Good night, ÐÐ¶ÐµÑÐ·Ð¸ - Instytut KsiÄÅ¼ki

НОВЫЕ 

КНИГИ 

ИЗ 

ПОЛЬШИ

ПОЛЬСКИЙ 

ИНСТИТУТ КНИГИ 

ПОЛЬСКИЙ ИНСТИТУТ КНИГИ – национальное культурное учреждение. 

Функционирует в Кракове с января 2004 года, в 2006 году создан 

варшавский филиал. Основные цели деятельности Института – пропаганда 

польской литературы в мире, а также воспитание польского 

читателя и популяризация книги и чтения в стране. 

Зарубежная деятельность Института Книги заключается в подготовке 

национальных стендов польских издателей на важнейших 

международных книжных ярмарках, программ польских литературных 

презентаций, а также выступлений польских писателей на 

литературных фестивалях и в рамках программ пропаганды польской 

культуры в мире. Кроме того, Институт руководит издательской 

программой NEW BOOKS FROM POLAND. Она связана с подготовкой 

информационных материалов о польской литературе для 

зарубежных издателей: Институт публикует каталоги, представляющие 

новинки польского книжного рынка, а также листовки, посвященные 

творчеству отдельных польских авторов. Всего появилось 

уже более сорока выпусков каталогов на разных языках. Институт 

организует встречи и семинары для зарубежных издателей, а также 

переводчиков польской литературы, присуждает премию 

«ТРАНСАТЛАНТИК» для лучшего пропагандиста польской литературы 

за рубежом, поддерживает постоянную связь с издателями и переводчиками. 

В 2006 году Институтом была организована КОЛЛЕГИЯ ПЕ- 

РЕВОДЧИКОВ – программа стажировок в Кракове для переводчиков 

польской литературы. 

Важнейшая часть деятельности Института за пределами Польши – 

поддержка переводов польской литературы на иностранные языки 

и укрепление ее позиций на зарубежных книжных рынках. Именно 

эти цели преследует осуществляемая Институтом ПЕРЕВОДЧЕСКАЯ 

ПРОГРАММА © POLAND. Она действует с 1999 года по образцу аналогичных 

иностранных программ. С момента создания программой руководит 

коллектив Института Книги в Кракове. На сегодняшний день 

предоставлено 1 300 дотаций. Благодаря данному проекту польские 

книги появились в переводах на сорок два языка. Программа охватывает 

художественную литературу и эссеистику, тексты из области 

гуманитарных – в широком понимании – наук (прежде всего книги, посвященные 

истории, культуре и литературе Польши), литературу для 

детей и юношества, документальную литературу. 

Кроме того, Институт Книги ведет интернет-портал, целиком посвященный 

вопросам литературы, чтения и польской книги. На сегодняшний 

день сайт доступен на трех языках. Портал www.bookinstitute.pl представляет 

информацию об текущих литературных событиях в Польше 

и за рубежом, новинки книжного рынка, анонсы издательств, рецензии. 

Кроме того, здесь можно найти более 100 биографий современных 

польских авторов, сведения о более, чем 900 произведениях, 

фрагменты произведений, эссе, адреса издательств, информацию 

о мероприятиях Института Книги. Другими словами, всё о польских 

книгах – по-польски, по-английски, по-немецки, по-русски и на 

иврите.

ИЗБРАННЫЕ ПРОГРАММЫ 

ИНСТИТУТА КНИГИ 

ПЕРЕВОДЧЕСКАЯ ПРОГРАММА © POLAND 

Действует с 1999 года, по образцу аналогичных зарубежных программ. 

переводческая программа © poland направлена на увеличение количества 

переводов польской литературы за границей. Благодаря этому проекту 

появились переводы польских книг на сорок два языка. Программа 

охватывает художественную литературу и эссеистику, тексты из области 

гуманитарных – в широком понимании – наук (прежде всего книги, 

посвященные истории, культуре и литературе Польши), литературу 

для детей и юношества, документальную литературу. С момента создания 

программой руководит коллектив Института Книги в Кракове. 

Программа может покрывать: 

» до 100 % стоимости перевода произведения с польского языка на 

иностранный; 

» до 100 % стоимости приобретения авторских прав. 

SAMPLE TRANSLATION © POLAND 

Финансирует пробные переводы польских книг. Она адресована 

переводчикам польской литературы. В рамках программы Институт 

Книги оплачивает до двадцати страниц пробного перевода, который 

переводчик затем представляет зарубежному издателю. Заявление 

на дотацию подает сам переводчик, аргументируя свой выбор, прилагая 

план действий, библиографию своих работ и данные о стоимости 

перевода. Полная информация о переводческой программе © poland 

и sample translation © poland, список ранее предоставленных дотаций, 

а также бланк заявления – на интернет-страницах Института Книги – 

www.bookinstitute.pl 

КОЛЛЕГИЯ ПЕРЕВОДЧИКОВ – проект, направленный на поддержку 

переводчиков польской художественной литературы и эссеистики, 

а также документальной литературы и текстов из области гуманитарных 

(в широком понимании) наук. Стажировки организуются в периоды: 

1 марта – 31 мая (весенняя) и 15 сентября – 15 декабря (осенняя). 

