транспортировки хлыстов построено 

и реконструировано свыше 1200 километров магистральных автомобильных и 

узкоколейных железных дорог. 

106

Однако, как показывают практика и отчетные данные отдельных ведомств, в 

охране и использовании лесных богатств имеются серьезные недоработки. Так, например, 

только в объединении «Бурятмежколхозлес» в прошлом году нарушения 

лесного законодательства причинили ущерб государству на сумму свыше 45 тысяч 

рублей. 

Принятые Верховным Советом СССР 17 июня 1977 года «Основы лесного законодательства 

Союза ССР и союзных республик» установили обширную систему норм, 

регламентирующих порядок рационального использования, охраны и защиты, воспроизводства 

и повышения продуктивности леса, усиления его водоохранных, защитных, 

климаторегулирующих и иных полезных природных свойств. 

Все уголовные кодексы союзных республик предусматривают меры ответственности 

за самовольные, незаконные порубки или повреждения лесных деревьев и кустарников. 

В частности, статья 169-я Уголовного кодекса РСФСР за незаконную порубку 

деревьев в каких бы то ни было лесах, совершенную в виде промысла и причинившую 

крупный ущерб, предусматривает лишение свободы на срок до трех лет 

или штраф до пятисот рублей с конфискацией незаконно добытого. 

Однако уголовная ответственность на практике применяется довольно редко. 

Как правило, с незаконных порубщиков взыскивается сумма ущерба, причиненного 

лесному хозяйству. 

Размер возмещения ущерба определяется по специальным таксам. На территории 

РСФСР действует такса, утвержденная постановлением Совета Министров РСФСР 

от 8 августа 1973 г. 

В таксе предусмотрены размеры взысканий за каждое срубленное или поврежденное 

(до степени прекращения роста) дерево в зависимости от диаметра ствола, 

породы дерева и группы леса, где совершено правонарушение. 

Если правонарушение совершено в лесах государственных заповедников, почвозащитных 

и курортных лесах, зеленых зон вокруг промышленных предприятий и городов, 

ленточных борах в Западной Сибири и степных колках, то за каждое срубленное 

или поврежденное дерево диаметром до 12 сантиметров взыскивается 11 рублей. 

Если порубка такого дерева произведена в других лесах первой группы, то уплачивается 

9 рублей; второй— 7 рублей 50 копеек; третьей —5 рублей. 

Исключительно важное значение имеет охрана лесов от пожаров. 

В урочище «Черемуховая падь» Заиграевского района весной прошлого года 

произошел такой случай. Луговод колхоза имени XX! партсъезда, пуская пал, поджёг 

лес. Государству был причинен ущерб в сумме шестидесяти тысяч рублей. Против 

преступника было возбуждено уголовное дело по части II статьи 98 Уголовного 

кодекса РСФСР, которая предусматривает в качестве меры наказания лишение 

свободы на срок до 10 лет. 

По расчетам Ленинградской лесотехнической академии лесосечные отходы в нашей 

республике составляют около двух миллионов кубометров. В этих миллионах и 

технологическая щепа, и древесностружечные плиты, и мебель, и предметы культурнобытосого 

и хозяйственного назначения. Поистине клад, который, увы, приносит 

убытки. Тридцать тысяч рублей штрафа уплатили предприятия объединения 

«Забайкаллес» в 1981 году за неочистку лесосек. Захламленные участки, кроме всего, 

создают высокую пожарную опасность. 

Первый лесной закон Советской власти, подписанный В. И. Лениным, гласил: 

«Каждый гражданин обязан всеми доступными средствами охранять леса от пожаров, 

потрав, порчи, нападения насекомых и т. п. и принимать все меры к заботливому 

отношению к общенародному благу и к возможно бережливому расходованию 

полученных лесных материалов». 

Эти слова сохраняют свою актуальность и сейчас.

ГОЛУБУЮ КНИЖКУ под названием «Незабудка» 

прислала мне Валерия Дмитриевна 

Пришвина — жена писателя, с автографом: 

«О. В. Серовой, на память о нашей 

встрече при жизни Михаила Михайловича. 

23.11.62 г. Дунино». 

«...При жизни Михаила Михайловича...» 

Эти строки словно молнией осветили то 

далекое, что долго томилось во мне, и оно 

запросилось на волю. Не рассказать о нем 

теперь я уже не могу, хотя знаю, что 

трудно выразить и сотую долю чувств, 

вызванных знакомством с Пришвиным. 

Наверное, писать о великом человеке 

надо как-то необыкновенно. Я же всегонаасего 

его робкая ученица. И все-таки 

пусть написанное мною будет попыткой 

поведать о том, что связано с именем 

Михаила Михайловича Пришвина. Но для 

того, чтобы поведать по-настоящему, нужна 

целая поэма. Пока же можно начертать 

лишь замысел той поэмы. О чем она? 

О той девочке, которая жила где-то у 

широкого, как море, озера. Девочка бродила 

по горным ущельям и лесам, слушала 

разговор деревьев и шепот трав, 

пение горных ручьев и речек. 

Та девочка умела выручать деревья, 

согнутые коромыслом под бременем тяжелых 

снежных навалов, подставляя к 

стволам рогатины. 

Любила та девочка населять деревья, 

травы, цветы, лишайники и древние камни 

человеческими понятиями и именами. 

Все, что окружало девочку, имело свою 

душу. Она совершенно искренне верила, 

что деревья, как и мы, люди, многое 

понимают и чувствуют. 

Знала девочка все тропы, все хожалочки 

своей округи и никогда не скучала в 

лесу. Она многое взяла для себя от того 

леса. 

108 

ВСЕГДА СО МНОЮ 

Ольга СЕРОВА, 

....Счастье, когда встречается человек и словами называет 

твои же собственные мысли, которых ты сам не смел еще почему-то 

близко касаться^ 

...И так я нашел себе любимое дело: искать и открывать 

в природе прекрасные стороны души человеческой. 

СЛОВО Пришвина 

Михаил ПРИШВИН. 

Не трудно догадаться, что та поэма автобиографична. 

Судьба девочки из будущей 

поэмы — моя судьба. Будут мчаться 

годы. Много принесут они радостного и 

печального и лягут нелегкой ношей на 

плечи той девочки, но мечты не уйдут. 

Город своей мечты построила я за синими 

горами, у прозрачного гольцового 

озера и поселила возле него своего Нездешнего 

друга. То был светоч моего духа 

и призывное начало ко всему прекрасному. 

Какие письма я писала в его Нездешнюю 

страну! То были, может быть, наивные, 

но полные искреннего изумления миром, 

строки и назывались они «Письма Нездешнему 

другу». Острая грусть по общению 

с родной душой была в тех письмах. Когда 

эта грусть появилась? Может быть, еще в 

раннем детстве, когда я смотрела на яшмовые 

закаты и на их пламенеющее отражение 

в водах озера? Чувство красоты 

всегда сопровождалось обретением радости 

и вместе с тем грусти... Тогда я еще 

не могла объяснить, отчего с чувством 

восприятия красоты возникает грусть. 

Много позже я поняла, что красота — это 

мгновение обретенного счастья и неизбежная 

его утрата. Но всякий раз встреча 

с прекрасным пробуждала стремление 

высказать его в образе. Это неодолимое 

стремление — высказать чувства озарения 

красотой и привело меня к творчеству. 

Но творчеству нужно единение с другой 

душой, преисполненной пониманием 

и созвучием. 

Так я вышла на тропу, ведущую к Пришвину. 

За его горячим, чистым, искренним, 

выстраданным и радостным словом я приемлю 

друга. Тот милый друг разговаривает 

со мною, поверяет мне свое сокровенное. 

Слово Пришвина стало мне отра-

.дой и утешением в минуты горя, открытием 

новых планет и укреплением веры в 

себя. Редкостно своеобразное творчество 

Пришвина радовало еще и тем, что в его 

познании мира философия и поэзия, сливаясь 

воедино, предстают передо мною 

живым пульсирующим поэтическим откровением 

и обдают сердце и разум весенним 

волнующим ветром чувств, а не холодным 

рассудком. И еще чудесное противоречие 

испытываешь ты, открывая 

Пришвина. Ведь знаешь, что в познании 

мира он — высочайшая скала и до нее надо 

идти и идти, и в то же время все сказанное 

им воспринимается, как от равного 

тебе. Да, возвышаясь над нами, Пришвин 

никогда не принижает тебя, а доверительно, 

пытливо, внимательно разговаривая 

с тобой, одновременно будто прислушивается 

к тебе и до глубин понимает 

тебя. 

Думается, что с таким доверием могут 

говорить только дети и влюбленные. И доверие 

тайны только тебе поднимает и тебя 

на высокую вершину чувств и невольно 

рождает ответное чувство. 

Об этом так ясно говорит и сам Пришвин: 

«Всякое истинное творчество есть замаскированная 

встреча близких людей. 

...Через тоску, через муки, через смерть, 

через препятствия сила творчества Е Ы З Э - 

дит одного человека навстречу другому». 

Как мне тогда хотелось написать благодарное 

письмо Михаилу Михайловичу га 

тот поток новых чувствований, которые он 

подарил мне. Но тогда я так и не написала, 

решив: мало ли таких, как я, восторженных, 

которые могли бы писать и 

отрывать от дела пожилого, очень занятого 

человека. 

То было еще до Великой Отечественной 

войны. А в войну я уехала на северный 

Байкал и стала работать в районной 

газете «Красный байкалец». 

За материалами я отправлялась на баркасе 

вместе с рыбаками в море, полюбила 

этих мужественных, немногословных 

людей. Люди моря и тайги вобрали в себя 

что-то и от своего кормильца — Байкала. 

Они так же, как Славное море, были добры, 

но суровы и красивы той красотой, 

которая, как и в Байкале, открывалась 

не каждому, а тому, кто ее хотел видеть 

и любить. 

Я научилась грести, ночевать в лесном 

укрытии, а порой просто под лодкой или 

у костра слушать и петь песни. Впервые 

в Нижне-Ангарске довелось мне сесть 

верхом на лошадь. В то время в поселке 

Машин да и дорог путных на прииски и 

Далекие эвенкийские селения не было; 

туда можно добраться только верхом на 

лошади по лесной горной тропе. 

Ни с чем не сравнимо наслаждение верховой 

ездой. Умная лошадь сама знает 

Дорогу; взбираясь все выше и выше, она 

идет без понуканий, а под уклон ступает 

осмотрительно, осторожно, как-то бочком; 

по ровному же пути припустит обрадованно 

и без пришпоривания побежит. 

И как-то по особенному близко становится 

все лесное. Порой заденет лицо 

Прохладная листва; встречная речка, возле 

которой пойдет твой путь, будет срывать 

ся водопадом, биться пеной в шиверах и 

колдовски блестеть меж целомудренных 

берез, стоящих близко с островерхими 

гладкоствольными пихтами. По всей влажной 

густо-зеленой пойме реки завораживающе 

начнут вспыхивать оранжевые огни 

цветов—жарких и лиловых гроздей 

бадана, будто освещающих своим цветением 

самую дремную, сумрачную тайгу. 

Светильниками тайги называла я эти цветы. 

Где-то у аршана с хрустально прозрачной 

водою останавливаешься, чтобы попоить 

лошадь и самой утолить жажду. Здесь на 

влажной дернине рассыпались незабудки, 

будто тоже прибежали отведать водицы 

да так и остались навсегда зачарованные. 

И снова чуткая лошадь несет тебя по 

лесным дебрям, как царевну в тридесятое 

царство, царство самобытных таежных людей, 

которых так хотелось узнать поближе 

и подружиться с ними. 

Незабываемые дни! Каждый из них нес 

что-то новое, оно было в дыхании Байкала 

и гор, в смене их настроений, в приобретении 

удивительных людей. Все то было 

неповторимым, как и молодость. 

...МОЯ ТЕТРАДЬ «Письма Нездешнему 

другу» пополнялась все новыми и новыми 

посланиями. Я писала в них о том, что 

учусь не только смотреть, но и видеть сокровищницу 

красоты, поэзии, неожиданного 

дара полезности, что зовется природой. 

Так я рассказывала своему Нездешнему 

другу о душе деревьев, и каждое 

дерево в этом рассказе жило по нашим 

человеческим понятиям. 

Много лет спустя лирические миниатюры 

о душе деревьев увидели свет, а пока 

они томились в письмах к Нездешнему 

ЯРУГУ- 

Все свои миниатюры я писала тогда 

только для себя. Но всполохи чувств от 

восприятия прекрасного не могли больше 

томиться в толстой тетради, она становилась 

золотой клеткой. 

И однажды, когда все мое существо 

встрепенулось от весеннего возрождения 

Байкала, стремление поделиться с ЖИЕЫМ 

человеком стало совершенно непреодолимым. 

А было это так. 

Дом, где я жила, стоял на берегу Байкала. 

Байкал был всегда со мною, с шумом 

своим, тишиной, ледяным дыханием. 

...Стояли последние дни мая. И на 

северном Байкале тоже наступила весна. 

Уже кисточками проклюнулась хвоя лиственницы, 

лиловели горы от багульника, 

верба нахохлилась цыплятами почек, а 

Байкал все еще был скован льдами, и они, 

сверкающе белые вдали и серые, набрякшие 

водою у берега, держали озеро 

в холодном плену. 

И природа, и люди с единым нетерпением 

ждали, когда же уйдут льды, когда 

откроются голубые горы, скрытые теперь 

туманом, и станут купать свое отражение 

в прозрачных байкальских водах. 

Все еще гулко трещали льды, открывались 

широкие полыньи, казалось, вот-вот 

разойдется Байкал. Но то был обман, и 

снова льды смыкались и опять толклись 

сероватым, однообразным месивом. И не 

было этой толчее конца. 

109

...Тот вечер был полон тревожной тишины, 

и по каким-то еле уловимым намекам 

ощущалось в ней предрешенность 

и томящаяся сила, жаждущая бурных проявлений. 

Было как-то не по себе. Так становится, 

когда ждешь решительных проявлений 

судьбы, а час этих изменений все оттягивается 

и оттягивается. Но ничего подобного 

я не ждала и потому не могла понять, 

откуда взялась тревога. Густо-малиновые 

клубящиеся закатные облака давили 

своей яркой тяжестью. Быстро темнело. 

Луна над озером поднялась неловкая, 

оранжевая, слегка вытянутая. Лунный свет 

как будто нырял в ухабы: там, где луч 

падал на темно-сизые разбухшие лепешки 

льда, он терялся и был еле уловим взглядом; 

когда же' лунные отблески попадали 

в ледяные провалы с выступающей водой, 

они дрожали медно-красным теплым отсветом. 

И все же в тех отсветах была какая-то 

робость, и впечатление неподвижности 

озера не изчезало. Оно напоминало 

собой застойный пруд. 

Луна, поднимаясь все выше и выше, 

слетела, и ее золотой поток, сияющий, 

переливчатый, переметнулся широкой дорогой 

через все ожившее озеро и ушел 

к байкальским горам, открывшимся взору 

ощутимо хрупкими, будто отлитыми из 

синего фаянса. 

Долго я не могла отойти от окна. Веточки 

вербы перестали вздрагивать и клониться 

и вырисовывались на стекле тонкими 

стрельчатыми тенями. 

Было уже за полночь. На чистом, словно 

омытом небе луна стояла неподвижная, 

празднично блестящая, оставляя после 

себя все тот же позлащенный, но уже победно 

спокойный путь отражения. 

Стало тепло на душе, как в праздник. 

В груди дрожало что-то светлое, радостное, 

будто горячий луч скользнул и оживил 

сердце, дремавшее, как ненужный 

весенний лед. И недавняя тревога ушла 

та:< же внезапно, как и появилась. 

Все то было настолько торжественно, что 

казалось, вдруг из ночи польется музыка. 

Впрочем, я cnLrjjana ее в себе и, если 

бы могла, то написала бы ее, назвав — 

музыкальным этюдом «Пробуждение». 

Думалось: ведь вст какие неожиданно 

радостные бывают превращения в природе— 

весеннее пробуждение, бури, буйство 

восходов и закатов. А у тебя?.. И 

плещущий, озаренный луной Байкал, и 

синие горы, и чистое небо — все такое 

близкое, правдивое, мое — точно предвещали: 

и в твоей жизни будут еще бури 

и штиль, радость и грусть и тревожные 

тучи... Но примчится смелый ветер, разгонит 

тучи, выглянет солнце, придут люди, 

поймут твое сердце и согреют его лаской 

души и умным верным словом... 

Не спалось. Я прислушивалась теперь к 

голосу новой жизни — то шумел прибоем 

возрожденный Байкал. 

Так миг пробуждения Байкала пробудил 

и меня, и я не могла больше копить свои 

восприятия прекрасного в неотосланных 

письмах Нездешнему другу. Они — эти 

чувства — уже требовали, а не просили 

ответного отклика. 

110 

К утру о пережитом той ночью я написала 

свою первую миниатюру «У окна», 

впоследствии названную «Пробуждением», 

и послала ее Михаилу Михайловичу 

Пришвину. 

То, что я перечувствовала, отправляя 

свою первую миниатюру такому дорогому 

для меня писателю, было похоже на первый 

затяжной прыжок с парашютом. 

Хотелось верить, что Михаил Михайлович 

непременно ответит, пусть, может быть, 

и нескоро. 

Но ответ пришел на двенадцатый день. 

Это была большая радость: радость привета, 

радость понимания, радость дружеского 

рукопожатия. 

Привожу ответное письмо Михаила Михайловича 

полностью. 

«13 мая 1945 г. 

Дорогая Ольга Васильевна! 

Вашу маленькую поэму «Возрожденный 

Байкал» следует закончить словами: «То 

шумел прибоем возрожденный Байкал», а 

то величие момента возрождения Байкала 

снижено личным человеческим чувством. 

Так и было поело чтения у меня в небольшом 

кругу. Один из присутствующих 

сказал в заключительном слове: 

— Это она мужа ждет! 

— Нет,— ответил я,— жениха. 

— Но все равно жених будет ее мужем. 

— Нет, этот жених ее мужем не будет. 

После этого все сошлись на том, что 

последние строчки надо удалить. 

По этой вещице можно догадаться, что 

Вы обладаете хорошим поэтическим чувством 

и мастерством тургеневской школы. 

Пришлите мне еще несколько подобных 

вещей, чтобы можно было, соединив их 

в серию под каким-либо ярким названием, 

предложить в какой-нибудь толстый 

журнал. 

Правда, сейчас еще очень трудно печатать 

вещи, подобные Вашей, но я имею 

надежду на то, что журналы, как Ваш Байкал, 

возродятся. 

Желаю Вам успеха и всего хорошего. 

Михаил Пришви и». 

Михаил Михайлович ВЫПОЛНИЛ сеое обещание. 

В мае 1945 года я получила журнал 

«Смена», где была помещена моя миниатюра: 

«Возрождение» с предислозием 

Пришвина — «Чувство природы». Своим 

размышлением о «Школе радости», которой 

он называет природу, Михаил Михайлович 

по-СЕоему значительно осветил содержание 

моих миниатюр. «Учась а этой 

школе,— говорит Михаил Михайлович,—ьладеть 

поэтическим чувством природы, 

можно со временем охватить своим вниманием 

наш родной ландшафт и этим 

привлечь в ту школу наибольшее число 

людей». И далее: ...Сейчас меня снова порадовала 

одна сибирячка, прислав в нашу 

«школу» свой опыт художественного описания 

Байкала. Прочитав рукопись, я вспомнил 

начатое нами интересное дело, и в 

голову пришли некоторые мысли, которыми 

мне хотелось поделиться...

...Некоторые у нас склонны думать, что 

картина природы у художника развертывается 

за счет человека и в природу художник 

уходит, спасаясь от необходимости 

писать о людях. Но это совсем не верно. 

За всякой картиной природы таится невидимый 

человек... 

...Удивительно, какое множество людей, 

порой совсем некультурных, обладают художественной 

восприимчивостью к природе. 

И каждый человек, ощутивший свое единое 

с природой, духовно возвышается... 

...Давно уже я пользуюсь чувством природы 

для изображения ландшафта нашей 

страны. По новизне ли дела, в котором 

все надо видеть своими глазами, по ограниченности 

ли моих сил, но только я один 

не могу завершить эту огромную задачу. 

«Москва, 22 октября 1946 г. 


БудЬгпе 

Отбросые всякие сомнения и обращайтесь 

ко мне, как раньше, попросту со всякими 

вопросами. Я столько перемучился 

сам в литературном угаре и столько имел 

дел с другими мучениками • слова, что ничем 

меня не удивишь. 

