Б. КРИВОГОРНИЦЫН. Малохольный. В. ТРОШИН. Грех юности ...

Б. КРИВОГОРНИЦЫН. Малохольный. 

Повесть. 

В. ТРОШИН. Грех юности. 

Повесть. 

Ф. БОЛОНЕВ. Переселение старообрядцев. 

В. ЮРКОВ. Савва Рагузинский и Ганнибал 

в Сибири. 

Л. КУЗНЕЦОВ. Звонок в душу. 

Фантастический рассказ. 

Ч 

„За это буду бороться..." 

Письма профессора М. Амагаева из заключения.

ЛИТЕРАТУРНО-ХУДОЖЕСТВЕННЫЙ 

И ОБЩЕСТВЕННО-ПОЛИТИЧЕСКИЙ 

ЖУРНАЛ ПИСАТЕЛЕЙ БУРЯТИИ Байкал 

ВЫХОДИТ НА РУССКОМ 

И БУРЯТСКОМ ЯЗЫКАХ 

РАЗ В ДВА МЕСЯЦА 

ИЗДАЕТСЯ С 1947 г. 

ПРОЗА 

ПОЭЗИЯ 

КРИТИКА, 

БИБЛИОГРАФИЯ 

НАШИ 

ПУБЛИКАЦИИ 

СТРАНИЦА 

КРАЕВЕДА 

ИСТОРИЯ, 

ФАКТЫ 

ПРИКЛЮЧЕНИЯ, 

ФАНТАСТИКА 

ГАЗЕТНО- 

ЖУРНАЛЬНОЕ 

ИЗДАТЕЛЬСТВО 

«ПЕРИОДИКА» 

УЛАН-УДЭ 

В НОМЕРЕ: 

Б. КРИВОГОРНИЦЫН. Малохольный. Повесть. 3 

B. ТРОШИН. Грех юности. Повесть 67 

C. АНГАБАЕВ. На меня Есенин смотрит со 

стены. Стихи 61 

С. СЫНДУЕВ. Неземная святая нездешняя... 

Стихи 92 

Д. АЛЕКСЕЕВ. Измена. Стихи 92 

Э. УЛАНОВ. От «Глотка свободы» до «Высоких 

мыслей достоянье» 94 

В. БАШКЕЕВА. «...Если б я был живописцем...» 101 

Б. ЖИГМЫТОВ. Штрихи к портрету Николая 

Дамдинова 105 

Т. КОМАРОВА. Письма И. В. Палибина к Г. Н. 

Потанину 108 

Ф. БОЛОНЕВ. Переселение из Польши в Сибирь 

старообрядцев И! 

В. ЮРКОВ. Савва Рагузинский и Ганнибал в Сибири 

120 

Г. АМАГАЕВ. «...За это буду бороться...» . . 129 

A. ЗУЕВ. На страже забайкальской границы . 133 

B. АНТОНОВ. Национальные символы стран 

Востока. 138 

Л. КУЗНЕЦОВ. Звонок в душу. Фантастический 

рассказ МО 

СодсржаннеЛВМИИДа- «Байкал» за 1991 год. 

ОЯБР1 

ДЕКАБРЬ 6

К СВЕДЕНИЮ ЧИТАТЕЛЕЙ 

По всем вопросам подписки на журнал «Байкал», его доставки 

следует обращаться в отделения «Союзпечати* по 

месту жительства или в республиканское агентство по адресу: 

670005, Улан-Удэ, ул. Бабушкина, 25. 

В случае некачественного исполнения журнала необходимо 

обращаться в республиканскую типографию по адресу: 

670000, Улан-Удэ, ул. Борсоева, 13. 

Учредители: газетно-журнальное издательство «Периоди 

ке» и трудовой коллектив журнала «Байкал». 

Главный редактор С. С. Цырекдоржиев. 

РЕДКОЛЛЕГИЯ: Б-М. Б. Балданов, Ц. Р. Галанов, Г. Ц. Дашабылов, 

Ц.-А. Д. Дугарнимаев, Б. С. Дугаров, Б. Н. Жанчипов, 

В. В. Коржаков, С. Л. Лобозеров, Н. А. Морозова (и. о. 

зам. главного редактора), Е. Б. Раднаева, А. В. Щитов (отв. 

секретарь). 

Техн. редактор 3. Албашеева. Корректор Г. Гуменюк. 

Сдано в набор 30.08.91. Подписано к печати 19.11.91. Формат бумаги 

70Х1С8/' 1 в. Печать высокая. Условн. печ. л. 12,6. Уч.-изд. л. 14,9. Усл. кр.- 

отт. 13,04. Тираж IS^ka-ftfafJk Цена 1 р. 80 коп. Заказ 225. 

£ - 

рее редакции: 670000, г. Улан-Удэ, ул. Ленина, 27; 

тел. 2-28-82, 2-70-66, 2-26-91, 2-23-36. 

описи объемом менее печатного листа не возвращаются 

*2 

Рукопие 

Республиканская типография Министерства печати и массовой информа 

ции. 670000, г. Улан-Удэ, ул. Борсоева, 13. 

© «Байкал», 1991 г.

Борис КРИВОГОРНИЦЫН 

УЧАЛОХОЛЬНЫЙ 

ГЛАВА 1 

ПОВЕСТЬ 

С того дня, как Виктор бросил университет, Земля отмахала треть 

ежегодного оборота вокруг Солнца. Движение, движение. Сосенка под 

окном вытянулась на полторы ладони и в росте обошла Виктора. Это 

тоже движение. Ну, а сам Виктор и его мать, Мария Кузьминична? 

У Марии глубоко внутри, где неусыпно бодрствуют наши чувства, 

заносило пеплом последнюю искру сожаленья по поводу безрассудного 

шага сына. Единственного, самого дорогого и непутевого. Жалко, 

конечно, ведь в деревне никто больше не мог похвалиться тем, что с 

первого приступа довелось взять в полон столь уважаемое учебное заведение. 

Но слишком не спокойные, подчас угрожающие письма слал 

Виктор матери из университета. Переносить их одной было трудно, 

ночи превращались почти в пытку: «Не сделал бы что над собой?!» Сейчас 

материнское сердце отдыхало, ощущая возле своего крыла и опору, 

и радость, и надежду на будущее. Взглянув как-то в зеркало, Мария 

искренно удивилась: «Я ли это?» Лицо посвежело, будто колодезной 

водой согнала утром дурной сон. 

С Виктором сложнее. Природа подвергла его суровому испытанию, 

щедро одарив генетическим материалом, принадлежащим когдато 

прадеду и доставлявшему тому много неудобств как в будни, так и 

в праздники. Достоверно было известно, что когда прабабка в Пасху 

или Троицу заявлялась домой с разгулявшейся компанией, поющей и 

пляшущей, прадед убегал в сарай и стрелял глазом в щель до тех пор, 

пока незабвенный голос подруги не затухал на другом конце улицы. 

Прадед ненавидел спиртное и любил уединенье. В почтенном возрасте 

можно слыть и нелюдимым, с дороги не столкнут. Но попробуй в двадцать 

с небольшим предпочесть веселью уединенье, углубиться в свой 

внутренний мир на фоне нечленораздельных воплей магнитофона и членоломающих 

дрыганий брейка. Ты прослывешь ретроградом и будешь 

страдать до тех пор, пока младость твоя не облачится в доспехи настоящего 

мужчины. На это уйдут годы, и никакой компенсации терзаниям 

и ранам, сопровождающим твой нешаблонный характер. Лишь в 

зрелом возрасте печали юности теряют свою глобальность, опускаясь 

до уровня мизерной досады, причиняемой укусом комара. 

Учеба на первом курсе была прервана службой в армии. Два года 

орудовал там лопатой и ломом. Слегка отупел, но нет худа без добра. 

Солдатская жизнь одарила его приятным открытием, что любая работа 

ему в наслаждение. В армии же обзавелся изрядной мускулатурой, 

и в единоборстве с ним часто тушевали более высокие весовые категории. 

По возвращении в университет дискомфорт окутал Виктора с головы 

до пят с первых дней возобновления учебы. Бывшие сокурсники 

стали уже третьекурсниками. Двухмесячное опоздание к началу заня- 

3

тий создало естественную предпосылку для одиночества. Ребята в 

группе перезнакомились и сдружились, а тут явился солдат. Встретили 

его настороженно. Девчонки поглядывали на него и, улыбаясь, не находили 

ничего предосудительного в его темных густых бровях, зеленокарих 

глазах, небольшом рте и мягком овале подбородка, дающим 

всему лицу выраженье детской доверчивости. Между собой говорили: 

— Солдат наш ничего, только бука. 

Не знал Виктор истинного смысла их улыбок и трактовал как рядовую 

насмешку над собой. Все ребята были со школьной скамьи, что дало 

повод считать себя стариком. А когда разобрался, что в их группе 

учится дочь член-корра вкупе с несколькими отпрысками остепененных 

родителей, то и вовсе ушел в глубокое подполье и безнадежно душил 

там навалившуюся на него тоску. Гены прадеда требовали уединенья, 

они бастовали в университетской аудитории, и не было сил укротить их 

консервативный нрав. 

В новогодний вечер Виктор для храбрости дернул коньяка со старшекурсником 

и пришел за целомудренный стол ребят своей группы. 

Исчезла скованность, язык выдавал муку приличного помола. Против 

коньяка прадедовы гены не могли устоять. Виктору тогда хотелось обнять 

всех ребят и сказать им: «Какие вы все, хлопцы, прекрасные и необыкновенные!» 

Вместо этого Виктор поднялся за столом и бросил в костер веселья 

строго-торжественные слова: 

— Гимн слушают стоя. 

Ребята встали и, пряча глаза, простояли весь гимн в неловком состоянии, 

как провинившиеся школьники перед классным руководителем. 

Однако на всем ходе дальнейшего веселья эта заминка не отразилась. 

Новогодний вечер подарил Виктору единственный момент сближения 

с ребятами, но он не воспользовался им. Назавтра он уже проклинал 

свою коньячную храбрость и, сделав невинно-постное лицо, продолжил 

свой прежний курс, ведущий его в тупик и одиночество. Он зарылся 

в книги. Учеба дэсалась труднее, чем до армии, и это раздражало. 

На втором курсе произошел решающий инцидент. Взорвалась Лариса, 

возмущенная чрезмерно розным дыханием Виктора в ответ на 

чайно как-то оказалась на соревновании борцов и увидела на ковре 

Виктора. Боролся он превосходно. Да иначе и не могло быть: на ковре 

Виктор выгонял из себя черта, который жил в нем и усердно отравлял 

неспокойное биение ее сердца. С девчонками сзоей группы она слуего 

существование. Ларисе непонятен стал этот контраст борца и студента. 

Зачем он прячет от них свою суть, как грецкий орех ядрышке? 

Смелая и капризная, она попыталась вывести Виктора из состояния пассивности, 

не без основания опираясь при этом на свое несомненное девичье 

совершенство. Раз-другой Виктор заливался краской от обжигающего 

принародного общения с Ларисой, потом не вынес этой тяжести 

и спросил: 

— Чего тебе надо? 

Лариса удивилась. 

— Что ты корчишь из себя?— вырзалось у нее с обидой. 

— Ты сама корчишь. 

— Данко из себя строишь? Далеко тебе до него. Ты Алеко. 

Женское сердце не обманешь. Лариса зерно уловила существо дела, 

но в горячности немного напутала. Виктор был внутренне Данко, 

внешне Алеко. 

— Слушай ты, член-корровская дочка. Ты не знаешь, как камень 

падает на Землю, а затесалась в университет. 

Мгновенно разобраться в смысле этой мудреной фразы было невозможно. 

Ребята не знали, что этой шуткой Виктор побивал многих. 

Сейчас она прозвучала особенно зловеще, и Лариса после недолгой 

внутренней борьбы влепила Виктору звонкую пощечину и в слезах 

прервала семинарский час. 

4

Комсомол оперативно откликнулся на этот инцидент строгим выговором 

в адрес мужской половины. После экзаменов за второй курс 

Виктор подал заявление на академический отпуск, приложил медицинскую 

справку о мифических головных болях и, не дожидаясь решения, 

сгреб свой студенческий скарб и отбыл в родную деревню. 

Дома сказал, что учебу бросил. 

С работой проблем не было. Дядя Миша, старший брат матери, 

возглавлял в колхозе пасеку. Тетка Устинья, его жена и бессменная помощница 

в добыче меда, уступила свое место Виктору. Возраст у нее 

более чем пенсионный, но главное заключалось в том, что судьба несостоявшегося 

биолога на протяжении трех предармейских лет была 

связана с пчелами. Пасека была вторым домом Виктора. Семен Семенович, 

председатель колхоза, пошел на эти кадровые перемещения без 

энтузиазма и, постукивая карандашом о стол, задумчиво сказал Виктору: 

— Посмотрим, посмотрим. 

«Посмотрим, посмотрим». Из председательского кабинета Виктор 

уходил с видом, который хоть и не кричал, но и не шептал о том, что, 

мол, еще неизвестно, кто кого осчастливил. А Семен Семенович подпирал 

его спину испытующим взглядом и пытался угадать, будет ли 

осечка с этим молодым человеком, или прозвучит холостой выстрел, а 

то и сыпанет картечью для пользы дела. 


— Мама, иди магнитофон послушать. 

— Я и так его слышу. 

— Но ты подойди, не пожалеешь. 

— Мой руки, будем ужинать. 

Виктор не выходит из горницы. Мария разливает в кружки парное 

молоко, оглядывает стол, на котором шипит яичница, дымит молодая 

картошка в мундирах, краснеют нарезанные помидоры вперемежку с 

кольцами лука. Она идет к сыну, тот неподвижно сидит за столом, обхватив 

руками магнитофон. 

— Садись и слушай. Это недолго. 

Он нажимает клавишу, шелестит лента, еще два щелчка, и в сумеречную 

тишину горницы врывается мятежный голос Высоцкого. Звучит 

он недолго, снова шелестит лента, и здесь Виктор предупреждает: 

— Слушай внимательно. 

Из магнитофона доносится внятный мужской голос: 

— Не докажешь, Кузьмич, не докажешь. Попробуй спрыти остановить 

маховик? Не получится. Так и у нас. Докатились до того, что за 

один воздух пока никому не платим. Всех ублажать приходится. То за 

гвоздь, то за шифер, то за цемент. На пенсию нам надо с тобой подаваться. 

Нас уже не переделать. С почетом на пенсию. Ну, я побежал, 

на ферму заглянуть надо. Ты только не забудь, как в прошлый раз: 

два бидона, приедет Колька... 

Магнитофон замолчал. 

— Поняла что-нибудь? 

— Ничего не разобрала. Кто это говорил? 

Виктор снова включает магнитофон, повторяет концовку разговора. 

— Это Семен Семенович, мама. Пойдем ужинать. 

— Как он сюда попал? 

— Очень просто. 

За ужином Виктор украдкой взглядывает на мать. Не хочется ему 

ее огорчать, но придется. 

— Ты чего на одну картошку навалился? Ешь яичницу, а то штаны 

где-нибудь потеряешь. 

— Не потеряю. Семен Семенович приезжал на пасеку. Моду тоже 

заимел; как с дядей Мишей разговаривать, так от меня избавляется. 

Нашли дурачка. Вот я и устроил им аудиенцию с магнитофоном. 

5

— Мало ли о чем они могут разговаривать. 

— Оно и видно. 

Виктор выковыривает сало в яичнице, отодвигает его в сторону, 

чем вызывает молчаливое недовольство матери. 

На душе у Виктора пустота. Это чувствуется за столом. 

— Дядя Миша, мама, честный человек? 

Мария удивлена. Многолетние отношения брата с ее сыном не давали 

повода для такого вопроса. Она не сразу нашлась, что ответить. 

— Ты это серьезно? 

Мгновение они смотрят в глаза друг друга. Как похожа мать на 

дядю Мишу. Высокий лоб, карие глаза, слегка вздернутый нос, противоречащий 

общему выражению смиренной доброты. Стоит матери 

улыбнуться, и эта доброта порхает неуловимой бабочкой в ее глазах 

и вокруг рта. 

— А что? Вопрос как вопрос. 

Михаил Кузьмич старше Марии на девятнадцать лет. Отношения 

у нее к бр'ату скорее дочерний, чем сестринские. Сомневаться в его 

порядочности не приходило ей в голову никогда, а прожила она, слава 

богу, сорок два года. Мария чистит картошку и гадает, что же случилось 

с Виктором, если он бросает на чашу весов свою преданную дружбу с 

дядей Мишей. 

— А ты как считаешь? 

— Ничего я не считаю. Я тебя спрашиваю. 

— Мне обидно слышать твой вопрос. Братька за всю жизнь муху 

не обидел, а ты его в вора записываешь. 

— Я не говорил так. 

— Все равно. Что у вас там стряслось? 

— Ничего. Давай лучше помолчим. 

Ужин завершился в гробовом молчании. 

Вечерами Виктор сидел дома. Сначала Мария не обращала на это 

внимания, потом встрепенулась и забеспокоилась: ведь молодой же 

сын. 

— Ты бы хоть девок мало-мало гонял. Не слышишь, под окном 

поют. 

— Мои уже не поют, а плачут,— отвечал Виктор. 

Сверстники и сверстницы его переженились или разлетелись подальше 

от дома. Приходил один Игорь, школьный товарищ, участковый 

инспектор в родной их Еловке. С ним отношения были хорошие, для 

Виктора Игорь был как кислородная подушка для больного. Игорь боготворил 

товарища с самого раннего детства, а если спросить, за что 

такая честь Виктору, он не ответил бы. Скорее, ореол исключительности 

создали Виктору его отшельническое поведение, неоспоримый ум, 

упрямый и справедливый характер. 

А пчеловодство? Мария когда-то радовалась этому увлечению сына 

и в душе не раз благодарила брата за негласный надзор над племянником. 

Пасека зарубцевала раны, которые нанесла пятнадцатилетнему 

пареньку неожиданная смерть отца. Теперь Мария качала головой. 

Возле дяди Миши и пасеки Виктор прошагал мимо естественных 

ребячьих интересов, которые определялись мопедами, мотоциклами, 

светомузыкой и девчонками. Ни дать ни взять вырос молодой монах. 

Характер в молодости что ручеек. Туда путь правит, где в ложе уклон 

и препятствий меньше. Вот когда ручеек набирает силу, тогда он 

может и преграду смести на своем пути и изменить русло. Приходилось 

уповать, что и характер Виктора со временем обретет силу. 

В постели Виктор решил продолжить прерванный разговор. Темнота 

прячет собеседника, и разговор получается свободнее и откровеннее, 

как будто ты уже и не говоришь, а пишешь письмо издалека родному 

человеку. 

— Мама, ты спишь? 

— Нет. А что? 

е

— Да так я. Ты не обижайся на меня за дядю Мишу. Ладно? 

— Ладно. Сами с ним разберетесь. 

— В дядю Мишу я верю. 

Виктор сказал и задумался: дежурные это слова, или истина за ними?' 

До сегодняшнего дня — истина. Но магнитофон внес смятенье, 

и уже несколько часов Виктор анализировал последнюю фразу Семена 

Семеновича, которая, как ни крути, тенью ложилась на имя любимого 

дяди. 

— О каких двух бидонах идет речь? Приедет за ними Колька. Семен 

Семенович сказал это дяде Мише. 

— Не знаю, Витя. Чего гадать... 

— Как же спросишь? Свиньей надо быть, чтобы воспользоваться 

председательским словом, сказанным не принародно и не для народа. 

Виктор щупает глазами темноту, ищет там ответа. Ответ давно готов. 

Не нужно быть сверхпроницательным, чтобы понять, что речь идет 

о двух бидонах меда, за которыми приедет Колька, председательский 

шофер. Сейчас перед глазами Виктора маячила фигура дяди Миши, а 

рядом с ним, в его рост, толстый вопросительный знак. 

Весь нынешний мед оприходован и сдан на склад. Немного не дотянули 

в этом году до двадцати пяти центнеров. Сбор не самый высокий, 

но для такого холодного лета хороший. Июнь вообще паршивый 

был, в телогрейки залезать доводилось. 

Так о каком меде идет речь? Выходит, плохо знаю пасеку? И еще 

хуже дядю Мишу? 

— Мама, какие отношения у дяди Миши с Семеном Семеновичем? 

Они одного возраста? 

— Братька на год младше. Раньше соседями были. 

А вот отношения... Обыкновенными Мария их бы не назвала, необыкновенными 

тоже. На людях Семен Семенович относился к Михаилу 

Кузьмичу с большим уважением, хвалил за добросовестный труд, 

даже гордился им, не забывая упомянуть его орден. В узком же кругу, 

будучи, например, в гостях у Михаила Кузьмича или при других интимных 

обстоятельствах председатель старался подчеркнуть свою близость 

с ним, давая понять, что корни их дружбы уходят если не в глубину веков, 

то наверняка в глубину текущего столетия. Правда, налет некоторой 

снисходительности со стороны Семена Семеновича не оставлял 

сомнений в том, кому в этом тандеме отводилась роль ведущего и ведомого. 

Михаил Кузьмич умел красноречиво молчать, и при нужде в 

его добрых и умных глазах можно было прочесть все, в том числе и 

такую сентенцию: «Чем бы дитя ни тешилось...» Ровесники в глазах друг 

друга всегда остаются детьми, даже разменяв восьмой-девятый десяток. 

— Дядя Миша все помалкивает с Семеном Семеновичем. А тот 

молотит. 

— С нами не молотить, добра не жди. 

— Я не про это. Ненормальные отношения у дяди Миши с председателем. 

Я замечал и раньше. Вот и два бидона выплыли наружу. 

— Спи-ка ты лучше да не выдумывай. Завтра у братьки спросишь 

и прояснится. 

— Про магнитофон, мама, не говори дяде Мише. Это по моей части. 

— Ладно, спи. 

Мать и сын замолчали. Не раз и не два думала Мария, что как бы 

было хорошо, если Виктор вместо всех причуд работал простым трактористом 

или шофером. К столу его она боится подходить: вот-вот развалится 

под тяжестью книг. Вчера кричит из-за стола: 

— Слушай, мама, что Эйнштейн говорит: понастроил бы я много 

скамеек, чтобы люди могли на них сидеть и думать. 

Ишь как просто. Если все сядут и начнут думать, кто работать бу» 

Дет? 

7


До пасеки они добирались гужевым транспортом. По утрам Виктор 

ходил на конный двор, набрасывал на крутую и неухоженную гриву 

Каурки уздечку, впихивал его недовольную морду в ременную «каталажку» 

и верхом приезжал на подворье Пашковых. Хомут и седелка 

еще больше ограничивали свободу Каурки, дуга, раскорячившись в гужах, 

взлетала над его головой, затягивалась супонь, чумбур нагружал 

спину, вожжи расправлялись, и, свесив ноги с приземистой двуколки, 

Виктор и Михаил Кузьмич с крестьянской основательностью выворачивали 

из ограды на улицу. Дорогу на пасеку конь знал досконально, поэтому 

едва ли он нуждался в коротких Викторовых восклицаниях «но-о!» 

и взбалтывании над его боками нетерпеливой вожжой. Скорее, это был 

для него фон, как улица, небо, горы и... удила. Каурка обладал крупным 

шагом, что высоко ценилось, и подвигнуть его на бег трусцой както 

не приходило в голову. 

Они выехали за деревню, свернули под прямым углом влево, и 

Михаил Кузьмич нарушил молчание. 

— Морошно что-то сегодня,— произнес он, поправляя под собой 

потник. 

— Где морошно?— удивился Виктор.— Ни одной тучки на небе. 

— Я не про небо. Ты что-то морошный. 

Виктор промолчал и недовольно подумал: «Шутник выискался». 

Сегодня утром он сделал неприятное открытие: ему неловко смотреть 

в глаза Михаила Кузьмича. Такого между ними еще не было, и 

это новое состояние показалось столь неприятным и тяжелым, что Виктор 

решил избавиться от него как можно скорее. Сегодня же. Не хватало 

еще лицемерить с человеком, которого уважал и любил на протяжении 

всей своей жизни. 

Пасека находилась в пяти километрах от деревни. Располагалась 

она у подножия южного чашеобразного склона, на стыке двух падей, 

Еланской и Михеевской. Снизу ее подпирал колхозный сад. 

Место, что и говорить, выбрано для пасеки удачно. Сразу за садом 

протекала каменистая речушка, берега которой широкой полосой 

были покрыты ивняком, дикой яблочкой, бояркой, черемухой и березой. 

Над пасекой по склону обильно росла Караганда, морошка и золотарник. 

Ближний северо-западный склон Михеевской пади был покрыт 

багульником, волчьим лыком, брусничником, выше на вырубках произрастал 

кипрей и дягиль. Все это вместе с садом обеспечивало хороший 

первый взяток. Июльский медосбор проходил, в основном, в АЛихеевской 

пади, где на небольших площадях для кормовых целей выращивали 

подсолнечник, донник и яровой рапс, использовалось, конечно, 

и лесное разнотравье. Для ста пчелиных семей корлла хватало. 

Приехав на пасеку, Виктор распряг лошадь, отвел подальше за из^ 

городь, спутал передние ноги и снял узду. Когда возвращался обратно, 

приостановился у городьбы и оглядел пасечные постройки. И еще раз 

про себя удивился: где быть меду? Все закоулки, кажется, ему 

знакомы, все на ладони, вместе с тем... Зимовник, изба, мастерская были 

вне подозрений. Оставался старый заброшенный омшаник, по уши 

вросший в землю и забитый отслужившими ульями, досками и другим 

хламом. 

Виктор сразу же пошел туда, тем более, что ему нужны были доски. 

Второй день он строил навес для контрольного улья. Навес у них 

был, но ему нужен был второй, для экспериментального улья с внутренними 

стенками из стеклопластика. 

Через пять минут с досками наперевес он вышел из омшаника и, 

освободившись от груза, стал назешивать на дверь полукилограммовый 

замок. Михаил Кузьмич с журналом в руках медленно шел к ближайшему 

ряду ульев. Виктор посмотрел на него долгим взглядом и, раззадоренный 

неудачным поиском, решил все-таки осмотреть и другие 

8

помещения, а уж потом идти объясняться. Надо ли это делать, такой 

вопрос перед ним не стоял. 

Михаил Кузьмич думал сейчас над серьезной проблемой. Позавчера 

Виктор затеял разговор о расширении пасеки. Если на ней меньше 

150—200 ульев, ощутимого эффекта ожидать от нее не приходится. 

Как самостоятельная хозяйственная единица она работает почти вхолостую. 

Вот главный аргумент, выдвинутый им в пользу своего предложения. 

Это был не ребячий лепет, как показалось вначале разговора, а 

рассуждения зрелого мужа, что само по себе не могло не порадовать 

Михаила Кузьмича. Виктор сразу начал с кормовой базы. Решить ее он 

предлагал за счет освоения залежей Еланской пади. Если распахать их 

и засеять гречихой и люцерной, еще сто семей будут с лихвой обеспечены 

добротным кормом. 

Распахать Еланскую падь? Ни много, ни мало. На первых порах Михаил 

Кузьмич даже оторопел от такого простого и дерзкого плана племянника. 

Но после некоторого раздумья он вынужден был признать, что 

ничего противоречащего здравому смыслу в этом предложении нет. 

Ведь Еланская падь при единоличном землепользовании была неплохой 

житницей для части еловских крестьян. Тут возделывались ярица, овес, 

пшеница. После коллективизации небольшие пади и падушки мало-помалу 

выходили из сельскохозяйственного оборота, как пахотные угодья, 

превращаясь в залежи, пустоши и выпасы. Колхоз, видимо, считал 

ниже своего достоинства возиться с такой мелочью, предпочитая употребить 

свою силушку на крупномасштабные дела. При этом забывалась 

простая истина, что как и в больших семьях у мудрых родителей детей 

не делят на любимых, так и каждый клочок земли заслуживает самой 

высокой заботы и внимания. Другой подход в этой тонкой и деликатной 

области чреват нравственным изъяном для самого человека. 

Михаил Кузьмич еще припоминал то время, когда пахалась Еланская 

падь. Но трудовая жизнь его пришлась на период, когда бывшие 

ухоженные поля в верховьях Еловки перестали быть таковыми, оставив 

для истории одни лишь названия: Егорьевское поле, Кириллозское, Максимовское... 

Все свыклись с тем состоянием, в каком пребывала Еланская 

падь на сегодняшний день. Другого не знали или забыли. Вот почему 

и удивился Михаил Кузьмич предложению Виктора. 

Что ж, может, пришло время признавать вину за содеянные ошибки 

и возвратить заброшенному в лесу полю первоначальный лик, выпестованный 

руками дедов и прадедов. 

Гречиха с люцерной выглядят тоже резонно. И здесь не обошлось 

без перекосов. Гречиха когда-то выращивалась в Еловке, лет сорок назад. 

Варили душистую кашу, стряпали блины. Теперь одни воспоминания 

остались. Чем больше вооружался колхоз техникой, тем более неудобной 

становилась эта культура для агронома и механизатора, и в 

один прекрасный день избавились от нее, как в сказке от падчерицы. 

Лакомится теперь гречкой еловчанин раз в год, если ему крупно повезет 

с гарниром в городской столовой. Не стыд разве? Вот она поденщина 

нынешнего крестьянина в самом чистом виде. 

Чтобы уже с весны увеличить число семей, Виктор предлагал выращивать 

запасных маток в отдельных ульях, по три нуклеуса в каждом. 

Раньше Михаил Кузьмич пользовался для этих целей «карманом», 

тесня сильные семьи. Его это устраивало. Сейчас же Виктор замахнулся 

на тридцать ульев с нуклеусами. Используя ранней весной часть маток 

для замены погибших и ослабленных, оставшийся расплод нуклеусов 

давал сразу тридцать полноценных ульев. Что и говорить, прирост для 

пасеки ощутимый. 

Над всем этим размышлял Михаил Кузьмич, в добром настроении 

прохаживаясь среди ровных рядов однокорпусных ульев. Надо было 

подобрать сильные семьи и срочно приступить к закладке маточников. 

Виктор к этому времени обшарил все пасечные постройки и, при- 

9

тормозив на ступеньках избы, в недоуменьи обозревал усадьбу с блуждающей 

фигурой Михаила Кузьмича. Никак не вязалось содержание 

магнитофонной записи с той действительностью, с которой он только 

что столкнулся нос к носу. Он уже засомневался, правильно ли им было 

все понято и не вкралась ли тут нелепая ошибка. Было бы замечательно, 

если бы все обернулось недоразумением. Но предчувствие говорило, 

что больше шансов на отрицательный исход, чем положитель* 

ный. Слишком обнаженный смысл вложил Семен Семенович в свои 

слова. Но... мало ли чего не бывает. За разрешением накопившихся 

сомнений Виктор и направился сейчас к своему дяде. Другого пути он 

не видел. С какой стати уподобляться страусу, прячущему голову в песок! 

— Вот, ломаю голову над ТЕОИМ предложением,— проговорил Михаил 

Кузьмич, когда Виктор подошел и молча остановился возле него.— 

Завтра надо будет заняться маточниками... Насчет Еланской я с председателем 

потолкую. А с агрономом тебе сподручней. 

Виктор меньше слушал, больше думал над тем, как подступиться 

к сверхщекотливой теме. 

— Я должен извиниться, дядя Миша,— начал он несколько неожиданно 

для самого себя.— Вчера я записывал шмеля на магнитофон...,— 

Виктор слегка запнулся, так как это было вранье.— Вошел Семен Семенович, 

попросил меня удалиться... Я вышел, а магнитофон забыл выключить. 

Тут Виктор замолчал. Михаил Кузьмич слушал его, но повода для 

извинений пока не находил. 

— А что тут такого?— спокойно произнес он. 

— Я прослушал потом пленку. Семен Семенович говорил про мед, 

за которым должен приехать Колька. 

Здесь племянник пристально посмотрел в глаза дяди. Лицо Михаила 

Кузьмича дрогнуло, еле приметная улыбка тронула уголки рта, но 

взгляд был таким отчужденным, что Виктор почувствовал себя казанской 

сиротой. 

— А я-то думаю, чего он мечется сегодня по пасеке,— прервал тягостное 

молчание Михаил Кузьмич.— Мед, что ли, искал? 

Слова эти были равносильны пощечине, и Виктор с обидой в голосе 

ответил: 

— Доски нельзя, что ли, взять? 

Взъерошенный вид племянника вызвал жалость у Михаила Кузьмича. 

Досадуя на себя за необоснованную резкость, он обреченно смотрел 

перед собой, даже секунды не помышляя о том, чтобы предпринять 

какие-то шаги и развеять Викторовы подозрения. 

Михаил Кузьмич поступил так, словно давно поджидал этого часа, 

пусть не «желанного, но неизбежного. Повернув в сторону, откуда подошел 

Виктор, он устало обронил на ходу: 

— Пойдем... 

Они поровнялись с омшаником, и дядя попросил племянника принести 

ключ. Снова замок вынимается из пробоя, Михаил Кузьмич первым 

переступает порог. Сразу у входа, с левой стороны, он отодвигает 

три пустых улья, и в стене вырисовываются очертания небольшой 

двери. 

— Когда-то здесь была землянка,— пояснил Михаил Кузьмич, открывая 

дверь на себя.— Омшаник делали, ее не стали зарывать, ют 

и прилипла, как аппендицит. 

Он щелкнул выключателем, открылось скудное пространство, забитое 

бидонами, словно соты личинками. Раз, два, три... всего Виктор 

насчитал четырнадцать штук. 

— Вот мед, про который говорил председатель,— с тяжелым чувством 

произнес Михаил Кузьмич, затем выключил свет, и они разошлись 

по своим делам. 

Этот резервный мед образовался не за один год, а за десятилетия. 

10

Сначала его было немного, но с течением лет запасы росли и теперь 

составляли около семи центнеров. Заначка ежегодно наполовину обновлялась, 

конвейер действовал надежно. 

Инициатором сколачивания резерва, естественно, был главнокомандующий 

— Семен Семенович. Мед являлся хорошей отмычкой в его 

хозяйственных делах, тем более, что пасек в окрестностях почти не 

было, да и подальше тоже кот наплакал. 

Михаил Кузьмич казнил себя за то, что когда-то, лет двадцать пять 

назад, он не проявил должной принципиальности и по просьбе председателя 

оставил на пасеке для его тактических уловок первый бидон меда. 

Оправдывал он свою податливость тем, что твердо знал — личной 

корысти к общественному меду у Семена Семеновича не было и не 

могло быть. Потому что потребности председательской семьи — всегото 

два человека!—Михаил Кузьмич легко удовлетворял продукцией 

собственных улей. Да и как бессменный член правления и близкий к 

председателю человек он неплохо был осведомлен о тех операциях, 

для удачного завершения которых иногда требовалась медовая смазка. 

Это как точка в конце предложения, подчеркивающая завершенность 

высказанной мысли. Короче говоря, сознание общественной значимости 

меда перебарывало те душевные тревоги и переживанья, которые приносил 

ему подпольный характер использования медовой мощи. Цель-то 

была благородной: благополучие колхоза, а вот средства ее достижения 

оставляли желать лучшего. 

В обед события разворачивались форсированно. Так как молчать 

бесконечно не представлялось возможным, Михаил Кузьмич, прихлебывая 

из кружки горячий чай и посматривая в Викторову макушку, заговорил 

с таким чувством, словно перед ним сидел добрый, всепонимающий 

следователь, не высказаться до дна перед которым означало 

проявить самую черную неблагодарность. 

— Воры мы с председателем, другого не скажешь. Я вот долго 

думал про этот мед. Висел он на моей шее двухпудовой гирей, а сбросить 

так и не нашел время. Тебе скажу вот что. Хоть и хранился этот 

мед на пасеке, а не на складе, корысти через него никто не имел. Ни 

председатель, ни я, никто другой. А виновата во всем наша колхозная 

нужда. То надо, другое, третье, а достать негде или по большому блату. 

Вот председатель и пустил в ход мед. Вынужден был. А я, как видишь, 

соучастник. Это все говорю к тому, чтобы представлял, что к чему. 

Не для оправдания говорю. Оправдываться нам не в чем. Просто 

ты должен знать, для чего этот мед хранился на пасеке. Я думаю, настал 

срок закрыть эту ласочку. Вот так. 

Слушая дядю Мишу, Виктор все более поднимал голову и к концу 

его речи расправил плечи во всю стать. 

— Можно и на колхозном складе хранить,— примирительно сказал 

Виктор.— А то смешно получается: для пользы дела приходится воровать 

мед у самих себя. 

— Можно и на складе,— тихо ответил Михаил Кузьмич.— Да авантюрист 

наш председатель. Где можно прямо шагать, он окольным путем 

норовит. Хитрить мастер, где надо и где не надо. 

Разговор этот внес некоторую ясность, но больше всего Виктора 

обезоружило то, что дядя Миша, не колеблясь ни минуты, выложил 

перед ним тайник с медом. Вот и сейчас подтвердил, что с ним надо 

кончать. Отлично. Можно честно и открыто смотреть друг другу в глаза. 

Покинув застолье, каждый занялся тем же, что и до обеда. 

Михаил Кузьмич почувствовал сейчас неожиданное облегчение 

внутри себя, и это необычное состояние заставило его глубоко задуматься. 

Вот ведь как. Стоило принять разумное решение, и глаза видят 

мир по-другому. Те же глаза, тот же мир. 

Дело, выходит, подошло к тому, что придется разочаровать председателя. 

Поразмыслив немного над тем, в какую форму облечь свой 

11

«бунт», он не нашел быстрого ответа и оставил пока открытым, дозревать 

в глубинах самого себя. 

Отношение к Семену Семеновичу в последнее время у него существенно 

изменилось. Раньше он принимал его таким, каким есть. С 

достоинствами и недостатками. У кого их нет, этих недостатков? У покойника 

разве. Хозяин он неплохой, колхоз среди передовых в районе. 

Правда, район среди последних в области. 

Однако если взглянуть на председателя под углом зрения, происходящих 

в стране перемен, он не выдерживает никакой критики. Идет 

какой уж год перестройки. А что изменилось в Еловке? Морально и 

материально? Ничего. Лежит она, как медведь в берлоге. Единственный 

заметный сдвиг — больше самогона варить стали. Но к достижениям 

это не отнесешь. А Семен Семенович смотрит на перестройку с большо-ой 

высоты, с ухмылкой многоопытного человека. Он терпеливо 

ждет, как проявит себя аренда и кооперация в руках безусого руководства. 

Его позиция известна всем: Дай в аренду землю Гришке, через 

десять лет он оседлает Мишку, а в пристяжке у него будет Тишка. То 

же самое случится с Ванькой, Санькой и Ганькой. Потому что еще 

Маркс сказал: все беды у человека проистекают от частной собственности. 

А против Маркса не попрешь. 

Михаилу Кузьмичу такая позиция не по нутру. Он обеими руками 

за перестройку. Как-то не выдержал и сказал председателю: 

— Не пора ли, Семен, кое-что менять в нашей Еловке. Ведь на 

дворе не восемьдесят четвертый год. 

Семен Семенович посмотрел на него удивленно и, не сказав в ответ 

ни слова, поспешно укатил с пасеки. 

Раньше Михаил Кузьмич выписывал «Празду» и областную газету. 

Года два, как дополнил их «Известиями» и «Советской Россией». Читает 

их с удовольствием. Вначале нарадоваться не мог тому, как смело 

и открыто в них пишут обо всем. Почти обо всем. Сейчас он сдержанней. 

Газеты также интересны, но не восторг они вызывают, а грусть. 

Перестройка-то пробуксовывает, вот о чем говорят газеты. И это удручает. 

Причины разные называют. Всесилие бюрократов, ведомственность, 

хозяйственная безграмотность. Может быть, может быть. Но у Михаила 

Кузьмича на этот счет есть своя версия. Народ потерял веру во 

все — вот главная причина. И гласность помогла ему в этом. Ведь где 

ни копнись, везде была ложь. Сталин — ложь, конституция — ложь, благосостояние 

— ложь, образование, экономика, философия, история... 

Все ложь. А кто эту повязку накинул на глаза народа? Руководители, 

от верхнего эшелона до нижнего. 

Обман раскрыли, правду из заточенья вызволили. Призывы от чистого 

сердца произносятся. О том, чтобы дружно и хорошо, по-новому 

работать. Вместе освобождаться от завалов допущенных ошибок. Честный 

вроде разговор ведется, но вот беда, не спешат люди верить слову. 

Доверие народа надо завоевывать заново, и не красивым, как павлинье 

перо, словом, а делом. А с делом-то как раз и туго. 

Тут разобраться еще надо: что у начальства является делом? Слова 

делом не могут быть, сколько бы их в сутки ни произносилось. Вот 

личный пример, это уже дело. Конечно, личный пример в самом широком 

смысле слова, от поступков до проступков. Если у Семена Семеновича 

лучший в ЕлоЕке дом и лучшая усадьба, то это уже дело. Народ 

это дело видит и соответствующим образом оценивает. 

Или в районе предисполкома? Только приехал, сразу вселился 

в пятикомнатный коттедж, вдвоем с женой-пенсионеркой. А рядом двухквартирный 

дом, семья бульдозериста из восьми человек въехала в 

трехкомнатную квартиру. Сколько ни будет теперь произносить верных 

слов председатель исполкома о демократии и гласности, все они 

будут отскакивать, как от стенки горох. Потому что он себя в деле показал, 

а народ вынес приговор. 

Г i

А если повыше взять? Кто до ручки страну довел? Рабочий, крестьянин? 

Нет, начальство. Неспособным оно оказалось, не тот социализм 

строили. Да и забыли они о тех, кому служат. Больше о себе думали. 

Народу — слова, себе — дела. Хоромы понастроили, дачи, большие оклады, 

персональные пенсии и круговая порука. И не заметили, как по 

другую сторону баррикады оказались. Теперь спохватились, да не легко, 

оказывается, курс менять. От слов к делу переходить. Дело подчас 

подвигу не уступит. Вот с тем же предисполкома. Ведь по справедливости 

он должен уступить свою квартиру бульдозеристу. И не по принуждению, 

а по убеждению. Совершись такое чудо, зауважает и полюбит 

народ такого руководителя от чистого сердца. И в перестройку 

яоверит. Один благородный поступок заменит десять постановлений. 

Вот как надо пропагандировать перестройку. Про элементарную порядочность 

забыли. Какой пример подавал всей своей жизнью великий 

Ленин? Так нет же, скромность его житейскую зачислили в разряд чудачестз. 

Потому что выгодно так представлять, это хоть как-то оправдывает 

непомерные аппетиты к излишествам. А ведь из всех вождей одного 

этого чудака народ и любит. 

А взять перебои с товарами? Да они больше вреда перестройки 

наносят, чем тысячи взяточников. Вчера на прилавке было то, другое, 

третье. Сегодня нет ничего, шаром покати. Народ вздыхает: вот она, 

перестройка. И одчн этот вздох снова перевешивает сотни хороших 

постановлений... 

Так рассуждал Михаил Кузьмич, расхаживая среди ульев и почти 

машинально останавливаясь возле тех семей, которые в журнале были 

помечены как сильные. Мед убавлял его уверенность. Те четырнадцать 

бидонов, которые покоились в злополучной землянке. Они словно говорили 

ему: умерь свой пыл, не суди строго других, если у самого портки 

замараны. Он тяжело вздыхал и начинал думать о том, каким образом 

спровадить мед с пасеки. 

Виктор к этому времени заготовил все, что необходимо было для 

навеса и, взвалив на плечо стояк, понес его к выкопанной раньше ямке. 

— Ты бы Каурку запряг,— прокричал ему Михаил Кузьмич. 

— Зачем пчел дразнить?— ответил ему Виктор и, покрепче обнимая 

второй столб, про себя подумал: «Лишаться такого удовольствия? 

Нет, дудки». 

В голове Виктора тоже круговерть мыслей, подпитываемая физическим 

трудом, как костер хворостом. Он всегда замечал за собой, что 

умеренная физическая работа или ходьба прекрасный стимул для появления 

разнообразных мыслей. 

Дядя Миша согласен с его предложением. Даже с председателем 

собирается поговорить насчет Еланской пади. А с агрономом Виктор договорится 

сам. Он толковый парень. Стоит только выложить козыри, и 

у того слюни потекут. А козыри есть. О них пока не знает никто, в том 

числе и дядя Миша. 

В Еланской можно будет сеять около девяносто гектар гречихи и 

тридцать-сорок люцерны на семена. И если хорошо поразмыслить о 

дальнейшей работе, то невольно придешь к убеждению, что несмотря 

на то, что мед является основной продукцией пасеки, сама пасека куда 

больший интерес представляет совсем с другой стороны. Пчелы, как 

опылители гречихи и яюцерны, могут принести хозяйству в десять раз 

больше дохода, чем дает их медосбор. Вместо десяти центнеров с гектара 

гречиха даст двадцать. А люцерна не полтора или два, а пять. 

Вечером Михаил Кузьмич уехал домой один, Виктор остался достраивать 

навес, так как назавтра предстояла другая работа. 

Прошло дня три. Подпольный мед оставался на месте, и Виктор 

слегка загрустил. Как-то неуютно чувствовал он себя на пасеке в компании 

с этой заначкой. Пришлось напомнить о ней дяде Мише. 

— С медом-то что-то делать надо,— сказал он однажды довольно 

недружелюбным тоном. 

13

Михаил Кузьмич помолчал и спокойно ответил: 

— Вот и делай. Ты нас с председателем разоблачил, тебе и карты 

в руки. 

Такого ответа Виктор не ожидал. Он ушел в себя и в последующие 

дни избегал смотреть в глаза Михаила Кузьмича. На душе у него снова 

залег камень. 

А Михаил Кузьмич в отношении председательского резерва принял 

бесповоротное решение и ждал своего часа. Хоть и видел, что Виктор 

мучается, раскрываться перед ним раньше срока счел излишним. 


Сергей Михайлович Пашков, единственное чадо Кузьмича и Устиньи, 

жил в областном центре, деятельность его была связана не с материальной, 

как у отца, а духовной сферой приложения человечески* 

сил и знаний. Он работал на кафедре общественных наук в сельхозинституте, 

был доцентом, преподавал научный коммунизм. Естественно, 

имел ученую степень кандидата наук и так же естественно числился в 

самых почетных рядах небольшой когорты наиболее образованных лиц, 

вышедших в свет из Еловки. Она гордилась ими, а они ею? Наверное, 

тоже. Кулик, говорят, болото хвалит, а уж птенец свое гнездо подавно. 

Он успешно продвигался к докторской, и вес его во мнении односельчан 

должен был существенно возрасти, приближаясь к самой верхней 

отметке, за которой стоит один бог. 

Ему было 36 лет, выглядел он юношески моложавым и стройным, 

с открытым симпатичным лицом, уверенность пронизывала весь его 

облик, так что каждый, кто знал его близко, считал безупречным и порядочным 

человеком. 

Нина, его жена, была младше на шесть лет, но выглядела заметно 

старше своего супруга. Губила Нину полнота, огорчавшая ее все более 

и более, так что с удивлением она стала замечать за собой, как изящный 

стан мужа, предмет недавней гордости перед внешним миром, стал 

мало-помалу вызывать у нее негодование и раздражение. Смешно и 

грустно. Она смотрела на себя в зеркало, лицо почти не изменилось, 

ни одной морщинки на нем, большие карие глаза, брови, нос, маленькие 

ушки — все тот же прекрасный ансамбль, не говоря об идеально 

вычерченных губах, соблазнявших на поцелуй Сергея,, как говорится, 

в любую погоду. Она как-то посетовала вслух насчет своей полноты, 

Сергей с таким неистовством запечатлел ей свой «долгоиграющий» поцелуй, 

что все страхи и огорчения вынуждены были отступить перед таким 

напором святой страсти. 

Двенадцатилетняя их Аннушка была в пионерлагере, младшая сестра 

Нины — Оля, студентка второго курса пединститута, только что 

вернулась из родной деревни с летних каникул, она жила у Пашковых, 

предпочтя общежитию более щадящий режим под сестринским кровом. 

Оля была так же привлекательна, как в ее годы Нина. 

Воскресенье. Пашковы встали поздно, и за столом, с удовольствием 

хрумкая малосольный корнишон, Сергей, как обычно, сказал: 

— Слетай за газетами, Оля. 

Гулко простучали Олины босоножки до лестничной площадки нижнего 

этажа, потом обратно, и вот она, в белой кофточке и небесного 

цвета брючках, вновь на кухне и, пританцовывая, держит над головой 

конверт: 

— Ура! Письмо. 

— Кто это нас осчастливил?— проговорила Нина, наполняя чаем 

стакан, и села на свое законное место, впритьж с окном. 

— Сергею Михайловичу Пашкову,— сказала Оля и, бросив газеты 

на холодильник, тоже расположилась за столом, придвигая осторожно 

блюдце со стаканом чая. 

— Из Еловки,— произнес Сергей и распечатал конверт. 

м

Он молча обежал глазами несколько строк и под напором их содержания 

почти воскликнул: 

— Это тетя Маша. Послушайте, что пишет! Анекдот. «Здравствуйте, 

Сережа, Нина и Аня. Пишет вам тетка Мария. Не удивляйтесь моему 

письму. У нас тут такие дела завертелись, что необходимо, Сережа, тебе 

приехать. Витька сдурел. Обвиняет братьку и председателя в том, 

что они укрывают от народа колхозный мед. Пока об этом я одна 

знаю. Но он сам не свой ходит и говорит, что всех на чистую воду выведу. 

Я его уговорить никак не могу, второй день не разговаривает со 

мной. Наказал мне в мужское дело не соваться, с братькой я об этом 

не говорила. У него на магнитофоне записан разговор братьки с председателем, 

с него все и началось. Приезжай, Сережа, сразу, как получишь 

письмо. Ты разберешься, что к чему, Виктор тебя уважает и, может, 

одумается на твои уговоры. 

С приветом тетка Мария.» 

— Как это вам нравится, сестры Федоровы? Мы тут хлебосольством 

занимаемся, а батя там, поди, сухари сушит или о порог тюрьмы 

ичиги вытирает. 

Письмо из Еловки повергло застолье Пашковых в некоторое замешательство, 

воцарилось недолгое молчание. Первым не выдержал Сергей. 

— Чушь какая-то. Батю в воры зачислить. Он скорее свой мед даром 

отдаст, чем колхозный возьмет. Много меда мы видим? А у него 

своих улей больше десятка наберется. Нет, девоньки, тут что-то не то. 

— Да сама тетя Маша пишет, что Витька сдурел,— заговорила Нина.— 

Слышал, наверное, звон, да не знает, где он. 

— А что он вообще из себя представляет, этот Виктор?—спросила 

Оля. 

— Это, Оленька, сын моей тети, любимый племянник моего отца. 

Мой братан, выражаясь деревенским слогом. А что бросил университет, 

ты об этом слыхала. Сейчас, как видишь, играет роль частного детектива. 

И, видимо, преуспел в этом качестве, если взывают о моей помощи. 

Сергей осушил стакан и молча ушел в свою рабочую, как он называл, 

келью. Там сел в кресло и задумался. 

Неприятно, черт побери. Пришла какая-то бумажка и вот, пожалуйста, 

стыдно взглянуть в глаза родной жене. Такое чувство, словно все 

время успешно играл роль достойного человека, а теперь вытащили на 

свет божий твою душонку, и от нее повеяло далеким от благовония запахом. 

До конца августа оставалось пять дней, как раз хватало, чтобы 

обернуться до начала занятий. Надо ехать. Сегодня же. 

Виктор, Виктор! Как это ты докатился до такой глупости, чтобы 

подвергнуть сомнению честность своего дяди, который боготворит тебя 

больше, чем родного сына? 

Если говорить откровенно, то Сергей уважал Виктора, и даже 

больше: гордился им. Хотя повода для гордости вроде и не было, потому 

что ничем еще не проявил этот молокосос. Было в нем что-то особенное. 

Молчаливость, упрямство, ум. И вывих с университетом тоже 

рисовался Сергею неординарным событием. 

Он вспомнил своего двоюродного брата десятилетним пацаном. 

Заглянул как-то к ним мимоходом, тот сидит за столом, перед ним шахматные 

фигуры. 

— Ты чего делаешь? 

— Играю. 

— А где доска? 

— Вот,— Витька ткнул пальцем в клеенку. 

И точно, клеенка была в клеточку, на темных и светлых полях ее, 

как на шахматной доске, располагались фигуры. Сергей тогда заканчивал 

институт, имел твердый второй разряд по шахматам. И не удер- 

1»

жался, чтобы не блеснуть мастерством перед постигающим азы шахматной 

игры младшим братом. 

Вечером, после работы, к ним зашла тетя Маша и, неодобрительно 

поглядывая на Сергея, спросила: 

— Ты чего разобидел Витьку? Слезу зря из него не выдавишь, а 

тут чуть не плачет и трендит одно: еще докажу этому хвастуну, когда 

вырасту. 

И доказал. Через пять лет, как ни досадовал Сергей, игра уже шла 

в одни ворота, превосходство Виктора на поприще шахмат стало подавляющим. 

В прошлом же году Виктор вообще добил Сергея, как шахматиста. 

Сидели они августовским днем за воротами на скамейке, Виктор ни 

с того, ни с сего и говорит: 

— Е2—Е4. 

Сергей машинально ответил: 

• — Е7—Е5. 

Так они сделали около пяти ходов, потом Сергей вынужден был 

сказать: 

— Я пас, без доски не могу. 

— Идем,— сказал Виктор, и они продолжили встречу за столом на 

веранде. Виктор не глядел на доску, он с отрешенным видом, закрыв 

глаза, сидел на диване и ход за ходом опровергал зрячую стратегию 

Сергея. Никакие заклинанья не помогли, и после проигрыша у Сергея 

не хватило духа на повторение такого неутешительного эксперимента. 

Слишком унизительная экзекуция для любого самолюбия. 

— Е2—Е4,— проговорил вслух Сергей и, поднявшись с кресла, 

вышел из кабинета. 

Сестры еще были на кухне. Оля, облокотившись на стол, читала 

стоя «Комсомолку», Нина усиленно терла раковину, отдувая со лба 

прядку волос и вопросительно глядя на вошедшего мужа. Сергей поправил 

ей сбившееся на спине в складку сиреневое платье и отошел к 

столу. 

— Вот что, девчата,— сказал он, задумчиво переводя взгляд с Нины 

на Олю и обратно.— Все планы рушатся. Лес отменяется. Придется 

оглобли развернуть в Еловку. Вызволять надо отца из каталажки. Родственник 

он мне. 

С грустной улыбкой Сергей сел за стол и забарабанил пальцами 

по крышке. 

— Нечего из мухи слона делать,— недовольно сказала Нина.— Не 

новость для всех, что Витька баламут. А ты убивайся из-за него. 

— Мудро говоришь, но ехать надо. Тетю Машу на письмо зря не 

раскочегаришь. Да и Витька не такой уж баламут, как нам кажется. К 

отцу он относится с уважением. Что-то там серьезное, если он взбеленился. 

— Легенда прямо, а не Виктор,— проговорила, не отрываясь от 

газеты, Оля. 

Сергей пристально посмотрел на ее склоненную голову и положил 

обе руки на газету, прерывая чтение. Глаза их встретились. 

— Слушай, Нина, у меня хорошая мысль,— с подъемом заговорил 

Сергей.— Пускай Оля со мной едет? Мне веселее в дороге будет — это 

раз. С «легендой» ее познакомлю — это два. Как ты на это смотришь? 

— Отрицательно. 

— А ты, Оля? 

— Положительно. Только без знакомств. 

— Не выдумывайте,— сказала Нина и тоже присела к столу.— Такую 

даль трястись. Мы хоть тут приберемся, постираемся. Помидоры 

надо собирать. Малина еще есть. 

— О чем ты говоришь,— сказал Сергей, привлекая одной рукой к 

себе жену.— Тут речь идет о жизни и смерти, и не чьей-нибудь, а моей, 

16

Поеду я один, дремота на меня навалится за рулем, и пожалуйста, авария. 

Беречь надо супруга, еще пригожусь на черный день. 

— Мне все равно,— ответила Нина.— Если Оля согласна, пускай 

едет. 

— Вот и отлично,— повеселел Сергей и чмокнул жену в ухо.— Как 

говорят в нашей деревне, двое, не один, маху не дадим. Как, Оля? 

— В нашей деревне тоже так говорят,— ответила, улыбаясь, Оля. 

— Значит, умные люди живут в вашей деревне. И в нашей тоже. 

По рукам? 

— По рукам. 

— Едем пленить «легенду»? 

— Не пугайте меня, Сергей Михайлович,— засмеялась Оля и выбежала 

из кухни. 

— Как моя дипломатия?— проговорил Сергей, снова привлекая к 

себе Нину. 

— Оля серьезно дружит. Провал с памятью у тебя? 

— Провала нет, до мельчайших подробностей помню. Просто Оля 

хорошая девушка, у нее должен быть выбор. А Виктор толковый парень. 

Боюсь только, что без аркана тут не обойтись. 

— Что?—не поняла Нина. 

— Да так, к слову пришлось,— ответил, вставая, Сергей.— Пойду 

в гараж, копыта осмотрю и на заправку слетаю. 

— Ты напомни мне, облепиховое масло захватить матери надо,— 

крикнула вдогонку Нина. 


Вечером того же дня Сергей Михайлович въехал в ограду родного 

дома. Солнце только что закатилось за ломаный частокол Крутой гривы, 

мать, поставив на ступеньку крыльца ведро с молоком, обняла сына 

и, счастливая, помогла ему открыть и закрыть ворота, с удовольствием 

глотнув у вереи выхлопные газы от прошуршавшего мимо шоколадного 

цвета «Москвича». 

Сын представил матери Олю, та неуверенно и виновато улыбнулась: 

приятно* путешествие обернулось для нее суровым испытанием, так 

что Сергей Михайлович вынужден был прокомментировать ее состояние. 

— Оля у нас хоть и спортсменка, но сейчас у нее в желудке ни 

крошки, все вытряхнула дорога. Отпаивай ее, мама, молоком. 

— Бедненькая,— ласково сказала Устинья Филипповна и повела 

гостей в избу, прихватив вечерний надой. 

Отца дома не было, он ушел по делам к управляющему. 

Когда приушумкалась первая волна взаимных вопросов и ответов, 

Сергей Михайлович не без внутреннего волнения задал матери главный 

вопрос: 

— Как у отца дела на пасеке? 

— Справляются, слава богу. К зимовке готовятся с Виктором,— 

ответила мать, с трудом втискивая в очаг полено. 

— Дай, мама, я разожгу. А то разучился, поди. Значит, у отца с 

Виктором все нормально? 

— Ишо бы,— с ноткой удивления и одновременно гордости ответила 

Устинья Филипповна, уступая сыну место у очага. 

Сергей Михайлович повеселел. Он чиркнул спичкой, понаблюдал, 

как корчится и скручивается в трубку, словно живая, чернеющая в пламени 

береста и, закрыв дверцу очага, направился из кути в гостиную, 

чтобы растормошить приютившуюся в уголке дивана Олю. Та сначала 

отнекивалась, но в конце концов рассмеялась, и они вместе вернулись 

к хлопотавшей в кути матери. 

— Я, мама, к тете Маше схожу. Виктора увидеть надо. А Оля поможет 

тебе с ужином. Она кое-что умеет. Даже картошку чистить,— 

2. «Байкал» № 6. 17

улыбаясь, сказал сын и, отобрав у матери нож и недочищенную картофелину, 

передал в руки смутившейся Оли.— Когда вернется отец, позозете 

меня. 

Насвистывая «Клен ты мой опавший», Сергей сбежал с крыльца и 

через огородную калитку, по знакомой дорожке между заплотом и 

картофельной ботвсй направился в усадьбу своих родственников. Настроение 

было бодрое. Если мать пребывает в несомненном покое,— 

а это он уловил еще в первое мгновенье встречи и лишь утвердился 

позже в разговоре — то конфликт или исчерпан, или совершенно незначительный, 

и все сегодняшние тревоги могут оказаться зряшными. 

Именно такого исхода всей душой желал Сергей, нащупывая через каких-нибудь 

две-три минуты дверную ручку в темных сенях теткиного 

дома. 

Когда Виктор узидел вошедшего Сергея, он отложил газеты, встал 

из-за стола и в ответ на братаново приветствие: «Здорова, орел!», с 

некоторой долей смущения произнес: 

— Здорова, е:ли не шутишь. 

Рукопожатие было и крепким, и искренним, оно выражало также 

обоюдное удовлетворение и даже радость от этой встречи. 

— Оди-. дама? 

— Л*ама в ограде была. Может, вышла куда. 

— Как молода.1 жизнь?—полушутливо спросил Сергей, выдвигая 

стул и присаживаясь на него. 

— Нормально,— ответил Виктор. 

— Что Е газетах пишут? 

— Всякое. 

— Газеть; сегодня с детективом конкурировать могут. Ты не находишь, 

братан? 

— Зозможно. Только детектив этот печальный. 

— Почему? Наоборот. Свежим ветром обдает с этих страниц,— 

Сергей похлопал рукой по стопке газет. 

— Верно. Только... Ветерок этот не всем по норке. Что г,о этому поводу 

думает доцент? 

С того момента, когда Виктор в разговоре начинал называть Сергея 

доцентом, между ними устанавливалась самая непринужденная и 

дружеская атмосфер-j, которая подчеркивала их двойное родство — 

по крсви и духу — и освобождала от ненужных условностей, в обилие 

переполняющих самое простое общение людей. 

— Конечно, не всем в радость. Но мы-то с тобой можем быть довольны'/ 

— Сначала довольны, потом самодовольны. У доцента должно 

быть новое мышление. 

Сергей шутливо взъерошил волосы Виктору и, не считая нужным 

оставаться больше в неведеньи, на той же ноте установившейся искренности 

спросил: 

— Дошли до меня слухи, братан, что ты ополчился на своего дядю. 

То бишь, моего отца. Что он тут натворил? 

Виктор опустил глаза, взял газету, свернул ее в трубку и потом 

пристально взглянул в лицо Сергея. Оба поняли, что замыкаться теперь 

нет надобности. 

— Отк/дэ у тебя эта информация? 

— У меня есть песня, а у песни тайна... 

— Ладно, снимаю вопрос с повес:ки дня.— Виктор помолчал и, 

сворачигая и разворачивая газету, не поднимая глаз, заговорил:— 

Есть тяжесть на моем сердце. Она еще не прошла, но уже меньше. 

Определенную роль сыграли и эти газеты. Ты, наверное, слышал народную 

мудрость, что в чужом глазу мы соринку видим, а в своем полено 

не замечаем. А если почитать газеты, то и бревно в собственном глазу 

для многих не такая уж редкая вещь. Вот и я соринку в глазу нашел. У 

дрди. Не бревно и не полено, а соринку. Только и всего. 

18

— Ошибка исключена? 

— Исключена. Дядя Миша даже рад, что я неожиданно в обличители 

выплыл. Сгорает от нетерпенья. Шибко ему охота, чтобы именно 

я Еынес сор из колхозной избы. 

— Что из себя представляет этот сор? 

— Четырнадцать бидонов меда. Неоприходованных, конечно. Хранятся 

на пасеке. Есть там уголок... 

— Вот как. Вообще-то отец у меня с фантазией. Ты не задумывался, 

братан, что этот мед может оказаться с его собственных ул.зз. У 

него более десяти семей, а меда, мягко говорг-, я не вижу. 

Виктор неопределенно пожал плечами. 

— Этим медом распоряжается председатель. Дыры латают им на 

колхозном кафтане, рты замазывают. Короче, не одни мухи люб:;т мед. 

Слабость к нему питают косолапые и некосолапые Мишки. 

— Значит, неожиданно привалило счастье борца за попранную 

спраседливость? 

Виктор подозрительно и серьезно посмотрел на Сергея. 

— Не надо, доцент. Если честно, я иногда завидую Александру 

Матросову. Как все ясно и просто было: он, амбразура и несколько 

секунд на размышление. Потом решительный шаг, подвиг и бессмертье. 

А у нас? Или конкретно: у меня? Я, дядя и мед. Тоже раскладка, но не 

для подвига, в для шарады. Вместо амбразуры, дверной проем, который 

не закрывать надо грудью, а наоборот, открыва-ь, во всю ширь. 

А раскроешь, Семен Семенович устроит вселенский балаган, где тебе 

забронирована роль жалкого шута. Операция эта войдет в анналы 

Еловской хроники как попытка вызволить из заточенья четырнадцать 

бидонов меда. Мельче ничего не придумаешь. 

— Да кто тебя неволит с медом?! Стой он двести лот, где стоял. 

Все равно для пользы дела служит, не для своего же стола приберег 

его председатель. 

— Железобетонный аргумент,— тихо проговорил Виктор.— Это то 

же самое, что сказать: мухлюйте, как мухлевали. Слышать сиз от доцента 

странно. Можно предположить, какие студенты выходят из-под 

вашего пера. 

Сергей пенял, что перегнул палку, и в целях реабилитации положения 

торопливо встал, сходил на кухню, где погремел ковшом о бачок 

с водой и, вернувшись обратно, примирительно сказал: 

— Не будем барбосничать, Виктор. Ты же понимаешь, что не мед 

меня волнует, а отец. 

— Конечно, понимаю. Мой тебе совет, не ввязывайся в это дело. 

Мы сами развяжем этот узел. 

— Почти как Гордиез узел. 

— Юмор — хорошо. Жаль только, что потчеваться им некогда. 

Есть время выслушать меня? 

— Для этого и приехал. 

— Положим, не для этого. Точнее: главным образом не для этого. 

Но не беда. Я отсутствовал в Еловке, с небольшими перерывами, около 

четырех лет. Вроде немного, если смотреть чисто арифметически. А 

если взглянуть на этот промежуток, как на рубеж между детством и отрочеством, 

то с прискорбием для себя увидишь, что пролетел довольно 

увесистый кусок жизни. Я не узнаю свою деревню. Если в сказке 

гадкий утенок превратился в красивого лебедя, то для меня Еловка из 

красивого лебедя превратилась в гадкого утенка. Наша с тобой деревня 

погрязла в мелочах. И дело не только в том, что сладкий мед нашел 

горькое приложение. Хотя лично мне и это обидно. С детства вроде 

был приучен уважать все, что езязано с пасекой. Но речь о другом. 

Взгляни в это окно. Через дорогу живет Вениамин Нечаев. Наш сосед. 

Десжит восемь свиней, каждая из которых не уступит в росте теленку. 

Решает в поте лица продовольственную программу. Хорошо это или 

плохо? С точки зрения научного коммунизма?

Виктор откинулся на спинку стула и одарил Сергея пристальным 

и требовательным взглядом. Слова его были полны еле сдерживаемого 

волнения, поэтому собеседнику не оставалось ничего другого, как подхватить 

этот серьезный тон и нести его дальше. 

— Истина всегда конкретна,— ответил Сергей, невольно выверяя 

слова, как ходы в ответственной шахматной партии.— Это касается и 

Венькиных свиней. Если он кормит их своими харчами, то вопросов нет: 

сосед наш положительное явление. Если свиньи наливаются за счет 

воровства и жульничества, то Нечаев — отрицательное явление. Это с 

позиций здравого смысла. 

— Шалишь, дорогой,— после небольшой паузы, прищуривая глаза, 

сказал Виктор.— Никакого если-если тут нет. Нечаева ты знаешь, 

как пять пальцев. За счет чего наливаются его свиньи, тоже знаешь. 

Правда, вором назвать своего соседа у меня язык не поворачивается. 

Для меня вор — это двуногое разумное существо, которое крадет, 

скрываясь от людского глаза. А Нечаев не прячется. Он везет харчи 

своим свиньям с колхозной фермы при ярком дневном свете, и когда 

от натуги трещит его пуп, то слышит вся деревня. Гулы эти не новы и 

для тебя, доцент. 

Поворот в разговоре оказался неожиданным для Сергея, он удивленно 

посмотрел на Виктора и, не отыскав на его лице и тени добродушия, 

сам ринулся в атаку: 

— А ты для чего?! 

— Резонный вопрос,— спокойно проговорил Виктор.— Я как раз 

для того,— продолжил он, загадочно улыбаясь.— Ты торопишься меня 

шаховать. От шаха до мата дистанция иногда оказывается непреодолимой. 

Себе я счет уже предъявил, начну скоро оплачивать его. Но и ты 

войди в положение. Еловка для нас обоих, как родная мать. Ты меня 

старше на тринадцать лет. О чем это говорит? 

— О чем угодно,— ответил Сергей, еще не понимая, куда клонит 

Виктор.— Знаешь поговорку. Закон, что дышло, куда попрешь, туда и 

вышло. 

У него появилось большое желание как можно скорее отвязаться 

от этого разговора с излишне острыми коленами. 

— Мне кажется, не только мать ответственна за детей, но и дети 

за мать. И чем старше дети, тем ответственность их больше. Вот так. 

Наша Еловка больна. У нее дальтонизм в самой яркой форме. Она не 

различает цвета. Красное, голубое, зеленое — для нее все стало серым. 

Вот поэтому и путает Венька свой карман с колхозным. И мы с тобой 

виноваты в этой болезни. Наряду со всеми. Но ты виноват больше, чем 

я. Потому что болезнь эту ты увидел раньше меня на тринадцать лет. 

И не ударил палец о палец. Я думаю, к месту будет напомнить здесь 

и тот немаловажный факт, что ты внедряешь в наши головы принципы 

научного коммунизма. Этим твоя вина перед нашей Еловкой еще болге 

усугубляется. Может, я не прав? 

Сергей как-то автоматически смотрел и слушал Виктора и, странное 

дело, ему вспомнился недавний сон. Будто он сдает какие-то экзамены, 

плохо знает предмет и, испытывая от этого неприятное ощущение, 

молит судьбу о том, чтобы все это оказалось дурным сном. Сейчас 

бы он тоже с удовольствием протер глаза и сладко потянулся, встряхиваясь 

ото сна. Но увы и ах. Реальностью было все: и Виктор со своей наивней 

непреклонностью, задумчиво выстукивающий на крышке стола 

галоп степного табуна; и окно, за которым Венька Нечаев отягощен заботой 

наполнения мошны деньгой неправедными путями; сам Сергей 

Михайлович, который вместо ожидаемого тепла от встречи с братаном 

оказался в проруби. 

Упираясь то и дело взглядом в рядом сидящего Виктора, Сергей 

неожиданно пеймал сэбя на мысли, какая же бэспокойная и, возможно, 

трудная судьба ожидает эго бра т 

а:-:а на открывающейся перед ним самое 

гсятольной стегге. И непроизвольная жалость к этому близкому че- 

20

ловеку окатила волной душу Сергея. Голос совести, при наличии таковой, 

зачастую не доверяется внешнему миру, привычнее и спокойнее 

для нас внутренний монолог с нею. Сергею только сейчас открылось, 

что Виктор принадлежал к не совсем обычной категории людей, которые 

не считают зазорным пойти на поводу у своей совести, вызывая 

выплеснутой из себя откровенностью у одних недоуменье, у других переполох, 

у третьих восхищенье. 

Вот и Сергей барахтался сейчас в коктейле из смеси противоречивых 

чувств, где определяющими были неловкость, смущение и досада. 

— Каждый из нас делает свое дело,— прервал, наконец, затянувшееся 

молчание Сергей. Он прокашлялся и, вовремя уловив в своем 

тоне заискивающий налет, придал голосу твердости и уверенности.— 

Если судить по большому счету, ты, конечно, прав... 

— А зачем нам малый счет?— не вытерпел Виктор, сооружая перед 

Сергеем дополнительную преграду. 

— Не придирайся к словам, охламон. Есть колхоз, есть председатель, 

правление, в конце концов. Это же не детский сад с малышами, 

спрос с которых небольшой. Если я сказал, что каждый из нас делает 

свое дело, то из этого естественно вытекает вывод, что каждый из нас 

отвечает за свое дело. Беда наша как раз в том и заключается, что 

многие ответственные за свое дело превратились в безответственных. 

И наша с тобой Еловка за костыль схватилась тоже по этой причине. 

— А если по большому счету... мы с тобой не виноваты, что Елозке 

всучили этот костыль? 

— Виноваты, но в сто раз меньше, чем Семен Семенович. Вот 

ты. Два года был в армии, два года учился. Как ты мог благотворно 

влиять на нашу деревню? Тут жить надо и хлебать из одного чана. 

— Я и живу. 

— Живешь — влияй. 

— Благословляешь? 

— Благословляю,— улыбаясь, сказал Сергей и, чувствуя, что гребень 

доверия вновь возносит их на высшую отметку, счел возможным 

добавить:— Только не подведи отца под монастырь. 

Виктор закинул руки за голову, потянулся, и, задержавшись в этой 

неловкой позе на некоторое время, сказал, кажется, больше себе, чем 

Сергею: 

— Заставь дурака молиться, он лоб разобьет.— И, помолчав немного, 

заговорил все также пристрастно, теребя пальцами газетную ось — 

мушку.— Обидно то, что живем, как на необитаемом острове. В газетах 

пишут одно, а у нас никаких изменений. Словно в нафталине лежим. 

Волокут все, у кого есть возможность. Честность куется не принципами, 

а невозможностью что-нибудь упереть. Конечно, за небольшим исключением. 

Наша с тобой Еловка плетется в хвосте перемен, о которых 

шумят на всех перекрестках. Позор тебе и мне. 

— Может, преувеличиваешь, Витя? 

— Если бы. Кто-то же должен расшевелить это болото, как думаешь? 

Бросить в него камень, чтобы круги пошли во все стороны. Ты читал 

открытое письмо Алексея Игумнова к еловчанам? 

— И письмо читал, и самого видел,— сказал, вставая, Сергей и, 

подойдя к окну, задержался взглядом на подворье Нечаева. 

Игумнова он встретил несколько дней назад на рынке. Тот был 

старше Сергея лет на десять, работал шофером, и хотя были они земляками 

и жили в одном городе, никаких отношений не имели, кроме 

редких случайных встреч, пересчитать которые хватило бы пальцев одной 

руки. Сказывалась разница в возрасте, различие их производственных 

и личных интересов. Сергей с удовольствием и здоровой завистью 

прочел письмо земляка, опубликованное в областной газете. Оно кричало, 

просило, умоляло, требовало задуматься еловчанам над своей 

жизнью, не в меру окутанной парами Бахуса. И когда, пожимая руку 

Алексею Сидорсвичу, Сергей искренне похвалил его письмо, тот сму- 

21

щенно просиял, безуспешно пытаясь спрятать за лохматыми бровями 

два маленьких голубых неба. 

— Чего уж там,— только и смог проговорить Алексей Сидорович 

в ответ на поздравление, перекладывая из левой руки в правую желтую 

сетку с двумя тугими кочанами. 

Литературная прыть земляка была неожиданной во всех отношениях. 

Это впечатление было живо в Сергее и сейчас, когда говорил с 

Виктором. 

— Письмо хорошее. Но чтобы писать такое, надо самому быть безупречным. 

Так мне представляется. 