Каждый раз Институт предоставляет две стажировки по три месяца 

и две по месяцу. Программа адресована только переводчикам, постоянно 

живущим за пределами Польши и опубликовавшим хотя бы один 

перевод (отдельным изданием или в периодике). Стажеру обеспечиваются: 

жилье, компенсация стоимости билетов, гонорар, помощь 

в организации встреч с издателями и писателями, связанными с текущей 

работой переводчика. По просьбе организаторов переводчик 

обязуется провести цикл мастер-классов или прочитать лекцию для 

студентов Ягеллонского университета. 

ПРЕМИЯ «ТРАНСАТЛАНТИК» 

«трансатлантик» – премия Института Книги для выдающихся послов 

польской литературы за рубежом. Ее цель – пропаганда польской 

литературы на мировом рынке и интеграция переводчиков польской 

литературы и ее пропагандистов (литературных критиков, литературоведов, 

деятелей культуры). Престижность премии и связанные с ней 

мероприятия призваны привлечь переводчиков к польской литературе, 

издателей – к ее публикации, а кроме того – заинтересовать зарубежного 

читателя в целом. Название премии отсылает к названию 

романа Витольда Гомбровича, чьи произведения получили мировую 

известность. Премия присуждается ежегодно, составляет 10.000 евро, 

вручаются также памятный диплом и статуэтка. На сегодняшний день 

лауреатами стали: Хенрик Березка, Андерс Бодегард и Альбрехт 

Лемпп, Ксения Старосельская, Бисерка Райчич и Пьетро Маркезани. 

INSTYTUT KSIĄŻKI 

ul. Szczepańska 1, II piętro 

31-011 Kraków 

tel.: +48 12 433 70 40 

fax: +48 12 429 38 29 

office@bookinstitute.pl 

ФИЛИАЛ В ВАРШАВЕ 

Pałac Kultury i Nauki 

Pl. Defilad 1, IX piętro, pok. 911 

00-901 Warszawa 

Warszawa 134, P.O. Box 39 

tel.: +48 22 656 63 86 

fax: +48 22 656 63 89 

warszawa@instytutksiazki.pl

ГОД 

ЧЕСЛАВА МИЛОША 

В 2011 г. исполняется сто лет со дня рождения Чеслава Милоша, польского 

лауреата Нобелевской премии по литературе. Появившийся на 

свет в Шетейне, в самом сердце литовских лесов, изгнанный оттуда 

в результате трагических событий XX в., он жил в Варшаве, Кракове, 

Париже и США, чтобы в конце столетия вернуться в Польшу. 

Милош был не только поэтом, прозаиком, переводчиком, известным 

во всем мире эссеистом, но также необыкновенно внимательным наблюдателем 

и свидетелем эпохи. 

Программа Года Милоша включает в себя новые книжные издания, 

конференции, дискуссии, выставки, посвященные писателю, в Польше 

и за границей – от Красноярска до Вильнюса, в Красногруде, Кракове, 

Париже, Нью-Йорке и Сан-Франциско. 

Чтобы лучше познакомить мир с фигурой писателя и информировать 

о ближайших мероприятиях в рамках Года Милоша, Институт 

Книги, координатор празднования Года Милоша, запускает сервис 

www.milosz365.eu на русском языке. Здесь вы найдете всю информацию 

о планируемых мероприятиях и всех инициативах, связанных 

с Годом Милоша, а также множество сведений о лауреате Нобелевской 

премии – биографию и хронологию событий его жизни, библиографию 

произведений и переводов, избранные тексты, интерпретации 

его произведений, а также многочисленные интересные фотографии, 

относящиеся к разным периодам его жизни. 

Мы надеемся, что столетие Чеслава Милоша станет импульсом к новой 

встрече с его произведениями, неизменно побуждающими к творческому 

осмыслению современного мира.