Я очень рад, что Еы поняли, насколько 

качество напечатанной вещи выше последующих 

опытов. Держитесь высокого стиля, 

коим написан Байкал «У окна», и все 

будет хорошо. Я сам всегда жил делом, 

выйдет что-нибудь хорошее, и я стараюсь 

на этом основании двигаться дальше... 

...Поглядите на ручьи, бегущие в распадках 

берегов Вашего Байкала, и будьте 

ручьем. 

Всего Вам доброго. Пишите. 

Михаил Пришви н». 

Михаил Михайлович умел сказать правду 

о творчестве и отрезать ненужное, как 

опытный садовник лишние пасынки с плодовых 

деревьев. 

«Москва. 7 марта 1947 г. 


...Сюжет, о котором Вы пишите, по-.нэему, 

не есть сюжет, т. е. мыслимый костяк 

будущей вещи. Скорее это нечто противоположное 

сюжету. Сюжет — это творческое 

самоутверждение, творческий покой. 

Напротив у Вас все в тревоге, и я 

это понимаю. Это было раньше давно у 

меня, когда я еще не имел возможности 

смело распоряжаться моими материалами 

и свое личное переживание переносил 

туда. Надо отделаться от этой тревоги 

личной, мешающей творчеству... Надо 

взять писательство в свои руки, а для 

• этого мой совет: нужно самому стать в 

своих глазах выше писательства. Этого 

нужно добиться, чтобы не стать пленником 

неясного влечения. 

Разве не замечали Вы, что умение отказаться 

от некоторых вещей является 

средством ими завладеть... 

Вот почему для меня всегда бывает праздник, 

когда кто-нибудь присылает картину 

природы своего края. Так, помогая 

один другому, мы со временем воспроизведем 

в искусстве слова весь совокупный 

ладшафт нашей страны». 

А потом приходили письма от М\ихаила 

Михаиловича, и каждое его слово было 

для меня озарением. Оно отводило сомнения, 

укрепляло силы, помогало отыскать 

утерянное, предостеречься от ошибок, 

стыдиться малодушия, оно было моей 

живой водою. 

Но всегда Михаил Михайлович строго и 

взыскательно относился к тому, что я ему 

присылала, и всегда примером ставил 

высоко им оцененную мою первую миниатюру 

«Возрождение». 

ручЬедч 

...Будьте просты, как дети, стремитесь к 

радости, заметая следы своих страданий. 

Мне иногда кажется, что надо быть очень 

счастливым, чтобы в искусстве заниматься 

трагедией. 

Мы же хорошо если посредством искусства 

вернем себе детство, и деловые, 

милые, живые люди, отцы и матери, 

вспомнив своих кровных детей, нам улыбнутся. 

Мей сосет Вам: будьте просты как дети. 

Ваш М. Пришви н». 

То немногое, тогда мною написанное 

(порой не совсем зрелое и отточенное), 

я отправляла Михаилу Михайловичу. Но 

Михаил Михайлович все посланное терпеливо 

прочитывал и отвечал с неизменной 

ему учтивостью, теплотой, умея как-то породственному 

похвалить или пожурить, 

находя свои милые, ободряющие слова- 

Некоторые из направленных ему вещей 

он отвергал, но никогда не проявлял своего 

превосходства, а только дружески советовал. 

«8 декабря 1947 г. 

...То, что Вы прислали мне,— писал Михаил 

Михайлович,— не поэзия, а мечтательная 

эротика. Не бойтесь этих слов: не 

Вы одна живете в гтих чувствах, мы все 

их таим. Но «Песня песней» все эти чувства 

открывает людям, как святое святых, и 

дело художника в этом именно и состоит: 

осветить эти чувства, как сумели Вы 

так отлично в рассказе «У окна»... 

...Повторяю, Ваша душа поэтической 

природы, у Вас есть талант, но учитесь им 

владеть... 

Будьте же здоровы, спокойны и уверены, 

как белка ка кедре. 

Михаил Пришвин». 

Я как-то поведала Михаилу Михайловичу 

о своих письмах к Нездешнему другу. 

И как он понял этот мой порыв, как 

разделил его иносказательную сущность— 

стремление к недосягаемой мечте! 

«...Вы должны помнить и никогда не забывать, 

что не одна Вы мечтаете о стра- 

111

не за горами и Нездешнем женихе или 

музе, как называют этот творческий агрегат 

нашей души. Потому напоминаю Вам— 

не забывать, что каждый из нас склонен 

думать, что такое состояние души свойственно 

только ему одному. 

Нет! Это состояние свойственно очень 

многим, но лица этих муз или женихов у 

всех разные, и вероятно, эти-то разные лица 

и создают из всех людей каждого особенным». 

Как трогало меня и поднимало, когда 

Михаил Михайлович сравнивал свои чувствования 

мира в творчестве с моими восприятиями 

прекрасного, давая этим понять, 

что в этом мы с ним близки. 

Конечно, я не могла не знать, что Пришвин, 

художник и мыслитель, угадав во мне 

даже то немногое, отпущенное мне природой, 

хотел это немногое осветить, укрепить, 

взлелеять и тем вдохновить на 

кропотливый и тяжкий писательский труд. 

Именно на кропотливый, потому что в то 

время терпения для такого труда было у 

меня немного. Это обязательное терпение 

появилось, вернее, самовоспиталось позднее. 

Но главное — я была уже не одна; со 

мною было понимание большого человека 

и писателя, оно поило мою душу живительным 

дождем веры. И ничто на свете 

не заменит такой дождь. Более того, я 

знала, что советы моего учителя были 

прежде всего выношены, перечувствованы 

им самим, что-то закреплено навсегда, 

С глазу 

СКОЛЬКО РАЗ я мысленно видела эту 

встречу. И вот настал такой день, когда я 

могла повидаться с Михаилом Михайловичем 

уже не в письмах, а с глазу на глаз. 

Москва. 19 марта 1948 г. Знаменательный 

день. Была в гостях у Михаила Михайловича 

Пришвина. В Москву я приехала 

в командировку и остановилась у своей 

двоюродной сестры, неподалеку от 

Большого Лаврушенского переулка, где 

жил Михаил Михайлович. Пошла я к нему 

пешком. 

Сияло солнце, был март, и небо такое 

голубое и ясное... 

И вдруг налетел ветер, и неизвестно 

откуда, внезапно и стремительно, повисла 

туча и повалил снег. А снег падал торжественно, 

тихо, светозарно. И каждая 

снежинка будто радозалась своему сверкающе-белому 

наряду и удивлялась собственной 

смелости появиться среди сверкающего 

солнца. Пока я шла, снег все валил 

и валил, пушисто и ослепительно устилая 

асфальт и еще недавно темную, 

по-весеннему неприбранную землю. Казалось, 

что и люди, идущие по улице, 

ветви деревьев, тихие крыши — все принимало 

этот внезапный снег, как счастливую 

неожиданность. 

И даже само весеннее светило словно 

засмотрелось на белоснежную красу, за- 

что-то отвергнуто. Пришвин искренне хотел, 

чтобы я не тратила напрасно времени 

и силы на ненужные бессмысленные 

ошибки. Об этом он писал в ранних письмах. 

«23 января 1946 г. 

...Вы несомненно поэтически одаренный 

человек, но вынуждены были заниматься 

практической биологией. В моей биографии 

было тоже самое: свою любовь к 

природе (поэзию] я нелепо хотел реализовать 

в агрономии. Только в 29 лет я 

понял эту нелепость и, отринув от себя 

навсегда прах биологии, отдался всей своей 

личностью служению слову. 

Тогда совершилось чудо: я уцелел, и в 

свои нынешние 73 года чувствую себя целым». 

Об этой же стороне писал Михаил Михайлович 

в другом письме: 

«...Пора бы и Вам приходить в равновесие, 

а то все у Вас одни огорчения. 

Спокойствия Вам желаю и хорошо знаю, 

что как только станет поспокойнее, то все 

само у Вас будет делаться и хорошо». 

Чтобы укрепилось наше равное на равное 

и я была бы более доверчива и открыта, 

Михаил Михайлович стал подписываться: 

«Крепко жму Вашу руку, товарищ!» 

Это был дорогой подарок. И хотя за 

подарки не платят, но за такой подарок 

я должна была заплатить творчеством'. 

на глаз 

быв свои вешние обязанности — растапливать 

и крушить. 

Но минутным было то созерцание. 

Встрепенувшись от очарования и не в силах 

больше сдерживать свою горячность, 

солнце пылко обрушилось на непрошенный 

весенний снегопад. 

И какая пошла тут сумятица! В перезвоне 

падающих капель как-то сразу ожили 

доселе молчавшие крыши, загудели водосточные 

трубы, с шумом и буйством выплескивая 

потоки воды. С легким парчовым 

шуршанием, треском опадали и таяли 

снега. Потекли ручьи, образовались 

озерца, а в них запрыгали блестки солнца 

и опрокинулась просинь небес. От легкого 

ветра задрожали позлажневшие тополя, 

чем-то тоже взбудораженные. Во всем 

этом снежном переполохе было много похожего 

на то, что происходило во мне, 

пока я шла к Михаилу Михайловичу. 

Вот и дом писателя. Сердце трепетало 

и колотилось, отдаваясь в висках, когда я 

поднималась по лестнице. Но палец коснулся 

кнопки звонка, отступления нет. 

Открыла дверь высокая статная женщина. 

У ней было бледное красивое лицо, 

скорбный рот, карие внимательно глядящие 

глаза, окруженные синевой. 

— Вы Ольга Васильевна,— и просто 

представилась,— а я Валерия Дмитриев- 

1 

К великому моему огорчению, все мои книги: «Школа радости», «Вестники Внешнего», 

«Светлое око Сибири», «Лети же, птица!», «Лесные тайны» и др. вышли в 

свет уже после смерти Михаила Михайловича, начиная с 1960 г., а писатель скончался 

в 1954 г. 

112

на,— и с кроткой улыбкой протянула мне 

руку с такой тонкой кожей, что я ощутила 

суставы ее пальцев. 

— Миша! — громко позвала мужа Валерия 

ДмитриеЕна.— Встречай гостью. 

В прихожую вышел Михаил Михайлович. 

Он очень был похож на свой портрет, 

много раз виденный мною. 

— Ну, здравствуйте, здравствуйте! Вот 

она какая, сибирячка! — воскликнул Михаил 

Михайлович, чуть грассируя, и его синие 

глаза с густыми ресницами блеснули 

из-под очков детским любопытством. И 

весь он, румяный, с серебристыми кудрями, 

показался мне добрым сказочным 

волшебником. Меня провели в полукруглую 

комнату, с темно-зелеными гардинами, 

с овальным столом из карельской березы. 

— Куда же, куда посадить нам дорогую 

гостью,— как-то нараспев сказал Михаил 

Михайлович стоящей и улыбающейся Валерии 

Дмитриевне,— посадим на самое 

почетное — на диван. 

От этой ласковой, мне хочется сказать 

— округлой речи, от картавого произношения 

«р», похожего на журчание ручья, 

бегущего по круглой гальке, мне стало 

как-то вдруг покойно и уютно, и сердце 

мое перестало прыгать. 

Валерия Дмитриевна вышла, по-видимому, 

приготовить угощение, а я все смотрела 

и смотрела на Михаила Михайловича, и 

казалось, что вечно была с ним знакома. 

— Вот вы какая, сибирячка!—вновь 

повторил Михаил Михайлович.— А тут, знаете, 

приходил ко мне один писатель, да 

вот Нечаев был, а я о вас у него выспрашивал, 

а он вас совсем не такой представил: 

нервная, говорит, обидчивая, а вы 

совсем-совсем не такая,— и рассмеялся 

так же раскатисто, как и говорил. 

— Какая же? — осмелилась спросить я. 

— Да просто милая...— И, покачав головой, 

добавил:—вот ведь сочинитель какой. 

И как-то сама собой пошла беседа. Михаил 

Михайлович, щелкая кедровые орехи, 

которые я ему привезла, расспрашивал 

об их промысле. Я рассказывала о добыче 

ореха, о том, как колотят шишку колотом 

и как градом она летит с высочайших 

деревьев и лежит в хрустящих 

листьях бадана, вся сизо-фиолетовая, со 

слезинками смолы. 

Внимательно слушал меня Михаил Михайлович, 

а потом сказал: 

— Вот вы бы и написали целый цикл 

новелл под названием «Сибирский разгозор», 

право ведь, это превосходный 

пласт жизни, где природа, и люди, и история, 

настоящее и будущее — все так 

Живо может быть переплетено. Уж я бы 

на вашем .месте так расписал все это,— 

как-то подзадоривающе и с лукавинкой 

произнес Михаил Михайлович,— все бы 

расхвалили... Подумайте над этим и начинайте 

писать не откладывая. 

— Ну а за ягодами вы хаживали? — спросил 

меня Михаил Михайлович. 

И снова напал на золотую жилу. Я всегда 

увлекалась сбором ягод и стала рассказывать 

о том, что у нас в Прибайкалье 

и Забайкалье сбор лесных ягод — это целый 

промысел и большое любительство. 

— Вот-вот,— говорил Михаил Михайлович,— 

обо всем этом и надо писать, это 

и есть бесконечная и неисчерпаемая тема 

«Сибирского разговора». А потом какой 

редкостный ландшафт, какое чудо открытии. 

Ну где еще теперь можно встретить 

в естественных условиях заросли дикой 

смородины, да еще такой необыкновенной, 

о чем вы как-то мне писали. Ведь 

смородина у нас растет только в садах, а 

у вас она в тайге у лесных речек и на горах. 

Да... мало кто знает о том, в каких 

первозданных местах растут сибирские 

ягоды и орехи и какие силы, сноровку, 

умение нужно иметь, собирая их. Все это 

надо живописать. 

Тема нашего «московского разговора» 

быстро менялась. Я спросила: 

— А находите ли вы время, Михаил 

Михайлович, писать только для души. 

— Как вам сказать, я все пишу для души,— 

доверительно произнес Михаил Михайлович,— 

но, правда, бывают только мои 

минуты. Они, как письма вашему Нездешнему 

другу, обращены только к мечте, к 

которой каждый из нас стремится, и чем 

она дальше, тем ты больше борешься и 

стремишься к ней. Все, что льется из-под 

пера в те ранние утренние минуты, пока 

только для себя. Пока, потому что еще 

не отстоялось. Потом, если жиа-здоров 

буду, непременно выберу из этих мечтаний 

интересное для всех, а пока же это 

как любовное признание, оно только мое 

и моей мечты, моей Нездешней невесты. 

Знаете, все это как сны, а они ведь бывают 

прекрасны и сумбурны, значительны 

и мелки, а что-то окажется со временем 

очень нужным и неповторимым. Одно 

знаю, раз ты на что-то обратил внимание, 

что-то запало в душу семенем, то когданибудь 

оно взойдет, пусть и пролежит 

долгое время... 

Валерия Дмитриевна накрыла стол клетчатой 

скатертью и принесла пахнущие 

ванилью творожники и дымящееся какао. 

— Вы любите какао? — спросил меня 

Михаил Михайлович. 

— Спасибо, мне очень хорошо у вас,— 

призналась я откровенно,— а потом както 

в гостях все всегда вкусно. 

— Да, это верно,— согласился Михаил 

Михайлович,— знаете, я с детства такое 

приметил. 

Темы для беседы возникали как-то сами 

собой. Я уже не помню теперь, в какой 

связи мы заговорили о приятии жизни в 

молодости и в старости. 

Говорили и об одухотворении природы. 

— Одухотворение природы, наделение 

ее нашими человеческими понятиями и 

образами — как это органично для человека, 

и я не могу жить без этого,— сказал 

Михаил Михайлович и вдруг спросил: 

— А могли ли вы и приходилось ли 

вам рассказывать ваши чувствования о 

наших деревьях, сравнивая их с нами? — и 

испытующе блеснул глазами из-под очков. 

И я высказала свое понимание. 

— Я только очетювеченно и представляю 

каждое наше дерево. В дневниках 

давно у меня написано нечто вроде феерии 

о наших лесах. Вот сосна — самое 

любимое мое дерево, о нем у меня целая 

8. «Байкал» № 1 113

по^ма но если двумя словами, то кажется 

мне она воплощением мудрости, духовного 

величия; береза — мечтательница, 

пихта похожа на скромного, ласкового и 

деликатного человека, верба — юная шалунья, 

воплощение юности духа, кедр — 

сама щедрость богатыря, с добротой без 

предела, рябина — истинная славянка, вечная 

женственность и материнство. Так хочется 

едохнуть душу каждому дереву и 

в каждый цветок и писать, писать об этом. 

— Так в чем же дело?! — воскликнул 

Михаил Михайлович улыбчиво.— Так-то мы 

все вместе и создадим поэтический пейзаж 

и оставим его для потомков наших,— 

и с грустью добавил:—ведь может статься, 

что этот пейзаж в живых они увидят... 

...Когда я вышла от Пришвиных, уже 

вечерело. Краснов ато-серое городское 

небо просвечивало меж домами. После 

встречи с Михаилом Михайловичем мне 

все казалось каким-то обновленным, особенным. 

Вспыхивали интонации, его голоса, 

взгляд синих глаз, в задумчивости кудато 

устремленных, сосредоточенных на чемто 

своем и все время звучал голос доброго 

волшебника, как будто ручей бежал 

по круглым камешкам. 

...И ЕЩЕ БЫЛА одна — последняя встреча, 

через год после первой. В Москву я 

приехала тоже в командировку. 

В выходной день, заранее уговорившись 

с Пришвиным, я должна была приехать к 

ним на дачу в машине их знакомых. 

На даче нас встретили Пришвины. Был 

февраль. Стоял он холодный и снежный. 

Дача Пришвина, казалось, вся погрузла в 

снегу. Снег лежал повсюду нетронутым 

пухлым настилом, свешивался бахромой с 

забора, крыши, перил веранды. Все деревья 

были в пушистых хлопьях, в Сибири 

их называют кухтой. Обилие снега создавало 

такое впечатление, что дом был 

им задавлен. 

...Решено было стряпать сибирские 

пельмени, ответственность за их изготовление 

легла на меня. 

Ну кто из сибиряков не знает, как делать 

пельмени? Не подкачала и я, так как 

приходилось стряпать их с детства, когда 

их лепили всей семьей и потом морозили 

впрок. Пельмени получились вкусные, 

брызжущие при надкусе соком, пахнуш,ие 

чесноком и луком. 

- Я никогда не едал таких пельменей, 

лучше не придумать, ну и пельмени,— 

нахваливал Михаил Михайлович. 

Кому из стряпух не бывает приятна похвала... 

Обед продолжался долго. Михаил Михайлович 

рассказывал о своей поездке по 

Дальнему Востоку. 

После обеда все, кроме Валерии Дмитриевны, 

пошли во двор стрелять в мишень 

из мелкокалиберной винтовки. 

И снова Михаил Михайлович показался 

мне большим ребенком. Он был не по 

летам оживлен, раскатисто смеялся, когда 

попадал в цель, первым бежал к мишени, 

кто бы ни выстрелил, подсчитывал очки 

и оказался победителем в состязании. 

114 

С нами была ласковая, добрая собака 

сеттер Жулька. После каждого выстрела 

Жулька, повизгивая, мчалась к мишени, 

умные, приветливо смотрящие на каждого 

из нас собачьи глаза как бы спрашивали: 

«Ну что, попали в цель?». 

Потом мы все направились в столовую, 

отогревались горячим чаем. 

А время неумолимо двигалось... Предстоял 

отъезд. 

И снова Михаил Михайлович напутствовал 

меня. 

— У вас есть хорошее и нужное стремление 

к краеведению, смелее беритесь за 

краеведческие темы, пишитз и больше 

пишите, но поэзия и здесь основной прицел, 

все равно — будь то малая форма, я 

хочу сказать, поэтическая новелла, или повесть, 

роман. Вот если бы вы действительно 

по-настоящему взялись за «Сибирский 

разговор» — это было бы то, что надо. 

Это совершенно необъятная тема, и я 

представляю ее себе в некотором подобии 

с моим «Колобком». 

Уже начало смеркаться. И тогда в эти 

прощальные минуты пришли на память 

его строки: «...Как хочется мне, чтобы эти 

сосны вечно стояли, и еще хочется мне, 

чтобы они были мои собственные и я бы 

мог смотреть на них и любить». 

Со двора слышен был шум мотора. Надо 

было прощаться. 