— Не письмо, а бомба,— в голосз Виктора сквозило явное одобрение.— 

Ег.сзка сейчас как улей, по которому со всего маха шлгпкул 

лапой медведь. Она уязвлена. И больше вопят те, кто от водки почти 

не просыхает. 

— Это естественно,— сказал Сергей, присаживаясь сядом с Виктором.— 

На воре шапка горит. Ну-ка, померимся силей, бретанчик. 

Он соорудил из правой руки прямоугольник и, облокотившись на 

стел, выжидающе посмотрел на Виктора. Сызоа был принят с добрсдушно-сниходительной 

улыбкой. После минутной борьбы, сопровождаемой 

усиленным пыхтением и обоюдоострыми оценивающими взглядами, 

тыльная сторона Сергеевой руки была, к его неудовольствию, прижата 

к столу. Состязание левыми руками закончилось вничью. Сергея 

спасло то, что он был левшз. 

—• Мед во всем виноват,— принужденно улыбаясь, заметил Сергей.— 

Не зря медзедь его обожает. 

— А я, стало быть, ни при чем? 

— Твоя роль тут второстепенная. А теперь идем к нам. У м;:;я для 

тебя сюрприз. 

— Торт, что ли? 

— Зачем торт? Бери выше. У меня для тебя партия. 

— Шахллаты? 

Зная, что прямым ответом не залучить Виктора домой, Сергею 

приходилось неллножко лукавить и мириться с мыслью о мимолетном 

действии этого лукавства. 

— И шахматы тоже,— с подъемом ответил он. 


Той же дорожкой, между заплотом и мощными ростками картофеля, 

Сергэй и Виктор вернулись в оград/ Пашковых. Возле передка машин;.! 

СТОРЛ Михаил Кузьмич и всматривался в сторону скрипнувшей калитки. 

— А маня выпроводили вас разыскивать,— проговорил он, сдержанно 

едорозе.-.сь с Сергезм. 

Отоц и сын обменялись несколькилли фразами с дороге, здоровье 

и внучке и, закрепив перзые минуты встречи недолгим молчанием, зсе 

тооэ H.i^p злились в дом. 

•— . ст и мы,— сказал Михаил Кузьмич, пристраивая на вешалку 

возле псрзга сзсй серенький пиджак и вышедшую давно из МОДЫ блинообразную 

восьмиклинку. Он пригладил обеими ладонями редкие полуседые 

волосы и направился к столу. 

Оля стояла у очага и напряженно смотрела на вошедших. Устинья 

Филиппсзна, улергв большую круглую ковригу в живот, на весу резала 

хлеб, складывая ломти на угол стола. 

Еик ор псздеро=ался и, оробев в доску, застыл у порога. 

— Я думаю, ты понял, братан, кто ест.э сюрприз в данных обстоятельствах,— 

с непосредственностью взрослого ребенка промолвил Сергей.— 

Это Оля, сестра моей жены, студентка пединститута, восемнадцати 

лет от роду. Не съедай меня глазами, все честно, я тебя предупреждал,— 

полушутливо говорил Сергей и метался взглядом от Виктора к 

22

Оле, умоляя обоих помочь ему выкарабкаться из сотвсро.;с;о им сзмим 

щепетильного положения.— Чтобы облегчить вашу участь, младое 

племя, и обезопасить свое ближайшее будущее, можете утешиться 

мыслью, что вы — дальние родственники. С нагяжкой, празда, но всетаки... 

За стол, мама? 

— Садитесь, щи остывают. 

От тарелок вздымался парок, в центре стола водрузилась большая 

сковорода с яичницей, тут же соседствовали малосольные огурцы и 

рыжики, хрустальная ваза с медом, расставлены были стаканы для чая 

и высоки- бокалы, будто одноногие цапли с упрятанной год крыло головой. 

Сергей с удовольствием принялся открывать традиционную бутылку 

шампанского, разъединив по длинной стороне стола своей фигурой 

Виктора и Олю, за что получил уже не одну мысленную благодарность 

от впавшего в полупрострацию родственника. 

Вид Оли поразил Виктора сразу же, как он увидел ее возле очага. 

В джинсах и розовой кофточка без рукавов, с лицом, источавшим доверчивую 

красоту и юность, она выглядела на фоне темноокрашенных 

стен и скромной кухонной утвари так же броско и ярко, как выглядит 

мак или роза в охапке разнотравья. У Виктора даже возникло ощущение, 

что если прикоснуться к Оле хоть одним мизинцем, она, как 

Снегурочка над огнем, растает и испарится. 

Оцени сейчас Сергей верно внутреннее состояние двоюродного 

брата, он свободно бы вздохнул, уразумез, как безнадежно далеки от 

реальной действительности его благие намерения изобрести что-нибудь 

путное из этого громоподобного знакомства двух близких ему молодых 

сердец. Но в руке он держал бокал с задорно-игристым вином, диктовавшим 

хозяину соответствующее своему содержанию настроение. 

— Мой тост будет прост,— с едва заметной улыбкой произнес Сергей.— 

Пусть наши встречи происходят как можно чаще. Это раз. И 

пусть первое знакомство наших дорогих родственников — Оли и Виктора 

окажется плодотворным и памятным. Это два. За это и приглашаю 

дружно освободить тару. 

Старшие выпили, молодые поставили бокалы на прежнее место, 

не пригубив вина. 

— Молодежь бастует,— произнес Сергей.— Откуда такая солидарность? 

— Выпили бы, ребята,— добродушно сказала Устинья Филипповна.— 

Это же не водка, маленько можно. 

Чтобы сбить волну смущения с молодой пары, Сергей принялся 

расспрашивать отца и мать о деревенских новостях, работе, близких 

знакомых и прочем. Когда через несколько минут он вновь принялся 

наполнять бокалы, Виктор окончательно оттаял и лихорадочно соображал, 

как поблаговиднее смотаться за порог, где его ждет свобода. Наконец 

он решился и, отодвигая стул, встал. 

— Я только что из-за стола. Есть не хочу. Спасибо,— произнес он 

скороговоркой, и не успели Пашковы и рта раскрыть, как их родственник 

подбил итог своего визита коротким: «До свидания» и поспешно 

исчез за долгожданным порогом. 

Очухался Виктор только за своим столом, даже не заметиз, как 

преодолел путь от Пашковых до дома. Да он и не думал :;ад этим. 

Мать его что-то спрашивала, он что-то отвечал. 

Им овладело какое-то безразличие и презренье к самому себе. 

Почему так глупо ушел от Пашковых? Почему в двадцать три года ЕЭдет 

себя как дикарь, выросший в волчьем логове? Почему забыл имя 

Оли и не может толком объяснить матери, с кем приехал Сергей. Почему 

так много в его жизни этих неприятных «почему»? 

— Слушай, мама,— заговорил Виктор, когда накал самобичевания 

снизился до нормальной температуры.— Все люди как люди, а почему 

я такой? 

23

— Какой такой?— с участием откликнулась мать и подошла к сыну. 

Она уловила в его голосе внутреннюю боль и неловко прижала его голову 

к груди, зная, что доставляет ему сейчас больше досады, чем радости. 

Виктор высвободил голову и, усаживая мать на стул, где недавно 

сидел Сергей, сказал на самой серьезной ноте: 

— Садись-ка вот сюда и повздыхай над своим оболтусом. Двадцать 

три года мне, мама. Двадцать три! За плечами армия, два курса 

университета. По годам вроде взрослый. А в жизни? Мне себя иногда 

задушить хочется собственными руками. Вот смотри. Зашли давече к 

Пашковым. Увидел я эту...дальнюю родственницу. Стоит она возле очага 

и сверкает, как краюшка ослепительного Солнца. И все. Сын твой 

сделался глухонемым. Два слова только промямлил у них: здравствуйте 

и до свидания. И что после этого обо мне подумать? Ясно, что ненормальный. 

Как я покажусь теперь на глаза этой...,— Виктор кивнул 

головой в направлении пашковской усадьбы и посмотрел выразительно 

на мать. 

— Да какая она нам родня, Витя,— ласково сказала мать, и тон ее 

ответа снимал всякие домыслы в отношении кровного их родства с ослепившей 

ее сына «краюшкой».— Про таких родственников у нас говорят, 

что отцы у них под одним солнцем портянки сушили. Может, в невесты 

нам сгодится? 

— Это невозможно представить,— медленно и тихо произнес Виктор, 

и его откровенность вызвала в материнском сердце безотчетную 

жалость и тревогу.— У таких девчонок шлейф поклонников волочится 

с самого детского сада. Куда с моим ржаным рылом в калашный ряд. 

Мать хотела возразить, но хлопнула дверь, и над порожком в гостиную 

нависла стройная фигура Сергея. Он поздоровался с Марией 

Кузьминичной, отчитал помалкивающего Виктора за нетактичное поведение 

и присел возле стола. 

— Ты кого там привез с собой?— спросила Мария, не удовлетворенная 

ранее услышанным сообщением, которое могло оказаться не 

совсем точным.— Свояченицу, что ли? 

— Вот именно, свояченицу,— ответил Сергей, весело поблескивая 

глазами.— Олей зовут, если забыли. Еловку захотела посмотреть, вот 

и прихватил с собой. 

— Пойду посмотреть вашу принцессу,— сказала, вставая, мать и 

вопросительно взглянула на Виктора. Тот промолчал.— Не буду вам мешать. 

Если что, подогрейте ужин. 

— Чего сидишь? Тащи шахматы,— встрепенулся Сергей, когда остались 

вдвоем. Сергей счел необходимым обратиться к братану в полурассерженном 

тоне: самая надежная защита, это нападение.— Заделать 

бы тебе хороший мат в наказанье, но... бодливой корове бог рог не 

дал. 

Виктор принес доску, высыпал на стол фигуры, и они принялись 

расставлять их на черно-белых полях. 

— Дурак я, доцент?— не отрываясь от доски, спросил Виктор. 

— Легко отделаться хочешь,— с настроением заговорил Сергей, 

чувствуя, что инициатива в разговоре отдается в его руки.— Ты не дурак 

и прекрасно об этом знаешь. Ты не стандартный, Витя. А » жизни 

кругом стандарты. Вот и не влазишь ты в общую обойму. Плохо это 

или хорошо, покажет будущее. 

— И гадать нечего. Это плохо. Это очень плохо. Мне стыдно будет 

теперь взглянуть Оле в глаза. 

— Я не виноват, дорогой,— с налетом естественного равнодушия 

ответил Сергей, так как приходилось уже думать над шахматными ходами.— 

Значит, сицилианская? 

— Сицилианская,— эхом отозвался Виктор. Партия его не интересовала, 

ему нужен был разговор.— Трудно мне в жизни, доцент. Никто 

меня не понимает. Никто.— Эти исповедальные слова Виктора едва ли 

24

доходили до слуха соперника. Видя такое отношение, он применил более 

действенные меры.— Да брось ты думать над этой ерундой! Смотри: 

ход, другой, третий, а на четвертом ты теряешь пешку. Эндшпиль 

мой, победа тоже. Ты лучше выслушай меня,— и здесь Виктор, к удивлению 

Сергея, смел шахматные фигуры с доски.— Не каждый день мы 

распахиваем друг перед другом свои души. Возможно, один раз в 

жизни. 

— Да кто против! Поговорим давай. Я же не знал, что у тебя не 

шахматное настроение.— Сергей с интересом посмотрел на Виктора. 

— Ты в нашей родове самый грамотный,— без тени иронии сказал 

Виктор и, заметив, что Сергей собирается возразить, жестом руки остановил 

его.— Не возражай. Против правды не попрешь. Ты по плечу хлопаешь 

и философию, и политэкономию, и многое другое, о чем наши 

с тобой предки понятия не имели. Да и родители тоже. 

— Они в этом не виноваты,— произнес Сергей, внутренне настраиваясь 

на серьезный разговор. 

— Конечно. Все это я говорю не в упрек кому-то. Тебя я превозношу 

в корыстных целях,— Виктор испытующе взглянул на Сергея и, 

сцепив пальцы в «молнию», спокойно пояснил:—Мне кажется, что твоя 

голова способна будет переварить информацию, которую сейчас ты 

услышишь. 

— Будем надеяться. 

Виктор глубоко вздохнул и заговорил с чувством человека, который 

из горячей воды ступил под холодный душ. 

— Не мелочи жизни меня гнетут, Сергей Михайлович. И не паршивый, 

отшельнический характер. Хотя и это радости не приносит. Природе 

угодно нас стряпать такими, какими мы есть, на дуэль ее не вызовешь. 

Он, склонив голову, вертел в пальцах черного ферзя, досадуя на 

неожиданно дрогнувший от волненья голос. 

— Природа природой, но кое-что зависит и от самого человека,— 

протянул руку помощи Сергей Михайлович, приметив внутреннюю заминку 

Виктора. 

— Ты, наверное, у нас ярый атеист?— спросил вдруг Виктор. Соорудить 

забор, а то и стену перед своим собеседником он и умел и, что 

греха таить, любил. 

Сергей пристально взглянул на него и, откинувшись на спинку стула, 

уверенно произнес: 

— Конечно, атеист. Правда, у нас сейчас модно заигрывать с религией. 

Ваш брат нацепил на цыплячьи шеи серебряные крестики... 

— Где это ты увидел цыплячью шею?— перебил Виктор, с улыбкой 

запрокинув свою голову. 

— Виноват, я оговорился: на бычьи шеи,— тоже с улыбкой внес 

исправление Сергей и, стремительно подавшись вперед, щелкнул Виктора 

по кадыку.— А ты что исповедуешь, если не секрет? 

— Я?— почти растерянно протянул Виктор и неопределенно развел 

руками.— Даже смешно. Собрался поговорить с тобой о религии и 

первый простой вопрос ставит меня в тупик. Называется, подготовился. 

— Как мне послышалось, что-то гнетет твое младое сердце. Или 

показалось? 

— Только не издеваться,— пригрозил Виктор.— Ты говоришь, что 

сейчас модно заигрывать с религией. Что ты хотел этим сказать? 

— Еще пять лет назад религия была нравственной проказой... 

— С позиций атеизма. 

— Конечно,— продолжил Сергей, но сразу же спотыкнулся и подозрительно 

уставился на него.— Уж не юго ли мой братишка? Не сподобился 

ли он верить в бога? 

— Не сподобился,— с каким-то обреченным видом произнес Виктор.— 

Всей системой воспитан в духе оголтелого атеизма. И до недавних 

пор его яркий представитель. 

21

— А сейчас? 

— О «сейчас» будет сказано потом. Я перебил тебя, извиняюсь. 

— Ничего нового я не скажу: ты читаешь газеты, сллотришь телевизор. 

Наблюдается не только потепление климата, но и глобальное потепление 

наших взаимоотношений. Даже в ущерб истине. 

— Глубоко пашешь,— то ли с иронией, то ли без нее задумчиво 

вымолвил Виктор.— Как можно: улучшать отношения в ущерб истине. 

— Никаких проблем! Почти семьдесят лет вели непримиримую 

борьбу с религиозным дурманом. А сегодня что? На виду у всего мира 

заискиваем перед церковью, как подобострастный пес перед строгим 

хозяином. Или не заметил еще? 

— Заллетил... А это плохо? 

— Видишь ли, Витя... Я еще со студенческой скамьи запомнил одну 

цитату Маркса: «Религия есть самосознание и самочувствозание человека, 

который или еще не обрел себя, или уже снова потерял». Семнадцать 

слов в этой цитате, но в ней сказано о религии все. Потому что 

признес ее гений. Так вот, если оценивать нас по Марксу, мы обретали 

себя немногим более полвека, а теперь чуть ли не добровольно начали 

себя терять. 

Виктор слушал Сергея и тихо радовался, почти отдыхал. Разговор 

на эту тему его страшно интересовал и с некоторых пор был необходим, 

как воздух. Рассчитывая вызвать на него Сергея, он боялся, что тот 

отнесется к нему равнодушно, и тогда многое останется не проясненным... 

А тут не только не приходилось, как говорится, тянуть Сергея 

за язык, а наоборот все клонилось к тому, что не пришлось бы его 

сдерживать. Так что была причина у Виктора повеселеть. Не здесь, 

снаружи, а там, глубоко внутри. 

— Не преувеличиваешь, доцент? 

— Преуменьшаю, Витя. Мне, например, кажется, что дело идет к 

тому, что скоро у нас слово «гомосексуалист» будет выглядеть предпочтительнее, 

чем слово «атеист». 

Виктор рассмеялся и, мотнув головой, проговорил: 

— Ну, и загнул... 

— И пальцем будут показывать не на гомосексуалиста, а на атеиста: 

смотрите, кто идет. Это он виноват, что культура порушена, храмы 

с лица земли стерты. Это он виноват, что страна нищенствует. Это он 

виноват, что лучшие умы сбежали за границу. Духовные сливки. И станет, 

Витя, атеист козлом отпущения. Так что перспективы у нас с тобой 

никакой. Может, пока не поздно, слинять в противоположный лагерь?— 

пошутил Сергей Михайлович и хлопнул Виктора по плечу. 

— К гомосексуалистам? 

— Что ты, родной! — расхохотался Сергей.— Только не к ним. 

— И все-таки. Чем же ты недоволен? 

— Не следует поступаться принципиальностью. Ведь религия — 

вранье. Была, есть и будет. А мы сегодня в гуманных целях навешиваем 

на нее благовидную этикетку. Называем ее духовной пищей. Творим 

игры для взрослых. Бывает в нашем быту: знаешь, что человек непорядочный, 

вор или взяточник, а ты с ним, как с порядочным. Обстоятельства 

заставляют, такт или та же гуманность. Не бухнешь же ему ни с того, 

ни с сего, что ты подлец и ворюга. Примерно тот же подходец и к 

религии. Боимся обидеть чувства верующих. А в итоге жертвуем правдой. 

— А может, рациональное зерно в этом есть? 

— В чем «в этом»? 

— В терпимости к религиозному чувству. 

— Я не призываю к распятию верующих,— после недолгой паузы 

проговорил Сергей, с заметным прищуром взглядывая на Виктора.— 

Но вещи всегда надо называть своими именами. Что мы имеем сегодня? 

Некоторые маститые из числа наших духовных наставников — писатели, 

ученые — в не очень завуалированной форме пытаются убедить 

26

народ в том, что социализм, как социальная система, принес человечеству 

одни неприятности. Церковь веками радела о духовном росте и 

материальном благополучии своей паствы, а явился социализм и своими 

рогами разнес в пух и прах всю мировую гармонию. Забывается все 

хорошее, что принес с собой этот младенец человечеству. И то, что капитализм 

стал таким улыбчивым и добрым под непосредственным влиянием 

этого младенца. Куда деваться: обстоятельства иногда заставляют 

улыбаться и волка. Сами служители церкви меньше стали думать о своей 

мошне тоже не без благотворного влияния идей социализма. Ну, а 

главное: равенство кто внедрил в практику человеческого общежития? 

Может, феодализм? Капитализм? Или в праведном, но подслеповатом 

гневе на «отца народов» забызаем все ценное, что дал социализм человечеству, 

и видим одни ошибки? Цепь ошибок. Не ученье же Маркса 

виновато, а дубовые его проводники в жизнь. Почему это забывается? 

Намеренно забывается. Печально все это. Встал бы сейчас Дзержинский, 

взглянул на своих земляков, польских коммунистов. Удивился бы крепко. 

Коммунисты в объятиях костелов. Или костелы в объятиях коммунистов. 

Может, и мы туда же катимся? Чего отставать. Наперегонки надо 

к вратам божьим. Хоть и фальшиво с точки зрения истины, но зато 

гуманно. 

«Еще недавно, полгода назад, я мыслил такими же категориями. 

Верными, но...» Что должно было следовать за «но», Виктор так и не 

ever облечь в словесную форму. 

Мимолетный образ Павла Владимировича, преподавателя философии, 

издающей ззездой прочертил память Виктора. Лицо, как опрокинутой 

равнобедренный треугольник с вершиной у подбородка, массивные 

очки, выходящие за контур головы, большие уши и умные смеющигся 

глаза. Вот с кем глубже все о ввяз Виктор в вечную тему о религиезкем 

чувстве гомо сапиенс. Полного единодушия не было, но рефераты 

сокурсников философ доверил проверять Виктору. Жест краснерзчивый, 

но в полной мере неоцененный студентом из-за скромности. 

— Может, по чашке чая трахнем?— предложил Виктор, и они без 

проголечки перешли в куть и через минуту позвякивали чайными ложками 

о стенки стаканов. 

— ;1 тоже лишен способности верить в то, что люди называют богом,— 

загеворил Виктор, склонившись над стаканом.— И было бы, наверное, 

бельшим несчастьем, если принадлежал к противоположной 

категории... Хотя верующие с таким же успехом заблудшими считают 

именно нас. Но не в этом суть. Просто я пришел к вызоду, что ни вера 

в бога, ни атеигм не дают человечеству того, что на них возлагается 

или что от них ожидается. И то, и другое непродуктивно с точки зрения 

нрагстзе-iHcro самосовершенствования людей. Этим заключением 

я и хотел тебя сегодня попотчевать. 

— Ни религия, ни атеизм не устраивают., вашу светлость. Интересно.— 

Сергей Михайлович с любопытством посмотрел на братана, даже 

не пытаясь припорошить свей ироничный тон.— Как я понял, мы с тобой 

вроде бы в одной упря:.'.;:е? Зместе с тем... Что-то тебя не устраивает? 

Чем разгневал атеисм молодого отрока? 

— !-!е разгнезал он меня. Далеко не разгнззал,— Виктор помолчал, 

потом с усилием вывел себя из рассеянно-задумчивого состояния и 

скользнул требовательным взглядом по лицу Сергея.— Ведь конфуз 

получается, доцент. Посмотри, что мы имеем. Двадцатый век вот-вот 

замкнет свой круг. Наши знания о мире глубоки и обширны. Люди шагнули 

в космос. Вселенную по плечу хлопаем. Техника на грачи фантазии. 

Ну, и все прочее, в том же духе. С высоты всего этого наивными 

и смехотворными должны ка:аться утверждения о сотворении мира богом. 

Но увы и ах. Знания человечества сб окружающей действительности 

не поколебали этот миф. И как ни прискорбно признавать, атеизму 

похвалиться на поле брани с религией нечем. Культ бога не исчез в не- 

27

бытие. Скорее, наоборот: верующих в этот мыльный пузырь становится 

в последнее время больше... 

— А я тебе про что сейчас толковал?— перебил Сергей, отстраняя 

стакан на середину стола. Он пятерней вспахал волосы, открыв гладкий 

высокий лоб, и с заметным волнением продолжил:— Плюрализм, 

это хорошо. Но вот в чем парадокс: атеизм у нас впал в спячку и бездействует, 

в то время как служители церкви, как удачливые рыбаки, ни 

на секунду не прекращают расставлять свои сети... И улов у них не 

уменьшается, а увеличивается. Если и дальше будем хлопать ушами, то 

результаты будут еще плачевнее... 

— Не в пропаганде дело, Сергей Михайлович,— тихо, но веско 

возразил Виктор, и Сергей невольно приостановился, уступая дорогу и 

вопросительно поглядывая на братана.— Все это уже было. И в самых 

энергичных формах. Но эффект нулевой или близкий к этому. Мы забыли 

простую вещь. И сейчас забываем. Люди — разные. Как цвета радуги: 

синие, красные, зеленые, желтые... В приложение к человеческой 

конкретике — слабые, сильные, справедливые, совестливые... бессовестные. 

И так до бесконечности. Вот где зарыта собака... 

Виктор на мгновенье примолк, и тут же прозвучала реплика: 

— Ну, и что за пес... такой-сякой? 

— Повторяю: есть среди нас и слабые. В породе нашей, человеческой. 

И от этого никуда не уйти. А атеизм предполагает наличие одних 

сильных людей. Чего в действительности нет. В этом его главный изъян. 

— Постой, постой, Витя. Ведь правда одна и та же для слабых и 

для сильных. Двух правд не бывает. Или бог есть, или его нет. Одно из 

двух. Атеизм не находит места богу в природе. Так при чем здесь слабые 

или сильные? 

— А при том, что слабому хочется верить в бога. Бог обещает ему 

райские кущи. Слабый боится смерти, он не приемлет ее всем своим 

существом. В принципе, не в бога верят люди, а в мысль, что дух бессмертен. 

Эта мысль настолько привлекательна, что в вере в нее слабый 

перестает быть слабым... Вера делает его сильным, и он защищает бога 

всеми возможными средствами. Расстаться с мечтой о бессмертии 

души для него еще большая катастрофа, чем физическая смерть. Атеизм 

для такого человека — нож возле горла. Может он с ним смириться? 

Нет, конечно. А раз слабые среди нас всегда были, есть и будут — 

это не прихоть наших чувств или разума, а генетически обусловленная 

необходимость,— то и религия будет существовать до тех пор, пока существует 

человечество. 

— Ловко ты подвел... По-тзоему, ничего нам не остается, как только 

поднять вверх руки. Людей оболванивают, ну и бог с ними. Так, что 

ли? 

— Оболваниваются те, кто хочет оболваниваться. Точнее, кто не 

может не оболваниваться. Нас же с тобой никто не оболванит. 

Наступила пауза. Оба смотрели на крышку стола, укрытую клеенкой 

с полинявшими синими квадратами, один ждал приговора, другой 

сосредоточенно переваривал услышанную информацию. Сергея несколько 

смущала необычная постановка вопроса. Слабые и сильные. 

Вроде бы просто. Так в жизни и есть. Но можно ли это ложить в основу 

объяснения такого феномена, как религиозное восприятие окружающей 

нас действительности? Слабые и сильные. Значит, слабый изначально 

слаб? Он обречен? Ему уже невозможно открыть глаза? Потому что 

боится умереть, жаждет жить вечно, пусть в иной форме, в духовном 

обличье, но вечно. Интересно. Откровенно говоря, такие мысли ему никогда 

не приходили в голову. «Или-или» для него в этом вопросе отсутствовало. 

Итог всегда казался простым: победа должна быть за нами. 

А Виктор сейчас подводил к тому, что в жизни должно быть и то,и 

другое. Раз есть слабые, раз генетический аппарат дает им вид на будущее, 

как и всему человечеству, значит, бессмысленно увещевать верующих 

в бесплодности их взглядов. 

2S

— Выходит, борьба с религией абсурдна?— нарушил, наконец, молчание 

Сергей, с повышенным любопытством оглядывая братана, словно 

пытаясь открыть в нем что-то новое для себя.— Может, ты не искренен 

со мной? Может, боженька симпатичен тебе, и ты плетешь все это, чтобы 

скрыть от меня... свои верноподаннические чувства к нему? Исповедуйся, 

пока момент не упущен. 

— А разве не исповедуюсь я?— с улыбкой проговорил Виктор, перехватил 

пальцами и тут же остановил Сергееву руку.— За меня будь 

спокоен, как за себя. Кроме жалости я тут ничего не испытываю. Служителей 

церкви жалко за то, что теряют свои силы для общества, как 

теряется вода в песках Сахары. А ведь могли бы вымостить русло и 

сохранить животворную влагу для пользы человечества. И верующих 

жалко. Наивные дети. Даже не хотят понять того, что бессмертие ценно 

лишь сочетанием тела и духа, не восполнить и не восстановить это 

уникальное сочетанье, каким является каждый человек. Бессмертие надо 

искать не на этих путях. 

— А оно есть?— не пожалел подножку для братана Сергей. 

— Конечно,— уверенно произнес Виктор. 

— Вот как,— опешил Сергей Михайлович.— Ты не веришь в бога, 

а... признаешь бессмертие? Такого я еще не слыхал. Не зарапортовался 

ты? 

— Пойдем, что-то покажу,— неожиданно предложил Виктор. 

Они вернулись на прежние места, и Виктор положил перед Сергеем 

раскрытый альбом. 

— Сколько мне лет на этой фотографии?— спросил он и указал 

пальцем на угловое фото. 

— Лет четырнадцать,— после непродолжительного раздумья отзвтил 

Сергей. 

— Может быть,— неопределенно протянул Виктор.— Только фокус 

в том, что на снимке не я, а мой отец. 

— Не может быть!—не сдержал восклицаний Сергей, но когда 

обратил взгляд на Виктора, то вынужден был убедиться, что шуткой 

здесь не пахнет. 

— Это мой отец,— тихо и с теплотой в голосе повторил Виктор, 

присаживаясь на стул.— Ты просто не в курсе... Ваши об этом снимке 

знают. Для чего я тебе показываю? Это к вопросу о нашем бессмертии... 

— То есть? 

— Религия обещает человеку мифическое бессмертье,— заговорил 

Виктор, снова заняв пальцы шахматными фигурами.— Это заманчиво, но 

иллюзорно. Атеизм, наоборот, отказывает человеку в бессмертии. Не 

всем нравится его оголенная правда, многих она отталкивает от себя. 

Но бессмертие все же есть, реальное и зримое. Это нескончаемая цепь 

поколений... Ты же сам сейчас убедился в этом. Отец мой умер, но он 

жив. Потому что в четырнадцатилетнем возрасте мы с ним — одно и то 

же. И ты подтвердил это не более, как минуту назад. Понимаешь ход 

моих мыслей? 

— Кажется, начинаю улавливать,— проговорил Сергей, закрывая 

альбом и угнездиваясь на стуле, тем самым приглашая Виктора к дальнейшим 

разъяснениям. 

— Я утверждаю, что бессмертие есть,— медленно произнес Виктор, 

и голос его выдавал предельное внутреннее напряжение.— Не то, 

никем и никогда не доказуемое бессмертие души, о котором толкует 

церковь. А действительное бессмертие всей человеческой сущности. 

Отец мой жив, и ты сейчас это доказал. Ты спутал меня с ним. Почему? 

Потому что мы с ним — одно и то же. Он живет во мне. Он смотрит 

на мир моими глазами. Он бессмертен, пока бессмертно человечество... 

Что такое ты, я? Это пожиже разбавленные предки. Ты — это пожиже 

разбавленный дед и еще жиже разбавленный прадед. И так в 

глубь веков уходит твой след, и ты лишь звено в этой цепи взаимосвя- 

29

занных жизней. Мы несем в себе генетический материал самых далеких 

и самых близких предков и как живую эстафету передаем своим детям. 

Где же тут смерть? Опадают осенью листья, но дерево живет и весной 

снова зазеленеет. Бот когда рухнет дерезо — это уже смерть. Так и с 

нами: когда рухнет человечество, это и будет смертью каждого из нас. 

И тех, кто жил тысяч/ лет назад, и тех, кто будет жить через тысячу 

лет вперед. А пека будет живо человечество, живы будут ТБОИ глаза, 

ТЕОИ чувства и твой разум. Только перемешаются они в этой живой 

круговерти, сбросив с себя эгоистическую шелуху нашего «я». 

— Честнее будет тогда сказать, что ты и я — это пожиже разбавленная 

обезьяна,— пошутил, улыбаясь, Сергей, однако без стремления 

свести разговор в шутку. И Виктор улсвил это. 

— Кипенье страстей, это кипенье генов,— продолжал Виктор.— 

Страсти исчезают, гены остаются всегда, они передаются детям, рождая 

новые страсти. Вот, доцент, диалектика истинного бессмертия. 

И поеллотри, как она продуктивна! Это нэ слепая вера в вечность, 

которую сулит бог. И это не кинжальная правда атеизма, отмеряющего 

бытие в границах индивидуальности. Генетический аппарат открывает 

безбрежную взаимосвязь по вертикали и горизонтали. По вертикали 

твоими глазами на мир смотрит самый далекий предок, из пещеры и 

еще дальше в глубь прошлого. По горизонтали ты родственник не только 

президенту США, но и Сократу. Так вот. На фоне этой глобальной 

празды о нашем всеобщем родстве и нашем абсолютном бессмертии, 

какими мелкими должны казаться... Что, ты думаешь, должно казаться 

нам мелким?— спросил вдруг Виктор, прерывая езой словесный марафон. 

— Что?— мудро парировал Сергей, инстинктивно ухватившись за 

посылку, что клин клином выбивают. 

— Все то, что позорит звание человека. Мусора этого много. Перечислить? 

Это жадность. Злость. Лицемерие. Ложь. Предательство. 

Жестокость. И многое другое. Зачем все это людям? Пели я и отец — 

одно и то же, если отец смотрит на мир моими глазами, зачем между 

нами лицемерие? А оно есть. Почему мы не равнодушны к себе и равнодушны 

к окружающим, если мы знаем, что в них, как и в нас самих, 

рассыпаны гены наших далеких и общих предков? Или я ошибаюсь? Может, 

об этом мы не знаем или не хотим знать?.. 

— Мне понятно твое недовольство,— заговорил, наконец, Сергей, 

облокотившись на стол и уперев подбородок в шалашик из сцепленных 

пальцев.— Люди разобщены. Не только в пределах стран и народов, 

но и внутри страны и народа. А если копнуться глубже, то зачастую 

и в семье. Так что похвастаться нам нечем. Здесь я с тобой согласен. 

Но что ты предлагаешь? У тебя есть рецепт? 

— У меня предложение,— спокойно произнес Виктор, откинувшись 

на спинку стула и скрестив руки.— Не надо навязывать человечеству ни 

веру в бога, ни атеизм. Этот путь бесплоден, и вся наша история сие 

подтвердила. Мы далеки ог совершенства. Призываем к братству, равенству, 

милосердию, а к чему пришли? Каждый представитель мира 

животных может служить для нас недосягаемым образцом самых бескорыстных 

взаимоотношений с собратьями. Достаточно взглянуть хотя 

бы на тех же пчел... У них ничем не запятнанный и ничем не омраченный 

коммунизм. Всегда был, есть и будет. А возьми свинью, которую 

мы так любим втаптывать в грязь, обзывая ее именем некоторых членов 

нашего цивилизованного общества. Свинья не доведет до состояния 

нищеты себе подобную тварь, не посягнет на ее жизнь... И если 

оттолкнет у корыта белее слабую товарку, то, наевшись вволю, освободит 

ей свое место. Человек же возле своего корыта будет сражаться 

до последнего дыханья. Так кто выглядит, как мы привыкли выражаться, 

человечнее? 

— Ты меня ставишь в затруднительное положение,— с улыбкой 

проговорил Сергей, беря шахматного короля и з качестве защитной 

30

меры, переключив на него свое внимание.— Задай вопрос полегче. Как 

ты выражаешься, гордый разум не позволяет мне резать правду-матку 

в глаза. 

— Я не докончил свою мысль,— продолжал Виктор, наблюдая за 

манипуляциями королевской фигуры в руках Сергея.— Одно мы должны 

навязывать человечеству. Жестко и целенаправленно. Ежедневно и 

ежесекундно. С самого раннего возраста. С пеленок. Это непреложную 

мысль о нашем всеобщем родстве. Эту абсолютную правду мы 

должны впитывать в себя с материнским молоком. Мы должны научиться 

видеть то, что есть в действительности. А она кричит нам о том, что 

дети — источник нашего бессмертия. Не мнимого, а настоящего. Их глазами 

каждый из нас способен вспороть самое далекое будущее. Только 

осознание всеобщего родства между людьми способно снять с человечества 

проклятье разбушевавшегося эгоизма. Не надо свою шкуру делать 

центром Вселенной. Надо обрести способность смотреть на мир 

глазами хотя бы правнука, и все встанет на свои места... в плане человечности. 

Это единственная религия, которой, как любят повторять сейчас, 

нет альтернативы... 

Сергей не успел ответить. В сенях послышались голоса, и через несколько 

секунд они увидели в дверном проеме веселые лица Оли и 

Марии Кузьминичны. 

— Как сидели, так и сидят,— проговорила, качая головой, Мария 

Кузьминична.— Вот варнаки. Придется нам с Олей расшевелить вас. 

— Меня тут Виктор разговором угостил, хоть стой, хоть падай,— 

сказал Сергей. Он пребывал в приятном настроении и не скрывал этого. 

Виктор молча собирал шахматные фигуры, потом встал, сунул доску 

на шифоньер и, пряча ото всех взгляд, чужим голосом произнес: 

— Мне к Игорю надо сходить. Он ждет меня. 

Когда он вышел, мать глубоко вздохнула и с грустью промолвила: 

— Вот такой он у нас. Девок боится, как огня. Прямо болезнь какая-то. 

Сергей вышел в куть, посмотрел на Олю, потом на тетю Машу, и 

бодро проговорил: 

— И на нашей улице будет праздник. Куда ему деваться. Все равно 

придется угощать нас медом на своей пасеке. 


Как и следовало ожидать, назавтра Виктор прибыл на пасеку всех 

раньше. Он уже вовсю возился со своими экспериментальными ульями, 

когда в начале десятого подъехал Сергей с отцом и Олей. 

Не зря говорят: утро вечера мудренее. На свежую голову вчерашнее 

поведение представилось Виктору такой жалкой поделкой, что при 

виде машины и вылезающей из нее Оли ему захотелось растворить в 

себе весь мир или исчезнуть в нем бесследно. Но жизнь полна прозы, 

поэтому не оставалось ничего другого, как на несколько горьких мгновений 

спрятаться за призрачной завесой напускного равнодушия и псевдоолимпийсксго 

спокойствия. 

Мимоходом поздоровавшись, Михаил Кузьмич направился в подсобку, 

Оля осталась возле машины и, с удовольствием рассматривая 

неброские и живые наряды раскинувшейся до горизонта земной благодати, 

украдкой бросала взгляд в сторону Виктора. Сергей подошел к 

братану. 

— У;к не ночевал ли ты на пасеке?—с подчеркнутой иронией спросил 

Сергей. 

— Не ночевал. Вы чтс-то рано приехали. К двенадцати было бы в 

самый раз. 

— Нам простительно, мы — гости. Что варганишь? 

31

— Да вот... Кое-что конструирую. Дядя Миша тебе ничего не говорил? 

— Говорил. Улей с двойными стенками, внутренние прозрачные, 

наружные обыкновенные, разъемные. Убираешь любую из стенок, и 

жизнь пчел, как на ладони. Тек, что ли? 

— Так. Только.. Скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается. 

— Сам выдумал? 

— Куда там: сам. Есть самородки, ни чета нам. 

После недолгого молчания Сергей, памятуя о мудрости: куй железо, 

пока горячо, решил попытать счастья в осуществлении дерзновенного 

плана по сближению двух молодых судеб, безмерно симпатичных 

его сердцу. Чувствовал он себя сейчас как охотничья собака, которая 

неосторожным движением боится раньше срока спугнуть тетеревиный 

выводок. 

— Завтра мы уезжаем,— вымолвил Сергей, глубоким вздохом обрамляя 

свое сообщение. 

— Что так торопитесь?— сдержанно произнес Виктор и невольно 

посмотрел в сторону машины. 

— Пора на работу выходить. Кирпичи ложить в фундамент светлого 

здания. 

Виктор хотел возразить, что по фундаменту судить о будущем здании 

то же самое, что по ступне судить о голове. Но промолчал, извинив 

эту затасканную фразу, и разогнувшись над улеем, наблюдал за Михаилом 

Кузьмичем, который возле угла подсобки выхлопывал мешки. 

— У меня к тебе просьба,— постным голосом продолжал Сергей.— 

Мы с отцом хотели сейчас сьездить в Патимов ключ. Хоть мешок 

шышек добыть, как говорится, не до большего. Он там знает несколько 

кудрушек и надеется, что их еще не облупили. 

Виктор молчал. 

— Ты меня слышишь?— и Сергей сопроводил этот вопрос энергичным 

шлепком по братанову плечу. 

— Слышу. У тебя ко мне просьба. 

— Пока мы ездим за шишками, набери литров пять брусники. В 

качестве гостинца моим домочадцам. Запасы у нас выдохлись, а без 

брусники зимовать не привыкли. С ней веселее, и никакой ягодой ее не 

заменишь. Выручишь? 

— Попробую,— после недолгой паузы ответил Виктор. 

— Возьми с собой Олю. Она большой охотник собирать бруснику,— 

выложил Сергей последний довесок. 

Виктор удивленно-растерянно посмотрел на Сергея и не знал, как 

отреагировать на этот подвох, взял прислоненный к чурке топор и силой 

вогнал острие в мякоть дерева. 

— Да ты не переживай, чудак,— смиренно продолжал Сергей, заметив 

душевную смуту братана.— Никто тебе не навязывает Олю. У 

меня экономические соображения, вдвоем вы больше наберете. Касательно 

же сердечных вопросов, я скажу тебе так: насильно мил не будешь. 

Олины женихи, между прочим, друг друга в объятиях душат. 

Виктор холодным взглядом окатил Сергея и спокойно произнес: 

— Чего раскудахтался? Я против Оли ни одного слова, кажется, 

не высказал. 

— Мне показалось, что ты лопнуть собрался,— весело пошутил 

Сергей, подойдя вплотную к Виктору и заглядывая в его глаза.— Значит, 

договорились? Слушай. Я долго вчера думал над твоими выкладками. 

Все выглядит привлекательно. И даже убедительно. Но ведь ничего этого 

в жизни нет. Со своей кафедры я бросаю другие заготовки. Ты прав 

и с этим. С другой стороны... Смешно же будет пропагандировать с 

трибуны всеобщее братание и лобызание. Несолидно и несерьезно. Ты 

не находишь? И где же тут истина? 

— Не знаю,— произнес, не мудрствуя лукаво, Виктор и посмотрел 

32

на разговаривающих невдалеке Олю и Михаила Кузьмича.— Наше созна-:хе 

сегодня, как злая цепная собака. А должно принять облик ягненка. 

Тысячу лет мы дрессировали эту ссбаку, и преуспели в этом неплс 

о. Теперь надо потратить век-другой на та, чтобы обратить эту агрессивную 

тварь в самое безобидное существо. Так что... Я добываю 

мед для нашего тела, ты добызай мед для духа,— заключил он, насмешливо 

взглянув на Сергея. 

...Через десять минут пасека опустела. Покинув усадьбу в верхней 

западной части, Виктор и Оля поднимались по склону горы, у подножия 

которой благоухал колхозный сад, и разметалось неподвижное стадо 

ульев. За спиной у Виктора полупустой рюкзак, в руках у каждого по 

трехлитровому бидону. 

В голова у обоих сумбур. Виктор опасался, как бы не опозориться 

с брусникой. Лес есть лес, не застолбишь и не огородишь укромный закуток, 

упреждая щитом с суровой надписью: «Не трожь! Мое.» Хоть и 

знал ягодные места, но на душе все разно неспокойно. Последние годы 

горожане, как саранча, налетали на окрестные пади, и не было пощады 

ни белобокой бруснике, ни начинающей буреть смородине, ни зяжущей 

рот голубике. Спасу никакого. Попробуй спастись, если сегодняшний 

горожанин — вчерашний сельчанин, лес знает, как сзои пять пальцев. 

Чтобы поспелить ягоду чуток, дать ей набраться красоты и сладкой 

силы — думать об этом забыли. Боятся опоздать. И в самом деле, 

если не поживишься сегодня белобокой, завтра с пустым горбовиком 

домой прикатишь. Вот и гребут совком непотребную зелень, тоскуя по 

несостоявшейся спелой отраде и утешаясь мыслью, что поколеблена 

почва под ногами менее расторопного конкурента. 

Сергеева заявка — пустяк. Найти свежий лавтачок в четверть сотки, 

и тара будет под завязку. Это при благоприятном расположении 

звезд на небе. Гарантий в нынешнем лесу никаких. 

Виктор без остановки и без оглядки лез вверх, молчание становилось 

невыносимым, и он лихорадочно искал тему для разгозора, но не 

находил, и самобичеванию не было предела. 

Олю тоже тяготила немота Виктора, она пока успешно гналась за 

ним, однако начала уставать, готова была взмолиться, но гордость не 

позволяла. «Истукан»,— качалось маятником в ее распаленном сознании, 

когда Виктор догадался прервать шаг и оглянулся. 

Он увидел... Он увидел укор в больших глазах и раскрасневшееся 

одухотворенное лицо, от которого невозможно было отвести глаз. Виктор 

смутился. 

— Я увлекся... Приношу извинения. 

Оля ничего не ответила и, оглядываясь по сторонам, ловила ртом 

воздух, умеряя дыханье. 

После обширной паузы и внутренней маяты, Виктор переломил себя 

вопросом: 

— Бруснику приходилось собирать? 

То был подвиг, но Оля не заметила его и, весело улыбаясь, ответила: 

— Я выросла в такой же деревне, как ваша Еловка. 

— Понятно,— неопределенно протянул Виктор, с усилием переводя 

взгляд с Олиного профиля на ломаный горизонт. Он вперсые рассматривал 

ее рядом. 

Оля тоже украдкой оценивала Виктора. Сергей Михайлович не 

удержался вчера, кое-что выложил ей о своем братане, повергшем 

его своими речами в восторженно-эйфорическое состояние. Ничего 

блистательного отыскать ей не удалось, ниспровергатель религиозных 

догм имел вполне земной зид и естественно вписывался в каменистый 

ландшафт, обильно сдобренный серым лишайником. Одного нельзя 

было не заметить в облике Виктора: его выпирающей детскости.. 

Грива была близко, но ягода оказалась далеко. Несколько раз они 

челноком падали и поднимались по сиверу Безымянной падушки. Без- 

3. сБанкал» № G. 33

результатно. Чувствовалось, что брусника нынче уродилась, но ее обобрали, 

а местами вытоптали овцы. Спасти могла только глубинка. Задержавшись 

на одной из плешин, Виктор показал далеко внизу неглубокую 

падь. Оттуда без брусники он еще не возвращался. Делать 

было нечего, и они полезли в богулу, выпеставшую когда-то характер 

Виктора и совершенно незнакомую Оле. Не одну телогрейку спустил 

Виктор в этих зарослях, бегая в детстве за рябчиком и колонком. Сейчас 

он продвигался медленно и осторожно, придерживая за собой упругие 

ветви, готовые в любое мгновенье безжалостно стебануть по зазевавшемуся 

глазу. 

За полчаса они преодолели спуск, по редколесью южного склона 

вновь поднялись на гриву, и Виктор облегченно вздохнул, одаривая 

Олю теплым взглядом. Богула их сблизила, как сближает людей благотворный 

совместный труд. Вывершили падь, и Виктор показал Оле 

сосну, на нижних сучьях которой запутался полугнилой березовый обрубок..Это 

была метка. Свернув вправо, скоро ступили в сплошной 

брусничник, а еще через минуту Оля, держась за голову и улыбаясь, 

медленно опустилась на колени. Такого изобилия ягод она, кажется, не 

встречала, боязно было не только шагнуть, но и пошевельнуться. 

Начали брать бруснику. Виктор с удовольствием отметил про себя, 

что Оля в этом деле мастак. Она выбрала сначала под собой, поставила 

впереди себя бидончик и, то на корточках, то опираясь на землю одним 

коленом, продвигалась вперед, попеременно, обеими руками, освобождала 

соцветия от ягод, как при дойке освобождают из вымени 

молоко. Вспомнился дядя Миша, который сказал как-то, что по тому, 

как собираешь ягоду бруснику, можно дать тебе безошибочную характеристику. 

Если сначала набиваешь ягодой рот, если бегаешь с места 

на место, давя сапогом брусничное ожерелье, если через полчаса заломило 

спину и испарился благовейный азарт, знай, прок небольшой от 

тебя в любом деле. А если прильнул на одном месте и «доишь» бруснику 

с обеих рук, если боишься сгубить под каблуком даже одну ягодку 

— ты кое-что стоишь. 

Многие собирают теперь бруснику совком. Виктору это новшество 

было не по душе. Для такой ягоды, как брусника, совок оскорбителен. 

Она достойна того, чтобы ее бордово-алые брызги ощутили тепло и 

ласку человеческих рук, а в длинную зимнюю пору лесная красавица 

отблагодарит сторицей: и хворь снимет, и на любом столе сотворит 

праздник. Совок — холодное железо. Рвет ягоду почем зря, вперемежку 

с мусором, унижая ее достоинство. Такой промысел обедняет и душу, 

и сердце. 

Солнце сместилось в небе и, отыскав среди деревьев прогалину, 

яркими бликами заиграло в брусничнике. Виктор разогнулся, взглянул 

на рдеющий под лучами бесподобный ковер, и ему захотелось увидеть 

Олино лицо. 

— Полбидона есть?— спросил он. 

Оля с улыбкой повернулась к Виктору, пытаясь разобраться, шутит 

он или нет. 

— А у вас?— лукаво спросила она. 

— Я беру тихо,— эхом отозвался Виктор. 

Присели перекусить. Хоть и исчезла былая скованность, но не настолько, 

чтобы обыкновенный обед перестал быть торжественным ритуалом. 

В таких случаях не едят, а священнодействуют. 

Бескрылость Виктора исходила из сознания того, что у Оли есть 

жених. Чтобы не ударить лицом в грязь, он отмалчивался. 

Оля смущалась тем, что услышала от Сергея Михайловича. Трудно 

найти тему для разговора с... типом, который отрицает общепризнанные 

истины. Впросак можно попасть. 

И все же первой заговорила она. 

— Столько брусники я никогда не видела,— сказала Оля, оглядываясь 

по сторонам. Эти слова звучали благодарностью за радость об- 

34

щения с лесом, доверчиво распахнувшим перед ними свои скромные 

дары. 

— Я сюда давно не заглядывал,— ответил Виктор.— Два года неурожай 

был. 

Помолчали. 

— Сергей Михайлович говорил, что вы бросили университет? Это 

правда? 

Вопрос прозвучал с такой непосредственностью и участием, что 

Виктор опустил глаза, почувствовав себя в чем-то провинившимся. 

— Не совсем так,— произнес он, без особого подъема касаясь 

этой темы.— Точнее, совсем не так. Я не бросил университет, а взял 

академический отпуск. Правда, всем сказал, что бросил. К тому, может, 

и идет. 

Оля хотела задать вопрос: «Почему?;>, но передумала, сечтя его 

бестактным. 

Они перестали есть, Виктор завязал рюкзак, но вставать медлили и, 

честное слово, было желание говорить еще и еще. 

— Сергей Михайлович мне рассказал вчера кое-что про Еас,— 

неожиданно проговорила Оля и посмотрела на Виктора взглядом, который 

рассчитывал на его помощь и милосердие. 

— Что он там... насплетничал? 

— Про религию... и атеизм,— с улыбкой продолжала Оля, и уловив 

секундное замешательство в лице Виктора, кротко добавила:— Он 

вас очень хзалил. 

— Болтун,— выдохнул Виктор с сожаленьем, всем своим видом как 

бы заявляя: что с такого гуся взять.— Ну, и как это было воспринято?— 

с иронией поинтересовался он, хотя внутренне подобрался, готовый 

защищать себя до последнего. 

Оля неопределенно пожала плечами и, смущенно улыбаясь, неуверенно 

произнесла: 

— Трудно судить... без знакомства с первоисточником. 

Виктор удивленно посмотрел на нее и медленно выдавил из себя 

банальность: 

— Источник весь высох. 

Он надолго замолчал, и Оля, украдкой наблюдая за ним, неожиданно 

открыла для себя, что эту чрезмерную паузу он как бы не замечал. 

Виктор смотрел на нее и мимо, и трудно было выдержз ь неизвестно 

кому предназначенный взгляд. 

— Я верю в абсолютное бессмертие человека,— произнес Виктор, 

беря в руки бидон.— Даже не верю. А точно знаю. Религия сулит бессмертие 

душам верующих, атеизм ничего никому не сулит. Еессмертие 

обеспечивают каждому из нас многоуважаемые и горячо любимые 

мною гены. Честь и хвала им,— полушутливо продолжал он и, показав 

Оле содержимое бидона, поднял вверх палец:— Работы еще на час. 

— У меня столько же,— ответила Оля, и обоим стало приятно оттого, 

что в сборе брусники они идут вровень. 

Какое глупое созданье человек. Застегнет себя с самого раннего 

возраста на все пуговицы, и хоть тесна одежда, мешает движению — несет 

ее, как крест, до скончания дней своих. Свободная и вольная поступь 

природы его ничему не учит. Жаворонок поет, ручей журчит и 

сверкает, цветок распустился на глазах — всем любуется разум, еще 

глубже зарываясь в ворот пресловутого фрака. Он и она, возможно, 

сотворены для друг друга, волею провиденья сошлись лицом к лицу 

на одной тропе, вспыхни искра любви и не затухай. Не висят на каждом 

лохмотья условностей, глушат искренний порыв, пугают своим убожеством 

святое чувство. 

Они добирают ягоду, то погружаются в недолгое молчанье, то перебрасываются 

ничего не значащими фразами. Оля рассказала про езою 

деревню, про клюкву, которой в Еловке и в помине нет. С Виктором ей 

хорошо, но она не привыкла к равнодушию, поэтому слегка озадачена 

3* 

35

и грустна. Виктор рассказал кое-что из своей охотничьей практики, вершизшейся 

на этих хребтах. Он часе посматривает в ее сторону и с горечью 

замечает, что биг.ок вот-вот будет готов и придется ломать 

уедю знье, подаренное им суд:.бой. 

Домой возвращались низом, дорога была легче и все время шла 

под уклон. 

Оля поинтересовалась, читал ли он «Плаху». 

— Читал,— был ответ. 

-- Понравилось? 

— Не счгнь,— равнодушно сказал Виктор.— Одни прзтзк-.п::. 

О л о ст.ет удивил: «'."г.ахг-,: ее потрясла. Помолчав иемнего, ока 

вног/j загесорчла на ату тему, чтобы выяснить, откуда у Виктора такси 

нега.из роману. 

— У к ас на факультете проходил читательский диспут по этому роману. 

Все его хвалили, никто плохого слепа о нем 

- • Зик/ер молча шагал по своей колее, и Оля, взглядывая на него 

сбоку, едзлапз еще одну попытку разговорит ь его. 

— Галка Шушакоза да: :е расплакалась, когда выступала. 

— Что ез тс.к растрогало? 

— Акбару жалко стало. 

— Волчицу Акбару,— уточнил для чэго-то Виктор.— А тебе ее 

жалко? 

— Раззе можно ее не жалеть?—с вызовом спросила Оля. 

— Можно,— твердо ответил Виктор.— Если ваша голубоглазая Акбарз 

залезет в овечью кошару, она сотне овец горло перегрызет. Спросите 

ее: зачем? Ей половины хватит, чтобы набить свою поганую утробу. 

Слова прозвучали так резко, что воцарилось молчание, и Виктор с 

Олей занимались только тем, что усердно уминали заросший злаками 

проселок и прятали под ногами свои смущенные взгляды. 

— Мне, наприм.ер, овец жалко,— нарушил молчание Виктор.— У них 

нет острых клыков, нет быстрых ног, нет силы. Они беззащитны перед 

волком, перед человеком, перед стихией. У них отбирают только что 

родившихся ягнят, убивают их, сдирают шкуру и делают каракулезые 

воротники и шапки. Это гуманно? Или у ягненка другое сердце бьется 

в груди, чем у волчонка Акбары? Из другого теста замешано? Перед 

природой мы все равны. Почему я это должен забывать и дрожать в 

негодовании над судьбой волчонка, а не ягненка? Не потому ли, что каракуль 

перегрел мои мозги, и они стали набекрень. Нет, Оля, с Акбарой 

все честно. Ей природа дала все, чтобы могла спасать свою шкуру. 

А встретишься с ней в степи, один на один, с голыми руками, и ей захочется 

жрать — отправишься ты с ее помощью в потусторонний мир. 

Потому что у Акбары волчий аппетит. Не овечий. 

Оля слушала Виктора и вспоминала жаркие споры, разгоревшиеся 

тогда по вопросам религии. Она не узнавала своих ребят, поносивших 

Авдия Каллистратова или, наоборот, расправлявшихся с его защитниками. 

Своего мнения она не вынесла на суд товарищей, потому что нэ 

находила в себе столь оголтелой категоричности. Была какая-то поэзия 

в благородных порызах Авдиега духа, его искреннее сердце верило 

в высокое предначертание человеческого разума, источником и опорой 

кстсрего служило всемогущее творческое начало, воплотившееся в 

лике божества. Конечно, мир наш более реален, чем бог. Но как его 

мо.жно вытеснить из сознания многих и многих, если никем не преодолена 

грань недоступности и не прочувствована тайна небытия. 

Возразить Виктору ей нечем, но и тут не все просто. Ведь Акбзра 

не только Акбара, но и воплощение того, что безрассудно попирается 

человеком. Голубой глаз волчицы с выкатившейся из него слезой тоже 

способен будить человеческую совесть. 

30 

— Больше всего споров было вокруг Авдия Каллистратова,— за-

говорила Оля, прервав затянувшееся молчание.— Образовалось два 

лагеря и., никто не хотел уступать. 

— Авдий нормальный мужик,— ответил Виктор, отбирзя на ходу 

у солротивпяющейся Оли бидон. И удовлетворенный итогами борьбы, 

добавил:— Если, конечно, отбросить шелуху богостроительства. 

— В Этом-то и вся загвоздка!— воскликнула Оля, скидывая Виктора 

недоуменно-подозрительным взглядом.— О чем же там тогда спорить? 

— Никак в бога веруешь?— со скептической улыбкой спросил Виктор. 

— Г! не о себе,— тихо отзетила Оля, и ей с~ало нелегко. Почему? 

2а ребят, которые в «Плахе» не увидели ничего, кроме сомнительного 

рецепта обновлять догмы Христа и его приспешников? 

— Спорили, значит, не одни атеисты сидели в зале. 

— Еот именно,— отозвалась Оля. Она несказанно удивилась полярности 

взглядов сокурсников по такому простому вопросу, как отношение 

к религии, и как бы зансво увидела многих своих товарищей. 

— Мне всегда было жалко людей, которые больны верой в бога,— 

с заметной грустью произнес Виктор.— Даже таких гениев, как Лев 

Толстей. В основе этой веры всегда лежит одна причина: боязнь смерти. 

Гения оскорбляет одна мысль о том, что будет с его телом, великим 

умом после того, как совершится мерзкий акт насилия над его жизнью. 

Он бунтует, ищет выхода из тупика, но его нет. Точнее, нет в реальном 

мире. В воображении есть. Забвенье находится в религиозном дурмане. 

Религия посулила загробную жизнь д/шам верующих. Гарантий никаких, 

но кто проверит несостоятельность самой масштабной аферы в 

истории человечества? Никто. Очевидцев с того света не б: J;O, нет и не 

будет. Пока существует человечество, будет процветать и религия. 

А питает ее безысходность перед смертью. Правда о смерти жестока, 

и не у каждого хватает мужества признать ее абсолютную неизбежность. 

Оля замедлила шаг и посмотрела на Виктора со смешанным чувством 

здерозой зазисти и светлой печали. Тот с двумя бидонами шагал 

намного впереди, серая неброская рубашка и поношенные джинсы 

вполне гармонировали с его некрупной стройной фигурой. «Откуда в 

нем такая определенность и твердость суждений?»— невольно подумала 

она и глубоко вздохнула. У одних это есть всегда, у других отсутствует, 

себя она причисляла к третьим. Оля ускорила шаг и, не поровнявшись 

с Виктором, спросила: 

— Скажи мне, Виктор, какая у тебя любимая книга? 

Она впервые назвала его по имени, оба заметили это и поблагодарили 

судьбу за то, что надоумила их, наконец, совершить столь необходимый 

и искренний жест. 

— В детстве больше всех любил «Всадника без головы» и «Свод». 

Сейчас... Не теряю надежды, что такая книга будет кем-то написана. А 

твоя любимая книга, Оля? 

И здесь впервые произнесено имя, что заставило их посмотреть 

друг на друга и смущенно улыбнуться. 

— Пожалуй, сейчас тоже не назову. Любимый поэт — Есенин. Тебе 

он нравится? 

Виктор хотел ответить, что ото равносильно тому, если спросить: 

нравится ли тебе дышать? Но произнес совершенно другое: 

— Поэзию я не понимаю. К сожаленью. 

Они перешли каменный брод, вызвавший у Оли неподдельный 

стрех, выбрались на открытое место и оказались совсем близко от сада 

и пасеки, только с северо-восточной стороны. 

Машина была уже на месте, и через пять минут Сергей Михайлович 

с пристрастием и интересом оглядывал подошедших к нему Олю 

И Виктора. 

— Вот это брусничка!— воскликнул он, когда Виктор передал в 

37

его руки оба бидона.— Ягодка к ягодке. Сразу видно, брали с душой. 

— Повезло нам с Олей,— проговорил Виктор, обращая на нее теплый 

взгляд.— Потрафили на кружок — лопатой греби. 

Оля, улыбаясь, произнесла: 

— Зажмурюсь сейчас, брусника так и стоит перед глазами. Даже 

неохота было уходить. 

Подошел Михаил Кузьмич, молча посмотрел на ягоду и покачал 

головой. 

— А мы с мешок шишек добыли,— сказал Сергей, попеременно 

взглянув на каждого.— Если бы завтра не уезжать, слетали и за брусникой. 

— Можно и задержаться,— ровным голосом предложил Виктор и 

посмотрел в сторону, откуда с Олей уходили за ягодой. 

— Чего не можем, того не можем,— невесело произнес Сергей 

Михайлозич. 

Они стояли группой, каждый думал о своем, точнее, по-своему, но 

мысли vix сходились в одной точке: человек свободен в своих желаниях, 

но не свободен в своих действиях, и от этого никуда не уйдешь. 


Заседание ожидалось беспрецедентным. В этом Леонид Васильевич, 

парторг «Зари», не сомневался. Во-первых, вопрос на обсужденье ставился 

необычный. Смело можно было утверждать, что за всю историю 

существования колхоза ничего подобного на суд общественности не 

выносилось. Во-вторых, сама форма его проведения тоже выпирала за 

рамки вездесущего шаблона. С Семеном Семеновичем договорились 

так: собраться в его кабинете, так как — что греха таить!—в парторговском 

не избежать будет традиционной официальности; присутствовать 

должен сборный актив из правленцев, коммунистов, специалистов и некоторых 

других лиц (школа, комсомол); разговор должен быть открытым 

и заинтересованным, без протокольных формальностей, в виде 

непринужденной дискуссии. Что думаешь, то и говори, потому что сама 

тема требовала именно такого подхода. Да и по-человечески любопытно 

было взглянуть на колхозный актив, растворившись с председателем 

хоть на один вечер в его рядах, освободив тем самым себя и 

других от ненужной казенщины. 

Форум проходил после работы, сборы затянулись до полвосьмого. 

Все разместились компактным ядром за т-образным комплексом из 

трех раздвижных столов. 

Парторг еще раз окинул присутствующих. Почти все в сборе. Из 

специалистов нет инженера и ветврача. Не явились пока управляющий 

второго отделения и завтоком. Вместе с собой и председателем он насчитал 

четырнадцать человек. 

Перемолвившись с Семеном Семеновичем, Леонид Васильевич 

встал. 

— Все вы знаете, зачем мы собрались тут вместе. Это освобождает 

меня от больших объяснений. Скажу вот что. Вопрос из разряда житейских— 

так, видимо, можно сказать, поэтому по простому его и обсудим. 

Как дома, за самоваром.— Парторг провел пятерней по льняной 

шевелюре и, зорко поглядывая из-под белесых бровей зеленоватым 

глазом, более спокойно продолжил: — наш земляк, Алексей Сидорович 

Игумнов, обратился через областную газету с открытым письмом ко 

всем нам, жителям села Еловка. Содержание этого письма вы все знаете. 

Хорошего для нас там ничего нет. Письмо критическое. А на критику 

надо реагировать. Такие сейчас времена. Нам предложили обсудить 

это письмо самым серьезным образом и подготовить ответ в редакцию 

газеты. Обсуждение рекомендовано провести в два этапа: сначала 

активом, потом на сельском сходе. Вот такие пироги. У кого что 

есть, то и выкладывайте. Говорить, я думаю, можно сидя. И необяза- 

38

тельно один раз, можно и десять, если есть нужда. У меня все. Кто 

станет застрельщиком? 

Леонид Васильевич сел, воцарилось молчание. 

Виктор впервые присутствовал на подобном мероприятии. Оказался 

он здесь случайно: секретарь комсомола Егор Тугаринов уехал в район, 

его жена Наташа подарила ему второго сына. Между прочим, одноклассница 

Виктора. Как заместитель секретаря он и представлял тут 

комсомол. 

Присутствовал и Михаил Кузьмич. Сидел он на противоположной 

стороне, ближе к столу председателя. 

Молчание затягивалось, поэтому Семен Семенович счел необходимым 

протянуть руку помощи. На правах гостеприимного хозяина. 

— Я вот что хотел сказать,— заговорил он отеческим тоном, забавляя 

пальцы карандашом.— Собрались мы с вами обсудить обращение 

нашего земляка Алексея Игумнова. Ко всем нам. Как земляки и 

должны мы тут вести разговор. Забыть про свое председательство и 

бригадирство. А то путного ничего не выйдет. Сразу же скажу свое 

мнение. Я внимательно прочитал письмо. Впечатление у меня от него 

двоякое. Вроде и правильно говорит человек, но как-то не так. Не посправедливому. 

С подковыркой. Всех судит. Наша Еловка для него не 

мать, а мачеха. Ведь иногда человек поздоровается с тобой, а про себя 

подумаешь: лучше бы он тебя обматерил. Вот такой тон и у этого письма. 

Все у нас плохо, все на перекосяк. Ни одного доброго слова. А мы 

в районе не на последнем месте. Заработки у колхозников не чета другим. 

У государства на шее не сидим. Прибыль в миллион рублей. Ничего 

не видит человек.— Семен Семенович помолчал, и проникновенно 

добавил.— Кому как, а мне горько и обидно стало от этого письма. Если 

мы такие плохие, то что можно сказать про других? Про тех же каленовцев? 

Совсем откреститься от них? Вы плохие, знать вас не знаю и 

ведать не ведаю. Никто же не пишет в газету и не хулит свою деревню. 

Потому что соображенье имеют. 

— А может, наоборот?— неожиданно для всех произнес Андрей 

Каратуев, бригадир тракторной бригады. Все зашевелились и с интересом 

посмотрели в его сторону. 

— Не понял,— произнес председатель. 

— А что понимать?— с вызовом продолжал Андрей.— Чтобы написать 

письмо в газету, мозги надо иметь. 

— Кто с этим спорит,— снисходительно ответил Семен Семенович.— 

Речь о другом. Если ты печешься о родной деревне, почему не приехать 

да не поговорить с народом. С паршивым руководством. Зачем 

камень за пазухой держать? Игумнова я лет десять в глаза не видел. 

Он, наверное, забыл, как в отцовском доме дверь отворять. А туда 

же судить лезет. 

— Нынешним летом он приезжал. 

Кто это обронил, Семен Семенович не разобрался. 

— Что хотел, я высказал,— недовольно заключил он.— Говорите, 

у кого что есть. 

— Может, ветераны наши выскажутся?— предложил Леонид Васильевич. 

И с улыбкой добавил:—Те, что находятся на заслуженном 

отдыхе. 

Ветеранов было четверо, если считать председателя и Михаила 

Кузьмича. Но эти еще трудились и представляли собой, как говорится, 

другой коленкор, что и подчеркнул сейчас парторг. Слова его относились 

к Тимофею Прокопьевичу и Василию Игнатьевичу, ветеранам партии 

и труда. Эпизодически и они работали, то на поливе весной, то по 

плотницкому делу, вплоть до поделки дуг и полозьев и прочих тележно-санных 

принадлежностей. Физически они могутные и каждую 

осень еще охотились, промышляя белку и что подвернется под руку. 

— Что сказать,— тихо заговорил Тимофей Прокопьевич, глядя перед 

себой и ни на кого в частности. Обидное для нас письмо. Не по- 

39

земляцки поступил Алешка. Костэрит и в хвост, и в гриву. Представил 

так, что пьяница на пьянице сидит и пьяницей погоняет. А на себя не 

посмотрит. Помню, как лет десять назад отплясывал под гармошку в 

речке. В одной компании гуляли. Нажрался, как свинья, чуть не на стену 

лез.— Тут он посмотрел из-под седых бровей выцветшими глазами 

на председателя и с явным осуждением добавил:— Чья бы корова мычала, 

а Алешкина молчала. Я его нынче не видел. А если был у отца, то 

без канистры самогона домой не уехал. Прокурорскую породу эту я 

знаю. 

«Плохо приходится Алексею Сидоровичу»,— подумал Виктор, ожидая, 

что отчебучит еще один уважаемый ветеран. Но неожиданно заговорила 

директор школы. 

— Мы в школе с интересом прочитали письмо Алексея Игумнова,— 

с доброй улыекой на открытом милозидном лице произнесла 

Ирина Петрозна.— Здесь, мне кажется, надо учесть одно немаловажное 

обстоятельство. Побудительной причиной письма явилась трагическая 

гибель Евгения Михайлова. Друга Алексея Игумнова. Вот он и 

высказывает в письме искреннюю печаль, даже скорбь, по этому поводу. 

Чисто по-человечески понять его можно. Он говорит, что в смерти 

Евгения виноват не только он сам, но и все АЛЫ, еловчане. Сюда же 

и себя причисляет. С этим трудно не согласиться.— Ирина Петровна 

сделала паузу, потом вновь принялась говорить, попеременно посматривая 

кз парторга и председателя, которые сидели рядом за одним столом.— 

Самогоноварение у нас превратилось в самостоятельную отрасль 

производства, наряду с другими... 

ЗаАлетив, как недовольно мотнул головой председатель, Алексей 

Ссвельезич, колхозный зоотехник, решил попридержать пыл Ирины 

Петровны. Тем более, что имел личный интерес скрестить с ней шпаги: 

по непонятным мотизам школа зажилила нынче две грамоты сына, и 

он вместо технического вуза оказался в кооперативном техникуме. 

— Ирина Петровна плохо знает производство, есл:1 додумалась 

сравнивать его с выгонкой самогона,— со слезой в голосе вздыбился 

он поперек речи педагога, не забыв при этом хрустнуть своими пальцами. 

Он всегда хрустел ими, когда приходил в волненье.— Быть до такой 

степени неблагодарной — не знаю, не знаю... 

Ирина Петровна смутилась. 

— Я говорю, что чисто по-человечески понять Алексея Игумнова 

можно. Хотя не могу не отметить, что Семен Семенович прав в том 

плаке, что поднятые в письме житейские проблемы можно было обсудить 

в более спокойном русле, в более тактичной форме по отношению 

к своим землякам. 

Недовольная собой, Ирина Петровна замолчала. Она знает, что от 

реальностей никуда не уйти. Школа, как нищий с сумой, всегда зависит 

от благосклонности хозяина. А кто здесь хозяин, и кто нищий, гадать 

не приходится. 

— Я с вами не согласен, Ирина Петровна,— вновь вклинился в разговор 

Андрей Каратуев.— Вы сказали: трагическая гибель Евгения Михайлова. 

Где она: трагическая гибель? Гибнут в Афганистане. А здесь 

человек сгорел от вина, хороший человек. ВОЗАЛОЖНО, такого самородка 

в Еловко не было. Вот и сожалеет Игумнов, что так бездарно оборвалась 

жизнь Евгения. Мог бы горы перевернуть человек, да зодка сгубила. 

А АЛЫ: трагическая гибель. Привыкли к гладким формулировкам 

И отрешиться не можем. Где надо сказать, что начальник вор и хапуга, 

мы говорим: проявил нескромность. Где в шею гнать надо, у нас: по 

собственному желанью. Вот откуда наше болото. 

— Андрюша, я с тобой целиком согласна,— с грустной улыбкой 

проговорила Ирина Петровна. 

— Говорить складно не наш хлеб, но и молчать ума много не надо.— 

Это степенно заговорил Василий Игнатьевич, коллега и соратник 

Тимофея Прокопьевича по пенсионному обеспечению. Мнение его в 

•10

Еловке имело несомненный вес, как медвежья лапа среди лесной 

братии.— Я так кумекаю. Чтобы писать такие письма, надо самому быть 

без сучка и задорины. А Алешка, что греха таить, поплясывал на улице. 

Вместе с Женькой гужевал, когда из города накатывал. Лезть ему в учителя 

не гоже. Вот он пишет, в войну Еловка потеряла семьдесят человек. 

А за последние пять-шесть годов больше тридцати. Он клонит к 

тому, мол, водка виновата. Водка водкой, а умирать всем придется. 

Как ни упирайся, а от старости не отвертишься... 

— Старики не в счет,— отрезал Каратуев.— Читать надо внимательнее. 

Василий Игнатьевич взглянул на него укоризненно и продолжал с 

тем же чузством высокой значимости произносимых им, слов. 

— Цари и то без водки не обходились. Народ тоже. Главное, меру 

знать. А у нас что творится? В сельсовет приходится за водкой ездить. 

За двадцать километров. Сколько аварий из-за этого было? А 

продавали бы в Еловке, и Ванька Мишихин живой был, и Витька Петрухин. 

Отсюда и самогонка из берегов вышла. Надо в торговле порядок 

навести. Из русских 

оглоблей. 

немцев захотели сделать. Вот и выпрягся народ из 

— Это точно,— подал голос Александр Степанович, управляющий 

первым отделением. Кисловатое выражение его пунцового лица стало 

еще кислее.— Вы посмотрите, что творится в получку... 

Тут он вынужден был немного прерваться, потому что вошла Вера 

Яковлевна, заведующая магазином, и с уверенностью, обычно не свойственной 

опоздавшему человеку, спокойно внедрилась между зоотехником 

и профсоюзным лидером. Никто не обратил на это внимания, 

ибо завмаг давно приучила всех к скользящему графику работы своего 

предприятия. Скольжение целиком зависело от ее настроения и 

складывающихся в домашнем быту обстоятельств. 

— В получку, я говорю, Еловку как наскипидарят. Кто в район, кто 

в Жуланку, кто в Ефремсвку. А это двадцать-тридцать километров. Работа 

стоит, управы никакой. Раз с вином началось послабленье, вопрос 

надо решить, чтобы в Еловке продазали. Я вообще считаю, что с этим 

дело.м наше правительство пролетело.— Александр Степанович обвел 

всех взглядом и, убедившись в том, что никто не свалился в обморок 

от его смелых слов, продолжал с тем же напором.—Куда это годится? 

По себе сужу. Мне водка — что есть, что нету. Но я же не Робинзон 

Крузо, не на острозе живу. Мало-мало гости ходят. Или именины в 

семье. Почему не украсить стол бутылкой хорошего вина? А где ее 

взять? Вот и приходится самогоном разговляться. Сомневаюсь, что секретарь 

райкома свой день рождения самогоном справляет. Из-под земли 

достанет. А народ пусть самогон хлещет. Желудок у него крепкий, 

все выдержит. 

— Александр Степанович, а по существу письма что скажешь?— 

спросил парторг. 

— Письмо не одобряю,— отзетил управляющий.— Представил 

Еловку, хуже некуда. Как в глаза он нам будет смотреть? В Ефремовке 

свинья бабу съела. Выпивши была... 

— Кто выпивши?— спросил Каратуев. 

— Не свинья же,— огрызнулся Александр Степанович.— Никто же 

не писал об этом на всю область. А мы, выходит, самые последние. 