Прощаться... И тут какое-то непреодолимо-горестное 

чувство печали (я узнала 

ее тихие шаги), именно печали, не 

грусти и не другого какого-то либо чувства 

.охватила меня. Печали... Потому что 

только она несет вечную утрату, ее неотвратимую 

неизбежность... Нет, говорила 

мне эта неизбывная печаль, никогда я 

не увижу этого человека, ни е~о синих 

глаз, ни этих серебристых кудрей, не услышу 

округлой речи, раскатистого смеха 

и не смогу более сказать того, что хотела. 

Не будет тех его сссен. 

И как я ни старалась победить, унять 

СБОЮ печаль, отвергнуть ее, обнадежить 

себя мыслью, что я еще ни раз повидаюсь 

с Михаилом Михайловичем, печаль была 

неотступна, и неудержимые слезы 

брызнули из глаз. 

—- Ну, полноте, полноте, что это вы! — 

утешал меня Михаил Михайлович.— Все 

было так славно, да мы еще не раз увидимся 

и станем все время переписываться. 

— Да, да, конечно,— пыталась я что-то 

сказать, но не в силах была превозмочь 

слезы. 

И в это мгновение Жулька, сидящая со 

мной рядом, на отведенном ей стуле, совершенно 

по-человечьи положила мне 

голову на плечо и ткнулась в мою шею 

прохладным носом. В ее темно-золотистых 

глазах билась такая нежность и любовь, 

что я еще горше расплакалась. 

...В свете фар реяли искристые снежинки 

и неслись, неслись, как мои печальные 

мысли. Педаль та опрадалась. Судьба сложилась 

так, что больше мне никогда так 

и не удалось ПСЕИДЗТЬСЯ С Михаилом Михайловичем. 

Смерть разлучила нас, оставив навсегда 

со мною...

Татьяна ЦОКТОЕВА 

ФТАБАТЗЙ — ПЕРЕВОДЧИК РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ 

Одной из основных задач современного 

литературоведения является изучение 

международных литературных связей, ибо 

развитие отдельных литератур происходит 

не только за счет внутренних ресурсов, 

но и путем широкого общественно-эстетического 

общения друг с другом. Прогресс 

мировой культуры невозможен без 

творческого взаимодействия культур Востока 

и Запада, без литературных взаимосвязей 

между различными странами. 

Говоря о межлитературных отношениях, 

трудно переоценить влияние русской литературы 

XIX века на литературу Японии. 

Ярко выраженная социальная направленность, 

последовательный гуманизм и демократизм 

русской литературы, наряду с высокохудожественным 

воплощением, завоевали 

особенно признание японских читателей. 

Общеизвестно, что высшие достижения 

русской классической литературы 

связаны с реализмом. ТЕОрческий метод 

критического реализма оказал значительное 

влияние на формирование реалистического 

направления в японской литературе 

конца XIX века. Недаром первым 

произведением критического реализма в 

Японии считается роман «Укигумо» («Плы- 

Еущее облако», 1887—1889 гг.), автором 

которого был Фтабатэй Симэй, находившийся 

под сильным влиянием идей Белинского 

и Добролюбова. 

Важным средством развития реализма 

в литературе является общенациональный 

литературный язык. В свою очередь, язык 

русской классической литературы оказал 

значительное воздействие на формирование 

общенационального японского языка. 

Известный японский писатель Оэ Кэнд~ебуро 

свидетельствует: «Писать я учился у 

русской литературы. Разумеется, не я 

один. Японская литература нового времени 

и современная литература в целом 

учились и продолжают учиться поныне у 

русской литературы. Родоначальник современной 

японской прозы Фтабатэй Симэй, 

превратив русский язык Тургенева в 

японский язык, заложил основу стиля современной 

прозы». Крупнейший японский 

писатель, во многом определивший пути 

развития современной японской литературы, 

Акутагава Рюноскэ писал: «Среди 

всей современной иностранной литературы 

нет такой, которая бы оказала на 

японских писателей и читательские слои 

большее влияние, чем русская. Даже молодежь, 

не знакомая с японской классикой, 

знает произведения Толстого, Дсстоееского, 

Тургенева, Чехова. Из одного 

этого ясно, насколько нам, ягонцам, близка 

Россия.. 

Проникновение русской художественной 

литературы в Японию началось в 80-е годы 

XIX века. На ранней стадии этот процесс 

носил случайный характер. Русская 

классика была представлена «Капитанской 

Дочкой» А. С. Пушкина («Удиэительные 

Бести из России. Записки о душе цветка 

и мыслях бабочки», пер. Такасу Дзискэ, 

1883 г.) и отрывками из «Войны и мира» 

Л. Толстого («Плачущие цветы и скорбящие 

ивы. Последний прах кровавых битв 

в Северной Европе», пер. Мори Тай, 1886 г.) 

— они представляли собой адаптации, значительно 

искажающие смысл произведений. 

Подлинное знакомство с русской 

классикой состоялось позже, в 1888 году, 

когда началась переводческая деятельность 

известного писателя и знатока русской 

литературы Фтабатэя Симэй. Талантливый 

переводчик познакомил японских читателей 

с творчеством Тургенева («Свидание», 

«Три встречи» — 1888 г., «Ася» — 1896, 

«Сон», «Рудин» — 1897, «Жид», «Петушков»— 

1898 и Др.), Горького («Каин и Артем»— 

1905, «Тоска» — 1906, «О сером» — 

1906, «Ошибка» — 1907, «Дед Архип и 

Ленька» — 1907), Гоголя («Портрет > — 1897, 

«Старосветские помещики» — 1906, «Записки 

сумасшедшего» — 1907), Гаршина 

(«Четыре дня» — 19С4, «То, чего не было» 

— 1906), Андреева («Красный смех» — 

1908), Л. Толстого («Рубка леса» —1904) и 

других русских писателей. Уже первые два 

перевода Фтабатэя из русской литературы 

составили, по определению японского 

исследователя Мацумото Кэнъити, «целую 

эпоху в развитии переводной литературы». 

Их историко-культурное значение заключалось 

не только в том, что это были первые 

прямые перезоды, выполненные непосредственно 

с русского языка. Предшествующим 

переводам, лишь приблизительно 

передающим сюжет русского произведения, 

Фтабатэй противопоставил переводы, 

ЕОССОЗдающие сущность, дух подлинника. 

Деятельность Фтабатэя Симэй оставила 

яркий след в истории японской литературы. 

Глубоко и разносторонне образованный 

человек — писатель, переводчик, журналист, 

он отличался удивительной проницательностью 

и см.элостью мысли в постановке 

и решении актуальных литературсЕедческих 

и языковых проблем. Во время 

недавней беседы с профессором Токийского 

университета Васэда — японским 

литературоведом Ясуи Рёхэй мне довелось 

услышать от него такую фразу: «В 

судьбе Фтабатэя Симэй нашли отражение 

трагические и комические стороны жизни 

японского русиста». В этом признании 

— и сценка творчества писателя, и 

преклонение перед его удивительной работоспособностью, 

требовательностью к 

себе, и сожаление по поводу нелегкой 

жизни человека, умершего в расцвете 

творческих сил и возможностей. Но и за 

эту свою, не очень длинную жизнь (Фтабатэй 

умер в возрасте 45 лет по пути домой 

из России, где он находился в качестве 

корреспондента газеты «Асахи симбун», 

от воспаления легких) он сумел сделать 

и выполнить многое. 

Начало жизненного пути Фтабатэя Симэй 

совпало с важнейшим рубежом в истерии 

115

Японии — буржуазной резолюцией Мэйдзи 

(1867—1868 гг.), открывшей путь к капиталистическому 

развитию страны. Фтабатэй 

Симэй (настоящее имя — Хасэгава Тацуноскэ) 

родился 28 апреля 1864 года в 

г. Эдо (старое название Токио). Называют 

также и другие даты его рождения: 

29/XI-1862, 14/V-1864, 3/11-1864 гг. Многочисленные 

переезды семьи в связи со 

служебными делами отца Хасэгава — Есикадзу, 

занятия в различных школах, пристальный 

интерес уже в подростковом возрасте 

к проблемам философии, истории, 

японской классической литературы не могли 

не способствовать обогащению нравственного 

и социального опыта будущего 

писателя. Важную роль в формировании 

его мировоззрения и литературных взглядов 

сыграла учеба на русском отделении 

Токийской школы иностранных языков, куда 

он поступил 25 мая 1881 года. Фтабатэй 

стал лучшим учеником школы, признанным 

лидером во всех школьных делах. 

Он организовал внеклассный кружок русского 

языка, члены которого собирались 

еженедельно для разговорной практики. 

С особой тщательностью Фтабатэй писал 

сочинения на русском языке, переписывая 

их бесчисленное множество раз, отделывая 

стиль и добиваясь того, чтобы не было 

ни одной грамматической ошибки. Хотя 

русская литература не входила в программу 

как отдельный предмет, литературные 

произведения часто использовались 

в качестве учебных текстов. Через понимание 

эстетической ценности русского языка 

Фтабатэй пришел к пониманию эстетической 

ценности произведений русской литературы. 

Вот как он писал об этом в 

своей «Исповеди половины жизни»: «Я попал 

под влияние русской литературы постепенно, 

в процессе занятий, не отдавая 

себе отчета в том, что происходит. Конечно, 

отчасти это можно объяснить моим 

воспитанием. С детства у меня были художественные 

наклонности; русская литература 

дала им толчок, они проявились и 

стали развиваться естественным путем». 

Через русскую литературу возник интерес 

к социальным проблемам: «Я любил 

литературу не в обычном, литературном 

смысле этого слова. Меня привлекли наблюдение, 

анализ и предсказание социальных 

явлений, т. е. те проблемы, к 

которым обращались русские писатели и 

которые никогда раньше не приходили в 

голову мне, занятому проблемами нации 

в целом». 

Увлечение литературой оказалось серьезным 

и непреходящим. Познакомившись 

с лучшими образцами русской художественной 

литературы XIX века — произведениями 

Гоголя, Достоевского, Гончарова, 

Тургенева, Фтабатэй перешел к чтению 

литературно-критических статей Белинского 

и Добролюбова. Школьный друг Фтабатэя 

— Отагуро Дзюгоро вспоминал об 

этом периоде: «В нашей школьной библиотеке 

было много статей Белинского по 

эстетике. Хасэгава прочитал абсолютно все. 

Когда он закончил, у нас была дискуссия 

об эстетической теории. То, что он говорил, 

не было простым повторением идей 

Белинского: Хасэгава на основе прочитанного 

создал свою собственную эстетиче 

116 

скую теорию». Уже во время учебы в 

школе иностранных языков Фтабатэй пытался 

переводить Гоголя. К сожалению, 

рукопись не сохранилась и мало что известно 

о ее содержании. Сведения о ее существовании 

встречаются только в воспоминаниях 

Цубоути Сёё (1859—1935), известного 

писателя, старшего товарища Фтабатэя. 

Однако даже один этот факт свидетельствует 

о том, что Фтабатэй не только 

был увлечен литературой, но уже во время 

учебы в школе целеустремленно готовился 

к литературной деятельности. 

Безусловно, его интересы и искания определились 

не сразу. Мировоззрение Фтабатэя 

в этот период носило противоречивый 

характер. Он испытал на себе влияние 

различных философских течений, не отдав 

ни одному из них предпочтения. Сам 

Фтабатэй, вспоминая себя двадцатилетним, 

писал так: «Идеалом для меня в те 

дни было слово «честность». Я хотел жить, 

не испытывая стыда ни перед богом, ни 

перед людьми. Эта концепция честности 

была воспитана во мне русской литературой»... 

Его концепция честности — все 

своеобразное отражение и тонкое переплетение 

категорий справедливости, добра, 

деятельного гуманизма. Именно эти идеи, 

обращение не только к глубинным переживаниям 

людей, а к раскрытию их истоков, 

к установлению причинно-следственных 

связей — все эти отличительные черты 

произведений великих русских писателей 

были всегда особенно дороги и значимы 

для Фтабатэя, отвечали его философскому 

мышлению. 

В 1886 году Фтабатэй начал переводить 

роман Тургенева «Отцы и дети». Последние 

десятилетия XIX века отмечены необыкновенной 

популярностью произведений 

И. С. Тургенева в странах Запада — 

Франции, Дании, США. «Он сыграл колоссальную 

роль в обращении большой части 

французов к России и тем самым внес 

свой вклад в будущее сближение России 

и Франции»,— признает Шарль Корбе. Это 

вполне применимо и к Японии. Первый переводчик 

Тургенева в Японии, Фтабатэй 

Симэй отнесся к работе над переводами 

со всей серьезностью и ответственностью. 

Фтабатэй не скрывал своего восхищения 

Тургеневым, вызванного не только его 

особенной любовью к этому русскому писателю, 

но и, как считал Фтабатэй, их духовной 

близостью, общностью чувств и переживаний. 

Такая, по выражению К. И. Чуковского, 

«влюбленность переводчика в 

автора подлинника)) отразилась, несомненно, 

и в работе писателя над переводами 

Тургенева, в которых он стремился прежде 

всего донести до читателя его «поэтическую 

идею». В статье «Мои принципы 

художественного перевода» Фтабатэй так 

передает свое восприятие Тургенева: 

«...его поэтическая идея не напоминает ни 

зиму, ни осень. Это весна. Но это не ранняя 

весна и не середина весны. Это — 

конец весны, когда вишни в буйном расцвете 

и уже чуть-чуть начинают осыпаться. 

Как будто идешь по узкой тропинке, 

среди вишен, лунным вечером, когда призрачная, 

прекрасная весенняя луна сияет 

в далеком, подернутом туманной дымкой 

небе...».

Когда Фтабатэй предпринял попытку перевести 

роман «Отцы и дети», имя Тургенева 

уже было известно в Японии, но связывалось 

оно больше с нигилизмом, чем 

с его литературной деятельностью. Неслучайно 

Фтабатэй дал своему переводу название 

«Нравы нигилистов» («Кёмуто катаги»). 

По воспоминаниям Цубоути Сёё, при 

работе над переводом «Отцов и детей» 

Фтабатэю пришлось столкнуться со многими 

трудностями, так как ощущался явный 

недостаток японской лексики, необходимой 

для перевода такого романа, как 

«Отцы и дети». Фтабатэй был чрезвычайно 

требовательным к себе переводчиком, 

и его не удовлетворяли результаты собственного 

труда. Он работал над каждым 

словом, каждой строкой, переписывал 

три-четыре раза и все равно не был убежден 

в том, что точно передал смысл и 

дух русского оригинала. В конце концов 

перевод так и не был закончен. Сёё передал 

перевод в объеме 80—90 рукописных 

страниц, составлявших примерно четвертую 

часть романа, в осакское издательство 

«Хино сётэн». Фтабатэй написал небольшое 

предисловие к своему переводу, 

в котором отразил свое понимание нигилизма, 

а также объяснил, какое важное 

значение он придает проблемам литературного 

стиля. Эта заметка была опубликована 

в апреле 1886 года в одной из книг, 

выпущенных издательством «Хино сётэн». 

В апрельском номере журнала «Тгоогакудзюцу 

дзасси» была напечатана статья 

Фтабатэя «Теория романа» («Сёсэцу сорон»). 

Высказывая свою точку зрения на 

реализм, автор разделяет литературу на 

дидактическую («кантё») и реалистическую 

(«мося») и отдает предпочтение последней, 

поскольку она наиболее верно отражает 

жизнь. Статья написана под явным 

влиянием идей Белинского, две работы 

которого — «Идея искусства» и раздел 

«Драматическая поэзия» из «Разделения 

поэзии на роды и виды» он перевел 

на японский язык, но они не были 

опубликованы при его жизни. 

Поворотным пунктом не только в истории 

японского художественного перевода, 

но и японской литературы стало появление 

в июне — августе 1888 года в журнале 

«Кокумин-но томо» рассказа Тургенева 

«Свидание» из «Записок охотника» в переводе 

Фтабатэя («Айбики»). Этот перевод 

произвел на современников Фтабатэя 

неизгладимое впечатление подкупающей 

простотой и реалистичностью изображения, 

живым разговорным языком. В своей 

статье о «Свидании» поэт Камбара 

Юмэй (1876—1952) вспоминал: «... я ничего 

не слышал о русском писателе Тургеневе 

и читать перевод начал случайно... 

Большое впечатление произвел на меня 

новый стиль — «гэмбун итти» (стиль единства 

письменного и разговорного языка). 

Я полюбил этот рассказ навсегда. Он, как 

первая любовь, никогда не забудется. Перед 

глазами встает осенний пейзаж, солнце 

и дождик, как будто еще вчера гулял 

там. Слышится надменный, равнодушный 

грубый голос мужчины и ласковый, робкий 

голос девушки. Я перечитывал его много 

раз. Это — лучшее из произведений Фтабатэя». 

Не успело еще стихнуть волнение, 

вызванное среди читающей публики появлением 

в печати «Свидания», как в октябре 

этого же года стал печататься перевод 

повести Тургенева «Три встречи» («Мэгуриаи» 

— «Случайные встречи»). Этот перевод 

также нашел широкий отклик среди 

японских читателей. Он укрепил славу 

Фтабатэя-переводчика и способствовал 

дальнейшему усилению популярности русской 

литературы в Японии, фтабатэю удалось 

передать на японском языке все богатство 

тургеневской прозы, новизну и свежесть 

незнакомой японцам русской литературы. 

Случайно ли Фтабатэй начал свею переводческую 

деятельность с произведений 

Тургенева? Можно предположить, что 

его выбор основан не только на особенной 

любви Фтабатэя к этому писателю. Хорошо 

известен тот факт, что язык тургеневских 

произведений составил эпоху в 

развитии русского литературного языка. 

Правда, как отмечает исследователь творчества 

Тургенева С. М. Петров: «Тургенев 

как писатель выступил в русской литературе 

в ту пору, когда она уже располагала 

сложившимся на народной основе общенациональным 

литературным языком. Его 

создателем был Пушкин, органически соединивший 

в художественном совершенном 

поэтическом языке народное просторечие 

и письменный язык». 

Японская литература 80—90-х годов прошлого 

столетия столкнулась с теми же 

проблемами, которые стояли перед русской 

литературой середины XIX века. Когда 

Фтабатэй в 1888 году приступил к переводу 

тургеневских произведений, его деятельность 

по созданию общенационального 

литературного языка только начиналась. 

Однако перевод «Свидания» оказался 

настолько удачным, что он назеегда 

вошел в историю японской литературы. 

Рассказ «Свидание» как нельзя лучше отвечал 

потребностям Фтабатэя, стремившегося 

к преодолению разрыва между письменной 

и разговорной формами языка и 

созданию общенационального литературного 

языка, который позволял бы отражать 

в литературных произведениях все 

многообразие действительности. По-видимому, 

глубокое чувство языка, присущее 

Тургеневу, привлекло особое внимание 

Фтабатэя и побудило его начать свою переводческую 

деятельность и одновременно 

деятельность по созданию нового литературного 

языка с произведений илленно 

этого русского писателя. В «Свидании», 

«Асе» и других своих переводах Фтабатэй 

стремился писать языком простым, доступным 

и понятным всем японским читателям. 

Он достиг цели благодаря успешно 

найденному сочетанию новаторских 

элементов с традиционными. Придерживаясь 

своего принципа верности подлиннику, 

Фтабатэй стремился передать в 

точности не только дух оригинального 

произведения, сюжет и идею, не и его 

языковый стиль. Высокообразованный филолог, 

блестящий знаток русского языка, 

фтабатэй почувствовал, что в том языке, с 

которого он переводит, нет такого разрыва 

между письменным и разговорным 

стилями, который существовал в тс время 

в японском языке. Для того, чтобы пе- 

117

редать все богатство тургеневской прозы, 

Фтабатэю пришлось упорно работать над 

поиском выразительных ресурсов родного 

языка. Переводь! Фтабатэя выступили 

как средство обогащения японского языка, 

но он не встал при этом на путь слепого 

копирования лингвистической структуры 

подлинника. Можно сказать, что в 

данном случае сложилась такая ситуация, 

когда иноязычное влияние выступило в какой-то 

степени в роли ускорителя процесса, 

совершавшегося в языке. 

Слава Фтабатэя как автора романа «Плывущее 

облако» и переводчика тургеневской 

прозы открывала перед ним двери 

издательств. Однако Фтабатэй, даже испытывая 

острый недостаток в деньгах, не 

решался писать для газет и журналов, так 

как искренне полагал, что писать и получать 

за 'это деньги — нечестно, а писать 

нужно единственно для того, чтобы познавать 

самому и просвещать читателей. Неудивительно, 

что у него не было, за немногим 

исключением, друзей в литературных 

кругах. Он предъявлял крайне высокие 

требования и к себе, и к другим писателям, 

примем за образец он взял лучшие 

произведения русской классической литературы. 

Задумывая писать свой роман, 

Фтабатэй надеялся приблизиться хоть в 

какой-то степени к тол/.у тонкому мастерству 

изображения, которым отличались его 

любимые писатели — Тургенев, Достоевский, 

Гончаров. 

1896 год ознаменовался для Фтабатэя 

Симэй выходом в свет сборника переводов 

«Катакои». Сборник получил название по 

одному из включенных в него переводов. 

Фтабатэй перевел повесть Тургенева «Ася» 

и назвал ее «Катакои» ('(Неразделенная 

любовь»). Кроме того, в сборник вошли 

заново зь;нолненные переводы «Свидания» 

(«Айбики») и «Трех встреч» (на этот раз 

перевод получил другое название—«Кигу», 

то есть «Странные встречи»). Опубликованные 

в 1888 году переводы этих 

двух произведений, пользовались, как уже 

отмечалось, большим успехом, но сам 

Фтабатэй, чрезвычайно к себе требовательный, 

не был доволен сделанным и 

восемь лет спустя возвратился к своим 

первым тургеневским переводам и существенно 

их изменил. 

За выходом этого сборника последовала 

целая серия новых переводов Фтабатэя. 

С января по март 1897 года в журнале 

«Тайё» печатался перевод повести Н. В. 

Гоголя «Портрет» («Сёдзога»), В апреле 

журнал «Бунгэй курабу» опубликовал его 

перевод повести Тургенева «Сон» («Юмэкатари»), 

а с апреля по октябрь читатели 

журнала «Тайё» знакомились с романом 

Тургенева «Рудин» («Укигуса» — «Перекати-поле») 

в переводе Фтабатэя Симэй. Все 

эти переводы в значительной мере способствовали 

усилению популярности русской 

литературы в Японии, а герои произведений 

И. С. Тургенева стали близки 

сердцам японцев. Интересно, что раззязка 

романа Фтабатэя «Сочо омохагэ» 

(«Его образ») напоминает окончание тургеневского 

«Рудина». Как полагает японский 

литературовед Тадэо Кунитомо, все 

118 

главные герои романов Фтабатэя Симэй: 

и Тэцуя из «Его образа», и Бундзо из 

«Плывущего облака», и Нагоя из «Обыкновенного 

человека» — все они имеют общее 

с образом Дмитрия Рудина, этого 

разочаровавшегося романтика-идеалиста. 

После этих публикаций появляются переводы 

других произведений Тургенева, 

Гаршина, Потапенко, Горького, Гоголя. 

Фтабатэй не только переводил произведения 

русской литературы, но и писал о них 

в своих статьях и заметках. 

С марта 1904 года Фтабатэй Симэй — 

корреспондент газеты «Осака Асахи симбун». 

На характере выбранных им для перевода 

произведений в этот период отразились 

особенности времени — начавшаяся 

русско-японская война. В июне 1904 года 

появляется в переводе Фтабатэя рассказ 

В. М. Гаршина «Четыре дня» («Ёккакан»). 

В этом рассказе нашел художественное 

отражение трагический опыт Гаршина, 

который добровольцем участвовал в военных 

сражениях за независимость славянских 

народов против турецкого засилья. 

Рассказ звучит как осуждение жестокости 

и бессмысленности кровопролития, которые 

несут с собой войны. В том же месяце 

в издательстве «Кинкодо» вышел в свет 

выполненный Фтабатэем перевод рассказа 

Л. Н. Толстого «Рубка леса» («Цуцу-о 

макура» — ((Винтовка в изголовье»), также 

написанного на военную тему (в японском 

и советском литературоведении часто 

встречается ошибочное указание на 

то, что это перевод «Севастопольских рассказов» 

Толстого). 

К этому периоду относится серьезное 

увлечение Фтабатэя языком эсперанто. 

Еще в 1902 году, во время поездки в Харбин, 

Фтабатэй познакомился во Владивостоке 

с Ф. А. Постниковым, главой владивостокской 

организации эсперантистов (в 

1892 году он возглавлял организацию эсперантистов 

в Петербурге). В июне 1902 

года Фтабатэй Симэй стал членом русского 

общества эсперантистов. В июле 1906 

года он выпустил первый с Японии учебник 

русского эсперанто «Сэкайго» «Международный 

язык»). В связи с русско-японской 

войной, в 1905 году Ф. А. Постников 

выехал в Америку, но переписка с Фтабатэем 

не оборвалась. В библиотеке университета 

Васэда в Токио, в архиве писателя, 

сохранилось три письма Постникова, 

адресованные Фтабатэю и написанные на 

русском языке. 

Фтабатэй всегда подчеркивал, что своей 

переводческой работой он всегда хотел 

способствовать установлению и укреплению 

культурных связей между русским и 

японским народами, укреплению взаимоотношений 

между двумя странами. Фтабатэй 

перзым познакомил японских читателей 

с лучшими образцами русской классической 

литературы. Традиции художественного 

перевода, заложенные Фтабатэем, нашли 

достойное продолжение в деятельности 

таких переводчиков русской классики, 

как Нобори Сёму, Накамура Хакуё, Енэкава 

Macao, Хара Хисаитиро и других.

Вот стих-загадка: 

Союз поэзии с рисунком 

Владимир АМОКОВ. Снежинка. Стихи для детей. 

Бурятское книжное издательство г. Улан-Удэ, 1982. 

Из-под облачных высот 

Быстрый ветер их несет. 

Мчат, друг друга обгоняя, 

Как одна большая стая. 

Ребенок, которому адресована книжка 

Вл. Амокова, легко угадает, что это снежинки. 

Произойдет сначала зрительное 

представление легких и быстрых снежинок, 

а потом ребенок дошкольного и 

младшего школьного возраста с радостью 

найдет отгадку. 

Что хотел сказать автор своей книгой? 

О том, что мир, как он представляется 

детскому зрению, удивителен и неповторим. 

И автор не наклоняется к ребенку, а 

просто передает его ощущения от окружающей 

жизни. Как хорошее качество автора 

хочется отметить доброе отношение 

к происходящему с его героями: таким и 

должен быть детский писатель. 

Интересна в этой маленькой, любовно 

оформленной книге (художник П. Гурьянов) 

ее ориентация на современность. 

Таково, к примеру, звучание темы железной 

дороги, а потом конкретной — Байкало-Амурской 

л

миков. Формат самой маленькой книги — 

3X2,5 мм. 

Большинство книг на русском языке, 

изданных в разное время в различных 

местах, но есть книжечки на английском, 

немецком, венгерском, испанском, болгарском, 

арабском, польском, румынском 

языках. Немало книжечек на языках народов 

СССР. 

Известно, что самая большая книга была 

напечатана в 1976 году в городе Денвере 

(США). Ее размеры — 2,74X3,07 м., 

а вес — 252,6 кг. Называется она — «Суперкнига». 

Самая маленькая книжечка вышла 

в свет в Шотландии в 1978 году. В ней 

всего 15 страниц с текстом старинной шотландской 

песни. Размер ее — 2,1X2 и 

1X0,8 мм. Однако есть книжечка еще 

меньше. В Японии издали книжечку, которая 

не имеет «размера». Она проходит 

сквозь игольное ушко и имеет вес 0,0007 

мг. 

Евгений Михайлович показал мне на 

редкость уникальные книги-малютки. Это 

«Басни» И. А. Крылова, изданные в С-Петербурге 

в 1855 году форматом 22X28 мм, 

«Букварь в картинках» Эгона Пруггмайера, 

изданный в Лейпциге в 1971 году размером 

3X2,5 мм., который еще лет десять 

назад считался самой маленькой книжечкой. 

А вот и другие книжечки, изданные 

недавно: поэма В. В. Маяковского «В. И. 

Ленин» (16X16 мм), опубликованная в Москве 

в 1976 г., сборник стихов В. Маяковского 

(20X20 мм), изданный в Будапеште 

в 1970 г., сборник рассказов М. 

Горького (25X25 мм), также изданный в 

Будапеште в 1976 г. 

Книжечки-малютки, все без исключения, 

выполнены на высоком полиграфическом 

уровне. Это работы издательств «Книга», 

«Художественная литература», «Современник», 

издательства Перми, Новосибирска, 

Иркутска, Тувы, Хабаровска. Надо сказать, 

что в коллекции Е. М. Смирнова 

представлены почти все издательства нашей 

страны, многие издательства зарубежных 

стран. 

Издание маленькой книжечки требует 

больших знаний, любви и терпения. Но, 

пожалуй, не меньше усердия требуется 

для того, чтобы приобрести миниатюрную 

книжку. Сложность объясняется тем, 

что миниатюрные книги издаются предельно 

маленьким тиражом. В коллекции 

Е. М. Смирнова есть собрание сочинений 

М. Ю. Лермонтова в 10-ти томиках, изданное 

в Киеве в 1891 году, и одна из 

первых «маленьких» публикаций комедии 

А. С. Грибоедова «Горе от ума» — 1895 

года и собрание сочинений А. С. Пушкина 

в 7 томах, изданное в Москве в 1899 

году, и «Отелло» В. Шекспира, изданный 

на английском языке в Нью-Йорке в 1895 

году. Есть у него и более поздние издания, 

которые не менее дороги собирателю, 

чем книжечки, изданные в XIX веке. 

Я имею в виду замечательное издание 

«Репортаж с петлей на шее» Юлиуса Фучика, 

книги А. С. Пушкина, М. Ю. Лермонтова, 

Т. Г. Шевченко, Н. А. Некрасова, 

А. М. Горького, М. А. Шолохова, Р. Гамзатова 

и многие другие произведения мировой 

литературы. 

Широко представлена в коллекции Е. М. 

Смирнова и сибирская литература. Евгений 

Михайлович показал мне в прекрасном исполнении 

художника В. Колесникова 

фольклорный сборник «Ермак», в котором 

безвестные творцы воссоздали образ покорителя 

Сибири. Тем же Западно-Сибирским 

книжным издательством в 1978 

году издана книжечка В. Пухначева «Сибирские 

бывальщины», а затем показал 

изданную в 1979 году Пермским издательством 

повесть Г. Маркова «Земля Ивана 

Егоровича» и редкое издание нашего времени 

(всего 500 экземпляров) «Алтай — 

золотая земля»,— сборник, посвященный 

50-летию Горно-Алтайской автономной области. 

Просматривая сборник «Пою мое отечество», 

изданный в 1976 году в Новосибирске, 

я с радостью обнаружил два стихотворения 

наших земляков — Д. Улзытуева 

и Ц. Жимбиева. Оказывается, наши 

поэты часто находят место в миниатюрных 

изданиях. Например, Е. М. Смирнов показал 

серию сборничков, изданных в 1967 

году «Художественной литературой» тоже 

под названием «Пою мое отечество». 

Серия состоит из 17 томоз, а ка.н-дый томик 

посвящен поэзии одной из союзных 

республик. В томике, отражающем поэзию 

народов России, опубликованы стихи 

А. Бадаева, Ц. Жимбиева, Н. Дамдинова, 

Ц.-Д. Дондоковой. 

Значительную часть коллекции Е. М. 

Смирнова составляет общественно-политическая 

литература. Я перебираю книжечки 

К. Маркса, Ф. Энгельса, В. И. Ленина, книжечки, 

изданные в различные годы, различными 

издательствами. Кстати, Лениниана 

в коллекции на языках народов 

СССР и иностранных. 

Рассказ о коллекционере будет не полным, 

если не сказать о том, что он автор 

более 50 статей, связанных с книжной графикой, 

книжным знаком, миниатюрной 

книгой. 

Иосиф ЯРКЕВСКИЙ.

миль 

РЕРИХОВСКИЕ ЧТЕНИЯ В БУРЯТИИ 

С каждым годом ширится интерес к творческому наследию известного русского 

художника, ученого, путешественника, писателя и общественного деятеля Н. К. Рериха 

и его семьи. Ученые Сибирского отделения АН СССР организовали по инициативе 

академика А. П. Окладникова первые — в 1976 году, вторые — в 1979 году 

Рериховские чтения — своеобразный сплав научной конференции и литературных 

чтений. 13—14 сентября 1982 г. в Улан-Удэ состоялись ставшие традиционными третьи 

Рериховские чтения, организованные Институтом общественных наук Бурятского филиала 

Сибирского отделения АН СССР, Институтом истории, филологии и философии 

СО АН СССР, Комиссией по востоковедению АН СССР. 

В Бурятии Рериховские чтения состоялись не случайно: они были посвящены 

80-летию со дня рождения Юрия Николаевича Рериха, внесшего большой вклад в 

развитие индологии, тибетологии и монголоведения; в Улан-Удэ также проводилась 

выставка картин Рерихов. Из Индии пришла телеграмма от С. Н. Рериха и Девика 

Рани с пожеланиями успешной работы чтений. 

Ю. Н. Рерих был не только известным ученым, но и большим патриотом России. 

В дни, когда германский фашизм развязал бесчеловечную битву с Советским 

Союзом, Ю. Н. Рерих послал телеграмму из Индии послу СССР в Англии с просьбой 

зачислить его добровольцем в ряды Красной Армии, а за несколько дней до 

своей смерти он писал в докладе на XXV Международном конгрессе востоковедов 

в Москве: «Народы Азии, пришедшие к новой жизни, бережно хранят культурное 

наследие и черпают в нем вдохновение для новых свершений. Наша задача — всемерно 

помогать им в этом. Ведь такая помощь укрепляет дело мира и служит науке 

и мирному сотрудничеству между учеными всех стран». 

В форуме исследователей творческого наследия Н. К. Рериха и Ю. Н. Рериха 

приняли участие ученые из Москвы, Ленинграда, Новосибирска, Фрунзе, Абакана, 

Читы, Владивостока, Находки и других городов страны. Доклады участников чтений 

вошли в изданный недавно сборник «Рериховские чтения-3». Он содержит работы 

известных и молодых востоковедов. Темы разнообразны. Это и обзорные статьи о 

Ю. Н. Рерихе как исследователе и гражданине, и проблемные выступления об историко-культурных 

связях монголов и народов Средней Азии и Сибири, вопросы 

истории народов Центральной Азии в историографии КНР, анализ философских идей 

Н. К. Рериха, восточная медицина в медицине будущего. Работало четыре секции — 

секции истории, археологии и этнографии, философии и религиеведения, источниковедения 

восточной медицины и секция литературы и искусства. Секция истории, 

археологии и этнографии включила сообщения о музее Н. К. Рериха на Алтае, о 

заметках Н. К. Рериха о бурятах, киргизах, материалы индийского национального архива 

о центрально-азиатской экспедиции Рериха в 1925—1932 гг., исследования по 

вкладу Ю. Н. Рериха в изучение военного искусства народов Центральной Азии, 

проблемы этнической дифференциации древних культур Центральной Азии, о монастырских 

поместьях и их социально-политической роли в истории феодального 

Амдо, о хакасском празднике Тун пайрам, дунганском восстании в Монголии, исторических 

связях алтайцев и монголов. 

Секция философии и религиеведения посвятила сообщения и докгэды деятельности 

и взглядам Ю. Н. Рериха по материалам встреч и переписки с ним Р. Я. Рудзитиса, 

сотрудника Рерихов, тибетской хронологии. Значительная часть исследований 

была посвящена проблемам современного религиеведения: о буддийской сангхе в 

современном Тибете, буддизме в истории народов средневековой Киргизии, о следах 

проникновения ламаизма в Хакасию, о природе и человеке в шаманизме монгольских 

народов, об определении нирваны у Васубандху, о джайнских представлениях 

сущности человека, истории школ китайского буддизма, культуре психической 

деятельности в раннем конфуцианстве, новых материалах культа Даян-Дэрхи, анализ 

представлений о душе человека по данным ламаистских обрядниксв, культе 

Далха у селенгинских бурят. 

Впервые на Рериховских чтениях работала секция источниковедения восточной 

медицины. Проблемами восточной медицины занимались в Гималайском институте, 

директором которого был Ю. Н. Рерих в течение тридцати лет, поэтому это новое 

научное направление вызвало у участников чтений особый интерес. Бы -н представлены 

доклады о принципах фармакотерапии индо-тибетской медицины, о народной 

медицине у алтайцев, об иноязычных заимствованиях в тибетских названиях рзсте- 

121

ний, о трактате «Дзэйцхар-мигчжан» в изучении растений индо-тибетской медицины, 

о лекарственном сырье хуан-цзынь и его тибетских заменителях, об учении внутренней 

теплоты в тибетской медицине, возможностях физической интерпретации некоторых 

понятий индо-тибетсиой медицины, анализ структуры трактата «Чи-чжуд». 

Были обсуждены результаты исследований по применению некоторых видов сырья 

в индо-тибетской и китайской медицине, микроэлементов в тибетской медицине, о 

принципах классификации заболеваний органов дыхания и другие. 

Интересным и познавательным было заседание секции литературы и искусства. 

Такие доклады, как «Индийский сюжет в мифологии Центральной Азии и Сибири» 

В. Евсюкова, «Индийские сюжеты и мотивы в бурятской литературе» Ц.-А. Дугарнимаева, 

«Тувинские антропонимы тибетского и монгольского происхождения» К. А. 

Бичельдей, «Эпос народов Сибири в изобразительной интерпретации современных 

художников» В. Н. Волковой, «Элементы народности в мистерии Цам» В. Ц. Найдаиовой, 

«Консервация и реконструкция буддийской живописи и скульптуры» М. Н. Лебель 

и Е. С. Куликовской, «К изучению колофонов тибетских канонических произведений» 

Т. М. Малановой, «Монахи-поэты — отшельники в танском Китае» Г. Б. Дагданова, 

«Мемуарный и публицистический жанр прозы Н. К. Рериха» С. И. Карповой, 

«Язык и стиль первых монгольских бытовых романов» Л. Г. Скородумовой —,эти работы 

привлекли широкое внимание участников чтений. 

Творческое наследие Рерихов, как отмечалось на конференции, имеет международное 

значение, воплощая идею сотрудничества народов во имя мира. Кроме 

того, оно и; реет особую роль для народов Советского Союза и советско-индийских 

связей, имеющих глубокие исторические корни. Рериховские чтения в Улан-Удэ 

стали значительным шагом в изучении многогранного творческого наследия семьи 

Рерихов. 

Ниже предлагается одна из работ, посвященных Н. К. Рериху. Ее автор — участник 

Рериховских чтений, старший научный сотрудник Института общественных наук 

БФ СО АН СССР, кандидат исторических наук Г.-Н. Заятуев. 

Б. ЖИГМЫТОВ. 

Гомбо-Намжил ЗАЯТУЕВ 

Заметки Н. К. Рериха о Востоке 

В величественном литературном и живописном наследии Николая Константиновича 

Рериха тема Монголии занимает значительное место. Более того, не будет 

ошибкой сказать, что именно Монголия стала первой ступенькой в его тяге к Востоку 

еще в детские годы. 

Впоследствии он писал: «...Монголия. Вспоминаю, как впервые слышал о ней. 

В детстве, в книгах о Чингисхане, в географии четвертого класса гимназии и дома, 

когда собирались у нас Галстунский, Позднеев и другие монголисты и восточники. 

Говорили и о Бадмаеве» 1 

. 

«В семье кашей сама судьба складывала особые сношения с Азией. Постоянно 

появлялись друзья, которые или служили в Азии, или вообще изучали ее... Каждая 

памятка из Азии была чем-то особенно душевным, от ранних лет и на всю жизнь». 

Этот интерес Н. К. Рериха к Монголии и Востоку, его путешествия и научные 

экспедиции в Центральную Азию привели его в соприкосновение с бурятами нашей 

республики. Монгольской Народной Республики и Китая. Когда в ходе своей Центрально-азиатской 

экспедиции Н. К. Рерих приезжал в Москву, там, согласуя с советскими 

учеными и деятелями искусства обратный маршрут из СССР, он включил 

экспедиционную поездку в пределах нашей страны на Алтай и в Бурятскую АССР, 

о чем он информировал наркомов Г. В. Чичерина и А. В. Луначарского и получил 

от них одобрение и поддержку. 

Николаю Константиновичу была оказана государственная помощь и выдан советский 

экспедиционный паспорт. К сожалению, в опубликованных отчетах этой эспедиции 

он поездку в нашу республику не включает. Впрочем, эти отчеты были вы- 

1 

Н. К. Рерих. Из литературного наследия. Листы дневника. Избранные статьи. 

М.

полнены для заграницы, и, естественно, он не мог особо остановиться по известным 

причинам о своих поездках по Союзу. 

Многие его рукописи остаются еще неопубликованными. 