— Я уж сколько раз обращалась к Семену Семеновичу,— не смогла 

сдержать свой темперамент полнокровная и полногрудая Вера 

Яксзлевна. Тема для нее настолько животрепещущая, что сам бог велел 

заострить внимание присутствующих на этой глобальной проблеме.— 

Созсем перестали думать о своих колхозниках. Мыслимое дело, 

мотаться из-за бутылки водки за тридевять земель. Мы что, проклятые? 

Почему не решить этот вопрос в сельском Совете? В магазине никакой 

выручки не стало. Чем торговать? Солью да спичками? Иной раз 

на работу идти не хочется. Глаза бы не глядели на прилавки... 

•: I

— А с письмом как быть, Вера Яковлевна,— напомнил о повестке 

дня Леонид Васильевич.— Как вы его оцениваете? 

— Тоже считаю, что нечего выносить сор из избы. Не ангелы мы, 

конечно, но и не хуже остальных. А чтобы других осуждать, надо сначала 

хорошенько на себя посмотреть. Алексей Сидорович одно время 

без бутылки из магазина не уходил. 

— Странный какой-то настрой,— проговорил Олег Александрович, 

колхозный агроном. Он не коренной еловчанин, работал тут второй 

год.— Солнце и то, говорят, с пятнами. Тем более человек. Неужели 

Игумнов не имеет права высказать свое мнение? И устно, и письменно. 

Если областная газета опубликовала его письмо, значит, оно заинтересовало 

ее. Увидела в нем явление, которое... 

— Не знаю, что увидела твоя газета, Олег Александрович, но мы 

в этом письме не нашли ничего, кроме пренебрежения и вызова всей 

Еловке... 

— Кто «мы»?— снова поперек горла встал Андрей Каратуев, теперь 

уже Сергею Феоктистовичу, председателю профсоюзного комитета. 

«Молодец!»— с уважением подумал Виктор. Дискуссия ему начинала 

нравиться, и он про себя соображал, что высказать самому по 

«делу» Игумнова. 

Этот элементарный вопрос застал Сергея Феоктистовича врасплох. 

Он повел седеющей бровью на Каратуева и, поправляя галстук, с достоинством 

произнес: 

— Мы — это мы... 

Каратуев похлопал ему, а предпрофкома наградил его про себя 

эпитетом: «Идиот». 

— Критиковать сейчас модно,— продолжал Сергей Феоктистович.— 

Да оголтелой критика иногда выглядит. Вы, Олег Александрович, 

все-таки приезжий здесь. А что такое Еловка? Эта одна большая семья. 

И вот представь себе, что в этой семье один говорит другому: ты 

свинья, ты — чушка, а вот ты — поросенок. Что будет в такой семье? 

Разлад. А Игумнов что нам говорит? Он говорит, что пальцев одного 

человека хватит, чтобы пересчитать семьи, которые не гонят самогон. 

Это на триста еловских дворов. Вот что заявляет Алексей Сидорович 

на всю нашу область. Это ложь и вранье... 

— Ложь и вранье — одно и то же,— не вытерпел Каратуев.— Может, 

Игумнов имел в виду не только пальцы рук, но и ног. Тогда у него 

все сходится. 

Реплика Андрея вызвала всеобщий смех, за небольшим исключением. 

Не смеялись Семен Семенович, парторг и предпрофкома. Но 

Леонид Васильевич все-таки улыбнулся. 

— Можно и зубоскалить, если наплевательски отнестись к достоинству 

человека,— с обидой произнес Сергей Феоктистович.— Я согласен 

с Семеном Семеновичем. Почему не написать о хорошем в нашей 

деревне? Про высокий урожай зерновых? Про надои на еловском 

комплексе? Или добрых людей у нас нет? Того же Михаила Кузьмича 

взять... 

— Не надо меня брать,— с растяжкой сказал Михаил Кузьмич и 

так неласково взглянул на Сергея Феоктистовича, что у того отпало 

желание как-то закруглить свое выступление. 

— Мне бы хотелось вот о чем сказать,— заговорила Валентина 

Ивановна, заведующая фермой. Руки у нее тяжелые, натруженные, и 

с первым словом она убрала их со стола.— Андрею Семеновичу письмо 

Игумнова страсть как глянется. Слова никому не дает сказать. Постарше 

сидят люди, уваженье надо иметь. Может, из-за того хорохоришься, 

что братан он тебе?— Валентина Ивановна взглянула в лицо 

Андрея, тот обезоруживающе улыбнулся.— Зато его сестра другого 

мнения. Она на ферме нам всем заявила, что Алешка — чокнутый, раз 

на своих земляков руку поднял. И отец не одобряет.— Тут Валентина 

Ивановна начала заводиться и заговорила более энергично.— Чего же 

12

он удрал из колхоза, если сам такой праведник? Мы пс тридцать да сорок 

лет мантулим в деревне и не жалуемся. А он сколько лет в Еловке 

после армии отирался? Два-три года. Слинял, небось, на легкие 

харчи. Работать в деревне — не сахар. Вот и надо с пониманием к этому 

относиться. Приехал бы лучше к нам на ферму да транспортер до 

ума довел. Низкий поклон заслужил бы. Сестра, вон, за двоих упирается. 

Труженица, каких поискать надо. А брата ишь куда занесло.— Валентина 

Ивановна приостановилась и со вздохом закончила:— Не зря 

говорят, в семье не без урода. 

— Паршивая овца все стадо портит,— эхом отозвался главный зоотехник. 

И хотя выражение это крылатое, для Алексея Савельевича оно 

полно реального смысла: еловские стада овец, лелеемые под его руководством, 

оставляли желать лучшего. Правда, в письме Игумнова об 

этом ничего не говорилось. 


— А я за письмо, Валентина Ивановна, двумя руками голосую,— 

сказал непреклонный Каратуев. 

— Может, и ноги поднимешь?— язвительно спросил Семен Семенович. 

— Такой трюк мне не по зубам,— спокойно ответил Андрей.— Поднимать 

руки и ноги враз по силам только начальству. 

Смеялись от души все, в том числе и председатель. 

— Вот они, плоды гласности,— качая головой, сказал Семен Семенович. 

Произнес таким тоном, словно в одно и то же время он осуждал 

и поощрял гласность, это долгожданное дитя перестройки.— Серьезный 

разговор превращаем в дешевый спектакль. Не без помощи Андрея 

Семеновича. 

— Мы же за самозаром,— напомнил Каратуев.— А за ним можно 

и расслабиться. 

— 1 

Расслабляйся, а мы послушаем. 

— Слушаю я и понять не могу: за что тут ополчились на Игумнова?— 

заговорил горячо Андрей, теперь уже беспрепятственно и в свой 

черед.— Ни одно слово опровергнуть нельзя в его письме, если подходить 

к нему фактически, а не как бог на душу положил. Про тот же 

самогон. Конечно, не взвешивал он на аптекарских весах, сколько и 

кто его у нас выгоняет. Но судиться мы с ним не будем. Картина-то выплывет 

неприглядная. Не украсит она нас с вами.— Он сделал остановку, 

одарил задором и молодостью сидящих за зеленым сукном земляков 

и продолжил с неменьшей убедительностью.— Ирина Петровна уже 

указала причину, которая заставила Игумнова взяться за перо. Это 

смерть его друга. Его она потрясла, и он делится своим горем не только 

с нами, но и со всем миром. Смерть глупая и никудышная. Он говорит: 

не только Евгений виноват в своей безвременной кончине, но и все 

мы, его земляки. Себя он тоже не выгораживает, а винит вместе со 

всеми. Можно с этим не согласиться? Вот как пишет Игумнов, зачитаю 

сейчас.— Андрей достает из кармана газету и, кашлянув в кулак, взволнованно 

читает: «Равнодушие наше удивительно. Издавна в Еловке 

живут потомки четырех-пяти фамилий, почти все находятся друг с другом 

в близком или дальнем родстве. И вот на глазах у всех на протяжении 

десятилетия гибнет человек, и никто не окликнет его, не осудит 

общественным деревенским судом, не пристыдит мудрым стариковским 

словом». Так и было на самом деле. Горел человек синим пламенем, 

а мы делали вид, что не замечаем, или подкладызали в этот костер 

дровишки. На что же тут обижаться? Или как в сказке: я ль на свете 

всех милей. Не понравилось царице зеркало, она его разбила. Вот и 

Игумнова разбить стараемся, потому что на самих себя заставил песмотреть. 

А вид не совсем приглядный. 

43

Андрей замолк, и на протяжении нескольких секунд в кабинете 

стояла тишина. 

— Если о каждом таком случае писать в газету, журналисты надсадиться 

могут,— выдазил из себя колхозный зоотехник. 

— Не бойся, о каждом не напишут,— ответил Каратуев.— Игумновы 

на дороге не валяются. 

— Спорить тут, конечно, сильно не приходится,— сказал Сергей 

Феоктпстович.— Игумнов во многом прав. Но зачем одну сажу видеть? 

Если умеешь писать, почему о хорошем не рассказать людям? Тебя 

спрашиваю, Андрей Семенсвич. 

— Можно и о хорошем,— ответил Каратуев.— Например, о том, 

как Алексей Савельевич центнеровых овец выращивает. 

Председательский кабинет вновь наполнился хохотом. Не участвовал 

в нем один Алексей Сазельевич, хотя и у него хватило мужества 

нарисовать на своем лице улыбку. 

— Каратуева пора выводить,— сквозь смех произнес Леонид Васильевич. 

; 

— Он нам всю обедню портит. 

— Андрея если выведем, дремать начнем,— сказала Анна Федоровна, 

возглавляющая в Еловке фельдшерский пункт. Она из местных, 

на своей должности проработала около двадцати лет и среди односельчан 

пользуется уважением за справедливый характер и принципиальность.— 

Я тоже несколько слов скажу. Хотя Алексей Сидорович давно 

уехал из Еловки, но жизнь нашу знает неплохо. Из письма видно. Он 

не только о пьянстве пишет, но о многом другом.— Анна Федоровна 

убрала со лба свалившуюся крылом прядь русых волос и, обращая 

взгляд в сторону парторга и председателя, решительно продолжила.— 

У меня будет таксе предложение. Раз состоится сельский сход, на нем 

надо пофамильно осудить общественным деревенским судом тех лиц, 

которые злоупотребляют спиртными напитками. И еще. Надо решить 

наболевший вопрос о предоставлении бытовых услуг пенсионерам, одиноким 

женщинам и другим нуждающимся. Я имею в виду заготовку и 

подзозку дров, кормов и многое другое. Все это механизаторы делают 

за стакан самогона. Хочешь не хочешь, сами и расплождаем пьяниц. 

Надо навести тут порядок, и это во власти нашего руководства.— 

И, обращаясь ко всем, закончила свою речь откровенно и престо.— 

Не осуждать надо Игумнова, а поблагодарить его. Он добра кал\ желает, 

плохого в письме ничего нет. 

— Я тоже хочу зачитать одну выдержку из письма,— произнес 

Олег Александрович, беря газету у Каратуева.— Вот... «Еловка наша, по 

существу, одна большая семья. Да нет у нее сейчас главы семейства. 

Некому взглянуть на ее жильцов с высоты орлиного полета, кого-то 

защитить своим крылом, а кого-то хорошенько оттрепать за проступок 

и шалость. Вот и погибают ни за грош в расцвете своих сил члены нашей 

большой семьи...» Какие у нас могут быть претензии к Игумнову?— 

спросил глазный агроном, передавая газету Каратуеву, тот сразу отдал 

ее Виктору.— Насчет главы семейства, мне кажется, сказано не в 

бровь, а в глаз. Хотя и по другому поводу. Вспомните прошлую осень. 

Хлеба вымахали дай боже, за тридцать центнеров с гектара. Но полегли. 

Убирать надо было медленно, чтобы избежать потерь. А что получилось? 

Приезжают из района, давят на Семена Се/леновича, Семен Семенович 

давит на меня, я на комбайнеров. И на высоких скоростях 

жарим по полегшей пшенице. В итоге вместо тридцати центнеров намолачизаем 

двадцать пять. А для чего, спрашивается? Чтобы районное 

начальство отчиталось перед областью: тридцатого сентября вся пшеница 

убрана. Раззе хозяева после этого мы на своей земле? У меня 

язык не поворачивается назвать нас хозяевами. А сот передать землю 

в аренду, тогда сам комбайнер покажет от ворст поворот и мне, и председателю, 

если без знания дела будем вмешиваться в работу... 

•И 

— Обижаешься на район, на председателя,— перебил агронома

Семен Семенович,— а куда сам смотришь? Чего характер не проявил? 

Привыкли в рот смотреть... 

— Спасибо за совет,— ответил Олег Александрович.— Учтем нз 

будущее. Да вот беда. Я неоднократно затевал разговор насчет аренды, 

е вы, Семен Семенович, и ухом не ведете. Вот и приходится делать 

неутешительные выводы. Одни против аренды ис-са того, что власть 

боятся потерять, другие за теплые места держатся. 

— Будет отчетное, отдам тебе власть,— сноза перебил агронома 

председатель.— Дело за небольшим: захочет ли народ,.. 

— Тсзарищи, мы отвлеклись,— теперь уж Леонид Васильевич вынужден 

был прерзатэ председателя.— 5 письме об аренде г.:,чего не 

I озорится... 

— Li письме обо всем говорится,— возразил Каратуев.— Даже о 

том, о чем мь! не подозреваем. 

— И все-таки отвлекаться от текста у.е будем,— проявил настойчивесть 

парторг.— Мне кажется, комсомол что-то хочет сказать? Газету 

с руках держит. 

Это относилось к Виктору. Делать было нечего. Надо было ГОЗО- 

РИТ ь. 

— Я тоже одно место зачитаю,— произнес Виктор, не отрывая 

глаз ст газеты.— Еот это... «Живем-то мы, не в последнюю очередь, 

длл того, чтобы счастливы были наши дети. А счастливы ли наши дети? 

У «.п. I ли они? Не зря про ум их спрашиваю. Алкоголь родителей—яд 

для детского ума. Не вырастет глубокий ум на почве, обильно орошенной 

брагой»...— Он прервал чтение, взглянув на Каратуева, Ирину Петросну, 

как бы ища у них поддержки и, опустив взгляд на газету, заговорил 

медленно, с трудом подбирая нужные слоза.— Алексей Сидорович 

говорит о том, что водка наносит непоправимый вред не только 

взрослым, но и детям. И речь тут не о семейных неурядицах в связи 

с пьянкой родителей, хотя и это калечит детскую душу... И даже не о 

том, что у пьяниц высокий процент неполноценных детей. Речь о другом... 

Вот Олег Александрович приводил пример с урожайностью пшеницы. 

С разной площади можно получать разный урожай. И десять 

центнеров с гектара, и двадцать, и сорок. Все зависит от условий выращивай»; 

л. Тс же самое примерно может происходить с ребенком. 

Только ценность пшеницы определяется в центнерах, а наша измеряется 

разумом. Если прекрасные условия в нашей среде — в семье, ближайшем 

окружении,— вырастает глубокий ум,. Если условия некудышные 

— тот же ум вместо глубокого окажется мелким. 

Виктор умолк, над зеленым сукном стола и головами сидящих зависла 

тишина. 

— 5! не думал, что все так серьезно,— ступил, наконец, в эту тишину 

Леонид Васильевич.— К великому нашему сожаленью, во многих 

вещах мы еще мелко плаваем. Что ж, для того мы и собралась, чтобы 

обменяться мнениями, кое в чем обогатить друг друга. Можно, видимо, 

и так говорить. Мы не слышали сегодня одного Михаила Кузьмича. 

— После молодых говорить, что после стружи топором чесать,— 

сказал Михаил Кузьмич, продолжая с вниманием изучать зеленое сукно. 

Вид у него грустный, что давно отметил про себя Виктор.— Я уж 

помолчу лучше. Высказывания молодых поддерживаю целиком. Без 

всяких оговорок. Алексею Сидоровичу надо сказать спасибо. Силком 

нас подтащил к зеркалу и заставил посмотреть на себя. 

Леонид Васильевич, нагнувшись к председателю, перемолвился 

с ним и встал из-за стола. 

— Все высказались, будем закругляться. Или у кого есть что сказать? 

— Разрешите мне,— проговорила Ирина Петровна, взглядом прося 

извинения за издержки регламе нта.— Мне кажется, что изложенным в 

письме фактам нам противопоставить нечего. Здесь звучала мысль о 

том, что Алексей Сидорович сам не был безупречным борцом антиал- 

45

когольного фронта. Отсюда вывод: в учителя он нам не годится. Такой 

подход у меня вызывает недоуменье и признать его правильным и 

справедливым не считаю возможным. Важно не то, каким человек был 

вчера, а то, каким он стал сегодня. 

— Еще кто хочет высказаться?— вновь обратился Леонид Васильевич 

ко всем сидящим в председательском кабинете.— Желающих нет. 

Подытоживая все, что здесь было сказано, у меня напрашивается следующее 

заключение. «Самовар» удался. Все говорили то, что думали, 

никто никого заранее не наставлял, никто не давил и не останавливал... 

— А по аренде остановили, Леонид Васильевич,— не преминул 

ввернуть Каратуев. 

— По аренде разговор еще предстоит, мимоходом такие дела не 

решаются. Теперь по существу всего того, что было сказано. Мы должны 

дать ответ газете. И он будет однозначным: на ваше критическое 

выступление сообщаем, что изложенные в письме... факты в основном 

подтвердились. Другого ответа не будет,— заключил парторг и опустился 

на стул.— Может, еще есть замечания... объявления? 

— Я позволю себе несколько слов,— устало произнес Семен Семенович.— 

Непонятное что-то происходит. Я не могу согласиться с мнением 

тех, кто расхваливал тут поклеп Игумнова на всех нас. Скажу 

больше: затронута моя честь и мое достоинство, как председателя 

колхоза. И я не позволю... 

Виктор слушал председателя, смотрел на Михаила Кузьмича и видел, 

как тот все ниже и ниже опускал к столу свою припорошенную 

временем голову. 

Речь председателя, видимо, возвратила бы весь разговор на круги 

своя. Но навалившуюся на председательский кабинет предгрозовую 

тишину прорубил взволнованно-прерывающийся голос Виктора: 

— Можно и о чести тут потолковать. Но у меня один вопрос к 

вам... Откуда у нас на пасеке неучтенный мед? Целых четырнадцать бидонов. 

Им место на складе, а не в нашем закутке... 

Тут Виктор посмотрел на Михаила Кузьмича. Дядя ободряюще 

улыбнулся ему и, схватившись за грудь, начал сползать со стула... 

Этого удара он не ожидал. Перед этим были просто слова, а сейчас— 

их действие, точнее действие его слова. 

Остальное происходило как во сне. Все всполошились и повскакали 

на ноги... Виктор хорошо запомнил председательские слева: 

— Что ты натворил, малохольный?! 

Он выбрался на улицу и бесцельно побрел по ней, пытаясь уйти 

от самого себя. 


Виктор проснулся с таким ощущением, словно каждую минуту ему 

могут вонзить нож под лопатку. Слишком тягостное впечатление осталось 

у него от вчерашнего вечера. 

Половина седьмого. Слышно, как мать из ограды выгоняет на улицу 

Лельку. Та взахлеб мычит несколько раз подряд, оповещая ближайший 

околоток о своем существовании. 

Входит мать, звякает ведерной дужкой. Она цедит молоко, тугие 

струйки мягко шуршат в взбитую пену. Скоро ей бежать на работу, варить 

завтрак еловским детсадовцам. 

— Мама,— громко спрашивает Виктор,— как дядя Миша? 

— Все так же,— отвечает мать.— Не лучше и не хуже. 

Да, удружил вчера племянник своему дяде. 

Виктор встает и думает о том, как начать сегодняшний день. Каурку 

запрягать, видимо, не придется. Если понадобится, до пасеки доберется 

пешкодралом. Дяде Мише за день не оклематься, это точно. 

Он сходил на двор, ополоснулся у рукомойника и сел за стол. Мать 

уже поела и, торопливо переодеваясь, на ходу говорила: 

46

— Ты ешь, а не сиди именинником. На. обед поджаришь яичницу, 

в холодильнике творог и сметана. Я после обеда прибегу, попроведовать 

братьку. 

Виктор стал прибирать на столе. Скрипнула калитка, и кто-то энергичными 

прыжками вбежал на крыльцо. Распахнулась дверь, это был 

Игорь. 

— Призет, пасека! 

— Привет, милиция! 

Они скрепили рукопожатие. 

— Я на пару минут. В район поехал. Дай, думаю, загляну к возмутителю 

спокойствия в нашей дыре. 

Голубые глаза Игоря блестят, фуражка сдвинута на затылок. 

— Уже слышал? 

— Кое-что слышал. У меня для тебя новость.— Игорь как-то странно 

посмотрел на Виктора.— Люська Тараканова вернулась с югов. Нажилась 

до отрыжки со своим возлюбленным. Я ее не видел, куда-то 

снова исчезла. Галине моей кое-что высказала... Короче, с отцом твоим 

не все просто. Будто слышала она, что его задушили подушкой. Напоили 

и сонного...— тут Игорь вынужден был замолчать. 

Он увидел, как Виктор побледнел, и это его испугало. Сейчас только 

Игорь сообразил, что весть его тяжела, как свинец. 

— Неужели правда,— прошептал Виктор, продолжая пристально 

глядеть на своего друга. Тот растерянно пожал плечами. 

Так они стояли еще несколько мгновений, потом Виктор неожиданно 

уткнулся в плечо друга и, не показывая своего лица, вытолкал его 

за дверь. 

Что ж, и через это испытание должен был пройти отторгнутый от 

родителя насильственной смертью сын. Он долго сидел на диване, слезы 

высохли, сердце выравнило бой. Никто не знал, какую тяжесть носил 

он в себе все эти годы, прошедшие без отца. Сын новоявленного 

алкоголика, захлебнувшегося в собственной блевотине — таким он виделся 

себе и отцовским недоброжелателям. Их немного, но они есть. 

Воротить теперь глаза в сторону — баста! А ты, батя, прости меня, что 

на короткое время запятнал твое имя плохой памятью. Прости. 

Он направился к Пашковым. Сергей Михайлович и Оля стояли у 

раскрытого капота и, прервав разговор, смотрели на него. Он подошел, 

поздоровались. 

— Как... отец?— спросил Виктор, без интереса оглядывая утробу 

«Москвича». 

— Пока без изменений. 

— В дорогу собираетесь? 

— Как получится. 

— Ты на меня, братан, не сердись,— продолжал Виктор, украдкой 

взглянув на Олю.— Хоть и я выложил, но решение у нас было общим...— 

И он в нескольких словах обрисовал концовку вчерашнего заседания. 

— Для меня тут неясностей нет,— ответил Сергей.— Я же маломало 

отца знаю. 

— Ну, я зайду,— сказал Виктор и направился к крыльцу. 

С чувством неуверенности, даже робости, открыл дверь и переступил 

порог. Тетки Устиньи вроде нет. Слава богу. Но она была дома и 

на стук двери выглянула из-за печки, держа в руках совок и веник. 

— Это ты заявился,— проговорила она, переступая через порожек 

в куть.— Здравствуй. Как раз для тебя приготовила,— и она показала 

глазами на орудия своего труда. 

Виктор молча смотрел на нее, остановившись на полдороге в горницу. 

— Что это вы учудили, два дурака, прости господи,— продолжала 

она, с укором глядя на Виктора.— На всю деревню ославились, в обез- 

47

личку себя пустили. Вот уж г.ерно, два сапога пара. Иди к нему, полюбуйся. 

Виктор подошел к Михаилу Кузьмичу и, поздоровавшись, присел 

возле него на стул. 

Вид у дяди был недовольный и виноватый. Лицо осунулось, но глаза 

вчерашние, добрые и живые. Чувствовалась в нем какая-то напряженность, 

словно сн прислушивался к себе. 

— Ты вот что,— с усилием и медленно заговорил Михаил Кузьмич.— 

Займись-ка новыми ульями, Их промазать надо воском и прополисом. 

Пчелы свежий улей сторонятся. Жильем должно пахнуть... Да 

ладно, иди. Потом с Сергеем вместе зайдете. 

Он проводил взглядом виноватую фигуру Виктора и еще белее 

погрустнел. 

Настала пера, видимо, по-настояилему пригорюниться. Так подумал 

Михаил Кузьмич, когда за Виктором захлопнулась дЕерь. Такого состояния 

зэ сооой он не замечал никогда. Заключалось же оно в тем, что с 

самого раннего утре, часов с пяти или шести, он не мог глубоко вздохнуть. 

Дышал он сейчас самым мелким ЕЗДОХОМ, какой лишь возможен 

для поддержания жизни. Только заподымает во вздохе грудь выше, в 

сердце появляется резкая, все возрастающая боль. Вот и говорить стало 

трудно. А так хочется глубоко вздохну(ь, прямо черт за руку тянет. 

Он даже боится, как бы в дремоте не забыться и не вздохнуть полной 

грудью. Зарежет его глубокий вздох. 

Вон как отпела Устинья Виктору: в обезличку себя пустили. Додумалась 

же. Нет, голубушка. Что бы ни говорили, а нос Семену утерли. 

Видел, как глаза его забегали. Жаль, не досмотрел... А народ разберется, 

что к чему... 

Вместе с Сергеем Виктор пробыл возле Михаила Кузьмича не более 

пяти минут. Разговор не был прямым, но не был и двусмысленным. 

Михаил Кузьмич говорил на всякий случай. 

Виктор шел домой, внутри пустота, словно душу вынули. С Олей 

не перемолвился ни словом, а хотелось. Вот жизнь, несет, как щепку. 

Б зоротах своего дома стоял Вениамин Нечаев и смотрел на Виктора. 

— Дорова, сосед. 

— Здорова,— Ответил Виктор, обращая взгляд на Вениамина. 

— Но-ка подверни, спросить кое-что надо,— и Нечаев выдвинулся 

из проема на улицу. 

Виктор с неохотой подошел к нему. Нечаев примерно одного возраста 

с Сергеем Михайловичем, работал фуражиром на ферме, что по 

эффекту разноценно было тому, кабы волк подвязался в сторожа к 

овцам. Все это знали, но... Если бы такого волка заставить охранять личное 

подворье еловчан, тогда другое дело. Можно и фугануть его для 

острастки картечью. 

— Что с дядей?— спросил он, коршуном посматривая на Виктора. 

— Инфаркт. 

Несмотря на свею явную нечистопло!ность в нравственных вопросах, 

людей Вениамин судил строго. Всех, к го жил честно, он считал по отношению 

к себе врагами номер один и презирал от всего сердца. При 

этом благообразно улыбался, так как личину имел приличную: полное 

розовощекое лицо, красивые черные брови, плотный ряд зубов, как 

семена в кукурузном початке. 

— В конторе немного слышал. Обсуждает народ. Сколько припрятано 

было? Говорят, двадцать бидонов? 

— Не двадцать, а сто двадцать,— огрубил Виктор и круто развернул 

домой. 

— Хана твоему дяде,— прокричал вслед Нечаев.— Четвертого инфаркта 

не будет. . 

Виктор не оглянулся. Что с этого подонка взять. Он вошел в ограду, 

ступил несколько шагов и остановился: куда себя девать? До обеда 

-18

оставалось сорок минут. Виктор решил поесть и идти на пасеку. Надо 

заняться ульями, прошпаклевать их прополисом и воском. Работы много. 

Яичницу он не стал делать, творог со сметаной и сахаром его вполне 

устраивал. Только открыл холодильник, вошла запыхавшаяся мать. 

— Ты еще дома? На пасеку не пойдешь? 

— Поем сейчас и пойду. А ты рано. 

— Не вытерпела. Был у них? 

— Был. 

— Ну, и что? 

— Не очень. 

Что мог сказать Виктор? Он видел, что мать торопится, поэтому 

про отца не сказал ни слова. В другой раз. 

Мать ушла. 

Виктор поел, навел порядок на столе и, подойдя к окошку, долго 

смотрел вдоль улицы. Она пуста. Еловчзне заняты делами, а он сегодня 

палец о палец не ударил. 

Закрывая дверь на замок, он услышал странный звук. Отстранившись 

от двери, прислушался. Никто в мире не смог бы понять сейчас 

жестокую суть этих слабых стенаний, рожденных в людском сердца, 

как ответ на удар безжалостной судьбы. Виктор внутренне сжался и 

хотя понял, что свершилось непоправимое, ждал спасительного чуда, 

ждал, что слух его ошибся. Прошло мгновенье, и голос матери вырвался 

на простор. Это в доме Пашковых раскрылась дверь. Все. Конец. 

Померкли чувства, желанья, померкла жизнь. Голосила мать по своему 

единственному брату. Дяди Миши не стало. Виктор стоял, разбитый до 

предела, и вяло думал над тем, когда он слышал голосящую мать? 

Ведь слышал же, слышал, ко над кем и когда она голосила, он никак 

не мог сообразмт^. Воспоминания были ужасны, и вот мать снова голосит. 

Вынести ото было свыше его сил. 

Он понял, что не сможет прямо взглянуть в глаза ни матери, ни 

Сергею, ни Оле. А тетке Ульяне? Людям, которые заполнят ограду 

Пашковых? А дядя Миша... мертвый? Что угодно, только не это! 

Он выдернул замок, вбежал на крыльцо, сорвал с гвоздя рюкзак, 

сбросал в него самое необходимое, чиркнул несколько слов карандашом 

и, схватив на ходу пиджак, вырвался на свободу. 

Через минуту он был на задах своего огорода. Оглянулся, ворота 

Пашковых были раскрыты настежь. 

ГЛАВА I1 

С тяжелым чувством уходил Виктор в лес. Сзади оставалась Еловка, 

на лице которой сегодня скорбь, а он, единственный ее источник, 

позорно бежит в тайгу, подальше от людского глаза. И нет ему оправдания. 

Один дядя мог сказать: 

— Люди, одумайтесь! Виктор ни в чем не виноват. Он поступил 

по совести. 

Но дядя ничего никогда не скажет. Еще утром его глаза излучали 

тепло, потом они закрылись... И ничего не поправить, не объяснить, не 

доказать. Даже собственная смерть ничего не даст. Она вызовет не 

состраданье, а всеобщее чувство гадливости. Каждый подумает: «Вот 

повернутый. Дядю в гроб вогнал, и себя не пожалел». 

Где все-таки была допущена ошибка? Не может быть так, чтобы 

все считали тебя виноватым, а один ты выставлял себя правым. 

Так где же ошибка? Все началось с меда. С этих проклятых четырнадцати 

бидонов. Но тут вроде бы все ясно. Вот он, спрятанный мед.. 

место которому на колхозном складе. Дядя сам его показал. С таким 

видом, словно давно хотел это сделать, да все забывал в текучке буден. 

И подзадоривал потом: мы с председателем воры, а ты знаешь 

4. «Байкал» № 6. -'9

об этом и помалкиваешь. Подталкивал к черте, оказавшейся роковой 

для самого себя. Почему не сам? 

Вот именно: почему не сам доложил на правлении о меде? Да 

здесь-то и зарыта собака! Это же дураку понятно! Раз про мед стало 

известно посторонним, и вместо того, чтобы как-то замазать глаза и 

спрятать концы в воду, раскрывается без всякой боязни место его 

хранения, значит, вопрос о нем был уже предрешен. Виктор поторопился. 

Дядя сам был готов освободиться от этого груза, но по какимто 

причинам медлил. Одно то, что Виктор узнал о меде, делало невозможным 

какой-то иной исход, кроме как передачи его на колхозный 

склад. Как все просто. Надо было только трезвее взвесить ситуацию, 

вытряхнуть из себя закопошившиеся сомнения относительно душевных 

качеств близкого тебе человека и спокойно ждать. И чтобы не за тобой 

наблюдали, а самому надо было избрать выгодную и ни к чему 

не обязывающую роль стороннего наблюдателя. 

Все оказалось перевернуто с ног на голову. Племянник защищался, 

дядя нападал. Кто должен быть непоколебимым, оказался невыдержанным. 

Сколько дней не хватило на тот единственный шаг, который обязан 

был сделать дядя? Десять-пятнадцать? А может, несколько часов или 

минут? Минут, пролегших непреодолимой границей между жизнью и 

смертью. Ведь сказанные Виктором слова, произнесенные тогда же и 

там же дядей, не имели бы таких печальных последствий. Это вне всяких 

сомнений. 

Вся эта круговерть мыслей теснилась в голове Виктора, когда ноги 

почти машинально уносили его по лесной тропе все дальше от Еловки. 

Он уходил в Малиновую падь, где лет семь назад, в дни школьных каникул 

они с отцом промышляли колонка и белку. Не бог весть какими 

были успехи тогдашней охоты, но Виктора влекло именно сюда, где 

ступала когда-то отцовская нога, и была затаенная надежда, что на каком-то 

мшистом камне или щедром своей зеленью листе бадана точьв-точь 

совпадет след отца и сына. 

Думы клубились, как туман, и лишь временами в этом тумане 

проступали реальные картины, и Виктор равнодушно отмечал про себя, 

что справа осталась Черемухова ладушка, слева Петровский ключ, 

потом снова большой отрезок извилистой дороги вверх каменистой 

шумливой речки, совершенно выпущенный из внимания его разгоряченной 

памятью, будто и не было вымеренного только что его шагом 

километрового пути среди травы, камней и колодника. 

Наперекор всем печалям, день был хорош. Над головой беспредельная 

синева и солнце, ограждаемые то меньше, то больше зелеными 

ветвями и вершинами берез, осин и сосен. Слабый ветерок колебал 

листья, омывая их так и сяк теплой струей и ласковым светом. Бабочка 

в радужном платьице вспорхнула с соседнего стебелька и угловато и 

резко скрылась за высоким и густым папоротником. Перелетают с 

ветки на ветку синицы и пеночки, сопровождая своим щебетаньем нарушившего 

их покой прохожего. Дятел прильнул к стволу загнивающей 

березы и просыпает в заповедной тиши такую частую дробь, что любой 

барабанщик позавидует. Где-то далеко всполошилась кедровка, заслышав 

посторонние звуки, и в истошной и надоедливой ноте оповещает 

окрестности о приближающейся опасности. 

Стояла пора противостояния лета и осени. В траве началось увядание, 

но зеленый цвет господствовал, укутывая землю сплошным покрывалом. 

Деревья дышали полной грудью, но как предвестницы наступающей 

осени, некоторые ветви отдельных берез и осин слегка золотились. 

Горелый кедр. В этом месте затянувшегося подъема традиционный 

отдых. Виктор скинул рюкзак, звякнули топор и манерка. Сидя, прислонился 

к колоде и вытянул натруженные ноги. До перевала оставалось 

50

с полчаса ходьбы, потом спуск и два часа хода в сумрака пихт и елей. 

Там охотничья избушка, конечный пункт его гонки. 

Невеселые, безостановочные мысли сокращали дорогу, и уж позади 

перевал, спуск с него, и Виктор ступил под сплошной елово-пихтовый 

свод. На часах около шести вечера, но лучи солнца не проникают 

сюда из-за вплотную подступивших с обеих сторон гор. Иногда под ногами 

хлюпает вода, и приходится прыгать из стороны в сторону, выискивая 

сухие места, кочки и каменья. Дикое первобытное место, где недолго 

засомневаться в реальности всего того, что осталось позади. 

Скоро откроется бугристая поляна с избушкой посередине, это ночлег. 

А пока... Пока отголоски все тех же мыслей, подстегивающих Виктора 

в продолжении всего пути. 

Итак, дядя распразился с самим собой руками своего племянника. 

Не думал, конечно, он, что кончится все так жестоко. И если бы не подозвал 

он вчера к себе Сергея и Виктора, то для последнего закатился 

бы и тот свет, который в народе определяют размерами овчинки. 

— Вы — братья,— медленно и тихо произнес ок.— Зарубите это себе 

на носу. 

Больше от него ничего не услышали они в тот раз и вышли на 

крыльцо с каким-то новым чувством большого родства, и это состояние 

было так непривычно, что погнало их в разные стороны, где наедине 

с собой можно было целиком впитать такую простую и необходимую 

мудрость. 

Тропа расширилась, стала светлее. Слева обозначился распадок, 

Алехина падь. А вон и избушка, рядом с обезображенной простором 

могучей приземистой сосной. 

Виктор положил рюкзак возле тагана, достал топор i , разогнувшись, 

огляделся. Избушка была без двери, в проеме вид елся развороченный 

очаг, и рассчитывать на нее, как на уютный уголок, не приходилось. 

Все это было уже известно. На углах покинутого жилья распластались, 

как летучие мыши, старые телогрейки, вот они и понадобятся 

Виктору для ночлега, больше ему ничего не надо. Он насобирал 

сухих сучьев, развел костер, принес котелок воды и подцепил его на 

таган над бойко потрескивающим пламенем. 

Теперь надо подумать о дровах на ночлег. Без сухостоины тут не 

обойтись. Виктор без труда отыскал засохшую "а корню пихту, срубил 

ее, очистил от сучьев и раскряжевал на метровые чурки. Потом перетаскал 

их к месту ночлега, наломал для постели лапника и при первой 

звезде опустился на колени возле костра, доставая из рюкзака буханку 

хлеба. 

Один запах пихтовых дров был настолько целебен и прекрасен, 

что истомившаяся до предела душа, как яблоко соком, наливалась сейчас 

покоем и умиротвореньем. Если ночью в лесу горит костер, знай, 

одинокий путешественник, что возле него ты в такой же безопасности, 

как у родной матери за пазухой. Будет в отдалении или поблизости от 

тебя ухать или при взлете бить крылом любопытствующая птица, еще 

дальше трубно прокричит изюбр или гуран,— все эти признаки жизни 

свершаются на почтительном расстоянии от горящего костра. Они даже 

необходимы, эти пугающие непосвященных звуки. Чуткий слух разбудит 

тебя среди ночи, ты взглянешь на затухающий костер и, быстро 

поднявшись на ноги, подворошишь его, добавишь два-три кряжа, чем 

вдохнешь в пламень живительные силы, еще на один неспешный шаг 

созвездия Качиги. 

Утром Виктор встал поздно, навернул с аппетитом здоровый ломоть 

хлеба с душистым чаем и дешевой карамелькой и, завязав рюкзак, 

еще раз окинул взглядом правое косогорье. В Безымянном ключе, 

километрах в трех от места ночлега, виднелся взлобок, над котооым 

хмурой бровью навис небольшой утес. Напротив * то взлобка, если 

пересечь ключ поперек и подняться по сиверу на его уровень, была 

небольшая каменистая россыпь. К ней и держал путь Виктор. 

4* 51

Ни для одного человека на земле ке представляла интереса россыпь, 

;; которой сквозь богупу пробирался сейчас Виктор. Когда-то сюда 

они приходили с отцом. 

Россыпь он нашел с большим трудом, потратив уйму времени и 

сил. Выручили головешки, тонкий пенек осины и валявшийся тут же остаток 

ее вершины. 

Виктор примостил лямки рюкзака на пенек и сел рядом на мягкий 

сухой шонор. Солнце приближалось к зениту, день был ясный, безветренный, 

на небе ни облачка, одна беспредельная таинственная синева. 

Разгоряченная ходьбой голова отказывалась думать, но мало-помалу, 

вместе с замедлением биенья сердца, неотвратимо проступала и ясности 

мысли. 

Здесь витал дух отца. К нему и стремился сын, как нежный цветок 

стремится к дарующему жизнь лучу солнца. 

Да, стец, нечем похвалиться пред тобой сегодня твоему сыну. За 

плечами двадцать три года. А что они дали мне, людям? Ничего. 

Армия не обогатила меня мужской дружбой, потому что душа восстала 

скреплять ее згдкей и тройным одеколоном. И я завидую парням, 

познавшим воинское лихо и опасность, и на этой печзе обретших 

крепкое рукопожатие друга. 

Университет тоже отзерг меня. Мое восприятие бытия расходится 

с осе .принят:.://., и я, не в состоянии понять свои заблуждения, перечеркнул 

хер. студенческой вольницы, не попросил помощи у ребят, 

не попытался искать спору в учителе. И теперь мучаюсь и хороню пти 

муки г. своем сердце. 

Первый мой шаг на поприще борьбы за справедливость завершился 

крахом. Завтра Еловка будет хоронить дядю, и я, твой сын, виноват 

в его смерти. И вместо того, чтобы рядом со всеми отдать дань глубокого 

уважение ого памяти и делам, я, как волк, убежал з лес, потому 

что невыносимо и стыдно смотреть людям в глаза. 

Какая непривлекательная цель складывается из всех событий, составлю 

сщ'.-д содержание моей непутевой жизни. Будь ты жиз сегодня, 

отец, гы разочаровался бы в своем сыне. Обидно то, что помыслы чисты, 

порывы души искренни, но как неуклюжи мои шаги к людям. 

Как жить, отец? Так же ломать дрова? По-другому я не /логу и не 

умею. 

И ты, дорогой мой человек, оказался таким же неловким в жизни. 

Насилуя себя водкой, ты хотел усыпить бдительность врагов. Но они 

оказались хитрее тебя и процветают сейчас где-то, заплатиз за свое 

подлое существование твоей жизнью. 

Эти нерадостные мысли, сменяя друг друга, бестолковой чередой 

толпились в голове Виктора. 

Все. Завтра домой. И не стоит удручаться обстоятельствами, которые 

невозможно изменить. С этой мыслью Зиктор пружинисто поднялся 

на ноги и, не оборачиваясь, ухватил пальцами лямки рюкзака. 


Позади осталось более пяти часов отрезвляющей ходьбы по лесной 

тропе и проселочной дороге. Было уже темно, когда Виктор вышел 

на околицу Еловки. Он не пошел улицей, а свернул влево, где дорога 

пролегала между задами огородов и Крутогорьем, и через каких-нибудь 

десять ми-:ут переулок выводил Виктора па угол родной усадьбы. 

Неожиданно Виктор словно запнулся и замер. В косогорье, метрах 

от ста от него, находилось деревенское кладбище. 

Похороны и кладбища Виктор не переносил. Но он принудил себя 

свернуть к канаве, преодолел ее сухое русло и полез вверх, на кладбище. 

Чтс-то позвало его туда, потянуло неодолимой силой. 

Вспомнился ему сейчас разговор с дядей Мишей десятидневной 

давности. Они припозднились с обедом и когда сели под тальниковый 

куст пить чай, дядя Миша задумчиво сказал: 

52

— Сон сегодня видел. Ты, поди, еще падаешь во сне? 

— Бывает, вроде.— Виктор от неожиданности поперхнулся лежкой 

с медом и с любопытством посмотрел на Михаила Кузьмича. 

— Зот-зот. У нас, у стариков, другие сны. Вещие. Лежу я среде под 

зародом. Подходит ко мне огец, качает голевое и говорит: «Вставай, 

Миша, земля сырая, простудишься и захвораешь». Подает мне руку, я 

беру ее чуть не со срезами, и мы идем с ним по дороге. В сторону 

Еловки. Отец держит мою руку, не отпускает, молча ведет по покосу, 

а лица его ко вижу. Так и проснулся со слезами на глазах. Третий раз 

ведет меня отец за руку,— Михаил Кузьмич серьезно, чрезмерно серьезно 

взглянул на племянника и со вздохом дооасил:—Отец зова: меня 

к себе. А ты подольше ле>ай во сне и не педазай руку даже родному 

отцу. Здороваться надо с живыми. 

И вот... Сон положил в руку, как гозорят ела ;.кие старушки. Тоже 

загадка, перед которой аналитический у/.'. Виктора толтался лека, как 

перед каменной стеной. 

Подъем преодолел одним махом, слоено кто-то подгон г л еззди. 

Вот и штакетник. Обойдя полукружье изгороди, на зесточной стороне 

кладбища отыскал калитку и лрэмеде чем переступить за ограду, ззглянул 

с высоты на село. Увидел свою улицу с тремя светяш.имисл фонарями, 

возле среднего из них родной дом с дзумя окнами, выплескивающими 

неяркий свет во двор и крап огорода. Это мать ждет сына, 

и на мгновенье Виктор засомневался, стоит ли открызать калитку. 

Первый раз в жизни ступил Виктор при хороводе звезд в этот тихий 

и скорбный мир отошедших в вечность земляков. Сколько близких 

и неблизких имен упрятано здесь! Сколько горьких страстей разметалось 

с кладбищенского бугра равнодушным ветром. Виктор двигался 

сейчас медленно и осторожно, слезно босой ногой приминал колючее 

жнивье. Он но блудил, а шел в направлении, где в верхнем восточном 

углу скучилось несколько могильных холмиков рода Пашкозых. 

Вот и оградка, которой не было еще Ечера. Михаила Кузьмича похоронили 

у изгелозья отцовской могилы. Племянник оперся ладонями 

о холодные железные прутья и в тупой безысходности окаменел на 

долгие минуты. 

Дяди Миши нет. Назсегда, навсегда. Тьма и тишина поглотили сейчас 

весь мир, и ощущение жизни давала лишь бессвязная зялая 

мысль, которая тлела с сознании Виктора с упорством и обречзннэстью 

догооаюш.ои голевни. 

Так близко и так недос.улно далеко находятся Друг от д. угз племянник 

и дядя. Между ними пропасть, которую еще никто не преодолел, 

не пстеряз себя, а с собою и вес=, мир. Виктор смотрит УУ z. /до", .ьный 

гроб то выступает из темноты, то сливается с нею. Он думает о 

Сергее, о матери. Для них Михаил Кузьмич более дорог, чем для него. 

Это бесспорно, если брать во внимание голое род.-гпо. !••! как бы не 

складывались теперь обстоятельства, отношения между ни, 1 

..и :;е могут 

быть прежними. Не п.оизназал вины Виктора s смерти ет:;а :•• брата рассудком, 

они вынуждены будут отступить перед чувстзом, которому беспристрастный 

взгляд неводом и противопоказан. Да и с с г ':•':•' с с. с ест и та:.--, гдз р :•;•> UP. Ксftpan 

открыто и честно. Встреча с Сергеем представлялась такой v: «елей, 

что переходила в разряд невозможных. 

Много горстей земли было брошено на крышку гроба, в котором 

нашел свой последний приют Михаил Кузьмич. Действия людей были 

одинаковыми, когда с непокрытой голоиой они отходили чередой от 

этой свежей рань, на теле земли. И эта общая боль преднаг.л.к.сь не 

только умершему, но и самим себе, потому что именно здесь каждый 

ощущал в наиболее обнаженной форме относительность своего бытия. 

Виктор пытался проникнуть в суть этой тайны, вздыбившейся на клочке 

земли между Ж И Е Ы М И мертвым. Три метра отделяют его от дяди. Всего 

три метра. Но какой сгусток чувств и мыслей, как ка сим-с- . дер-

жится на этом небольшом отрезке. Вся религия уместилась на крохотном 

расстоянии между оплакиваемым и оплакивающим, разделенных 

слоем сырой и холодной глины. Вера в рай и бессмертие души рождается 

тут, на кладбище, потому что чужая смерть, как предвестница 

личной трагедии, вызывает протест и возмущение в любом бьющемся 

сердце и наизные представления о загробной жизни становятся более 

привлекательными для слабых душ, чем реальный ход событий. Три 

дня и три метра — вот измерения, которые приложимы теперь к дяде 

Мише. 

Долго Виктор согревал грудью железные прутья. Много безрадостных 

мыслей и чувств исторгнул из себя в темень. Но вина перед 

Михаилом Кузьмичом оставалась главным фоном для всех его душезных 

волнений, она не проходила и, кажется, вселилась в него не на дни, 

а на года. 

«Прости меня, дорогой человек. Не знал я, что слово может отнять 

жизнь. Прости и за то, что не хоронил тебя. Твой образ я хотел сохранить 

навсегда живым. Вот и сбежал, как не подобает нормальному 

человеку. Ты меня понимал, как никто. К кому обратить теперь мой 

взгляд, и кто его перехватит?» 

Виктор с трудом сдерживал себя, и когда ощутил на щеках слезы, 

резко отстранился от оградки и зашагал прочь. На полдороге к калитке 

он приостановился, свернул вправо и безошибочно подошел к такой 

же оградке, стерегущей прах его отца. 

Снова трехметровая стрела, оперенье которой составляет жизнь, 

острие — смерть. Одно благоговейное молчание оставит Виктор в этот 

вечер на могиле своего родителя. Прощание с дядей отобрало всю душевную 

энергию, сюда его привел скорее инстинкт, чем рассудок. 

Отца Виктор тоже не хоронил. Не всегда солдат поспевает на первые 

поминки. Но он не жалел об этом. Пусть снится всю жизнь образ 

отца, которого он запомнил новобранцем, чем похоронная процессия 

с пихтовым лапником под ногами. 

Сообщение Игоря освободило Виктора от того морального груза, 

который добровольно взвалил он на себя со дня отцовской кончины. 

Для него стало ясно, что гибель отца связана не с мифической вспышкой 

алкоголизма, а вызвана реальными силами, у которых он оказался 

поперек дороги. И эти мракобесы убрали его. Кто они и можно ли 

приоткрыть их маски? Едва ли. Но судьбе спасибо за то, что она восстановила 

в памяти сына светлый образ отца. 

«Пусть земля будет вам с дядей Мишей пухом»,— прошептал Виктор. 

Что ж, в вопросах жизни и смерти природа бескомпромиссна, как 

острие кинжала. Два самых дорогих человека спят здесь вечным сном. 

Виктор приближался к выходу, но ему еще раз суждено было остановиться 

среди ночного безмолвия. Его внимание привлек монумент 

на могиле Стапана Евсеева. На скромном деревенском кладбиш.е он 

выделялся своими габаритами как динозавр среди современных млекопитающих. 

Даже в темноте он кричал о своей исключительности. Незнающий 

человек вполне мог подумать, что здесь покоится выдающаяся 

личность. 

Олег и Степан Евсеезы. Тоже родственники, оградки их рядом. 

Олег погиб в Афганистане. Храбрость свою отдал на алтарь победы 

афганских крестьян над бандами душманов. Боевой орден оплачен ценой 

собственной жизни; вот она кровная связь Еловки с далекой афранской 

провинцией. Обелиск с пятиконечной звездой в темноте почти 

не виден. 

Степан Евсеев. Его Виктор не знает. Он много старше, всю жизнь 

где-то шатался, отсидел в тюрьме тринадцать лет и лишился жизни при 

неизвестных для еловчан обстоятельствах. И хотя похоронен в родной 

деревне, здесь он чужой. Памятник привезли и установили его дружки, 

54

личность которых покрыта таким же мраком неизвестности, как и вся 

беспутная жизнь Степана. 

«Не тушуется, нечисть,— с горечью подумал Виктор.— Даже на 

кладбище старается самоутвердиться на века». 

Лежат на кладбище истинные правдолюбцы времен гражданской 

войны и коллективизации. Некоторые могилы уже не восстановить, слизали 

их с лица земли дождь и ветер. И вот маячит над ними немым укором 

всей Еловке неуклюжий каменный исполин, прославляющий неблаговидные 

деянья Степана Евсеева. Конечно, добро не привыкло рвать 

голосовые связки, заявляя о себе. Но культивировать несправедливость 

не гоже не только среди живых людей, но и среди мертвых. 

...На крыльцо Виктор поднимался с чувством, которое испытывает 

человек, ожидая впереди неприятность. В такие минуты возникает наивно-малодушное 

желанье, чтобы действительность обернулась сном 

или, на худой конец, образовался в ней провал, минуя который ты вновь 

держишься за гриву «розового коня». 

Мать была одна. В безвольной и уставшей позе она сидела перед 

телевизором. Сына окинула взглядом, в котором безоглядная материнская 

любовь переплеталась с каким-то новым чувством, которое раньше 

Виктор не замечал. 

— Проголодался, наверное,— сказала мать, собирая на стол. 

Виктор ничего не ответил, хотя про себя язвительно подумал, что 

кормить такого типа, как он, в самый раз было бы дрыном. 

Позднее, за ужином, прерывая тягостное молчание, он глухо спросил: 

— Как тут... 

Мать задумчиво глядела на его склоненную над тарелкой голову, 

печально и тихо ответила: 

— Похоронили. Сергей все тебя ждал. Уехали перед закатом солнца. 

— Я сейчас на кладбище был. 

— Да кто в такую темень туда ходит? Не видно, глаз выколи. 

Виктор впервые поднял глаза и в упор посмотрел на мать. 

— А что там видеть?— бросил он то ли матери, то ли себе, и, возвращаясь 

мысленно на кладбище, подумал:— «Там надо чувствовать». 

Закончив есть и не выходя из-за стола, Виктор задал матери вопрос, 

который стоил ему больших усилий. 

— Слушай, мама. Могу я жить в Еловке... после всего, что произошло? 

— Что ты, Витенька,— с навернувшейся на глаза слезой проговорила 

мать.— В чем твоя вина? У батьки был третий инфаркт. Ты ни при 

чем и зря не убивайся. Не хватало нам еще над этим голову ломать. 

Материнский ответ не принес успокоенья. «В чем твоя вина?» Этот 

вопрос, прозвучавший ненароком из уст матери, говорил о многом. В 

первую очередь о том, что вина все-таки была. Только для одних она 

выглядела большой, для других — незначительной, третьи пытались ее 

не замечать. И все разномастье мнений Виктору предстояло ощутить 

на себе в самые ближайшие дни. 


Как не хотелось Виктору сейчас открывать дверь председательского 

кабинета! Он резко оглянулся на Верку, которая перед этим усиленно 

гоношилась за своим секретарским столом, создавая видимость свалившихся 

на нее неотложных дел. В глазах ее, мгновенно исчезнувших 

за створками длиннющих ресниц, Виктор уловил и жалость, и осужденье, 

и недоуменье. Этот взгляд был типичным, так смотрела сегодня 

на неудавшегося студента вся деревня. Правда, ощущались и более 

красноречивые взгляды, которые жалили посильнее пчелы и крапивы. 

— Поправь воротник рубашки,— успела сказать Вера, когда Виктор 

дернул на себя бесшумно открывающуюся дверь. 

55

«Мозги сейчас поправят, а не воротник»,— пронеслось в голове 

Виктора, когда он обозрел за столом председателя. Тот, приподняв 

очки, глядел в его сторону с выраженьем, будто не понимая, зачем и 

откуда вползла в его кабинет эта довольно-таки неприятная букашка. 

— Здравствуйте. Вот... я пришел. По вашему вызову. 

— По вызову в милицию ходят,— сказал Семен Семенович.— Садись. 

Натворил-то чего! Дядю угробил, сопляк... 

Он встал и, отойдя к окну, долго и неподвижно стоял с сцепленными 

за спиной руками. Пальцы подрагивали, и председатель боролся с 

ними, сжимая их в кулак. 

Виктору стало не по себе. «Какой я гад»,— с обреченностью и безразличием 

ко всему на свете подумал про себя. Ему вспомнился весенний 

день, раскрытое настежь окно на седьмом этаже университетского 

общежития, и на подоконнике, обхЕатиз колени руками, он, как щепка 

в океане. На уровне глаз в бешеной пляске мечутся и шумят верхушки 

берез и сосен, нсистовстзует в кронах ветер. Далеко внизу цементная 

плита, холодная, крепкая, равнодушная. Только что его ^уть не исключили 

из комсомола. Справедливость восторжествовала с перевесом в 

два голоса. На душе как никогда муторно. Нарушилась вся связь с жизнью, 

выхолостился ее смысл. Страшно захотелось ему тогр.а с распростертыми 

руками кинуться в бушующее зеленое море, но плита разделяла 

их. Он сидел и завидовал соснам, их счастливому неведенью своего 

бытия. Внизу с сосны на березу перепрыгнула белка. В передних 

лапках у нее конфетка. Ветер вырвал у белки цветную обертку и унес 

с глаз долой. Она герепрыгнула обратно на сосну и исчезла з густой 

хвое. И ты счастлиз, зверек, в твоей душе покой тоже непоколебим и 

вечен. Как прекрасно иметь возможность не мучаться сознанием своего 

никчемного существования. Никогда. А в его голове такой же ветродуй 

и буйство, что и перед глазами. Неведомая сила зовет вниз, душа изнемогает. 

Тогда, на грани катастрофы, Виктор уяснил для себя важный 

принцип. Он заключался в том, что сознанию дозерять нельзя. Сосны 

и белка потому непоколебимы в своем неистребимом стремпении 

жить, что не способны задать себе самый глупый вопрос из тех, над 

которыми мучается человек. Это вопрос с смысле бытчя. Надо шуметь 

ветвями, пока шумится, и прыгать с ветки на ветку, пока прыгается. А 

придет черед, природа так же потушит огонь жизни, как и зажгла его. 

В каждой живой твари. В минуты душевной слабости сознание, как подлый 

провокатор, толкает мечущееся в груди сердце в огонь и полымя. 

Не верьте ему. Взнуздайте его своей волей, и мир снова распахнется 

перед вами в своей первозданной красоте. 

Председатель повернулся и, напразляясь к столу, проговорил: 

— Наверное, героем себя чувствуешь. Мошенников разоблачил. 

Он сел в кресло, ухватом положил руки на стол, пальцы беспрерывно 

теребили то ручку, то карандаш, то бумажку. Уверенности на 

лице как не бывало. Перед Виктором сидел пожилой человек, уставший, 

загнанный, с тоскливым выражением глаз под седеющими бровями. 

— Чего молчишь? Мошенники мы с твоим дядей? 

— А кто же еще. 

Если бульдога гладить против шерсти, он начинает сердиться. 

— Цыпленок ты. Дядя твой был честнейший человек. 

— Я знаю. 

— Выходит, я мошенник? 

— Выходит. 

— Храбрый ты человек. Сколько, говоришь, меда там было? 

— Четырнадцать бидонов. 

— Много. А где они? 

— Вам лучше знать. 

— Ишь ты какой ловкий. Пасека на замке, ключ у тебя, а про мед 

я должен знать. Ключ-то у кого? 

— У меня. 

56

— То-то и оно. Не было никакого меда. Тебе приснилось. Завихренье 

в башке. У отца твоего тоже случалось. 

Виктор с ненавистью посмотрел в глаза Семена Семеновича. 

— Может, и вас сейчас за столом нет? 

— Что-что? 

— Ничего. Дядя у вас на крючке был. 

— На каком крючке?! Я гляжу, ты и в самом деле чокнутый. 

— Вы как пресс давили на дядю. А еще самым близким другом 

его называете. 

— Замолчи, щенок!,— грохнул о стол кулачищем взорвавшийся 

председатель.— Ты и меня доконать решил? 

Он встал, поднял с пола карандаш, открыл форточку, и когда Виктор, 

приподнимаясь, заскрипел стулом, обернулся и приказал: 

— Сиди, сиди, разговор наш не кончен. 

Что сказать этому правдолюбцу? Их было трое. Сенька, Мишка и 

Ванька. За плечами немудреный багаж из двенадцати лет жизни, под 

зеленой и синей далембсй спрятаны наивные сердца и души, подстегивающие 

их р э -ться вместе каждую свободную минуту. Что ж, дружба, 

как и все живое и одушевленное, тоже делает когда-то перзые робкие 

шаги, перерастающие потом в твердую поступь. На зуб пробовали игры 

и забавы, достасшиесл не только от отцов и старших братьев, но коечто 

из собственного творчества, с элементами риска и отваги, подобно 

пасхальным качелям. Была среди них и такая игра. Они утащили на речку 

бастриг, укрепили его между двух берез на высоте сажени над каменистым 

руслом и на этом ненадежном и тонком кругляше состязались 

в ловкости, выводя друг друга из равновесия обманными движениями 

и подзатыльниками. Вниз никто не прыгал, было малоприятно 

и небезопасно. Обычно теряющий равновесие хс этался над головой за 

крепкий березовый сук, подтягивался на турнике и, опираясь о ствол ногами, 

караокался вверх, дожидаясь там своей очереди. Неумолчная 

вода убаюкизала, вкрадчивые камни под ней ждали ребячьего промаха. 

И беда грянула. Взмахнул как-то руками Мишка в поисках сука над 

головой, выбил опору из-под ног у Ваньки, и тот навзничь грохнулся 

в воду. Упал, чтобы никогда не встать и не посмотреть в плачущие глаза 

друзей застывшим черемуховым зрачком. 

Это был крючок на всю жизнь. Для обоих. Мишка не один раз просил 

потом Сеньку, чтобы никому и никогда не рассказывал о том, как 

произошла трагедия на речке. Он добровольно зозложил всю вину на 

себя, и никакие доводы друга не могли убедить его в том, что все трое 

они без вины виноватые. С течением лет особая роль Михаила в атом 

несчастном случае как-то незаметно и непроизвольно утвердилась 

окончательно, и в знак благодарности за сохранение тайны он не перечил 

ни в чем другу и никогда не пытался стряхнуть с себя ничем не 

обоснованную нравственную зависимость от Семена. Да тот и не замечал 

ее и не находил в ней корысти. Но хомут этот висел и диктовал 

соответствующее своей сути поведение п отношениях с Семеном. Равновесия 

тут не было, чаша весов всегда склонялась в пользу интересов 

последнего. 

Снова председатель за столом досадливо бросил в телефонную 

трубку: «Через 15—20 минут!», а объявившуюся на пороге Верку поворотил 

обратно коротким словом: 

— Машину. 

С недобрым выражением посмотрел на Виктора и, откинувшись в 

кресле, разглаживая ногтем большого пальца ржавые усы, сказал: 

— Договоримся так. По-взрослому. Меда не было. Доказать противоположное 

тебе не удастся, хоть в лепешку разбейся. А будешь 

смешить людей, психиатра вызовем. Не прокурора, о чем мечтал ты, 

а психиатра. 

— А зачем... врача? Вас же не лечить надо, а судить. 

— Не перебивай, сосунок. Из деревни нашей тебе надо уехать. 

57

Иначе трудно тебе будет, могут и в мурло наплевать. Или что-нибудь в 

этом роде. Прогневил ты народ, не скоро забудется. Пасека не для тебя. 

Ты молод, еще кувалдой помахать надо. За пасеку возьмусь сам. 

Проведу отчетное, передам вожжи помощникам и заменю Кузьмича. 

Вот такой пирог тебе от меня. 

Доводы были убедительными, председатель вбивал гвозди по самую 

шляпку. У Виктора в голове возник образ Дон Кихота и ветряной 

мельницы. 

— Ты наверное, думаешь, что вокруг нашего меда Земля вертится?— 

Семен Семенович заговорил спокойно.— 10—15 тысяч рублей в 

год — вот какой доход давал нам Кузьмич. Животноводство и полеводство 

в сто раз больше. Это экономическая сторона дела. Но есть и 

другая. 

Председатель оценивающе посмотрел на Виктора и, поднявшись изза.стола, 

неожиданно подсел к нему. 

— Ть1 кольчатый каток представляешь? 

— Представляю. Возле кузницы их целое кладбище. 

— Вот-вот. Ломаются часто. Откровенно говоря, дерьмо. Но дефицит. 

Земля у нас, сам знаешь, никудышная, легкая, с песочком. Осадков 

мало, без катка влагу не сохранить. А в некоторых хозяйствах катки 

есть, но ими не пользуются. Осадков выпадает много, земля тяжелая, 

не чета нашим полям. Вот и ломаем мы шапку перед Иваном Ивановичем 

и Иваном Никифоровичем: выручайте катками. Они посмеиваются, 

по плечу хлопают, запас, говорят, глотку не дерет. Как быть? Земле не 

скажешь, потерпи, мол, кормилица, пока катки достанем. Вот и пускаем 

мы тогда в ход самое надежное наше оружие — мед. Он, как тяжелая 

артиллерия, все пробивает. Везем мы тому же Ивану Ивановичу 

в подарок десять килограммов меда, и купчая на катки оформляется 

как по маслу. На меде теряем сорок рублей, на закрытии влаги выигрываем 

50—100 тысяч. Что выгоднее колхозу? 

Семен Семенович поднялся на ноги, закурил, и с наслаждением 

затягиваясь, стал прохаживаться вдоль кабинета. Виктор сидел все в 

той же колючей позе, он пристально смотрел в окно, и весь вид его выражал 

неприятие всего, что говорил председатель. 

— Или возьмем такой случай. Надрызгался в уборочную кто-нибудь 

из шоферов, прав лишают человека. Пора стоит горячая, каждая 

машина на вес золота. Берешь банку с медом и едешь к начальнику 

милиции. Выручай. И выручает. Не враг же он нам, соображает, что 

хлеб всему голова. Ты думаешь, легко дыры латать на нашем колхозном 

зипуне? Нужды прорза. Видное положение нашей «Заре» даром 

не дается. Локтями приходится работать, не только головой. Если за 

каждым гвоздем в очереди стоять, то околеть недолго. Так что не зря 

Кузьмич получил когда-то за свою пасеку орден. 

Председатель остановился возле окна, задумался на минуту, и пронеслись 

в его голозе приятным калейдоскопом события тех далеких 

дней. Как убеждал секретаря райкома отметить высокой наградой добросовестный 

труд рядового пасечника. Тот, все взвесив, согласился и 

однажды в жаркий июльский день привез на пасеку первого секретаря 

обкома. Тому хозяйство Кузьмича понравилось. Про мед сказал: 

— Такого душистого меда еще не пробовал в жизни. 

В ответ услышал: 

— Душистый мед к неурожаю. 

Секретарь удивленно взглянул на всех, но промолчал. Кузьмич как 

в воду смотрел, год оказался паршивым. Но знаменательным. С той поры 

мед с далекой пасеки Кузьмича стал непременным атрибутом на высочайшем 

столе руководителя. 

— Хочешь жить — умей вертеться. 

Эта несколько запоздалая реплика Виктора вывела из приятного 

оцепенения председателя, он снова ступил хромовым сапогом на ковровую 

дорожку. 

58

— Ты и это знаешь? Грамотный. Ни разу не видел, как белка в колесе 

крутится, но позавидовать ей могут многие председатели. Жизнь 

заставляет вертеться, многоликая и многотрудная жизнь... 

— Вы пытаетесь доказать мне, что черное — это белое,— Виктор 

встал. 

Семен Семенович развел руками, как бы показывая безысходность 

своего положения, и произнес соответствующие этому жесту слова: 

— А что остается делать старому махинатору? Говорят, кролик и 

тот упирается, когда заглатывает его удав. Тебе ли объяснять. Ты же у 

нас чуть ли не профессор. 

— Из меня такой же профессор, как из вас безупречный председатель. 

— Ценю прямоту. Только безупречными мы все становимся на 

кладбище. К сожаленью. 

— У меня последний вопрос. У дяди на книжке 62 тысячи. Завещал 

он их на постройку детского сада. Откуда такие большие деньги? 

Председатель остановился перед Виктором, посмотрел в глаза, потом 

сквозь него и, закуривая сигарету на ходу, устало заговорил: 

— Совестливый был Кузьмич. Деньги эти оправдательный документ. 

Хотя оправдываться ему не в чем. Со своих улей, не колхозных, 

за свою жизнь он накачал меда побольше, чем эти тысячи. 

— Я пошел. 

Сопровождаемый красноречивым молчанием председателя, Виктор 

с излишней торопливостью покинул кабинет. 

Семен Семенович, как маятник, по инерции походил туда-сюда и, 

услышав сигнал машины, вышел вслед за Виктором. В приемной он приостановился 

и с назидательной полушуткой проговорил: 

— Не вздумай, Вера, за такого ненормального замуж выходить. А 

то хлебнешь мурцовки... 


Выйдя из председательского кабинета, на улицу, Виктор в нерешительности 

остановился. Встал вопрос: куда идти. Налево — домой, направо 

— к Игорю. Повернул он все-таки направо, потому что встреча с 

Игорем представлялась ему сейчас более необходимой. Дом не коза, 

в лес не уйдет. 

Пока добирался до усадьбы участкового, его обогнала председательская 

«Волга» и, обдав пылью и ветром, черной молнией исчезла в 

ближайшем переулке. Мельком увидав профиль Семен Семеновича, с 

упрямой неприязнью подумал: «Не тебе решать, где мне жить. Я тоже 

не в Америке родился». 

Игорь был дома, посредине ограды возился со своим трехколесным 

«Уралом». Поздоровался запястьем, указав на антисанитарное состояние 

рук. Нос и щека тоже были выпачканы, и на фоне темно-маслянистых 

помарок приятным контрастом выделялись голубые, веселые 

глаза. Жить с такими глазами одно удовольствие. 

— Меня выгоняют из колхоза, а ты частную собственность обихаживаешь. 

Не знал я, что друг променял меня на мотоцикл. 

Игорь испытующе посмотрел на Виктора. 

— Ты же знаешь, что в своих железных объятьях я кого угодно 

задушу. Только укажи источник своих бед. 

— Семен Семенович. 

Виктор вкратце рассказал о своем разговоре с председателем и 

замолчал в ожидании комментариев. 

— Значит, объяснились. Это неплохо. Какие шаги хочешь предпринять. 

— Шаги? Написал заявление и кинул на стол председателя. 

Игорь присел на мотоцикл и убежденно проговорил: 

— Не ври. Не знаю я тебя... 

59

Друзья помолчали, думая примерно об одном и том же. Первым 

заговорил Виктор: 

— Вот что я думаю. Пора нам с тобой, Игорь, раз и навсегда сбросить 

с себя хлопчатобумажные колготки и натянуть до подмышек подобающую 

мужчиналл робу. Может, брезентовые штакы. Ты не находишь, 

что мы слегка забуксовали в лучезарном младенчестве? 

Игорь не сразу нашелся с ответом. 

— А если расшифровать? 

— Чего расшифровывать, все и так ясно. По годам мы взрослые, 

по поступкам — дети. Не живем, а играем в жизнь. 

— Разжуй до конца. 

— Пожалуйста. Самогонку Еловка гонит? Гонит. Колхозный карман 

со своим путает? Путает. Через пень колоду работает? Работает. Как 

на принудиловке. А что мы с тобой делаем.? Мы наблюдаем. Это в лучшем 

случае. А в худшем — льем воду ка мельницу Веньки Нечеезг:. Мне 

все сто сстс'чертело. Одно из двух. Или давай в этом болоте насадить 

порядок, или я плюю себе и тебе в морду и уезжаю в университет. Вот 

мое предложение. 

Воцарилось молчание. 

— Дельное предложение,— наконец произнес Игорь, возвращая 

с синеющего вдали горизонта езой затуманенный взор.— Я его принимаю. 

— Серьезно? 

— Серьезно. 

— Что-то ты подозрительно быстро согласился. 

— Я же говорю, дольное предложение. 

— Сидим мы сейчас с тобой на мотоцикле и даже не подозреваем, 

что по ограде тзоей ступает сама история. Не больше и не меньше. 

Ты с этим согласен? 

— По этой ограде? Что-то л не вижу ее следов,— оглядываясь по 

сторонам, произнес Игорь. 

Виктор тоже оглядел обширную ограду, скользнул взгляде/, по 

смеющимся озерцам Игоревых глаз 'мне бы такие!) и, мерят открывающийся 

за усадьбой простор, заговорил н>. баз внутреннего волненья: 

— Пет через десять ты сам мне скажешь, что истерия в тзеей ограде 

все же была. Если, конечно, не изойдем мы с тобой словами. А 

трудности у нас есг=>. И не маленькие. Элементарный тебе пример. В 

Еловке нашей живет пять-шесть фамилий. Если хорошо кспнуться — 

до девятого колена — то окажется, что почти есс семы; находятся 

друг с другом в родстве. Понял, куда я клоню? Венысз Нечаев тебе 

родственник. Самый махровый паразит в нашей деревне. С неге надо 

начинать, если вытрясать моль с колхозного кафтана. 

Виктор взглянул в лицо друга, тот ничего не ответил, лишь смущенно 

улыбаясь, почесал в затылке. 

— Приход с расходом у нас пляшет. В колхозе расход. У Веньки 

приход. Это несправедливо... 

Тут распахнулась со скрипом калитка, и в ограду торопливо ступил 

Вениамин Нечаев. Собственной персоной. Друзья настолько удивились 

этому визиту, что, проглотив языки, молча уставились на свалившееся 

с неба знамение. 

— Ты ксг,па в район едешь?— не здороваясь, обратился тог- к Игорю. 

— Завтра, после обеда. 

— Захвати меня. Делишки туда есть. 

— Ладно,— согласился Игорь. 

— Я буду ждать дома,— уже разворачиваясь обратно, предупредил 

Нечаев, но потом притормозил и не без заминки, но с вызовом, 

взглянул пристально на Виктора.— Слышал, у Кузьмича семьдесят тысяч 

на книжке. На колхозный садик завет оставил. Думал, все попадают 

г, О

от его подарка... Откуда такие деньги, если не секрет? 

Слева эти ударили Виктора в сердце, и оно возмутилось в груди, 

как пойманная в сеть рыба. Не шелохнувшись, смотрел он на Нечаева 

и не находился с ответом. Потом вымученно улыбнулся, медленно и 

тихо произнес: 

— Может, поборемся?— и направился к Нечаеву. Вениамин оторопело 

застыл на месте. Виктор захватил его правую руку выше запястья 

и, дергая из стороны в сторону, просил:—Поборемся? В тебе килограммов 

на тридцать дерьма больше... 

Нечаер начал сопротивляться, он, видимо, лишился от неожиданности 

дара речи и только сопел. Игорь устремился на выручку родственника 

и вовремя подхватил его тушу, когда задняя подножка Виктора 

трансформировала Вениамина из вертикали в горизонталь. 

— Я твой ливер не так растрясу,— тяжело дыша, псобеьцал Виктор.— 

Догони еще до ста тысяч...,— и, не закончив мысль, с затуманенной 

головой вышел из ограды. 

...Дома был замок. Виктор вернулся на улицу, вынул из ящика газеты 

и, Еоззратясь обратно в ограду, по инерции встряхнул стопку над 

землей. Под ноги выпал конверт, он машинально нагнулся и поднял его. 

И не пречтя ни единого слова, даже буквы, почузствовал необыкновенную 

стесненность в груди, и сердце его рванулось плененной птицей? 

Он растерянно обежал глазами ограду, пересек ее по диагонали и, пристроившись 

в тени на пода.мбаркике, в сильном волнении распечатал 

обжигающий его пальцы конверт, на котором четким почерком была 

вырублена фамилия адресата: Ковтун Л. 

Письмо было от Ларисы. Невероятно! 

«Здрззствуй, Виктор! Не удивляйся атому письму. 

Прошло 117 дней с той поры, когда виделись мы последний раз. 

Никто не знает, много это или мало. 

Б университете начались занятия. Вся наша группа в сборе, нет одного 

тебя. 

Все лето я жила ожиданием того, что придет сентябрь и я увижу 

тебя. Нет, вру. Я не жила ожиданьем. У меня не было жизни, а было 

одно большое ожиданье, как сплошная рана... Я надеялась, надеялась, 

надеялась. 

Но ты не приехал. И я решила написать это письмо и сказать тебе 

всю правду. 

Но как ее сказать? Мне кажется, люди придумали сказку тогда, когда 

трудно было гозерить правду. И я ее боюсь. Правда может быть 

хрустальным речейком, который ласкает наш взгляд и радует слух. Но 

этот ручеек может презратиться в неукротимый поток и затопить собей 

все надежды. 