В книге Н. К. Рериха «Алтай и Гималаи», которая была написана по дневникам 

и наблюдениям, сделанным им во время своей центрально-азиатской экспедиции, 

мы все-таки заходим некоторые заметки о бурятах. Николай Константинович в ней 

воспроизводит в русском изложении текст одной бурятской песни. Великий гуманист, 

деятель культуры и искусства, ученый и путешественник обращается к этому 

виду фольклора народов Азии с целью познания их способов мышления. 

Вот текст этого места книги Н. К. Рериха: 

«Как мыслят нероды Азии? Буряты поют: 

Скажешь: Солнце, стой ты! 

Что же значит его захождение? 

Скажешь: век, постой! 

Что же значит, что он стареет? 

Скажешь: -Пуна, стой ты! 

Что же значит ее захождение? 

Скажешь: век, постой ты! 

Что же значит, что он стареет? 

Скажешь: снег, останься ты! 

Что же значит его таяние? 

Скажешь: старцы, останьтесь вы! 

Что же значит их отправление? 

Скажешь: облако, стой ты! 

Что же значит, что оно скрызается? 

Скажешь: старцы, стойте вы! 

Что же значит их отшествие?» 

Н. К. Рерих приводит текст и монгольской песни, которая гласит так: 

«Тот, кто не имеет вещей, которые он собирал бы 

корыстолюбиво. 

Не имеет вещей, с которыми не хватит у него сил 

расстаться. 

Кто твердо мыслит — 

Обладает прочным и прекрасным наслаждением». 

И делает очень важный вывод: «Да, Азия мыслит твердо. И под чалмою, и 

под феской, год тюбетейкой — находчивый ум и уменье богато применяемое». 

Мне представляется, что Н. К. Рерих в данном случае к сюжетным ходам народных 

песен подошел с очень интересной стороны,— а именно как к материалам, 

по которым можно изучать философские идеи, мыслительные акты народа, умение 

его эти достижения применять в своей жизни, быту и художественном творчестве. 

После поездки по нашей республике экспедиция Рерихов 9 сентября 1926 года 

через Кяхту проследовала в Монгольскую Народную Республику, откуда семь 

месяцев спустя уже 13 апреля 1927 года взяла направление на Тибет. Н. К. Рерих 

в Улан-Баторе имел возможность познакомиться и установить дружественные отношения 

с некоторыми представителями бурятской интеллигенции, работавшими в то 

время в Монгольской Народной Республике. В своих публикациях он очень тепло 

отзывается сб Эрдзни Батухане и Цыбене Жамцарано, которого он называет «известным 

бурято-монгольским ученым». Очень теплые отношения установились в 

Улан-Баторе между Н. К. Рерихом и основоположником бурятской живописи Ц. С. 

Сампиловым. Цыденжаб Сзмпилсвич тогда работал в Монголии. Об их дружбе свидетельствует 

портрет Сампилова работы Николая Константиновича, который подарил 

его бурятскому художнику. Ныне этот портрет экспонируется в Республиканском 

• художественном музее им. Ц. С. Сампилова и является, пожалуй, лучшим портретом 

Цыденжаба Семпиловича Сампилова. 

Небезынтересно, что в своих работах Н. К. Рерих делает ссылки на печатные 

труды профессора Гомбожаба Цыбэновича Цыбикова и Базара Барадиевича Барадина. 

123

Следующая заметка Н. К. Рериха о бурятах относится к 1935 году, когда сн 

с ботанической экспедицией посетил Маньчжурию и Китай и прожил среди насе 

ления Восточной и Южной Монголии 5 месяцев. В задачи этой экспедиции, помимо 

основной — сбор засухоустойчивых сортов растений, входил также сбор лекарст 

венных трав и сведений об их применении в тибетской медицине. 

Во время этой экспедиции 17 января 1935 года Николай Константинович Рерих 

сделал в «Листах дневника» следующую замечательную запись-раздумье: 

«Как и во всем, малознающая середина готова отвергать и отрицать. В то 

время, когда уже просвещенные верхи очень бережливо относятся к каждому на 

родному преданию, и вполне оценят значение фольклора, и найдут лучший языи 

с оставшимися носителями этой народной мудрости, тогда же будут существовать и 

зубры, иногда даже модернизированные, выросшие лишь на отрицании. 

По счастью, знакомясь с народами, вы видите, как нередко еще осталась тро 

гательная чуткость, которая живет как наследие многих веков. 

Вчера приходили старые буряты. Принесли они единственный сохранившийся 

экземпляр бурятского словаря, который является необходимым и в смысле меди 

цинском. Надо было видеть, как трогательно они хотят переиздать этот ксилограф. 

Говорят: «Ведь без этой книги молодым не на чем учиться, здесь столько полезных 

сведений». Так в далеких юртах заботятся о знании. Там ничего не имеют против 

новейших форм совершенности, но в то же время со всею сердечною преданностью 

берегут остатки старых знаний. Пусть из этих знаний не все приложимы сейчас, но 

для каждого полезного растения вы должны пройти весь луг, чтобы убедиться, где, 

что и как существует. 

Наверное, врач, вновь открывавший целебное свойство эфедры от астмы, не 

только о ней прочел в старых китайских фармакопеях. Конечно, он изучал очень 

многое для того, чтобы во благо человечества вновь воспользоваться лишь некото 

рыми. Записываю это и повторяю упорно, ибо все-таки существует такое заблуж 

дение, что в старинной мудрости нужно изучать лишь кое-что, ибо остальное не 

применимо. Но как же вы найдете это «кое-что», если не ознакомитесь со всем!». 

Эти небольшие заметки Н. К. Рериха о бурятах представляют для нас несомнен 

ный интерес потому, что они вышли из-под пера большого ученого, гумачисга и че 

ловека. В них отразился большой мир его души, особый рериховсккй подход к 

оценке самой, казалось бы, маленькой крупицы прошлого знания народа, будь то 

рядовая бурятская песня или даже отношение старых бурят к древнему ксилографу 

на своем языке...

Песни акына над Байкалом 

В Иркутском государственном архиве, разыскивая материалы об одной из пер 

вых учительниц-коммунисток Северо-Байкалья А. П. Александровой, я случайно на 

ткнулся на несколько папок с «делами государственных преступников» — участников 

Андижанского восстания 1893 года. Один из документов оказался «сыскным листом». 

В нем говорилось: «Сатылганов Токтогул, инородец Туркестанского генерал-губерна 

торства... Привлекался по делу об Андижанском мятеже и по высочайшему повеле 

нию лишен всех прав состояния и сослан в каторжные работы в Александровскую 

центральную каторжную тюрьму на семь лет... За два побега срок каторжных работ 

увеличился до 25 лет. Совершил побег в третий раз...» 

Токтогул Сатылганов! Еще не раз я встретил это имя в списках узников Алек 

сандровского централа. Так впервые в мои руки попали ранее неизвестные мате 

риалы, связанные с именем прославленного киргизского акына, чьи песни подни 

мали киргизский народ на борьбу с царизмом. 

...Акын Токтогул (1964—1933) родился в одном из кочевий близ кишлака Куш- 

чусу, ныне Ошской области Киргизской ССР, в семье крестьянина-бедняка. Родите 

ли, ища способ сохранить ему жизнь, ибо ни один из детей до сих пор не выживал, 

нарекли его по народному обычаю Токтогулом, что означает «остановись», т. е. 

«не умирай». 

Отец Токтогула — Сатылган вначале, подобно другим сородичам, постоянно ко 

чевал, гонимый нуждою и долгами, но затем перешел к оседлой жизни и занялся 

крестьянским трудом. Мать будущего акына — Бурма славилась в народе своими 

поэтическими причитаниями — кошоками, которые она слагала в дни похорон и сва 

деб. Кроме того, она искусно играла на комузе — национальном струнном инстру 

менте, пела песни собственного сочинения. Была весьма остроумна, так что многие 

боялись ее насмешливых припевок. 

Двенсдцатилетним подростком Токтогул начал гнуть спину на бая Казангана, у 

которого батрачили отец и мать, лишившиеся всяческих средств к существованию 

в один из неурожайных годов. 

Рано оторванный от семьи, маленький подпасок Токтогул нашел вторую семью 

среди чабанов и пастухов. Он жил среди них в зимних загонах и на летних паст 

бищах, видел, как трудно, безрадостно их существование, печалился их бедами и 

радовался их радостями. 

Пастухи, охранявшие многочисленные стада овец и табуны лошадей, принад 

лежавшие манапам и баям, были самой обездоленной и нищей частью киргизского 

народа. Единственной отрадой этих людей была песня. В свое время о высокой 

поэтической одаренности киргизов, много лет не имевших своей письменности, об 

изумительном импровизаторском мастерстве акынов писали видный казахский уче 

ный-путешественник, современник Доржи Банзарова Ч. Ч. Валиханов, академик 

В. В. Радлов, а также русский исследователь И. П. Семенов-Тянь-Шанский, побывавший 

на земле киргизов в середине XIX века. 

Жизнь среди пастухов оставила глубокий след и во многом определила жизнен 

ный и творческий путь Токтогула. В самой гуще трудового народа, с которым певец 

был кровно связан, лежат истоки народности его творчества. 

Уже в пятнадцать лет Токтогул начинает играть на комузе, разъезжает по ау 

лам, исполняя перед простыми людьми песни. Он объехал кишлаки и джайлоо юж 

ной Киргизии, бывал в Таласе и в предгорьях Тянь-Шаня. Там он встречался не 

только с именитыми киргизскими акынами и ырчи, но и с казахскими певцами-жыр- 

чи и оленши, с узбекскими бахши. Знакомство с творчеством народных певцов 

Чонду, Сартбая, Эсенамана, Кочуубая, Мопла Тойчи и других акынов способство 

вало приобщению Токтогула к высокой поэтической и музыкальной культуре народа. 

В 1882 году Токтогул встречается в поэтическом поединке со старым придвор 

ным певцом одного крупного манапа Кетмень-Тюбинской долины Арзыматом и 

одерживает над ним победу. В этом состязании молодой акын открыто выступил 

125

как защитник бедкосты, поборник справедливости. С этого времени слава о Токтогуле 

разнеслась по всей Киргизии. 

Чем старше становился певец, тем ярче и глубже звучали в его творчестве обличительные 

мотивы. Он стал острее чувствовать противоречия действительности, 

зорче замечать социальную несправедливость. 

Знать, испугавшись растущего влияния Токтогула на народ, решает прибрать его 

к рукам. Ему предлагают стать придворным певцом, но акын остается верным избранному 

им пути. 

Год от года ширится известность Токтогула, крепнет его авторитет среди простых 

людей, мужает его талант. Вокруг него собираются ученики — молодые акыны, его 

слушают тысячи бедняков. 

В 1898 году, когда вспыхивает Андижанское восстание, направленное претив 

произвола царских властей и волостных управителей, баи посылают ложный донос 

царским карателям, обвинив его в участии в мятеже. Акын был схвачен и вместе 

с повстанцами приговорен к смертной казни через повешение. Впоследствии смертельную 

казнь заменили ссылкой на каторжные работы в Восточную Г. .3 - р.. сроком 

на семь лет. 

Вместе с другими осужденными Токтогула, закованного в кандалы, отправили 

сначала в Москву, а оттуда под конвоем погнали по этапу в Сибирь, в Александровскую 

каторжную тюрьму. 

На протяжении долгого пути акын мог наблюдать, как тяжело жилось и русскому 

крестьянину-бедняку, и казахским жакыргм — обнищавшим кочевникам. Все, 

что он видел, рождало много новых дум, и они выливались в песне. 

Вся тюремная обстановка Александровского централа производила кошмарное 

впечатление на его узников. За малейшие нарушения тюремная администрация жестоко 

расправлялась с узниками, подвергала их'одиночному заключению, бросала 

в карцер, заковывала в железные кандалы. Каждый «проступок» заключенных заносился 

в особую книгу, в которой указывалось наложенное на них наказание. Встречается 

(и не раз) в этой книге имя Токтогула. 

Осенью 1900 года Токтогула и его товарищей по каторге отправили на строительство 

Кругобайкальской железкой дороги, где он проработал до пуска этого 

участка, т. е. до 1905 года. 

«Замученным узником» называл себя тогда Токтогул. Неисчислимы муки каторжника 

— холод, голод, тяжкий труд, боль в опухших от оков ногах и руках. Пока 

сн томился в Сибири, умерла мать, скончался единственный сын, о котором он так 

тс сковал. Жена, потеряв надежду на возвращение мужа, вышла замуж за другого. Но 

во сто крат тяжелее его духовные страдания — тоска по родине: «Увижу ль юрту 

свою! Почую ль кочевий дым!» 

В песнях, сложенных в Сибири: «Тюремная жалоба», «В ссылке», «Песня узника», 

«Песня побега»,— Токтогул с болью и горечью передает свои думы об общности 

судеб своих товарищей, томящихся в неволе: 

Вижу: рядом казах, 

Русский, киргиз, узбек. 

Вижу, стоят вокруг, 

Все мы — одна семья, 

Каждый мне брат и друг, 

Узники, словно я... 

Дважды пытается бежать Токтогул с каторги, но безуспешно. Его ловят и увеличивают 

срок каторжных работ до 25 лет. Наконец, в 1910 году третий побег удался. 

Сумев добраться до родных мест, Токтогул скрывается от властей, переезжает из 

селения в селение, слагая свои песни. 

В 1913 году его все же выследили, поймали и заточили в тюрьму. Но вскоре 

начальство, напуганное массовыми волнениями в крае, связанными с арестом Токтогула, 

вынуждено было освободить его из заключения. И снова песни акына летят, 

будоража сердца из аила в аил. 

Пребывание в Сибири, на Байкале, общение с русскими революционерами-каторжанами 

способствовали расширению политического кругозора Токтогула, пони- 

126

манию им того, что труженики всех национальностей едины в своем стремлении 

сбросить оковы рабства. 

В тайге, на берегу Байкала, пробивая в толщи скал железнодорожные тоннели, 

акын топором смастерил комуз и песней поднимал дух ссыльных соотечественников. 

Там, на каторге, Токтогул впервые в истории киргизской устной поэзии 

создает песни о дружбе русского и киргизского народов. С большой признательностью 

он вспоминал впоследствии о русских побратимах Харитоне и Семене, буряте 

Бадме, которые помогли ему бежать с каторги. 

Время пребывания акына в Александровском централе совпало с началом подъема 

революционной борьбы рабочего класса России, с первой русской революцией. 

Этот период жизни Токтогула малоизвестен исследователям его творчества, но несомненно, 

что ему довелось встречаться с рядом известных большеанков-ленинцев, 

находившихся тогда в Александровском централе. 

«Тюремный университет» сыграл определяющую роль в дальнейшей судьбе 

акына Токтогула, приведя в дальнейшем в стан борцов за Советскую власть. 

В начале 1918 года весть о победе Великого Октября прилетела и в глухую 

Кетмснь-Тюбинскую долину. Восторженно приветствует стареющий акын победу русских 

братьев-революционеров. Вскоре он создает замечательное стихотворениепесню 

«Какая женщина родила такого сына, как Ленин!», которое по праву стоит 

у колыбели киргизской советской литературы. 

За годы Советской власти Токтогул Сатылганов создал целый ряд песен о Коммунистической 

партии и Советской власти, о колхозном строительстве, вольной жизни 

своего народа. 

Ленинская светлая дорога 

Стала счастьем моего народа,— 

писал акын, завещая своим ученикам творить так, чтобы «каждое слово было подоб 

но выстреленной пуле». 

Трудно найти в Киргизии человека, который бы не знал имени Токтогула, его 

произведений. Творческое наследие акына высоко оценено М. И. Калининым, А. М. 

Горьким, А. А. Фадеевым. Песни и поэмы Токтогула переведены на дгея-ки языков 

народов СССР. Многие заводы, колхозы, культпросветучреждения, улицы городов 

и сел Киргизии названы именем акына-революционера. 

Семьдесят с лишним лет назад Токтогул под ззон цепей, прокладывая желез 

ную дорогу над байкальскими кручами, слагал песни о братстве узников царизма. 

Сегодня на северных берегах Байкала идет всенародная стройка, и его внуки и пра 

внуки рука об руку с молодыми посланцами республик и областей всей страны 

прокладывают в тайге трассу БАМа. Лучших комсомольцев-строителей послала Кир 

гизия возводить Байкало-Амурскую магистраль. Одну из первых улиц своего по 

селка на трассе они назвали именем Токтогула. И песни акына звучат над Байкалом, 

над славным сибирским морем. 

Евгений ГОЛУБЕВ.

Любительский театр в Кяхте 

Анатолий ИВАНОВ 

После перевода в 1792 году таможни из Иркутска в Кяхту между последней 

и соседним монгольским городом Маймаченом (ныне — Алтан-Булак) стали укрепляться 

не только торговые, но и культурные связи. По праздникам, во время взаимных 

визитов русские смотрели в Маймачене китайские спектакли, а в Кяхте на приеме 

заграничных купцов и дипломатов нередко устраивались концерты. О китайском 

театре в Маймачене писали: известный ученый и путешественник академик 

П. С. Паллас, крупный государственный деятель, граф М. М. Сперанский, писатели 

В. П. Паршин, Д. И. Стахеев, И. И. Попов и другие авторы. С начала прошлого века 

русские музыканты выезжали из Кяхты в Маймачен для участия в разного рода торжествах. 

Сосредоточение в Кяхте и Троицкосавске пограничной русской администрации 

и дипломатического чиновничества содействовали развитию в этих пунктах публичного 

музицирования и самодеятельного театра. Случалось, что любительские спектакли 

устраивали посещавшие Кяхту гости. Осенью 1805 года здесь останавливались 

направлявшиеся в Китай члены русского посольства во главе с графом Ю. А. Головниным. 

26 ноября в день именин графа (был «Юрьев день») его спутники стали 

думать, чем бы повеселить своего шефа. «Нашли,— вспоминал потом член депутации, 

писатель-мемуарист Ф. Ф. Вигель,— какую-то французскую фарсу, шараду в стихах, 

«Кокатрикс», в которой несколько мужских лиц и одна женская роль; он согласился 

ее принять и явился в юбке, в диадеме, в румянах и локонах, с неподвижно-серьезным 

лицом. Одного нельзя было сделать: заставить его плясать, ибо не с кем было». 

Упомянутый Вигелем спектакль — наиболее раннее театральное представление 

в Кяхте, зафиксированное в мемуарной литературе. Сведений о более ранних спектаклях 

в Прибайкалье нам встречать не доводилось. 

Весьма значительную роль в культурной жизни Кяхты и Троицкосавска сыграли 

политические ссыльные, начиная с декабристов. Некоторые обладали незаурядным 

литературным, артистическим, музыкальным талантом. Из Селенгинска приезжали 

братья Бестужевы. Старший — Николай Александрович — имел блестящие сценические 

данные. Останавливаясь в богатой и культурной семье Лушниковых, он участвовал 

в семейных вечерах. На одном из них Николай Бестужев исполнил «в лицах» 

сцены из гоголевского «Ревизора», вызвав общее восхищение слушающих. 

Здесь создавались первые драматургические произведения в Прибайкалье. В 

1842 году в столичном журнале «Сын Отечества» появилась пьеса «Луна и стихи», 

которой автор дал такое жанровое определение: «Китайская комедия в одном действии, 

основанная на истинном происшествии, написанная в Кяхте и доставленная в 

Петербург в чайном ящике». Пьеса была подписана так: Иван Иванов, сын Деревяшкин. 

Известный краевед Е. Д. Петряев предполагает, что за этим вымышленным 

именем мог скрываться А. И. Орлов—друг декабристов, бывший кяхтинский врач. 

Богатая Кяхта соблазняла русских и европейских артистов и музыкантов посетить 

ее. Приезжая на гастроли в Иркутск, они старались заглянуть и за Байкал. В 

1858 году проживающий в Москве сибирский купец В. Н. Баснин вел переговоры с 

великим русским актером М. С. Щепкиным о гастролях в Иркутске и Кяхте. К сожалению, 

гастроли не состоялись. Но это свидетельствует о том, что и в «диком» Забайкалье 

имелся такой культурный уголок, куда непрочь был поехать большой ар- 

128

тист императорских театров, что в этом отношении далекая Кяхта приравнивалась 

к губернскому Иркутску. 

В 1859 году в Кяхте был открыт Купеческий дом (Коммерческое собрание). По 

праздникам в нем устраивались литературные, музыкальные, танцевальные вечера, 

проходили гастроли приезжих артистов. Однако не каждого кяхтинского чиновника 

или богача можно было зачислить в поклонники муз. Если градоначальник Деспот- 

Зенович сам участвовал в литературных чтениях, то среди купцов попадались свои 

Псои Пименычи, старающиеся в общественных местах «отмочить» какой-нибудь 

номер с целью обратить на себя внимание. 

В 80-е годы сообщения о концертах и спектаклях в Кяхте и Троицкосавске часто 

появлялись в сибирской печати: в газетах Томска, Иркутска, Читы. В это время широкое 

распространение получают любительские спектакли, главным образом — благотворительные, 

денежный сбор с которых поступал на разные общественные нужды: 

на поддержание культурных учреждений, «недостаточных» студентов, обучающихся 

в больших городах, и т. п. К сожалению, эта филантропия не затрагивала 

«низы» общества. Даже в 1897 году из Троицкосавска сообщали в читинскую газету: 

«Со времени существования здесь кружка любителей драматического искусства не 

было ни одного спектакля «в пользу бедных». 

В этих спектаклях играли чиновники, офицеры, члены их семей, дети купцов и 

промышленников. Зрителями также являлись представители данных сословий. Любительский 

театр носил кастовый, классовый характер, главным образом, в воскресные 

и праздничные дни — на святки, масленицу, пасху. Устроителями чаще всего выступали 

«партонессы» — жены и вдовы «отцов города» или их дочери. Так, например, 

в апреле 1886 года по почину Н. А. Лушниковой состоялся спектакль в пользу Общества 

содействия обучающимся в Петербурге сибирякам. Не без удовлетворения 

кяхтинский корреспондент «Восточного обозрения» (Иркутск) сообщал, что этим 

небольшим событием «наша до невероятия монотонная и бессодержательная жизнь 

была некоторым образом нарушена». «Спектакль сошел замечательно удачным; любители 

с любовью отнеслись к своим ролям и игра их отличалась полным ансамблем. 

Зрители же отнеслись с любовью к прекрасной цели, явившись в таком числе, 

что даже не хватило места и многим пришлось стоять». 

Обращает внимание указание на ансамблевость, что является результатом сыгранности 

исполнителей, знания ими своих возможностей и правильного распределения 

ролей. Корреспонденция, по обычаю того времени, заканчивалась комплиментами 

в честь организаторов спектакля и апелляцией к чувствам богатых жителей. 

В связи с этим корреспондент писал: «Спектакли не новость у нас, но этот спектакль 

выдался из ряда обыкновенных... Заботы и распоряжения молодой инициаторши 

заставляли многих просто любоваться: здесь сказалась горячая любовь к своим землякам 

и землячкам, учащимся вдали от родины и принужденным зачастую впроголодь 

вести свою жизнь. Нам хотелось указать на этот факт, как на пример, достойный 

подражания. Быть может, этот пример заставит многих сытых подумать, что 

есть где-то голодные, дорогие нам люди». 

В конце 80-х годов Кяхту стали посещать не только отдельные артисты, но и 

небольшие творческие коллективы. Работая сезон в Иркутске, драматические или 

оперные артисты, объединившись в небольшие труппы, обычно во время поста 

выезжали в Кяхту. Подобное товарищество работало здесь, например, в марте 1889 

года. В него входили артисты А. Н. Савостьянова, М. К. Шумилин, Н. И. Вольский, 

А. А. Кравченко и Минский. Они устроили четыре литературно-музыкальных вечера. 

«Публика посещала их охотно, в материальном отношении артисты были обеспечены, 

на сборы нечего жаловаться в Кяхте». Однако цены на места в зрительном 

зале назначались «бесцеремонно»: пять рублей за первый ряд («но поет ведь не 

Фигнер, а госпожа Савостьянова или господин Вольский»). Тем не менее, особый 

успех имели как раз вокальные номера: арии из «Цыганского барона» И. Штрауса 

и других оперетт. В драматический репертуар гостей вошли отрывки из «Леса» 

. А. Н. Островского, «Свадьба Кречинского» А. В. Сухово-Кобылина, сценка «Сейчас 

мой выход» и несколько небольших пьесок. В одном вечере приняла участие местная 

любительница «г-жа С», (фамилии «благородных» артистов часто обозначались 

одной буквой или звездочками, так как актерская профессия считалась зазорным 

делом для «приличного общества»). 

9. «Байкал» .М> 1 

129

Сибирская печать не раз отчитывала гастролеров за то, что, выезжая в провинцию, 

они надеялись на легкий успех и непритязательность зрителей. Так было и 

на этот раз. «Странствующие артисты, обломки иркутской труппы,— едко замечал кяхтинский 

корреспондент,— не столько заботятся о том, чтобы дать понятие публике 

о сносной игре и пении, а стараются о разнообразии репертуара и раечном успехе. 

Артисты ездят собирать дань в захолустьях, умирающих от скуки. На улицах 

Кяхты появились какие-то богемцы с трубами. И их гостеприимно принимают кяхтинцы». 

То есть автор заметки осуждал «всеядность» своих земляков: что не дадут, 

все «съедят». Однако нельзя согласиться с его пренебрежением к «раечному успеху», 

ибо раек (галерка) — самое демократическое место зрительного зала, где сидела 

малоимущая служилая и рабочая публика. 

В апреле 1897 года из Иркутска приехали артисты: уже знакомый Вольский, 

Ланина, Польгейм и Гейнрих, которые с участием местных любительских сил дали 

несколько представлений. Местное начальство не разрешило показ спектаклей во 

время пасхи, 'поэтому артистам пришлось перенести их на конец апреля — начало 

мая. Зато «кяхтинско-троицкосавская публика, наскучавшаяся зимой, сидя у себя дома 

из боязни разных эпидемий, усердно посещала спектакли». Один из них был дан в 

пользу Троицкосавской общественной библиотеки. И каждый раз сбор был полный. 

«К сожалению, не было поставлено ни одной серьезной пьесы, а шли легкие водевили 

и комедии». 

Из года в год навещали Кяхту артисты и музыканты, всколыхивая провинциальную 

скуку, не давая жителям чувствовать себя оторванной от столиц частичкой России. 

Росли вкусы публики, и уже не каждый приезжий, даже если он имел громкий 

титул, мог рассчитывать на снисхождение зрителей или печати. Это особенно ярко 

видно из заметки в газете «Байкал». Ее автор сравнивал выступления в Кяхте двух 

артистов. Один из них — «всесветно-известный, игравший перед императорами и королями, 

поехавший на закате дней своих вокруг света, может быть, с целью доставить 

публике в далекой и глухой Сибири случай послушать гениальную игру на фортепиано, 

а может быть, и с другой, эгоистической целью — это «генерал германских 

военных хоров», маэстро Контский». 

Другой артист был из числа тех, «коих много, много на Руси»,— Светлин-Горский. 

Он ездил по России, теперь кочует по Сибири, в поисках места, «где хорошо живется», 

чтобы там «отабориться». Проездом на Амур заглянул и в Кяхту. Светлин- 

Горский являлся хорошим чтецом, декламатором и рассказчиком. Но «первый — 

генерал, второй — простой смертный, а поэтому одному повезло, другой ушел «сапоги 

под мышкой». 

Антон Контский дал четыре концерта, на которых продавались программки. 

Артист Светлин-Горский — только два литературных вечера: один — в зале реального 

училища, другой — в Коммерческом собрании. На последний вечер собралось 

не более двадцати человек. Во время антракта старшины собрания потребовали от 

артиста уплаты за аренду помещения, сумма которой превышала сбор. Публика 

решила прийти на помощь гостю и стала собирать для него средства. Это устыдило 

старшин и они отказались от своей затеи. «Да, тоже эстетическое наслаждение!» — 

горестно восклицал рецензент. 

Однако наладить регулярные театральные представления и концерты собственными 

силами долго не удавалось. «Как жаль, что у нас есть силы и средства, да 

ничего не выходит, ничего не клеится. Возьмите, что угодно: спектакли всегда устраиваются 

с трудом и, не в редкость, что иногда как будто и сладится, глядишь — 

рассохлось почему-нибудь. Точно так же вечера в клубе не всегда удаются. Эти 

бывают у нас по трехлетиям, кажется, и то по одному в счастливый год. Но удивительнее 

всего то, что и новые лица как-то затираются здесь, чего мы никак не можем 

себе уяснить. В чем причина — неизвестно»,— горестно вопрошал автор другой 

статьи. 

Не обходилось и без обмана доверчивой публики. В начале ноября 1897 года в 

Кяхте побывали «заезжие с Амура» артисты и при участии местных любителей 

поставили трехактную драму «Жертва за жертву» В. А. Дьяченко и небольшой водевиль. 

После спектакля распорядитель объявил, что 6 ноября будет дан второй 

спектакль — «Свадьба Кречинского». «Хотя первый спектакль сошел неважно, но при 

скуке и однообразии нашей жизни многие собирались и на второй спектакль. Каково 

же было удивление кяхтинцев и троицкосавцев, когда прошло 6 ноября, еще дня 

130

два-три, а спектакля артисты не давали. Стали справляться, отчего так случилось, и. 

оказалось, что артистов уже и след простыл: они сбежали, именно сбежали, не убравши 

сцены, не рассчитавшись за помещение, где давали спектакль, с типографией 

— за печатание афиши и, мало этого, у некоторых сердобольных лиц, имевших 

неосторожность дать для спектакля кое-что из своего платья, увезли и это платье». 

Довольно подробную картину относительно богатой культурной жизни Кяхты 

второй половины 80-х — начала 90-х годов нарисовал в своих воспоминаниях «Минувшее 

и пережитое» ссыльный народник И. И. Попов. Познакомившись и близко 

сойдясь с Лушниковыми, Попов увидел, что в этой семье меркантильные интересы 

торговли причудливо уживались с интересом литературы и искусства. Дети играли 

на разных музыкальных инструментах и пели, а Клавдия даже выступала на сцене 

Тифлисской оперы. Сын миллионера Я. А. Немчинова — А. Я. Немчинов увлекался 

театром, «недурно» играл бытовые роли в любительских спектаклях. Попов дает 

описание спектаклей в Общественном собрании, которые устраивались два-три раза 

в году. «Во главе самодеятельных артистов стояли семьи Лушниковых и Синицыных. 

Лушниковы подобрали специальных рабочих, которые легко справлялись с устройством 

сценических подмостков (они сооружались перед спектаклем, а затем разбирались), 

переставляли декорации, в общем, обслуживали господ-артистов. В семье 

всегда имелся запас грима и париков. Среди кяхтинцев были прямо-таки выдающиеся 

актеры. А. Д. Синицына, а потом Карнакова, муж ее И. И. Карнаков, А. Я. 

Немчинов, И. Д. Синицын, сестра моей жены А. А. (Лушникова), офицер Бородкин 

и другие отличались своей талантливой игрой. Дочь Карнаковых унаследовала талант 

родителей и теперь играет в Московском Художественном театре (студии)»,— 

вспоминал Попов. 

Ставили пьесы А. Н. Островского, А. А. Потехина, А. И. Сумбатова-Южина, но 

избегали «костюмных» пьес (не имелось хорошего гардероба). На сцену подавали 

настоящие вина, шампанское, конфеты, закуску. Одну и ту же пьесу играли подряд 

два раза, а затем разбирали декорации и сцену. Репетиции шли или в Общественном 

собрании или на квартире устроителей спектакля. После завершения репетиций, 

хозяева угощали их участников. Публика охотно посещала спектакли, желая посмотреть 

своих знакомых в роли «артистов». 

Хорошие сборы делали и приезжие гастролеры. Свободное от спектаклей время 

они проводили у гостеприимных жителей, а многие из них здесь и квартировались. 

Культурные мероприятия посещали политические ссыльные, на цирковых представлениях 

любили бывать буряты, монголы. Спектакли и концерты устраивались не только 

по праздникам, но и в честь памятных дат и событий. Специальным концертом, 

например, была отмечена 25-я годовщина со дня отправки из Кяхты первого каравана. 

В 1891 году во время пребывания в Кяхте путешественника Г. Н. Потанина 

местные любители ставили комедию «Счастливый день» А. Н. Островского и Н. Я. 

Соловьева. В спектакле участвовала Е. Н. Клеменц (жена Д. А. Клеменца — политического 

ссыльного и ученого-путешественника), игравшая почтмейстершу. Роль почтового 

генерала исполнял И. И. Попов. Потанин интересовался подготовкой спектакля, 

подавал его участникам дельные советы, убеждал Попова сбрить бороду и усы. 

«Смотрите, не сыграйте настоящий счастливый день.. Помните, что счастье здесь в 

кавычках, а день по существу несчастный»,— говорил ему Потанин. Спектакль удался. 

Публика даже не заметила, что учитель Хатемкин, игравший роль пьяницы-почтальона, 

замешкался с выходом и Попову с Клеменц пришлось некоторое время 

заниматься отсебятиной. Сбор с этого спектакля поступил в фонд Кяхтинского музея. 

Осенью 1893 года после отбытия каторги в Кяхту на поселение прибыл бывший 

хорист Киевской оперы И. Я. Сетова Н. Н. Петров с женой. Его голос (баритон) уже 

потускнел, но Петров часто пел в компаниях, участвовал в домашнем музицировании. 

Между прочим, жизнь кяхтинских богачей довольно подробно изображена в 

пьесе «На поверхности» И. А. Горяинова. Автор с середины 80-х годов жил в Троицкосавске 

и наблюдал эту жизнь своими глазами. 

Хотя Кяхта в отношении культурного обслуживания населения находилась в 

более привилегированном положении, чем другие города Прибайкалья, сетования на 

скуку провинциальной жизни не сходили со страниц печати. «У нас в Кяхте—Троицкосавске,— 

писал один из местных корреспондентов в конце века,— в свободное 

время решительно некуда деваться: нет ни клуба, ни общественного собрания... 

Э* 

131

Еще недавно здесь существовали кружки любителей музыки и драматического искусства, 

но теперь о них ни слуху, ни духу. Где они? Так-то вот и поживает пресловутая 

Кяхта, известная в Сибири и России своими капиталами». 

В заключение своей заметки автор заявлял: «Большая благодарность будет 

смельчакам, которые смогут пробудить наше общество к деятельности». 

Его голос услышали. С начала 1898 года любительский театр активизировал 

свою деятельность. Только с середины января по конец апреля были показаны 

следующие пьесы: «Бедность не порок» А. Н. Островского и «Денежные тузы» А. Ф. 

Крюковского (по четыре раза каждая), «Через край» В. А. Тихонова и «Обездоленные» 

А. Д. Лаврова (по три раза), «Тучки небесные» М. В. Лентовского и ряд водевилей 

после каждой большой пьесы. 

В том же доме Обуховой, в котором играл драматический кружок, в январе 

1898 года начались так называемые народные чтения. Они носили просветительский 

лолуэстрадный • характер. Представители местной интеллигенции и артисты читали 

народу небольшие рассказы (главным образом классиков) или откровенно назидательные, 

нравоучительные произведения. Для большей наглядности и убедительности 

чтения нередко сопровождались показом «туманных картин», демонстрацией 

«волшебного фонаря». На первом народном чтении учитель Н. И. Береснев рассказал 

о жизни поэта И. С. Никитина, а А. О. Шевелева прочитала его стихотворение 

«Жена ямщика». На экране с помощью фонаря проецировался портрет народного 

поэта. 

Народные чтения и спектакли пользовались успехом населения, разных его 

слоев. Чтения — для «народа», театральные представления — для более узкого круга 

граждан. Этому содействовало то обстоятельство, что в сословные клубы зрители 

(«гости») проходили по рекомендации членов клуба. Устанавливался свой контингент 

зрителей, определялся замкнутый характер кружков. После спектаклей устраивались 

непременные танцы, продолжавшиеся чуть ли не до утра. 

«Вообще в последнее время развлечений даже обильно, как давно не бывало»,— 

с удовлетворением сообщала газета, перечисляя эти «развлечения»: духовой 

оркестр из шести человек баварцев, «расхаживающих по домам с утра до вечера», 

выступления «монгольских комедиантов на ходулях, в лодках и проч.». Сцену с лодками 

показывали прибывшие из Урги монгольские артисты. Актер стоял в середине 

большого металлического обруча, вытянутого в виде очертаний лодки. Сверху и с 

боков обруч до самой земли обтягивался белой материей, так что артиста ниже 

пояса не было видно. Внутри «лодки» вешалось несколько фонариков. На палках, 

воткнутых в обруч, натягивался белый тент, под которым также подвешивались фонари. 

Актер идет или бежит плавно с этим снарядом, а у зрителей создается полная 

иллюзия плывущей лодки. На поле сразу выступало несколько артистов, «лодки» 

которых, не задевая друг друга, ловко лавировали. Упоминание о выступлениях 

монгольских артистов заслуживает особого внимания. Ведь это одно из ранних свидетельств 

культурных связей соседних народов в области зрелищных искусств. 

К сожалению, репертуар русского драматического кружка был чересчур легковесным. 

Постановка комедии Островского «Бедность не порок» — редкий случай 

показа серьезной пьесы. Но и в этом случае не обошлось без того, чтобы вслед 

за классической комедией не показать драматургического пустячка Виктора Крылова 

«Медведь сосватал». Следует отметить, что на генеральную репетицию пьесы Островского 

были бесплатно допущены учащиеся. Сам спектакль сошел, «как и все 

предшествовавшие, хорошо и с полным сбором». 

Любительские кружки (особенно состоявшие из «благородных» артистов) считали 

своим долгом придание гласности финансовой стороны дела и публиковали 

в газетах отчеты, чтобы (упаси бог!) не быть обвиненными в сокрытии или растрате 

вырученных средств. Ныне эти отчеты являются любопытными документами по 

истории театра. Из них мы узнаем, что доходы кяхтинского кружка складывались из 

денежных сумм за проданные билеты и добровольных пожертвований граждан. 

Расходную статью составляли плата за аренду помещения, отопление, освещение, 

печатание афиш, почтовые и прочие расходы. Весь чистый сбор передавался в распоряжение 

соответствующих организаций и граждан под расписку или квитанцию. 

В конце отчетов выражалась благодарность участникам спектаклей (концертов) 

и жертвователям. 

132

Вот «концовка» одного из таких отчетов: «Принимая во внимание, насколько 

трудно начало всякого дела, требующего кроме энергии также и средств к осуществлению 

его, драматический кружок считает приятным долгом выразить искреннейшую 

благодарность первым откликнувшимся на его нужды лицам, а именно Григорию 

Андреевичу Маегову, пожертвовавшему 50 рублей, Якову Максимовичу Пятовскому, 

оказавшему помощь при устройстве помещения, Вере Яковлевне Осокиной, 

пожертвовавшей серию женских костюмов из ценных материй, а также и 

другим лицам, так или иначе принесшим пользу кружку. Смеем уверить, что всякое 

пожертвование или содействие принимается кружком с искреннейшею благодарностью. 

Распорядитель А. Мостиц». 

В спектаклях и концертах, устраиваемых в Кяхте и Троицкосавске, чаще всего 

участвовали артисты-любители: Н. И. Береснев, П. М. Корзухин, П. И. Немчинова, 

К. А. Нефедова, А. П. Островская, Н. И. Пихтин, А. М. Погодаев, П. А. Толченов, 

Л. Э. Штейн, сам А. П. Мостиц и другие. 

В 1898 году начал функционировать драматический кружок при кяхгинском 

клубе приказчиков. Первый спектакль (комедия «Не хмель беда, а похмелье» и 

водевиль «Дом на Петербургской стороне») состоялся в апреле и для начала сошел 

удовлетворительно, если принять во внимание неопытность исполнителей. 

К этому времени некоторые участники музыкально-драматического кружка уже 

выросли в заправских артистов. Не случайно генеральная репетиция и первое представление 

драмы «Обездоленные» (совместно с шуткой «Молчание» В. Билибина) 

«извлекли слезы у многих из публики благодаря превосходной игре главных исполнителей, 

а в особенности г-жи Островской и господ Богданова, Ременникова, Мостица 

и других». Кружку становилось тесно в старом помещении, имевшем всего 80 

зрительских мест, и сбор с некоторых спектаклей стал отчисляться на строительство 

НОЕОГО театрального зала. 

Далеко не все ладилось в работе кружка. Между любителями возникали ссоры, 

нездоровое соперничество, борьба за первые роли, премьерство — типичные явления 

дореволюционной сцены (и не только любительской). В печати, например, 

сообщалось, что вследствии каких-то «препятствий» не состоялся один из спектаклей. 

Общественность и печать старались придти на помощь музыкально-драматическому 

кружку, выносили различные рекомендации по улучшению его работы. В целях 

приобщения к театральному искусству более широкого круга зрителей руководителям 

кружка рекомендовалось снизить цены на посещение генеральных репетиций. 