А моя сказка вот в чем. Я сижу над этим письмом и не даю слезе 

упасть на строки, которые сейчас видишь ты. Я закрываю глаза и думаю 

о невозможном: какое бы счастливое мгновенье я испытала, если 

ты дотронулся сейчас до моей руки и разбудил меня от этой невыносимой 

действительности. 

Я не могу без тебя, и ты должен знать об этом. Если ты не ответишь 

на это письмо (это невозможно!), я брошу университет, потому 

что нет никаких сил быть здесь без тебя. Все напоминает о тебе, даже 

воздух, которым дышу. Потому что... неужели ты не чувствуешь, что 

я не могу без тебя? 

Чем ты можешь помо чь мне? Не зна>э. Если не сы озер:-.г твое 

сердце, мир погаснет для меня навсегда. 

Дорогой мой! Я пойду за тобой хоть на край с; ста. Только крикни 

меня., Витя. Большую любовь, чем мол, ты не встретишь никогда, потому 

что на Зем:е ее нет. 

Жду письмо. Жду тебя. Судьбу свою я отдаю в твои руки и остаюсь 

с надеждой, что эти руки подарят мне все, с чем мечтаю и чем живу. 

Иначе зачем ты, я и мир? 

Лариса». 

CI

Если бы сейчас в ясном небе громыхнул гром, или Земля возмутилась 

землетрясением, и родной дом, на который тупо уставился Виктор, 

развалился до основания, он бы эти реалии отнес к менее фантастическим, 

чем письмо Ларисы. Потому что их он обосновал бы причинно-следственными 

связями, письмо же Ларисы ничем не обосновывалось. 

Он перечитал письмо раз, другой, третий. 

Лариса. Гордая Лариса, на которую взглядывал лишь украдкой и 

терял дар речи. Соорудить неприступный образ было легко, его он и 

привез с собой в Еловку и медленно, с насильственным трудом вытеснял 

все это лето из своей памяти водоворотом деревенских событий. 

Лицемерие было чуждо Виктору вообще, тем более перед самим 

собой. Думал ли сейчас он о том, как ему быть и что предпринять в 

ответ на неожиданный и отчаянно-смелый зов девичьего сердца? Наверное, 

думал. Письмо вихрем ворвалось в его внутренний мир, взметнуло 

мысли и чувства, и в этой абстрактной круговерти нашлось место 

и Семену Семеновичу, и Игорю, и многому другому. 

Что ожидает его после встречи с Ларисой? К этой теме было страшно 

подступиться по одному тому, что предстояло еще преодолеть самую 

встречу. 

Неожиданно перед Виктором выросла мать. Он не расслышал, что 

она спросила и, чтобы сгладить свое невнимание, подал ей письмо. Потом 

спохватился, протянул за ним руку и, окончательно смешавшись, 

оставил мать наедине с Ларисиной испозедью, а сам ушел в огород и 

сел на сруб колодца. 

Картошка была выкопана, и поле, еще три дня назад укрытое зеленым 

бархатом, имело теперь неприглядный и жалкий вид. Глядя на 

него, Виктор почему-то вспомнил марафонца, который отдал все силы 

борьбе и в конце дистанции в изнеможении свалился с ног. Холодное 

пламя охватило березы, осины, кустарники, горы стали наряднее, но 

венок этот не радовал глаз, предпочитающий живые краски броскому 

увяданью. 

С двумя ведрами к колодцу подошла мать. Виктор, перебирая руками 

по шесту, стал погружать в глубину сруба цепню и ждал, ждал 

приговора. 

— Хорошее письмо написала Лариса,— с еле приметной грустью 

сказала мать, когда Виктор наполнял первое ведро.— Ты мне о ней ничего 

не говорил. 

Виктор промолчал. 

О существовании Ларисы Мария Семеновна даже не подозревала. 

Она вспомнила сейчас Олю, смущенное прикосновение ее губ к мокрой 

щеке и растерянно-тревожный взгляд, когда та садилась в машину. 

Оля ей понравилась, а вот Лариса. 

Они вместе вернулись в ограду, и возле бани, освободившись от 

полных ведер, Виктор выжидательно посмотрел в материнские глаза. 

Отступать было некуда. 

— С Ларисой, Витя, решай сам. Я тут не помощница. 

Они снова, будто связанные невидимой веревкой, вместе побрели 

к избе и, пока материнские руки привычно управлялись с висячим старинным 

замком, Виктор задал решающий вопрос: 

— Если бы, мама, ты написала такое же письмо, что должен был 

сделать папка? 

— Какой ты у меня хитрый, Витя,— с ласковой улыбкой сказала 

мать, вынимая из пробоя замок.— Ехать надо к Ларисе, что уж там 

мудрить. 

Вечером Виктор вынужден был вновь искать встречи с Семеном 

Семеновичем. Надо было испросить разрешения на отлучку по делам... 

Председателя он дома, уже по темноте. 

Семен Семенович сидел на диване, с «Правдой» в руках. Он опустил 

газету на колени и поверх очков выжидательно уставился на Виктора. 

G2

— Извините, Семен Семенович, что беспокою вас дома... У меня 

неотложное дело. Надо срочно съездить в Новосибирск. В университет. 

Письмо получил сегодня... 

Все было верно, Виктор выдержал председательский взгляд. 

Семен Семенович вспомнил недавний разговор, но продолжать беседу 

с Виктором в том же, неконструктивном ключе, ему сейчас не хотелось. 

Может, из-за того, что за день вымотался, или домашняя обстановка 

придала острым углам более овальную форму. 

— Езжай. Устинья посмотрит за пасекой,— миролюбиво ответил 

председатель.— Вернешься обратно-то? 

Вопроса этого Виктор боялся. 

— Постараюсь,— только на такой ответ хватило Виктора. 

— А меня к себе на пасеку возьмешь работать?— выпалил из противотанкового 

ружья Семен Семенович. 

— Не знаю,— растерянно произнес Виктор. 

— Подумай над этим,— вполне серьезно продолжал Семен Семенович.— 

Я вот что тебе хотел сказать. Еще давеча. Ты Михаила Кузьмича 

знал двадцать лет, а я шестьдесят. Разницу замечаешь? И с голопузого 

детства мы были друзьями. А друг иногда дороже родственника... 

Так что еще разбираться надо, кто кому должен предъявлять претензии. 

Ты мне, или я тебе. Пошевели своими мозгами. Это не вредно. 

Счастливого пути. 

Виктор вышел на улицу и медленно побрел домой. Поведение Семена 

Семеновича его удивило. 

Он взглянул вверх: звезды высыпали на небе и мерцали там холодным 

блеском, бессильные осветить его путь. 

Итак, пасека и Новосибирск. Две географические точки, которые 

приходилось преломить через свое сердце и совместить в одном пункте, 

название которому его Душа. 

Встреча с Ларисой пугала и манила и, размышляя над этим, Виктор 

еще более замедлил свой шаг. 

Борис Кривогорницын родом из села Убур-Буреть приграничного 

с Монголией Кяхтинского района Бурятии. 

Сын кударипеких хлеборобов, он и сам связал свою судьбу 

с землей. Окончил сельскохозяйственный институт в 

Улан-Удэ, защитился как агроном-селекционер, работал на 

опытных станциях селекции растений, в научно-исследовательских 

лабораториях. С недавнего времени — заведующий 

лабораторией селекции зернофуражных культур 

Алтайского НИИЗиС. 

В журнале «Байкал» публикуется впервые.

На меня Есепик смотрит со стены. 

Лишь его портрет в моей комнате ЕПСИТ. 

Я си;-.,', думы то езетлы, 

го темп;!. 

Л o:i гее мол игт в молчит. 

П:ииу стихи, г-м мой гзгляд, хорошие, 

Есеи.л: но у :ш в ке сердит, 

А чузствуяа

ПЕСНЬ О ЧАБАНЕ РАБДАЕВЕ 

Он — герой фадеевской лепки: 

Чнстоглазый, 

высокий, 

крепкий. 

Не добавить к тому ничего, 

Я хочу, чтоб любили его. 

Он — чабан. 

Чтобы стать над собой, 

Нужно смело бросаться в бой 

С однообразием работы 

И постоянностью заботы, 

С пейзажной тихой однотонностью, — 

Все делать только со влюбленностью. 

О сколько в нем самоотверженности, 

Глубоких дум, 

Высокой нежности! 

И, как в Москве к Твардовскому когда-то, 

Со всей степи спешат к нему буряты. 

* * * 

Был почти неизвестным, 

И молчали о нем, 

По-обычному честным, — 

Сколько мы их найдем. 

Как взывал я в райкоме, 

Что такие — наш клад. 

Сор останется в доме, 

Если люди молчат. 

Я писал о нем первым: 

Доказательно, зло, 

Укреплял свои нервы, 

Чтоб ему повезло. 

А сейчас его имя 

Повторяют уста, — 

Горд делами своими, 

И звезда так чиста. 

* * « 

Откуда здесь взялся пестрый ягненок, 

Что был неказист, худосочен, тонок? 

И чуть не расплакался друг мой Рабдаев, 

Его появленье за грех почитая. 

Отара его ведь — одна белизна, 

Как будто бы свет излучает она. 

Пятно белоснежья на землях Боргоя, 

Признаюсь, я видывал редко такое. 

Как будто бы мрамор одушевился 

И в образе этом здесь появился. 

Он дышит, он движется, степь покрывая, — 

Всегда пред глазами картина такая. 

* * * 

Рабдаев невспыльчив, 

он сдержан, как дали. 

Таких чабанов вы, наверно, 

встречали, 

Но если он втянется в разговор, 

Какой в его мыслях 

Напор и простор! 

И фраза его порой каламбурна, 

И все в ней: 

Открыто, 

размашисто, 

бурно. 

Напоит тебя родниковой водою, 

Такою прозрачной, 

Такою живою. 

Уверенность сразу вселит он в меня 

5. № 6. 65

С частицею кострового огня. 

Вот почему я — 

чабанский поэт, 

Без чабанов и степи моей нет. 

* * * 

Философ — любой настоящий чабан, 

Ему и простор 

для этого дан. 

Лишь здесь 

Огромные мысли рождаются, 

Навечно потом в тебе закрепляются. 

Мысли о вечности, 

Мысли о человечности. 

Таков и он — 

мой любимый герой, 

Такого и ты для себя открой. 

• * • 

Он уехал в город на совещание, 

Лишь «Волга» сверкнула боками, 

Чтоб выполнить все обещания 

Перед земляками. 

Там он проявит свое умение 

Говорить без порожних слов, 

Где каждая фраза — стихотворение — 

Свободное, без оков. 

Добьется он нужное для района, 

Столько силы и логики в нем, 

Чтоб снова в степи идти окрыленно 

С отарой палящим днем. 

* * * 

В степи боргойской шестьдесят трав, 

И у каждой травы свой нрав, 

Свой вкус и свой цвет, — 

В них для Рабдаева секретов нет. 

Шестьдесят разных запахов 

Щекотят его обоняние, 

Его баранина — лакомство для Запада, 

И в том — только часть призвания, 

Но он шестьдесят раз в день 

Думает, как свой народ накормить, 

И, как в степи ты не встретишь тень, 

Так и мысли его не остановить. 

• * * 

Порой он мне напоминает Луговского, 

Тот — мощный: то басовит, 

то нем. 

В юности я и запомнил такого: 

Беременного 

от замыслов своих поэм. 

Иногда я в нем вижу Есенина, 

Слышится: 

что-то таинственное он говорит, 

Есенина, с позолотой волос осеннею, 

В нем жизнь 

в каждом слове горит. 

А чаще всего — Фадеева, 

Красивого, умного, послевоенного, 

Простого, 

не самонадеянного, 

И всегда —• Рабдаева — 

человека остросовременного. 

Перевел с бурятского 

Владимир ЛИПАТОВ.

ГРЕХ ЮНОСТИ 

ЛИРИЧЕСКАЯ ПОВЕСТЬ 

Виктор ТРОШИН 

Вот в том-то и ужас, что у нас можно сделать 

самый пакостный и мерзкий поступок^ 

не будучи вовсе иногда мерзавцем! 

«Дневник писателя». 

Ф. М. Достоевский. 

...Давно это было... Целую человеческую жизнь тому назад... А если 

по времени судить, не так чтобы — всего-то семнадцать лет прошло... 

И было мне в ту пору тоже семнадцать. 

Я перешел уже на третий курс геологоразведочного техникума и 

только что вернулся из обетованной земли своей юности — из Хабаровского 

края, с первой производственной практики. Позади труднейшие 

(это я сейчас так сужу, а тогда так вовсе не казалось) таежные маршруты 

по хребтам и распадкам — недельные, а то и двух, без всяких 

там спальных мешков, палаток и прочей непозволительной роскоши 

для настоящего геолога, каким я, разумеется, уже считал себя. А 

какая изумительная рыбалка была в верховьях Кура! А охота! Э, да 

что там — только душу травить попусту. 

Что же представлял я из себя тогда? 

Трудно сейчас определить, но помнится, что-то озорное, веселое, 

самоуверенное, умненькое, что нравилось и взрослым, к примеру, преподавателям 

моим в техникуме, и девчонкам-сверстницам, а то и на 

три-четыре года постарше, с которыми я запросто знакомился в любом 

городе, в любом самолете, в любом трамвае. 

Директор техникума, тот так и прозвал меня: «Вежливый нахал». 

Само собой, стишки писал, и неплохие вроде бы, уж коль охотно печатали 

их и районная газета «Ленинский путь» на моей родине, п «Саратовский 

комсомолец». Ах да, я и позабыл сказать, что в незабвенном 

городе Саратове учился, что именно там-то и прошла вся моя 

несознательная юность. 

Ну, что же еще о себе, тогдашнем? Конечно, неразлучная подружка-гитара, 

на которой я и играть-то не умел, поскольку природа начисто 

лишила меня музыкального слуха. Но я все равно играл, то есть 

«бацал» по струнам, и все равно пел, то есть орал — как можно громче 

и яростнее, и всем друзьям моим, таким же охламонам, как я, очень 

нравилось, а уж про девчонок-то и говорить нечего — те просто снопами 

у ног моих валились. 

И Боже ты мой, чего только мы не пели! 

Высоцкого, ладно — Высоцкого тогда вся юная поросль Россииматушки 

пела, а не просто его, магнитофонного, как сейчас, слушала, 

но мы ведь и сами «под Высоцкого» сочиняли. Даже, помнится, 

«Паспорт» Маяковского, и тот толпой на улицах Саратова орали. Чего 

уж там Маяковского — отрывки из «Войны и мира» самого Льва 

Николаевича Толстого под гитару орали. 

Господи, с каким же, наверное, недоумением и презрением взирал 

5* 67

на наше дикое орущее племя благочинный и издревле культурный город 

Саратов! Но нам плевать было и на презрение, и на всю мировую 

культуру — мы свою создавали и утверждали, как могли. 

Ну и вид я имел тогда вполне соответственный: сапоги резиновые 

с вывернутыми и опущенными до пят голенищами, черный же плащ 

болоневый, на первую кровную получку купленный, свитер шерстяной, 

мамой связанный — опять-таки ж черпый-пречсрный, волосы до самых 

плеч и усы — к счастью моему тогдашнему, начавшиеся пробиваться 

па губе уже годам к пятнадцати, а уж к семнадцатп-то, на зависть 

всяким там «безусикам», придававшие лицу моему черты вполне 

мужественные. Вот только борода у меня никак еще не росла — единственное, 

чего не хватало мне и о чем я сожалел. Не очень, впрочем, 

сожалел-то, ибо вполне логично полагал, что со временем и борода появится. 

Одним словом, «черный человек», да и только — совсем в духе 

Есенина — моего кумира, которого я в те времена всего знал наизусть 

и под которого частенько играл до самозабвения. 

Но и это не все еще — после Хабаровска начал носить я на шее 

ожерелье из самых натуральных медвежьих клыков и зубов, с превеликим 

трудом вырванных мною из жуткой пасти «хозяина», убитого 

кем-то из «заправдашних» хабаровских геологов. Но я, само собой, 

перед всеми и перед каждым, где намеками, а где и с доверительной 

откровенностью, никогда не упускал возможности подчеркнуть, что 

едва сам на эти клыки не угодил, по изловчился, одолел-таки зверюгу— 

прямо в лоб ему из карабина всадил. Не помню уж, верили ли, 

но на экзотическую особу мою взирали весьма уважительно—вот они, 

клыки-то, так и отсвечивают первозданной белизной на фоне черного, 

как сама ночь, пропахшего дымом таежных костров свитера, так и 

побрякивают друг о дружку, красавчики. 

Было дело, что даже мама моя, женщина в ту пору все еще посвоему 

озорная, неунывающая и без каких-либо «предрассудков», напрочь 

отреклась от меня, когда я, появившись впервые после Хабаровска 

на улочках нашего тихого городка, прошелся случайно мимо 

окон ее конторы. Узрев меня, конторские так и сыпанули к окнам. 

Так и заахали, пораженные. И к матери пристали: 

— Тось, ты глянь-ка! Глянь, что за чудище! Кто такой? Чей? Уж 

ты-то должна знать — с вашего конца, образина, топает. Чей, Тось, 

скажи... 

Мама тоже было к окну прильнула, но тут же и отпрянула, покраснела, 

отвернулась, чтоб, не дай Бог, не заметил кто смущения. 

Поспешно к столу своему вернулась и изрекла как можно равнодушнее: 

— Да это, чай, и не наш... Не барышский совсем... Да будет вам, 

девкп, нашли чем тешиться... Работайте, работайте. И так все счета 

вон подзапустили... 

Она, мама-то моя, тоже всегда над всеми верховодила — как вышла 

еще в молодые годы в старшие да в главные бухгалтера, так и 

не сдавала никогда своих позиций. А тут собственного первенца не 

решилась принародно признать. Видно, и впрямь стоил сыпок того. 

Вечером она меня прямо-таки умолять принялась: 

— Вить, сынок, да не позорь ты меня па весь Барыш... Постригись, 

переоденься... Побрякушки эти несуразные спрячь... Ни в жизнь 

не прощу себе, что в пятнадцать-то лет всего в техникум тебя отпустила... 

Постригись, а... 

Но что мне было в те годы до стыда мамы моей? Известное дело— 

темнота она, провинция. Уж ей ли судить о моде и правах молодых? 

Где уж попять ей, отчего лишь смех снисходительный ее расекгз 

об отречении от меня во мне вызвал? И не только смех, а и самодов! 

льство еще: ага, приметили, поразились? Погодите, так ли еще 

расшевелю вашу сонную деревушку... 

Э-хе-хе... В пору прямо сейчас же бухаться на колени и молить- 

08

вымаливать: «Господи праведный! Да прости уж ты все грехи былые 

отрока Виктора! Не от рассудка, холодного и насмешливого, не от души, 

от природы черствой и неблагодарной, грешил он перед Матерью 

своей и перед Родиной, перед самим собой. Не от этого, Господи! По 

младенчеству все то было... По младенчеству...» 

Впрочем, опять ведь бессовестнейшим образом грешу — лицемерю: 

не особо-то и терзает меня раскаяние за глупость и озорства мои 

юные. Зато другое есть, и это—гольпая правда: тихая грусть какаято, 

что вот будто бы и не старый я еще, а жизненную усталость в себе 

сполна ощущаю. И жалко мне сейчас самого себя: эх, вот с теперешним-то 

благоразумием моим, да с осознанием всего—и Матери, и Родины, 

и себя самого, наконец—вот немножко бы еще мне той былой 

веселой, самоуверенно;"] бесшабашности! Ах, насколько же легче житьто 

стало бы! 

И опять что-то не то... Не стало бы легче-то, еще тяжелее, поди, 

пришлось бы, а то и вовсе конец пришел бы. Не от жизни устал —от 

самого себя. Устал быть вечным стражем самому себе. Неимоверно 

тяжко сдерживать самого же себя за узду звенящую. А иначе и нельзя, 

иначе, знаю, взбрыкнет мой конь да и понесет, понесет Бог 

вость куда, может, даже в ту самую пропасть промозглую... А жить-то, 

дорогие мои люди, ой как хочется! Не для того жить, чтобы просто 

жить, а чтобы запомнили вы меня пс по длинным волосам да по ожерелью 

из клыков медвежьих, не по дикому реву под гитару на улицах 

ночных городов, а по делам моим добрым запомнили, по боли моей 

в самом себе, по любви моей к вам, по тревоге моей г" всех нас. 

Вот этим только и жив, однако. Вот ради этого только и i лету я путы 

на себя самого, на натуру свою — чтоб крепче, крепче ...'ржать ее, 

чтоб, не дай Бог, не сорваться ей когда-нибудь... 

Несколько лет назад, когда вырвался наконец-то в родной Барыш, 

к маме, напомнил я ей о том ее отречении от меня — все, как было, 

вспомнил. А она, постаревшая, но все такая же бойкая, неугомонная, 

только рукой на всю пространную речь мою махнула: 

— Да ты что, Витек, наговариваешь-то на себя? Да ты у меня 

всегда тихий, послушный был. II в школе, на собраниях, помнится, 

я за тебя нарадоваться не могла. Да и сейчас вон только хорошее о 

тебе слышу. Ты это брось—не терзайся, веселее живи. Я вон сколько 

пережпла-перетерпела, а и не тужу ни о чем. Главное, что вы, все 

трос, замечательнейшие мужики у меня получились, хотя вроде совсем 

и пс воспитывала я вас — сами как-то воспитались. Чего ж большего-то 

мне желать?.. А про волосы твои я и не помню что-то. Мне почему-то 

кажется, что ты у меня всегда лысенький был... 

Мама, мама... Милая ты наша... Да пнчего-то плохого о нас, 

детях своих, ты и помнить не хочешь. Ну и хорошо, и не помни, родная. 

Только нас не уговаривай забыть все это. Нельзя нам этого делать. 

Никак нельзя. Памятью такой жила, живет и должна жить 

совесть человеческая... 

А вот все же, когда поразмыслил малость, понял я — права мама: 

и действительно, не совсем справедливо наговариваю на себя тогдашнего. 

Более того: не па одного себя (это-то ладно бы, это, наверное, 

себе же на пользу) — па друзей юности напраслину наговариваю, ибо 

«скажи, кто друзья твои, и я скажу, кто — ты», а значит, и обратное 

действенно. Большущий грех на душу возьму, ежели не оправдаю друзей 

юности. 

Нет, совсем не были мы охламонами! 

Не был им ни Ахтям Тазетдинов — наш заводила, душа союза 

нашего, певец, музыкант, поэт, режиссер всех вечеринок наших (потом 

он и действительно стал режиссером одного из ТЮЗов). 

Ни тем более Санька Кашеваров, дружок мой закадычный, спокойный, 

рассудительный, тугодум, каких поискать еще, но непревзойденный 

логик наш, математик, шахматист. 

69

Где ты, Санька? Помнишь ли еще, как мучил ты меня по ночам 

игрой в шахматы «вслепую», когда скупердяй-хозяин выворачивал в 

полночь пробки, а мы в нашем подвале не успевали закончить десятую 

или пятнадцатую за вечер партию? Помнишь ли, как, устав объяснять 

мне, вконец запутавшемуся в ходах, позицию, ты орал на меня 

в кромешной тьме: «Дурак! Дубина! И где только производят таких 

полудурков! Ведь так просто все! Такая партия была! Последний кретин 

буду, если еще хоть раз играть с тобой начну!» И каждый вечер 

все равно играл, и каждую ночь все равно орал, хоть и божился, уговаривая 

меня «на партсйку», что не будет орать-то. 

Санька, а ведь это только я умел вывести тебя из терпения. Оцени, 

друже. И не в упрек тебе вспомнил я все это. Совсем нет. Милый мой 

Санька! Если бы ты знал, как же хочется мне хотя бы еще раз повторить 

все это: чтобы ты опять орал себе на здоровье, а я опять корчился 

бы от; хохота на соседней кровати и вонзал бы в тебя ядовитые 

эпиграммы — ты, как никто другой, умел вдохновлять меня на них. 

Санька, а изобретаешь ли ты все еще свой «перпетуум мобиле», 

вечный двигатель? Помнится, ты в мою бестолковую башку не менее 

сотни своих проектов вдолбить пытался. Ты знаешь, Санька, а ведь теперь 

я верю, что ты обязательно изобретешь его, этот самый «перпетуум-мобиле». 

Ну, не его, так что-нибудь не менее значительное. Удачи 

тебе, Санька! 

А как умудрилась моя нечестивая рука записать в «охламоны» 

Олежку Шуенкова—честнейшего из нас? Сейчас-то я вижу, что и все 

мы были (а остались ли?) удивительно честны, но Олежка... Олежка 

буквально подавлял нас своей кристальной честностью. Он никогда 

и ни с кем не шел ни на какие компромиссы. Нам было очень тяжело 

с ним, а без него мы просто жить не могли — почему-то именно ему 

и не стыдно было поведать о той пли иной низости своей. Он являлся 

как бы духовником нашим, хотя совсем и не отпускал грехи, а сурово 

изрекал: «Да, ты совершил подлость. Такое, брат, во веки веков не 

прощается». И он, как нам тогда казалось, имел полное право судить 

каждого из нас в отдельности и всех вместе, потому что только ему 

одному, Олежке, было присуще вдруг сказать: «Ребята, я совершил 

мерзость. Судите меня!» А «мерзости» его, надо сказать, не шли ни в 

какое сравнение с нашими — настолько они были ничтожны. Но «судили» 

мы его часто, очень даже часто. 

Где-то в конце второго курса именно Олежке пришла в голову 

мысль создать «чистилище», то есть такие вечерние посиделки наши, 

на которых каждый, в порядке очередности, излагал бы как на духу, но 

при всем честном народе абсолютно все свои пороки. А коль исповедующийся 

позабудет о каких или поскромничает, то уж непременно 

всем миром ему помочь. Ну и баня получалась, скажу я вам,— меня, 

помнится, с неделю после оной все потягивало удавиться где-нибудь 

потихонечку. Но после первого же круга и сие прискучило — все пороки 

каждого известны, а новые не так-то скоро приобретаются. И 

тогда Олежка предложил все повторить, но уже в присутствии подруги 

«грешника», дабы и глаза, ослепленные любовью, ей раскрыть, а 

заодно уж и чувства ее проверить. Стоит ли подробно описывать о 

том, как все подружки наши верные шарахнулись от нас, как от прокаженных? 

О другом хочу сказать: я вот сейчас даже о своей девушке, 

опрометь голову бежавшей тогда от меня, ничуть не сожалею, а 

вот за Олежкину любовь, уже почти двухлетнюю к тому сроку, чистую, 

целомудренную, воздушную какую-то, на которую мы, друзья 

его, и дыхнуть-то побаивались, до сих иор горестно. Ходили и не раз 

потом мы всем гамузом к Вике, убеждали ее, что нет, дескать, на всем 

белом свете прекраснее человека, чем наш Олежка, но черное дело 

вполне уже было сотворено — встречались они потом, конечно (убедили 

мы все же Вику не бросать его окончательно), но все реже и все 

более натянуто, пока не угасло все окончательно. 

70

На кой ляд так перебарщивать-то было, Олежка? Я понимаю, 

честность — это хорошо, это прекрасно. Но нужна ли нам такая честность, 

которая любовь убивает, человека удавить может? Честность, 

Олежка, доброй быть должна. Пусть горькой, пусть соленой, пусть 

еще с каким-то там привкусом, но обязательно еще и доброй, чтобы 

не убить, нет, а жить дальше помочь — честно и красиво жить дальше. 

Говорят, Олежка, что те, которые перед войной тысячи невинных 

в ледяных прорубях купали и иголки им под ногти загоняли, тоже посвоему 

честными были. Пытали, истязали невинные тела и души, и 

дабы заглушить нечеловеческие вопли, революционные песни пели. 

Всему, дорогой мой, мера отпущена. И что простительно было нам в 

молодости, то уж сейчас-то никак непозволительно. 

Не знаю, где ты сейчас, Олежка. Не знаю, каким ты теперь стал. 

Но если твоя выдающаяся честность все такая же однобокая и жестокая, 

как десница карающая, то извини меня — мне почему-то не очень 

хочется встречаться с тобой. Не потому, что мне теперь исповедываться 

не в чем (грешен я, батюшка, все так же грешен), и не потому, что 

боюсь твоей честности (не боюсь я ее — я нынче сам себе и спрос, 

и наказание учинить в состоянии). А потому, Олежка, что хоть и не 

полностью избавился еще от того нашего юношеского максимализма, 

начинаю, слава Богу, понимать, что такая честность нами теперь 

не должна быть приемлема, что себя самого с подобной 

неумолимостью обличать-то следует, а других не судить («Не судите, 

да не судимы будете» — Матф., 7:1), а жалеть нам учиться надо 

— вот к чему, порядком измордовав, жизнь меня постепенно подводит. 

Трудно, ой как трудно постигнуть сие, еще труднее — постигнув, 

стоять на том неколебимо, гордыню свою постоянно усмиряя... 

А как обойти хорошим словом Ромку Сергеева — веселого и доброго 

умницу, постоянного повышенного стипендиата нашего? Если все 

мы происходили из семей более чем скромного достатка, то Ромка- 

«молдаванин» у пас из «богатеньких» был: папа — директор завода 

в Кишиневе. Но не существовало для Ромки более постыдного, чем 

ощущение материального превосходства над нами. И он все свои солидные 

переводы из отчего дома, не задумываясь, вкладывал в нашу 

общую скудную кассу. И подрабатывал вместе с нами — и на хлебзаводе, 

и улицы города Саратова от снега убирал, и квартиры обоями 

оклеивал. Вот только жить Ромке вместе с нами на одной квартире 

никак нельзя было — часто и непредсказуемо производила свои 

инспекторские наезды мать его, дама солидная и решительная. Уж 

она-то не потерпела бы, чтобы чадо ее «в трущобах прозябало», а на 

лучшую жилплощадь средства у нас никак не накапливались. Да и 

знал Ромка, что, перейди он к нам жить, мать, во избежание дурного 

влияния на своего сына всякой там голытьбы безродной, в пух и прах 

разметала бы вею компанию нашу — вплоть до отчисления всех нас 

из техникума. Но Ромка и так всегда с нами был, лишь переспать на 

свою шикарную квартиру являлся. Да и то — далеко не каждую ночь. 

Ни в жизнь не забуду случай, когда один из наездов Ромкиной 

мамаши едва не вышвырнул меня из техникума. Тогда над Волгой 

вовсю весна звенела, одуряюще сиренью пахло. И влюбились мы с 

Ромкой в двух подружек-первокурсниц из пединститута. Какие ночи 

были удивительные, мамочка моя! Шепоточки, смешочки и упоительные 

поцелуи до рассвета. А потом — губы, как лепешки, и ноги заплетаются, 

когда бредешь, точно пьяный, из одного конца Саратова в 

другой. Высыпаться, конечно, никак не успевали. И прихватывали посему 

для сна лекцию, а то и две. А то и вообще весь день — силы-то 

небеспредельны. Как раз в эти-то счастливые дни и нагрянула Ромкина 

мать. Она нас моментально в нормальное чувство привела. Не в 

состоянии предположить даже, что сын прогулы-то свои и по собственной 

инициативе вполне мог организовывать, она тотчас же принялась 

выискивать дурное влияние. Ну, и на меня вышла. Очень просто вы- 

71

шла: взяла классный журнал и сопоставила Ромкины прогулы с прогулами 

сокурсников. Мои прогулы точь-в- точь с Ромкиными совпали. 

Чего ж тут не ясного-то: вот он—совратитель! Ату его! Отчислить! 

Меня же она и краем глаза видеть не пожелала, все через дирекцию 

нажимала. В учебной части возразить попытались: парень-то неплохой, 

будто бы и учится нормально — тоже почти отличник, не надо 

бы уж так категорично. Но мамаша удила закусила и ни в какую на 

попятную. И тут Ромка заявил: если его отчислят, то и я из техникума 

уйду—на завод, милая мама, вкалывать подамся. Только эта 

защита и подействовала — видно, и мамаша ведала, что очень даже 

крепка была в Ромке пролетарская солидарность. Правда, стипендии 

меня мамаша до конца учебного года—на два месяца — все-таки лишила. 

Господи, как Ромка-то переживал! И до тех пор не успокоился, пока 

не продад свои золотые часы и не вложил в нашу кассу куда больше, 

чем обе мои стипендии. А просить деньги из дома он мне категорически 

запретил — понимал Ромка, не хуже меня понимал, что эти дополнительные 

двадцать рублей в месяц матери моей, растящей еще 

двух моих младших братишек и кормящей мужа-пьяницу, отца моего, 

от которого перепадало в семью от силы треть заработка его, выкроить 

ой как нелегко будет. 

И до сих пор мне удивительно, как мог все это понимать Ромка? 

Тот самый Ромка, который в своей родной семье абсолютно ни в чем 

и никогда отказа не имел? Не иначе, что умным и добрым сердцем 

понимал. 

Нет, что там не говори, а таких друзей, какие у меня в юности 

были, еще поискать да поискать. А то, что я так насмешливо и пренебрежительно 

о себе расписывал, вполне оправдано—я, увы, далеко 

не лучший среди них. И если оформилось во мне сейчас что-то, что 

достойно уважения, то это — только от них, от друзей моих. Пуст!) и 

горланили мы порой не очень-то уж и пристойные песни, пусть отращивали 

длинные волосы и рядились под чучела, но мы никогда не избивали 

всей оравой одного (да и вообще — очень редко дрались, лишь 

когда па нас нападали, а значит — всегда в меньшинстве), никогда, 

даже промеж себя, не говорили непристойностей о девушках и женщинах, 

никогда и не пытались даже добывать деньги нечестным путем и 

никогда не предавали друг друга. 

Сейчас нам по тридцать четыре — тридцать пять — тридцать 

шесть — возраст расцвета способностей и талантов наших. Как-то так 

получилось, что мы нс имеем сейчас связи друг с другом, по я уверен, 

что вот пройдет еще немного времени, и мы услышим друг о друге в 

самых разных концах России, куда разбросало пас. Быть того не может, 

чтобы не услышали! Мы ведь не только «выпендривались» в младые 

годы свои, но и настойчиво доискивались: кто же каждый из пас 

по сути своей? для каких свершений рожден на свет белый? к какому 

доброму делу на пользу Отечеству приложить горячие силы своп? Тогда-то 

нам и в голову нс приходило, что именно—доискиваемся. 

Просто спорили до одурения, до хрипоты ночи напролет, а о чем про 

что, и тогда-то не разобраться было, а уж теперь-то и подавно. Благодатные, 

добрые времена! И грустно будет узнать, что для иных из 

нас они, быть может, никак не отразились на дальнейшем развитии. 

По— не хочется даже и думать об этом. В другое верить хочу. И жду, 

терпеливо жду, что услышу о ком-нибудь. 

Соберусь как-нибудь с силенками и рискну все же замахнуться 

па целый роман об удивительном содружестве нашем. А сейчас-то 

задача моя поскромнее, хоть и довольно-таки щепетильная: 

поведать об одном неблаговидном поступке своем в юности, за который 

судили меня мои друзья. Так нещадно судили, что и по сию пору 

чувствую себя словно бы на скамье подсудимых... 

Итак, я вернулся с практики в середине октября. К тому времени 

72

я уже порядком отбился от родной семьи и наведывался к ней, сознаюсь, 

всегда с большой неохотой, лишь по велению сыновьего долга. 

Нет, я любил и жалел маму, мужественно несущую на своих плечах 

неимоверно тяжкий груз полунищего дома нашего, любил братишек. 

Но вот отец... Он-то, собственно, и являлся причиной все большего и 

большего отдаления моего от семьи. В ту пору под воздействием своего 

юношеского максимализма никак не мог я понять маму: да почему 

же она не гонит отца куда подальше? ради чего и пьянство его, и издевательства 

над собой переносит? Лишь много позже я понял, что 

ради нас мама терпела все это, ради троих сыновей своих, младшему 

из которых тогда лишь семь лет было. Это я к тому сроку вполне уже 

мог и без отца обойтись, а братишек-то моих мама определять в безотцовщину 

пока не решалась. Но... не хочется мне сейчас об этом. 

Это—совсем другой разговор, особый, болезненный. Сейчас я к нему 

не готов еще... 

В ту осень я пробыл дома не более недели, и хотя до занятий в 

техникуме оставалось еще столько же, меня неудержимо потянуло 

прочь из родного дома—разбирайтесь, мол, тут сами в несуразном 

своем житье-бытье, а я не ваш уже, я теперь вольный человек, сам 

себе хозяин. Путанно и совсем неубедительно соврал маме, что пораньше 

мне надобно появиться в этом году в техникуме — сколько-то 

там зачетов на мне с прошлого учебного года висит, поскорее сдать 

их надо, а то без стипендии останусь. Мама не поверила, конечно, 

по удерживать пс стала — отвернулась к окну, чтоб я заблестевших 

глаз се не рассмотрел, и покорно произнесла: 

— Езжай, конечно... Езжай.. Что тебе здесь на пас любоваться?.. 

Я же понимаю все... Езжай... 

И я... с облегченным сердцем поехал. 

К вечеру добрался на полупустой электричке до Сызрани. То ли 

пешком, то ли па маршрутке, сейчас уж и не припомню, перебрался 

на другой железнодорожный вокзал — Сызрань-город и сразу же (время-то 

осеннее, «безпассажирное») приобрел плацкартный билет все 

на тот же традиционный поезд свой «Казань — Волгоград». 

Крупными мягкими хлопьями густо падал первый снег, когда вышел 

я по объявлению к поезду. Было уже довольно-таки позднее время. 

На перроне ярко горели пристанционные фонари, и хлопья снега 

в их голубоватых лучах казались еще крупнее, еще мохнатее, сами 

светились голубоватым. Было тихо-тихо, безветренно — снег кружился 

плавно, неторопливо, сам по себе. Картина изумительная, успокаивающая 

самую неугомонную душу. II вот из-за последнего поворота 

вынырнул слепящий прожектор, пронзая ярким белым лучом это сказочное 

снежное царство. А вот надвинулся па меня и сам поезд, степенно 

поплыл мимо. Уплыл куда-то за зданьице вокзала вагон-ресторан 

с ярко освещенными окнами. Окна остальных вагонов были либо 

совсем темны, либо освещены ночниками. А снег все кружил и кружил 

под какую-то неслышную, но, должно быть, очень красивую мелодию. 

Бежать в поисках вагона, как обычно, в тот раз совсем не хотелось: 

н сказочная тихая ночь, убаюканная крул

естественно вписавшись в эту чудную ночь, милые девичьи голоса: 

— Ой, девочки, как хорошо-то!.. 

— А я крупную-прекрупную снежинку поймала!.. Ой, и уже растаяла!.. 

—• В снежки, в снежки поиграем!.. 

— Эльвира, лови!.. 

— Ой, Эльвирочка, ты же мне прям за шиворот!.. 

Парни, их было двое, стояли возле меня и снисходительно посмеивались 

над развеселившимися подружками. А те («Ага,— тут же наметанным 

глазом отметил я,— двое на трое, одна — лишняя»), видно, 

измаявшись от неподвижности в вагонной тесноте, словно красивые 

ночные бабочки в своих ярких одеждах, бегали друг за дружкой по 

платформе, озорно смеялись и были так откровенно счастливы, что 

мне сделалось обидно ог того, что я не знаком ни с одной из них, что 

не могу вот так запросто подлететь к какой-нибудь и закружиться 

вместе с ней и с этими крупными хлопьями снега. 

А они, на зависть мне, все резвились и все хохотали. И верховодила 

ими (это сразу бросалось в глаза) полненькая, эдакая со стороны 

славненькая девушка в зеленом, с искринками платье, с длинными, 

ниже пояса, густыми распущенными волосами. «А ничего... Вот 

кого закадрить бы...»—цинично, должно быть, в отместку, подумал я. 

По вокзалу объявили отправление поезда. Парни и девчата заторопились 

в вагон. А та девушка осталась. «Она что, глухая, что 

ли?» — почему-то рассердился я и тоже, совершенно ненамеренно, остался 

на платформе. 

А девушка как будто и не собиралась ехать дальше — запрокинув 

голову, она ловила ртом снежинки и самозабвенно кружилась под ту 

музыку, которую я так и не смог услышать, хотя и чувствовал, очень 

даже хорошо чувствовал, что она, эта музыка, обязательно должна 

звучать. Длинные волосы — волнистым гибким крылом — удивительно 

гармонично повторяли все движения ее крепкого, но и будто невесомого 

тела, все изгибы ее гибких и плавных рук. 

Поезд тронулся. А девушка все танцевала! 

— Эльвира!.. Эльвира!..—тревожно закричали тут все ее попутчики. 

— Ты же останешься!.. Ну, Эльвира же!.. 

Девушка, не прекращая своего прекрасного танца, приблизилась 

к подножке и легко, словно и впрямь была птицей с огромными послушными 

крыльями, взлетела на нижнюю ступеньку. Тут и я, облегченно 

вздохнув, прыгнул вслед за ней. Гитара и сумка очень мешали 

мне, но я все же зацепился за поручень и, боясь упасть, прижался к 

девушке. 

— Если бы вы остались,— сердито сказал я,— то мне тоже пришлось 

бы остаться с вами! 

— Да? — повернула она голову ко мне и блеснула глазищами,— 

Тогда я прыгаю! А вы прыгайте за мной! Хорошо? 

И она действительно спрыгнула бы, наверное,— по крайней мере, 

я почувствовал, как тело ее напряглось и уже готово было совершить 

этот сумасбродный прыжок с набирающего скорость поезда. Но подружки 

тут же схватили ее и, не очень-то церемонясь, втащили в тамбур. 

И тотчас же принялись выговаривать: 

— Ну, Эльвирка!.. Ну, сумасбродка!.. Нет, ты непременно гденибудь 

останешься!.. Нет, ты никогда не доедешь до Волгограда!.. 

А она смеялась и игриво канючила: 

— Ну, девочки, миленькие!.. Ну не ругайтесь... Ладно?.. Я больше 

не буду... Вот честное пионерское, не буду... 

Парни помогли подняться в тамбур и мне. Проводница, ворча, 

захлопнула дверь. 

— Ой! — заверещали Эльвирины подружки.— А у нас, оказывается, 

новенький!.. Да еще и с гитарой!.. Давайте к нам — у нас как раз 

свободная полка есть. 

74

Я вопросительно глянул на Эльвиру — она насмешливо смотрела 

на меня и, подразнивая, прицокивала язычком. 

Это опять задело меня за живое, и, помимо воли своей, я принялся 

выкаблучиваться: 

— А у вас какая полка—верхняя или нижняя? 

— Ой, верхняя... — растерялась одна из подружек. 

— Да-а... Незадача-с... — понесло меня. — Спасибо, родимые, но 

никак не могу-с на верхнюю — я во сне падаю. Даже с кровати. А 

уж если с верхней полки гробанусь, то и костей не соберу-с... А вам 

ведь покойничек не нужен?.. Нет?.. Так что премного благодарны-с... 

— А я вам свою уступлю,— подыграла Эльвира.— А на пол мы 

барахлишко какое-нибудь постелим, чтобы уж и синячков не было... 

Или нет, мы вас лучше караулить всю ночь по очереди будем... Как, 

девочки, берем шефство? 

— Да нет-с... — все кривлялся я. — Чужого не берем-с... Гуд бай, 

девчата! — и, отсалютовав, пошел себе вразвалочку по темному спящему 

вагону. 

— Ой, девочки! — донесся сзади игривый Эльвирин голосок.— 

Какого кавалера прохлопали!.. Открывайте дверь—прыгать буду!.. 

И защебетали все трое, захихикали. А я шел и чертыхался, и клял 

самого себя за этот свой дурацкий выпендреж. Но не возвращаться 

же... 

Кое-как нашел где-то, в самом конце вагона, свободную нижнюю 

полку. Сбросил на нее и сумку, и гитару. Уселся. Кругом уже вовсю 

спали, а на соседней полке могутно храпела какая-то старуха. А в 

том конце вагона все так же весело щебетали такие милые, такие 

призывные девичьи голоса. 

И я не устоял... 

Читатель, не суди меня строго — ты ведь и сам когда-то был 

молод, но только позабыл об этом. И не суди, не предавай анафеме 

за якобы полнейший разврат их, всех этих целующихся и обнимающихся 

в парках, в автобусах, в трамваях — прямо на твоих глазах,— 

парней и девчат — им нет дела до тебя, они тебя не видят и не слышат, 

и это не вызов какой-то лично тебе — они в этот миг и впрямь 

лишь вдвоем во всем огромном мире. Не проклинай их (умоляю тебя!), 

а вспомни свою собственную молодость и улыбнись доброжелательно 

и снисходительно. А если нечего вспомнить, то лучше пожалей 

себя еамого за то, что судьба обделила тебя счастливым даром любить 

и быть любимым. А им, этим двоим, и без твоего проклятия 

будет вскоре так тяжко и так мучительно, как тебе, должно быть, 

и не снилось даже... 

— Ребята,— притворно-умоляюще изрек я, дотащившись до веселого 

молодежного угла,— я пришел покаяться за свою непомерную 

гордыню... Приютите, ради Христа, грешного странника всего на однуразъеднную 

ночку, до Саратова... А то эти старухи своим храпом 

окончательно сведут меня с ума... Ну что, принимаете? 

— Принимаем!.. Конечно, принимаем!.. — восторженно заверещала 

девичья половина. 

Как отнеслись к моей просьбе парни, я, ей-богу, не в состоянии 

вспомнить—я их, надо полагать, и в упор не видел. Да и Эльвириных 

подружек, надо сказать, тоже. С этой минуты для меня никого и ничего, 

кроме Эльвиры, не существовало. А она по-прежнему озорно и 

призывно улыбалась мне. 

Как-то надо было утверждаться, и, сбросив плащ и зашвырнув 

свое шмутье на отведенную мне полку, я решительно предложил: 

— Ну что? Надо бы это... обмыть знакомство... Ресторан вот-вот 

закроется... Требуется гонец-доброволец... Кто со мной? 

Компания настороженно притихла и начала переглядываться. И 

тут, как я, впрочем, и ожидал, меня поддержала Эльвира: 

75

— Я — доброволец!.. Только... — замялась ома,— деньги, наверное, 

нужны? 

— Вообще-то да... — прикинул я свои финансы. — Рубля по два 

сброситься не мешало бы... Я, увы, пока еще не миллионер, а всего 

лишь несчастный бедный студент... 

— Понятно,— ту же перебила меня Эльвира и решительно приказала 

своим: — По два рубля на стол! 

Деньги моментально были собраны, нашлась и пустая сумка. И 

мы с Эльвирой полетели в ресторан. 

Где-то уже через два-три вагона я смело держал ее за руку, а в 

переходах из вагона в вагон обнимал за талию и осторожно, очень бережно, 

переводил через лязгающие, ходуном ходящие под ногами, 

стальные пластины. Так и добирались: стремглав, крепко-крепко держась 

за руки, проносились по спящим вагонам и переводили дыхание, 

прильнув друг к другу, на грохочущих сцепках. 

Мы очень торопились. Но не за вином, конечно. Поход в ресторан 

для пас обоих (и мы, каждый про себя, это хорошо сознавали) был 

лишь очередным этапом нашего стремительного сближения. А нужно 

ли было нам само это вино? Не знаю. Я и сейчас-то небольшой охотник 

до каких бы то ни было выпивок, а уж тогда-то тяги к спиртному 

у меня и совсем не было. Эльвира же, как сама потом призналась, 

вообще пила в тот раз чуть ли не впервые в жизни. Наверное, все-таки 

нужно было — постольку-поскольку. Ведь не зря же Эльвира назвала 

потом то вагонное застолье «нашей первой маленькой свадьбой». 

Ресторан уже закрывался, по мы уговорили все же впустить пас 

и продать нам четыре или пять бутылок вина. И все в том же темпе 

(у пас оставалось до Саратова всего-навсего семь часов!), ринулись 

назад. 

К нашему возвращению девчата уже накрыли стол своей домашней 

снедью, одеялами отгородили наш плацкартный закуток от общего 

прохода в вагоне. Чудные девчата—они не позабыли даже взять 

у проводницы постельное белье и застелить мою полку. 

И мы ударились в разгул. 

Все обязанности тамады я тотчас же взял па себя. И никто в компании 

и не помыслил оспаривать это мое стихийно возникшее лидерство— 

где уж было им, студентам «какого-то-там» торгово-кооперативного 

техникума в Чебоксарах, едущим сейчас на скучную бумажную 

преддипломную практику в Волгоград, тягаться со мной—студентомгеологом? 

В тс годы романтический ореол геолога снял среди молодежи 

все еще достаточно ярко, и одно лишь это обстоятельство (то, 

что я представляю это славное, овеянное легендами, мужественное 

племя) всегда очень способствовало первоначальному уважению ко 

мне почти в любой молодежной среде. Остальное, как говорится, было 

делом техники, то есть целиком зависело от моих собственных способностей. 

Надо ли говорить о том, что я, под восторженные и ободряющие 

взгляды Эльвиры, буквально из кожи вон лез, чтобы сразить всех 

наповал? Помнится, я тогда постарался на славу. Рассказы о моих 

приключениях в хабаровской тайге, живописно переплетенные былью 

и небылицами, в которых главная роль отводилась, разумеется, огромному 

гиммалайскому медведю, якобы убитому мною собственноручно, 

все слушали с полуоткрытыми ртами. Девчата, боязливо повизгивая, 

пробовали нежными пальчиками острие медвежьих клыков, ахали и 

не уставали восторгаться моей отвагой. Парии все никак нс могли 

налюбоваться моим огромным охотничьим ножом, искусно сделанным 

кем-то из хабаровских бичей и подаренным мне все там же, на практике, 

страшно завидовали мне и наверняка проклинали втайне всю 

свою конторско-счетоводческую будущност- Л небрежно брошенные 

мною на стол фотографии, где я был запечатлен и с карабином возле 

поверженного медведя, и с огромным тайменем па плече, и верхом 

па копе, и у костра, и т. д., и т. п., окончательно и бесповоротно убе- 

7G

дили всех моих славных наивных попутчиков в том, что я и действительно 

тот самый, за которого выдаю себя. 

После всего этого и мои неумелые песни под гитару звучали, наверное, 

вполне сносно, уж коль просили ребята спеть еще и еще. Правда, 

до меня уже и в ту пору стало, слава Богу, доходить потихоньку, 

что певца из меня, даже и любительского уровня, не получится все 

же, как не тужься. И я даже облегченно вздохнул, когда в вагоне 

начали раздаваться возмущенные возгласы разбуженных мною пассажиров 

и нам пришлось отказаться от песнопений. Но цель моя к 

тому часу и без того полностью была достигнута — Эльвира влюбилась 

в меня по уши и сияла от неожиданно свалившегося на нее огромного 

счастья. А уж про меня-то и говорить нечего—будь в те часы 

соответствующее место и время, я, не задумываясь, непременно 

потащил бы ее в ЗАГС, дабы на веки вечные связать наши судьбы. 

Впервые я полюбил по-настоящему, как мне тогда виделось, впервые 

во мне во весь голос заговорило мужское желание обладать женщиной. 

Все было прекрасно. Но нам с Эльвирой уже и этого было мало — 

пас неудержимо тянуло остаться наедине, и как можно скорее. Я то 

и дело бегал в тамбур перекурить, а Эльвира, под предлогом, как бы 

я не заскучал там в одиночестве, почти сразу же выходила ко мне. 

А па самом-то деле мы, не сговариваясь, придумали для всех такой 

предлог, чтобы там, в тамбуре, жадно, до одурения целоваться. 

Но тамбуры наших вагонов совсем не предназначены для любви 

— в них грязно, холодно,, неуютно. К тому же нам постоянно мешали: 

то курил кто-нибудь из пассажиров, то проводница принималась 

вдруг подбрасывать уголь в топку. И я не придумал ничего лучшего, 

как поскорее споить Эльвириных друзей. И без того наврав с три короба, 

я не посовестился соврать и еще раз, последний: вот настоящие 

геологи, дескать, пьют в тайге неразбавленный спирт и обязательно 

полными кружками. И принялся разливать такими лошадиными дозами, 

что и здоровенным мужикам от них не поздоровилось бы. И 

первый же подавал пример такого героического пития. Парни, дабы 

хоть в этом-то походить на «настоящих мужиков», вовсю тянулись за 

мной. Девчата, правда, пили поменьше, но ударять в грязь лицом тоже 

никак не хотели. И довольно-таки скоро вся компания, исключая, 

конечно, пас с Эльвирой, порядком отяжелев, расползлась по своим 

полкам. 

Господи, наконец-то нам абсолютно никто не мешал! Теперь мы 

могли целоваться вволю, ничуть не опасаясь, что нас спугнет кто-то, 

свободно могли нести тот милый вздор, который предназначался лишь 

нам двоим. Вино па нас если и подействовало, то совсем не так, как 

на остальных,— оно словно бы еще более подогрело и без того горячие 

чувства наши, сделало нас легкими-легкими, почти полностью 

раскрепостив нас во всем... 

— Ты только не думай,— шептала моя Эльвира, доверчиво склонившись 

мне на грудь,— что я какая-нибудь гулящая... раз вот так 

сразу стала целоваться с тобой... Я еще ни с кем не целовалась по-настоящему... 

У меня еще ни с кем не было так, как с тобой... 

— Не говори больше об этом,— счастливо шептал я, утопая в ее 

мягких, послушных волосах.— Я знаю, ты очень чистая, очень светлая... 

Я сразу понял это, когда увидел, как ты танцевала там, на перроне... 

— И я сразу же, как только увидела тебя, поняла, что ты — 

мой... мой... мой... И я теперь никому тебя не отдам... 

— Я люблю тебя... Я не знаю, как это объяснить словами... Но 

я люблю тебя больше всех па свете... 

— И я люблю тебя... И тоже больше всех на свете... И знаю, что 

мы теперь всегда будем вместе... Всегда будем счастливы... 

77

— Только ты не думай, что я всегда такой хвастун... Сам не знаю, 

как это меня так понесло... Я здесь такого наболтал, что и сам теперь 

не разберусь, где правду говорил, а где врал напропалую... 

— И не надо разбираться... мой хороший... мой самый лучший в 

мире человек... Я чувствую тебя, наверное, даже лучше, чем ты сам 

себя... Я все-все-все про тебя знаю... 

— Эльвнрочка... милая ты моя... Господи, как мне страшно теперь, 

что я мог бы и не поехать сегодня... что не встретил бы тебя... 

— Нет, ты не мог не поехать... И мы не могли не встретиться... 

Это судьба, мой любимый... Это я столько лет звала тебя... и вот ты, 

наконец-то, услышал... Сел именно в этот поезд, именно в этот вагон... 

И я сразу почувствовала, что это — Ты... 

— Эльвирочка... Мне немножко стыдно говорить об этом... Но 

только совсем-совсем немножко... Я очень... хочу тебя... Я прямо с 

ума схожу... • 

— Любимый мой... И я хочу тебя... Только мне совсем не стыдно 

сознаваться в этом... Ведь ты — мой... Мой первый... Единственный... 

И никого, кроме тебя, у мне не было... и больше не будет... Но сейчас 

нельзя... Ты же знаешь это... 

— Да, я знаю, что нельзя.... Мне все так и кажется, что нас подслушивают, 

подсматривают за нами... 

— Нет, ты не думай... Все спят... Но это все равно... Все равно 

нельзя... А вот когда мы будем совсем-совсем одни... вот тогда у пас 

и будет все... А потом я рожу тебе маленького.... Он будет вылитый 

ты, мой любимый... И тогда я буду любить вас обоих еще больше... 

хоть мне и кажется, что больше, чем я люблю тебя сейчас, любить невозможно... 

— Милая... любимая... Только я хочу девочку... Я не люблю мальчишек... 

Все они такие противные и хвастливые... прямо, как я... Я 

хочу такую же девочку, как ты,— чистую, красивую... 

— Хорошо, милый... У пас будет много-много девочек... и немножко 

мальчиков... Только я совсем не красивая, любимый мой... Я толстая, 

как... как бочка... Разве ты не видишь?.. 

— Не говори так!.. Ты очень... очень красивая!.. Ты самая красивая 

девушка в мире!.. 

— Нет, любимый, я — уродина... А ты просто не видишь этого, 

потому что сейчас темно... И потому что ты немножко пьяный... 

— Нет, я не пьяный... А если и пьяный, то только от любви к 

тебе... А там, на перроне, я ведь и совсем был трезвый... Но я уже и 

тогда любил тебя... 

— Там тоже было темно... И там я танцевала... Поэтому ты и 

подумал, что я красивая... И ты меня тогда совсем не любил... Ты был 

такой сердитый... Злючка-колючка моя!.. 

— Эльвирочка моя... Я сейчас зацелую тебя до смерти^.. 

— Зацелуй, любимый... Зацелуй... Это будет самая счастливая 

смерть на свете... Господи, как же я люблю тебя!.. Мой... мой... мой... 

— А я тогда совсем и не па тебя сердился... 

— А на кого же, родной мой? 

— На самого себя... Что вот танцует такая замечательная, самая 

лучшая на свете девушка, а... не моя... Так хотелось танцевать вместе 

с тобой... А было неудобно подойти... 

— А это я для тебя танцевала... И звала... звала тебя... А ты так 

и не подошел... А потом... такой сердитый... такой воображала... ушел 

к этим своим старухам... 

— Но я ведь вернулся... 

— Это я все время мысленно звала тебя... 

78

— Эльвирочка, я очень боюсь, что мы никогда больше не встретимся... 

— Встретимся... Встретимся, солнышко мое... На Новый год я приеду 

к тебе в Саратов... Я обещалась приехать домой, но приеду к тебе... 

— Нет, лучше я приеду к тебе в Волгоград. 

— Хорошо, милый... Я теперь каждый день, каждый час, каждую 

минуточку будут ждать тебя... Поцелуй меня еще, кровиночка моя... 

Я хочу выпить тебя всего... до самого донышка... Чтобы никому-никому 

не осталось... 

— Никого и не будет больше... Ты — единственная... И последняя... 

На всю жизнь... 

— Господи, если бы ты знала... как я люблю эти твои припухшие 

губки... эти большие глаза твои... Так бы и задушил себя самого 

этими твоими чудными волосами... Ласковая ты моя... 

— Не надо себя душить, родненький мой... У нас ведь толькотолько 

начинается все... Мы ведь даже и не танцевали еще ни разу... 

— А мы пойдем танцевать сейчас... Вот будет следующая станция, 

и пойдем танцевать... 

— Обязательно пойдем... А сейчас поцелуй меня еще... 

. . . . . . . . . . . . . 

— Мне так жалко твои бедные губки... А я никак не могу не целовать 

их... Очень больно, да? 

— Это ничего... это пройдет... Лишь бы ты никогда не разлюбил 

меня... Мне ведь тогда и жить будет незачем... Ты не разлюбишь меня? 

Нет? 

— Ну, что ты, глупенькая... Я запрещаю тебе даже думать об 

этом! Ты же сама говорила, что это — судьба... А от судьбы разве 

можно убежать? 

— Судьба... она изменчива, любимый... 

— Ну, зачем ты?.. Не надо, девочка ты моя... Ну, хочешь, хочешь, 

я поклянусь тебе? 

— Только не клянись, миленький! Очень тебя прошу! После клятвы 

и бросают... Не надо клясться.... Прошу тебя... 

— Ну, что ты?.. Что ты, Эльвирушка?.. Ну, не плачь же!.. А то 

я сейчас тоже заплачу вместе с тобой... Все будет хорошо... Мы всегда-всегда 

будем вместе... И всегда-всегда будем любить друг друга.... 

Дай я выпью все-все слезыньки твои... Чтобы ни одной не осталось... 

Чтобы ты никогда в жизни больше не плакала... Я очень-очень-очень 

люблю тебя... 

Никогда в жизни я больше не был так безрассудно и так безбоязненно 

счастлив. 

Через два года мне пришлось испытать другое большое чувство, 

но все было уже не так — меня ни на минуту не отпускал страх потерять 

и эту любовь. И все же я опять потерял ее — именно из-за страха 

перед неизбежной потерей. 

А еще через два года, когда и женился, и особой любви уже не 

было, да и страха тоже (кроме, разве что, страха потерять эту некую 

мифическую свободу свою), а был своеобразный «сердечный расчет»: 

уж больно в своей жертвенности собой и в любви ко мне та 

девушка, которая и стала женой моей, походила на нее, на Эльвиру,— 

такие, я знал это уже достаточно хорошо, не предают ни при каких 

обстоятельствах. А мне в ту пору, окончательно «сгоревшему», как казалось 

(а может, правильно казалось?), большего уже и не нужно 

было. И расчет этот, надо сказать, «сработал» безошибочно... 

Эльвирушка, родная моя... Спасибо тебе за мое сегодняшнее, относительно 

спокойное, семейное благополучие и за те самые счастливые 

79

в моей жизни часы, проведенные с тобой в том поезде нашем — «Казань 

— Волгоград»... 

Мы выходили танцевать и в Сенной, и в Казаковке, и еще на какой-то 

станции. Снег, к нашей неописуемой радости, падал все так 

же тихо и плавно. Теперь и я слышал эту чудную мелодию, снизошедшую 

в эту божественную ночь па все наше правобережное Поволжье. 

И, благословляемые самим небом, мы танцевали и целовались под 

эту колдовскую музыку. 

А в вагоне я отогревал в своих ладонях замерзшие Эльвирины 

ладошки и шептал в холодное ушко ее стихи Есенина, Асадова, 

Исая Тобольского (саратовского поэта, стихами которого зачитыва- 

, лпсь в ту пору я и друзья мои, да и вся саратовская молодежь). Читал 

свои собственные стихи, приводившие Эльвиру в особый восторг. 

Обещал, что отныне буду писать стихи только для нее, для Эльвиры. 

Пробовал сочинить что-нибудь тут же, но ничего, конечно, не получилось.. 

Но я не очень-то и расстроился и тут же подарил ей тоненький 

сборничек Тобольского, который всегда возил с собой, а заодно уж и 

ожерелье из медвежьих клыков, часть своих экзотических фотографий 

и несколько образцов руд и минералов из коллекции, собранной 

на практике для курсового отчета. Эльвира одарила меня полотенцем, 

дивно расшитым ею собственноручно, и томиком стихов Есенина — 

как выяснилось, Есенин для нас обоих был все же первейшим из наших 

общих любимых поэтов.. 

Этот томик Есенина каким-то чудом сохранился у меня, и я часто 

(и случается, сознаюсь, со слезами) перечитываю на первой странице 

его написанное по-девичьи крупным Эльвириным почерком: 

«Всегда и всюду 

помни обо мне! 

Чтоб ни случилось, 

помни обо мне! 

А я тебя — 

вовеки не забуду!.. 

Очень... очень... очень любящая 

тебя Эльвира 3. 

25—26 октября 1969 г.» 

Помню, Эльвнрушка! Помню... 

И моим самым любимым стихотворением Есенина (я всегда перечитываю 

его только по твоему есенинскому томику) стало именно 

это, про которое ты сказала тогда: 

— Это очень-очень хорошее стихотворение... Но оно не про нас... 

Ну его... 

А оно — про нас, Эльвнрушка... Очень даже про нас... Про меня, 

во всяком случае... 

80 

Я помню, любимая, помню 

Сиянье твоих волос. 

Нс радостно и не легко мне 

Покинуть тебя привелось. 

Я помню осенние ночи, 

Березовый шорох теней, 

Пусть дни тогда были короче, 

Луна нам светила длинней. 

Я помню, ты мне говорила: 

«Пройдут голубые года, 

И ты позабудешь, мой милый, 

С другою меня навсегда».

Сегодня цветущая липа 

Напомнила чувствам опять, 

Как нежно тогда я сыпал 

Цветы на кудрявую прядь. 

И сердце, остыть не готовясь 

И грустно другую любя, 

Как будто любимую повесть, 

С другой вспоминает тебя. 

...Расставались мы мучительно-долго. В Саратове шел нудный 

осенний дождь — будто сама природа оплакивала нашу разлуку. И мы, 

обнявшись на перроне саратовского вокзала, плакали тоже и никак, 

никак не могли оторваться друг от друга. 

— Миленький... хорошенький мой... — всхлипывала моя бедная 

Эльвира. — Приезжай обязательно... Я уже жду тебя... 

— Приеду... Приеду, Эльвнрушка...— глотая слезы, бормотал 

я и все целовал и целовал ее заплаканное лицо.—Повтори, повтори 

еще раз адрес техникума... И не потеряй бумажку, где я написал его... 

— Я помню... Я теперь его на всю жизнь запомнила... Не беспокойся... 

Я напишу сразу же... как только устроимся... 

— Тебе пора... Сейчас поезд тронется... 

— Я не могу... Это будто навсегда... Я не могу... Я останусь 

здесь... с тобой... 

— Тебе надо ехать, Эльвнрушка;... А сейчас у меня здесь еще и 

квартиры нет... Тебе надо ехать.... 

— Я знаю, что надо... А не могу... Не могу... 

— Я приеду... Все будет хорошо... И у нас с тобой будет наша 

первая... замечательная новогодняя ночь... 

Поезд тронулся. Эльвира вцепилась в меня и никак не хотела 

уходить. И тогда я поднял ее на руки, донес до вагона и поставил на 

подножку. Эльвирины подружки, которых я предусмотрительно разбудил 

перед самым Саратовом, трогательно подхватили ее, разом 

вдруг ослабевшую, такую несчастную. Я последний раз коснулся своими 

губами ее омертвевших, соленых от слез губ и спрыгнул на перрон. 

Наш поезд уплывал все дальше и дальше. Вот проплыл мимо и 

последний вагон, увозивший от меня в Волгоград так неожиданно свалившуюся 

на меня первую большую любовь мою. А я все стоял и стоял 

иод дождем. И все плакал и плакал, как когда-то в детстве. 

Потом вернулся к своим вещам, брошенным прямо на мокрый 

асфальт, машинально подхватил их и пошел куда глаза глядят, хотя 

благоразумнее было бы дождаться рассвета где-нибудь на вокзале. 

Но я ничего уже не соображал — просто брел по пустому предрассветному 

Ленинскому проспекту, прямо по проезжей части его, и плакал... 

...Первое письмо от Эльвиры я получил через два мучительно 

долгих дня. Но ответ на него, написанный тотчас же, отправлять было 

все еще некуда — Эльвира написала письмо в поезде и сбросила 

его в почтовый ящик на какой-то станции перед Волгоградом. И лишь 

еще через два дня она сообщила мне наконец-то свой адрес в Волгограде. 

К тому времени я уже снял квартиру для себя и своих друзей — 

у нас уговор был такой: кто первым возвратится в Саратов, тот и 

ищет для всех нас квартиру. Таким образом, и у меня появился болееменее 

надежный адрес — письма же, приходящие па техникум, частенько 

пропадали. И началась между нами бешеная переписка. Случалось, 

что мы получали друг от друга по два, а то и по три письма в один 

день. 

Моя любовная лихорадка вылилась, естественно, в неудержимое 

G. «Байкал» X» 6. 81

поэтическое творчество — за два месяца, до нашей следующей встречи 

в Волгограде, я написал любовных стихов столько, сколько ни до этого, 

ни потом никогда не писал. И, вполне понятно, каждое тут же 

отправлял Эльвире. 

Когда приехали после каникул ребята, они застали меня с головой 

утонувшим в самой что ни на есть настоящей «болдинской осени» 

— среди вороха исписанной стихам'и бумаги, с безумными — и от 

бессонницы, и от творческого «запоя» — глазами, абсолютно не способным 

рассуждать ни о чем, кроме как о своих великих чувствах к Эльвире. 

Из этого полубредового состояния меня не смогли вывести даже 

начавшиеся в техникуме занятия. Нет, на занятия я ходил все же, но 

и там, вместо того, чтобы конспектировать лекции, вовсю строчил 

письма Эльвире и сочинял все новые и новые стихи. Настало время 

писать отчет о практике, а я никак не в состоянии был переключиться 

на него. Друзья пытались было вразумить меня, но безуспешно, конечно, 

и им не осталось ничего другого, как писать мой отчет о практике 

вместо меня — взаимовыручка у нас всегда стояла на первом 

месте. 

А вскоре о моей умопомрачительной любви и о моей «болдинской», 

а вернее—«саратовской осени», узнал и весь наш техникум. 

Самый близкий дружок мой — наш «министр финансов» Санька Кашеваров, 

проворчав: «Это что же, мы Ромео этому даром, что ли, отчет 

пишем?.. Пусть хоть гонорарами расплачивается...», тайком переписал 

кое-какие стишки мои и отнес их в редакцию «Саратовского 

комсомольца». И напечатали-таки. Аж целую подборку из пяти стихотворений! 

Самым лучшим, по общему признанию, было вот это: 

Прилечу—до предела измотанный 

Ожиданием и тоской, 

И в Твой мир с Твоими заботами 

Окунусь с головой. 

И забудусь в счастливом приступе, 

Лишь успев прошептать: «Устал...» 

...Только знаю — очнусь на выступе 

Одной из шершавых скал. 

Только знаю — опять за облаком, 

Боль глуша, покарабкаюсь ввысь... 

Снова сердце, тревожным колоколом, 

Будет мучить: «Вернись!.. Вернись!..» 

Подборку эту я, конечно же, сразу переправил Эльвире в Волгоград, 

хотя все эти стихи у нее и так уже были — в рукописях. Но ведь 

напсчатанпое-то — совсем другое дело. А прямо на газете в уголке, 

сверху, где и положено, от руки приписал: «Эльвире 3. посвящается», 

а в письме самым подробнейшим образом расписал, как появилась 

в газете подборка и, отнеси я эти стихи в редакцию сам, то непременно 

и вот такое вот посвящение было бы напечатано. 

После публикации в «Саратовском комсомольце» я стал весьма 

популярен — в нашем техникуме, по крайней мере. Девчата с младших 

курсов стайками начали ходить за мной по коридорам во время перемен, 

строить мне глазки и шушукаться, указывая на меня. Но я, крепко-накрепко 

войдя в роль печального влюбленного поэта, разлученного 

со своей прекрасной возлюбленной, делал вид, что не замечаю 

всего этого, хотя, признаюсь, внимание такое мне очень даже льстило. 

И, наверное, эти же девчушки принялись забрасывать меня любовными 

письмами. На письма я, разумеется, не отвечал, а вскоре и читать их 

перестал, вполне обоснованно (зная себя-таки достаточно хорошо) опасаясь, 

как бы это не поколебало все же мои непомерные чувства к 

Эльвире. Предприимчивый же Санька и из этих писем сумел извлечь 

8°

выгоду: с великодушного согласия моего взял на себя обязанности 

моего секретаря и затеял нешуточную переписку с поклонницами, 

которая увенчалась тем, что с некоторого времени у нас в квартире 

вовсю стали хозяйничать две-три из них — с легкой радостью мыли нам 

полы, варили обеды и ужины, обстирывали нас. А «расплачивался» с 

ними Санька очень просто — моими черновиками, которых еще на добрую 

дюжину поклонниц хватило бы. Ну, и в учебе мы, особенно по 

профпредметам, добровольным нашим шефам-домохозяюшкам очень 

даже охотно помогали — компания наша, надо сказать, к третьему и 

особенно к четвертому курсам весьма и весьма поднаторела в этих самых 

профпредметах — будь то хоть «Геодезия», хоть «Поиски и разведка 

МПИ». И в результате получилось как-то так (о, женское непостоянство!), 

что у девчат вскоре интерес к моей романтической особе абсолютно 

испарился — повлюблялись они со взаимностью в моих более 

серьезных и более профессионально подкованных друзей и хозяйничали 

у нас уже па «законных основаниях». 

Не остались в стороне и сокурсницы: то одна, то другая просила 

«черкнуть в альбомчик что-нибудь эдакое... самое-самое...». Черкал — 

жалко, что ли. 

А наша библиотекарша, добрейшая старушка Ксения Феофановна 

— «сиз бывших», потомственная саратовская интеллигентка, стала 

мне говаривать при встречах: 

— Витенька, голубчик вы мой, ни за что не соглашайтесь стричься. 

С этими длинными волосами, так вам идущими, как поэту, вы — 

вылитый Гоголь. Нет, ни за что не соглашайтесь... 

А Георгий Петрович, преподававший нам «Горное дело», все чаще 

и чаше язвил в мой адрес: 

— Мне понятно, конечно, что вы готовите себя в великие поэты и 

что «Горное дело» на поприще этом вам совсем ни к чему... Но мне 

совершенно непонятно, зачем вам еще и диплом техника-геолога, который 

вы все еще надеетесь получить... 

Меня вовсю начали приглашать читать свои стихи па ежесубботиих 

техникумовских вечерах. И, нарочито-грустный, будто задавленный 

непомерной сердечной ношей, я нараспев читал со сцены: 

6* 

Друзья удивляются, 

щупают лоб мой, 

когда говорю им, 

как будто в бреду, 

что я на Чукотке, 

в долинке, за сопкой, 

поляну ромашек 

однажды найду. 

Они удивляются... 

Даже негромко 

смеются, не зная, 

что сам у виска 

крутил я, 

когда попросила девчонка 

прислать ей в конвертике 

два лепестка; 

что зря объяснял ей 

весь вечер несмело, 

что там, мол, ромашка 

навряд ли растет — 

она хитровато 

в глаза мне смотрела 

п снова твердила: 

— Кто ищет — найдет!.. 

83

Нет, что там ни говори, а мне, ей-богу, и по сию пору несколько 

обидно, что поэта из меня так и не получилось. А ведь были, мнится 

мне, были все-таки задатки-то. Иногда очень и очень сожалею, что 

рассудок мои постепенно уравнялся с силой чувств моих. А уж при 

таком-то равенстве только и оставалось, что подаваться в прозаики. 

И уж теперь-то настолько окреп во мне этот вечный страж мой — рассудок 

мой, что о каких-то новых, больших и сумасбродных чувствах и 

мечтать уже не приходится, остается лишь переживать их снова в воспоминаниях 

своих... 

А чувствами природа меня с избытком наделила. И наиболее полно 

проявились они именно в те два месяца между встречами моими с 

Эльвирой — Эльвирой я грезил буквально ежеминутно, до мельчайших 

подробностей планировал в воображении своем нашу очередную 

встречу в Волгограде. Днем и ночью, па лекциях и в трамваях сочинял 

стихи, писал длинные-предлинные письма Эльвире, по сотне раз перечитывал 

письма от нее. 

Господи, какими же чудными были эти ее письма! Сколько было 

в них любви, нежности ко мне, какая щедрая, бескорыстная душа доверчиво 

отдавалась в них на полное мое владение ею. И я прекрасно 

понимал, что не то что обмануть эту чистейшую душу, но даже и слегка 

замутить ее — это уже величайшее нравственное преступление. И 

уж, конечно же, у меня и в мыслях не возникало, что могу вдруг совершить 

такое преступление. Нет, я вполне искрение желал полностью 

раствориться в этой доверившейся мне душе, обогатив ее своею, десятикратно 

обогатив свою собственную душу. Только вместе, только в 

единении душ наших сиделось нам обоим наше дальнейшее будущее. 