Так как стоимость билетов на репетицию и на премьеру была одинаковой, то 

публика предпочитала ходить на последнюю, а на репетициях зал пустовал. Кружок 

откликнулся на это предложение и уменьшил цены, хотя они остались «высоковаты 

для большинства среднего класса», не говоря уже о бедных. Редакция «Байкала» 

выразила пожелание, чтобы состав исполнителей увеличился объединением сил, 

то есть, чтобы в спектаклях и концертах «ради целей служения искусству» участвовали 

вместе чиновники, педагоги и люди разных свободных профессий, «понимающие 

и любящие» театр и музыку. 

Деятельность любительского театра не была ровной. Знал он периоды подъема 

и времена спада творческой активности. Сонная обывательская трясина затягивала 

в себя всех энергичных и новых энтузиастов, прибывающих на далекую окраину. 

В летнюю жару, когда богатые жители разъезжались по собственным дачам, 

спектакли затихали. Возобновлялись они поздней осенью. Так, например, сезон 

1898—1899 годов начался 28 октября. Над составлением репертуара особенно не 

задумывались, играли пьесы не какие получше, а какие полегче, на которые был 

повышенный спрос той части населения, что определяла сборы, то есть, толстосумов. 

А они больше любили развлекательные пьесы. Поэтому на афише редко 

появлялось имя русского или зарубежного классика. И названный сезон не составил 

исключения: на открытии шла комедия «На пороге великих событий» и водевиль 

«Восторженная натура». Особенно хорошо была исполнена первая пьеса. «Нужно 

отдать справедливость нашим любителям, в числе коих найдутся и недюжинные 

силы, что они отнеслись серьезно к делу и провели пьесу как нельзя лучше. Большое 

спасибо нашим любителям, что они по мере сил стараются развлечь наших 

обывателей»,— писала газета. 

Мастерство любителей повышалось от спектакля к спектаклю, что усиливало 

ансамблевость исполнения, так как равными становились сильные. В печати все чаще 

133

появляются положительные отзывы об игре самодеятельных артистов. Вот что 

сообщала газета о спектакле «В чужой семье», который, по ее мнению, «сошел, 

как нельзя лучше»: «В особенности трогательная сцена была в четвертом акте, 

так, что даже многие дамы из публики невольно прослезились. Самая главная и самая 

трудная роль принадлежала П. И. Немчиновой, и она сумела войти в эту роль, 

так что казалось даже, как будто все это происходит не на сцене, а в жизни. 

После каждого акта слышались громкие аплодисменты и возгласы: «Немчинову!», 

«Браво!». Да и, действительно, было за что. Вообще, на этот раз все любители провели 

свои роли очень дружно». Тем не менее, автор корреспонденции вынужден был 

заметить: «Хорошо было бы, если бы после подобных грустных, трогательных пьес 

не ставили бы веселых водевилей, чтобы не терять впечатление, вынесенное после 

пьесы». 

20 ноября состоялся спектакль кружка в пользу своего клуба. «Очевидно, общие 

симпатии к кружку не ослабевают, а это, конечно, весьма приятно»,— констатировала 

газету, подчеркнув, что все места были заняты публикой. Что касается 

исполнения драмы «Тяжкая доля», то все роли в спектакле были проведены настолько 

удачно, «насколько того можно требовать по отношению к сюжету из крестьянской 

жизни» (городские артисты плохо знали ее). К этой постановке были 

написаны (большая редкость) распорядителем А. П. Мостицем, обладавшим также 

и художественным талантом, специальные декорации. 

На спектаклях любителей все было так же, как и у профессионалов: вызовы 

исполнителей, подношение цветов и подарков. Ценный подарок был поднесен любимице 

публики Островской после окончания спектакля «Заяц» И. И. Мясницкого (он 

шел 15 декабря 1898 года). А любителя-артиста Бонхиди зрители «оглушили рукоплесканиями» 

и много раз вызывали его на сцену. 

Спектакли устраивались также и в помещении Кяхтинского коммерческого 

собрания—старейшего клуба города. В них участвовали как кяхтинцы, так и троицкосазцы. 

«В Троицкосазске праздничные вечера проводились значительно веселее, 

чем в богатой Кяхте»,— пишет свидетель. Причем в спектаклях женской гимназии 

мужские роли играли ученицы, а в реальном училище мальчики представали в женских 

образах. «Странно,— недоумевал корреспондент,— отчего бы реалистам не 

поучаствовать в спектаклях с гимназистками и наоборот». Но дело объяснялось просто: 

блюдя «нравственность» учащихся, руководители обоих учебных заведений не 

допускали сближения юношей и девушек. 

Большинство газетных сообщений о спектаклях представляло в то время краткие 

заметки без подписи автора. Их писали преимущественно сотрудники редакции. 

Но в конце века стали появляться более развернутые описания спектаклей, правда, 

лишенные глубокого анализа драматургии, актерского исполнения и других компонентов 

спектакля. Одним из первых авторов их был Иван Немчинов. Он дал довольно 

подробное описание театрального представления, состоявшегося 30 декабря 

1898 года (в него входили фарс «Горе от винта» и сцена встречи Счастливцева с 

Несчастливцевым из BTODOTO акта «Леса» А. Н. Островского). И. Немчинов пишет, 

что в обеих пьесах особенно хорошо играл мужской персонал, но особенно отличился 

Колхидин (чиновник департамента в фарсе и Несчастливцев). «Оживленно» 

провел роль Счастливцева Романовский. Из женщин лучшими были Яковлева и Фомина, 

хорошо сыгравшие роли жен героев «Горя от винта». Характеристики исполнителей 

— чисто оценочные, аналитические пока не даются Немчинову. Ему проще 

описать условия, в которых игрались спектакли, чем сами спектакли. «В зале кружка,— 

например, писал он,— 130 стульев, но и те в первом и втором рядах были заняты 

не все. Помещение холодное, особенно на полу, так что почти все в галошах. 

Небольшая комната, в которой курят, не имеет вентиляции, дым от сигар и папирос 

густо наполняет ее и через переднюю — коридор проходит в зрительное зало». В 

заключение своей «рецензии» автор не удержался от того, чтобы не противопоставить 

«общество» народу, что говорит об его классовых симпатиях. 

Кружок проявлял максимально возможную в условиях Кяхты заботу об оформлении 

спектаклей, особенно когда ставились классические и лучшие современные 

пьесы. Такой, например, была постановка комедии «Женитьба белугина» А. Н. Островского 

и Н. Я. Соловьева в клубе Коммерческого собрания (в один вечер с ней 

шла этнографическая сценка «Русские святки»). Значение спектакля подчеркивалось 

тем обстоятельством, что весь сбор с него предназначался в пользу местного му- 

134

зея — одного из важнейших культурных очагов Прибайкалья. «Надо отдать справедливость,— 

писала газета,— что в декоративном отношении пьесы обставлены хорошо 

и наша избалованная публика осталась вполне довольна. Декорации были хороши, 

особенно в «Русских святках». Также понравился публике и новый занавес, изображающий 

волнующееся море, маяк, суда, лодки». Но вот что примечательно: «избалованной 

публике» больше понравилась не классическая комедия, а «Русские святки», 

воспроизводившие старинный боярский быт, их костюмы, обстановку терема, песни 

и пляски. Это свидетельствует об уровне вкусов тогдашних зрителей. 

В конце века стали приезжать небольшие драматические труппы. В конце февраля 

1899 г. в Троицкосавске играла труппа из шести человек во главе с артистом 

С. А. Ярославцевым-Сибиряком. Ее репертуар состоял из небольших пьес, рассказов, 

куплетов, «живых» картин. Наряду с инсценировками Н. В. Гоголя и А. П. Чехова 

гости показали водевили, о содержании которых красноречиво говорят их названия: 

«Тринадцатый жених», «Дайте мне старуху» и т. п. Спектакли продолжались с 

пяти часов вечера до двенадцати часов ночи. 

В 1899 году художественная интеллигенция Кяхты понесла большую потерю: в 

возрасте 34 лет умер от брюшного тифа (результат антисанитарного состояния города) 

Александр Павлович Мостиц — энергичный распределитель музыкально-драматического 

кружка. Покойный обладал разносторонним дарованием — артистическим, 

музыкальным, художественным. Особенно хорошо удавались ему роли стариков. 

Мостиц сделал много полезного для просвещения населения. Годом раньше 

скончался другой энтузиаст на поприще культуры — Николай Казимирович Уласевич 

— учитель рисования Троицкосавского реального училища. Он происходил из 

дворян Минской губернии, обучался в Петербургской Академии художеств. В лице 

его кружок потерял способного артиста, профессионального художника, замечательного 

флейтиста. Уласевич осуществил постановку нескольких благотворительных 

спектаклей, сбор с которых пошел на строительство училища в селе Брянском. 

XX век в сфере культурной жизни Кяхты — Троицкосавска завершился торжествами 

в честь 100-летия со дня рождения великого русского поэта А. С. Пушкина.

Людмила ВИГАНДТ 

Прошло почти полвека с тех пор, как река Лена унесла 

в океан лед, пропитанный его кровью. А теперь та же Лена 

несет мимо этих берегов, мимо памятника народному герою 

теплоходы. И один из них назван «КАЛАН ДАРИ Ш ВИЛ И». 

Именем Каландаришвили названы улицы в Якутске, в Иркутске, 

в городе Канске Красноярского края, в столице Бурятской 

АССР Улан-Удэ. 

Нестор Александрович Каландаришвили погиб на сорок 

шестом году жизни. В его густой бороде едва лишь пробивались 

первые седины, но в народе его с уважением и любовью 

звали Дедушкой. 

Некоторые события этой героической жизни воскрешают 

предлагаемые нашему юному читателю рассказы. 

ГРОЗНОЕ ИМЯ 

К началу 1920 года Дедушка сибирских партизан был уже прославленным 

героем и лютой грозой для врагов. О нем знала вся Восточная 

Сибирь. 

В Прибайкалье произошел удивительный случай, когда белые оставили 

без боя крупный населенный пункт только потому, что были напуганы 

известием, и при этом ложным, о приближении отряда Каландаришвили. 

Было это в феврале 1920 года, когда Нестор находился с отрядом 

в верховьях реки Лены, за сотни верст от места, где его имя сыграло 

роль победоносного оружия. 

Между прибайкальскими партизанами и белогвардейцами шла 

упорная борьба за Кабанск. Ценою тяжелых боев партизаны захватили 

это большое село. Но белые получили подкрепление, благодаря которому 

численность их войска более чем в десять раз превысила количество 

бойцов у партизан. Как ни стойко защищали партизаны Кабанск, 

но вынуждены были его сдать. Белые торжествовали. 

А через день стрелки боевого охранения красных задержали вблизи 

партизанского бивака старика. Привели к командиру. 

— Шатается около. Ко всему приглядывается. Что за человек? 

Командир поднял на деда утомленные глаза: 

— Откуда? Кто такой? 

— Так что не обессудьте, ваше благородие! — закланялся старик. 

Был он напуган и робел. 

— Тут, дедусь, благороднее нету,— поправил его один из бойцов. 

Старик поморгал пленочками век, собрал в кучу сеть морщин на 

лбу, силясь понять сделанное ему замечание, и, видимо, понял. Закланялся 

снова: 

— Так уж не обессудьте, господин командир... 

— И господ у нас по штату не положено,— поправил старика второй 

партизан. 

136

Дед растерялся и умолк, виновато озираясь. 

— Да не перебивайте же его! — с досадой прикрикнул командир 

на своих и обернулся к старику, в замешательстве теребившему шапчонку. 

— Говори, дедушка! 

— Так уж не обессудьте,— в третий раз начал старик,— приневолили 

окаянные. Вот велели самолично отдать... 

Он полез за пазуху, долго шарил под тулупом и достал измятое 

письмо. Повертел его в руках, осматривая со всех сторон, будто хотел 

убедиться, то ли. 

— Давай, давай сюда!—заторопил его командир. 

Что за цель была у белогвардейцев посылать к партизанам этого 

дряхлого парламентера с письмом такого содержания: «Сотрем вас 

с лица земли». 

— Ишь, выхваляются! — одновременно и смеялись и возмущались 

бойцы. 

Командир прочитал устрашающую грамоту белых, усмехнулся, пожал 

плечами и распорядился: 

— Накормите дедушку. Пусть отдохнет. А потом назад пойдет. 

— А какой ответ дадите? — спросил старик, полагавший, что ему 

нельзя возвращаться от красных с пустыми руками. 

— Ответа не будет! — отрезал командир. 

А когда деда увели и усадили за миску партизанской похлебки, командир 

сказал товарищам: 

— Эка! Думают, что напугали! А нам на это наплевать! Но парламентера 

попробуем использовать. Авось, клюнет. Позовите ко мне Федота 

Пояркова и Студенцова Дмитрия. Они ребята смекалистые. 

После разговора с командиром Федот и Дмитрий подсели к дедупарламентеру 

и в ходе беседы с ним, как бы невзначай, проговорились, 

что у партизан оружия хватает, есть гранаты и пулеметы, даже пушечкой 

исправной обзавелись. И снаряды будто бы имеются. 

— Да неужто?— ахал старик, жуя краюху хлеба и запивая ее брусничным 

чаем. А Студенцов стал его учить: 

— Хоть наш командир тебе письма и не дал, не желает отвечать 

неприятелю, но ты сам можешь сказать тем, кто тебя послал, что у нас 

все к бою готово, от только ждем, когда дед Карандаш со своим отрядом 

на подмогу придет. С часу на час должен быть. 

Парламентер возвращался в Кабанск, одолеваемый противоречивыми 

чувствами. Он боялся нагоняя за то, что не выполнил, как ему 

казалось, поручения, не принес ответа от красных. Он и радовался, 

что разузнал у них о силах партизан, полагая, что за эти сведения беляки 

его простят. 

Но явиться к офицерам старик не рискнул, а целый вечер околачивался 

возле солдат и без устали рассказывал о том, какая вкусная 

у партизан похлебка, и про то, сколько у них пулеметов и всякого 

прочего оружия и что ждут красные подкрепления. 

Солдат волновали, тревожили сообщения старика. Кто-то доложил 

об этом начальству. И пришлось болтливому деду встретиться с самим 

полковником. 

— Что это ты там мелешь, баранья твоя голова? Знаешь, что тебе 

будет за распространение небылиц? 

— Пошто небылиц? Я же у партизан был, письмо отдал и все самолично 

видел. 

—Какой нечистый дух тебя к партизанам носил? Что за письмо? 

— Дык послали их благородия, велели снесть. Полыметером будешь, 

сказали. Вот я и потопал с письмом. 

— Ничего не понимаю, какие благородия? Фамилию знаешь? 

Парламентер отрицательно мотнул головой. 

— Эх, старый лапоть! Кто-то глупыми шутками занимается, над 

тобою смеется, а ты и поверил. 

!37

И полковник с брезгливой жалостью посмотрел на деда. 

— Ну, хорошо! — сказал он, закуривая папиросу.— Ходил ты к 

партизанам. Что там видел? О чем нашим солдатам трепался? 

Старик с готовностью повторил рассказ о пушке, пулеметах, гранатах, 

чем окончательно рассердил полковника. 

— Расстрелять бы тебя за брехню, да пули жалко. Прикажу вот 

выпороть, чтоб врал, да меру знал и чтоб с красными не путался. 

— Ой, лишенько!—заплакал старик.— Разве ж я по своей воле 

ходил? Их благородие принудил. Носатенький такой, одно ухо у его без 

мочки. 

— Опять Бондарепко скоморошничает,— подумал полковник уже 

без гнева. Любил он этого прапорщика за удаль и веселый нрав. 

— Ну, ладно,— смягчился он,— и отдал ты письмо, а они что? 

— Запросто в шею вытолкали,— соврал старик, надеясь на сочувствие.— 

.Ответу никакого ихний командир не дал, даже разговаривать 

не стал. А солдаты тамошние сказывали: подмогу ждем. Идет к ним 

какой-то Карандаш. 

— Гм... Карандаш... Вот так имячко!—ухмыльнулся полковник. 

И вдруг его осенило: 

— Карандаш?.. Карандаш! Так это же Каландаришвили, черт возьми!! 

Почему же наша разведка ничего не знает? 

Об отваге, находчивости Каландаришвили, об его умении воевать, 

о действиях его партизанского отряда полковник много слышал. При 

одном имени знаменитого красного командира его охватило чувство 

тревоги, и он потерял способность здраво рассуждать, тем более, что и 

государственная охрана в январе предупреждала о продвижении десятитысячной 

банды Каландаришвили с севера в обход Байкала. Не 

подозревал засевший в Кабапске полковник, что это официальное донесение 

тоже пе соответствовало действительности. 

Немедленно был вызван начальник разведки. 

— Известно ли вам, господин поручик, что мы можем попасть в 

лапы Каландаришвили, что оп уже близко от Кабапска? — накинулся 

на него полковник, клюнувший-таки на партизанскую выдумку. 

Напрасно разведчик пытался доказать, что до сих пор в Прибайкалье 

о Каландаришвили не было ни слуху, ни духу. 

— Плохо работаете,— твердил свое полковник.— А этот таежный 

дед и не таких как вы обставлял. Он знает все тайные тропы через 

горы п тайгу, ему все нипочем. Нельзя терять времени, а то окружит 

Кабанск, тогда нам несдобровать. 

И полковник отдал приказ об эвакуации из села. Поднялась суматоха 

сборов. 

— А как же хлебы? Тесто уже подошло,— волновался каптенармус, 

выдавший с утра муку для выпечки хлеба. 

— Не до жиру, быть бы живу,— ответил ему полковник.— Нам дорога 

каждая минута. Из-за хлеба задерживаться не будем. 

— Ну, нет! — подумал каптенармус.— Спешка спешкой, а я-то 

знаю, что голодный солдат злее волка. 

И по распоряжению каптенармуса в мешки, освободившиеся утром 

от муки, солдаты сложили сырое тесто. Так и увезли его в мешках, 

чтоб испечь потом в другом месте. 

А утром Кабанск без боя был занят прибайкальскими партизанами. 

гонготская БИТВА 

Стучат, стучат колеса вагонов. Поезд идет на восток. Двери теплушек 

широко раскрыты в обе стороны, и с нар, на которых расположились 

бойцы, видна слева голубая Ангара, справа—то желто-серые го- 

138

лые скалы, то пади между гор, подернутые сиреневым цветом багульника 

— первого гостя сибирской весны. 

В теплушках смех, шутки, песни. И, конечно, споры, и спорят, как 

всегда, смуглолицый Василий и веснушчатый Петр. Они сидят на полу, 

в дверях открытой теплушки, свесив ноги наружу. Но о чем у них спор, 

никто не интересуется. 

— Вот я у Дедушки спрошу,— заявляет Петр. 

Но сейчас не спросишь: Дедушка едет в другом вагоне. 

Нестор Александрович стоит у окна и смотрит на мелькающие 

мимо картины. Не прошло и двух лет с той поры, как все эти места 

с боями прошел его кавалерийский дивизион. Тень грусти ложится на 

лицо Каландаришвплн. И, словно угадав мысли командира, стоящий 

рядом Кура Магомед чуть слышно говорит: 

— Сколько товарищей здесь полегло! 

Нестор Александрович отозвался не сразу. 

Представительный статный грузин Каландаришвили и богатырь 

дагестанец Кура Магомед сошлись в проходе классного вагона не случайно. 

Все годы партизанской войны против Колчака Кура Магомед 

сражался под командой Дедушки, а теперь состоял в его личной охране. 

Обоим—и командиру и бойцу — тягостны были воспоминания о 

тех, кого потеряли в битвах с врагом. 

— Да, на пути к победе было много жертв,— проговорил, наконец, 

Нестор. А про себя подумал: «И сколько еще будет!» 

Каландаришвильцам предстояла теперь схватка с японцами и белоказаками 

атамана Семенова. Это был сильный, жестокий и коварный 

враг. На разгром японцев и семеновцев из Иркутска были посланы армейские 

части, в том числе и отряд Каландаришвили. 

Стучат, стучат колеса вагонов. Поезд летит на восток. Вот уже 

и Байкал. Огромное сибирское озеро дышит холодом. Оно долго не 

признает весны, и острова нерастаявшего льда все еще качаются на 

его волнах. 

В ущелье, где берет начало река Ангара, вокруг огромного скального 

порога—Шаманского камня, бурлит никогда не замерзающая 

здесь вода. Над водою суетятся чайки, взмахивая белыми косынками 

крыльев. Их пронзительный крик удивил Петруся, и он спросил у 

дружка Васи: 

— А ще це таки птици верещат як скаженны? 

— Это чайки. 

— Брешешь. Чайка — птица морская. 

— Будто чайки над озером не водятся. 