Много просто не мыслилось. И мы уже постановили в наших письмах: 

как только Эльвира закончит свой техникум в апреле (она была на 

два года старше меня, но, поступив в техникум после десятилетки, шла 

впереди меня всего па один курс), то, сразу же, пользуясь правом 

свободного выбора, как заканчивающая техникум с отличием, приедет 

ко мне в Саратов, где мы и распишемся—осенью будущего года, после 

того, как мне исполнится восемнадцать и я вернусь с преддипломной 

практики. Л потом и я закопчу свой техникум, и мы «рванем» в 

Хабаровский край, так полюбившийся мне, без которого своей дальнейшей 

жизни я не представлял, точно так же, как не представлял ее без 

Эльвиры. 

Все в нашем будущем, таким образом, было нам ясно как божий 

день, надо было только, как отзывалась на мое страстное нетерпение 

Эльвира, «...потерпеть, мои милый, совсем-совсем немножечко. А потом 

я — на веки-вечные твоя, и вези меня, куда только тебе вздумается,— 

хоть в тундру, хоть в твою любимую тайгу, хоть на Северный Полюс, 

хоть на край Земли, хоть па край самой Вселенной. Лишь бы только 

всегда и всюду быть рядом с тобой, мой любимый...» 

И вот ранним-ранним утром 31 декабря, всю ночь не сомкнув глаз 

в предвкушении долгожданной встречи с любимой, я сел все в тот же 

поезд «Казань—Волгоград». Кроме денег, ребята снабдили меня новогодними 

подарками и бутылкой «Шампанского», которые я должен 

был возложить к ногам Эльвиры вместе со своим измученным сердцем. 

Уже после обеда я был в Волгограде — городе моей двухмесячной, 

вконец меня измотавшей мечты. Долго-долго ехал на трамвае — дорогу 

мне Эльвира, конечно же, расписала во всех подробностях,— потом, 

охваченный вдруг необъяснимым страхом, едва плелся по грязному 

фабричному поселку. 

На пригород уже опустились ранние зимние сумерки, когда, так и 

не сумев преодолеть сковавшее меня смятение, постучал я в нужную 

дверь, в которую почему-то... так не хотелось стучать, от которой какая-то 

таинственная сила неумолимо тянула меня прочь. По отступать 

было уже некуда, и я, обмерев, постучал... 

S4

—• Кто? — спросил из-за двери Эльвирип голос. 

Я сразу же узнал этот милый, родной голос, который, будто записанный 

в моей памяти на своеобразную магнитную ленту, звучал во 

мне в течение этих долгих двух месяцев, очень и очень часто. 

— Я, Эльвира!.. Я...— радостно вскричал я в минутном восторге 

от того, что мечта моя, вопреки непонятному, как бы предостерегающему 

страху, воплощается наконец-то. 

Дверь тотчас же распахнулась... 

Тут-то и случилось во мне то самое страшное, от чего, как мне потом 

казалось, когда я пытался разобраться во всей этой истории, и 

предостерегал меня мой внутренний голос. На пороге стояла... совсем 

не Эльвира... Да нет же! Это была будто бы и она — все в том же 

зеленом платье, все с теми же распущенными волосами, погружаясь 

в которые я так счастливо задыхался тогда, в поезде. Но, Боже ты 

мой! — как же она, эта девушка, с такой радостной поспешностью 

выскочившая на мой голос, была не похожа на ту Эльвиру!.. Ничего, 

абсолютно ничего общего... Разве у той, моей Эльвиры были 

вот этп складки на животе? А эти красные пятна па таком полном, 

почти заплывшем лице?.. Да нет же! Это не она! И в то же время, 

находясь во вполне здравом рассудке, я понимал, что это — она, Эльвира... 

Полнейшее несоответствие того, что я видел сейчас, и того светлого, 

воздушного образа, что создало за многие дни мое больное воображение, 

буквально раздавило, растоптало меня. И я уже ничего не 

мог с собой поделать, тем более — притворяться... 

Эльвира — эта чуткая, поэтическая душа — в единый миг «прочитала» 

меня. Она поняла все-все, творящееся со мной. II это, в свою 

очередь, так же прямо-такп умертвило ее — она мгновенно утухла, 

заледенела, и от этого внешняя непривлекательность ее сделалась для 

меня еще более отчетливой, еще более непреодолимой. Мы, конечно, 

не только не бросились друг другу в объятия, а напротив — поздоровались 

очень даже сдержанно, лишь за руки, дрожащие у нас обоих, 

стыдливо отведя глаза. 

И уж теперь-то никто и ничто на свете не в силах было вернуть 

нам наше счастье, в считанные мгновения разбившееся вдребезги... 

Что последовало затем, мне описывать совсем не хочется — и очень 

больно, и очень стыдно. Но надо, коли уж назвался груздем,— хотя 

бы для того лишь, чтобы придать этому нелицеприятному повествованию 

моему более или менее законченную форму... 

Сейчас, когда мною уже прожита достаточно сложная жизнь, в 

которой случались и такие минуты отчаяния, когда неодолимо тянуло 

своими же собственными руками прекратит!) эту страшную муку, 

называемую жизнью человеческой,— сейчас я могу уже сказать, что та 

новогодняя ночь, проведенная мною с Эльвирой, была, пожалуй, самой 

страшной, самой мучительной во всей моей непростой жизни. И никогда 

мне не было так стыдно за себя, и никогда я не был так сам себе 

омерзителен, и никогда так мучительно не раздирали меня мои собственные 

противоречия, как тогда — в ту самую новогоднюю ночь... 

Мы скорбно, почти не разговаривая и не глядя друг на друга, поужинали. 

Потом пошли гулять по поселку. Были и возле большой, 

сверкающей огнями елки, вокруг которой вовсю веселился подвыпивший 

фабричный люд. Но и всеобщее веселье не разбудило в нас праздника 

долгожданной встречи — мы уже похоронили свою любовь и, хотя 

и не говорили об этом, прощались друг с другом навсегда, скорбели, 

каждый по-своему, о тех наших больших чувствах, которые растоптал 

не я, как мне тогда казалось, а кто-то неведомый во мне, кто мне не 

подотчетен, над кем я был в ту пору еще не властен. 

Что именно переживала Эльвира, я, конечно, не могу описать до- 

85

стоверно. Признаюсь честно, я целиком был занят тогда лишь самим 

собою, пытаясь разобраться в себе, выяснить: да что же это такое со 

мной происходит, почему же я никак не могу опять прижать к груди 

своей, поцеловать наконец-то, как мне того все-таки очень хотелось, 

эту мне дорогую, но теперь уже одновременно и бесконечно далекую 

и чужую мне девушку? Этими изысканиями было охвачено все эгоистическое 

существо мое, и на то, чтобы хотя бы пожалеть и утешить 

Эльвиру, сил у меня уже недоставало — их едва-едва хватало, чтобы 

удержать самого себя возле Эльвиры, а не бежать сломя голову на 

вокзал сию же минуту. Так что наблюдать и оценивать еще и состояние 

Эльвиры я не мог, конечно. Да и благодарение Господу, думается 

мне сейчас, что подобного проявления цинизма не было во мне ни 

тогда, ни в другие трагические случаи, кои мне потом довелось пережить. 

Лишь задним числом, что ли, да и то скорее домысливая, чем 

зная наверняка, могу сказать, что Эльвира как заледенела в ту минуту, 

как «прочла» состояние мое, так и не оттаивала ни на секундочку, 

в тайне ожидая, быть может, что вот дохни я на нее пусть даже и 

малой толикой былой любви своей, она, глядишь, и отошла бы, опять 

стала бы той Э л ь в и р о й, какая поразила меня тогда, в поезде, о 

какой мечтал я все эти два месяца, какую, оплакивая, вспоминал потом 

всю свою дальнейшую жизнь. Но я ведь тоже «заледенел» и тоже 

никак не мог пробиться через этот чудовищный ледяной панцирь, сковавший, 

казалось, самое душу мою... 

Впрочем, чувствую, я так никогда и не доберусь до истины (которая, 

как известно, превыше всего — в том числе и моей авторской 

скромности), ежели и впредь буду всячески увиливать от того самого 

главного, что, собственно, и стало первопричиной краха и моих собственных 

юношеских чувств, и чувств моей юной возлюбленной. Все просто 

в общем-то: я ведь ехал к Эльвире... «жениться» — ни больше и 

ни меньше. 

И мое пылкое юношеское воображение, конечно же, сотню, если не 

всю тысячу раз «прокрутило» во всех подробностях эту желанную таинственную 

ночь любви. Иной ночи для меня уже просто не мыслилось. 

А в последние минуты перед встречей с Эльвирой я простонапросто... 

испугался неминуемой, как мне тогда мнилось, физической 

близости. Состояние для юного девственника весьма и весьма любопытное 

(когда анализируешь его с расстояния прожитых лет) —очень 

сильное физическое влечение к любимой сменяется вдруг прямо-таки 

паническим страхом перед первой брачной ночью, да страхом такой 

невероятной силы, что не только напрочь убивает само это влечение, но 

тут же и подсовывает некий предлог, чтобы во что бы то ни стало, если 

не избежать окончательно, так хоть оттянуть на некоторое время эту 

самую первую ночь. И только он, вот этот самый страх, заставил меня 

«не узнать» Эльвиру. 

Тогда, разумеется, я не понимал всего этого так отчетливо, как 

сейчас понимаю, хотя страх этот, конечно же, ощущал очень явственно, 

но подленькой подсказочкой, что это «не та Эльвира», как бы заглушал, 

что ли, перед самим собою этот страх. Наверное, так. 

Раздеваться — так уж до конца... Страх был конкретным: «А вдруг 

опять получится не так?.. Стыдно-то, стыдно-то опять как будет...» До 

этого на практике у меня случилась омерзительная ночь с женщиной 

вдвое старше меня, с одной из геологииь, о которой, прежде чем произошло 

все, я наслышался предостаточно, и которая почему-то захотела 

меня, как сама же и призналась цинично, чуть ли не силком затащив 

к себе в палатку, а потом... и на себя... И когда я, с трудом преодолевая 

и отвращение, и ужаснейший стыд... все же попытался сыграть в 

настоящего мужчину, то получилось, конечно же, и не так и не то. В 

конце концов я был зло осмеян и изгнан дозревать. На несколько лет 

потом та мерзкая ночь на практике стала надежным щитом моей дев- 

86

ственности. И правда, все же нет худа без добра — случись тогда чуть 

по-иному, да поднаберись я тогда мужского опыта, так бы, наверное, 

и пошел гулять по женским рукам. А чем это лучше все еще живущего 

в здоровой народной среде презрения к похотливой женщине, вовсю 

гуляющей по мужским рукам? 

А то, что я часто, и особенно в последнее время, вспоминаю об 

Эльвире, это совсем не честолюбивое мужское сожаление о якобы 

упущенной возможности. Нет совсем. Меня гложет другое: я убил в 

Эльвире, и на много лет, наверное (дай-то Бог, чтобы не навсегда!), 

веру девушки, женщины (пусть и не красивой на первый взгляд, но оттого-то, 

верно, с такой чистой душой) в то, что и ее могут полюбить. 

Да так полюбить, что иной красавице и не снилось, и не приснится, 

поди. Меня прямо-таки ужас порой охватывает при одной только мысли, 

что Эльвира, самой природой предназначенная быть нежной, верной 

женой, плоть от плоти женщина и мать, вдруг так и осталась однаодинешенька 

в этом очерствевшем, бедном на любовь мире. И я — прямая 

причина тому. А это очень тяжело — осознавать или хотя бы 

предполагать, что ты кого-то, пусть и не желая того, сделал несчастным. 

Сейчас-то я понимаю, что рано или поздно, но за все, 

абсолютно за все в этой жизни приходится расплачиваться. Вот и 

сейчас за тот свой невольный грех юности я расплачиваюсь бессонными 

ночами, терзаниями и предположениями самого-самого худшего в 

судьбе моей бедной Эльвиры. 

Господи! Ну почему, почему я был все еще так глуп тогда? Почему 

не рассказал ей про ту ночь на практике? Почему не упал к ее ногам? 

Не уткнулся ей в колени? Не расплакался, наконец, как того хотелось? 

Эльвира все-все поняла бы. И успокоила бы. И не было бы у нее этой 

страшной травмы, что я причинил ей тогда, да и я сам не мучился бы 

столько лет под тяжким бременем раскаяния. 

Но нет, мне понадобилось во что бы то ни стало сохранить эту 

дурацкую мужскую тайну, и от самого себя-то так глубоко в ту новогоднюю 

ночь упрятанную, что я, ей-богу, почти позабыл о ней, подменив 

действительный страх, охвативший меня, очень удобным прикрытием, 

а именно — неотвязчивой спасительной мыслью: «Не она... Не 

она... Ошибся... Напридумывал себе черт знает что...» И Эльвира «читала», 

естественно, только это и уж никак не могла проникнуть в истинную 

суть моего состояния — в то время, увы, я бы, наверное, скорее 

убил себя самого, чем позволил бы открыться этому своему «позору». 

Вот так, в общем-то, и обстояло дело в действительности... 

А потом было продолжение нашей обоюдной пытки — кошмарная 

бессонная ночь в общежитии у Эльвиры. 

Как сейчас стоит у меня перед глазами эта маленькая чисто прибранная 

комнатка в общежитии, обставленная очень просто: три заправленные 

кровати, стол, наряженная сосеночка в углу, платяной 

шкаф, несколько стульев. Эльвирпных подружек не было — обе уехали 

на праздник домой, в Чебоксары. 

Так и не поцеловавшись ни разу за весь этот тягостный вечер, 

мы натянуто, сознавая всю фальшь своих собственных слов, пожелали 

друг другу спокойной ночи, выключили свет, юркнули торопливо каждый 

в свою постель и затаились. Мне страшно хотелось спать — сказывалась 

прошлая бессонная ночь, наполненная моими грешными и 

сладкими фантазиями, но заснуть так и не смог — лежал, оцепенев, 

боясь ненароком скрипнуть пружинами кровати, и все копался и копался 

в себе, проклиная и себя самого, и ту нашу встречу в поезде, 

и эту вот нелепую ситуацию. 

Некоторое время спустя я услышал, как Эльвира тихо-тихо плачет 

в своем уголке, но и вида не подал, что не сплю, что все слышу, 

хотя осознавал ведь, прекрасно осознавал, что все происходящее сейчас 

— чудовищно, абсурдно, что надо бы пойти к ней, успокоить, объ- 

87

яснить. А там... пусть будет что будет. Но... я ничего не мог поделать 

с собой. Даже, помню смутно, какая-то неприязнь к Эльвире появилась: 

поплачь, дескать, поплачь — сама же, мол, виновата, что так все получилось. 

Хотя одновременно и чувствовал, что ее-то вины здесь как раз 

и на ноготок нет, что сам виноват — своей непонятной раздвоенностью 

в самом себе. Понимать не понимал, но очень даже чувствовал. Но 

эгоистическое начало мое брало верх, и, не умаляя моей собственной 

вины, я обвинял еще в чем-то и бедную Эльвирушку. И так продолжалось 

всю ту длинную-предлинную новогоднюю ночь. 

А рано утром, когда еще только-только брезжило, я, наскоро простившись 

и не позволив Эльвире встать, чтобы хоть до дверей меня 

проводить, бежал опрометь голову на вокзал. Пообещал, уже с порога, 

что «все-все напишу», пробормотал несвязно и поспешно, что объясню, 

дескать... что сам не пойму, мол, что же это такое творится со 

мной и... бежал. Даже какую-то восторженную радость обретения свободы 

ощутил, когда очутился наконец-то па улице. 

И в поезде, забравшись на верхнюю полку, наконец-то заснул сном 

праведника и проспал все восемь часов до Саратова. Ничего не ощущал, 

ничего не снилось, а вот подушка, когда проснулся, почему-то, 

помню, была вся мокрой от слез... 

На этом, пожалуй, можно было бы и закончить. Но где-то в начале 

повествования обещал рассказать, как судили меня друзья мои за 

это мое прегрешение, а обещанное я привык выполнять незамедлительно. 

Не оступлюсь же от привычки этой и на сей раз. 

По приезду в Саратов ребятам я ничего объяснять не стал, хотя 

они и были немало удивлены, что воротился я из Волгограда не через 

три дня, как намеревался, а на следующий же день. И па все любопытствующие 

вопросы их отвечал эдаким нарочито-бодреньким: ничего, 

мол, особенного, так, повздорили малость, со временем утрясется 

все. Я и взаправду поначалу думал, что утрясется. А вскоре пришло 

мне от Эльвиры письмо. Вернее, и не письмо даже, а запечатанная а 

конверте моя собственная новогодняя открытка, которую я засунул 

в какой-то простенький подарок, что вручил Эльвире сразу же по приезду 

к ней. Писал я эту открытку еще в Саратове, и были в ней такие 

глупейшие пожелания мои, что когда я прочитал их вновь, уже 

возвращенные мне, да еще и то прочитал, что Эльвира поверх пожеланий 

этих начертала, так прямо-таки содрогнулся, и от наигранной 

бодрости моей и следа не осталось. На открытке синим по белому я 

писал: «Эльвирочка! Милая моя! Я очень-очень желаю тебе и себе, конечно, 

тоже, чтобы в этом году нас стало трое: ты, я и наша м ал 

е н ь к а я чудная дочурка — тоже Эльвирочка. И чтобы 

с этого года мы никогда-никогда больше не разлучались. Твой очень 

любящий тебя будущий МУЖ». И крупными красными буквами, прямо 

по этому нелепому поздравлению, Эльвира написала: «Я БОЛЬШЕ 

НИЧЕГО НЕ ХОЧУ! Я ЖИТЬ НЕ ХОЧУ! ПОНИМАЕШЬ ЛИ ТЫ?» 

Вот и все. Больше в конверте ничего не было. Но этого вполне 

хватило, чтобы я начал осознавать, наконец-то, какую же мерзость 

совершил. Не осознал в полной мере (на это годы и годы потом 

потребовались), а едва-едва начал осознавать. Бодриться дальше я уже 

не мог и тотчас же покаялся перед Олежкой. 

И был суд. И мне пришлось рассказать все-все, что тебе, читатель 

(если у тебя все же хватило терпения добить этот исповедальный 

рассказ мой), уже хорошо известно. 

— Да, вот она — подлость человеческая... Во всей красе...— глубокомысленно 

изрек Олежка.— Ты-то сам-то хоть понимаешь, что ты. 

брат, не просто подлец в этом деле, а в ы д а ю щ и й с я подлец? 

— Да,— печально согласился я.— Я совершил величайшую подлость... 

Но я и сейчас не знаю, как же должен был поступить там, в 

Волгограде?... И уж совсем не знаю, что мне теперь-то делать...

— Ты должен был жениться на ней, как и обещал! — сурово отрезал 

Олежка.— И если не смог тогда сдержать своего слова, то должен 

сделать это сейчас! Тебе немедленно надо ехать опять в Волгоград 

и все исправить!.. Если она, конечно, простит тебя... Я бы на ее 

месте ни за что не простил бы... 

— Да не могу я поехать...— простонал я.— Боюсь, будет еще хуже... 

Не мне, а ей, Эльвире... 

— Тогда мне не о чем говорить с тобой,— презрительно отчеканил 

Олежка.— Если уж и долг для тебя — просто слово, а не высшее понятие 

о п j) а в ст вен ноет и, тогда ты и не человек даже, а... животное. Нет, 

и не животное... Потому что чувство долга и иным животным ведомо, 

а... этот... микроб... амеба,— нашел он наконец точное определение для 

меня. 

— Да я понимаю, что долг! — взвыл я.— Все понимаю. Но ведь 

это — от меня самого не зависит. Как ты этого-то понять не можешь? 

— Так ведь и мудрено понять,— хладнокровно изрек Олежка.— Я 

вообще не понимаю тех, для кого какие-то мелочные эгоистические 

чувства превыше долга. Раз долл^ен, значит — должен. Умри, но исполни! 

Я только так и понимаю... 

— Так что мне теперь удавиться, по-твоему, что ли? 

— Давись, коли так и не надеешься из амебы вырасти в человека. 

— Ну, уж это ты слишком... 

— Дело хозяйское...— пожал плечами.— Только знай, что отныне 

ты для меня не существуешь. 

Олежка, конечно, и па этот раз переоценил свою принципиальную 

стойкость — месяца полтора он, и правда, не разговаривал со мной и 

даже не глядел в мою сторону, а потом как-то само собой отношения 

паши опять стали дружескими. Впрочем, и не меня одного он время 

от времени пытался наставлять на путь истинный подобным образом, 

но, как помню, всегда безуспешно. И мы как-то даже привыкли и почти 

пе замечали этой его демонстративной презрительности то к одному, 

то к другому из нас. Для нас даже было непривычным и удивительным, 

если случалось, очень редко, правда, что Олежка утрачивал 

вдруг свою принципиальность. 

В отношении меня в тот раз Олежкин бойкот, надо сказать, превзошел 

по длительности все рекорды — мое преступление в глазах его 

и действительно было тяжелейшим из всех, когда-либо совершенных 

нами. И только меня он осудил так строго—аж «к повешанню». Оригинальным 

тот суд был и по другому редчайшему обстоятельству: состав 

преступления признали из всей нашей пятерки лишь двое — 

Олежка и... сам преступник, то бишь я. Ахтям с Ромкой отнеслись к 

преступлению снисходительно, как, впрочем, они и всегда относились 

ко всем моим многочисленным Любовям (и почти всегда умопомрачительным): 

поэт, дескать, что ж и спрашивать-то строго с эдакой эмоциональной 

натуры? А бесчувственный, рассудочный Санька во время 

всего судебного процесса хохотал до икоты, вскрикивая в коротких 

паузах: 

— Ну, и умора!.. Ну, потеха!.. За что судим-то?.. Не изнасиловал 

же!.. Не соблазнил же да и бросил!.. Совсем наоборот же!.. Ну, хохма!.. 

Во спектакль!.. 

А мне было отвратительно. И на суде. И особенно после пего. Не 

всерьез, а так, вскользь, но приходила все же мыслишка: а может, и 

прав Олежка-то? может, и впрямь удавиться к чертям собачьим, все 

муки разом и кончатся? 

И опять ударился я в творчество. Но теперь рванул уже, как у 

нас говорили, по противоположному азимуту. 

Вот и все — 

я снова один... 

89

Снова грусть 

испещряет бумагу — 

Будто кто-то 

до самых седин 

посулил мне играть 

бедолагу. 

Будто кто-то 

со злости, что ли, 

или просто так, 

пошутив, 

защитил мое тело 

от боли, 

нерв души моей 

обнажив. 

Кто же он, 

• • , этот злой кудесник? 

Моя мать? 

Мой отец? 

Может, сам? 

Может, девушка, 

ставшая песней? 

Та, что снится еще 

по ночам... 

Или вот это, весьма характерное для той моей растерянности после 

всего случившегося: 

Кто я такой?.. 

Не знаю... 

А чего я хочу?.. 


Ничего, 

ничего не знаю... 

Полная невесомость... 

Лишь мыслей-трудяг 

старание... 

Лишь слабо пульсирует 

совесть 

в предсмертном своем дыхании: 

«Кто я такой?.. 


А чего я хочу?.. 


Живу для чего?.. 




Не знаю...» 

Но ничего уже не печатал — это было свое, кровное, не напоказ. 

Часто мне грезилось, что Эльвира... или отравилась вдруг, или 

шде что нибудь сотворила с собой. И вот месяца через три, устав, должчо 

быть, мучиться, я написал ей на Чебоксарский адрес, взятый у нее 

перед нашей разлукой на саратовском вокзале. Не помню уже, о чем 

именно писал, но помню все же, что объясняться в любви снова, после 

зсего случившегося между нами, уже не посмел, а целиком посвятил 

юслание свое одному лишь раскаянию в содеянном. А еще через два 

месяца — как раз перед самой преддипломной практикой, опять в Хаэаровский 

край,— получил-таки ответ. Писала Эльвира... аж из Благовещенска, 

куда выбрала направление после техникума (поближе к 

1Q

Хабаровску, ко мне?). И хотя Эльвира и благодарила меня за те «два 

месяца счастья», но в целом письмо было грустным-прегрустным: об 

одиночестве, о том, что подружки одна за другой замуж выходят, а 

она, Эльвира, решила не выходить замуж никогда и ни за кого. Осторожно, 

в подтексте, пробивалась и слабенькая надежда, что, может 

быть, между нами не все еще кончено. 

Но я... не клюнул. Мне было довольно и того, что совесть моя 

наконец-то чиста. Эльвира жива-здорова, и совсем не убил я ее, оказывается, 

как мне мнилось. А что тоскует, замуж будто бы хочет и 

будто бы за меня, так это они все в этом возрасте так — всем, видишь 

ли, мужей подавай. Ну уж нет, дудки! Мы еще погуляем! Главное, 

грех с души снят, отпущен начисто! «Распрямися, грудь, раззудись, 

плечо!» 

Не сошит еще 

тот «хомут» хитрой, 

что на шею мою 

молодецкую... 

Откуда мне было ведать в ту пору, что ни один из грехов человеческих 

никем и никогда не может быть отпущен? Что копятся они, 

грехи наши — у кого редкими пудовыми глыбами, у кого мелкими горошинами,— 

но обязательно копятся на одной из чаш весов? Что наступает-таки 

день и час, когда начинаешь и сам соизмерять, какая из 

чаш потяжелее будет? 

И спешишь, спешишь (впопыхах, второпях, не успевая толком убедиться: 

а то ли и туда ли кладешь?) пополнить ту, где добро... А времени-то 

до ИСТИННОГО СУДНОГО ДНЯ все меньше и меньше...

Вот проснулась королева — 

На ее подушке слезы. 

У ее окошка слева 

На столе четыре розы. 

Позвонила в колокольчик, — 

Не идет ее прислуга, 

А за стенами все звонче 

О мечи гремит кольчуга. 

92 

* * * 

Неземная святая нездешняя 

Тонкий трепетный лучик из тьмы 

Полудневное солнышко вешнее 

Клад нечаянный после сумы 

От кошмарного сна пробуждение 

Исцеление от маяты 

От проклятия освобождениз 

От забвения и немоты 

Бунт души обреченной на тление 

И надежда на жизнь без конца 

И надежда на переселение 

И терновая сладость венца. 

* * * 

По дому сон из детства бродит 

II колыбельной песней бредит. 

Без слов она поется нежно, 

и слов ей никаких не нужно. 

Без них свет месяца струится, 

снежинки пчелами роятся, 

столбом стоит над крышей дома 

пушистый хвост кошачий дыма. 

Собой громаду леса ели 

удерживая, строй сомкнули. 

И я глаза свои смыкаю 

и засыпание смакую: 

уже, как явь, сон светел, ясен, 

воздушна плоть, а свет телесен. 

Где облака — как в скирдах хлопок, 

где небо распахнулось голубо, 

деревья толпами к вершинам сопок 

взбираются, как предки на обо. 

* * * 

У птицы-Бурятии было всегда 

два мощных крыла, так считалось: 

Ага — на восход, на закат — Усть-Орда. 

Но что же с Бурятией сталось! 

Взгляните на карту, на земли бурят: 

бесплодны все наши усилья — 

лишь с крыльями птицы свободно парят. 

А наши обрублены крылья. 

1 

ИЗМЕНА 

Сергей СЫНДУЕВ 

Дмитрий АЛЕКСЕЕВ 

Рассмеялась королева: 

«Старый муж — несмелый 

Звуки вражьего напева 

Мне милей, и вождь их 

2 1 

з 

воин, 

строен!» 

Старый муж лежит недвижен — 

Не блестит его кольчуга. 

Будто в гроздьях спелых вишен 

У ворот его прислуга.

Много лет минуло. Замок 

Растворил следы измены. 

Прочь назойливых цыганок 

Гонят вкрадчивые стены. 

5 6 

ПОЦЕЛУЙ 

И года устало кружат 

Жизнь в своем привычном чреве, 

И ночами голос мужа 

Слышен старой королеве... 

Попросил слепец у бога: И, клянусь, тог миг забуду, 

— Дай взглянуть на свет Словно нету глаз. 

Лишь на миг и вновь в дорогу 

Тьмой сокрытых лет. Молвил бог, нахмурив очи: 

— Чудо без прикрас? 

Лишь взгляну я утром, рано Покрывало вечной ночи 

Выйдя на крыльцо, Сбросил тот лее час. 

Что так горячо и странно 

Жжет мое лицо. Протянул ладони к свету 

И сказал старик: 

О владыко, сделай чудо, — Ведь того дороже нету, 

Чудо без прикрас, Что дано на миг... 

ПРИШЕЛЬЦЫ 

Мы пришли из дремучих миров, Мы на родине были дружны 

Шелестя незнакомые речи. Лишь с ветрами, что жадно внимали 

Даровали нам пищу и кров, 

Обучили словам человечьим. Обаянью певучих лесов, 

Пересвисту серебряных трелей 

Дали в руки услужливый меч, И ласкали рыдающих сов 

Водрузили на плечи кольчуги Дуновеньем ночной канители. 

И отправили грабить и жечь 

Чужеземные злые лачуги. Но врывается утро в окно, 

И стоим мы, безумны от блеска, 

От рожденья робки и нежны, И кипит в древних чашах вино... 

Наши руки не ведали стали — И горит на окне занавеска. 

ДЕВУШКА 

— Где ветерок, где, мой милый, Тело жестокого друга 

Ты подхватил эту весть? С дикой землей неразлучно... 

— Там, над далекой могилой, — Я научилась у вьюги 

Старое дерево есть. Плакать легко и беззвучно. 

Листья его молчаливы, — Где лее, ну, милый, милый, 

Братьям моим непокорны. Ты подхватил эту весть... 

В заросли буйной крапивы — Там, над далекой могилой. 

Спрятаны крепкие корни. Старое дереЕО есть. 

В леса тончайшего шелка 

Весна с хрипом влетела, 

И я ветвями защелкал, 

Надолго оставив тело. 

Кто-то, чужой и грязный, 

Сыпал на ветви пепел 

И, как бывает в праздник, 

Был печален и светел. 

Столетья два назад мелькало 

Ее лицо на листьях сада. 

Вдоль ослепительного бала, 

В вине и каждой капле яда. 

Пришла и встала на колени, 

Кивнула — созвала веселье. 

Затем под треск сырых поленьев 

Шептала в сумрачное зелье. 

ВЕСНА 

Был немного обижен: 

Шс.тк нынче-то дорог, 

II белоснежных вишен 

Бросил дрожащий ворох. 

В небо взметнул груды, 

Стал скупым и колючим, 

И побрели верблюды — 

С первого взгляда — тучи. 

И я 

За то ее сожгли в подвале 

II перед этим ослепили. 

В тот день на ужин подавали 

Салат из трав и белых лилий. 

Теперь, лишь только солнце встало, — 

Встает и дышит в серый иней... 

Вдоль ослепительного бала 

И посреди трамвайных линий.

07 „ГЛОТКА СВОБОДЫ" 

" ' ' до 

Эрдэни УЛАНОВ 

„ВЫСОКИХ МЫСЛЕЙ ДОСТОЯНЬЕ" 

Более 150 книг вышло в серии «Племенные 

революционеры» Политиздата с 

1968 года — года ее основания. Из них 

всего 9 о декабристах. Долгое время книги 

о «первенцах свободы» и народовольцах 

проходили туго, со скрипом. Вспомните, 

как встретила критика первую декабристскую 

повесть этой серии —«Глоток 

свободы» Б. Окуджавы. В ту пору слова 

декабрист и диссидент считались чуть ли 

не синонимами. И вообще тайные общества, 

заговоры против правительства — темы, 

не популярные в ту пору. Именно потому 

150-летие восстания декабристов было отмечено 

довольно тускло. 

Всего три книги о декабристах вышло в 

серии «ПР» с 1968 по 1981 год. Но позже 

они стали появляться чаще. Наибольший 

успех выпал на долю «Апостола Сергея» 

(повесть о Муравьеве-Апостоле) Н. Эйдельмана, 

вышедшую в 1975 году. Однако следующая 

его книга о Пущине—«Большой 

Жанно» (1982 г.) подверглась критике. Повести 

о Рылееве (М. Дальцева, «Так затихает 

Везувий», 1982 г.), о Бестужеве- 

Марлинском (В. Кардин, «Минута пробужденья», 

1984 г.) и Сухинове (А. Афанасьев, 

«...И помни обо мне», 1985 г.) почти 

не удостоились внимания критики. В 1987 

и 1988 годах вышли повести о М. Горбачевском 

и М. Бестужеве (С. Рассадин, «Никогда 

никого не забуду», В. Бараев, «Высоких 

мыслей достоянье»). 

Сегодня нам хочется проанализировать, 

насколько близки к реальности и нашим 

представлениям образы декабристов, созданные 

авторами серии «ПР». В частности, 

интересно знать, как, почему они выбирают 

тех или иных героев. Для меня, 

например, до сих пор является загадкой, 

почему именно Окуджава вышел на декабристов 

и стал автором первой книги 

этого цикла в серии «ПР». А вот с Эйдельманом 

все ясно: он давно и успешно 

исследовал ту эпоху — Пушкина, декабристов, 

Герцена. Понятен и интерес Бараева 

к Бестужевым: писатель вырос на Селенге, 

где жили они, потом нашел потомков 

Н. Бестужева во Владивостоке. Об этих 

поисках им много написано в разных газетах, 

журналах. И в своей книге он под 

94 

водит итог многолетним изысканиям, воздает 

дань благодарности декабристам от 

имени своих предков — братья Бестужевы 

и их соузники так много сделали для бурят. 

Занимаясь поиском потомков декабристов, 

изучив массу книг и эпистолярное наследие, 

Бараев обнаружил обидные неточности 

по отношению к Михаилу Бестужеву; 

так, многие исследователи и литераторы 

приписывают вывод Московского полка 

только А. Бестужеву-Марлинскому, изобретение 

тюремной азбуки — брату Николаю. 

(Совсем свежий пример: автор примечаний 

к «Запискам революционера» П. 

Кропоткина В. Твардовская (М., 1988 г.) 

называет изобретателем азбуки Н. Бестужева). 

-Перстни из кандалоз на каторге и 

тарантасы-сидейки на поселении начал 

также делать Михаил, а не Николай, как 

утверждают многие авторы. Все это, а 

также беспримерное плавание по Амуру 

и последний подвиг М. Бестужева—воспоминания 

о восстании и вдохновили В. Бараева 

на создание книги о нем. 

Интерес к судьбам некоторых декабристов 

порой переживает своего рода бум. 

В 1962 году в Ленинграде вышло большое 

исследование историка С. Окучя «Декабрист 

М. С. Лунин». В 1970-м—книга Н. Эйдельмана 

«М. Лунин» в серии «Жизнь замечательных 

людей». Мне кажется, что 

именно ее большой успех дал толчок к 

художественному освоению жизни и судьбы 

этого декабриста. Так появилась пьеса 

Э. Радзинского «Лунин или смерть Жака», 

повести В. Гусева «Легенда о синем гусаре» 

(серия «ПР», 1976 г.), Л. Ермолинского 

«Голубая звезда» (Иркутск, 1980 г.), радио- 

и телепостановки. А в 1988 году в 

серии «Литературные памятники» вышли 

«Письма из Сибири» М. Лунина под редакцией 

И. Желваковой и Н. Эйдельмана. 

Эта книга открывает нам в наиболее полном 

объеме личность декабриста, которого 

без преувеличения можно назвать писателем-энциклопедистом 

мирового уровня, 

и, разумеется, станет трамплином для 

новых исследований жизни и творчества 

Лунина. 

Главная цель, которую ставят перед со-

бой авторы серии «ПР», не полная биография 

героев, как это обычно делается в 

молодогвардейской серии «Жизнь замечательных 

людей», а показ их на высшем 

взлете — в звездные минуты жизни, когда 

раскрываются все помыслы и черты характера. 

«То, что они вышли на Сенатскую площадь, 

то, что подняли Черниговский полк, 

что замыслили убрать деспота,— решения, 

разумеется, жертвенные. Героические...— 

размышляет С. Рассадин в повести о Горбачевском.— 

Героизм — это, может быть, 

прежде всего способность человека оставаться 

самим собой там, где это, кажется, 

просто невозможно. Быть естественным 

в условиях противоестественных... Они, 

декабристы и были истинными героями — 

в разные часы своей жизни являя свой 

героизм по-разному» (с. 300). 

Почти все авторы серии «ПР» решали 

каждый по-своему вопрос о выборе пика, 

звездных минут жизни своих героев. 

И хотя тут все вроде бы ясно — подготовка 

и проведение восстания, М. Дальцева 

уделила ему всего полторы страницы из 

318, а В. Кардин совсем обошел 14 декабря, 

описав жизнь Бестужеза-Марлинского 

лишь до и после восстания. 

У всех декабристов, кроме казненных, 

позднее были долгие годы каторги, ссылки, 

которые тоже ярко раскрывали их 

характер и устремления. И потому Сибирь 

изображается в целом ряде книг. Но какая 

безликая, невыразительная она в некоторых 

из них! Читаешь и видишь, что автор 

никогда не бывал там или знает ее 

очень плохо. 

Не чувствуется настоящей Сибири у 

Афанасьева в повести о Сухинове. Много 

неточностей найдут забайкальцы в описаниях 

природы у Рассадина в повести о 

Горбачевском. Селен г 

а у него—«с разными, 

но равно голыми берегами—один песчаный, 

другой скалистый» (с. 41), Селенгинск—«ни 

дать ни взять африканская пустыня» 

(с. 306). А на деле ни в ту далекую 

пору, ни сейчас эти места не были голыми 

и песчаными. Так получилось, видимо, 

оттого, что автор чересчур доверился самым 

первым, не совсем точным впечатлениям 

декабристов. 

Пытаясь использооать сибиризмы, Рассадин 

неоднократно пишет вместо ((матерый» 

((матерный» (с. 5, 6, 12), но забайкальцы 

никогда не говорили так, как не 

употребляли слого «мерзавка» вместо 

«ложбинка» (с. 5). 

В описаниях природы гораздо точнее 

Бараев в повести «Высоких мыслей достоянье». 

Это и понятно—он родился и 

вырос у Байкала, а кроме того неоднократно 

проехал, проплыл, а кое-где и прошел 

маршрутом Бестужеза от Иркутска 

до Тихого океана. Пейзажи его ярки и 

зримы: «В сумерках Бестужез плывет на 

лодочке вниз по Шилке. Крутые скалы, 

как фантастические великаны, то и дело 

преграждают путь. Шорох льдин, журчанье 

струй у камней время от времени 

. покрываются посвистом крыльев и кряканьем 

утиных стай. Тайга полна звуков — 

токованьем глухарей, тревожным уханьем 

сов, рязканьем гураноз» (с. 43). Врезаются 

в память и зимняя долина Селенги, и 

ослепительные секиры гольцов Хамар-Да- 

бана, и торосы Амура, похожие на шипы 

гигантского ящера, и звездная ночь с кометой 

над Байкалом. Красочные картины 

природы созданы Бараевым не сами по 

себе, а более выпукло оттеняют чувства 

и мысли Бестужева, создают психологический 

фон происходящих событий. 

* * * 

На мой взгляд, из всех авторов декабристской 

серии «ПР» наиболее удачно передал 

аромат и дыхание эпохи Булат 

Окуджава. Его «Глоток свободы» в этом 

смысле до сих пор не превзойден никем. 

Правда, кое-кто считал, что вряд ли Пестеля 

можно назвать главным героем книги. 

На первом-го плане лишь писарь — 

бедный Авросимов. Но как же ярко высвечиваются 

личность, сила духа, характер 

декабриста на фоне рабски приниженного 

человечка, пугающегося и острых ответов 

Пестеля на допросах, и тех слов, 

которые приходится записывать в протокол. 

Но после множества допросов и посещения 

Пестеля в крепости Авросимов начинает 

невольно сочувствовать «злодею», 

утверждается в мысли, от которой «волосья 

дыбом»: ((Полковник Пестель призывал 

своих сообщников так все переворотить, 

чтобы рабство сломить и многим 

русским людям дать жить по-людски, а 

не по-скотски...» Значит, Пестель не злодей, 

а пророк! «Но сильные мира сего 

страсть как не любят пророков, ибо пророки 

предвидением их престиж умаляют. 

И тут-то, в ослеплении, пророка они казнят, 

а уж после того переворачивают 

жизнь, как пророк предсказывал, а эти 

предсказания выдают за свои» (с. 160. 

Цит. Б. Окуджава «Избр. проза», М. 1979). 

Как же ломаются, крушатся представления 

и устои писаря под воздействием Пестеля, 

если он начинает без особого почтения 

разглядывать судей декабристов: ((Вот 

граф Татищев, военный министр, словно не 

выспавшаяся птица с малиновым от водки 

клювом; вот генерал Чернышев, у которого 

под мохнатыми бровями — два презрительных 

отразленных зрачка, и улыбка у 

него, от которой не жди пощады...» (с. 221). 

Портреты, созданные словесным резцом 

Окуджавы, очень остры и тонки. Но подобное 

портретирование при отсутствии чувства 

меры может закончиться и неудачей, 

как это происходит у Афанасьева в повести 

о Сухинове. Если у Бестужева-Рюмина 

«чистое лицо, изнуренное возвышенными 

страстями», то портреты отрицательных 

героев просто карикатурны: «Жандармский 

поручик Лаш, задумчивый человек с бессмысленным 

взглядом крокодила» (с. 44). 

«Майор Трухин, похожий лицом на разбухший 

блин, в который воткнули красную 

моркозку-нсс был истовый служака и 

горький пьяница» (с. 29). 

Окуджава же рисует доносчика Майбороду 

как человека весьма обаятельного, 

вызывающего симпатию—«то ли цыганскими 

глазами, то ли улыбкой, внезапной, 

ослепительной, но какой-то несколько детской» 

(с. 76). Весьма колоритен и его денщик: 

«... В комнате появился молодой солдат 

и, произведя руками немыслимый 

кульбит (словно одновременно и честь 

95

отдавал, и по шерсти гладил, и на скрипке 

играл), застыл, уставившись на капитана» 

(с. 79). 

Прекрасны у Окуджавы и пейзажи: «...В 

зимнем саду расположилась белая усадьба, 

и восемь колонн отчетливо вырисовывались 

Е сумерках, а за усадьбой, за садом, 

тянулась Колупановка, переваливаясь 

с пригорка на пригорок, будто старая баба 

с коромыслом» (с. 178). 

Вот другая картина: 

«Тем временем уже ощутимо вставал 

февральский рассвет. Внизу ругались ямщики. 

Скрипел колодезный ворот. Запах 

печеного хлеба струился по дому. Подпоручик 

погрузился в кошмары на своей 

лавке и хрипел, и- вскакивал, и метался» 

(с. 207). Подпоручик этот—декабрист Заикин, 

которого увезли на Украину под конвоем 

на поиск «Русской правды», зарытой 

в землю. И он вспоминает разговор с Пестелем. 

— Ликзидация противоборствующей силы 

входит в предначертания любой революции... 

— Но благоденствие!.. 

— Не говорите громких фраз,— оборвал 

он сурово.— Желание добра — точная наука 

(с. 206—207). 

В итоге Авросимов окончательно убеждается 

в том, что намерения Пестеля были 

«самые патриотические, а именно — 

установить: соблюдены ли в российском 

политическом устройстве правила, диктуемые 

политическими науками...» (с. 224). 

Дело доходит до того, что Авросимов намеревается 

освободить «злодея» из крепости, 

сообщает об этом жене брата Пестеля, 

но та делает так, что писаря арестовывают 

и в двадцать четыре часа высылают 

из столицы. 

Стилизованная под прошлое, в хорошем 

смысле, витиеватая манера письма Окуджавы 

чем-то напоминает изящную каллиграцию 

писаря той поры, украшающего 

текст замыслоаато-причудлиьыми завитушками. 

Но проза эта, рельефно воссоздающая 

эпоху декабристов, вместе с тем весьма 

современна и читается с наслаждением. 

А вот другая вершина серии—«Апостол 

Сергей» Н. Эйдельмана — неписана совсем 

в иной манере, близкой к жанру научной 

публицистики. Автор намеренно не ставит 

всех точек над «i», и читателю приходится 

идти по пути самостоятельных раздумий, 

сопоставлений к собственным выводам 

и суждениям. Так мы становимся соучастниками 

поиска и раздумий писателя. 

В повести «Большой Жанно» Эйдельман 

отошел от научной формы изложения, 

беллетризировал факты, изложив их в виде 

дневника, которого на самом деле не 

было. Это дало возможность критику 

А. Мальгину обрушиться на книгу с грозной 

критикой. Воспользовавшись тем, что 

автор немного передвинул во времени 

встречу декабристов (прием в беллетристике 

вполне допустимый), Мальгин «разоблачил» 

Эйдельмана, позволив себе массу 

ехидных уколов, иронических замечаний 

в основном вкусового, оценочного 

характера (см. «Лит. газета» 21, 9.1983 г.). 

Во Бремя работы над обзором я еще 

раз внимательно ознакомился не только 

96 

с раскритикованными местами «Большого 

Жанно», но и со всей книгой. Сколько в 

ней ярких страниц! До чего неожиданна, 

нетрадиционна картина Сенатской площади, 

в которой автор показал восстание 

через... смех и веселье! В самом деле, 

14 декабря они дышали воздухом свободы, 

верили в возможность победы. Правда, 

насчет смеха есть и перебор: гремят 

выстрелы, льется кровь, а автор продолжает 

нагнетать смех, который уже неуместен. 

Да, было и смешное, и горькое в тот 

день. И, на мой взгляд, наиболее верно 

и точно отобразил эти события В. Бараев. 

В повести «Высоких мыслей достоянье» 

отчетлизо видишь, что если бы не братья 

Бестужевы, а в особенности Михаил, который 

сказал: «Промедление погубит дело!», 

не вышел бы Московский полк, и восстания 

не было бы вообще. Не случайно 

позже в Петербурге говорили: «Всему 

виной Бестужевы». 

Мы так привыкли к мотивам обреченности 

восставших, к тому, что они шли на 

верную смерть, что вопрос о возможности 

победы и не возникает. Но Эйдельман 

в «Апостоле Сергее» позволил себе помечтать: 

полк южан входит в Киев, к нему 

присоединяются другие войска, которые 

почти без боя берут Москву, Петербург. 

Арест царской семьи, освобождение заключенных 

в Петропавловской крепости... 

Мотивы возможной победы возникают 

и у Бараева из документального воссоздания 

бурной агитации и тайных заседаний 

накануне восстания. (Кстати, здесь явно 

ощутимы следы прочтения глубокого исследования 

Я. Гордина «Люди и события 

14 декабря»—М., 1985 г.— значительно 

уточняющего изображение восстания 

М. Нечкиной и другими декабристоведами). 

Близки к выходу Финляндский полк, 

конногвардейцы и другие войска. И если 

бы сдерх

бы «не заметив восстания» (с. 207), то у 

Бараева Иван Андреевич пришел специально 

— сзоими глазами увидеть «зачинщиков 

из молодых голов» (кстати, очень удачно 

использована тут басня «Безбожники»). 

Крылов подан совсем не таким, как в россказнях, 

сплетнях толпы —«живые, умные 

глаза, далеко видящий взгляд, всех знает 

и помнит» (с. 231). «Тут из-за чьих-то спин 

вынырнул небольшого роста, еще более 

живой, чем обычно, Лев Пушкин с палашом 

а руках... Увидев Мишеля, Левушка 

обнял его, стукнув при этом палашом по 

спине. 

— Зря ты балуешься этим,— Мишель 

взял из его рук палаш и, увидев клеймо, 

сказал, что он сделан на сабельном заводе, 

основанном его отцом.— Вот будет 

роковая странность — погибнуть от отцовского 

оружия...» (с. 231—232). 

Так маленький факт из биографии отца 

декабристов о том, что он основал, по 

поручению Александра I, «фабрику палашей 

для кавалерии» («Восп. Бестужевых», 

M., 1951, с. 254), вдруг заиграл при изображении 

Сенатской площади. 

Во многих трудах историков мелькает 

имя графа Горского, самого старшего по 

возрасту и званию из тех, кто 14 декабря 

пытался примкнуть к восставшим — тогда 

статскому советнику, то есть почти генералу, 

было 54 года. Богатый человек с 

темным прошлым, получивший в Отечественной 

войне множество ран и наград, 

был в ореоле дурной славы: «Таинственное 

существо, без роду и племени, человек 

неизвестно откуда!» («Декабристы. 

Биографии, справочник», M. 1988, с. 368). 

В чем причина его появления среди восставших? 

Что двигало им в тот день?— эти 

вопросы повисали в воздухе. Попытка Бараева 

ответить на них, пожалуй, близка к 

истине. 

«Узнав о шуме на площади, Горский облачился 

з мундир, вооружился пистолетом 

и шпагой и стал прохаживаться в 

толпе у Сената. Высокий, представительный 

человек в треуголке, с золотистыми 

эполетами и звезда.ли, выкрикивающий 

здравицы Константину, вызывал любопытство 

окружающих... Бурление толпы, 

ветер свободы опьянили старого авантюриста, 

и он вдруг решителы-^ зашагсл к 

истинным главарям... 

Вспомнив о Горском, Михаил Бестужев 

подумал, что в сущности это — родственная 

душа Якубовича. Те же красивые, громкие 

фразы, импозантность, страсть покрасоваться 

перед людьми. Сколько прекрасных 

людей увлек водоворот четырнадцатого 

декабря! Но этот день поднял и закружил 

8 своих волнах пену и муть — 

тех, кто оказался в ней волей случая и 

чрезмерного любопытства» (с. 242). 

Широкая панорама Сенатской площади, 

краткие, но емкие психологические портреты 

лидеров восстания и рядовых «обреченного 

отряда», созданные Бараевым, 

делают его описание 14 декабря, на мой 

взгляд, одним из лучших в серии «ПР». 

В повести «Высоких мыслей достоянье» 

у нас есть возможность сравнить язык, 

стиль автора и героя — в ней цитируется 

немало подлинных писем и дневниковых 

записей декабриста. Путешествие Бесту 

7. «Байкал» Ns 6. 

жева то и дело прерывается экскурсиями 

в прошлое, и потому книга населена множеством 

действующих лиц: помимо декабристов 

тут сплавщики, бывшие каторжане, 

офицеры, купцы, представители 

приамурских племен. Но им не тесно в 

пространстве книги. Многие герои хорошо 

запоминаются благодаря точным портретам 

и образному языку. Встречаясь в устье 

Уссури со своим бывшим сплавщиком, Бестужев 

спрашивает, как тот оказался здесь. 

«— Узнал хабар про Хабаровку и поехал 

за хабаришком, авось подхабарит, пока 

хабарщики не наехали,— протараторил 

Евдокимов под общий смех рабочих. 

— Ох и мастак ты на прибаутки и каламбуры,— 

смеясь, сказал Бестужев,— а я 

вот не разобрал, чего «нахабарил» ты. 

— А это проще простого. Хабар по-татарски 

весть, хабаришка — удача, везенье, 

а хабарщики — хапуги. И выходит так: 

узнал весть про Хабаровку, поехал за удачей, 

авось повезет, пока хапуги не наехали» 

(с. 330). 

В этом эпизоде мы узнаем об основании 

Хабаровска, заложенного отрядом 

строителей капитана Дьяченко, 

Завершается плавание Бестужеза поистине 

историческими событиями — русскокитайскими 

переговорами в Айгуне и 

трактатом о разграничении по Амуру, стазшим 

большим рубежом во взаимоотношениях 

между двумя великими державами. 

Бестужев не принимает непосредственного 

участия в переговорах, но, возглавляя 

один из первых сплавов по Амуру, давая 

мудрые, точные советы генерал-губернатору 

Муравьеву и его приближенным, он 

становится не просто свидетелем, а одним 

из действующих лиц в сближении народов 

России и Китая. 

Не под знаменем АЛарса, бога войны, а 

под сиянием Меркурия, бога торговли, 

проходило труднейшее путешествие Бестужева. 

150 тысяч пудов товаров и продовольствия 

доставил он для первых русских 

поселенцев и для коренных жителей. 

Однако еще более ценными оказались его 

искренние забота и внимание которые он 

проявил к манегру Мальянге, маньчжурам 

Арсыгану и Джумиге, солону Мангири и 

другим жителям Приамурья. Это доброе 

отношение к аборигенам, всегда отличавшее 

русских путешественников (вспомним 

Миклухо-Маклая, Пржевальского, Потанина 

и других), не на словах, а делами сзоими 

Бестужев передавал всем участникам 

сглаза и поселенцам. 

Своего рода апофеозом дружбы народов 

становится картина торжества в честь 

успешного завершения русско-китайских 

переговоров в Усть-Зее, которая переименовывалась 

в Благовещенск. Архиепископ 

Иннокентий сказал, что «разграничение 

по Амуру открыло не только древний 

водный путь, по которому шли первопроходцы, 

но и дорогу православной 

вере к землям, освоенным еще два столетия 

назад русскими казаками... Отец 

Иннокентий поднял над головой большой 

крест '1 форсировал голос до м.огучего 

звучания: 

— Еще молимся мы за державу Российскую, 

за процветание ея! Господи, по- 

97

милуй, господи, помилуй и благоелоеи-и 

н#-*-с!.. 

Глянув вокруг затуманенными от волнения 

глазами, Бестужев увидел среди множества 

русских грузина Дадешкилиани, 

гиляка Позвейна, бурят Епифана Сычевского 

и Доржи Табунова... а чуть в отдалении 

стояли тунгусы, дауры, манегры, 

солоны и тоже шевелили губами, повторяя 

слова молитвы, И почему-то дрогнуло 

сердце Бестужева: ведь и они тоже россияне, 

соотечественники, И хоти не все 

будет ровно и гладко, но сколь будет 

стоять з»мля русская, столь будут жить 

вместе разноплеменные сыны и дочери 

ее!» (с. 340). 

Весь Дальний Восток, вся Сибирь праздновали 

возвращение Амура. Большую победу 

русской дипломатии Бараев связывает 

с давними мечтами и чаяниями «первенцев 

свободы». На торжестве в Иркутске 

Бестужез сидит «как представитель 

декабрисго», которые задолго до этого 

события говорили об освоении Сибири, 

Приамурья, Дальнего Востока. Ведь еще 

Рылеев принимал отчеты капитанов, ходивших 

мимо Сахалина и устья Амура... 

Штейнгейль и Завалишин предлагали проекты 

освоения Забайкалья и Приамурья, 

а Батеньков, Басаргин, Никита Муравьев 

разрабатывали проекты соединения речных 

и сухопутных путей Сибири в единую 

транспортную систему, настаивали на сооружении 

железнодорожных путей» (с. 358). 

Николай и Михаил Бестужевы были моряками. 

Судьба Российского флота волновала 

их и после восстания. Они тяжело 

пережили поражение России в Крымской 

войне. Оказавшись в Николаевске-на-Амуре, 

М. Бестужев общается с адмиралом 

Казакевичем, который первым вошел в 

устье Амура, знакомится с офицерами 

Басниным, Орловым, Романовым, Ваниным, 

чьи имена вскоре будут присвоены 

мысам, бухтам на побережье Тихого океана. 

Уже закладывается первая шхуна на 

верфи в Николаевске, скоро двинется сюда 

эскадра кораблей из Кронштадта, разрабатывается 

проект прокладки телеграфного 

кабеля от Амура до Русской Америки. 

Скоро сюда прибудет юнга Степан Макаров, 

будущий адмирал. Лейтенант Алексей 

Шефнер через два года введет в бухту 

Золотой Рог корабль — так возникнет 

Владивосток и сбудется мечта М. Бестужева, 

который ратовал за «будущий Севастополь 

на Тихом океане». 

* * * 

Читая книги о декабристах, невольно 

ловишь себя на мысли, что некоторые 

из них как бы застыли во времени —«окостенели 

в 14 декабря» (выражение П. Вяземского). 

«Воспоминания — единственный 

рай, из которого нет изгнания»,— говорил 

А. Розен. Нежиться в этом раю приятно 

и отдельным авторам. В результате, прошлое 

героя зачастую выглядит ярче, чем 

настоящее. И получается, что у героя все 

в прошлом и почти никаких особых связей 

с настоящим, не говоря уже о будущем. 

Но многое довольно хорошо известно 

из мемуаров, научных трудов. И какими 

бы глубокими ни были думы героя, 

1» 

но если он обречен на бездействие, как, 

например, Горбачевский у Рассадина, следить 

лишь за переливами «^-п'-миканий 

зачастую все ж» утомительно. Гораздо 

лучше было бы больше внимания уделять 

звездным минутам молодого Горбачевского— 

непосредственному изображению 

создания Общества соединенных славян, 

одним из организаторов которого он являлся. 

Не потому ли книга «Никогда никого 

не забуду» расходилась довольно 

туго, и ксе-где до сих пор лежи: на прилавках. 

Однако тут следует сказать и о недочетах 

книготорга, который распределяет декабристскую 

литературу равномерно между 

разными регионами страны, 1огда как 

следовало бы больше отсылать ее в Сибирь, 

Ленинград где книги о декабристах 

раскупаются моментально. 

Успех, сила воздействия произведения 

создаются не только глубиной мыслей и 

чувств героя, но и своеобразной голографией. 

Я вкладываю в это понятие не только 

пространственный смысл. Если автор 

стремится передавать не только идеи, мысли, 

но и звуки, цвет, запахи, вкус, воздействуя 

на все органы чувств, восприятие 

читателя становится намного богаче, а созданная 

им картина — почти осязаемой, видимой, 

слышимой. Позволю себе удовольствие 

еще раз процитировать из «Глотка 

свободы»: 

«Пилось легко, радостно. Закусывалось 

и того приятнее: капустой, гусиным паштетом, 

аккуратными пирожками, теплыми 

и мягкими, совсем живыми. 

За окном показалось зимнее солнце. 

Снег заискрился засверкал. Чудилось: вотвот 

грянет музыка» (с. 76). 

С именем Булата Окуджавы, автора многих 

прекрасных песен, одна из которых 

исполняется в фильме «Звезда пленительного 

счастья», посвященном декабристам 

и их женам, связан целый музыкальный 

мир — героический, лирический, «гусарский». 

И читая его «Глоток свободы», ощущаешь 

м.ежду строк, как проступают и начинают 

звучать в подсознании какие-то неясные, 

смутные мелодии. 

А вот Бараев воссоздает музыкальный 

мир Михаила Бестужева, используя целый 

ряд конкретных произведений. Тут и популярные 

романсы Варламова, и малоизвестные 

мелодии Алябьева, Бортнянского, 

и совсем забытый ныне Амурский марш, 

звучавший на торжествах в честь разграничения 

по Амуру. А лейтмотивом всего 

повествования стала «Пассакалья» Генделя, 

неоднократно возникающая в книге. Как 

все прекрасные мелодии, она проста, доступна 

каждому, кто хоть немного наделен 

музыкальным слухом впечатляет разнообразием 

звучания — и лирическим, 

грустным, и драматическим, торжественным. 

Неслучайно «Пассакалья» стала в повести 

и символом отношений молодого 

Мишеля Бестужева с его возлюбленной 

Анетой, и музыкальным образом додекабрьского 

Петербурга, и звуковым паролем 

в Петропавловской крепости. А в финале 

книги она торжественным органным 

аккордом звучит на границе двух бездн — 

звездного неба и ночного Байкала. 

Музыкальные краски значительно обо-

гащают повествование В. Бараева. И если 

кто-то возьмется за экранизацию книги 

(а мне, признаться, очень хотелось бы 

этого), то авторы фильма без особого 

труда смогут озвучить фильм, используя 

богатый «звукоряд» повести. 

Однако главное, что может привлечь 

внимание кинорежиссеров, в том, что в 

книге «Высоких мыслей достоянье» впервые 

широко показаны подготозка и ход 

восстания на Сенатской площади, духовная 

свя-ь с последующими поколениями 

революиискерсз — петрашезцами, Герценом, 

рубежный этап с многовекозой истории 

взс им.ооткогмений России и Китая— 

рбзграничение по Амуру, до сих пор не 

отражавшееся ни в литературе, ни в киноискусстве. 

* * * 

Трудно передать мое удивление, ког/-,л 

я узнал, что редакторами более 150 книг 

серии «ПР» являются всего три человека. 

Из девяти повестей, посвященных декабристам, 

шесть редачтирозала Алла Пазлозна 

Пастухова — о Пестеле, Муравьеве-Апостоле, 

Пущине, Лунине, Горбачевском, Сухинезе. 

Книги о Бестужеве-Марлинском и 

М. Бестужеве села Лариса Борисовна Рсдкина, 

а о Рь'лееве— Галина Евгеньевна 

Щербакова. Заведующим редакцией до 

1988 года был Владимир Григорьезич Новохагко, 

а сейчас — Виктор Езгеньевич Вучетич. 

Судя по отзывам авторов, редакторы 

бережно относятся к стилю и манере письма, 

и отнесения между ними строятся 

на обоюдном доверии. Другими словами, 

никакой тирании со стороны издательства 

авторы не испытывают. Явных грубых ошибок, 

каких-то нелепостей по вине редактороз 

в книгах о декабристах практически 

нег. Однако г.елкие неточности, к сожалению, 

встречаются. Связаны они а основном 

с отдельными нюансами прошлого 

и со слабым, приблизительным знанием 

места дейстзия. 

Я уже писал о казусах в изображении 

Сибири. Но их вполне можно было бы избежать 

при более точном знании природных 

условий, обычаев, обрядов, языка 

местного населения. Для этого не мешало 

бы выезжать в командировки не только 

авторам, но и редакторам книг. Если 

редактор езоими глазами увидел бы места 

каторги и ссылки декабристов, то на страницах 

книг не появились бы те же «голые 

берега Селенги» или «мохнатые шапки 

елей». Это дерево растет дал-еко не во 

всех местах Забайкалья. Между тем ели 

проникают и в иллюстрации. Так, например, 

М. Бестужев в повести «Высоких мыслей 

достоянье» сидит прямо-таки в ельнике. 

Но дело-то происходит на хребте 

Хамар-Дабана, где растут лишь кедровый 

стланик да мелкий кустарник. Из этого 

видно, что художник А. Абакумов не 

очень-то знает Сибирь. 

Раз уж мы затронули рисунки, следует 

сказать и о художественном оформлении 

серии «ПР». Оно имеет свое четкое лицо, 

единый стиль — небольшой, почти карманный 

формат, золотое тиснение на цветной 

7* 

твердой обложке, обязательно» и весьма 

активное использование форзацев — пространства 

между переплетом и блоком 

книги. Внутри каждой книги — по шесть 

цветных рисунков или черно-белых гравюр. 

Благодаря этому книги серии «ПР» 

легко узнаются на книжных полках магазинов 

и библиотек. 

К оформлению привлекаются художники 

самых разных направлений, титулованные 

и малоизвестные графики. Из азтороз декабристского 

цикла книг, на наш взгляд, 

более зеего псвезло Н. Эйдельману, книги 

которого «Апостол Сергей» и «Большой 

Жакно» оформляли, соответственно, 

Н. Деигубский и Б. Жутоаский. Хотелось 

бы выделить и работы Б. Малахова (В. Гусез, 

((Легенда о синем гусаре»), С. Алимове 

(Афанасьев, ((...И помни обо мне»), 

ри.-унки А. Бисти в повести о Бестужеве- 

Марлинском В. Кардина неплохи, но чересчур 

уж напоминают манеру Б. Жутовскэго—-те 

же портреты с надписями на 

них. Но если Жутозский как бы воспроизводит 

рукопись автора или героя, и в обрывках 

фраз, подобранных вовсе не случайно, 

рождаются дополнительные импульсы 

к постижению образа Пущина и 

тверческой лаборатории Эйдельмана, то 

Бисти просто очень добросовестно копирует 

широко известные портреты декабристоз 

и пи-иет под ними фамилии изображенных. 

Подобнее оформление вызывает ассоциации 

со всем вторичным содержанием 

повести о Бестужеве-Марлинском, в которой 

тоже весьма тщательно пересказывается 

дазно известное и из воспоминаний, 

и из книг о нем (см. в частности 

Т. В. Толстая «А. А. Бестужев-Марлинский», 

М., 1933, Л. Ракозский «Жизни наперекор: 

Повесть о Марлинском»—«Неза» № 11 — 

12, 1975 г.). Принципиальных открытий 

исторического или художественного плана 

у В. Кардина, увы, нет. 

Не особенно повезло Б. Окуджаве, повесть 

которого о Пестеле пока не нашла 

достойных иллюстраторов ни в серии 

«ПР» (художник К. Соколог). ни в «Избранной 

прозе» (художник Л. Ламм). Но тут 

случай особый— ip/дно найти адекватное 

изобразительное решение, отражение необычного 

стиля Окуджавы. 

К числу общих замечаний по оформлению 

серии «ПР» можно отнести неравномерное 

распределение иллюстраций в 

пространстве текста — то рядом, то слишком 

далеко друг от друга, и отсутствие 

призязки к тексту: иллюстрации, как правило, 

не соответствуют описываемому в 

данном месте книги, а страницы, к которым 

они относятся, не указываются. 

Не мешало бы печатать в конце оглавление, 

которое не только помогает читателю 

быстро найти нужные места, но и 

более четко выязляет содержание, структуру 

книги. Речь, конечно, не идет о повести 

С. Рассадина о Горбачевском, где 

12 глав носят название «Бессонница», а 

7 — «Из тетради Кружовникова». А вот в 

книге В. Бараева оглавление помогло бы 

более наглядно показать маршрут путешествия 

М. Бестужева в пространстве и 

времени. 

99

* * * 

Всего дев ять декабристов удостоились 

книг в серии «ПР». В ближайшие годы планируются 

повести о Г. Батенькове и В. Раевском. 

Но сколько еще замечательных 

личностей ждут яркого, честного пера! Осмелюсь 

предложить «кандидатуры»— 

Н. Бестужев, С. Трубецкой, А. Розен, 

В. Штейнгейль, М. Фонвизин... Героем может 

стать один из рядовых общества славян 

или солдат, вышедший на Сенатскую 

площадь. 

С каждой новой книгой, с каждым годом 

писать о декабристах все труднее и 

в то же время легче. Труднее от того, что 

приходится по-новому осмысливать уже не 

раз описанное. А легче — от того, что с 

каждым годом ученые, а порой и любители-краеведы 

находят неизвестные документы, 

бросающие новые, неожиданные 

блики на предмет исследования, и ломаются 

устоявшиеся мнения, позиции по 

отношению к отдельным людям и движению 

декабристов о целом. 

Так, например, благодаря интересным 

изысканиям Ю. Полухина (см. «Дружба 

народов», № 12, 1981 г.) и Я. Гордина 

(«Люди и события 14 декабря», М., 1985 г.) 

соасем по-иному выглядят и личность 

«диктатора» С. Трубецкого, и подготовка, 

ход восстания на Сенатской площади. Прямое 

влияние их работ уже чувствуется в 

ряде научных исследований и в книге 

В. Бараева «Высоких мыслей достоянье». 

Нет сомнения, что и другие авторы, находящиеся 

на подступах к декабристской 

теме, продолжат развитие новой, более 

точной концепции восстания. 

В этом обзоре уделено больше внимания 

одним книгам, гораздо меньше — другим, 

почти не затронуты книги о Рылееве, 

Лунине, Сухинове. Признаюсь, это от того, 

что они не заинтересовали меня. Читал 

их хоть и внимательно, но с усилием. Почти 

всем этим книгам присущи банальный 

пересказ давно известного, чрезмерное 

выпячивание авторами своих героев, приписывание 

им того, чего не было на самом 

деле. Скучно видеть то, как берется 

один маленький эпизод из воспоминаний 

и беллетризуется в меру своих вкусов и 

фантазии. Но как часто подводит именно 

чувство меры и вкуса! На целых семь 

страниц раскрутил В. Гусез эпизод, в котором 

Лунин доказал цесаревичу Константину 

негодность уланской формы. Факт, 

не единожды описанный во многих статьях 

и книгах, но гораздо короче и ярче. 

Не потому ли эти книги не вызвали от 

ветной волны внимания со стороны читателя 

и критики? Не потому ли они с трудом 

расходились в продаже и ровными 

нетронутыми стеллажами стоят в библиотеках? 

Это свидетельствует о том, что серия 

«ПР» переживает определенный кризис. 

Редакция вынуждена принять ряд 

мер: снижен тираж с 300 тысяч экземпляров 

до 200 тысяч, по просьбе Поли-издата 

Институт книги «Всесоюзной книжной 

палаты» проводит опрос по серии «ПР», 

обдумывается реклама книг, которая фактически 

отсутствует. Но главное, на мой 

взгляд,— необходимо более строго подбирать 

не только азтсров, но и героев 

книг, ведь некоторые из них язно не выдерживают 

испытания временем гласности 

и перестройки, как это произошло с книгами 

о Ворошилове и ряде других деятелей 

«сталинского окружения». 

Хочется верить, что гласность и перестройка, 

за которые мы начали и продолжаем 

бороться, окажут благотворное влияние 

на авторов новых книг о декабристах. 

Для этого им, да и редакторам следовало 

бы освободиться от таких внутренних цензоров, 

как чрезмерная осторожность, страх 

перед тенями прошлого, не бояться аналогий, 

иллюзий, а наоборот проводить 

если не прямые, то хотя бы пунктирные 

линии из дали лет в наши дни. Ведь пишем 

же мы не только ради простого 

осознания минувшего, но и для перемен 

в настоящем. 

Борьба за благородные имена декабристов, 

как и других истинных героев Отечества, 

еще предстоит большая, долгая. 

К сетям лжи и клеветы, наброшенным на 

них еще царем и следственным комитетом, 

прибавляются наветы отдельных нынешних 

«любителей» истории, пытающихся 

опутать декабристов липкой паутиной 

«диссиденства» и «масонства». Пребывая 

в историческом невежестве, а порой и 

сознательно, они обзиняют декабристов в 

трусости, предательстве друзей на допросах, 

в том, что многие из ни t якобы сломались, 

опустились на каторге и в ссылке. 

Как же все зто далеко от истины! Как же 

далеки от декабристов подобные любители 

жареного з истории! А еще дальше 

они от народа, который никогда не забывал 

и до сих пор хранит благодарную память 

о первенцах свободы! И как бы было 

здорово, если бы все мы взяли на 

вооружение и резолюционный дух преобразований, 

и высокие нравственные черты 

декебристоз, святые имена которых будут 

вечно сиять над нашим Отечеством, 

посылая потомкам «и чувства жар, и мыслей 

сеет, высоких мыслей достоянье»!

Вера БАШКЕЕВА 

.....ЕСЛИ В Я БЫЛ ЖИВОПИСЦЕМ..." 

Николай Александрович Бестужев, как известно, был разносторонне одаренным 

человеком: политик, историк, художник, экономист, механик, литератор. 

Потомство не обошло вниманием ни одну из ипостасей Бестужева, но изучались 

они до сих пор автономно. Сегодня, по-видимому, назрела необходимость целостного 

рассмотрения личности декабриста, понимания того, как политические 

взгляды влияли на видение историка, как подход экономиста обуславливал политические 

оценки и т. д. Первая заявка на этот счет, правда, самого общего характера, 

уже появилась в печати. Составитель сборника «Избранная проза Н. А. 

Бестужева», наиболее представительного в настоящее время издания художественно-очерковых 

произведений писателя, Я. Левкович верно заметила, что в художнике 

Бестужеве мы видим историка, сохранившего потомству лица участников 

восстания, запечатлевшего в зрительных образах их жилища, быт, природу, 

которая их окружала; в Бестужеве-писателе постоянно ощущается пристальный 

взгляд наблюдательного ученого. Но, быть может, интересней всего разобраться 

в том, как «взаимовлияли» Бестужев-писатель и Бестужев-художник. Бестужевписатель 

— автор ряда беллетристических сочинений. Бестужев-художник — создатель 

более двухсот акварельных работ. 

Тем более увлекательной оказывается эта проблема, что сам Бестужев, повидимому, 

неоднократно задумывался над ней. Его размышления о художнике, о 

роли и облике живописца вылились в афористическое суждение: «Художник 

должен быть и историк, и поэт, и философ, и наблюдатель». В русле той же 

проблематики выдержан любопытный диалог в повести «Русский в Париже 1814 

года» — наиболее крупном беллетристическом произведении Бестужева, над которым 

он работал в 1831 — 1840-х гг. Поручик русской армии Вадим Глинский во 

время посещения музея Наполеона (так был переименован Лувр в годы правления 

Наполеона) высказывает мысль о том, что желал бы быть живописцем для возможности 

передавать кистью свои зрительные впечатления. Портреты, виденные 

им, казавшиеся идеалом совершенства, при сравнении с подлинниками превращались 

в «разноцветные пятна». «...Я желал бы сделаться художником, —• заявляет 

Глинский, — чтоб воспользоваться таким качеством моего зрения и понятия, которое 

позволяет видеть все различие и все недостатки портрета». 

Вслед за Глинским в разговор вступает французский офицер Дюбуа, почти 

грофессионал в отличие от своего оппонента, ибо в юности основательно учился 

живописи, а теперь, в момент диалога, копирует мадонну итальянского художника 

XVII века Карлино Дольче (Карло Дольчи — в современных искусствозедческих 

изданиях). «Не думайте, чтоб вы легко могли достичь до того, что постигает 

ваше понятие, — начал Дюбуа. — С вами бы случилось то, что случалось со 

многими; кисть осталась бы мертва, краски побледнели бы пред вашим воображением. 

Вы предпочитаете живопись поэзии — я напротив. Живопись так мертва, 

так неподвижна; художник может схватить одно положение. В поэзии я могу 

дать мысль, действие, разговор; облечь изображаемое мною существо во все краски, 

до каких доступен язык человеческий; в каких выражениях я могу описать 

лицо, предмет, который мне нравится, показать все оттенки его характера, развернуть 

все склонности, развить все страсти, вдохнуть высокие чувства, неуловимые 

для красок! (...) Поэзия пробуждает все благороднейшие чувстга 

души нашей — и если я умею владеть пером, если я буду говорить людям с 

воображением, мой идеал, мой образец отразится в душе каждого; я заставлю 

любить его, как люблю сам, всякий узнает, кого я хотел представить — и когда 

мои чувства горячи, написанный портрет будет живее и восхитительнее всякого 

портрета Жерара!» 

Если довериться Дюбуа, в рассуждениях которого без сомнения сказался 

опыт Бестужева-художника, то поэзия выше, совершеннее живописи, а написанный 

портрет «живед и восхитительнее» портрета рисованного прежде всего потому, 

что позволяет изобразить человека многогранно: не только во внешности его 

в данный временной момент, но и в оттенках характера, в желаниях и мыслях, в 

речах, в действии. В силу природы своей искусство слова, разумеется, глубже и 

детальнее может представить человека: читатель имеет возможность Еоображать 

проя, следить за его действиями, проникать в его внутренний мир, знакомиться 

с авторской позицией. Подавляющее большинство этих возможностей связано с 

природой собственно литературных, словесных средств — выразительных, оценочных, 

лишь описание лица человека, фигуры, его одежды наконец — прерогатива 

художника. Дюбуа, отстаивая превосходство поэзии над живописью, говорит 

о больших возможностях слова (не красок!) в описании внешности. Посмотрим, 

так ли это на самом деле, обратившись к изображению ведущих и ряда 

101

второстепенных героев повести (исторические лица не рассматриваются нами в 

силу особого подхода к их созданию). 