II разгорелся бы очередной спор между приятелями, если бы не 

вмешался Тихон Круглов — коренной прпбапкалец. 

— А чем наш Байкал не море? — сказал он Петру.— Поглядел бы 

на него летом, какой красавец. Велик, могуч, и берегов дальних не 

видать. И волна крутая ходит. И рыбой богат... 

Дальше ехали уже по береговой кромке Байкала. И почти в каждом 

вагоне, где в одиночку, где хором, бойцы пели любимую сибирскую 

песню про славное море, священный Байкал, про смелый побег каторжанина. 

Начались тоннели там, где железнодорожный путь вгрызается в 

толщи Прибайкальского хребта, подступившего своими отрогами к самой 

воде. Поезд то и дело ныряет в густой мрак, и обычный стук колес 

грохочет нарастающим громом... Далеко по горам и долинам, по бескрапности 

сибирского озера-моря разносятся сердитые гудки паровоза. 

Седьмого мая Каландаришвили со своими красноармейцами прибыл 

на станцию Могзоп. Это был тот участок фронта, где им предстояло 

воевать. Следующая станция Гонгота была уже занята ссмсновцами 

и японцами. 

Каландаришвили ознакомил командиров с разработанным в штабе 

планом подготовки к наступлению на противника. Среди командиров 

139

были и те, кто прошел с Дедушкой славный путь партизанской борьбы 

в тылу Колчака. 

К схватке с неприятелем готовились тщательно. Разведчики, проникая 

в тыл врага, собирали сведения о его силах... Сам Нестор Александрович 

не раз выезжал на линию фронта. 

Японцы тоже готовились. На своей стороне у станции Гонгота они 

рыли окопы. В воздухе кружился вражеский самолет-разведчик. 

— Медлить нельзя!—решил Каландаришвили.— Начать бой должны 

мы и начать внезапно. 

Он, вооруженный опытом партизанской войны, задумал притупить 

бдительность неприятеля. Вызвав к себе красноармейца Тихона Круглова 

и еще нескольких бойцов из местных уроженцев, он послал их по 

окрестным деревням. 

— Приведите к ночи крестьянских лошадей. Скажите, что вернем. 

Пускай крестьяне сами сопровождают своих коней, потом уведут. И 

чем больше пригонят, тем лучше. 

Четырем командирам эскадронов Нестор Александрович приказал 

той же ночью незаметно покинуть Могзон и расположиться в лесу на 

флангах противника: слева — Асатиани и Кожану, справа — Строду и 

Церетели. А командиру венгерского эскадрона Яношу Кираю сказал: 

— Мы должны предупредить возможность подхода к японцам подкреплений. 

Эту задачу возлагаю на вас и на Забаева. 

Эскадрон Яноша Кирая и отряд кавалеристов-пулеметчиков под 

командой Забаева ушли далеко в обход японских позиций, чтобы восточнее 

станции Гонгота выйти в тыл врага и держать под обстрелом 

линию железной дороги, по которой могли прибыть японские резервы. 

На следующее утро японские наблюдатели не заметили никаких 

перемен в красноармейском лагере. Крестьянских и обозных лошадей, 

поставленных у коновязи, они приняли за кавалерийских. Тут же неторопливо 

сновали пехотинцы. Так, как это делали бы ухаживающие 

за конями кавалеристы. 

Все, как и вчера, как и два дня назад, было на своем месте. Голубые 

спиральки дыма от походных кухонь поднимались к небу. Красное 

воинство готовилось к завтраку и вооружалось ложками. 

Так думали японцы. 

Вдруг с бронепоезда «Коммунист» грохнул орудийный выстрел. 

Горное эхо усилило его раскаты. То был сигнал к общему наступлению. 

И тотчас же па японско-семеновские позиции обрушился огонь 

пушек и пулеметов, метко бивших по заранее разведанным точкам. 

Красная пехота стремительно двинулась вдоль железной дороги к станции 

Гонгота. 

Так ранним утром 12 мая 1920 года завязалось гонготское сражение— 

одно из крупных сражений в истории гражданской войны в Сибири. 

Начало его было полной неожиданностью для японцев и семеновцев. 

Они надеялись первыми открыть военные действия, но их опередили. 

Противник ответил бешеным артиллерийским и пулеметным огнем 

и бросил на красную пехоту своих солдат, злых, напористых. 

Целый день шло сражение. Воздух сотрясался тысячами винтовочных 

выстрелов, стрекотом пулеметов, взрывами гранат и артиллерийских 

снарядов. 

— Ничего! — успокаивали себя японские военачальники.— Нашего 

контрудара красные пе выдержат. Надолго их не хватит. 

И снова просчитались: в самый критический момент боя с обоих 

флангов внезапно появились и вступили в бой эксадроны Каландаришвили. 

Это сразу изменило соотношение сил. Семеновцы и японцы вынуждены 

были с боем отходить к Гонготе. 

— Эх, кабы не болото! — вспоминали потом красноармейцы.— Мы 

бы самураев в тот же день на обе лопатки положили. 

НО

Заболоченный участок в одном месте у полотна железной дороги 

действительно задержал красную пехоту. И японцы перестреляли бы 

увязнувших тут красноармейцев, если бы их не выручили пушки «Коммуниста». 

Артиллеристы бронепоезда не подпустили неприятеля к болоту, 

и красные бойцы благополучно его преодолели. 

Каландаришвили в течение всего дня сражения был на передовой 

линии. Не раз в опасные моменты боя он покидал командный пункт, 

и его видели то впереди эскадрона скачущим на коне с высоко поднятой 

шпагой, то в пешем строю с маузером в руке ведущим на врага пехоту 

прямо по шпалам рельсового пути. 

— За мной, орлы! Бей самураев! 

Могучий голос командира слышен был даже сквозь грохот боя. 

Широкие концы башлыка-чабалахи, длинные волосы и борода метались 

вокруг его побледневшего лица. Он появлялся всегда именно там, где 

нужен был его ободряющий призыв, где уставшим бойцам могла помочь 

его заражающая воля к победе. 

В горячке боя Каландаришвили не почувствовал даже, что ранен 

в лицо. К счастью, это случилось в тот момент, когда он кричал «ура», 

и пуля прошла обе щеки, не задев ни зубов, ни языка. Не замечая 

крови, лившейся в бороду, Нестор Александрович продолжал руководить 

боем. 

II вдруг, когда вслед за командующим все с новой силой ринулись 

на врага, Михаил Церетели вскрикнул: 

— Нестор падает! 

Он заметил, что Каландаришвили как-то странно ссутулился и 

накренился в седле. А через минуту упал под ноги коня. Рука по-прежнему 

сжимала маузер, лицо залито кровью, в крови одежда. Великан 

Кура Магомед, оказавшийся ближе всех к раненому Дедушке, взвалил 

его себе на плечи и вынес с поля битвы. В ближайшем лесочке Нестору 

оказали первую помощь. Он был ранен не только в лицо, но получил 

тяжелое ранение в ноги. После перевязки его доставили на бронепоезд. 

Это случилось во второй половине дня, когда солнце уже клонилось 

к закату. 

Раненый Каландааришвили передал командование Михаилу Асатиани. 

И бой продолжался до вечера. 

Красные были уже на подступах к станции Гонгота. Японцы поняли, 

что без подкрепления они не выиграют сражения, отступили и 

прекратили огонь. К ночи все стихло. Красным тоже нужна была передышка. 

Санитары выносили раненых. В подразделениях шла проверка 

людского состава. Погибших схоронили в братской могиле. 

Бывшие партизанские командиры — давнишние соратники Нестора 

Александровича — пришли к нему на бронепоезд, узнав, что он не согласился 

лечь в госпиталь. 

Михаил Асатиани доложил ему о ходе боя в последние часы перед 

ночной передышкой. 

— Завтра надо будет ввести в действие наши резервы,— с трудом 

произнес Каландаришвили. Говорить ему мешала лицевая рана. 

Асатиани и Церетели начали уговаривать Дедушку немедленно 

ехать на лечение в Верхнеудипск. 

— Ранение в ногу у тебя опасное. Неужели хочешь стать калекой 

на костылях? Нужна срочная помощь хирурга. 

— Нет! Нет! Нет! — пересиливая боль, воскликнул Нестор Александрович 

и так энергично замотал головой, так сердито свел брови, 

что друзья не стали больше его тревожить. Каландаришвили не считал 

себя вправе, пока голова его ясно работает, покидать вверенное ему 

войско. 

— Вот, товарищи...— невнятно начал он и умолк. 

— А ты напиши. Что хотел сказать? 

Нестор взялся за карандаш. 

Ml

— Я написал письмо товарищам-бойцам. Прошу передать его содержание 

каждому из них. Хочу пожелать им успеха в разгроме вражеских 

сил. 

Письмо командующего было размножено и роздано красноармейцам. 

До некоторых весть о ранении Каландаришвили еще не успела 

дойти. Возбужденные минувшим боем, они вспоминали отдельные его 

моменты. 

— Ну и досталось нам от япошек, когда мы застряли в болоте,— 

говорил Иннокентий Звягин, доставая кисет и трубку,— спасибо артиллерии, 

выручила вовремя из беды. 

— А как самураи в атаку шли? — напоминал боец Василий.— Лезут 

стеной, «Банзай! Банзай!» — верещат. 

— Як те чайки на Байкале,— поддержал товарища и упрямый 

Петро. • 

Лука Ярцев поправил на голове ослабевший бинт. 

— Эти «чайки» не только кричат, но и стрелять умеют,— пробурчал 

он. 

— А Дедушка-то, Дедушка-то,— рассказывал Тихон Круглое,— видит, 

что мы залегли, как выскочит с револьвером вперед да как крикнет: 

«За мной, красные герои!» Голос как гром, в глазах — огонь. Он 

впереди, а мы как один за ним поднялись. 

— И пуля его не берет. Прямо отчаянной храбрости человек. 

С гордостью и уважением отзывались бойцы о Каландаришвили. 

И в этот момент к беседующим подошел командир взвода Николай 

Хлебников. 

— Ранен наш командир, товарищи! В госпиталь его повезут. Он 

вам письма написал. У кого тут спички есть? Посветить надо. 

Письмо Нестора Александровича начиналось словами: 

«Ко всем товарищам по отряду...» 

Дедушка благодарил за проявленную отвагу, просил не терять 

бодрости духа, беречь дисциплину и выдержку. Желал успеха в предстоящих 

боях. 

«Верю,— писал он,— что скоро я вновь поведу вас, непобедимые 

орлы, против издыхающего врага». 

Опечаленные и вместе с тем согретые приветливым обращением 

любимого командира, долго молчали каландаришвильцы. Каждый посвоему 

обдумывал его письмо. Так и разошлись молча, каждый со 

своей думой, со своей грустью. 

Наутро тринадцатого мая бой разгорелся снова, еще более ожесточенный 

и кровопролитный. Японцы бросались в атаки цепь за цепью. 

Красные стрелки выбивали вражеских солдат из строя, но на их месте 

появлялись новые ряды озверевших самураев. 

Дело дошло до рукопашной схватки. Красные конники рубили, как 

мешки с трухой, японцев шашками. Пехотинцы кололи их штыками, 

били по головам прикладами. 

Раненый Каландаришвили с неослабевающим вниманием следил 

за боем. Асатиани посылал ему связных с донесениями. Прикованный 

к постели, Нестор Александрович переживал свою беспомощность. Его 

лихорадило от нетерпения. Все его помыслы, все чувства были там, откуда, 

ни на минуту не смолкая, доносились сплошным грозным гулом 

звуки немилосердной битвы: пушечная канонада, разрывы гранат, ружейная 

стрельба. 

С беспокойством думал Дедушка о том, как выполнили его приказ 

задержать прибытие японского пополнения Кирай и Забаев. Успели ли? 

Он очень обрадовался, когда получил донесение, что эскадроны Кирая 

и Забаева успешно справились со своей задачей. Выйдя в тыл противнику, 

они подорвали эшелон с японскими солдатами, спешивший на 

подмогу. А японский бронепоезд пустили под откос. 

— Самураи остались без подкрепления. Передай Асатиани, что 

142

пора вводить в бой наши резервы,— написал Каландаришвили навестившему 

его Кожану. Говорить Нестор теперь вовсе не мог. 

Свежие силы кавалеристов Долидзе, вклинившихся во вражеские 

шеренги и начавших сносить саблями головы неприятельских солдат, 

определили исход сражения. Во второй половине дня японцы и'семеновцы 

были вытеснены со станции Гонгота и отошли на восток. Утром 

14 мая они запросили перемирия. Двухдневная гонготская битва закончилась 

полной победой красных войск. 

Несмотря на тяжелое ранение и большую потерю крови, Каландаришвили 

и в этот день не лег в госпиталь. Он следил за всем происходившим 

и давал советы своим командирам даже после того, как 

японцы прислали парламентеров с белым флагом. 

— Будьте начеку,— предостерегал он,— японцы очень хитры, они 

могут подстроить какую-нибудь каверзу. Не ослабляйте наблюдения 

за ними. Не допускайте, чтоб к ним подошло подкрепление. 

Когда начались переговоры с японцами, он принял участие в разработке 

условий перемирия с ними. И лишь через три дня после ранения 

разрешил, чтобы его отправили в Верхнеудинск, где в госпитале 

он перенес несколько серьезных операций. 

За победу над японцами Каландаришвили и командиры его бригады 

были награждены высшей воинской наградой — орденом Красного 

Знамени. Кавалерии, действовавшей под Гонготоп, было присвоено 

наименование Гонготского кавалерийского полка имени Каландаришвили. 

И даже враги — сами японцы оценили военные способности Нестора 

Александровича: после гонготского сражения они стали звать его 

«генерал Дедушка».

ii 

ЖУРНАЛ 

ЛИТЕРАТУРНЫЙ ПОСТ 

ЖУРНАЛА „БАЙКАЛ" 

НА БАМЕ СООБЩАЕТ: 

«ДАЕШЬ ТАКСИМО!» — такой лозунг появился на путеукладчике, который в 

январе отправился от 626 километра Байкало-Амурской магистрали по направлению 

к Витиму. Его ведет прославленная бригада монтеров пути, возглавляемая лауреатом 

премии Ленинского комсомола Александром Бондарем. 

Звенья стальной колеи для них поставляет бригада лауреата премии Ленинского 

комсомола Вячеслава Бритикова, с которой редакция журнала «Байкал» заключила 

Договор о творческом содружестве. 

В третьем году пятилетки коллектив треста «Нижнеангарсктрансстрой», куда 

входят эти бригады, завершит строительство железнодорожного пути в обход Северо-Муйского 

тоннеля, и стальная колея придет в поселок Таксимо. 

* * * 

РАСТЕТ И ХОРОШЕЕТ город на северном берегу Байкала. Его возводят ленинградцы-строители 

из передвижной механизированной колонны треста «Ленинградбамстрой». 

В прошлом году севоробайкальцы получили от ленинградских градостроителей 

два многоквартирных жилых дома, школу, в которой сейчас учатся более тысячи 

юных северобайкальцев. 

В этом году в Северобайкальске завершится строительство еще нескольких 

пятиэтажных жилых домов, откроются двери нового бытового комплекса. 

В недалеком будущем в Северобайкальске появятся железнодорожная больница, 

детский комбинат. Строительство первой очереди города со всем комплексом 

административно-производственных зданий и объектов социально-культурного назначения 

завершится к концу одиннадцатой пятилетки. 

* * * 

ПЕРВУЮ ПРОДУКЦИЮ выпустило самое молодое на бурятском участке БАМа 

предприятие — Северобайкальский завод по ремонту автомобилей большой грузоподъемности. 

В сооружении завода и его техническом оснащении приняли участие многие 

подразделения треста «Нижнеангарсктрансстрой». 

Производственные мощности завода непрерывно растут, и в скором времени 

он будет ремонтировать до ста автомобилей в год.

С 16 по 21 декабря 1982 года в Париже 

• штаб-квартире ЮНЕСКО • рамках комплекса 

мероприятий Дней Советского 

Союза, посвященных 60-летню образования 

СССР, была развернута экспозиция 

«Традиционное искусство Бурятии». 

На выставке были представлены около 

260 работ — живопись, графика, декоративно-прикладное 

искусство — значительной 

временной амплитуды — XVIII—XX вв., демонстрирующие 

самобытность и высокий 

художественный уровень бурятского народа. 

Посетители смогли увидеть старинные 

скульптуры из бронзы, кости, дерева, ритуальные 

маски, элементы архитектурных 

украшений храмов, изделия из серебра, 

выполненные а технике чеканки, образцы 

традиционной бурятской одежды, предметов 

повседневного обихода, ковров, сплетенных 

из конского волоса. 

Почти половину экспозиции составили 

произведения мастеров изобразительного 

искусства Бурятии советского периода, 

начиная от Ц. Сампилова и Р. Мэрдыгеева 

до Д. Дугарова, А. Сахаровской и А. Казанского, 

от ювелира Сосора Санжиева, 

прозванного за свое искусство «Серебряным 

Сосором», до Д. Логиновой и Б. Дармаева, 

резьбы по дереву и деревянной 

скульптуры М. Цымпилова, Г. Васильева 

и М. Эрдынеева. 

Подобная широта экспозиции позволила 

достойно представить сегодняшний высокий 

уровень традиционного искусства республики, 

в значительной степени утолить 

тот интерес, который проявляется в настоящее 

время за рубежом к культуре 

и искусству Советской Центральной Азии. 

Тысячи парижгн, представители разных 

государств, посетивших выставку, воочию 

смогли убедиться в несостоятельности 

утверждений буржуазной пропаганды о 

В Северобайкальске состоялась встреча 

писателей Бурятии с членами бригады монтеров 

пути СМП-581, которую возглавляет 

лауреат премии Ленинского комсомола Вячеслав 

Бритиков. 

Как известно, эта бригада заключила 

Договор о творческом содружестве с журналом 

«Байкал». С первых дней 1983 года 

монтеры пути активно включились в массовое 

движение, которое проходит под 

девизом «Твой вклад в миллиард!. Вместе 

со всеми транспортными строителями 

БАМа они решили к 60-летию Бурятской 

ИСКУССТВО БУРЯТИИ В ПАРИЖЕ 

якобы утраченной национальной самобытности 

искусств народов СССР, их насильственной 

русификации. Встреченная с неподдельным 

интересом и восторгом, экспозиция 

наглядно демонстрировала торжество 

ленинской национальной политики, 

расцвет культуры всех народов нашей Родины. 

Честь открыть выставку «Традиционное 

искусство Бурятии» была предоставлена: 

заместителю Постоянного представителя 

СССР при ЮНЕСКО А. Я. Островскому и 

заместителю Генерального директора 

ЮНЕСКО по вопросам культуры и информации 

г-ну Макагиансару. В открытии выставки 

принял также участие представитель 

Советской Бурятии — заведующий отделом 

культуры Бурятского обкома КПСС 

Д. Т. Цыремпилов. 

После осмотра экспозиции г-н Макагиаисар 

заявил, что «выставка «Традиционное 

искусство Бурятии» — это лучшая выставка, 

когда-либо демонстрировавшаяся 

в штаб-квартире ЮНЕСКО». 

Экспозиция получила высокую оценку 

многочисленной прессы. Д. Т. Цыремпилов 

и искусствовед Инессг Соктоева, также 

представлявшая Бурятию в Париже, дали 

немало интервью — и не только об экспонатах 

выставки и изобразительном искусстве 

Бурятии, но и отвечая на множество 

вопросов, касающихся достижений культуры 

автономной республики. 

«Представляя в Париже нашу выставку,— 

заявили посланцы Советской Бурятии,— 

мы надеемся не только показать, 

культуру бурятского народа — одного из 

многочисленных народов великого Советского 

Союза, но и внести наш вклад в 

программу ЮНЕСКО по изучению культур 

народов Центральной Азии». 

АССР освоить строительно-монтажных работ 

на миллиард рублей. 

На прошедшей встрече писатели Бурятии 

рассказывали о произведениях, которые 

печатаются на страницах, журнала 

«Байкал», поделились творческими планами. 

В свою очередь монтеры пути рассказали 

о социалистических обязательствах, 

принятых ими к юбилею Бурятии. 

Монтерам пути была подарена библиотечка 

с произведениями писателей Бурятин, 

а лучшему рабочему по итогам работы 

за четвертый квартал вручена Почетная 

грамота журнала «Байкал» и ценный 

подарок.

Цена 70 коп. 

Байкал, 1983, № I, 1 —144 

Индекс 73019

ISSN 0134-4331

You also want an ePaper? Increase the reach of your titles

Delete template?

Save as template?