Интересная закономерность прослеживается в «лепке» персонажен — они 

отчетливо делятся на две неравные группы. Представители меньшей рисуются 

преимущественно со стороны манер, чаще комических или вульгарных, одежды. 

Что касается большей группы, то Бестужев непременно сообщает о впечатлении, 

произведенном личностью героя, о л.:це его, мимике, характере, поведении. Условно 

говоря, первый подход можно назвать скорее живописным, второй — литературным, 

причем именно ему отдается предпочтение. Водораздел этот, конечно 

же, имеет не формальный характер, а нравственный, ибо межа проложена между 

духозностыо и бездуховностью, между нравственностью и безнравственностью. 

Первая группа немногочисленна, но выразительна. Эпизодический персонаж 

маркиз де Пла-Пантен, преданный роялист, в лице которого охарактеризован 

претенциозный, кичливый и по сути безликий двор вернувшихся Бурбонов, нарисован 

совершенно комически: «...напудренная фигура в черном фраке и с шляпой 

под мышкой. Эта фигура сделала несколько прыжков в стороны и... пошла 

по зале на цыпочках, кошачьей походкой, вертя хвостом своего фрака». Немногим 

более мы,узнаем о гак называемой графине Гогормо — хозяйке игорного 

дсма. Лишь вскользь упомянув о се возрасте и «недурной» внешности, Бестужев 

сосредоточивается, и чрезвычайно подробно, на ее туалете, рисуя ток с разноцветными 

перьями, жемчуг с бриллиантовым фермуаром на шее, браслеты, серьги 

и пояс, пестрые цветы для накладки платья. Станозится ясно, что графиня 

Гогормо далека от высоких движений души, она, как и маркиз, живет в мире 

корока, лести, угодничества. Бриллианты графини, фрак де Пла-Пантена, орден 

Почетного легиона в петлице у приятеля хозяйки притона в глазах Бестужева 

оказываются наиболее значимой и характеристично!! составляющей личности. 

Резко отличаются от них по способу представления вызывающие симпатию 

или сострадание автора другие фигуры второго ряда. Среди них хранитель музея 

Не-полгона Делон — человек всецело поеденный искусству. Охват его личности 

достаточно широк: узнаем о возрасте — «старик» в ооще.и впечатле:::::! — «ДОБОЛЬ::О 

СЧ.лыпого роста человек в очках, почтенной и приятной наружности», меняющемся: 

выражении лица, — «грустная физиономия», «с сияющим лицом», но ни слова H-i 

сказано об его одежде. Еше более красноречивым оказывается пример с раненым 

солдатом, история спасения которого Глинским пронизывает все произведение. 

Ъ&ы видим Матвея Гравелля и тяжелораненым, и выздоравливающим, и вставшим 

an ноги, но ни разу Бестужев не упоминает об одежде Гравелля, как средстве 

изображения его личности или изменения его состояния. Фланелевая рубашка, 

присланная Глинским больному, скорее характеризует не солдата, а является индикатором 

нравственных качеств самого офицера. Кроме того рубашка — значимая 

деталь сюжета, двигающая позествевание дальше, к осознанию французским 

дворянским кругом благородства русского. 

Этот же прием — достаточно полная обрисовка персонажей с указанием 

возраста, особенностей фигуры, лица, характера при принципиальном отказе рисовать 

одежду — господствует при изображении трех немалозажных героев повести: 

Клодины де Фонсек, маркиза де Шабань, подполковника-бонапартиста Дюбуа. 

Первые двое поразительно похожи друг на друга, не случайно к концу произведения 

они составляют счастливую пару. Эти живые, резвые, веселые, остроумные 

парижане не особенно часто задумываются над жизненными проблемами, но они 

чрезвычайно милы, душа их жива, и потому автор симпатизирует им. Существенно 

иным оказывается сумрачный, по-байроновскн значительный, почти трагический 

персонаж — подполковник Дюбуа. Это единственный герой повести, лицо 

которого носило «следы пылких страстей». Внутренний пламень любви и ненависти, 

любви к прекрасной Эмилии и ненависти к противникам Наполеона, питающий 

Дюбуа, озаряет лицо его; все остальное нехарактернстично. 

Можно ожидать, что облик двух главных героев — офицера русской армии 

двадцатилетнего Вадима Глинского и двадцатидвухлетней француженки графини 

Эмилии де Серваль — будет рисоваться аналогично. Действительно, в поле внимания 

Бестужева характер, поведение, немного лицо и много — впечатление от 

внешности. Герой безупречен: «прекрасный собою», «любимец природы», «гармония 

сил телесных и сил душевных». Не просто безупречна, но совершенна героиня 

— Бестужев не устает восхищаться ее красотой. Боюсь наскучить, но все 

же приведу те эпитеты, которыми награждается она: «необыкновенно прелестная», 

«очарование прелести», «прекрасна, как ангел», «необыкновенно хороша», 

«неизъяснимая приманчивость», «совершенное лицо», «милое лицо», «прекрасное 

лицо», «милые черты», «лицо, от которого нельзя отБести глаз», «прекрасный 

профиль», «неизъяснимо приятные взоры», «проникающий в душу взгляд»... 

Созвучны подобным восклицаниям большие глаза Эмилии, ее длинные шелковые 

ресницы, легкий румянец, густые волны волос. 

Немало прекрасных женщин встречается на страницах русской классики, 

Эмилию с полным нравом можно включить в их ряд. «Несравненная пастушка» 

Батюшкова, «гений чистой красоты» Жуковского и Пушкина, «молодая женщина 

с родинкой на шее» Лермонтова, «испуганная и счастливая девочка» на своем 

первом балу Толстого — для каждой есть свое «слово». Какое же слово для 

102

Эмилии, кто она? «У тебя такое выражение, такая прелесть разлита в чертах, 

что мне все кажется, — замечает ее родственница де Фонсек, — будто ты больше 

идеал (разрядка моя — В. Б.), нежели действительность между нами». По-видимому, 

простодушная, но не глупая француженка права, и в Эмилии Бестужев 

стремится воплотить свой идеал женской красоты. Она — Героиня, как ж Глинский 

— Герой, оба приближаются к необыкновенным личностям. 

В неизданной рукописи Бестужева, хранящейся в архивных фондах Института 

русской литературы (Ленинград), озаглавленной «Всякий вздор», содержится 

интересное высказывание декабриста о невымышленном, в отличие от Эмилии, 

идеале женской красоты — о статуе Афродиты (Венеры) Медпцейской. «Венера 

Медицейская есть совершеннейший идеал красоты, даже не столько изящностью 

наружных форм, сколько выражением высоконравственной идеи. Художник был 

философ: он знал, что стыд есть главный атрибут красоты. Посмотрите!.. Она 

стыдится: он знал, что самая совершеннейшая красота не должна вся отдаваться 

взорам, но всегда оставлять место воображению, — посмотрите, она закрывается». 

Оставить место воображению — по-видимому, именно эта задача стояла 

перед писателем, когда он стремился дать нам представление о совершенстве 

•Эмилии. Удалось ли ему решить задачу, удержать, говоря словами В. Жуковского, 

«прекрасное в полете», «ненареченному» дать название, совершить невозможное 

— воплотить невыразимое? Жуковский, современник Бесту.-ксва, считает 

задачу невыполнимой: 

Какой для них язык?.. Горе душа летит, 

Все необъятное в единый вздох теснится, 

И лишь молчание понятно говорит. 

Что лее Бестужев? — Бестужев берется за данную задачу; желая увлечь 

читателя своим идеалом, использует он разнообразные средства: обилие восхищенных 

синонимических характеристик, частота употребления слов с «не» (необыкновенная, 

неизъяснимая, нельзя отвести глаз), всеобщее поклонение окружающих. 

Однако несмотря на то, что чувства писателя горячи, что он «заставляет», 

как говорил Дюбуа, нас любить героев, что п нас, надеемся, но умерло 

воображение, несмотря на все это, попытку воплотить героиню нельзя считать 

удавшейся. Выражение высоконравственной идеи, идеи стыда, в образе Венеры 

Мсдицейской потому-то и смогло разбудить воображение, что последнее вырастало 

из созерцания зримого глазу, материального, воплощенного тела, статуи. В 

повести же собственно литературные выразительные средства, в основе которых 

отношение, оценка, оказываются недостаточными для убедительного представления 

героев. Нельзя же считать воплощением упоминание о стандартном наборе 

красоты, вневременном и надпндивидуальном. 

Словно ощущая неопределенность и зыбкость создаваемого идеального 

образа, Бестужев решает зримо представить Эмилию, индивидуализировать ее. 

«Эмилия пришла к себе домой, разделась и в легком спальном платье отправилась, 

по обыкновению, в ванну... Она в рассеянии села на табурет, спустила с 

плеч свое платье и осталась в задумчивости размышлять о всем, что случилось с 

нею сегодня. Одна ее нога была поставлена на край ванны, врезанной ровно с 

полом, другая, опущенная вниз, легонько бороздила воду; левая рука ее придерживала 

на груди единственный покров: правая, облокоченная на колено, подпирала 

голову; казалось, будто Эмилия пристально рассматривала что-то в воде и 

забыла, для чего она пришла сюда. Сзади ее стояло большое трюмо, освещенное 

двумя канделябрами; против ванны пылающий камин разливал приятную теплоту 

и яркий свет по всей комнате. Прекрасная Эмилия была освещена со всех 

сторон; распущенные волосы проливались густыми волнами между тоненьких 

пальцев руки, скатывались на обнаженные плечи и ревниво закрывали лицо графини, 

шею и грудь, которая подымалась и опускалась, как лебедь на волнах». 

В первый и последний раз перед нами действительно изображение героини, 

увиденной художником. Для того, чтобы передать потрясение, углубленную задумчивость 

женщины, писателю достаточно было бы упомянуть о ноге, бороздя 

щей воду. Другие же детали избыточны для беллетриста, но не для живописца. 

Писателю необязательно говорить об освещении — темнота не влияет на внутреннее 

видение персонажа; для художника свет — важнейшее начало: вероятно, поэтому 

Бестужев «зажигает» свечи, заставляет пламенеть камин, освещает Эмилию. 

Перед нами картина, картина, заключенная в рамку, и не одну. Первая 

картина окаймлена рамкой комнаты, две другие вписываются в первую: «Зеркало 

сзади повторило этот милый образ в другом виде: прозрачная батистовая рубашка, 

проникнутая со всех сторон волнами света, изменяла каждому изгибу, 

всем обводам черты, обрисовавшей живописные формы рук и стана графини; в 

ванне отражалось задумчивое лицо и темное, как вечернее небо с вечернею росою 

— глаза». Бестужеву-художнику настолько сильно хочется показать Эмилию 

в своеобразной призме зеркал (вода как зеркало), что он забывает, как Бестужевписатель 

закрыл ее лицо волной волос. Простим ему эту забывчивость, ибо она 

подарила нам прекрасную картину и не менее прекрасное сравнение, яркое, 

конкретное, одно из редких в повести: глаза темные, как вечернее небо. 

103

Любопытно, что героиня другого произведения Н. А. Бестужева «Шлиссельбургская 

станция» в момент сюжетного дебюта также увидена глазами художника, 

заключившего ее лицо в рамку зеркала: «...я увидел в зеркале — боже мой, что 

я увидел! Черты такие, в какие я всегда облекал мою мечту, мой идеал красоты 

и прелести». С рамкой, с картиной, точнее — с портретом связано было и первое 

появление имени Эмилии на страницах повести. Она еще не приехала в побежденный 

Париж из Лиона, а Глинский уже знакомится с ней посредством портрета: 

«На нем изображена была во весь рост очень молодая, необыкновенно 

прелестная особа, сидевшая в саду под деревом... Во всех чертах, в улыбке, в 

глазах светилась прекрасная душа, и очарование прелести тем было совершеннее, 

что в каком бы положении зритель ни находился, глаза портрета глядели 

прямо на него...» В народных сказках появление портрета всегда функционально, 

нередко это завязка, закручивающая сюжет поисков увиденной. В повести Гоголя 

«Портрет», созданной в то же десятилетие, что и бестужевское произведение, 

портрет ростовщика-дьявола занимает центральное место, без него нельзя понять 

смысл повести. В повести «Русский в Париже 1814 года» портрет не имеет 

столь важного композиционного значения, как у Гоголя, но сам интерес к портрету 

показателен для духа эпохи, эпохи увлечения всеми видами искусства. 

Рама зеркала, рама портрета, рама комнаты, дверная рама, сквозь которую 

старый маркиз любуется Глинским, позволяют создателю отстраниться от 

своих героев, попытаться увидеть их как бы со стороны, более объективным 

взглядом. Личность в таком случае воспринимается целостнее, как единство 

внутреннего и внешнего, природного (лицо, тело) и социального (в том числе и 

одежда). Не случайно упоминание в этом контексте одежды, в которую облечены 

герои. 

Так кто же прав в споре Глинского и Дюбуа? За кем пальма первенства в 

передаче жизни, за художником или за писателем? Дюбуа (а с ним и Бестужев), 

вероятно, прав в том, что с помощью поэзии легче человека покорить идеалом, 

образцом. Однако диктатура выразительных средств показа личности, впечатления 

от нее на практике приводит к декларативности романтического порядка, к 

нивелированию индивидуальности героев. Большинство симпатичных автору 

персонажей имеет милую, приятную наружность, и внешность их тем самым невольно 

и неизбежно стандартизируется. Преодоление стандартизации путем заключения 

героя в раму, попытки целостно увидеть его — один из путей, по которому 

пошел Бестужев. Путь этот не нов. Вспомним Пушкина, который связывал 

понимание Онегина с окружающим его материальным, предметным миром, 

будь то одежда, какие-то вещи, интерьер в целом: «Янтарь на трубках Цареграда, 

// Фарфор и бронза на столе, // И чувств изнеженных отрада, // Духи в 

граненом хрустале; // Гребенки, пилочки стальные...» В 30-е годы тенденция эта 

была подхвачена и возведена в «перл создания» Гоголем, и вклад его — самый 

весомый. В художественном мире Гоголя одежда — столь же яркий показатель 

героя, как и лицо, речь, поступки. Платье Плюшкина, похожее очень на женский 

капот, с большой прорехою пониже спины, колпак, какой носят деревенские 

дворовые бабы, не менее показательны, чем отсутствие зубов у их владельца. 

«Разговаривает» не только одежда или мебель, но даже и еда: огромный 

кусок няни, бараний бок, индюк ростом с теленка — и Собакевич понят читателем. 

Авторитетность предметной детали и царящая в ГОГОЛОЕСКОМ мире изобразительность 

— явления одного порядка. Так что прав и Глинский, пожелавший 

взглянуть на мир художническим оком и воскликнувший: «Если б я был живописцем...» 

Но органического союза выразительности и изобразительности при создании 

ведущих героев Бестужеву добиться все же не удалось. Большой успех ждал 

его на других путях. 

В повести «Русский в Париже 1814 года» есть персонаж, во многом стоящий 

особняком, — отец Эмилии, старый маркиз Бонжелень. Он так же симпатичен 

автору, как и другие герои, но Е отличие от них не идеализируется. Бонжелень 

может показаться даже смешным: сухой черный человечек, две худые и костлявые 

ноги, похожие больше на чубуки, чем на ноги, папильотки на голове, — 

но тем не менее не оказывается таковым, ибо он просто живой человек, ибо он 

индивидуален. Индивидуальность эта вырастает из отказа от ложных пут обязательной 

идеальности, из разрушения канонов романтической эстетики. Именно это 

позволило детально прорисовать внешность, в том числе и одежду, героя. Прорыв 

к новой, реалистической эстетике сулил Бестужеву новые успехи. Остается сожалеть, 

что обстоятельства последних десятилетий жизни писателя не способствовали 

литературному творчеству.

ШТРИХИ К ПОРТРЕТУ 

Н И К О Л А Я Д А М Д И Н О В А 

Без сомнения, величественная природа влияет на становление художника, 

поэта. Баргузинская долина с грядой островерхих гор, с зелеными лесами, быстрыми 

реками и обширной Куйтунской степью в немалой степени способствовали 

мужанию таланта народного поэта Бурятии Николая Гармаевича Дамдинова. Он 

здесь родился 6 января 1932 года, здесь провел школьные годы, отсюда шагнул 

в большую жизнь. В своих стихотворениях, поэмах Николай Дамдинов не устает 

воспевать родную долину. Отметим также и его сердечное отношение к землякам, 

к труженикам родной долины — бурятам, русским, эвенкам: 

Глялсу на горы. С ними сходство 

У земляков я нахожу. 

О простоте и благородстве 

По ним без промаха сужу. 

Писать Н. Дамдинов начал, еще учась в школе. Сначала — переводы: стихотворение 

Пушкина «Туча» и лермонтовское — «Два великана». В октябре 

1948 года газета «БурятМонголой Унэн» напечатала стихотворение «Баян таряан» 

(«Богатый урожай»). 

Окончив среднюю школу с золотой медалью, Н. Дамдинов по рекомендации 

Союза писателей Бурятии поступает в 1951 году в Литературный институт им. 

А. М. Горького в Москве. В 1956 году завершил учебу в институте — в руках 

заветный диплом. 

Первая книга стихов поэта («Баргажан» — «Баргузин») вышла в Бурятском 

книжном издательстве в 1955 году. В год окончания института заключил договор 

на Высших сценарных курсах Министерства культуры СССР о написании 

сценария художественного фильма. За полгода написал сценарий «Пора таежного 

подснежника», по которому был поставлен одноименный художественный 

фильм на Свердловской киностудии (III премия на Всесоюзном кинофестивале в 

Минске, 1960 г.). 

А в 1967 году на сцене Бурятского государственного театра драмы им. 

X. Намсараева была поставлена первая пьеса Николая Дамдинова «Давнее дело». 

Пьеса имела успех у зрителей. 

Вехами в поэтическом творчестве Н. Дамдинова явились небольшие лирикофилософские 

поэмы: «Песнь степей», одобренная Александром Твардовским и 

напечатанная по его рекомендации в «Новом мире» (№ 1, 1957 г.), «Гудящие 

сосны», вдохновившие впоследствии композитора Бау Ямпилова на создание 

оратории под тем же названием. Ярослав Смеляков одобрил поэму «Имя отца» 

и поручил перевести ее на русский язык Михаилу Луконину и Евгению Евтушенко. 

Перевод увидел свет в журнале «Дружба народов». 

В Н. Дамдинове раньше всех разглядел свежую, новаторскую силу старейшина 

бурятской литературы Хоца Намсараев. Молодого поэта поддерживали в 

начале пути добрым словом Жамсо Тумунов и Чимит Цыдендамбаев. Немного 

виделся Н. Дамдинов с Жамсо Тумуновым, но тот успел похвалить одну из его 

публикаций в газете «Бурят-Монголой Унэн», а Чимит Цыдендамбаев написал 

доброжелательную рецензию на стихи только вступавшего в литературу коллеги 

в республиканской молодежной газете. Один из старых мастеров, Аполлон Шалаев, 

даря книгу поэту, сделал такую надпись-уреэл: «Что ты задумаешь — 

пусть исполняется, к чему потянешься — пусть попадет в руки». 

Так встречали молодого Николая Дамдинова у дверей литературы убеленные 

сединами мастера — буряты и русские, большие, уважаемые люди. 

И, наверно, мы сегодня можем сказать, что не обманул ожиданий старших 

товарищей поэт, драматург, прозаик Николай Дамдинов. Свыше 15 поэтических 

книг он издал на бурятском я^ыке. На его стихи написаны композиторами песни, 

и, как говорит сам поэт, «кое-что из них вроде бы поют в народе...» 

Николай Дамдинов представлял свою родную литературу на поэтических 

вечерах во многих городах страны, во многих республиках. С интересом слушали 

люди поэта, когда он выступал со стихами в Киеве, Баку. Самарканде, Ереване, 

Горно-Алтайске, Махач-Кале, Костроме, Чите, Иркутске, Пскове, Михайловском, 

Краснодаре, Майкопе. Очень волновался он, когда проходил его авторский вечер 

в Политехническом музее в Москве. Вечер прошел хорошо. Еще одним испытанием 

для бурятского поэта был его вечер в Музее Маяковского в Москве. Но и 

там контакт с взыскательной читательской аудиторией был установлен. 

Учиться у мастеров — неизменный девиз Дамдинова. Он переводит на бурятский 

язык классиков русской поэзии. В его переводе увидели свет «Маленькие 

трагедии» Пушкина, свыше десяти стихотворений Лермонтова, поэма «Хорошо» 

Маяковского. 

Поэт признается, что всегда завидовал тем из коллег, кто имел возможность 

целиком отдаться творчеству, не связывая себя служебными обязанностями. 

После окончания института Н. Дамдинов некоторое время работал в журнале 

105

«Вайкал», затем перешел в Союз писателей республики, работал литературным 

консультантом, ответственным секретарем. Около полутора лет руководил журналом 

«Байкал» — на посту главного редактора, а в 1975 году его избрали председателем 

правления Союза писателей Бурятии. В апреле 1989 года писатели 

республики на своем очередном съезде третий раз доверили ему пост руководителя 

организации. 

Когда в РСФСР учредили Государственную премию им. М. Горького, в Бурятии 

читатели оясидали, что литература, давшая стране имена X. Намсараева, 

Ц. Дона. Ж. Тумунова, должна быть отмечена в чьем-то лице этой премией. Из 

ряда равных (так считает Н. Дамдинов) по силе дарования бурятских литераторов 

удача выпала на долю Николая Дамдинова: в 1975 году он стал лауреатом 

Горьковской премии. Двумя годами раньше ему было присвоено звание народного 

поэта Бурятии. 

Годы творческого мужания Н. Дамдинова отмечены дружбой с такими замечательными 

деятелями литературы Бурятии, как Даширабдан Батожабай, Дондок 

Улзытуев, Исай Калашников. Хорошие товарищеские отношения устанавливаются 

у него с известными в стране поэтами и прозаиками: Е. Исаевым, М. 

Алексеевым, Евг. Евтушенко, Ю. Бондаревым, С. Михалковым, О. Дмитриевым, 

В. Карпеко, Ю. Левнтанским, В. Распутиным. 

В 1905 году на Втором съезде писателей РСФСР поэт выступил в защиту 

Байкала, и с тех пор тема берелпюго отношения к природе — одна из главных в 

его творчестве. А за выступление на съезде в защиту Байкала в Улан-Удэ его по 

головке по погладили. Один из тогдашних руководителей республики пригрозил 

ему: «Говорят, ты взял ответственность на себя. Смотри, как бы ты не сломался 

под этой ответственное-ю». 

Другое важнейшее направление в творчестве Н. Дамдинова — тема дружбы 

народов, в частности, бурятского и русского народов. Поэт считает: 

Какие могут быть о дружбе споры? 

Здесь наши мненья издавна сходны: 

Имей мы даже золотые горы, 

Все ж без нее мы были бы бедны... 

Орбита дружбы может и должна вовлекать в себя многие народы. У Дамдинова, 

наряду с русской, яьучит тема исторических родственных связей с культурой 

Монголии. Н. Дамдинов убежден (цитирую его слова): «Дальнейшее развитие 

бурятского народа, его культуры будет плодотворным при учете двух моментов: 

единства корней с монгольским народом и духовного родства с русским 

народом, установившегося за три века с половиной совместного проживания в 

рамках единого государства». 

Общественная деятельность Н. Дамдинова в 70-е годы набирает силу. 

Б 1979 его избирают депутатом Верховного Совета СССР десятого созыва. В 

1985 году он избран депутатом Верховного Совета Бурятской АССР, за него отдали 

голоса земляки в Курумканском районе. Николай Дамдинов добросовестно 

исполнял депутатские обязанности, они были тем ответственнее, что поэт на 

первой сессии был избран председателем Верховного Совета Бурятской АССР ж 

все пять лет вел сессии Верховного Совета Республики. 

Здесь мы подошли к той поре, когда поэт, умудренный жизнью, делает 

глубоко продуманные, нестандартные шаги. В конце 1989 года в Бурятии развертывается 

предвыборная кампания. В Курумканском районе земляки снова 

называют его кандидатом в народные депутаты Бурятии. Альтернативно выдвинут 

молодой, энергичный местный руководитель. Шансы у народного поэта на 

предстоящих выборах, без сомнения, есть. Но он считает, что больше пользы, 

став депутатом, принесет местный молодой способный деятель. Николай Гармаевич 

учитывает также и свои увеличившиеся нагрузки: незадолго до этого он стал 

членом Комитета по Ленинским и Государственным премиям СССР при Совете 

Министров СССР. И снимает свою кандидатуру. Земляки сожалеют, но уважение 

с их стороны не становится меньше. 

В декабре 1990 года на седьмом съезде писателей РСФСР в своем выступлении 

поэт говорит о необходимости обновления состава Правления и Секретариата 

СП РСФСР. Три раза избиравшийся секретарем Правления СП РСФСР, он благодарит 

за доверие и заявляет, что хотел бы, чтобы в Секретариат был избран 

от Бурятии представитель более молодого поколения. Что и было сделано. 

Надо сказать, что Николай Дамдинов в глазах литературной молодежи — 

строгий, но справедливый старший товарищ. Он не заигрывает с молодежью, 

поддерживает молодых, но делает это без рекламы, как будничное, обязательное 

дело. Даши Дамбаев, Анатолий Щитов, Владимир Лоргоктоев, Георгий Дашабылов, 

Баир Дугаров, Татьяна Очирова, Владимир Липатов, Амарсана Улзытуев, 

Надежда Карлова, а также пишущий эти строки — все мы, буряты, русские, 

эвенк, вступая в литературу, ощущали на себе его кепоказную заботу и 

внимание. 

Прочтите во втором томе «Избранных произведений» Н. Дамдинова его литературно-критические 

статьи. Добрые слова сказаны там о первых книгах 

В. Митыпова, С. Цырендоржиева, Д. Эрдынеева. ныне известных писателей. Его 

всегда заботит завтрашний день литературы. Помнится подборка стихов юног» 

10G

Намжила Ннмбуева з «Правде Бурятии». Им предпосланы были приветственные 

слова Н. Дамдинова. 

Хорошо сказал Даши Да.чбаев в стихотворении «Николаю Дамдинову»: 

Я" помню: па плечи мои когда-то 

Легли, ободряя, ладони позта, 

И юное сердце забилось, радо 

Доброму жесту... Как дорого это! 

(Перевод А. Щитова) 

Недавно в Союзе писателей Бурятии зашел разговор о ходе приема молодых 

в члены СП СССР. Анализ списка членов СП показал, что с 1975 года членами 

Союза стали свыше тридцати человек. Очень неплохая цифра, и здесь, конечна 

лее, есть вклад Николая Гармасвича как руководителя организации. 

Из бесед с Николаем Гармаевпчем я знаю, что он с молодых лет любил 

выписывать из трудов мыслителей прошлого мудрые изречения, которые помогают 

ему в жизни. С некоторых пор он сделал девизом следующий афоризм, принадлежащий 

французскому писателю А. Моруа: «Искусство старения заключается 

в том, чтобы быть для молодых опорой, а не препятствием, учителем, а не 

соперником;). Те шаги, о которых было сказано выше, свидетельствуют о том, 

что наш поэт не на словах, а на деле руководствуется этим мудрым изречением. 

Трезвое взвешивание своих гозг.шжностей в отношении различных общественных 

нагрузок у Дамдинова не означает ослабления творческой активности. 

Вторая половина восьмидесятых, начало 90-х годов в его творчестве означены 

новыми достижениями. Двуязычный писатель, Н. Дамдинов, создает свои произведения 

и на бурятском, и на русском. 

На бурятском языке с недавних пор он направляет свои усилия на сездг.нпе 

книг для детей. Если дети будут знать родной язык, тогда этому языку обеспечено 

будущее, если нет, тогда, как любит говорить поэт, «наши произведения, 

будь они даже гениальными, некому будет потам читать». Николай Дамдинов 

сделал великолепный пересказ бурятского эпоса «Гэсзр» (прозой) для детей 

школьного возраста. Поэт напечатал подборку стихов для самых маленьких в 

газете «Буряад Унэн». В этой же газете напечатаны его рассказы для детей. А 

летом 19У0 года, в дни празднования 750-лстпя «Сокровенного сказания монголов», 

Дамдинов опубликовал на бурятском для детей стихотворный пересказ 

01 дельных сюжетов этого великого произведения. 

Па русском языке Н. Дамдиновым подготовлена книга новых стихов. Отдельные 

стихотворения из этой книги напечатаны в конце 8Э-х годоз на страницах 

журнала «Байкал», «Литературной газеты», «Литературной России», 

«Правде Бурятии», подборка стихов принята к печатанию кедазно учрел'.денным 

журналом «Лад» (Москва). 

Наиболее значимым произведением Николая Дамдинова, изданным в эти 

годы, является документальная повесть «Родник в моем краю» (Улан-Удэ. 

1990 г.). Имеются хорошие отклики читателей на эту книгу. Мастер современней 

русской прозы Валентин Распутин дал ей высокую оценку. 

Членом СП СССР II. Дамдинов стал в 1958 году. Награжден орденами 

«Дружба народов» и Трудового Красного Знамени. 

Связь с народом, с родной землей — вот что считает поэт главным в жизьи. 

Если ты писатель, ты должен выражать интересы народа, ратовать за них. 

И тогда ты испытаешь высшую радость — доверие и поддержку народа. 

В одну из своих поездок в родную Баргузинскую долину Николай Дамдинов, 

вглядываясь в спокойные, непоколебимо высящиеся горы и думая о земляках, 

вечных тружениках этой земли, написал строки: 

Я смею верить, словно в детстве, 

Весенней звонкою порой, 

Что здесь меня приемлют сердцем 

И за меня стоят горой! 

У Николая Гармаевича Дамдинова немало новых творческих замыслов. В 

работе — пьеса для Бурятского государственного академического театра драмы 

им. X. Намсараева. В плане — приключенческая повесть для юношества. И, разумеется, 

стихи. 

Баяр ЖИГМЫТОВ. 

107

ПИСЬМА И. В. ПАЛИБИНА н Г. Н. ПОТАНИНУ 

Иван Владимирович Палнбин (1872—1949) —известный русский советский ботаник. 

Свою исследовательскую деятельность начал семнадцатилетним юношей в Ботаническом 

кабинете Московского университета под руководством профессора И. Н. Горожанкина. 

В 1895 году, переехав в Петербург, занял должность младшего консерватора 

Ботанического сада. С этого же времени под руководством известного ботаника 

Л. Ф. Баталина он начинает работу по изучению флоры Сибири и Дальнего Востока. 

В 1899 году И. В. Палнбин предпринял путешествие в Восточную Монголию в 

составе экспедиции доктора Н. И. Дамаскина и студента-ориенталиста А. Д. Руднева. 

Палнбин был прикомандирован к экспедиции по заданию Русского географического 

общества и стал первым ученым, посетившим равнины Монголии. (Восточная Монголия 

меньше привлекала внимание исследователей, и путешественники, бывавшие здесь, 

обычно избирали маршруты по Большому Хингану или его предгорьям). 

Маршрут Палибнна проходил из Кяхты в Ургу, по реке Ксрулен, вдоль Большого 

Хингана. В конце октября он расстался с Дамаскиным и пошел на Калган, 

откуда обычным путем в 1901 году вернулся в Кяхту. Помимо Восточной Монголии, 

И. В. Палибин проводил исследования и в Северной Монголии. 

Во время экспедиции им было проведено картирование маршрута свыше 3000 

километров, собраны ботанические, зоологические и геологические коллекции, а также 

разного рода данные по географии посещенных мест. Его описания растительности 

Восточной Монголии дали ключ для правильного понимания ландшафтов этой части 

Центральной Азии. 

За отчет об этой экспедиции И. В. Палнбин был удостоен серебряной медали 

Русского географического общества. Во время поездки Иван Владимирович навсегда 

связал себя с Троицкосавско-Кяхтинским отделением Приамурского отдела Русского 

географического общества, созданным в 1894 году, опубликовал ряд очерков, статей, 

заметок в «Трудах» этого отделения, одно время состоял редактором издания. В 

1901 году И. В. Палибин принял участие в полярной экспедиции вице-адмирала 

С. О. Макарова на ледоколе «Ермак» с целью флористических исследований восточной 

части Шпицбергена, Земли Франца-Иосифа и некоторых заливов на северном острове 

Новой Земли. Собранные материалы обрабатывались в научных учреждениях Швеции, 

Дании п Норвегии. 

Позднее за отчет об этой экспедиции Палибин был награжден золотой медалью 

Русского географического общества. 

В начале нашего века интересы Ивана Владимировича переключились на палеоботанические 

исследования, начало которым положила командировка в 1901 —1905 

годах в Поволжье с целью палеоботанических сборов. 

Ставший известным ботаником в России, но нс имея высшего образования, в 

1906 году Палибин едет в Женеву, где поступает в университет. Закончив его в 1908 

году, в том же году сдаст экзамен на степень доктора. 

Посте возвращения в Россию он надолго переезжает на Кавказ. С его именем 

связано введение в Закавказье культуры чая. С 1916 по 1923 годы И. В. Палнбин 

заведует Батумским ботаническим садом. 

В 1923 году, вернувшись в столицу, он вновь работает в Петербургском ботаническом 

саду, вначале в должности старшего хранителя, а затем заведующим музеем 

Ботанического института АН СССР. В 1931 году организует палеоботанический 

кабинет при нефтяном институте, а в 1932 году создаст сектор палеоботаники в Ботаническом 

институте. 

Член многих отечественных и зарубежных научных обществ, автор более 230 

работ, среди которых выделяются труды по флористике и систематике растений, 

возделыванию субтропических культур, палеоботанике, редактор ряда научных изданий, 

Иван Владимирович Палибин внес огромный вклад в развитие и становление 

ботанической науки. 

Письма И. В. Палибнна, хранящиеся в фондах Красноярского краеведческого 

музея, публикуются впервые и адресуются известному ученому и общественному 

деятелю Г. И. Потанину. Они воспроизводят некоторые детали путешествии иссле- 

108

доватсля, работу по обработке полевых записей, свидетельствуют о широком общественном 

интересе к российской жизни, не замыкавшемся только рамками научной 

деятельности. 

Т. КОМАРОВА, 

научный сотрудник Красноярского 

краеведческого музея. 

Дорогой Григорий Николаевич! 

Петербург 

23 сентября 1901 г. 

Вернувшись из плавания 1 

, я обрадован был и с гордостью показывал моим 

спутникам Вашу записочку о том, что Вы меня посетили, которую Вы бросили мне 

в ящик для писем и которую мать мне переслала в Тромсэ. Вы знаете, что в конце' 

мая я уехал в плавание на «Ермаке» и потому только не простился с Вами, что 

дважды не застал Вас дома. Сначала я уехал за границу сухим путем через Берлин, 

в Англию, был три дня в Лондоне, а затем отправился в Нью-Кастль. Оттуда «Ермак» 

ушел Б Норвегию в Тромсэ, а затем на Шпицберген; мы помогали экспедиции по 

градусному измерению под начальством Ф. Н. Чернышева 2 

. Вернувшись в Тромсэ, 

мы приняли на «Ермак» адмирала Макарова 3 

, и отправились к Новой Земле, где 

нас плавучие льды затерли так, что ледокол не мог противостоять силе ветра, который 

гнал массы льда к берегу. Мы целый почти месяц боролись со льдом. Затем, освободившись, 

мы посетили Землю Франца Иосифа, где дошли до 81 почти градуса. В половине 

августа мы подошли снова к Ю. 3. части Новой Земли, где успели сделать 

интересные сборы, наблюдения и съемки. Несмотря на то, что экспедиция в общем 

не удалась, нам пришлось сделать много наблюдений над морем и исследований 

на берегу. Мои сборы в общем довольно хороши. Мне предстоит много работать 

по разработке материалов. 

Вскоре Вы получите мою статейку о путешествии в Монголию' 1 

; задержка только 

за картой, которую сейчас оканчивают. Сюда вернулся Руднев 5 

, который говорил 

будто бы (прямо не верится!), что видел в Иркутске в музее мою статью о злаках 

Минусинска напечатанной 6 

. За два года я утерял на это всякую надежду. Кланяйтесь 

знакомым иркутянам: И. И. Попову 7 

, его супруге, дру Губкину 4 

, если его знаете, 

другому дру Пахорукову 9 

, Антоновой 10 

и еще одной весьма симпатичной особе, именно 

директрисе Млриинского приюта на Большой улице, Зинаиде Андреевне Мартыновой, 

буде таковая Вам известна. Посылаю статейку о покойном Вашем друге К. И. Максимовиче 

1 

. С Рудневым мы собираемся зимой написать том «Записок» по общей 

географии 12 

, т. е. описание нашего путешествия в Монголию. Здесь, в Петербурге, 

стоит холод, осенняя погода. Много говорят о реформе образования. Наши члены 

союза 13 

претерпели гонения из столицы от жандармов, которые разогнали многих по 

окрестностям города. А ведь есть счастливые народы, например, англичане и скандинавы, 

которые не только жандармов, о которых понятия не имеют, а даже и полицейских 

видят только изредка и нисколько не горюют от этого. 

Ваш И. Палибин. 

1. Речь идет об участии 11. В. Палибина и полярной экспедиции С. О. Макарова 

на ледоколе «Ермак» (1901 г.). 

2. Чернышев Феодосии Николаевич (1836—1914) — русский геолог и палеонтолог, 

академик Петербургской Академии наук (с 1909 года). С 1903 года Чернышев 

директор Геологического комитета Министерства торговли и промышленности, с 1900 

года — директор Геологического музея, а затем Минералогического музея им. Петра 

Великого. В течение ряда лет стоял во главе Минералогического общества и отделении 

географии физической Русского географического общества. 

Проводил исследования на Урале, в Средней Азии, на Шпицбергене, Новой 

Земле. 

В 1899—1901 годах Академия наук России совместно со Шведской академией 

произвела градусные измерения на Шпицбергене. Русскую экспедицию возглавил 

академик Ф. Н. Чернышев. До 1914 года вышло 13 томов отчетов об этой экспедиции. 

3. Макаров Степан Осипович (1848—1904)—русский полярный исследователь, 

океанограф, вице-адмирал. Макаров одним из первых в России выдвинут идею о 

создании мощного ледокола для исследования Арктики и руководил постройкой ледокола 

«Ермак». Летом 1898 года С. А. Макаров ушел на «Ермаке» в Ледовитый океан 

к Шпицбергену, летом следующего года отправился во вторичное полярное плавание 

к берегам Повой Земли. По неблагоприятные ледовые условия не дали осуществиться 

планам Макарова в полной мерс. В 1901 году плавал в Баренцевом морс, дважды 

иодходи.т к Земле Франца-Иосифа и северно-западному берегу Повой Земли. 

4. Точное название статьи о путешествии в Монголию, упоминаемой в письме, 

выявить не удалось, так как название ее не указано. Скорее всего речь идет о «Предварительном 

отчете о поездке в Восточную Монголию и застенные части Китая». 

См. прим. 12. 

109

6. Руднев Андрей Дмитриевич (1878—?)—монголовед, лингвист, этнограф, профессор 

Петербургского университета. Научные труды профессора Гельсингфорского 

университета Г. И. Рамстедта и А. Д. Руднева определили новое направление в монголоведении— 

исследование монгольской диалектологии, Руднев также впервые смог 

дать диалектологическую картину Монголии. 

Впервые в Монголию А. Д. Руднев поехал в 1899 году в составе экспедиции 

Дамаскина. По окончании экспедиции Руднев опубликовал несколько работ: «Таблицы 

монгольского алфавита», СПб, 1903; «Заметки по монгольской литературе». Записки 

Восточного отдела Императорского русского археологического общества, т. XV, СПб, 

1803. 

6. И. В. Палибин. Злаки Минусинского края. Известия Восточно-Сибирского отдела 

Руского географического общества, 1900, т. XXXI. вып. 1—2. 

7. Попов Иван Иванович (1861 —1942) —революционер-народоволец, общественный 

деятель, писатель. Будучи студентом учительского института в Петербурге, становится 

членом «Народной волн», членом ее ЦК. Впоследствии областник. 

Посте ареста в 1885 году выслан в г. Кяхту. В Кяхте и Троицкосавске участвовал 

в организации общественной библиотеки, музея, подотдела Русского географического 

общества. 

В lS'J-l году И. И. Попов живет в Иркутске, где редактирует газету «Восточное 

обозрение.».. 

8. Губкин Г.' И.— иркутский врач, член Восточно-Сибирского отдела Русского 

географического общест ва. 

9. Пахоруков Дмитрий Феофанович — доктор медицины, директор Базановского 

воспитательного дома в Иркутске, с 1896 года — член Восточно-Сибирского отдела 

Русского географического общества. 

!0. Антонова Валентина Константиновна — сибирячка, обучавшаяся па Высших 

женских курсах в Петербурге; писала стихи. 

11. Максимович Карл Иванович (1827—1891)—ботаник, академик Петербургской 

академии наук. С 1852 года Максимович работает в Петербургском Ботаническом 

саду, с 1870 года — директор Ботанического музея Академии наук. 

В течение нескольких лет К. И. Максимович вел ботанические исследования в 

Приамурье и Уссурийском крае, положив начало изучения флоры Дальнего Востока. 

Обрабатывал ботанические коллекции из экспедиций И. М. Пржевальского, Г. Н. 

Потанина, М. В. Певцова. Напечатал по одному тому флоры северо-восточного Тибета 

и флоры Монголии. 

И. В. Палнбин. «Памяти К. И. Максимовича» (к 10-й годовщине смерти Максимовича). 

Труды Ботанического сада Юрьевского университета, т. II. вып. 2, Юрьев. 

1901. 

12. Вероятно, совместный том «Записок» И. Палибнна и А. Руднева не был 

написан. Известны два отчета об экспедиции 1899 года в Восточную Монголию. 

Палибин И. В. Предварительный отчет о поездке в Восточную Монголию и застенные 

части Китая. Печатался в Известиях Русского географического общества, 

т. XXXVII, вып. 1. Спб., 1901 г. 

Дамаскин И. И. и Палибин И. В. Поездка в юго-восточную Монголию в 1899 

году. Печатался в Известиях Русского географического общества, т. XXXVII, вып. 2, 

Спб.. 1901. 

13. Речь идет о Союзе взаимопомощи русских писателей, основанном при Русском 

литературном обществе в начале 1897 года и закрытом властями в марте 1901 года 

з* протест против расправы над студентами, участниками антиправительственных выступлений. 

Заведывание делами Союза возлагалось на Комитет из 12 членов, среди 

которых были Н. К. Михайловский, К. М. Станюкович, С. Л. Вснгеров, П. Н. Милюков 

и др. 

Помимо Комитета при Союзе существовал суд чести, в который входили И. В. 

Мушкетов, Г. Н. Потанин, В. Г. Короленко и др. 


24 ноября 1901 г. 

Глубокоуважаемый Григорий Николаевич! 

Посылаю Вам мою статейку о путешествии по Монголии. Надеюсь, что Вы нс 

откажете высказать по поводу ее свои замечания, за что я буду Вам весьма признателен. 

Затем попрошу Вас не отказать прислать и Ваш отчет о путешествии в Арра- 

Хорчен 1 

. О своем летнем путешествии я Вам писал уже; теперь я разрабатываю свои 

материалы. Много интересного, над которыми придется поработать. Одновременно я 

продолжаю работу по составлению подробного отчета о путешествии монгольском, 

которое мы пишем совместно с А. Д. Рудневым. Написали, однако, еще меньше одной 

трети; ботанический материал тоже лежит и ждет очереди. 

Вскоре я закончу обработку флоры горы Бурин-хан, о которой составляю маленький 

вступительный очерк 2 

. Некролог нашего дорогого Э. В. Бретшнейдера 3 

я 

вышлю Вам на днях. 

Не откажите поделиться новостями из иркутской жизни. У Вас был недавно 

юбилей 4 

, в день которого я поместил беглую заметку в газете «Россия» 5 

о его пяти- 

1 10

десятилетней деятельности. О нем. кажется, мало писали в газетах, или же просто 

I дзеты сибирские еще не дошли до нас с этими вестями. Д. А. Клеменц 6 

напнсаД 

две прекрасные статьи 7 

, посвященные деятельности музея в Минусинске и Восточно- 

Сибирскому Отделу в Спб. ведомостях. Как идет дело с «Байкалом» 4 

и не замерз 

ли он подобно великому озеру на зимнее время? 

Руднев печатает в Троицкосавских Трудах монгольскую сказку 0 

. я флору 

одного из ближайших хребтов в северной Монголии' 0 

. 

Напишите, как поживаете, так как о Вас мы не имеем никаких вестей. Вернулся 

сюда П. Ю. Шмидт", но об Иркутске он почти ничего не сообщает нам. 

А. В. Григорьев 51 

болен, у него какое-то нервное потрясение; за него исполняет 

дела А. Л. Достоевский 13 

по Географическому обществу. В обществе дела идут довольно 

тихо. Пока все новости. 

Будьте здоровы и не забывайте о нас, несчастных петербуржцах, обреченных 

жить в туманном и сыром петербургском болоте. 

Ваш И. Палибин. 

1. Речь идет об отчете Г. Н. Потанина «Поездка в среднюю част ; 

. Большого 

Хннгана летом 1899 г.» «Известия РУССКОГО географического общества», т. 37, вып. 5, 

1901. 

В 1899 году Г. Н. Потанин посетил Восточную Монголию, Большой Хинган, 

о?еро Буир-нур и реку Халхин-гол. Во время этого путешествия Потанин побывал в 

хошуне Аро-Хорчин в районе Хннгана (Палибин пишет Арра-Хорчен). 

2. II. Палнбин. Материал для флоры Забайкалья. 1. Растительность горы Буринхан. 

Труды Троипкосавско-Кяхтинского отделения Приамурского отдела Русского географического 

общества. 1902. т. V, вып. I. 

3. Ппстншсйдср Эмилий Васильевич (1833—1901)—ботаник, географ, синолог. 

С 1866 по 1883 год состоял врачом при русской миссии п Пекине. Бргтшнейдер — 

автор капитального труда, вышедшего в двух томах в Лондоне на английском языке, 

в котором пытался сделать как можно более полный обзор ботанических исследований 

Китая и Монголии (в труд вошли исследователи всех путешествий по Китаю и Монголии, 

начиная от Марко Поло и кончая В. И. Роборовски). Ныне коллекции Э. В. 

Бретшнейдера хранятся в Ленинграде в Ботаническом институте. 

Некролог о Э. В. Брстшнейдере, составленный И. Палнбиным, печатался в Известиях 

Императорского Ботанического сада, N° 4, за 1901 г. 

4. 15 ноября 1901 года в Иркутске праздновался 50-летний юбилей Восточно- 

Сибирского отдела Русского географического общества. 

5. И. Палибин. Сибирский юбилей. «Россия». 1901. 17 ноября. 

6. Клеменц Дмитрий Александрович (1848—1914)—революционер, общественный 

деятель, путешественник, географ, археолог. Совершил ряд путешествий в Саяны и 

Туву, в 1891 году — член Орхонской экспедиции, открывшей новый период в исследовании 

рунических текстов, в 1894 организует Якутскую экспедицию с целью 

изучения быта и языка якутов. В период с 1894 по 1898 год Клеменц совершил 

несколько поездок в пределы Монголии, посетив Хинган. Монгольский Алтай, котловину 

Больших о^ер. Туву, Джунгарию и Восточный Тянь-Шань. 

Позднее работал в Этнографическом музее Академии паук в Петербурге, а с 

1901 года в Русском музее. 

7. Д. К. Два сибирских юбилея.— «Санкт-Петербургские ведомости», '901 г., 

18 ноября. 20 ноября. 

8. В 1897 году забайкальскому краеведу И. В. Багашспу удалось добиться разрешения 

на издание еженедельной газеты «Байкал», выходившей в Кяхте. Весь коллектив 

газеты практически состоял из одного ответственного редактора самого 

Багашева. «Байкал» публиковал корреспонденции из различных мест России и из-за 

рубежа, статьи по истории развития Забайкалья, вел летопись общественной жизни 

Кяхты и Троицкосавска. 

В 1901 году издательство газеты было перенесено в Иркутск, на д| тжность 

редактора приглашают Г. П. Потанина. 

9. А. Д. Руднев. Сказка «баргу-бурят». Труды Троипкосавско-Кяхтинского отделения 

Приамурского отдела Русского географического общества, 1900, т. III. 

вып. 2-3. 

10. И. В. Палибин. Материалы для флоры Северной Монголии. 1. Ботаникогеографнчеекпе 

данные о флоре северных склонов хребта Хан да гай. Труды Тпоицкосавско-Кяхтннекого 

отделения Приамурского отдела Русского Географического общества, 

1901. т. IV. вып. 1. 

11. Шмидт Петр Юльевич (1872 — 1949)—зоолог, профессор сельскохозяйственного 

института в Петербурге. С 1914 года по 1931 год работал в Зоологическом музее, 

с 1930 года — ученый секретарь Тихоокеанского Комитета Академии паук СССР. 

В 1901 году изучал морскую фауну у берегов Сахалина, собрал обширные 

коллекции рыб и беспозвоночных. В начале сентября П. Ю. Шмидт прибыл по Владивосток, 

а в конце октября возвратился в Петербург, куда несколько позднее прибыло 

57 ящиков с коллекциями. 

12. Григорьев Александр Васильевич (1848—1908)—секретарь Русского географического 

общества с 1883 по 1903 год. При нем было организовано несколько экспедиций 

в Центральную Азию. Л. В. Григорьев редактировал многие научные издания 

111

Географического общества, в частности, один из лучших географических журналов 

мира — «Известия». 

13. Достоевский Андрей Андреевич — статистик, с 1903 по 1914 год секретарь 

Географического общества. 


20 января 1902 г. 

Многоуважаемый Григорий Николаевич. 

Охотно спешу ответить на последнее письмо Ваше. Вы хотите знать новости; 

я постараюсь дать сколько могу сих последних. Но они не радуют. Умер И. В. Мушкетов 

1 

, совершенно неожиданно для всех, его любили, и заменить в Географическом 

обществе невозможно. На похоронах была масса народа, начиная с самых знакомых 

и кончая самыми заурядными (вроде Вашего покорного слуги). Теперь именуем заместителя 

в общество. Называют геологов Никитина 2 

и Чернышева 3 

. А. В. Григорьев 

оправился от болезни, но плохо пока говорит, т. е. плохо владеет языком. В дела он 

входит; но больше старается поручать их Достоевскому. Козлова 4 

видел вчера у 

Григорьева, он будет читать доклад в феврале. 

Герта Карловна Лунина благодарит за память, сообщение и просит Вам кланяться. 

В газетном мире. Вы знаете, произошел скандал с «Россией» 5 

за фельетон «Семейство 

обманутых». Амфитеатров 6 

послан в Иркутск и может принять участие в качестве 

талантливого сотрудника в Вашем «Байкале» (конечно, если издатель будет возвращен 

на место!) 7 

и тогда все петербуржцы будут интересоваться «Байкалом». «Россия», 

говорят, начнет выходить с февраля. Ванновский 8 

сидит на месте и, вероятно, и 

дальше так будет, если сами универсанты не вызовут историй, которыми он тяготится, 

и тогда уже после его ухода дело может пойти, как думают, з обратном направлении. 

Студенты милостью божьей живы и никто не убит. Тот заместитель 9 

, о котором Вы 

г.ишете. остается на своем посту. 

Ожидаю выхода отчета Вашего о поездке в Монголию 10 

. По поводу моего, 

скажу откровенно, немного был удивлен ответом. Я просил высказать Ваше мнение 

по существу дела, так как теперь я пишу с Рудневым подробный отчет и указания 

Ваши были бы для нас весьма ценны, а между тем Вы обратили внимание только на 

опечатки. Получив письмо, я еще раз (может быть пятидесятый) прочел отчет и 

встретил в нем 4—5 опечаток в виде не тех букв, которые должны быть или лишних 

ъ знаков. Если «опечатки» относятся к географическим именам, то, очевидно, это уже 

относится к транскрипции, которая всецело принадлежит А. Д. Рудневу, который, я 

должен сказать, писал после обстоятельных справок по монгольским книгам, и насколько 

он был здесь прав, в том ему судьей пусть будет бог и филологи, а я ничего 

не знаю. Вообще было бы весьма приятно знать более объективное мнение Ваше, хотя 

бы оно и было самым неодобрительным. Это принесло только бы пользу делу. 

Искренне преданный 

И. Палибин. 

1. Мушкетов Иван Васильевич (1850—1902) — профессор Петербургского горного 

института, путешественник, талантливый геолог н педагог, председатель отделения 

физической географии в Географическом обществе. ,В 70-х и 80-х годах проводи.! 

физико-географические и геологические работы в Турке-лис. 

2. Никитин Сергеи Николаевич (1851 — 1909) —геолог, гидрогеолог и палеонтолог. 

С 1882 года — сотрудник Геологического комитета, член-корреспондент Петербургской 

Академии наук. Изучал угольные месторождения, водные ресурсы Урала, южных 

районов Европейской России и т. д. Никитин С. Н.— один из организаторов гидрогеологического 

изучения России и издания библиографии русской геологической литературы. 

3. См. письмо № 1. примечание 2. 

4. Козлов Петр Кузьмич (1863 — 1935)—исследователь Центральной Азии, ученик 

Н. М. Пржевальского, С 1899 по 1926 год Козлов возглавил три экспедиции 

Русского географического общества в Монголию, Сычуань, Восточный Тибет (до 

этого П. К. Котлов принял участие в четвертой экспедиции Пржевальского в Центральную 

Азию, в экспедициях Певцова п Роборовского). В 1899—1901 годах Козлов 

руководил монголо-тибетской экспедицией, в 1907—1909 годах возглавил монголосычуаньскую 

экспедицию, открывшую г. Хара-Хото — столицу древнего тангутского 

царства Сися. В 1923 году в Монголию отправилась последняя экспедиция П. К. Козлова. 

Во время всех экспедиций велись этнографические и метеорологические наблюдения, 

собирались материалы по орографии, геологии, растительности, животному 

миру Монголии. 

5. «Россия»—ежедневная газета либерального направления, выходившая с 1899 

по 1902 год. 

6. Амфитеатров А. В.—писатель. В 1899 году в период мартовских студенческих 

беспорядков вместе с В. Дорошевичем основал в Петербурге газету «Россия». В янва- 

112

ре 1002 года Амфитеатров помещает в газете фельетон «Господа Обмановы». за 

которым последовали закрытие газеты и высылка в 1902 году автора статьи в Восточную 

Сибирь, в г. Минусинск. После возвращения из ссылки, в 1905 году А. В, 

Амфитеатров эмигрировал за границу. 

7. Будучи приглашенным на должность редактора газеты «Байкал», Г. Н. Потанин 

ставит условие обещать ему полную свободу проведения через газету областнических 

плен (в конце XIX— начале XX века сибирские областники пропагандировали 

реакционную мысль об автономии Сибири). Но редакция «Восточного обозрения» 

во главе с И. П. Поповым, которой формально принадлежала газета «Байкал», высказалась 

против условий литера областников. Это привело к открытому конфликту 

Г. Н. Потанина с П. П. Поповым, первый отказался от редакторства «Байкала» 

и покинул Иркутск. 

8. Ванновский П. С. (1822—1904) — генерал-адъютант, в 1882—1897 годы— 

военный министр. В 1899 году на Ванповского было возложено рассмотрение причин 

студенческих беспорядков, (большими студенческими волнениями отмечены 1887— 

1889 годы, в 1897, 1899 годах студенческие волнения в Петербурге, Москве и других 

городах вспыхнули с новой силой). 

В марте 1901 года Ванновский назначается министром народного просвещения. 

Он разрешил сходки студентов, проектировал широкие университетские реформы, 

которые не были претворены в жизнь. 

9. О ком идет речь, установить не удалось. 

10. См. письмо № 2, примечание № 21, 

Глубокочтимый Григорий Николаевич. 


13 апреля 1902 г. 

Шлю Вам сердечный привет и благодарность за недавно полученный оттиск 

работы Вашей 1 

, представляющий весьма интересный для меня материал при дальнейшей 

работе по Восточной Монголии, дело с которой, благодаря изобилию других 

работ, движется весьма медленно, а конца еще и не видать. А теперь мой Руднев 

собирается уже за Байкал на летние занятия с июня месяца, тогда и совсем дело 

станет и будет только двигаться ботаника. 

Относительно новостей должен сказать, что петербургские события доходят 

до Ваших мест, вероятно, в сильно искаженном виде. Ничего особенного здесь ист. 

Были беспорядки в начале марта; их подавляли нагайками и палашами, зарубили 

2-3, и несколько десятков ранили; затем все было спокойно, хотя ожидались беспорядки 

в различные дни марта. С 26 числа начались правильные занятия в университете 

и скоро будут экзамены. 

Сипягин? был убит 2 апреля одним из студентов Киевского университета из 

числа отбывавших воинскую повинность, о чем было даже напечатано в «Московских 

ведомостях». Будут его судить военным судом и кроме того, по закону 

военного времени, хотя войны мы ни с кем не ведем. Программа нового министра 

была напечатана в виде его речи в Министерстве. Мое предвидение оправдалось: 

Ванновский подал в отставку, его программа реформы средней школы не была 

принята и теперь ожидается опять полное торжество классицизма. Шутники уверяют, 

что Максим Горький даже будет переведен на латинский язык и его будут читать 

вместо Юлия Цезаря. Охранительная печать трубит, что студенческий вопрос не носит 

более «академического характера» и представляет ясно выраженную политическую 

тенденцию, и, очевидно, реформы новых администраторов уже не будут носить столь 

мягкого характера, каким была проникнута программа Ванновского, которому было 

поручено 

понять. 

«милостлнвое попечение», которое наша молодежь не сумела, очевидно, 

На юге России голодовка и разгромы десятков имений в губерниях Полтавской 

и, кажется, Харьковской. 

свое 

Вот Вам и все новости, которые в общем не радуют сердце всякого, кто любит 

отечество. 

Желаю от души всякого благополучия. 

Искренне преданный Вам 

И. Палибин. 

1) Не откажите поблагодарить от моего имени кого следует за присылку мне 

последнего выпуска протоколов Красноярского отдела Императорского Русского географического 

общества. 

2) Герта Карловна просила Вам кланяться. 

1. Оттиск отчета Г. Н. Потанина «Поездка в среднюю часть Большого Хпнгана 

летом 1899 года». 

2. Сипягин Д. С.— министр внутренних дел России, с 1900 года проводил карательные 

меры против рабочего, крестьянского и студенческого движения. В 1902 году 

был смертельно ранен в Машпшском дворце эсером С. В. Балмашевым. 

8. «Байкал» № 6.

Фирс БОЛОНЕВ 

ПЕРЕСЕЛЕНИЕ ИЗ ПОЛЬШИ В СИБИРЬ СТАР00БРЯДЦЕЗ 

Верхотурский этап 1784 —1785 гг. 

ВМЕСТО ВСТУПЛЕНИЯ ИЛИ НЕОБХОДИМОЕ ПОЯСНЕНИЕ 

Предлагая' в «Байкал» для публикации свою новую статью, считаю необходимым 

дать пояснение следующего содержания. В 1985 году в шестом номере названного 

журнала была опубликована моя статья «Горсточку русских сослали...» на 

подобную же тему. Это, естественно, может вызвать недоумение у постоянных читателей 

журнала. «Об этом уже писалось»,— подумает взыскательный читатель и... ошибется. 

Дело в том, что после той публикации историком Н. А. Миненко и автором 

этих строк в Москве, в Центральном государственном архиве древних актов обнаружены 

новые, совершенно не известные науке документы, красноречиво раскрывающие 

одну из страшных страниц переселения в Сибирь 15 партий старообрядцев. Эти 

документы обнаружены в делах Верхотурской воеводской канцелярии. Они показывают 

«кухню», всю организацию царской администрации и военно-бюрократической 

системы по переселению беглых русских людей из Польши в Сибирь. Благодаря этим 

находкам, многое, что вызвало споры в науке, поставлено на свои места, в научный 

оборот вводятся новые данные, устанавливаются точные даты прохождения партий 

ссылаемых в Сибирь староверов через Верхотурье и проч. Собственно, этим и обусловлена 

публикация новой статьи. 

Журнальный вариант статьи значительно сокращен. Полностью она будет опубликована 

в одном из научных сборников, который подготовлен историками Бурятского 

института общественных наук. 

Драматическая судьба двух колоритных групп русских старообрядцев Сибири — 

«поляков» Алтая, Восточного Казахстана и «семейенпх» Забайкалья продолжает 

волновать н привлекать исследователей. Несмотря на большое количество книг и 

статей, до сих пор в этой истории много «белых пятен» и неизвестных страниц. 

Нередко ученые приводят разные даты их переселения в Сибирь, часто связывают 

переселение с разделами Польши, происшедшими, как известно, в более позднее 

время.-Не во всем ясен был маршрут их следования к местам поселения и многое 

другое. Мнения историков и ученых разделились и о добровольности переселения. 

Одни писали о принудительности переселения (С. В. Максимов. Сибирь и каторга.— 

1. I.— С. 353—354; А. М. Селищев. Забайкальские старообрядцы. Семейские. Иркутск, 

1920.— С. 73). П. А. Ровинский сомневался в этом (см. Этнографические исследования 

в Забайкальской области. Изв. Сиб. отд. РГО, Спб, 1872.— Т. 3.— С. 125). В.т. Гирченко 

прямо утверждал об их полном добровольном переселении (Из истории переселения 

в Прибайкалье старообрядцев-семсйскнх. Вср.хнеудинск, 1922.— С. 3). 

Новый материал, найденный в архивах, позволяет взглянуть на эпопею переселения 

старообрядцев без догадок и предположений. Этой находкой многое поставлено 

на своп места. 

Летом 1986 г. в Москве в Центральном государственном архиве древних актов 

в фонде Верхотурской воеводской канцелярий обнаружены новые документы, раскрывающие 

картину поэтапного переселения в Сибирь русских беглых людей, выведенных 

из Польши*. Из них мы узнаем о том, как и при каких условиях происходило 

переселение староверов, кто их сопровождал по этапу, каково было снабжение, уточняются 

маршрут следования и даты прибытия переселенцев в Вер.хотурск и убытия 

из него. Поскольку материалы свидетельствуют только о партиях, прибывших в Верхотурье 

и отправленных из него же, то мы вправе назвать этот этап прохождения 

Верхотурским. 

Важную роль на этом этапе играл секунд-майор, или пример-майор, как говорится 

в документах, Лаврентий Фабрициус. При его участии были сформированы 

из этих беглых людей Селенгинский и Томский пехотные полки, а возможно, и 

пересылка их на Алтай, в Барабннскую степь, в Забайкалье. Вся документация, де- 

* О наличии отдельных материалов в фонде № 474 ЦГАДА мне любезно сообщила 

доктор исторических наук Н. А. Миненко, и автор благодарен ей за это. Ряд новых 

ценных данных обнаружен в других делах и самим автором. 

114

нежные расходы и снабжение провиантом — все было сосредоточено в его руках. 

Новые материалы проливают свет на эпопею следования 14 партий выводимых 

теринбурга, Туринска. А началось с того, что в 1764 г. правительством Екатерины II 

была совершена вторая выгонка старообрядцев из польских пределов. Заманчиво 

предположить, что к подобным мероприятиям правительство подтолкнул и совет 

М. В. Ломоносова, которого волновала судьба русского народа, его разобщенность 

и уход русских людей за рубеж, вызванный помещичьим гнетом, тяжелыми налогами 

и рекрутчиной. 

8 1761 г. в своей работе «О сохранении и размножении российского народа» 

он писал: «С пограничных мест уходят люди в чужие государства, а особливо п Польшу, 

и тем лишается подданных Российская корона... Побеги бывают более от помещичьих 

отягощений крестьянам и от солдатских наборов. Итак, мне кажется, лучше 

пограничных с Польшей жителей облегчить нодатьми и снять солдатские наборы, 

расположив их по всему государству. Для расколу много уходит русских людей на 

Ветку: находящихся там беглецов не можно ли возвратить при нынешнем военном 

случае? А впредь могут служить способы, коп представятся о исправлении нравов 

и о большем просвещении народа» 1 

. 

Нам неизвестно, был ли совет М. В. Ломоносова и его озабоченность судьбой 

русских людей подхвачен правительством или оно само пришло к выводу о выселении 

старообрядцев с Ветки. Во всяком случае через 3 года последовала крупная 

выгонка беглых людей из Польши. А мы, останавливаясь на подробностях этой второй 

выгонки, поведем речь о переселении староверов через Верхотурье. Этот город, 

выросший из Верхотурского острога, был головным этапом пути в сибирские земли 

в тс годы, затем пути будут меняться. 

Предполагаемая схема маршрута по новым архивным материалам. Из Польши 

(Ветка, Гомель, Дорогобуж, Подо.шя, Прпбужье, Винница — основные места поселений 

в польских пределах, откуда их вывели, а также Стародубские слободы) староверов 

привели в Калугу, из Калуги преимущественно водным путем на Казань по 

река.м Оке, Волге, затем из Казани 8 партий ушли на Екатеринбург, остальные 15 

партий были отправлены на Соликамск-Верхотурье, Тобольск, а оттуда распределены 

для поселения на Барабе, Алтае и в Забайкалье. 

План переселения в Сибирь был разработан царской администрацией заблаговременно. 

К переселению больших масс русских людей, возвращаемых из Польши, 

стали готовиться заранее. Некоторые организационные меры для передвижения больших 

партий ссылаемых староверов были проведены и в Верхотурье. Об этом свидетельствуют 

факты. 

архивные материалы, из которых приведем только наиболее ценные 

Правительством первоначально было намечено всем возвращаемым беглым людям 

со дня их вступления на русскую территорию выделять в месяц от ка )ны на 

серый кафтан или шубу, на обувь, хлеб и продовольствие: мужчинам — по I рубтю 

70 коп., женщинам — по 1 рублю 28 коп. На детей полагалось, кроме того, полпайка 

провианта. Для переезда на 20 человек выделяли одну подводу. Для засоления 

Нерчинского и Селенгинского уездов предположено было отправить туда из тех же 

польских выходцев всех лиц свыше 40 лет и увечных, не могущих служить в строю. 

Большую часть выведенных из Польши староверов гнали в Сибирь по старой 

дороге через Верхотурье. По в начале царствования Екатерины II был проложен 

Московский тракт от Екатеринбурга на западе до Кяхты и Нерчинска па востоке. 

Он проходил па 200 с лишним верст южнее прежней дороги на Верхотурье. Путь наших 

невольных путешественников в Казани раздвоился. Восемь партии были направлены 

в Екатеринбург. Об их дальнейшей судьбе пока ничего нсизвестпо. Нужны новые 

Поиски. Куда они 

предполага ть. 

были направлены на поселение? Об этом мы пока можем только 

9 июля 1764 года Указами велено командировать «отписных крестьян п разночинцев 

и казаков с предпровождением из Верхотурья до Тюмени и Туринска и к 

расположению каждого места по пятидесят (человек—Ф. Б.), чтоб быть им попеременно 

и в Тюмени н Тобольску и Ялтуровску для того.и требовать в Туринской воеводской 

и Краенослободского управления канцелярии по пятьдесят человек. Точно 

как и прежде посланными указами» 2 

из Польши Верхотурья, Тобольска, Ека- 

. 

Вскоре было велено требовать назначения работников от жителей по очереди, 

которым за перевоз людей, направленных по этапу в Сибирь, обещали платить «мужику 

с лошадью в летнее время по 10 копеек, а без лошади — по 5 коп.; 

с лошадью по 5 коп., а без лошади по 4 копейки на день» (л. 85). 

и зимою 

В то время губернатором Сибири был Денис Иванович Чичерин. Для препровождения 

следующих из России в Сибирь беглецов, направленных в Сибирский корпус, 

был назначен «ланд-милиции полков» секунд-майор Лаврентии Фабрициус, которому 

были даны большие полномочия. 

Так, к примеру, в одном из документов, датируемом ! декабря 1765 года, читаем: 

«От пример-майора Фабрициуса для приема и отправления идущих из России з 

1 

Mux. Ломоносов. Избранная проза. М., 1986.— С. 316. 

2 

ЦГАДА, фонд 474 (Верхотурская воеводская канцелярия). On. 1, д. 198, л. 83. 

В дальнейшем все ссылки на материалы этого фонда и дела будут обозначены только 

горяд. номером листа прямо в тексте. 

115

Сибирь выводимых из Польши беглых российских людей Селенгинского полку пример-майора 

Фабрициуса командою, с которой он прежде находился по требованию 

ево майора Фабрициуса подлежащее число на довольствие предписанных людей денежной 

казне и провианта пс преждеасенгнованной в Верхотуре определенной на 

(создание — Ф. Б.) новоучрежденного сибирского корпуса суммы...», то есть речь идет 

о том. что Фабрициус на нужды переселения и на формирование Селенги ;и кого и 

Томского полков может «отлучать (расходовать—Ф. Б.) сколько захочет». 

Секретной комиссией Д. И. Чичерину от 19 июля 1761 года нелепо: «...ежели 

для следующих в Сибирь из России к определению в полки людей на непбсв:пмые 

надобности и расход потребно будет», то нужно выделить «для цели препровождения» 

требуемые на что средства. II секунд-майору Фабрициусу было выдано .и 

указанной выше цели «2108 руб. 22 кон. и половина 2/3 провианта. Муки, ржи. оз. • 

на сто на тридцать рублей шесть копеек».., а всего 2240 рублей 14 копеек. «Эдна 

половина две трети натурою. Крупы 2 четверти 2 четверика 6 гэрцев 1 

. Оные пены 

в Туринской канцелярии не показано того ради приказать и с объявленной выписки 

сочиня две ведомости и ОДНУ из них послать в Сибирскую губернскую 

(99 об.). 

канцелярию» 

Эти средства, видимо, были выделены па формирование новых спб. ;>..их пол:;'-в, 

в согт:'н которых .намечалось определить и выводимых и • Польши бег.исх р >ссчп::::;х 

людей. 

Таковы некоторые подготовительные меры, г.р золимые администрацией плоского 

правительства и администрацией сибирского губернатора. Но эти v,p ,; в дальнейшем 

совершенствовались из основе опыта, накопленного в течение 1764 года, 

когда были проведены через Верхотурье в Тобольск первые партии. Это видно из 

следующего документа от 6 октября 17СГ> года. В нем, можно сказать, подведен:.: 

итоги целого года, непосредственно связанные с перемещением больших групп населения 

in России в Сибирь. Ценность этого документа несомненна. Мы приведем его 

почти полностью: «От господина бригадира и казанского обер-коменданта Иевлева 

ордерами оказалось, что сюда па Верхотурье отправлено кроме прошедших из Екатеринбург 

осмн и разде. .иных за худобою судна на .'.ругне одной двадцать две пзртги 

в кося состоит однех беглецов нс менее как по двести по пятьдесят, а в иные и \: ч>ее 

двух сот да за ними конвою но пятидесяти человек и токо разумеется в следовании 

но всех партиях одних беглецов более четырех тысяч, а конвою до тысячи человек. 

II на таковое число полагая одну месячную дачу потребно провианта муки более 

тысячи трут; на одних только конвойных до пятидесяти четвертей н более же... 

А требуемого числа, которое ныне озаготовления в магазине состоит не только на все 

следующие партии достать может, но и на одни восемь коя уповательно со отправления 

и с Соликамска в здешний город Верхотурск в непродолжительное время, а 

конечно, через две недели прибывать будут. 

В удовольствии крун же на конвойных н вовсе недостаточно...» Фабрициус 

требует, чтобы нужное количество провианта было заготовлено «дабы в следовании 

тех партий какой-либо остановки последовать не могла». Муку и крупу рекомендовалось 

з..купнть в Прошеной и Мининской слободах. Это поручалось сделать дворянину 

Ивану Дмитриеву, сыну боярскому. 

Хотя в указанных слободах крупы и муки имелось достаточное количество, но, 

«за нынешним распугнем перевозки учинить вскорости никак не возможно» (д. 209, 

.:.... 206—207). 

II.'.V удалось найти материалы но 14 партиям HI 23, выведенных и; Казани п 

е.:е :•. с т'.х в Сибирь разными путями под конвоем солдат и офицер чн Как видно из 

документа, приведенного выше, их «за худобою судна» разделили ни партии по 2Г>0 

и менее человек. Восемь из них направили в Екатеринбург, об этом прежде историкам 

нс Г..: :о известно. 11 же партий пели па Верхотурье, а оттуда направили на Тобольск 

к Турине:;. 

Переке партии ссыльнопоселенцев этой второй выгонки из Польши прибыли в 

Верхотурск в начале октября 1764 года. Всеми делами па данном этапе ведал уже 

известный нам «карабинерного полку секунд-майор» Лаврентий Фабрнцмуе. Ему па 

счет карабинерных нотков для продовольствия ссыльных, для провианта и жалованья 

коксся выделилось 10 тысяч рублей. Это для того времени были немалые деньги. 

Для каждой партии в зависимости от количества люд/зй, следовавших в ней, 

выделялись определенная сумма денег ИЛИ запас провианта. Вот что читаем в сообщении 

секунд-майора Фабрициуса, поданном ." октября 1764 года в Верхотур.кую 

г.оегоде: ую канцелярию: «По требованию следующего с первой партией пойманными 

в П- -in.' российскими беглецами, определенного в Сибирский корпус господина 

пример-майора Волко»:' во время следования до Тобольска для довольствия тех 

людей и на. прогон нодсвоз их провианта подканвойных п протчес. Верхотурская 

воевод ка и канцелярия благоволила из осигнуемой на то денежной казны отпустить 

и при.-: и п.зд роспнеиу команде ево господина майора... подпорутчмка Добрынину 

триста рублен • (л. I). 

В сообщении от 7 октября 1761 года Фабрициус просит отпустить для доиольетпнч 

иду:.:, и до Тобольска второй партии, которую сопровождает капитан Шук.тии, 

1 

Четверть — старая русская мера объема сыпучих тел. равная 8 четверикам 

(около 210 литрАв). Четверик равен восьмой части четверти (26,239 л). Гарнец равен 

3.2S .': или восьмой части четверик::. 

Мб

350 рублей из имеющихся соляных, подлежащих выдаче сборов денежной казны 

(л. 9—10). 

Итак, первые две партии пойманных в польских пределах русских людей были 

конвоированы через Верхотурье в октябре 1764 г. Их численный состав нам неизвестен. 

Но, вероятно, в них было не менее 200 человек в каждой. Об этом свидетельствует 

сумма денег, выделенных для пропитания и конвоирования ссылаемых в Сибирь 

староверов, отправленных пока до Тобольска. 

Последующие партии выведенных из Польши российских беглецов пройдут черев 

Верхотурье в 1765 году. 

В сообщении «Селенгннского пехотного полку пример-майора Фабрициуса в Верхотурскую 

воеводскую канцелярию по поданной казне ко мне от следующего с третьей 

партией определенного в Сибирский корпус господина капитана Мартышсва ведомости... 

Верхотурская воеводская канцелярия благоволит: в едущей в опой партии людей 

мужска и женска полу рослым cry тридцати девяти полагал сего генваря мца (месяца) 

на нерву половину на каждого муки по одному четверику, малолетним получа ещи 

против оныя в полы (т. е. половину — Ф. Б.) пятнадцати человеку муки по четыре 

гарнца всего всем на сто пятьдесят четыре человека муки к остаточной одной четверги 

семнадцать четвертей два четверика четыре гарнца. Под роеппску означенному 

господину капитану Мартышсву выдать по ведомости с показанием цен. Меня уведомить. 

Фабрициус. Генваря 2 дня 1765 года» (л. 37). 

В этом документе выделим информацию о том, что уже к этому времени был 

сформирован Селеш-пискни пехотный полк, создание которого 3. Щагжнна относит 

к 1796 году 1 

. Расшифрованы в документе и данные о провианте, выделяемом на 

каждого переселяемого взрослого и малолетка на определенный отрезок времени. В 

данном сообщении провиант был выделен на полмесяца, на «первую половину 

генваря». 

В документе от 4 января 1765 года говорится: «Следующего с четвертой партией 

капитана Полянского, ведущего в оной четвертой партии пойманных в Польше 

российских беглецов • ул.ска п женска полу рослых (т. с. взрослых, ста?:ке 15 лет — 

Ф. П.) получп-.н! 1 

!'. месяц муки по два чеп'.ерпка с сту двум:! ма.-о етнтгзш. получающих 

про::!!) оных и полы тридцати одного. Всего сту три тати трем человекам 

муки полагал... (т. -!3). 

По нашим расчетам, им должно было на всю партию быть выдел 204 + 31=235 

четвериков и in... на 102 взрослых по 2 четверика и на 31 малолетне: по 1 четверику. 

Кажется, на эту партию выделили много муки из-за того, что в дший четвертую 

партию до Верхотурья «Казанского гарнизона 2-го батальона прапорщик Петр Чесноков» 

злоупотребил в дороге имеющимися в его распоряжении средствами. В этой 

партии люди плохо питались и находились в тяжелейших условиях. В другом документе 

говорится, чтоб впредь люди 

1 — 1 об). 

не имели «ТЯГОСТИ, а паче гладу» (Д. 209, лл.' 

Вероятно, из-за этих «тягостен и гладу» ссыльные часто «шалили», от следовавших 

по этапу партий происходили разные «обиды и воровство». С це.тью^ 

пресечения подобных «шалстп» администрация предпринимала ряд мер. 

В документах сообщается, что в городе Верхотурье большое скопите порода 

«конвойных и с теми партиями более тысячи человек и чтоб от тех команд здешним 

жителям как в прошлом 764 году таких же следующих партии от каковых обиды, 

п воровство происходили... В городе и в ямской слободе учредить в пристойных 

местах по перекрестам бекстов (пикеты — Ф. Б.) п на оные в ночное время для 

смотрения чтоб бегше (слова не разобраны! (вероятно, из) партии под конвоем с 

какого шалства шуму, драк и воровства не происходило. Определять на каждый бикет 

по пристоннному (?) числу человек». Также не разрешали (шататься по улицам 

в ночное время», (л. 213). 

Вероятно, для сопровождения пот. ксьвоем некоторых партий не доставало 

военной силы, н для конвоирования привлекалось местное население. 4 февраля 

1765 '-ода староста Вер.хотурскпх рг?зно«инцев Яков Бессонов просит верхотурскую 

воеводскую канцелярию «для пренровож тения в пятой партии пойманных в Польше 

российских беглецов от Верхотурья до города Туринска нарядить из Верхотурского 

разночинцев двадцать пять человек с их оружием какое у кого есть и по наряде 

для отсылки Селенгннского 

прислать» (л. 82). 

пехотного по ку к господину пример-майору Фабрициусу 

Материалы по б—13 и 15-оп, т. е ло девяти партиям в этом фонде ОТСУТСТВУЮТ. 

Из ранее приведенного документа известно, что восемь партий из Казани вели в 

ссылку через Екатеринбург, и их одиссея зафиксирована где-то в другом месте. Возникает 

соблазн предположить, что именно эти 8 партий были отправлены на Алтай, 

куда они прибыли, по данным П. П. Покровского, в нюне 176G г. 1 

, а, возможно, другим 

путем шли на Тобольск. 

В документе-аттестате, выданном на имя Палицына, октября 24 дня 1765 г. 

говорится, что в чстзертой на десять партии «больших поляков и их детям 249 чс.то- 

1 

См.: Шагжина 

1986 г. 

3. Дар Селенгннского полка. «Правда Бурятии», 16 августа 

1 

Покровский П. Н. К истории появления в Сибири забайкальских «семейских» 

и алтайских «поляков». Изв. Спб. отд. АН СССР. Сер. обществ, наук, 1975 — Л г 

° 6.—• 

Вып. 2,— С. 109. 

117

век ь августе шестого на десять будущего октября по шестое на десять числа за 

неимением провианта по справочной цене за муки за триста девяноста четыре пуда 

по пятнадцати копеек пуд арестантам в день» (л. 133). В тот же день Палпцыну 

выдано жалованья и на прокорм 171 руб. 78 3/3 коп. (л. 247 об.). 

Эти документы дают информацию о том, что совместно с арестантами или выведенными 

из Польши староверами в Сибирский корпус следуют рядовые, определенные 

туда, а выведенные из польских пределов русские люди названы «поляками». 

И это название затем прочно закрепится за староверами на Алтае и в Забайкалье. 

Вероятно, не случайно они названы п «арестантами». Те, кто сопровождал их, иначе 

не могли расценить их положение. 

В другом документе тоже говорится, что в команде прапорщика Воронежского 

пехотного полку Шитиловского «полякам мужска и женского пола большого росту 

(т е. возраста — Ф. Б.) сту сорока двум арестантам...» (л. 141). Вероятно, эти данные 

относятся к семнадцатой партии, а беглые русские .поди, возвращаемые из 

Полыни военною сплою, тоже названы «поляками и арестантами». 

Недостаток провианта компенсировали деньгами. Так. четырнадцатой партии, 

состоящей из 257 человек, да на команду конвоя выплачено «за провиант муки 

4 четверти, за 5 четвериков 63 рубля 36 коп. с деньгой. За один четверик за 3 гарнца 

30 копеек 3 чети. Итого 63 руб. 67 1/4 коп.» (л. 249—249 об.). 

Но деньги есть не будешь. А в редконаселенной Сибири купить что-либо из продуктов 

было не просто. Добывали самое простое и необходимое — муку, крупу. Скудное 

питание, тяжести перехода приводили к заболеваниям. Так, в семнадцатой партии 

«тяжко больных» выявлено 69 человек, им предложено выделит!, 20 квартир. 

Из документов почерпнуты и следующие данные. Семнадцатую партию привел 

в Всрхотурск прапорщик Ушаков, но он был отправлен снова в Казань, так как был 

назначен или определен в «главную команду». Он едет туда за следующими пятьюдесятью 

беглецами. Ему выделено пять подвод до Соли Камской, по деньге на персту 

зз подводу, или 3 рубля 67 копеек с половиной. 

Седьмую на десять партию возглавил прапорщик Лебедев, и он вел эту партию 

до города Туринска (л. 121). 

В документе, датированном 3 октября 1765 года, сообщается, что с восемнадцатой 

партией прибыл капитан Токмовнов. Он привел в Верхотурье 141 взрослого 

беглеца и 71 малолетнего, а всего 212 человек обоего пола (лл. 196—199). В его 

команде было 46 человек. Из них один унтер-офкаер, один капрал, 1 цирюльник 

Й 43 рядовых. 

4 ноября 1765 года капитану Токмовцову на выведенных из Польши с 18-ой 

партией 212 человек и конвойных 46, а всего на 258 человек выделено 65 рублей 

8! копейка с половиной (л. 250). 

Октября 3 дня 1765 года, то есть одновременно с восемнадцатой партиен, прибыла 

девятнадцатая. В ней было 153 взрослых п 90 малолетних «мужска и женска» 

noj-y. Партию привел Тепгпнского пехотного полку капитан Васильев. В его команде 

состояли 1 сержант. 2 капрала, 2 цирюльника, 47 рядовых и 2 извозчика. Солдаты 

относились к этому же полку, одного из капралов звали Алексей Назаров (лл. 161 — 

162 и 190). 

31 октября 1765 года сообщено, что в сопровождении команды капитана Костомарова 

прибыли в Верхотурск двадесятая (20-я) партия. В ней находилось 154 человека 

старше 15 лет и 49 малолетних, ниже 15 лет, да арестантов 5 человек... 

(л. 172). 

В команде Костомарова состояли 54 человека и один из них был «ферпгал» 

и 50 рядовых (л. 173—174). 

Казалось бы, 203 человека шли под усиленной охраной, состоящей из 54 человек, 

но в этой партии на этапе происходят всевозможные неприятные для начальства 

события, выраженные то побегами, то озлоблением и грабительством, то избиением 

бесконвойного офицера. Вероятно, побеги случались нередко. Для их предотвращения 

было разработано специальное наставление, в котором сопровождающим даются указания, 

как поступать в подобных ситуациях с офицерами, вероятно, проворонившими 

конвоируемых беглецов. Это отмечено в документе от 7 ноября 1765 года (л. 203). 

Из «Ведомости», обнаруженной Н. Н. Покровским, известно, что всего по дороге из 

Калуги до Тобольска бежали 81 человек. Одни из таких побегов зафиксирован и в 

найденных нами документах. 

Несмотря на все меры предосторожности и на усиленной конвой (на 4 человека— 

1 конвойный), наиболее смелые и отчаянные из гонимых в Сибирь не могли 

смириться с уготованной для них участью. И они бегут. 

В сообщении от 28 октября 1765 года сказано, что «здесь в Верхотуре бежали 

из квартир по тракту из партии, а именно Аким Родионов, Зиновии Никитин, сын его 

Яков, а приметами они Родионов отрэду 45 лет, ростом двух аршин четыре вершка 

с половиной, волос черный, глаза серые, лицом смугл, нос кокоревый, борода руса; 

Никитин отроду 47 лет, росту два аршина 5 вершков, волосы и борода темноруеые, 

глаза серые, нос остр, сын его Яков 16 лет, росту двух аршин одного вершка, волос 

череп, глаза серые, нос остр» (л. 159). 

Из Верхотурья до Тобольска шестнадцатую и двадцатую партии сопровождал 

прапорщик князь Вяземский. Ему было выделено для этой цели 200 рублей и 46 или 

49 подвод (лл. 182, 188, 189). 

Дмитрий Вяземский вел две партии (шестнадцатую и двадцатую). Вероятно, 

118

в 16 партии находилось 188 взрослых и 85 малолетних, а всего 279 человек обоего 

пола (лл. 193, 194, 204). 

В документах от 4 ноября сообщено, что на выведенную шестнадцатую партию 

российских беглецов и арестантов (всего 279 человек) прапорщику князю Вяземскому 

в прием под росппску выделено из тех же расчетов 68 рублей 75 копеек1 

(л. 250). Того же числа и месяца в двадцатой партии с военнослужащими и арестантами 

было 262 человека. Им вместо провианта выделено денег 70 руб. 54 1/4 коп. 

Того же дня князю Вяземскому и его денщику выдано жалованья 34 руб. 60 коп. 

(л. 249 об.— 250). 

Следовательно, в этих двух партиях было 541 человек совместно со служивыми 

и арестантами. 

А 3 ноября 1765 года капитану Богданову на российских беглецов, выведенных 

из Польши, и конвойных (всего на 246 человек) на ноябрь месяц выдано вместо 

провианта деньгами муки за 52 четверти за 5 четвериков 61 руб. 4 коп. с деньгой, 

и за 5 четвериков за 3 гарнца 1 руб. 20 коп. три чети. Итого 62 рубля 25 коп. 

1/4 коп. (л. 249 об.). 

Это была двадцать первая партия. В ней за разные предерзости в Сибирь были 

отправлены 13 человек, да выведенных из Польши российских беглецов большого 

возроста мужского и женского полу сту девятнадцать, да малолетних детей—-семьдесят 

один. Всего 190 человек. Следовательно, конвойных было 43 человека (лл. 164, 

171). Эту партию конвоировал прапорщик Нпкифор Белов (л. 209—210). 

25 ноября 1765 года сообщено, что 22-я партия отправлялась из Верхотурья в 

Тобольск под командой Томского полку господина прапорщика Воронежского пехотного 

полку Ивана Шншлсра, ему выделялось 26 подвод, а также 314 руб. 27 коп. 

денег. 

В этой партии находилось 158 взрослых мужчин и женщин, 58 детей, с арестантами 

взрослых было 208 человек. На них выдано 25 рублей 98 1/4 копеек 

(л. 250 об.). 

Но в другом документе от 28 ноября 1765 г. сообщено, что отправлена нз Верхотурья 

22 партия под командой прапорщика Полоскова (лл. 228—239). 

А в документе от 26 ноября пояснено: Ивану Шишлеру и его команде его 

воинских чинов денежного жалованья 314 рублей 27 с половиной, а 27 ноября прапорщику 

Полоскову на продовольствие оной 22 партии выдано 60 рублей (л. 248 об.). 

Ноября 20 дня 1765 года под командой Сибирского корпуса подпорутчнка Скоробогатова 

отправлена в Тобольск двадцать третья партия. Подпорутчику «за недостатком 

у него жалованья» выдано 120 «рублев», партии выделено 20 подвод 

(л. 224, 227). Кроме того 30 октября 1765 г. сержанту Ивану Галактионову на 

продовольствие оставшихся в Верхотуре за болезнью российских беглецов выделено 

100 рублей (л. 247 об.). 

А 18 ноября того же года ему дополнительно выделено на продовольствие 

оставшихся в Верхотуре беглецов 300 рублей (л. 248). 

Судя по выделенной сумме денег, больных в Верхотуре скопилось немало. 

Всего за 1764 и 1765 годы на цели «препровождения», на питание и на лечение 

только на Верхотурской этапе израсходовано 4684 рубля 70 коп. три чети 2/2 

(л. 252). Хотя полностью на переселение солдат и пахарей до мест их поселения и на 

содержание их до первого урожая было отпущено 34980 руб. и заготовлено для 

этой эпопеи 44 тысячи четвертей хлеба'. 

Рассмотренные выше материалы красноречиво свидетельствуют о насильственных, 

принудительных мерах и методах переселения в Сибирь больших групп старообрядвев, 

выведенных из польских пределов. Эти партии—каждая в количестве 150— 

250 человек — проходили через Верхотурье в 1764—1765 годах под конвоем. О добровольности 

переселения нет возможности говорить. Эти выведенные из Польши русские 

беглые люди уже в дороге получили название «поляков». И это название за ними 

закрепится на Алтае и в Забайкалье. 

Документы позволяют утверждать, что начало формирования Селенгннского 

пехотного полка следует отнести к концу 1764 года, то есть на 32 года раньше' 

данных, приведенных 3. Шагжнной. 

1 

Васильев А. П. Забайкальские казаки (исторический очерк). Чита, 1916.— 

Т. П.—С. 169. 

113

Виктор ЮРКОВ 

САВВА РАГУЗИНСКИЙ И ГАННИБАЛ 

В СИБИРИ 

В 1826 году енисейский губернатор 

А. П. Степанов совершил путешествие по 

Сибири в Кяхту, дав подробное его описание 

в очерке, помещенном в «Енисейском 

Альманахе за 1828 год». Летом 1827 

года А. С. Пушкин начал работу над историческим 

романом «Арап Петра Великого». 

Навряд ли Степанов и хорошо знавший 

его А. С. Пушкин, собиравшийся в 

это же время с научной экспедицией и с 

посольством вместе t отцом Иакинфом 

(Бичуриным) в Сибирь и Китай, предполагали, 

что сто ле т назад в том же направлении 

проследовали два «работника Петрова», 

чьи жизни интересовали поэта и 

которых судьба причудливо сводила вместе 

то в Стамбуле, то в Париже, то в столицах 

Рус :кой империи, то на далекой 

сибирско-китайской границе. Речь идет о 

прадеде А. С. Пушкина Абраме Петровиче 

Ганнибале и Савве Лукиче Владислапиче-Рагузинском, 

человеке, выполнявшем 

многочисленные, в том числе и деликатные, 

поручения Петра 1 и его преемников, 

зидком дипломате своего времени. 

Впеовые судьба свела малолетнего арапа 

Ибрагима-Абрама с Сазвой, сербом на 

русской службе, в 1704 году в Стамбуле. 

Он находился там в качестве заложники 

турецкого султана. Посланник России в 

Турции П. А Толстой, получив задание 

Петра I доставить з Россию несколько 

способных к обучению мальчиков-арапоз, 

обратился за помощью к Сазве Владиславичу, 

своему тайному агенту, который 

прибыл в Россию в 1702 году, спесаясь 

от турок, з качестве купца деревянным 

маслом, кумачом и бумагой хлопчатой. 

Покинув Османскую империю, босниец 

более 20 лет прсслужил России, постоянно 

совершая челночные передвижения в 

разные страны. В Турции он побывал несколько 

раз, доставляя послания в посольство, 

мягкую рухлядь (пушнину) послу 

вместо денег для расчетов и выполняя 

разные дипломатические и другие поручения. 

Перед возвращением осенью 1704 года 

из Турции Савва Лукич отправил в Россию 

трех арапчат, похищенных из сераля 

султана, один из которых и был будущий 

Абрам Петрсскч Ганнибал — «наперсник» 

Петра I. Перезсдчик Посольского приказа 

Н. Г. Милеску-Спафарий, молдавский 

ученый и писатель, бежавший в Россию, 

писал управляющему приказа, сподвижнику 

Петра I графу ф. А. Головину 15 

ноября 1704 года: «Милостивый государь 

мой боярин Федор Алексеевич. Перед 

поездом своим из Царяграда июня 21 дня 

господин Савва Рагузинский писал ко мне, 

что он по приказу вельможности вашей 

промыслил с великим страхом и опасением 

жития своего от турков двух арапников, 

а третьего послу Петру Андреевичу, 

и тех арапников послал с человеком 

своим сухим путем через Мултянскую 

и Волоскую землю для опасения. И ныне, 

государь, ноября в 13 день, тот человек 

Савин приехал с теми арапниками к 

Москве в целости, и я из трех выбрал 

двух, которые лучше и искуснее родных 

братьев, и отдал их в пречестном доме 

вашем пречестной госпоже матушке вашей 

и детям вашим благороднейшим, а 

третьего, который поплоше, оставил Петру 

Андреевичу, потому что так писал ко 

мне господин Сава, да и человек его сказал 

что тот негоден, Меньший из них 

именем АЕрам крещен от племянника 

господаря Мултянского, а большой еще 

в басурманстве... А в Азоз все товары Савины 

пришли з целость с племянником 

его маленьким, а как будет сюда, 

что надлежит к вельможности вашей выберем 

и отдадим...»' 

Посланец (человек) Саввы Лукича доставил 

арапчат в дом Ф. А. Головина, одного 

из самых энергичных, близких и достойных 

соратников Петра I, генерал-адмирала 

(1699) и генерал-фельдмаршала (1700), 

участника Великого посольства (1697— 

1698), с 1699 года — руководителя русской 

внешней политики. Сам хозяин в это время 

отсутствовал. Один из арапчат, предназначенный 

послу Петру Андреевичу 

Толстому, вскоре умер. 19 декабря 1704 

года Москва торжественно встречала 

Петра 1 — победителя шведов. Поселился 

царь во дворце Головиных, где и были 

ему переданы арапчата, младший из которых 

со временем стал любимцем царяработника. 

А вскоре в приходно-расходной 

тетради царя, очень экономного, дабы 

не сказать больше, появилась запись: 

«1705 года, 18 февраля Абраму арапу к 

делу мундира и в приклад дано 15 рублей 

15 алтын». Рагузинский задержался в 

Стамбуле, выполняя обязанности посла, 

который временно отсутствовал. П. А. Толстой 

в письмах к Головину лестно, а иногда 

и восторженно отзывался о нем: «А он, 

Сава, работает великому государю»; он — 

«человек добр и до сего времени в делах 

великого государя работал, и видится, что 

и впредь желание имеет служить верно». 2 

В конце 1704 года Рагузинский покинул 

Турцию, а 30 января 1705 года возвратился 

в Мсскву с тайным письмом царю 

от посла, захватив по пути дожидавшегося 

з Азове племянника Ефима. В дома 

Головиных он встречался с «зрапчиками», 

1 

Русский архив, 1867, с. 308. 

- Письма П. А. Толстого Ф. А. Головину. АВПР, ф. Сношения России с Францией, 

172'), д. 1, л. 1. 

120

доставившими ему «великого страха и опасения 

жития». 

Рагузинский быстро завоевал авторитет 

у окружения Петра I. Так, П.М.Апраксин, 

брат адмирала Ф. Апраксина, писал царю 

велеречивые, многословные и витиеватые 

донесения, чем каждый раз вызывал его 

гнев. Савва деликатно намекнул адмиралу, 

чтобы брат меньше употреблял словесной 

шелухи в донесениях царю, что 

немедленно оказало свое действие. По 

его приглашению в Россию приехал доктор 

медицины Азаре Аззароги (Изан 

Ацароти), принятый Петром 1 з 1721 году 

на службу. Савва был тесно сзязан торговыми 

операциями с правительством, ввозя 

самые нужные стране товары. А. С. 

Пушкин записывал все, что относится к 

Савве Лукичу, потому что с ним была 

связана судьба его прадеда. Под годом 

1712 в «Истории Петра I» он отметил: «Рагузинский 

учредил в Архангельске с голландским 

купцом Гутфелем купеческие 

конторы, из коих Петр доставал на монетный 

медь...» Он отмечает активную 

деятельность Рагузинского во время Прутского 

похода. В «Истерии» под 1711 годом 

он пишет: «Тогда явился к Петру некто 

Сава Владисласьезич, родом рагузиноц 

— он был з Ко.-стантинополе агентом 

Толстого: Петр принял его милостизо: 

Рагузинский (так он стал называться) советовал 

сослаться с черногорцами и прочими 

слазянскими племенами — Петр и 

отправил им грамоту, приглашая их на 

оттоманов». Петр 1, пишет далее Пушкин, 

повелев Шереметеву к Дунаю «идти, взяв 

для совета надворного советчика Рагузинского». 

Шереметез должен был все 

делать «с совету генералов и в тайных советах 

с Долгоруким и Рагузинским». В 

отрывке, посвященном прутскому походу, 

из «Записок бригадира Моро-де-Бразе». 

перезеденном Пушкиным, дважды упоминается 

босниец: «Созет, собранный его величеством 

на берегу Днестра и который 

решил судьбу всей кампании, составили: 

великий канцлер граф Головкин, барон 

Шафкров и господин Сава (Рагузинский) — 

все трое тайные советники (то же, что 

во Франции министры); генерал Рзне, 

князь Репнин, Адам Вейдо. князь Долгорукий 

и Брюс (все генералы или лейтенантгенералы)... 

барон Алларт и барон Денсберг 

и лейтензнт-генералы барон Остен 

и Беркгольц»; описывая «торжества празднуемые 

ежегодно его величеством в 

память Полтавского сражения, случившегося 

27 июня», сообщает: «Его величество 

находился в центре стола. По правую руку 

сидел молдавский господарь, по левую 

граф Головкин, министры, барон Шафиров 

и Сава (Сава Владиславич Рагузинский) на 

углах стола». За зьгполиение поручений 

Петра 1 Савва Лукич в 1711 году получил 

графский титул от Рагузской республики 

(Рагузой или Иллирией в начале XVII века 

называли территорию Албании). За выполнение 

многочисленных поручений 

Петр I подарил Савве дом 8 Москве и 

несколько деревень. 

Прутский поход для России окончился 

неудачно. При мирных переговорах турки 

выставляли ряд условий, в которых наряду 

с территориальными претензиями было 

требование о выдаче им государя Молдавии 

Д. Кантемира и серба С. Рагузин. 

ского. Шафирову удалось добиться снятия 

этого требования турками, и русская 

дипломатическая служба сохранила себе 

двух видных дипломатов. 

Вначале в судьбе арапа Петра Великого 

все складывалось хорошо. Царю приглянулся 

смышленый «арапчик», назвавший 

себя Абрамом, и он со времени прибытия 

в Москву и до отъезда во Францию 

в 1717 году безотлучно находился при 

Петре I, своем крестном отце и первом 

учителе. Вначале он был на роли, близкой 

к роли пажа, затем стал камердинером, 

а потом секретарем и библиотекарем, 

перенося все невзгоды близости такого 

беспокойного человека, как Петр I. 

Крестник Петров «Возрос усерден, неподкупен, 

Царю наперсник, а не раб»,— 

скажет позднее о нем А. С. Пушкин. Бывал 

он с царем в самых сложных и опасных 

ситуациях, нюхал порох в знаменитых 

битвах с Карлом XII при Добрином и Лесном, 

был обстрелян в Полтавском сражении, 

в Прутском походе и Гангутском 

морском сражении, где выходил в море 

вмесю с царем и самостоятельно выполнял 

его пор/че 1ия, хотя меря не любил 

страшно. Но смерть царя прервала привычное 

течение жизни, толкнула было 

арапа в паутину дворцовых интриг, что 

обернулось для него холодным дыханием 

Сибири, пахнувшим на него, к его счастью, 

больше для острастки, чем для наказания. 

Сохранился документ — доклад генералфельдмаршала 

Б. X. Миниха императрице 

Анне Иоанковне от 30 апреля 1733 года, 

возни"ший п связи с прошением А. П. 

Ганнибала об отставке и о-мечающей главные 

этапы его жизни: «Инженерного корпуса 

Абрам Петров... служит Вашему императорскому 

величеству с 705 года. И 

при... Петре Зеликом был при всех баталиях, 

при которых его величество своею 

особою присутствовать соизволил, а именно: 

под Добрином, под Лесным, под Полтавой, 

при Ангуте, под Прутом и во многих 

зело трудных походах при его величестве. 

А в 716-м году по указу его, государяимператора, 

послан во Францию, где был 

для обучения военных дел и ради присмотра 

тамошних порядкоз, служил в тамошней 

военной службе и тзмо в 1718-м 

году при атаке Фонтараби ранен тяжело 

на голове в двух местах. А в 724 году, 

прибыв оттуда паки в Россию, пожалован 

лейб-гвардии в бомбардирскую роту поручиком. 

А в 727 году послан в Тобольск, 

а оттуда на китайскую границу в Селенгинск 

для строения тамошней крепости, 

где... порученные ему дела исправлял 

со всяким прилежанием. А в 730-м году 

по указу бывшего Верховного Совета 

в Тобольский гарнизон определен маэором, 

а сентября 25 дня по именному... 

указу во инженерный корпус капитаном, 

где и ныне обретается». 1 

В тяжелом Прутском походе нестерпи 

мый зной, жажду, когда у закаленных 

64, л. 125. 

121

солдат начинала из носа и ушей идти 

кровь, непрестанные нападения противника 

— все мужественно переносил отрок 

Абрам на глазах Рагузинского. Они встречались 

постоянно, и опасность турецкого 

плена, нежеланная для обоих, сближала 

их. 

В 1717 году Абрам вместе со свитой 

Петра I выехал во Францию, а 9 июня царь 

отбыл из Парижа, оставив его для обучения 

точным наукам, военному делу и фортификации. 

При расставании он наградил 

арапа, полностью его одел, но в дальнейшем 

на содержание был не очень щедр. 

К тому же несвоевременная доставка содержания, 

потеря курса при обмене ефимков 

на французские бумажные деньги постоянно 

ставили Абрама на грань нищеты, 

и он не раз жаловался на бедность в письмах 

кабинет-секретарю царя Макарову, 

отправляемых через' послов В. Л. Долгорукова 

и П. И. Мусина-Пушкина. Письма 

полны сетований на нужду, что часто приходится 

сидеть голодным, нечем расплачиваться 

с учителями, «на плечах ни кап_ 

тана, ни рубахи почитай нет, не токмо 

пропитаться, но и от долгов себя защитить 

невозможно»; «мы здесь в долгу не 

от мотовства, но от бумажных денег», т. е. 

от инфляции; «Ежели бы здесь че был 

Платон Иванозич, то б я умер с голоду. 

Он меня по сзоей милости не оставил, 

что обедал и ужинал при нем по все дни»; 

и еще — «я не имею за душою ни единую 

копейку». Только Платону Ивановичу 

Мусину-Пушкину Абрам задолжал 250 

рублей, несмотря на предостережение 

Петра 1, который, как сообщает в письме 

в 1822 году Ганнибал, «По отъезде своем 

изволил нам с Алексеем Юровым из 

уст своих сказать, что ежели будем моты 

или в тюрьму (долговую) попадем, то бы 

нам не иметь никакой милости от его величества 

для нашей выкупки; потом изволил 

сказать, ежели мы будем прилежно 

учиться, также, чтобы иметь доброе житье, 

то я вас не оставлю», 1 

Когда в Париже бывал Савва Лукич, то 

они с удовольствием встречались. Помогал 

ли босниец Абраму — сведений нет, но 

материально вряд ли — нещедрой на деньгу 

была купеческая душа Саввы. Так «дядька» 

пансионеров во Франции Конон Зотов 

сообщал о племяннике Саввы Лукича 

Ефиме, обучавшемся вместе с Абрамом, 

что тот впал в бедность, ибо дядя ему не 

помогает, и что он побывал даже в долговой 

тюрьме, откуда его выкупили. Но 

оказать содействие, дать дельный остроумный 

совет, бывающий дороже денег, он 

мог. Учился Абрам упорно и прилежно — 

и вернулся в Россию высокообразованным 

человеком, грамотным дипломированным 

инженером, привезя библиотеку 

из 400 томов книг по разным отраслям 

знаний, вероятно, основную причину его 

больших долгов. 

В 1719 году дороги Абрама арапа и Саввы 

Лукича снова разошлись. В это время 

началась франко-испанская война, и Абрам, 

записавшийся волонтером во французскую 

армию для овладения военным 

делом и избежания нищеты, угодил на 

1 

122 

поле боя, где сражался храбро, имел ранение 

в голову, попал в плен и был вызволен 

из него французами. 16 февраля 

1722 года он сообщил: «Его величество 

король указал здела т школу для молодых 

инженеров в 1720 году». В ней преподавал 

ряд замечательных педагогов, таких, 

как Бернар Белидор, один из самых замечательных 

математиков, гидрологов, 

фортификаторов своего времени, и Абрам 

начал в ней регулярное обучение. Савву 

Лукича же отправили в Рим на помощь 

Юрию Кологризову... 

При входе в зал N° 109 Эрмитажа стоит 

сравнительно небольшая, но привлекающая 

общее внимание прекрасная древнеримская 

статуя Венеры, история приобретения 

которой, связанная с именем Рагузинского, 

долгое время была предметом 

обсуждения при дворах Европы. Петербуг 

Петр 1 строил на европейский 

лад, одновременно заложив свое любимое 

детище — Летний сад, делая все для 

их украшения. Всем выезжающим за 

границу царь велел заботиться «о сыске 

мраморных фигур» и картин, поскольку 

иметь их «зело первейшим монархам 

приличествует». Много внимания 

этому уделял и Савва Рагузинский. В 

«Истории Петра I» Пушкин указывает, 

что «Петр отправил в Италию рзгузинца 

Савву Владислазлевича, дав ему вместо 

паспорта грамоту, в коей именовал 

его графом иллирийским». Вскоре 

царю от него поступили «Роспись каковых 

статуй употребляют в наилучших 

садах царских, королевских и прочих господ 

вельможных» и «Роспись статуям подражаниям 

и будущим готовым к предбудущему 

году к месяцу марту», но не 

это было его главной заботой, вызывавшей 

головную боль. В 1718 году «дядькой» 

учащихся, отправленных в Италию, 

царь назначил Ю. Кологривова. В марте 

1719 года Петр 1 получил письмо, что 

тому удалось тайно и недорого купить 

«статую мраморовую Венус», которая не 

уступает Венере Медицейской, а сохранилась 

лучше, но есть опасность, что о ней 

узнает «известный охотник» — первый папский 

министр Оттобони, следивший, чтобы 

антику не вывозили из Италии. Удержать 

тайну не удалось — Оттобони настоял, 

чтобы губернатор Рима Фальконьери 

арестовал и продавца статуи, и чинившего 

ее скульптора Легри за недонесение. 

Статую изъяли. Выручить ее Кологривову 

не удалось — он от огорчения 

слег. А за дело взялись прибывшие на 

подмогу Савва Лукич и П. И. Беклемишев. 

«Граф Иллирийский» в продуманной им 

акции в качестве главного козыря решил 

пустить мощи католической святой Бригитты, 

найденные русскими солдатами во 

время войны со Швецией в заброшенном 

монастыре ее имени под Ревелем (Таллинном). 

Святая Бригитта (ок. 1303—1373), 

происходила из знатного шведского рода, 

имела волевой характер и выраженную 

склонность к мистике и экстазу, была фанатично 

предана религиозной идее, обладала 

незаурядными организаторскими данными 

и литературным талантом. Она име- 

Пушкин и его современники. Выпуск XVII—XVIII. СПб. 1913, сс. 211, 217.

нем девы Марии заклинала короля Магнуса 

«не щадить врагов бога» — славян. 

Она оказала большое влияние на политическую 

и религиозную жизнь Швеции 

и много сделала для распространения и 

укрепления католичества. Ей долго удавалось 

подчинять своему влиянию короля 

Магнуса — правнука того Бригера, предводителя 

шведов, которому далекий предок 

Пушкина, Гаврила Олексич, сражавшийся 

под стягом Александра Невского, «возложил 

острием меча печать на челе его» во 

время известного сражения на Неве. Она 

толкнула короля на два крестовых похода 

против «язычников» — православных. После 

смерти Бригитту — «просветительницу эстов» 

канонизировали и ее мощи поместили 

в часовне монастыря ее имени в Ревеле. 

Осчастливленные этим эсты вскоре 

стали протестантами и напрочь забыли 

свою святую, чьи кости потихоньку тлели, 

пока хитроумный «граф Иллирийский» не 

вспомнил о них. На приеме у папы Климента 

XI Савва Лукич в присутствии многих 

кардиналов и епископов предложил 

обмен мощей святой на изваяние Венеры. 

Об этом тут же стало известно жителям 

«святого города». Религиозные фанатики, 

направляемые опытной рукой и подогреваемые 

противоречивыми слухами, 

собирались толпами на площадях города 

и требовали вернуть мощи своей святой, 

которой папа пренебрегает ради нагой 

языческой богини—дьяволицы соблазна. 

У папы в это время было много других 

неприятностей, и он распорядился «подарить» 

злополучный шедевр «в угодность» 

императору Петру 1, не забыв, во избежание 

дальнейших толков, заполучить мощи 

святой. 

Обрадованный царь отправил 15 августа 

1720 года Рагуэинскому инструкцию 

по безопасной доставке Венеры в Россию. 

Между делом в 1719 году Савва Лукич 

отправил Петру 1 партию скульптур, в 

числе которых была Венера «похуже» — 

«мраморная статуя, изображающая Венеру, 

средней работы», В 1722 году он, 

оставшись в Италии «дядькой» учеников, 

отправил в Россию еще одну большую 

партию скульптур. 

В 1722 году во Францию ученикам были 

посланы грамоты, в которых указывалось, 

что им надлежит вернуться домой. 

«Октября 17-го,— сообщает Бантыш-Каменский,— 

отозваны из Парижа обучавшиеся 

тамо ученики Аврам арап, Резанов 

и Коровин, за коих и нажитые тамо долги 

уплачены были» 1 

. В конце 1722 года в свите 

посяа Долгорукова молодой инженер 

тронулся из Франции. Петр 1 не дал Абраму 

возможность получить практические 

навыки в том объеме, в котором тому 

хотелось. Пушкин в «Арапе Петра Великого» 

описывает прибытие Абрама Петровича 

во дворец царя по возвращении 

из Франции: «Ибрагим узнал великолепного 

князя Меншикова, который, увидя 

арапа, разговаривавшего с Екатериной, 

гордо на него покосился; князя Якова 

Долгорукова, крутого советника Петра; 

молодого Рагузинского, ученого Брюса, 

прослывшего в народе русским Фаустом, 

бывшего своего товарища, и других 

пришедших к государю с докладами 

и за приказаниями». И далее: «На другой 

день Петр по своему обещанию разбудил 

Ибрагима и поздравил его капитан-лейтенантом 

бомбардирской роты Преображенского 

полка, в коей он сам был капитаном. 

Придворные окружали Ибрагима, 

всякий по-своему старался обласкать 

нового любимца. Надменный князь Ментиков 

дружески пожал ему руку. Шереметев 

осведомился о своих парижских 

знакомых, а Головин позвал обедать». Поэт 

поторопился дать чин своему прадеду. 

Целый год длились испытания Абрама, 

ставшего снова при Петре 1 секретарем 

и хранителем книг и чертежей. Только 24 

января 1724 года царь на челобитной Абрама 

Петровича наложил резолюцию: 

«Дать чин», за которой 4 февраля 1724 

года последовал указ Меншикову: «Абраму 

(арапу), который во Франции служил 

капитаном и привез свидетельство, того 

ради определить его поручиком в бомбардирскую 

роту к инженерам, которых из 

молодых в кондукторы надлежит собрать 

корпоральство, из наших полков и их детей, 

которые тому обучаются». В полку 

он числился по 1728 год. 

Савва Лукич и Абрам арап встречались 

в обеих столицах, но эти встречи были 

кратковременными. Ранним февральским 

утром 19 дня 1712 года петербуржцы, 

находящиеся у Зимнего дворца, стали 

свидетелями интересного зрелища — на 

многочисленных каретах, возках и санях 

ко дворцу собиралась разнаряженная 

публика. Это съезжались гости на свадьбу 

контр-адмирала Петра Алексеева с 

бывшей ливонской пленницей Мартой 

Екатериной Скавронской. Английский посол 

Ч. Витворт сообщал своему двору о 

свадьбе Петра 1: «Царь женился в качестве 

контр-адмирала, почему главными лицами 

при церемонии явились не министры 

и дворяне, а морские офицеры». Этим 

он избежал торжеств в Москве и общения 

с высшими церковными иерархами. 

Среди первых гостей в Походном журнале 

названы: «Российский Министр Великой 

Канцлер Граф Голозин», «первый Сенатор 

и Министр Князь Яков Федорович 

Долгорукой», «Князь Григорий Волконской», 

«Сенатор Граф Мусин-Пушкин», 

«Князь Борис Прозоровской», «Генераллейтенант 

Брюс», «Губернатор Сибирской 

Гагарин», «Придворный советник Сава Рагузинской» 

и другие. В день свадьбы Петр I 

не менял своего распорядка—вызвав 

секретарей и отправив почту, он занялся 

свадьбой. Во время пира против Петра 1 

сидел И. А. Мусин-Пушкин, а слева от него 

С. Л. Рагузинский. В числе 160 человек, 

приглашенных на свадьбу, был и Абрам 

Петрович. Секретарь Петоа и его придворный 

советник имели возможность 

встречаться и в другой обстановке. 

«После смерти Петра Великого,— пи 

шет Пушкин о Ганнибале,— судьба его 

1 

Бантыш-Каменский Н. Н. Обзор внешни-х сношений России ч 1 м 1901 г 

с. 94. ' 

12Л

переменилась. Меншиков, опасаясь его 

влияния на императора Петра II, нашел 

способ удалить его от двора. Ганнибал 

был переименован з майора Тобольского 

гарнизона и послан в Сибирь с поручением 

измерить Китайскую стену». Действительно, 

всемогущий временщик, не любивший 

Абрама и боявшийся, что ученый 

арап, «питомец гнезда Петрова», преподававший 

Петру II математику, геометрию 

и фортификацию, повлияет на подростка-воспитан 

тика и разрушит планы 

Меншикова женить его на своей дочери, 

отставил его ото всяких дел после смерти 

Екатерины I, последовавшей 6 мая 1727 

года. Уже 8 мая от имени Государственной 

коллегии со ссылкой на царский указ 

Меншиков приказал лейб-гвардии Преображенского 

полка бомбардир-поручика Абрама 

Петрова отгразить немедленно в 

Казань и «велеть ему тамошнюю крепость 

осмотреть и каким образом починить или 

вновь запотребно рассудить сделать цитадель, 

тому учинить проект». 

Не имея ни родового, ни благоприобретенного 

имения, лишившись службы, Абрам 

почти нищенствовал, продавая для 

поддержания существования книги. «Не 

погуби меня до конца,— взывает сн к 

Меншикову,— последняя креатура на 

земле, которого червь и трава может сего 

света лишить: нищ, сир, беззаступен, 

иностранец, наг, бос». Письмо еще было 

в пути, когда он получил от Меншиксва 

указание ехать в Тобольск и, по инструкции 

губернатора, князя Долгорукова, построить 

крепость против сочиненного чертежа. 

Ехать предлагалось незамедлительно, 

«понеже в строении той крепости состоит 

необходимая нужда». Но пока Абрам 

добирался до Тобольска, «необходимая 

нужда» в этой крепости отпала — его 

на два дня опередило письмо к князю 

Долгорукову, в котором светлейший князь 

велел бомбардир-поручику «сделать на 

китайской границе против чертежа крепость»; 

«того ради», когда он в Тобольск 

прибудет, велено его туда отправить немедленно. 

Князь Долгоруков сообщил 

об исполнении повеления в Верховный 

тайный совет, добавив, что понеже он человек 

иностранный и опасный, то чтоб он 

не ушел за границу, велено иметь за 

ним крепкий присмотр. Прибывший в Тобольск 

30 июля, Абрам был уже 3-го августа 

в пути к китайской границе. 

А. С. Пушкин иронически назвал службу 

Абрама в Сибири «измерением Китайской 

стены», а в столице прошел слух, 

что он занят описанием реки Амур. На 

самом деле были более веские причины 

для отправки арапа в далекий Селенгинск. 

Для этого надо вернуться в эти края на 

четыре десятилетия назад. 

26 ноября 168j года правительство России 

приняло решение направить «великое 

и полномочное посольство» для заключения 

с Китаем договора о мире, открытия 

торговли и установления государственной 

границы. Указом от 20 января 1686 

года предписывалось «окольничему и на 

1 

12 I 

местнику брянскому Федору Алексеевичу 

Головину ехать в великих и полномочных 

послах в сибирские города в Селенгинской 

острог для договороз и успокоения 

ссор китайского богдыхана с присланными 

для того послы, а в небытие послов 

с начальным полковым воеводою, который 

для того прислан будет» 1 

. Это был 

дебют Головина в международных делах, 

и, надо сказать, не совсем удачный. Переговоры 

с ци.нами были трудными и 

проходили в неблагоприятной для русских 

обстановке. В Моснзе шла борьба за 

трон между Милослазскими и Нарышкиными. 

Царевна Софья требовала заключения 

договора любой ценой. Не способствовала 

переговорам отдаленность жизненных 

центров ОТ места переговоров. 

Китайские послы знали, что у русского 

государя, конечно, имеется «великое войско», 

но «токомо с Москвы и ис Тобольска 

за дальним расстоянием и нужным 

путем и в 2 года быть им немочно в Даурской 

земле». 

Головин же вместо того, чтобы поспешить 

в Нерчинск для его укрепления и 

ожидания там цинского посольства, прибыв 

летом 1687 года в Удинский острог, 

пробыл в нем и в Селенгинске всю зиму, 

занимаясь несущестсенными в той обстановке 

делами, и только следующим летом 

двинулся дальше. 3 это время цины 

по Амуру подошли к Нерчинску на 120 

судах, имея около 5 тысяч ратников, вооруженных 

пушками. По сухопутию подошла 

10-тысячная армия с огромным 

сбозом. В Нерчинске насчитывалось «всяких 

чинов служилых и промышленных людей 

и пашенных крестьян с 600 человек», 

да с Голозиным пришло 1400 ратников. К 

тому же Головин узнал, что на цинских 

судах под Нерчинск через реку Шилку 

перепразились изменившие России буряты 

и онкоты. К мест/ переговоров Головин 

поибыл 9 августа, на 20 дней позднее китайского 

посольства, что было его большим 

просчетом — считают, что «умедлет-ие 

к Нерчинску» — одна из причин неудач 

посольства. 29 августа Нерчинсчий 

договор, положивший начало мирным отношениям 

России с Китаем, был подписан 

с большими территориальными потерями 

для России. В целом в Москве его приняли 

с удовлетворением. Вынужденное 

его подписание сказалось на отношении 

монгольских князей к России. На съезде 

в 1691 году они под дазлением цинов 

вынесли решение о принятии китайского 

подданства. 

Петр 1, прозодя политику налаживания 

отношений с далеким Китаем, отправил в 

1692 году в Пекин миссию Избранта, не 

имевшую успеха. В 1719 году в Китай 

отбыл чрезвычайный посол Измайлов, но 

и ему ни по одному пункту договориться 

не удалось. Секретарем в посольстве Измайлова 

был назначен Лоренцо Ланге, 

дважды побывавший в Пекине. Он был 

оставлен в Пекине в чине «агента Российского 

для надзирания и управления купечества». 

Из-за «несклонности»» китайцев он 

Русско-китайские отношения в XVII веке, М., 1969, т. 2, с. 71.

должен был покинуть Пекин и 26 августа 

1722 года прибыл в Селенгинск, где стел 

ждать дальнейших распоряжений. Началась 

подготовка к новым переговорам и 

к укреплению границы. Петр 1 в 1724 году 

направил в Сибирь для этого Бухгольца, 

повелев сибирскому губернатору выделить 

из гарнизонов по 1000 человек 

конных и пехотинцев под его команду. 

В «Истории Петра 1» под годом 1724 

Пушкин отметил: «Китайцы притесняли 

русских. Они успели выгнать русских купцов, 

торговавших с монголами из Урги. 

На жалобу нашего агента Ланга ответили 

они другою жалобою: именно требовали 

возвращения 700 (?) семейств, ушедших 

в Россию. Ланг принужден был выехать 

в Москву. Старый богдыхан Камхи 

меж тем умер. Ушельцы (всего S4 человека) 

были им выданы, и дружелюбие, 

по-видимому, восстановлено». 

Смерть Петра 1, остазившего Россию 

похожею, по словам Меншикова, «на недостроенную 

храмину», задержала посольство. 

Екатерина I, продолжая начатое 

Пет ролл I дело, уведомила пекинский 

двор, что для «засвидетельствования взаимной 

между обеими гос/дарствами приязни, 

для разграничения земель и для 

успокоения всех происшедших доселе на 

границе обоюдных несогласий» в Китай 

будет направлен полномочный министр. 

Приговором правительственного сената 

от 5 июня 1725 года чрезвычайным и полномочным 

министром был назначен Савва 

Лукич Рагузинский. В 1726 году посольство, 

з которое входил и Бухгольц, отправилось 

в Китай через бескрайние просторы 

Сибири. 

Дальновидный С. Рагузинский начал тщательную 

подготовку к переговорам с учетом 

ошибок посольства Ф. А. Головина. 

Для поиска нужных документов он остановился 

в Тобольске. Совместно с губернатором 

Сибири Долгоруковым он обосновал 

перед императрицей и сенатом 

необходимость строительства крепостей 

на границе как для обороны, так и для 

развития торговли в дальнейшем. В результате 

в сенате приняли документ следующего 

содержания: «В 1726 году сентября 

15-го дня по приговору высокого 

сената велено, по донешениям действительного 

статского советника графа Владиславича 

и сибирского губернатора князя 

Долгорукова, для опасности с китайской 

стороны пограничные города палисадами 

укрепить и рвами окопать, и чтоб 

он, Владиславич, по своему рассуждению, 

к пользе государственной, для осторожности 

учинил. Ежели в которых пограничных 

городах имеется артиллерии довольное 

число, а в других городах нет и надлежит 

быть нужно, чтоб из тех городов 

перевести артиллерию в нужнейшие места. 

Да в нынешнем 1728 году марта 27го 

дня, по приговору высокого сената, 

послан к нему, графу Владиславичу, указ, 

дабы он в строении нового Селенгинска, 

.такожде и других пограничны < пражни-. 

городоз и острогов... пока он тамо будет, 

приложить свое старание, чтобы не токомо 

для обороны, но и порядочных теп го в 

и пошлинного сбора и пресечения неявленным 

товарам провозоз служили, как 

о том в особых мнениях его упоминается». 

Для выполнения этих работ и был 

сибирским губернатором отправлен Абрам 

Петрович в Селенгинск. 

До этого Сазеа Лукич о Сибири знал по 

ее дарам—мягкой рухляди, которую за 

рубежом послы использовали как валюту. 

В 1704 году он доставил в Стамбул пушнины 

на 5 тысяч рублей. В 1706 году договорился 

с Меншикозым о поставке в 

армию 2С0 тысяч аршин турецкого сукна. 

Третью часть суммы на его покупку покрыли 

за счет пушнины, выданной Сибирским 

приказом. В «Истории Петра I» пор 

гсдом 1712 Пушкин отметил, что Петр писал 

из Карлсбада «з сенат, чтоб через 

Савву Рагузинского отправили к послам 

нашим в Константинополь лисьих, горностаевых 

и заячьих мехов на 3000 рублей». Теперь 

Сибирь предстала перед ним а своей 

суроаости и многообразии. Прежние 

посольегза з Китай шли через Даурию и 

Маньчжурию. Сазва Лукич пошел через 

Монголию. Посольство в Пекине встретили 

с почестями, но с первых же часов пребысения 

в столице началось дазление на 

него. Оно было лишено свободы передвижения. 

15 ноября 1726 года начались переговоры, 

на которых китайская сторона предъявила 

претензии на огромные территории 

России, включая южную часть Восточной 

и Западной Сибири. Сазва отверг эти домогательстве 

цинов и требовал соблюдения 

принципа: «Каждый владеет тем, чем 

владеет теперь». Китайские власти распорядились 

не выпускать посланника, да зал и 

соленую зоду и некачественную пищу и 

пригрозили уничтожением посольства. 

Граф Иллирийский в китайской неволе 

держался твердо, говоря, что смерть ста 

двадцати русских не будет важною потерею 

для России, но императрица российская 

не оставит без последствий такой 

поступок. Швеция хотела отторгнуть одну 

провинцию от России, a cava лишилась более 

ста городов; пессиане разграбили российский 

караван, это стоило им пяти провинций. 

Когда Россия вела войны со шведами, 

турками, персами, то, не имея возможности 

защититься здесь, терпела много 

обид. Сейчас она ни с кем не враждует 

и на несправедливость богдыхана ответит 

решительными действ и ям и. Эти доводъ1, 

изложенные тзердым голосом, произзел 

и необходимое впечатление, и о дума 

зшиеся партнеры согласились с его 

предложением перенести переговоры на 

границу, что ставило стороны в равные 

усговия. М.есто для них выбрали на реке 

Бурее о 100 км от Селенгинска. 

К о"Озорг:нному месту переговоров цины 

направили 5-тысячный монгольский отряд, 

по:ребовав перенесения переговоров 

в глубь русской территории, и передали 

проект до. овора, предусматривающего 

включение в состав Китая всех земель, ко- 

-ооые якобы входили в состав империи 

Чкнгис-хача, правопреемниками которого, 

по их утверждениям, язлялись монгольские 

ханы, подвластные Китаю. На эти 

требования Рзгу.;инский ответил категорическим 

отказом. По пути в Пекин ему 

удалзсь найти в Сибири гажные документы, 

опоеделязшие отношение России с 

рядом урянхайских и монгольских владе- 

125

телей, в том числе акты о принятии в русское 

подданство Алтан-хана в 1636 году и 

его сына в 1665 году, монгольских ханов 

в 1687 году. Он предъявил эти документы, 

но китайцы снова начали накалять обстановку 

и усиливать давление на русскую 

сторону. Рагузинский принял ответные меры: 

вызвал к себе войска, направил монгольским 

князьям послания с указанием, к 

каким последствиям приведет для них 

война с Китаем на их территории, в послании-протесте 

потребовал от Пекина отстранения 

от переговоров агрессивного 

посланника Лангоу, дяди богдыхана, и 

приступил к укреплению Селенгинской и 

возведению Новотроицкой крепости в 10 

верстах от места переговоров. Савва 

знал, что договоры скрепляются не только 

подписью, ко и надежностью границы. 

Крепость затем в 'честь Рагузинского стали 

звать Троицкосазской. Она была окружена 

острогом с четырьмя бастионами. 

Только во второй четверти XIX века Троицкосавск 

потерял вид крепости. В 1727 

году неподалеку от крепости заложили и 

торговую слободу Кяхта, ставшую затем 

центром русско-китайской торгозли. При 

их закладе учитывалось много фактов. 

Так, помещение Кяхты на маленькой речке 

Грязнухе специально оговаривалось в 

договоре Рагузинским. Это решение впоследствии 

было предметом неоднократных 

обсуждений: почему не на многоводной 

Селенге или Чикое поставлена слобода? 

Вероятно, Савва Лукич сделал этот выбор 

из-за того что эта единственная речка, 

текущая в сторону Китая — ни отравить, 

ни затопить крепость и слободу ее 

водами нельзя. За время, прошедшее после 

заключения Нерчинского договора, изменилось 

отношение бурят и эвенкоз к 

властям, о чем Рагузинский сообщал следующее: 

«Служат верою России, не уступая 

природным россиянам, своим оружием 

и кочеванием границу распространяли... 

на границе с великим чаянием и 

верностью были доброоружены и доброконны, 

держали оную почти по всему расстоянию 

и многолюдстве, прикрытием границ 

и разъездами служили без жалования, 

с добрым сердцем и учтивостью». 1 

В конце концов русская сторона сделала 

некоторые территориальные уступки, что 

вместе с укреплением границы привело 

к завершению переговоров 20 азгуста 

1727 года и подписанию Буринского договора. 

С русской стороны его подписал 

чрезвычайный посланник и полномочный 

министр С. Л. Par узинский. Общий договор 

был подписан 21 октября 1727 года. В его 

первой статье провозглашалось: «Сей новый 

договор нарочно сделан, чтобы между 

обоими империями мир крепчайше 

был и вечный и от нынешнего дне каждое 

государство своим подданным имеет 

владеть и удерживать и, зело почитая 

мир, каждый имеет жестко своих собирать 

и крепить, что никакого протизното 

дела не могли возбудить». 

Хотя цинский Китай и отторг часть русских 

земель, но на какое-то время положение 

на границе упрочилось: были установлены 

границы, пункты для погранич 

12G 

ной торговли. При этом остался нерешенным 

вопрос об учреждении дипломатических 

представительств и ряд других. 

С подписанием договора спала страшная 

напряженность тех девятимесячных переговоров 

с изощренным, хитрым и коварным 

партнером, пустившим в ход и 

угрозы, и давление, и обман,— Савва Лукич 

смог оглядеться и заняться другими 

делами. В начале 1728 года в Забайкалье 

появился и Абрам Петрозич. 

В своем докладе Анне Иоановне Миних 

сообщал, что в 1727 году Ганнибал «послан 

был в Тобольск, а оттуда на китайскую 

границу в Селенгинск для строения тамошней 

крепости». В поданном весной 

1756 года рапорте в сенат на запрос о 

иели его пребывания в Восточной Сибири, 

Ганнибал ответил, что «для описания реки 

Амур послан не был и описания никакого 

не имел, а посылали по требованиям Савы 

Рагузинского для снятия плана вновь 

избранного им места к переселению Селенгинска». 

В Иркутской летописи сообщалось: 

«В декабре прибыл в Иркутск поручик 

бомбардирской роты Абрам Петров, 

командированный для постройки Селенгинской 

крепости», а в январе 1728 года 

следует запись, что прибывший по указу 

для строения Селенгинской коепости бомбардирской 

роты поручик Абрам Петров 

отбыл, как Байкал льдом покрылся, в Селенгинск. 

Не было конца радости Абрама при 

встрече с Рагузинским в этом негостеприимном 

для него крае. Перед молодым 

поручиком предстал несколько уставший, 

пополневший, но все такой же быстрый на 

ногу, не теряющийся в любой обстановке, 

находчивый Сазва Лукич. А Рагузинский, 

наоборот, увидел растерявшегося в необычной 

обстановке, обескураженного человека, 

лишизшегося великого покровителя 

и выбитого из привычной колеи жизни, 

не знающего обыденности и не имеющего 

назыков самостоятельной жизни, поскольку 

приходилось выполнять волю Петра. 

Его пугала возможность вечного пребывания 

в Сибири. Абрам Петрович с горечью 

поведал Савве эпопею его отправки 

в Сибирь, и тому стало неподдельно 

жалко уроженца жаркой Африки. Рагузинский, 

несмотря на потребность здесь в 

грамотных людях, решил помочь Ганнибалу 

вернуться в европейскую часть России. 

Ожидая обмена экземплярами договоров, 

Савва занимался вопросами укрепления 

обороноспособности крепостей. Абрам 

в это время взывает к друзьям в 

столице с просьбой помочь склонить того, 

кто может «послать указ к Савве Рагузинскому, 

дабы меня взять с собою, как 

назад поедет в Петербург», не зная, что 

они давно в опале. 

Его служба в Селенгинске продолжалась 

до июля 1728 года. Он составлял проекты 

переноса Селенгинска и строительства 

Кяхты и Троицкосазска. 14 июня 1728 года 

делегации обменялись договорами в Кяхте, 

а в июле Савва выехал вначале в Иркутск, 

а затем в столицу, разрешив Ган- 

' История Бурят-Монгольской АССР. т. 1, Улан-Удэ, 1954, с. 137—138.

нибалу отправиться в Тобольск и, если 

удастся, то и в Петербург. 

Селенгинск вырос из деревянной крепости-острога, 

построенного в 1666 году 

землепроходцами и обнесенного вначале 

деревянной оградой. Лоренцо Ланге 14 

августа 1716 года внес в свои записки: 

«Прибыли в последний оусский город Селенгинск: 

он имеет небольшую крепость, 

где обитает наставник (амтаман)». 1 

Это 

было поселение, имевшее 90 домов, где 

проживало дворян —3, детей боярских —4, 

десятников казацких—50, казаков—254. 

Старую селенгинскую ограду еще в 1684 

году заменили срубленными террасами 

(тарасами) высотой 5 метров с верхним 

и нижним боем, шириной 2—3 метра. 

Срубы крепостей по китайской границе 

для неуязвимости от артиллерии засыпали 

землей. Место для перенесения крепости, 

по мнению Абрама, было не совсем удачным. 

Сибирский историк Р. Ф. Тугутов, 

нашедший остатки крепости, построенной 

Ганнибалом, отметил, что сооружена она 

была по всем правилам фортификационного 

искусства. 

На императорское имя в Верховный тайный 

совет поступил следующий документ 

от Абрама Петрова, приведенный ниже 

без многочисленных обращений к «Вашему 

Императорскому величеству». «Служу 

я в Преображенском полку в бомбардирской 

роте, с Г/27 года был послан по 

партикулярному письму бывшего генералиссимуса 

Александра Меншикова в Казань, 

для снятия плана, и того же года 

получил я от оного же Меншикова партикулярное 

письмо, повелел мне ехать на 

китайскую границу в Селенгинск, для строения 

крепости на приисканном месте графом 

Саввою Владислазичем, а когда указом 

Ваиего Императорского величества 

запрещено было, дабы не исполнять ни 

сего по письмам Меншикова, того ради я 

подал цоношение посланнику чрезвычайному 

и министру полномочному Савве 

Владислазичу, в котором я объявил, что 

бывший генералиссимус меня послал для 

своего партикулярного интереса и по 

злобе, и по наущению его креатур, а не 

для дела, понеже не дав мне инструкций 

и указа, где мне получать жалование, такоже 

де и инструментов, и бумаги, и краски, 

которые тому делу принадлежат. И 

объявил я графу Владиславичу, что я оному 

делу и строению городов не искусен 

и в практике не быЕал, понеже оное великое 

дело требует весьма человека искусного 

и практичного, по которому моему 

челобитию отпущен был я до Тобольска, 

и в 1728 году августа 17 дня был 

получен указ в Тобольскую губернскую 

канцелярию из Верховного тайного совета 

к губернатору сибирскому князю Михайлу 

Володимировичу Долгоруков/, дабы 

меня вторично возвратить на границу к 

строению Селенгинской крепости и которому 

уже приисканному месту от него, 

графа Владиславича, сочинен план и послан 

в Верховный тайный совет, понеже на 

оном месте строению никакому быть невозможно. 

А по указу послан нарочный 

для оного дела из Государственной Военной 

коллегии инженерного корпуса пра 

1 

порщик с кондукторами, и ему же даны 

указы и инструкции, также инструменты и 

бумага, и краски и прочее, что к тому принадлежит, 

а я живу без всякого дела, чему 

уже идет третий год и без всякого 

определения и умираю голодной смертию 

без жалования. Окладу мне на месяц 

идет по двадцати по пяти рублей да рация 

дается на одиннадцать лошадей, и 

оного жалования мне и на денщиков не 

дано, с прошлого 727 года майской и сентябрьской 

трети, а рации я не получаю 

с 726 года. А ежели оное строение поведено 

будет мне делать, чтоб повелено 

было кондукторам быть с оным, а ежели 

же оное строение указом отрешено будет, 

дабы повелено мне было ехать в 

полк, или до Тобольска, впредь до указа. 

И прошу для той моей дальней посылки 

получить жалования прошлого 1727-го на 

майской и сентябрьской трети, також и 

на прошлый 728-й и на сей 729 годы и 

впредь по моему трактаменту, да и рации 

с 726 года выдать и, пока я здесь буду, 

денежного жалования по моему окладу 

и рации в Тобольске или Иркуцке мне 

дать, чтоб мне не умереть голодною 

смертию и чтоб повелено мне было ехать 

в полк или до Тобольска, впредь до указа, 

понеже для оного дела прислан из 

Государственной Военной Коллегии нарочный 

офицер с кондукторами». 

Забрезжившая было свобода померкла 

снова, когда в августе 1728 года Ганнибалу 

было велено вернуться из Тобольска в 

Забайкалье. Вскоре произошло событие, 

которое могло резко изменить его судьбу. 

Замешанный в дворцовых интригах, он 

после опалы его друзей в столице и обнаруженья 

у них его писем чуть было не 

последовал за Меншиковым. 23 декабря 

1729 года в адрес М. В. Долгорукова был 

отпразлен протокол Верховного совета 

следуюш.его содержания: «1729 года декабря 

22-го дня его императорское величестзо 

указал послать в Сибирскую губернию, 

к... князю Михаилу Володимировичу 

Долгорукову Указ, чтоб он велел, 

выбрав в Тобольске кого из офицеров, 

доброго и скусного человека, отправил 

тайным образом на китайскую границу, 

где ныне обретается (посланный туда для 

строения крепостей) поручик Абрам Петров, 

и приказал тому посланному офицеру, 

вначале упомянутого поручика Абрама 

Петроза, пришед к нему в квартиру 

внезапно, отобрать все обретающиеся при 

нем письма, которые хотя бы в каких 

маль:х и черных лоскутках были, и собрав 

оныя в одно место, запечатать и к себе 

взять. А ежели у него, Абрама Петрова, 

есть какие книги, чертежи и инструменты 

инженерные, то, осмотря, нет ли между 

ними каких писем, оставить оныя при нем 

и потом его, Абрама Петрова, велел отпразить 

оттуда, где его тот посланный 

офицер найдет, с пристойным конвоем в 

Томск. Но в пути везти его с крепкой 

осторожностью, чтоб каким способом куда 

не ушел, и а Томске велеть онаго содержать 

впредь до указа его императорского 

величества, за караулом, с крепким 

же смотрением, дабы не мог оттуда уйти. 

А жалования ему, Абраму Петрову, да- 

Пежемский П. Н. : Кротов В. А. Иркутская летопись. Иркутск, 1911, с. 38. 

127

вать в Томске из доходов Сибирской губернии 

по десяти рублей в месяц. Вышеупомянутые 

же письма, которые возьмутся 

у него... посланному туда офицеру привезти 

в Тобольск и оттуда отныне, не осматривая, 

прислать, запечатав, в Москву, 

в Верхозный тайный совет». 

Быстро менялись власти в тот период 

Пока письмо дойдет до далекой Сибири, 

власть уже переметилась :-. спешит вдогонку 

другое. Вот протокол Верховного совета, 

подписанный дзумя князьями Голицыными 

и двумя Долгорукозыми, отменяет 

протокол предыдущий, подписанный 

Головкиным, Голицыным и Долгоруковы/л: 

«1730 года февраля 25-го дня ея императорское 

величестзо указала: бомбардирпоручику 

Абраму Петрову быть з Тобольском 

гарнизоне майором, и для того буде 

он по посланному 23-го дня прошлого 

1729 года указу послан в Томск за караулом, 

оттуда его возвратить, из-под караула 

освободить и о том в ту губернию и 

для ведома в Военную коллегию послать 

указы, и буде которые письма у него отобраны, 

те ему возвратить». Вскоре подписавшие 

протокол Долгоруковы отправятся 

в ссылку вслед за Меншиковым, а 

генерал-фельдмаршал Миних, заведыгагший 

в зенно-инженерноч частью в государстве, 

испытывая острую потребность в инженерах 

и хорошо относившийся к Ганнибалу, 

ходатзйстзозал о его возвращении 

из Сибири, в результате чего в сентябре 

1730 года его перезели с Перноз (Пярну) 

«к инженерным и фортификационным делам 

по его рангу». Здесь очень пригодился 

сибирский опыт. Из-за семейных неурядиц 

Абрам Петрович решил уйти в отставку, 

но его вызвали а Петербург для обсуждения 

плана укрепления Селенгинской 

крепости. 

Для обеспечения безопасности сибирско-китайской 

границы после заключения 

Кяхгинского договора стали предприниматься 

усиленные колонизационные меры, 

и, наряду со строительством крепостей и 

Кяхтинской слободы, по границе с 1733 

года стали размещать часть направляемых 

в Охотский край ссыльных, в слободе разрешено 

было поселиться ста российским 

семьям торговцев и ремесленников. На 

Бухгольца, члена посольства Рагузинского, 

было возложено управление пограничными 

с Китаем уездами с празом проведения 

перемен и реформ, смотря по обстоятельствам. 

Он строил слободу в Цурухайтуе 

для торговли в Кяхте. В 1731 году был 

назначен комендантом Селенгинской крепости. 

Только после третьей попытки уйти в 

отставку, Ганнибал 21 мая 1733 года «по 

челобитной его, за имеющимися болезнями» 

был уволен со службы с годовой 

пенсией в 100 рублей. Во ьрэмя регенства 

Анны Леопольдовны всевластный Миних 

снова призывает Ганнибала к службе. 

23 января 1741 года «за долговременные 

и беспорочные его службы» Абрама Петровича 

прсиззели в подполковники с определением 

места службы в Ревеле. Шла 

она у честного и горячего подполковника 

2 

трудно — немецкая партия постоянно пыталась 

его выжить. 

Пришедшая к власти Елизавета Петровна, 

собирая «птенцов гнезда Петрова» вокруг 

себя, дала спутнику своей молодости 

место, достойное его знаниям и опыту, 

приобретенным к этому времени. Указом 

от 12 енваря 1742 года было пожалозано 

«от артиллерии подполковника Аврама 

Петрова сына Ганнибала в наши генералмайоры 

грмейские и быть ему в Ревеле 

обер-кемендгнтом». Так же ему было пожалозано 

«?а его долговременные и верные 

службы во Псковском уезде пригорода 

Воронина Михайловскую губу...» 1 

Саввы Лукича в это время уже не было 

в живых. Он умер в 1738 году. Память 

о Рагузинском Абрам Петрович хранил 

всю жизнь. В 1747 году, через девять лет 

после его смерти, Ганнибал в его честь 

дает своему четвертому сыну его имя — 

Сазва, вызвав очередное недозольствие 

езоей жены-немки, возмуш,авшейся: «Шорный 

шорт, делает мне шорни репят и дает 

им шертовск имя». Это имя, как и имя 

третьего сына Януария, не прижилось в 

семье. Савву стали звать Исааком, а Януария, 

деда А. С. Пушкина,— Осипом. 

25 апреля 1752 года Абрам Петрович 

назначается Главным инженером России 

и вполне заслуженно возглавляет ее высшее 

инженерное ведомство. Много за 

гоемя его руководства сделано было по 

реконструкции, строительству и ремонту 

крепостей и линий укреплений, производимых 

«по его генерал-майора рассуждениям». 

Особое внимание он уделял сибирским 

укреплениям. 

«Главнокомандующий по строительству 

Ладожского канала», «директор крепости 

Кронштадт», «эбер-комендант Ревеля», 

«начальник русской артиллерии», «главный 

инженер Рсссии>',— на всех постах Ганнибал 

честно и верно служил своей новой 

родине — России. Его карьеру прервала 

смерть Елизаветы Петровны. В 1762 году 

он уходит в окончательную отставку. 

Жил Абрам Петрович последние годы 

в достатке, окруженный почетом и уважением. 

По государственным делам к нему, 

бывало, обращалась еще и Екатерина 

II. Так, замыслив строительство канала 

Москва—Петербург, она просила в письме 

от 2 сентября 1765 года указать место 

нахождения чертежей канала, выполненных 

при Петре I, поскольку «многие чертежи 

в сохранении вашем находились в то время, 

когда блаженныя памяти Государь 

Петр Великий, по способности вашей, употреблял 

вас по многим делам; почему я 

думаю, что вы... сберегли в своих руках 

все любопытства достойные бумаги». 2 

Не раз в это время перебрал в уме он 

свою жизнь, не раз возвращался к своей 

сибирской эпопее, а в 80 лет даже было 

вздумал претендовать на престол своего 

отца в Эфиопии, на что старший сын Иван 

Абрамович, герой НаЕаоина, заявил отцу: 

«Для княжеского звания нужно царское 

богатство». 

Малезанов Н. А. Прадед поэта. Звезда № 6, 1974 г., с. с. 161, 162. 

Рукою Пушкина. Несобранные и неопубликованные тексты. М.—Л., 1935, с. 863.

„...ЗА ЭТО БУДУ БОРОТЬСЯ..." 

Репрессии 30-х годов значительно снизили интеллектуальный потенциал 

бурятского народа и всей автономной республики. 

Репрессиям подверглись многие активные участники революционного движения, 

гражданской войны, социалистического строительства и культурной революции 

в Бурятской АССР. В ряду их — Матвей Иннокентьевич Амагаев. Его 

арестовали в сентябре 1937 года. Работал он тогда директором Ленинградского 

Восточного института, являлся членом Ленсовета, имел звание профессора. 

Вот одно из писем Матвея Иннокентьевича. Оно написано из мест заключения 

сыну Зорикто и дает многое для размышлений, особенно нам, современникам. 

9. «Байкал» № 6. 

Милый, дорогой мой Зорин! 

19/IV—1940 г. 

Издалека поздравляю тебя, дорогой сынуля, с днем 

рождения. Вместе с мамой и маленькой Лснуленъкой горячо 

и крепко целую тебя и желаю тебе радостного и 

счастливого отрочества. Очень жалею, что не могу лично 

обласкать тебя, дорогой мой, и со всеми вами скромно 

отпраздновать этот наш семейный праздник. 

Милый Зорик! Тебе исполнилось 13 лет, и ты вступил 

уже е интересную полосу бурного физического и умственного 

роста в жизни, в полосу все возрастающего и самостоятельного 

осмысливания себя и окружающего тебя 

вели кого мира людей и вещей. Эта полоса в жизни человека, 

полоса 13-16 лет, является переломной, или, как 

обычно ее называют, кризисной, ибо в это именно время 

в жизни человека совершается переход из полусознательного, 

беспечного круга детской жизни и наивно-романтического 

восприятия ребенка в мир реальной, т.е. настоящей, 

действительной жизни со всеми ее реальными порядками, 

отношениями и закономерностями. 

Надеюсь, что ты благополучно, без морально-психологических 

вывихов и изъянов пройдешь этот переходный 

период в твоей жизни и сумеешь проявить много ума и 

воли, много чуткости и любви, чтобы стать высококультурным, 

политически развитым борцом — строителем коммунистического 

общества, до конца преданным большевистской 

партии, социалистической родине и великому 

Сталину. 

Особенно рад, что ты успешно перешел в следующий 

класс, и надеюсь, что ты и в дальнейшем будешь учиться 

только на «хорошо» и «отлично», как это требуется от 

советского школьника и примерного пионера. Очень приятно, 

что ты особый интерес проявляешь к истории и 

математике. Эти два предмета знать глубоко и серьезно 

необходимо каждому культурному человеку. Об этом более 

подробно напишу тебе, сынуля, в следующий раз. 

Жаль только то, что ты проявляешь небрежное отношение 

к некоторым предметам, как, например, к русскому 

языку. Русский язык — твой родной язык, ибо ты с 

детства говоришь на нем и пока никакого другого языка 

не знаешь еще, чтобы говорить и мыслить на нем. Как 

бы хорошо ты не изучил любой другой язык, все же 

русский язык остается у тебя родным и основным языком. 

Затем не забудь и всегда помни, что русский язык — язык 

великого, мирового народа и, главное, язык революции и 

создающейся коммунистической культуры. Поэтому ты 

129

должен не только знать, а серьезно и глубоко изучить 

русский язык, чтобы быть в состоянии использовать все 

красоты и богатства его. 

Дорогой Зорик! Вероятно, ты много думаешь о папуле 

и его судьбе. Быть может, думаешь об этом больше, чем 

это надо, и переживаешь несколько остро и болезненно. 

Главное, что тебе нужно знать и никогда не забывать, 

это то, что твой папа всегда был и теперь остался честным 

советским гражданином и убежденным большевиком, верным 

сыном великой партии Ленина-Сталина. Твой папа 

никогда, ни в один момент своей жизни никакого преступления 

против партии, Советской власти и социалистической 

родины не делал. Словом, твой папа никогда не 

был врагом народа и таковым теперь не является. Я 

стал жертвой гнусной, презренной клеветы и провокации 

настоящих врагов народа. Эти презренные и проклятые 

клеветники рано или поздно будут разоблачены, и я 

сумею перед руководящими партийными и советскими 

органами доказать сто и добиться своей полной политической 

реабилитации. Вот и все. 

Милый Зорик! Будь умным, отзывчивым и выдержанным 

юношей. Люби, береги маму и Аснулю. Помни, что 

ты — первый помощник мамы и слушайся ее. Пом)1и и 

люби папу и пиши ему о своей учебе и думах. Будь 

примерным пионером. 

Целую тебя, мой любимый и дорогой, крепко-крепко, 

твой тага. 

В своей автобиографии М. И. Амагаев писал, что еще учеником двухклассного 

училища начал знакомство с революционными идеями. «У нас в подполье 

хранилась нелегальная литература (2 чемодана), принадлежавшая одному из 

братьев — народному учителю. Читал бессистемно, многого не понимал, но прочитанное 

оставляло определенные впечатления. Некоторую систему в мои разрозненные 

знания внес политический ссыльный Георгий (из Тулы), который жил у 

брата». 

Матвей начинал учебу в Бильчирском двухклассном бурятском училище. 

Окончив его. поступил в Иркутскую церковно-учительскую семинарию и, чтобы 

иметь возможность учиться, устроился прислужником в монастырь. 

Уже в семинарии он включается в общественную жизнь. В частности, 

в родном улусе создает земледельческий кружок, в состав которого 

ьошли 40 крестьянских хозяйств, в том числе и хозяйства старших братьев 

Матвея. В кружке проводились занятия по внедрению культурного земледелия, 

выписывались и изучались различные книги по агрономии. Кружок имел тесную 

связь с известным Тулунским опытным полем. Обсуждались здесь и вопросы 

общественно-политической жизни. Он также организовывает показ немого кино, 

ставит спектакли в своей деревне. 

В Иркутске Амагаев продолжает знакомство с запрещенной политической 

литературой, участвует в работе городской ученической организации социал-демократического 

направления. В мае 1917 года он становится членом Иркутской 

организации РСДРП. С этого момента начинается его активная работа в партийных 

и советских органах власти. Он занимает ряд ответственных должностей у 

себя на родине, в Эхирит-Булагатах, в Иркутске, Приморье, Чите. На первом 

съезде Советов республики, который проходил с 4 по 9 декабря 1923 года, М. И. 

Амагаев избирается председателем Центрального Исполнительного Комитета 

Бурят-Монгольской АССР. 

В характеристике на Амагаева М. И., утвержденной Президиумом Бурятского 

бюро РКП(б) 14 декабря 1923 года, есть следующие слова: «...выполняемая 

в данный момент им работа безусловно соответствует его способностям, но использование 

его на этой работе нецелесообразно, вследствие того, что он может 

выполнять работу более широкого масштаба». 

В 1923 году ЦК МНРП просил командировать М. И. Амагаева на работу в 

Монголию. Но лишь в начале 1925 года эта просьба была удовлетворена. В МНР 

М. И. Амагаева назначают председателем Экономического Совета (прототип Совета 

Обороны и Труда), то есть он становится членом правительства Монгольской 

Народной Республики. Его избирают членом Малого Хурала (Президиум ЦИК) и 

назначают еще и советником Министерства финансов. 

Амагаев возглавляет работу по упорядочению реформы экономики и 

хозяйства Монгольской республики, входит в состав делегации Коминтерна на 

7-м съезде МНРП (1928 г.), руководителем которой был Б. Шмераль. 

Интересна характеристика Исполкома Коминтерна, данная Амагаеву: 

«Товарищ Амагаев М. И. находился в распоряжении Коминтерна и с июля 1925 

130

года по декабрь 1927 года был представителем ИККИ при МНРП. С сентября 

1928 г. по январь 1929 г. входил в состав делегации ИККИ на 7-м съезде МНРП. 

С марта по ноябрь 1929 г. он вновь работал в качестве представителя ИККИ при 

МНРП. Строго проводил в жизнь линию и указания ИККИ в Монголии. Правильно 

ориентировался в чрезвычайно трудной обстановке и содействовал своей работой 

улучшению положения бедняцких масс». 

В Монголии Матвей Иннокентьевич рабетает до конца 1929 года, затем его 

отзывают в Мовкву, где он заведует кафедрой страноведения Монголии в Московском 

институте востоковедения, читает здесь же курс истории национальнореволюционного 

движения в Монголии, ведет преподавательскую работу в Коммунистическом 

университете трудящихся Востока. Кстати, этот университет носил 

имя Сталина. 

В 1932 году по направлению ВЦИК он едет на работу в Ленинград в Ленинградский 

институт живых восточных языков имени Енукидзе. Восточный институт 

готовил кадры марксистов-востоковедов, которые направлялись на работу в 

органы Коминтерна, Профинтерна, КИМа и других политических организаций, 

а также в Наркомат иностранных дел. 

В ЛИЖВЯ Матвей Иннокентьевич читал курс национально-революционного 

движения Монголии и вел аспирантов, занимающихся проблемами истории и 

экономики Монголии и Тувы. Под руководством Амагаева в институте были 

проведены изменения в учебных планах и программах, скорректированы отдельные 

предметы и курсы. 

Революционная деятельность, работа в первых органах Советской власти 

давали Амагаеву обильную пищу для раздумий. Они выливались в заметки, 

статьи, наконец, в научные труды. Ему приходилось участвовать в разработке 

«Положения о Центральном Комитете бурят-монголов Восточной Сибири», «Закона 

об автономном управлении Бурят-Монгольской области (ДБР)», «Тезисов, по 

национальной политике ДВР», «Временного положения об управлении туземных 

племен (ДВР)» и других документов. 

В архивах упоминается только одна работа Амагаева — «Исторнко-экономнческий 

очерк Тувинской Народной Республики в связи с лообл1 мой Ангаро- 

Енисейского комбината». 

В Ленинграде Амагаев вел большую научную работу по исторгги и экономике 

Монголии и Тувы. Профессор Н. П. Егунов в своей книге «А. ...игаев М. И.» 

приводит названия его работ: «Панмонголизм», «Япония и Монголия», «К вопросу 

о некапиталистическом пути развития отсталых стран», «Правая опасность 

в МНРП» и т. д. 

Известно, что Амагаев редактировал сборник «Восточные страны», издаваемый 

Всесоюзной торговой палатой, что он был автором статей «Монголия» и 

«Тува» в Большой Советской энциклопедии. Жена Матвея Иннокентьевича — Вера 

Яковлевна рассказывала, что у него была готова докторская диссертация, может 

быть, это были очерки по истории Монголии или «Очерки революционного 

движения в Монголии», которые числились в плане работ Амагаева. Об этом, 

наверное, мы уже никогда не узнаем. 

30 сентября 1937 года он был арестован. Предъявлено обвинение: шпионаж 

в пользу Японии... Вслед за ним арестовывают и его родных братьев — Митрофана, 

Ивана и Александра. 

Вера Яковлевна со слов бывших соседей рассказывала, что во дворе их 

дома были сожжены книги, рукописи, тетради, отпечатанные листы и т. д. Часть 

библиотеки попала в фонды ленинградских библиотек, поскольку встречались 

книги с факсимиле Амагаева в читальных залах. 

Семья Амагаева тоже подверглась гонениям. Вера Яковлевна с детьми 

Зоригто и Асей были сосланы в г. Стерлитамак Башкирской АССР. 

Сегодня можно говорить о том, что обстоятельства для семьи сложились 

довольно «счастливо»... Ведь мы знаем не только о расстрелянных родителях, 

но и детях.... 

При жизни М. И. Амагаев так и не дождался реабилитации: он умер от 

туберкулеза легких в лагере в 1944 году. 

Вот одно из его последних писем родным. 

9* 

Милые, дорогие мои! 

Вологда, 9/IV — 1940 г. 

Пока что отсиживаюсь в сих местах в ожидании дальнейшего 

направления по назначению. Когда последует 

последнее, неизвестно. Однообразно, монотонно протекают 

мои дни, — сегодня, что вчера, и завтра, что сегодня. 

Газета и кое-какие книги, вот что живительно разнообразят 

и повышают тонус жизни*.. 

Новые места, новые люди и, казалось бы, ворох новых 

впечатлений, и, однако, все r-то как-то протекает внешне, 

мимоходом, не влияя и не затрагивая меня. В сущности, 

во все эти дни нахожусь в состоянии некоего морально- 

131

психического транса, похожего на какое-то оцепенение. 

Дело в том, что до сих пор я не могу осмыслить действительность 

моего положения — положения осужденного. 

За что, как могло это случиться в наших советских 

условиях, — сот вопросы, которые кошмаром преследуют 

меня во все эти дни и неотвязно висят надо мною, как 

Дамоклов меч... 

Если бы было и слово, и дело, тогда и возмездие 

было бы естественно и законно. Однако, ни слова, ни дела 

не было, — значит налицо — явная ошибка, явное недоразумение. 

Таков — единственно логичный и жизненно правдивый 

вывод. Стало быть, ошибка эта будет рано или 

поздно так или иначе доказана, и поэтому — неизбежно 

исправлена. Думать иначе — значит потерять серу во все 

то, что было тебе дорого и ценно, чем и для чего ты жил 

и боролся, в чем ты видел смысл и содержание всей твоей 

жизни, именно веру о коммунизм, в его историческиобусловленные 

великие дела, совершаемые миллионами 

трудящихся под водительством великой партии Ленина- 

Сталина. • • 

Пронести, несмотря ни на что, цельным и неопозореннь.м 

свои коммунистические, большевистские убеждения, 

серу и преданность в дело трудящихся, в дело коммунизма 

— eel что надо, вот что требуется особенно и 

обязательно е данном положении. 

Нс выдержишь, надломишься — значит погиб, погиб 

гадко и позорно, как ренегат и отступник. И тогда судьба 

такого ренегата никого не должна интересовать — ка 

родных, ни знакомых. 

Такова неумолимая, железная логика жизни с нашу 

эпоху. Это надо понять трезво... 

Думаю, что у меня хватит и силы, и стойкости, чтобы 

цельным, неопозоренным пронести мои коммунистические 

большевистские убеждения, закрепленные 20-летней борьбой 

о p>vJcx партии Ленина-Сталина, через все трудности 

и перипетии в моей жизни. Во всяком случае, за это буду 

бороться упорно, стойко, мертвой хваткой... 

Милые, дорогие мои! Как никогда живо и ярко запечатлелись 

и моей памяти ваши милые. дорогие образы 

после свидания, которое было через столь долгую разлуку... 

Все время думаю о вас. мои милые и мысленно 

всегда живу с вами. Будьте здоровы, бодры и ни на минуту 

не теряйте веры и надежды в скорое возвращен:'с папули! 

Крепко-крепко целую тебя, дорогая, родная моя Веруся. 

и милые мои ребятки — Лснуленька и Зоренок. 

Виду писать как можно чаще. Возможно, что здесь 

задержусь еще на некоторое время. Так что. если сразу 

же напишешь письмо, возможно, что и получу его. Если 

же я буду уже отправлен отсюда, письмо отошлют обратно 

по твоему адресу на конверте. Пиши по адресу: Вологда, 

Советский проспект, д. Л? 55, Перессыльный пункт, 

Амагаеву М. И. 

Целую крепко-крепко, до асорого свидания. 

Ваш папуля. 

Дело по обвинению М. И. Амагаева было пересмотрено Военным трибуналом 

Ленинградского военного округа 25 мая 1956 года. Постановление Особого Совещания 

при НКВД СССР от 19 февраля 1940 года в отношении его было отменено, 

и дело производством прекращено. Реабилитирован он был только после двадцатого 

съезда партии. Кстати, в 1956 году реабилитировали, тоже посмертно, и его 

старших братьев Ивана и Митрофана, расстрелянных по обвинению в совершении 

контрреволюционных преступлений. Из четырех репрессированных братьев лишь 

один — Александр вернулся домой в 1939 году. 

В октябре 1956 года, ровно через 19 лет после исключения, Октябрьский 

райком КПСС г. Ленинграда восстановил М. И. Амагаева в рядах Коммунистической 

партии. 

132 

Г. АМАГАЕВ.

Андрей ЗУЕВ, 

кандидат исторических наук 

I I ! С Т Р А Ж Е З Д Б А И К А Л Ь С К О И Г Р А Н И Ц Ы 

(ИЗ ИСТОРИИ БУРЯТСКОГО И ЭВЕНКИЙСКОГО КАЗАЧЕСТВА) 

Возрожденные к сегодняшнему дню казачьи 

войска и землячества представлены 

пока лишь потомками русских казаков. И 

это вполне естественно, поскольку дореволюционное 

казачество по своему национальному 

составу было преимущественно 

русским. Преимущественно, но не 

исключительно. Известно, что уже первые 

казачьи общины на Дону, Волге и в Запорожье 

формировались вольными людьми 

не только славянского происхождения, но 

и татарами, ногайцами, кавказцами и даже 

турками. И в последующем, в XVИ — XIX 

веках, в составе российского казачества 

наряду с русскими существовали и особые 

(их тогда называли «инородческие») казачьи 

полки, комплектовавшиеся из представителей 

других национальностей, населяющих 

Российскую империю. Были среди 

казаков и представители коренного населения 

Забайкалья — буряты и звенки. 

Заключенные в 1727—1728 годах Буринский 

и Кяхтинский русско-китайские трактаты 

впервые четко обозначили границу 

России в Забайкалье от Горбицы на востоке 

и до Алтайских гор на западе. Однако 

установление границы не принесло покоя 

ни российскому правительству, ни местным 

забайкальским властям, ни населяющим 

Забайкалье бурятам, тунгусам (так 

тогда называли эвенков), ни русским. Дело 

в том, что в это время ряд монгольских 

родов, недовольных китайским владычеством 

(а Северная Монголия с конца 

XVII в. находилась под властью Ц и некой 

империи), стремился откочевать в российские 

пределы, а русское правительство, 

связанное с Китаем Кяхтинским трактатом 

1728 г., обязано было возвращать 

беженцев назад. Особенно широкий размах 

эти откочевки приняли во второй четверти 

XVI11 в. Границу подчас переходили 

одновременно по несколько тысяч монголов. 

Толпы перебежчпкоз, нарушавшие 

границу, держали в постоянном напряжении 

российскую пограничную стражу и 

местное гражданское и воинское начальство, 

отвлекали значительные вооруженные 

грабительские набеги шаек бродячих 

монголов — харацириков (черных воиноз). 

Особый размах эти набеги приняли в 

1750-х годах на Нерчинском участке границы, 

когда отряды харацириков в несколько 

сотен человек стремительно налетали 

на тунгусские и бурятские улусы, 

русские деревни и пограничные караулы, 

грабили российских подданных и угоняли 

скот, а потом так же стремительно скрывались 

за кордоном. Малочисленная российская 

пограничная стража была не в 

состоянии отражать набеги крупных «партий 

воровских мунгал». В начале 1750-х 

годов на каждом пограничном карауле находилось 

всего по 1 —8 русских служивых 

людей, по 15—40 бурят или тунгусов, да 

на некоторых караулах по 1 •—3 солдата. 

К тому же между караулами порой было 

значительное расстс яиие, доходящее до 

1С0 верст, так что харацирики вполне безнаказанно 

могли проникать сквозь эти 

слабэ охраняемые участки границы на 

российскую территорию и свободно уходить 

обратно. 

В цел ях предотвращения грабительских 

набегов «черных воиноз» и укрепления 

границы местные забайкальские власти 

начинают наращивать в приграничной полосе 

вооруженные силы. Туда с 1756 г. 

спешно перебрасывают отряды казаков 

из забайкальских городов и острогов, мобилизуют 

бурят и тунгусов, из которых 

формируют так называемые «резервные 

партии». Последние располагались на путях 

наиболее вероятного вторжения «вор 

о в с " и х /-лун га л». 

Принятые меры по укреплению границы 

вряд ли бы смогли прекратить избеги 

харацириков и переходы перебежчиков. 

Наличных вооруженных сил для этого было 

недостаточно. К концу 50-х годов 

XVII в. в Забайкалье насчитывалось всего 

около 900 конных и пеших служилых людей 

(казаков, детей боярских и дзорян), 

там дислоцировались также Якутский пехотный 

полк с конноГренадерекой ротой, 

две роты Сибирского гарнизона и два 

капральства Екатеринбургской горной 

стражи (всего около 1,5 тыс. чел.), да 

около тысячи бурят и тунгусез стояли 

«под ружьем» нз пограничных караулах 

и в резервных партиях. К тему же эти силы 

были рассеяны небольц/ими отрядами 

и гарнизонами по забайкальским городам, 

острогам, крепостям, пограничным караулам 

и резервным партиям Тзк что сибирский 

губернатор О. И. Ссймопоз з 1 

759 г. 

имел все основания доложить с Сенат, 

что в Забайкалье «воински;; людей крайний 

недостаток;; и они «по ничешним 

мунгальским воресским въездам к о ранению 

одних караулов без -:здежны и не 

в состоянии». 

Положение спасло то что за искоренение 

грабительских шаек харацирикез взялись 

китайские власти. После завершения 

в 1758 г. победоносной всй:^ы с Дж/игарским 

ханством (государством мо'-голсвойратов 

в Западной Мочгсл"и) цины бросили 

подразделения своей армии на борьбу 

с харацириками. Делали очи это, конечно, 

не из любви к сеззр-ому есседу, 

а потому что харацирики д те эжд зл и и 

самим китайцам, не упуская при случае 

возможности пограбить и м^рньк монголов-подданных 

Китая и кита ^скую пограничную 

стражу. После серии кадете л ьных 

операций китайской армии монголы прекратили, 

по крайней мере, в крупных рзз- 

133

мерах набеги на российскую территорию. 

Но еще не успела исчезнуть угроза со 

стороны «воровских мунгал», как резко 

обострились отношения России с самой 

«Поднебесной империей»... 

С середины 1750-х годов российское 

правительство начинает предпринимать 

шаги к организации плавания русских судов 

по Амуру, который по Нерчинскому 

договору 1689 г. принадлежал Китаю. 

С этой целью была создана секретная 

Нерчинская экспедиция. Одновременно с 

этим вынашивались планы присоединения 

Северной Монголии (Халхи), находящейся 

под властью цинов, к России. В 1756— 

1757 годах по этому вопросу шли переговоры 

между русскими властями и рядом 

влиятельных халхаских феодалов, 

имевших намерение принять российское 

подданство. Замыслы русского правительства, 

однако, стали известны при цинском 

дворе, вызвав негодование богдыхана. 

В то же время и действия Цинской империи 

в отношении России носили отнюдь 

не миролюбивый характер. В 1758 г., разгромив 

и уничтожив Джунгарское ханство, 

китайцы стали вторгаться в российские 

пределы и грабить алтайские народы, 

принявшие покровительство России. Кроме 

того, китайское правительство упорно 

настаивало на выдаче джунгар, бежавших 

под защиту русских пушек. 

Все изложенные выше обстоятельства 

привели в конце 1750-х годов к обострению 

русско-китайских отношений, которое 

грозило вылиться в открытый вооруженный 

конфликт между Российской и Цинской 

империями. В то же время массовые 

переходы границы во второй четверти 

XVIII в. монгольскими беженцами, набеги 

харацириков воочию показали слабость 

обороны Забайкалья от возможной 

интервенции, а угроза войны с Китаем 

заставила правительство России обратить 

серьезное внимание на «умножение 

войск на сибирской границе» и укрепление 

самой границы. Спешно наращивались 

вооруженные силы на западно-сибирских 

пограничных линиях. Военная коллегия 

и Сенат активно обсуждали вопрос 

и о переброске дополнительных войск в 

Забайкалье. 

Еще в середине 1750-х годов военный 

комендант Селенгинска, начальник пограничной 

канцелярии и командир Якутского 

полка генерал-майор В. В. Якоби подал в 

Военную коллегию проект о необходимых 

мерах по усилению обороны Забайкалья. 

Он предлагал построить крепости по реке 

Амур, сформировать дополнительно к 

имеющимся в Забайкалье регулярным 

частям 4 пехотных полка и перевести с 

западно-сибирских линий 5 тысяч выписных 

казаков. Военная коллегия, а затем 

Коллегия иностранных дел в 1757 г. поддержали 

проект В. В. Якоби. Сенат, в целом 

согласившись с необходимостью увеличения 

войск на забайкальской границе, 

все же остановился на поданном 9 марта 

1759 г. проекте сибирского губернатора 

Ф. И. Соймонова. Ф. И. Соймонов предлагал 

сформировать 4 конных ланд-милицейских 

полка и 1 регулярный полк, перевести 

их в Забайкалье и разместить 

13! 

вдоль границы. До завершения же их 

комплектования предлагалось командировать 

в Забайкалье команды донских и 

яицких казаков числом в 980 человек. 

Кроме того, Ф. И. Соймонов настаивал на 

организации на месте пятисотенной 

команды из тунгусов. 

18 сентября и 17 октября 1760 г. Правительствующий 

Сенат двумя указами утвердил 

проект сибирского губернатора. 

Но в ходе его реализации произошли, однако, 

существенные отступления от первоначальных 

планов. Вместо яицких и 

донских казаков в Забайкалье были отправлены 

250 казаков с западно-сибирской 

границы (кузнецкой и колыванск.ой 

линий). Из-за отсутствия необходимых денежных 

средств было прекращено формирование 

4 ланд-милицейских полков. В 

итоге из намеченного удалось только 

сформировать и перевести в Забайкалье 

регулярный полк, названный Якутским, да 

образовать из тунгусов казачью команду 

в 500 чел. 

В отношении тунгусов в сенатском указе 

17 октября 1760 г. говорилось: «...по 

южной стороне Нерчинского уезда, где 

больше прочих мест мунгальские воровские 

въезды бывают, для содержания караулов 

выбрать тунгусов от родов добрых 

500 человек... И к вящему их ободрению 

и оказанию к службе ревности, дабы они 

в бедности не были, выключить их из 

ясака...» 

Узнав о формировании казачьей команды 

из тунгусов, буряты, несущие пограничную 

службу на западном участке забайкальской 

границы в Селенгинском уезде, 

так же пожелали выделить из своей 

среды особые команды «пограничных охранников». 

В 1762 г. к селенгинскому коменданту 

и начальнику пограничной канцелярии 

В. В. Якоби поступило прошение 

от 14 селенгинских бурятских родов, в 

котором сообщалось, что буряты означенных 

родов выделили из своего состава 

2400 годных к службе человек, которые 

на условиях освобождения от уплаты государственного 

налога — ясака могут выполнить 

обязанности по охране границы, 

((будучи готовыми, когда б ни спросили». 

При этом избранные к военной службе 

обязывались содержать себя на свой счет 

без государственного жалованья. 

Просьбу селенгинских бурят об определении 

выбранных ими 2400 сородичей в 

пограничную службу В. В. Якоби представил 

сибирскому губернатору, сопроводив 

ее своим особым мнением: «оных буряцких 

выбранных из ясашных всех определить 

действительно лехкими нерегулярными 

военнослужащими и из ясаку выключить, 

а за то им быть на своем коште во 

всякой лошадьми и оружием исправности 

и как всегда содержать пограничные караулы 

попеременно, так и готовыми быть 

по всегдашним партиям; что ж их толикое 

число из ясаку выбудет и то число 

ясаку казанным убытком будет, но вместо 

того щитать надлежит ту пользу, что 

оное число брацких заменить может такое 

же число потребных быть там по состоянию 

тамошних мест и соседственного 

народу казаков, которых иметь там необходимо 

надобно, а содержание таких ка-

заков интересам Её Императорского Величества 

против тех брацких на оном основании 

многим убыточнее, а при том и 

со многим затруднением и народною тягостию 

в приготовлении и довольствии их 

провиантом. Тако ж... на них (бурятах — 

А. 3.) в крепком смотрении по границе, а 

особливо воровства и тайных чрез границу 

торгов изыскивать можно. И они всемерно 

крепче смотрение иметь будут...». 

Сибирский губернатор Ф. И. Соймонов 

полностью поддержал прошение бурятских 

родов и мнение В. В. Якоби в своем 

доношении от 11 декабря 1762 г. в Сенат, 

особо подчеркнув, что формирование бурятской 

пограничной стражи будет не в 

убыток, поскольку «содержание такого же 

количества русских казаков обойдется дороже, 

а буряты всегда при границе с 

пользою употребляемы быть могут». 

Правительствующий Сенат, Военная 

коллегия и Коллегия Иностранных дел, 

рассмотрев предложения Якоби и Соймонова 

и учитывая, что русско-китайские отношения 

остаются по-прежнему напряженными, 

а возможности увеличить в Забайкалье 

численность регулярных войск 

не имеется, согласились с созданием из 

бурят казачьей пограничной стражи. 

22 июня 1764 г. Сенат приказал бурят, 

«желающих служить на своем коште, учредить 

лежкими нерегулярными военнослужащими 

на таком основании, как от 

него Якобия представлено было и для 

ясака с них не взыскивать до указу». 

...Итак, 18 сентября 1760 г. и 22 июня 

1764 г. можно считать датами рождения 

тунгусского и бурятского казачества. 

Привлечение на службу «инородцев» 

как нельзя лучше способствовало закреплению 

за Россией «новых землиц». Это 

была тонкая и мудрая политика. С одной 

стороны, она позволяла российскому правительству 

увеличивать свои вооруженные 

силы, а с другой — обеспечивала «верноподданство» 

подвластных народов. Определяясь 

на службу к «Белому царю» и 

участвуя совместно с русскими солдатами 

и казаками в защите российских рубежей 

от набегов немирных кочевникоз (казахов, 

джунгар, монголов), местные сибирские 

князцы и ханы со своими родами начинали 

осознавать себя не покоренными и 

подчиненными, а полноправными подданными 

Российского государства. 

К середине XVIII в. имелся уже вековой 

опыт привлечения на службу и забайкальских 

бурят и тунгусов. Уже в 80-х годах 

XVII в. они плечом к плечу с русскими 

ратными участвовали в отражении 

маньчжуро-монгольской агрессии в Забайкалье. 

В 1726—1728 годах во время русско-китайских 

переговоров о разграничении 

территориальных владений России и 

Цинской империи в Забайкалье бурятские 

и тунгусские дружины своим присутствием 

поддержали российского посла графа 

С. Л. Владиславича-Рагузинского и умерили 

притязания китайской стороны. Именно 

за активную поддержку русского посольства 

на этих переговорах император 

Петр II 29 марта 1728 г. по представлению 

Владиславича-Рагузинского распорядился 

выдать особые знамена «восемнадцати 

родам брацких иноземцев Селгнгинского 

и Нерчинского дистриктов за их прилежную 

Его Императорскому Величеству 

службу.» Знамена были выданы 27 сентября 

1735 г. 

После определения забайкальской русско-китайской 

границы караульная служба 

на ней была возложена преимущественно 

на бурят и тунгусов. (В охране границы 

участвовали также русские казаки и солдаты). 

5 селенгинских и 11 хоринских бурятских 

родов, да 12 тунгусских родов 

выставляли вооруженных воинов на 18 и 

20 забайкальских пограничных караулов. 

Постоянная и сопряженная с большими 

трудностями и опасностью служба на границе 

отрицательно сказывалась на материальном 

положении «инородческой» пограничной 

стражи. И хотя буряты и тунгусы 

несли службу на пограничных караулах 

посменно, тем не менее она стесняла 

вольную пастушескую жизнь. Привязанные 

к своим караулам, стражники не 

имени права откочевать от границы в более 

безопасное место на удобные и богатые 

тразами пастбища. Один же набег 

«воровских мунгал» мог лишить кочующих 

вблизи границы бурят и тунгусов всего 

скота. Так что один-два года службы на 

границе зачастую полностью разоряли пограничную 

стражу. А ведь, кроме службы, 

и бурятам, и тунгусам нужно было 

ежегодно платить ясак. 

Особенно тяжко приходилось нерчинским 

тунгусам, которые от постоянных 

монгольских грабежей пришли в совершенное 

разорение. Ф. И. Соймонов, бывший 

одно время в Нерчинском крае, 

сообщал в 1758 г. по их поводу в Военную 

коллегию: «...тунгусы же на тех караулах 

находятся все пешие и разъездов 

чинить не на чем, а к тому и голод весьма 

претерпевают и от того помирает их 

немало. Протчие же питаютца собаками 

и всяким гнусом... и что их чиновные 

(т. е. засулы и шуленги — А. 3.) объявляют 

яко оных тунгусов сменить некем, почему 

и они за упатком скота и лошадей 

помирают з голоду и все те роды содержащих 

своих караулов откочевали внутрь 

российской границы в дальние расстояния 

и в случае какой экстры во оные роды 

вскоре известия дать будет не можно...» 

Тяжелое материальное положение «инородческой» 

пограничной стражи являлось 

одной из непосредственных причин ее 

реорганизации в начале 1760-х годов. 

В первой половине XVIII в. буряты и 

тунгусы не только несли посменную службу 

на границе, но и отдельных их представителей 

можно было встретить в рядах 

и собственно забайкальского казачества. 

Известно, что в Нерчинске первыми «инородцами» 

на казачьей службе стали два 

крещеных тунгуса — братья Максим и 

Яков Ларионовы, поверстанные еще в середине 

XVII в. при воеводе Афонасии 

Пашкове. Прием «инородцев» в казачью 

службу был официально санкционирован 

правительством. «Наказными статьями» 

(инструкцией) 1701 г. нерчинскому воеводе 

дозволялось верстать в государеву 

службу на «убылые места» крещеных бурят 

и тунгусов. Казачья служба ставила 

135

«новокрещенов» в более привилегированное 

положение по сравнению с ясачными 

родовичами, хотя бы уже потому, что 

служилый не был обязан выплачквать 

ясак. 

Русские власти, привлекая к службе забайкальских 

бурят и тунгусов, кроме своих 

политических расчетов, принимали во 

внимание и военные способности последних. 

Кочевники-буряты и тунгусы были отличными 

кавалеристами, прекрасно владели 

оружием и хорошо ориентировались 

на местности. Эти качества забайкальских 

номадов не раз отмечали местные власти 

и современники. Еще в конце XVII в. участник 

российского посольства в Китай немец 

И. Идее с восторгом писал по поводу 

нерчинских конных тунгусов: «Тунгусы 

очень воинственный народ... Все это здоровые 

и смелые люди. Нередко до полусотни 

тунгусов, напав' на четыре сотни 

монгольских татар доблестно разбивают 

их по всем правилам... И женщины и девушки 

ездят верхом, так же, как мужчины, 

вооружены луком и стрелами, с которыми 

прекрасно умеют обращаться». Через 

полстолетия ему вторил француз Ренье, 

бывший домашним учителем у иркутского 

губернатора А. И. Б рил я: «Как 

предбайкальские, так и забайкальские буряты 

и тунгусы — очень ловкие наездники 

и замечательно меткие стрелки из лука... 

Пешие, они также очень ловко пользуются 

луком и стрелами... Впрочем, они умеют 

хорошо обращаться также и с ружьями 

и стреляют из него без промаха... Хотя 

среди этого народа нет особенно 

сильных людей, но тем не менее они 

очень смелы, отличаются пылкостью, закаленностью 

и поэтому, следовательно, 

дают из своей среды хороших солдат, 

при всем том, однако, только кавалеристов: 

пешие буряты немного стоят, так 

как не на лошади они не очень-то расторопны...» 

Хорошо отзывался о бурятах и 

тунгусах и Ф. И. Соймонов, назызая их 

«храбрыми» и «смелыми» и считая, что 

для охраны границы они, «как особливо 

лехкие и проворные люди по тамошним 

обстоятельствам наипаче здешних казаков 

способными находятся». 

Ну, и, наконец, нельзя не отметить, что 

создание бурятских и тунгусского полков 

было выгодно для Петербурга и с финансовой 

стороны дела. Экономика России, 

базирующаяся на крепостничестве, была 

не в состоянии обеспечить государству 

доходы, достаточные для покрытия расходов. 

Участие же русской армии в Семилетней 

войне против Пруссии в 1757— 

1761 годах пробило существенную брешь 

в государственном бюджете. И поэтому, 

по подсчетам тогдашних экономистов, гораздо 

дешевле и выгоднее было освободить 

2900 бурят и тунгусов от ясачного 

платежа и тратить ежегодно на содержание 

тунгусского полка 3 тыс. руб., нежели 

специально формировать и перебрасывать 

в Забайкалье несколько регулярных полков, 

которые бы обошлись в десятки тысяч 

рублей. 

Создание боеспособных и самое главное 

дешевых бурятских и тунгусского казачьих 

полков было выгодно и самим бурятам 

и тунгусам. До начала 1760-х годов 

13G 

селенгинские бурятские и нерчинские 

тунгусские роды были обязаны государству 

двоякой повинностью: и платежом 

ясака, и воинской службой. Выделение же 

из их среды особых полков «пограничной 

охраны» позволяло, с одной стороны, освободить 

значительную часть родовичей 

от обременительной и разорительной 

службы на пограничных караулах (оставив 

за ними только уплату ясака), а, с 

другой стороны, облегчить службу «инородческой» 

пограничной стражи, освободив 

бурятских и тунгусских казаков от 

государственного налога — ясака. 

На каких же принципах строились полки 

«инородческих» казаков в Забайкалье? 

Пятисотенный тунгусский полк в соответствие 

с сенатскими указами 18 сентября 

и 17 октября 1760 г. должен был быть 

набран из нерчинских родов конных тунгусов. 

Формирование полка было поручено 

начальнику Селенгинской пограничной 

канцелярии В. В. Якоби и главе нерчинских 

тунгусов князю Павлу Гантимурову. 

15 января 1761 г. В. В. Якоби командировал 

в Нерчинск своего сына секунд-майора 

Ивана Якоби. 

Зима 1760/61 года была чрезвычайно 

снежная и собрать в одно место тунгусов 

было затруднительно, поэтому И. В. Якоби 

•назначил несколько сборных пунктов, куда 

Нерчинская воеводская канцелярия и вытребовала 

тунгусов. Посте чего И. В. Якоби 

с князем П. Гантимуровым объехали 

все эти сборные пункты. Собравшимся 

тунгусам зачитывали сенатский указ и вызывали 

охотников. Так, переезжая с места 

на место, секунд-майор постепенно набрал 

500 тунгусов, «добрых и здоровых» 

и не замеченных в пограничном воровстве. 

Выбранные таким образом тунгусы 

приводились по их обычаю к присяге на 

верность службы: некрещеные целовали 

оружие, а православные — крест. 

18 апреля 1761 г. тунгусские казаки уже 

были отправлены под начальством ефрейторов 

из солдат на пограничные караулы 

вместе с семействами, пожитками и скотом, 

а 9 августа того же года В. В. Якоби 

донес в Петербург, что тунгусский полк 

окончательно сформирован. 

Бурятские полки в соответствии с желанием 

самих бурят набирались из 14 селенгинских 

родов. На месте формированием 

полков руководил назначенный 

В. В. Якоби икструктуром селенгинский 

дворянин Шарин. Больше всего выставили 

желающих служить роды цонголов (582 

чел. муж. пола), ашебагатов (352 чел.), 

сортолов (около 395 чел.) и атаганов (около 

650 чел.). Остальные 10 родов (Подгородный, 

Алагуевский, Бумалгутульский, 1, 

2, 3-й Табангутские, Чернорутский, Ользонов, 

Харанутский, Хатагинов) пополнили 

своими людьми недостающий комплект 

до 2400 человек. К середине 1765 г. формирование 

4-х бурятских полков было закончено. 

Полки эти получили наименование 

тех родов, которые более всего выставили 

волонтеров: цонголзв, ашебагатов, 

сортолов и атагансв. 

Дальнейшее пополнение бурятских и 

тунгусского полков уже должно было идти 

путем верстания в службу пришедших 

в «совершенный возраст», т. е. достигших

15 лот, детей самих бурятских и тунгусских 

казаков. И лишь в случае недостатка 

последних в казаки могли зачисляться 

ясашные. но только из тех родов, из которых 

были сформированы полки. С течением 

времени, примерно с конца XVI11 в., 

когда численность «инородческого» казачества 

увеличилась путем естественного 

прироста, полки стали пополняться исключительно 

казачьими детьми. 

Срок службы бурятских и тунгусских 

казаков в правительственных указах никак 

не оговаривался, что означало одно — 

служба была пожизненной. Уйти в отставку 

казак мог лишь по болезни, дряхлости 

и совершенной неспособности к отправлению 

служебных обязанностей. Разрешение 

на увольнение от службы давал 

только иркутский губернатор. 

Что касается государственного обеспечения 

«новообразованных» казаков, то, 

как уже говорилось, оно было положено 

одним лишь тунгусам — по 6 руб., ежегодно 

на человека. Бурятские же казаки 

сами изъявили желание служить на собственном 

коште. 

Новоиспеченные бурятские и тунгусские 

казаки должны были являться на службу 

конными и вооруженными. Но с последним 

не все обстояло благополучно, поскольку, 

стремясь освободиться от уплаты 

ясака, в полки в большом количестве 

записывались обедневшие родовичи. Известно, 

например, что из 2400 бурят, 

изъявивших желание стать казаками, безлошадных 

насчитывалось 888 человек. Не 

лучше были дела и у тунгусов. Чтобы исправить 

данную ситуацию, правительство 

распорядилось в период формирования 

полков снабдить безвозмездно неимущих 

казаков двумя лошадьми: одну должны 

были предоставить ясашные родовичи казака, 

а другую — хоринские буряты. На 

долю 11 хоринских родов выпало обеспечение 

лошадьми и бурятских и тунгусского 

полков до полного комплекта. Таким 

образом, выступая на службу, каждый казак 

имел по 2 лошади, одна считалась 

его собственной, другая — казенной. 

Наблюдательные современники тех событий 

оставили нам красочные описания 

вооружения бурят и тунгусов. Благодаря 

ср. И. Соймонову мы знаем, что тунгусы 

«всегда обыкновенно имеют при себе 

луки и по 60, а исправные и больше, самых 

боевых стрел, у некоторых же есть 

панцири и кольчуги, особлизо ж огненное 

ружье, то есть винтовки исправные содержат, 

и с которых так дельно бьют, что 

никогда стрелы и заряды напрасно не 

потеряют». Более подробны заметки Ренье, 

он отмечал, что оружие бурят и тунгусов, 

«которое они употребляют против 

своих врагов, состоит обычно из лука и 

стрел, сабли на боку и кольчуги. Забайкальские 

буряты имеют, помимо обычной 

кольчуги, еще особый род панциря, сделанный 

из своеобразно заплатанной бумажной 

холстины, которую они не менее 

10 раз обматывают вокруг тела и через 

которую не может проникнуть никакая 

стрела.» 

Форменной одежды бурятским и тунгусским 

казакам не было определено. 

Создавая организационную структуру 

бурятских и тунгусского полков, власти 

исходили из общепринятой в иррегулярных 

частях и среди кочевников десятичной 

системы построения войска. Каждый 

полк делился на сотни, сотни — на пятидесятки, 

а последние — на десятки. Во 

главе их соответственно стояли сотники, 

пятидесятники и десятники. Шестисотенные 

бурятские полки возглавляли есаулы, 

а командиром всех четырех полков являлся 

Главный войсковой старшина — атаман. 

Над тунгусским пятисотенным полком 

начальствовал Главный тунгусский 

старшина. Все полковые должности были 

выборные, но при этом утверждались: до 

сотника включительно — Главным старшиной, 

а командиры бурятских полков, кроме 

того, и иркутским губернатором. Главные 

же войсковые старшины назначались 

из Петербурга. Первым атаманом бурятских 

полков стал зайсан Ашебагатского 

рода Цырен Бадалуев, он пробыл в сем 

звании с 1764 по 1802 год. Главным старшиной 

тунгусского полка в 1760 г. был 

назначен глава нерчинских конных тунгусов 

и нерчивский дворянин князь Павел 

Гантимуров. После его смерти (вероятно, 

в конце 1770-х годов) старшинами тунгусского 

полка стали определять русских 

дворян «нерчинского списка» и казачьи* 

сотников. 

Оба главных войсковых старшины, и 

Ц. Бадалуев, и П. Гантимуров, были подчинены 

начальнику Селенгинской пограничной 

канцелярии В. В. Якоби. И в дальнейшем, 

до 1851 г., бурятские и тунгусские 

полки находились в ведомстве забайкальского 

пограничного начальства. 

Тунгусские казаки в силу своей малочисленности 

службу на границе несли постоянно, 

они даже селились там семьями 

и обзаводились хозяйством. Ввиду не^ 

одинаковых по качеству угодий для скотоводства 

на разных караулах было предложено 

время от времени караульных 

тунгусов переводить с одного караула на 

другой. Буряты же выполняли обязанности 

пограничников поочередно, сменяясь 

через год. Ежегодный наряд на службу 

достигал 400 человек. Остальные составляли 

резерв, службу по очереди не несли 

и жили в кочевьях совместно с ясачными 

сородичами. Кроме караульной 

службы на границе, бурятские казаки отряжались 

также в Кяхтинскую таможню 

для поимки беглых каторжников с Нерчинских 

заводов, ссыльных и разбойников. 

Такова вкратце история появления в 

60-х годах XVIII в. бурятского и тунгусского 

(эвенкийского) казачества. В дальнейшем, 

в 1770-х и 1830-х годах, дважды 

вставал вопрос о его ликвидации якобы 

«за ненадобностью», но оба раза российское 

правительство, взвесив все «за» и 

«против», приходило к убеждению о необходимости 

сохранения бурятских и тунгусского 

полков, исправно несущих службу 

на границе. А в 1S51 г. бурятские и 

тунгусские (эвенкийские) казаки наравне с 

русскими вошли в состав созданного по 

Высочайшему Императорскому повелению 

Забайкальского казачьего войска. 

137

НАЦИОНАЛЬНЫЕ СИМВОЛЫ 

СТРАН ВОСТОКА 

1. Соёмбо. Одна из двух главных частей государственной эмблемы Монгольской 

Народной Республики (Золотая звезда и Золотое соёмбо). Представляет собой 

древнейшую монгольскую идеограмму, которая органично включает в себя ряд знаков, 

обозначающих тем не менее в отдельности не звуки (буквы) слов, а целые понятия. 

Подобно всей иероглифической письменности народов Восточной Азии (Китая, 

Кореи, Японии), также имеющей идеографическое происхождение, знаки «Соёмбо» 

читаются сверху вниз. 

Верх монгольского символа увенчан знаком огня. Он для монголов традиционно 

обозначает расцвет, возрождение, подъем, а также продолжение, укрепление, 

расширение рода. Три язычка пламени олицетворяют собой процветание народа во 

всех трех временах — в прошлом, настоящем, будущем. Ниже изображения огня на 

эмблеме представлены солнце и месяц — древние тотемы монголов, символизирующие 

свет и вечность. Старинные сказания на сей счет гласят: «Народ монгольский, 

чей отец — молодой месяц, чья мать — золотое солнце». В центре «Соёмбо» изображен 

издревле идущий магический знак Ян-Инь, символизирующий единство двух 

противоположных начал, первооснов всего сущего — земли и неба, мужчины и 

женщины, огня и воды,— совершающих бесконечный круговорот в прошлом, настоящем 

и будущем, подобно двум «рыбам» мировой стихии. «Рыбы», никогда не смыкающие 

глаз, служат символом бдительности народа. А примыкающие к ним сверху 

и снизу прямоугольники, как бы выражая ровную степь, означают прямоту, честность, 

открытость и справедливость. Что же касается треугольников с обеих сторон, 

т. е. верхнего и нижнего, то они — не что иное как боевые символы: по монгольским 

понятиям, острие, повернутое вниз, выступает как превентивный знак для недругов. 

Следовательно, треугольники в «Соёмбо» призваны выполнять роль девиза. 

Далее особо примечательны два обстоящих вертикальных прямоугольника. Они символизируют 

крепость, твердость, стойкость, непоколебимость духа, а также служат 

иносказательным, графическим выражением известной монгольской пословицы: 

«Два друга крепче каменных стен». 

Заключая рассмотрение зна'ка «Соёмбо», следует иметь в виду и его золотой 

цвет — символ неизменности и постоянства. В целом же эмблема «Соёмбо» является 

национальным символом свободы и независимости МНР. 

Золотое «Соёмбо» было включено в 1921 г. в качестве основной составной части 

в государственную эмблему МНР — «Золотая звезда и Золотое соёмбо». 

II. Лотос. Изображение этого растения и его цветка, нередко стилизованное, с 

древнейших времен в ряде стран Востока (Азии и Северной Африки) принято в качестве 

символа жизни и счастья. В некоторых из них он составляет основу для национальных 

эмблем. Для того, чтобы уяснить, почему данное растение из семейства 

кувшинковых, обычно вырастающее в стоячей или медленно текущей воде и распускающееся 

крупными красивыми цветами на высоком стебле (черешке), стало 

символом для многих народов Востока, следует рассмотреть разные виды лотоса 

и их особенности. 

Различают несколько видов лотоса. Каждый из них окрашен по-своему, хотя 

при этом форма оставляется неизменной, т. е. имеет единый, общепринятый характер. 

1. Лотос индийский. Для него характерны красивые, изящные розово-алые цветы. 

Распространен в гигантском географическом регионе от Китая до Египта. Этот 

цветок с древнейших времен наделяется особой сакральностью в Индии, где мириадами 

вырастает в дельте Ганга. Потому его стилизованное изображение для любого 

индуса воспринимается как естественный символ, призванный приносить людям 

счастье. Лотос ныне является официальной эмблемой индийской провинции Бенгалия, 

основным национальным символом государства Бангладеш. 

2. Лотос египетский (или нильский). Имея два цвета — белый и васильково-синий,— 

он как бы двузначен. Истоки этого восходят к незапамятным временам. В 

древнем Египте цветами из голубого лотоса украшались гробницы, их ложили в саркофаги 

к мумиям. Это объяснялось тем, что голубой лотос цветет только днем, а к 

вечеру закрывается, чтобы вновь открыться на следующее утро первым лучам 

солнца. Именно поэтому клали его умершим, чтобы они непременно проснулись на 

том свете. Отсюда он стал осмысливаться как символ рассвета, пробуждения ото 

сна. У другого лотоса — белого — все происходило наоборот: распускался лишь ночью, 

а днем впадал в «глубокий сон», собравшись в тугой бутон. Поэтому древние 

египтяне белый лотос связывали с символом сна. 

138

Наряду со своей изумительной красотой и своеобразным «поведением» лотосы 

всех видов издревле служили источником получения муки (из корневища) и «бобов» 

(из семян). Это обстоятельство еще больше укрепляло веру у древних египтян и 

индусов в лотосы как в символы жизни и счастья. Символизируя собой жизнь и процветание, 

лотосы стали занимать главенствующее положение в национальной эмблематике 

и орнаментике ряда стран Азии и Африки. Таково, например, значение эмблемы 

раскрытого лотоса в гербе Бангладеш — он олицетворяет процветание народа. 

Хотя лотос не является ныне государственной эмблемой Египта, он продолжает 

служить одним из неофициальных национальных символов Египта, Нила и жителей 

Нильской долины. А без изображения лотоса закрытого (бутона) и открытого практически 

невозможно представить египетский орнамент. Послужив основанием для 

создания двух типов египетских капителей колонн, лотосы придали им классический 

характер. Они не утратили своего значен и я и в современной архитектуре и строительной 

индустрии. Таковы, например, современный храм лотоса в Бахапуре (г. Нью- 

Дели, Индия), монумент Дружбы на берегу Нила — пять раскрытых гигантских 

лепестквз лотоса. 

Лотос в большинстве религий Индии, Китая, Японии считается универсальным 

религиозным символом, вобравшим в себя чистоту духовной реальности. Особенно 

это характерно для буддизма. Цветок лотоса — обязательный элемент буддийской 

иконографии: будды, бодхисатвы изоброжаются либо восседающими, либо стоящими 

на троне, образуемом лепестками лотоса. «Восседать на лотосовом троне» — значит 

возродиться после смерти в «чистой реальности» — буддийском рае, обрести там 

желанное для каждого верующего-буддиста состояние духовной медитации — нирвану. 

Особо почитаемый и популярный буддийский текст — «Сутра лотоса благого 

Закона» (обычно ее называют просто Лотосовой сутрой или Сутрой лотоса). Это 

священное писание буддизма лежит в основе вероучения и религиозной практики 

как ряда традиционных школ, так и новых религиозных групп и организаций. 

III. Торий. Он считается национальным символом Японии, поскольку являет собой 

один из немногих образцов подлинно японского зодчества, родившегося и 

развивавшегося до чужеземных влияний через буддизм, даосизм, конфуцианство 

и т. д. Слово «торий» в своем первоначальном смысле означает «насест». Внешне 

он действительно похож на него, а при ближайшем рассмотрении выглядит как ворота 

с двумя поперечными перекладинами. Торий обычно устанавливается перед 

храмом как постоянное напоминание о легенде, связанной с лучезарной богиней 

солнца Аматэрасу, культ которой составляет основу синтоистского обожествления 

природы. 

Легенда гласит, что Аматэрасу, оскорбленная проступками своего брата бога 

ветра и бури Сусаноо, укрылась в небесной пещере, и весь мир погрузился во 

тьму. Небесные божества испробовали разные способы, чтобы зааставить богиню 

солнца выйти из пещеры. Сначала они принесли к пещере петухов и посадили на 

торий в надежде, что их пение вынудит выглянуть Аматэрасу из пещеры. Однако 

одних петухов на тории, как бы они хорошо не пели, оказалось недостаточно. Тогда 

божества изготовили большое зеркало и повесили его на ветвях дерева сакаки у 

входа в пещеру. Когда же и это не помогло, богиня по имени Амэ-но удзумэ пустилась 

в пляс на перевернутом котле и в экстазе скинула с себя одежду. Это у ками 

(небесных божеств) вызвало дикий хохот, потрясший всю округу. 

Крайне удивленная разразившимся хохотом, Аматэрасу, чуть выглянув из пещеры, 

спросила, чему они так обрадовались. Ками хором ответили, что среди нил 

появилось еш,е более яркое солнце-божество, и стали показывать ей подвешенное 

на сакаки большое зеркало. Изумленная отражением, Аматэрасу застыла в оцепенении. 

Этим воспользовался небесный бог-силач Амэ-но татикарао и вытащил ее из 

пещеры. Так в мир вновь вернулся солнечный свет. 

Этой и ей подобным легендам и мифам поевящена как раз священная книга 

синто, которая называете я «Кодзики» (т. е. «летопись»). Отсюда берет свое начало 

и торий — непременный атрибут синтоистского храма, подлинно японский национальный 

символ. 

В. АНТОНОВ, кандидат философских наук.

ФАНТАСТИЧЕСКИЙ РАССКАЗ 

Леонид КУЗНЕЦОВ 

Он прозвучал под утро, короткий и тревожный. Югов с трудом вынырнул 

из липкого болота сна и открыл глаза. В комнате царил полусумрак, 

а тишина нарушалась редкими шлепками воды в раковине на 

кухне. 

«Опять забыл кран плотнее закрыть»,— спросонья подумал Югов. 

Он посмотрел на будильник — стрелки показывали половину шестого 

утра. А звонить будильник должен был в семь часов. 

«Полтора часа мог бы еце поспать,— на этот раз мысли в голове 

Югова проявлялись четче предыдущих.— Интересно, а что это меня 

разбудило?» 

Он прислушался к тому, что у него творилось внутри, но ничего 

особенного не обнаружил. Вспомнил вчерашний визит Кедрина. В последнее 

время тот часто заходил, иногда с бутылкой, иногда без, и тогда 

Югов доставал свою. Обычно засиживались допоздна, но всегда 

Кедрин уходил ночевать домой, сколько ему Югов не предлагал остаться 

у него. От Кедрина ушла жена, а мать старенькая, и он очень за нее 

беспокоился. Вчера после двух фужеров вина Кедрин совсем раскис, 

долго и нудно ныл про свою неудачную жизнь, про свою бывшую стерву-жену, 

между прочим, красавицу, про больную мамочку и про многое 

другое. Про что именно Югов в конце разговора перестал воспринимать. 

«Нет, скорее всего с матерью несчастье какое-нибудь произошло. 

Ведь есть же биосвязь между людьми, тем более между родными...» 

Мать Югова жила в деревне под Ярославлем. Он лет пять не был 

у нее. Иногда писал письма, а к праздникам и дню рождения непременно 

посылал открытки с поздравлениями. В последнее время, закрутившись 

на работе, он как-то забыл, что у него где-то есть мать. Правда, 

когда понадобились деньги на кооператив, Югов сразу вспомнил, 

что мать может переехать жить к сестре, в соседний совхоз, а родительский 

дом и все остальное, что к нему прилагалось, предать за хорошие 

деньги, на которые он и приобрел эту двухкомнатную квартиру. 

Как только Югов подумал о матери, внутри него, как ему показалось, 

что-то звякнуло. 

«Неужели с матерью что-то случилось?— снова метнулась тревожная 

мысль.— Давно я не писал ей, а от сестры два письма пришло, и в 

каждом вопрос: почему молчишь?» 

«Нужно съездить к ней. Давно не писал, так тут хоть сам приеду 

вместо письма. Да и в отпуск скоро, а где его проводить — еще не придумал. 

Вот и махну в родные края. Посмотрю, как там да что». 

МО

Успокоенный принятым решением, Югов поглядел на будильник. 

Он показывал всего лишь шесть часов. 

«Может, смогу вздремнуть оставшийся часик?» 

Но вздремнуть не удалось. Только Югов закрыл глаза, как звонок 

опять тревожно звякнул. 

«Это черт знает что такое! Хотя бы понятно было, что за феномен 

внутри меня появился? А то сплошные неизвестности... Может, это Аллочка 

меня своими биотоками облучает? Думает обо мне, не спит ночами, 

поэтому и мне не спится». 

Аллочка уже год работала в лаборатории Югова и с самого начала 

своего поязления, как ему казалось, была влюблена в него. Ее странные 

и непонятные взгляды, смущение, когда он с ней разговаривал, и 

многие другие признаки натолкнули Югова на мысль, что Аллочка не 

равнодушна к нему. Хотя, по его мнению, женщины вообще не могли 

равнодушно проходить мимо кандидата естественных наук, заведующего 

лабораторией в научно-исследовательском институте, владельца «Лады» 

и кооперативной квартиры. Да и внешность примечательная, поскольку 

Югов в глубине души считал себя хоть и не красавцем, но 

привлекательным мужчиной. Подавая пример своим сотрудникам, он 

всегда ходил тщательно выбритым, элегантно одевался и благоухал 

одеколоном «Для мужчин». Конечно, женщины у него были, но Аллочка, 

которая пришла в лабораторию после неудачной попытки поступить 

в университет, казалась ему столь невинной, что он, кроме нежности 

и какой-то жалости к ней, больше ничзго не испытывал. Однако, имея 

планы на будуш.ее, он всячески подерживал ее увлечение: дарил коробки 

конфет, духи и разные импортные парфюмерные вещицы. Аллочка 

от подарков не отказывалась, а когда принимала их, то мило 

краснела и смущенно шептала: «Ну что вы, Валерий Михайлович, зачем 

это?..» Югову ее смущение нравилось. 

«Говорят, у женщин биотоки сильнее, чем у мужчин, тем более, у 

такой молодой. Страдает, мучается и меня мучает. Спать не дает». 

Правда, от этих мыслей Югову стало приятно, но тут звонок снова 

напомнил о себе. 

«Ерундистика какая-то!»— возмутился Югов и рывком сел на кровати, 

опустив ноги на прохладный пол. 

Взглянув на часы, он вдруг сообразил, что звонок возникает периодически 

— через каждыа десять минут. 

«Мои биологические часы сломались, что ли? Или стали функционировать 

каким-то другим способом?» 

В каждом живом органическом существе, будь то животное, растение, 

насекомое или земноводное, не исключая и человека,— в клетках, 

из которых оно состоит, хранится накопленная в процессе миллиарднолетней 

эволюции информация о смене дня и ночи. Информация, которая 

передается по наследству от предка к правнукам и далее. Информация, 

которая несет в себе не только смену темных и светлых времен 

суток и соответствующие биологические циклы, но также и порядок 

роста и развития организма, его расцвет и угасание. И ничто не может 

изменить этот ритм жизни, заложенный матушкой-природой. В лаборатории 

Югова он и его сотрудники занимались проблемой управления 

биологическими часами клеток живых организмов. Если бы удалось 

ускорить их ход, тогда научились бы за одно лето снимать несколько 

урожаев овощей и фруктов, быстрее росли бы различные породы животных. 

У людей сократилось бы время сна, и, допустим, за три часа 

человек получил бы полноценный отдых, как за восемь часов. Соответственно 

увеличилось бы полезное рабочее время, что в свою очередь 

привело бы к увеличению производительности труда. То есть работа 

лаборатории Югова имела большое и важное практическое применение, 

поэтому он пользовался авторитетом в своем институте. 

1 I !

Появились кое-какие результаты, обнадеживали опыты, но Югов 

все эти успехи видел такими зыбкими, шаткими, что не решался опубликовать 

некоторые выводы своих исследований. 

«Сегодня должны провести еще один опыт, после которого уже 

можно что-нибудь сообщить конкретно. Неужели этот «звонок» является 

как бы предупреждением о неудачном его исходе?» 

Опыт по управлению биочасами человека волновал всех. Установка 

стояла готовой. Вчера весь день отлаживали и настраивали ее на биоволны 

испытателя. Им вызвался быть сотрудник лаборатории Вадя Фридман, 

как знал Югов из непроверенных, но достоверных источников, тайный 

поклонник Аллочки. Говорили, что на этот опыт он пошел для того, 

чтобы привлечь ее внимание. Югов не ревновал. Он был уверен, что 

его шансы выше, чем у Вади... 

Югов ушел поздно, а ребята остались в лаборатории: горели желанием 

окончательно настроить установку. Югов им не препятствовал, 

он всегда одобрял полезные порывы молодых сотрудников своей лаборатории. 

Он и сам хотел бы остаться, поработать вместе с ними, довести 

дело до конца. Но, уверенный, что до окончательного результата 

им всем еще работать и работать, Югов ушел домой. Как он считал 

— здорозье прежде всего. Вот завтра с утра, хорошенько выспавшись, 

он с новыми силами возьмется за отладку установки и еще на 

немного придвинет время ее включения в опытный режим. 

Но хорошенько выспаться ему, очевидно, не придется. И все из-за 

этого проклятого звонка. Делать нечего, Югов стал собираться в институт. 

Утренний моцион отнял у него не более двадцати минут, и в течение 

этого времени ничто не давало о себе знать. За завтраком Югова 

занимали другие мысли. О звонке он как-то позабыл. 

«Надо Кедрину позвонить, узнать, как он там? Может, в вытрезвитель 

попал или в больницу. Ушел-то от меня кое-как... И я, кретин, не 

пошел провожать его до остановки азтобуса, понадеялся, что сам дойдет... 

На почту заехать нужно, телеграмму матери послать... Может 

быть, на переговоры вызвать? С Аллочкой поговорю. Пора кончать с 

этой одинокой жизнью. Если согласится, тянуть с женитьбой не стану, 

а если нет, то, значит, не судьба... Отчет закончу сегодня же и шефу на 

стол. Хватит изворачизаться и скрывать...» 

Никогда еще Югов не принимал столько решений сразу в один 

день, а всему виной оказался непонятный звонок. Да и звонок ли это? 

Югов стал уже сомневаться. Скорее всего, какие-то сигналы, появляющиеся 

внутри организма, напоминали реакцию человека на дверной 

или телефонный звонок: когда сидишь, чем-нибудь занимаешься, и 

вдруг раздается звонок, сразу весь замираешь или напрягаешься в 

ожидании открытия тайны. Тайны — кто звонит или кто пришел в гости. 

Так и теперь, анализируя свои ощущения, Югов вспомнил, что проснулся 

от непонятной тревоги внутри себя, и эта тревога почему-то показалась 

ему подобием звонка... 

Позазтракав и вымыв посуду, Югов тщательно, как обычно, побрился, 

элегантно оделся и только после этого подошел к телефону. 

Набрал номер Кедрина. Трубку подняла его мать. 

— Доброе утро, Анна Матвеевна. 

— Здравствуй, Валерочка! 

— Володю позовите, пожалуйста, к телефону. 

— А он еще спит. 

— Как спит? Ему сегодня разве не на работу? 

— Я его спросила, ответил, что нет. А что случилось? 

— Да нет, ничего. Просто хотел с ним поговорить, но если спит, 

будить не стоит. Я попозже позвоню. 

Югов положил трубку и облегченно вздохнул. 

«Слава богу, ничего с этим типом не случилось. Напрасно волновался. 

Теперь нужно успеть на почту». 

142

Ярко-красная «Лада» остановилась около почтового отделения. На 

двери висела бумажка: «Закрыто на ремонт». Пришлось ехать на центральный 

почтамт. К окошку, где принимали телеграммы, стояла очередь, 

грозившая Югову опозданием на работу. Но он решил выстоять 

и отправить телеграмму матери, несмотря ни на какие неприятности. 

Телеграмма получилась длинной, но теплой и нежной. Югов даже 

сам удивился, когда прочитал сочиненный им текст. 

В проходной института вахтер дядя Вася, сидевший в стеклянной 

будке, высунулся в окошко и сердито сказал: 

— Валерий Михайлович, что же это творится? Вы вчера вечером 

домой ушли, как все порядочные люди, а ваши орлы заперлись в лаборатории 

и всю ночь там сидели. Да еще насмехались надо мной, когда 

я их просил покинуть помещение. Обидные слова из-за двери кричали. 

— Какие слова?— сделал невиннее лицо Югов, хотя знал, что его 

«орлы» смеяться и шутить любят. Сам не раз оказывался жертвой их 

интеллектуальных шуток. 

— Не помню,— почему-то заскрытничал дядя Вася.— Но я директору 

доложил об их хулиганствах! 

«Заложил, а не доложил»,— зло подумал Югов и зашагал по коридору 

к своей лаборатории, одолеваемый тревожными мыслями. 

«Чего это там чудики мои натворили? Такое чувство, что они ночью 

доделали установку и опробовали ее. Без моего разрешения... Ну, если 

так, то я им задам! Не могли позвонить, предупредить...» 

Югов дернул ручку двери — заперто. Тогда он бешено забарабанил 

по ней рукой. За дверью стояла тишина, но вдруг замок щелкнул. 

Югов ворвался в лабораторию... и задохнулся от дыма, который сизыми 

слоями качался под потолком. Правда, дым не опасный, как сразу 

определил Югов, принюхавшись. Табачный. 

Установка была выключена, а за пультом, положив на него свою 

курчавую шевелюру, спал Гарик Ромишевсккй, лаборант. Верный помощник 

Югова Александр Поспелов сидел за столом и что-то писал в 

лабораторном журнале, покуривая папиросу. В сломанном рефлекторе 

излучателя установки, лежащем перед ним и используемом вместо 

пепельницы, возвышалась куча окурков. 

— Здравствуй, Саша,— сказал Югов, кашляя. Как все некурящие, 

он не переносил даже небольшой концентрации дыма. 

Поспелов поднял на него красные от бессонницы глаза. 

— Здорово. Не кипятись. Сядь. Я сейчас тебе все объясню. 

Помощник умел успокаивать, и Югов сел на стул рядом с ним. 

— Мне кажется, что все сделано без меня? 

— Подожди... Вчера, после того, как ты ушел, мы доделали устанозку 

и решили ее опробовать. Порепетировать, короче, перед решающим 

опытом. А она сразу нормально пошла. Мыши за пять минут постарели 

и сдохли. Я хотел все до завтра отложить, с мышами эксперимент 

при тебе повторить, а потом вместе с Вадей понаблюдать. Но Аллочка 

захотела немедленно испытать установку на человеке и чуть было 

не залезла, да Вадя ее выпихнул и сел сам. Я решил не возражать, 

тем более, что повторить опыт всегда сможем, потому что установка 

работает как часы. Как мы и предполагали, Вадя немного постарел. Результаты 

зафиксированы, я записал. Кое-что подсчитал. Ну, а итоги и 

все остальное, я надеюсь, ты доделаешь сам. 

— На много он постарел? 

— Да нет. Аллочка дальше не позволила. Несколько морщин на лице 

и виски поседели. Это если судить по визуальным наблюдениям. А 

что внутри произошло, то это сегодня от медиков узнаем. 

— Тут у вас без меня Аллочка командир,— усмехнулся неприязненно 

Югов. Его задело, что она так рьяно заботилась о Ваде.— Больше 

ничего не делали? 

— Нет. Правда, когда стали выключать установку, в каком-то блоке 

произошло замыкание, или элемент вышел из строя. Точно не знаю. 

143

Не искали. Ну, и левый излучатель стал посылать какие-то странные импульсы 

с десятиминутным интервалом... 

Разговаривая, они подошли к установке. Она представляла собой 

довольно громоздкую конструкцию в виде зубоврачебного кресла, у 

которого вместо подголовника торчало несколько штырей с устройствами, 

похожими на рефлекторы от автомобильных фар. Это и были головные 

излучатели, с помощью которых воздействовали на биологическое 

поле человека. Эта установка была более совершенной моделью 

по сравнению с теми, которые конструировали раньше. Один из излучателей 

был направлен в окно. 

— Этот?— ткнул пальцем в излучатель Югоз. 

— Да. Чтобы избежать влияния на нас, мы его направили в окно. 

На всякий случай. 

— Это что же, вместо пяти излучателей вы использовали всего 

лишь четыре? 

— Откуда мы знаем, что за излучение в нем появилось? То, которое 

в опытах используем, еще толком не изучили, а тут еще один феномен! 

— А если бы с Вадей что-нибудь случилось? 

— Ну что ты. Мы же не маленькие, понимаем, что к чему...— в голосе 

Поспелова заскользила ирония. 

Югов открыл окно. Утренний вегерок шаловливо ткнулся в его лицо, 

шевельнул волосы, пробежался по листьям деревьев, растущих в 

сквере около института, и умчался куда-то дальше. За сквером виднелся 

проспект, по которому с шумом и дымом мчались автомобили. Далеко, 

в сизой дымке, проспект поворачивал, и на месте поворота угадывался 

дом, в котором жил Югов. 

«Интересно, у всех ли, кто попал в поле действия излучения, внутри 

слышался звонок? А если слышался, то, наверное, тоже вызывал какие-нибудь 

мысли и побуждал к каким-то действиям. Только к каким? 

Добрым или злым? Любопытный побочный эффект получился». 

Югов повернулся и встретил изучающий взгляд Поспелова. Они 

опять подошли к установке, и Югов спросил: 

— Ты уверен, что излучение было слабое и не повлияло на людей, 

случайно попавших в поле действия? 

— Наше окно на седьмом этаже, так что вероятность того, что 

кто-то может попасть в поле действия излучения, очень мала. 

Югов усмехнулся. 

— Где Аплочка? 

— Спит,— кивнул голозой Поспелов. Югов посмотрел в ту сторону 

и увидел, что за столом, заставленным аппаратами и приборами, 

спят, обнявшись, Аллочка и Вадя. У него, действительно, оказались седые 

виски. Да и вообще, как показалось Югову, он заметно изменился. 

Аллочкина белокурая головка сладко покоилась на узком плече Вади. 

Какое-то подобие ревности шевельнулось в Югове. Но ревность 

ли? Он не был уверен. 

— Ну. что же.— вздохнул Югов, отрывая глаза от этой идиллической 

картины, и повернулся к Поспелову.— Как проснутся, пусть идут 

домой, отдыхать. Ты тоже. Отчет и журнал оставь на столе. Я приеду 

и все сделаю. 

— Откуда приедешь?— удивился тот. 

— На вокзал поеду билеты покупать. Хочу к матери съездить. 

Давно не видел. 

— С каких это пор тебя на такие подвиги потянуло?— еще больше 

удивился Поспелов. Он, как правая рука Югоеа, очень хорошо был осведомлен 

обо всех личных делах своего шефа. 

— Да вот... С утра пораньше,— Югов решил пока про звонок ничего 

не говорить. 

— Надолго ли тебя хватит?— усмехнулся Поспелов. 

Югов не ©тветил. Он и сам не знал... 

144

СОДЕРЖАНИЕ ЖУРНАЛА „БАЙКАЛ" ЗА 1991 ГОД 

поэзия 

Н. ДАМДИНОВ, Р. ФИЛИППОВ, М. ВИШ 

НЯКОВ, Д. ЖАЛСАРАЕВ, М. САЯНИН. Стихи.— 

№ 1. 

Г. ДАШАБЫЛОВ. Песнь изюбра. Г. ПО 

ПОВ. Ночь. В. БАЛДОРЖИЕВ. Прерванные 

песни. Стихи.— № -2. 

B. МАКАРОВ. Тост. В. САПОВ. Бессмертник. 

А БАДАЕВ Есть за околицей дорога... 

С. НЕСТЕРОВА, 3. КОЗЛОВА. Стихи — 

№ 3. 

A. РУМЯНЦЕВ. В доме бакенщика тихо. 

М. ШИХАНОВ. Снегопад. Стихи.— № 4. 

Л. ЩИПАХИНА. А было ли это! Стихи. 

Н. ДАМДИНОВ. Будда, или Татхагата (Достигший 

совершенства). Поэма.— № 5. 

C. ЛНГАБАЕВ. На меня Есенин смотрит 

со стены. С. СЫНДУЕВ. Д. АЛЕКСЕЕВ 

Стихи.— № 6. 

ПРОЗА 

М. ТОЛКАЧ. Байкальские затесы. Документальная 

повесть. Д. ДАБАЕВ. Зов изюбра. 

Рассказ. А. БАИБОРОДИН. То ли явь, 

то ли сон. Рассказ. Г. МАШКИН. Невестино 

решение. Рассказ — № I, 

B. ГАРМАЕВ. Десятый рабджун. Роман. 

— № № 2—4. 

К). КОВРИЖНЫХ. Купи мне ботинки, Мария! 

Повесть.— № 2. 

Б. ЗОЛОТАРЕВ. Серебряная уздечка. Из 

повести. Н КАРЛОВА. Шиповник. Рассказ. 

— № 3. 

К. ТУРСУНКУЛОВ. Казыгуртская легенда. 

Повесть.— № 4. 

Д. БАТОЖАБАЙ. Детство Шалху Рабдэна. 

Автобиографическая повесть. Г. БАШ- 

КУЕВ. Бурят, который никогда не видэп 

Америку. Рассказ. Р. ЧАНДЛЕР. Выстрелы 

у Сирано. Повесть,— № 5. 

Б. КРИВОГОРНИЦЫН. Малохольлый. Повесть. 

В. ТРОШИН. Грех юности. Повесть. 

Л. КУЭНЕЦ08. Стук в душу. Фантастический 

рассказ.— N9 6. 

ОЧЕРК, ПУБЛИЦИСТИКА 

А. РУМЯНЦЕВ. Берег печали. А, КУЗНЕ 

ЦОВ. Течет река Селенга. К. КАРНЫШЕВ. 

Бунт моря. А ГОЛЕНКОВА. Одержимость. 

— № 1. 

Б.-М. БАЛДАНСЗ. Зтноэксночия: прсЗлемы 

и перспективы. Т. ГРЕКОВА. Трудный 

путь к признанию.— №№ 2, 3. 

Е. ГОЛУьЕВ. Когда страна прикажет быть 

героем И. КУЗНЕЦОВ. Сосетский генералитет.— 

№ 3. 

C. ХАНДАЖАПОВ. «Свою жизнь я прожил 

честно...» — № 4. 

КРИТИКА И БИБЛИОГРАФИЯ 

М ХАМАГАНСВ. Времен связующая 

нить...— № 1. 

Э. СОСНСВСКАЯ. На весах доверия,— 

№ 2. 

В КРАЙНЕВ. вера в справедливость. 

Р. ШЕРХУНАЕВ. Счастливый путешественник.—№ 

3. 

А. ПАЛИКОВА. «Терять и находить свое 

лицо...» А. ВАСИЛЬЕВА. «Сокровенное ска 

зание монголов» и роман И. Калашникова 

«Жестокий век». И. ЯРНЕВСКИЙ. Неизвестная 

рукопись.— № 4. 

К. СОКТОЕ6А. Сжигать ли последние 

мосты! И. БОЛДОНОВА. Многоголосье 

малой формы. В. МАТВЕЕВА-РЫБКО. 

О Даширабдане Батожабае.—№ S. 

Э. УЛАНОВ. «От «Глотка свободы» до 

«Высоких мыслей достоякье^. Б. ЖИГМЫ- 

ТОВ. Штрихи к портрету Николая Дамдинова. 

В. БАШКЕЕВА. «Если бы я был живописцем...»— 

№ 6. 

НАШИ ПУБЛИКАЦИИ 

Э. ДЕМИН. Искры памяти. К 200-летию со 

дня рождения Николая Бестужева.— № 2. 

С. ОЧИРОВ, Д.-Н. РАДНАЕВ. Осмысливая 

историю...— № 4. 

Д.-Н ЛОМБОиЭРЭНОВ Летопись сепенгинских 

монголо-бурят.—№ 5. 

Т. КОМАРОВА. Письма И. В. Палибина 

к Г. Н. Потанину.— № 6. 

ИСКУССТВО 

Ю ХУДУГУЕВА. Возрождение народного 

промысла.— № 3. 

СТРАНИЦА КРАЕВЕДА 

Э. ДЕМИН. Из класочых байкальской старины. 

С. КУТЕЙНИКОВ. Почему Робинзон 

Крузо не был на Байкале!—№ 1. 

Д. УЛЫМЖИЕВ. Монголовед Александр 

Попов.— № 5. 

Ф. БОЛОНЕВ. Переселение из Польши в 

Сибирь старообрядцев. В. ЮРКОВ. Савва 

Рагузинский и Ганнибал в Сибири — № 6. 

ИСТОРИЯ, ФАКТЫ 

Б. БАЗАРОВ, Ю. ШАГДУРОВ. Агван Дор. 

жиев. Последние страницы жизни. Г. ДОР- 

ЖИЕВА Связь народов.— № 3. 

О ВОЙНАХ ЬОГДО БАТОРА.—№ 4. 

Г. АМАГАЕВ. «За это буду бороться...» 

А. ЗУЕВ. На страже забайкальской границы. 

В. АНТОНОВ. Национальные символы 

стран Востока.— № 6. 

ИЗ ПОЧТЫ «БАЙКАЛА» 

3. РАДНАЕВ. Бурятский язык в условиях 

двуязычия. О СУДЬБЕ РЕПРЕССИРОВАН 

НЫХ. А. АЛИНСКИЙ. Правда о Зторой 

ударной. Б. САНДАНОВ, С. ГОМБОЖАПО- 

ВА. Прошлое обязьвает. Ю. НЕРОНОВ, 

С. МАЙСТРЕНКО. Незваная гостья Байкала.— 

№ 3. 

B. МИХАЙЛОВ. О названиях действительных 

и мнимых.— № 4. 

4. АНДРЕЕВ. Национальное движение 

бурят. Л. КУРАС. О переходе бурят в Монголию. 

Г. СЕМИНА. Юбилей библиотеки.— 

№ 5. 

«БАЙКАЛ» — ДЕТЯМ 

C. ЦЫРЕНДСРЖИЕВ. Логово. Повесть — 

№ 4. 

Н. КАРЛОВА. Рассказы. Т. ГРИГОРЬЕВА. 

Стихи. С. НЕСТЕРОВА Сказки.—№ 5.

Байкал, 1991, № 6, 1—144

Б. КРИВОГОРНИЦЫН. Малохольный. В. ТРОШИН. Грех юности ...

Create successful ePaper yourself

Delete template?

Save as template?