СОДЕРЖАНИЕ 

СТРАНИЦА 

6 

8 

10 

12 

14 

16 

18 

20 

22 

24 

26 

28 

30 

32 

34 

36 

38 

40 

42 

44 

46 

АВТОР 

ЯНУШ ГЛОВАЦКИЙ 

СТЕФАН ХВИН 

ЮЗЕФ ХЕН 

ЯЦЕК ДЕНЕЛЬ 

МАГДАЛЕНА ТУЛЛИ 

ХУБЕРТ КЛИМКО-ДОБЖАНЕЦКИЙ 

МИХАЛ ВИТКОВСКИЙ 

ВОЙЦЕХ КУЧОК 

МИКОЛАЙ ЛОЗИНЬСКИЙ 

ХАННА КРАЛЛЬ 

МАРИУШ ЩИГЕЛЬ 

ЛИДИЯ ОСТАЛОВСКАЯ 

ВИТОЛЬД ШАБЛОВСКИЙ 

ИОАННА БАТОР 

МАРЦИН МИХАЛЬСКИЙ, МАЦЕЙ ВАСИЛЕВСКИЙ 

ИОАННА ОЛЬЧАК-РОНИКЕР 

АНДЖЕЙ ФРАНАШЕК 

АДАМ ЗАГАЕВСКИЙ 

ЗЫГМУНТ МИЛОШЕВСКИЙ 

ВИКТОР ХАГЕН 

АДРЕСА ИЗДАТЕЛЕЙ 

НАЗВАНИЕ 

Good night, Джерзи 

Фройляйн Фербелин 

Новолипье. Лучшие годы 

Сатурн 

Итальянские лодочки 

Борнхольм, Борнхольм 

Дровосек 

Заговоры. Приключения в Татрах 

Книга 

Белая Мария 

Воскресенье, что выпало в среду 

Акварель 

Убийца из города абрикосов 

Японский веер. Возвращения 

88:1. Повести с Овечьих островов 

Корчак. Опыт биографии 

Милош. Биография 

Легкое преувеличение 

Зерно истины 

Длинный уик-энд

6 

ЯНУШ 

ГЛОВАЦКИЙ 

ЯНУШ ГЛОВАЦКИЙ (Р. 1938) – ДРАМАТУРГ, ПРОЗАИК, ФЕЛЬЕТОНИСТ, 

КИНОСЦЕНАРИСТ, ЧЬИ ПРОИЗВЕДЕНИЯ ПЕРЕВЕДЕНЫ НА ПЯТНАД- 

ЦАТЬ ЯЗЫКОВ. ЖИВЕТ В НЬЮ-ЙОРКЕ. 

Photo: Robert Renk 

Good night, Джерзи 

Является ли новая книга Януша Гловацкого беллетризованной биографией 

Ежи Косиньского? Проще всего ответить утвердительно, 

но это будет далеко не вся правда, поскольку «Good night, Джерзи» 

– роман сложный, многосюжетный, фрагментарный. В центре его – 

действительно фигура Косиньского, но стержнем служит история 

работы повествователя (alter ego Гловацкого) над сценарием фильма 

о скандальном писателе по заказу немецкого продюсера. Именно 

вокруг этой оси вращаются все прочие сюжеты. Повествователь 

знакомит читателя с современным Нью-Йорком, ведет его за кулисы 

американского литературного бизнеса, демонстрирует ярмарку 

тщеславия с ее толпами наглых литературных агентов и честолюбивых 

писателей, рассказывает историю сложных отношений немецкого 

продюсера, его молодой русской жены и Косиньского, записывает 

сны героев… 

Почему внимание Гловацкого привлек именно Ежи Косиньский? Хотел 

ли он только лишь напомнить читателям о существовании этого 

скандального польско-еврейско-американского писателя, которого 

одни считают прекрасным и бескомпромиссным прозаиком, 

другие - аферистом и мифоманом, умело манипулировавшим окружающими 

ради славы? И да, и нет. К книге о Косиньском Гловацкий 

примеривался уже давно: когда-то он планировал написать о нем 

пьесу, позже работал над киносценарием. Ни один из тех проектов 

не был завершен, но их фрагменты вошли в «Good night, Джерзи». На 

сей раз повествование о Джерзи доведено до конца, хотя Гловацкий 

сделал это в своем духе: представив множество зачастую противоречивых 

точек зрения и воздержавшись от однозначной оценки фигуры 

Косиньского. Гловацкий написал портрет писателя, который 

борется со своими демонами, блуждает среди созданных им самим 

ролей, одновременно отчаянно пытаясь удержаться на плаву и спасти 

карьеру. 

Роберт Осташевский 

назад к содержанию

7 

– Может 

быть, – вздохнул Роджер, подливая нам 

темного чилийского вина. – Может 

быть… но что нового ты, собственно, надеешься 

о нем рассказать? 

Мы сидели в удобных плетеных креслах. Был октябрь, Indian Summer, что-то 

вроде нашего бабьего лета. Над Гудзоном поднимался туман, в котором расплывались 

огни Нью-Джерси, корабли уже вышли в океан. Роджер в последнее 

время немного поправился, но для своих семидесяти выглядел прекрасно. Его 

круглые водянистые глаза смотрели внимательно, а рот находился в постоянном 

движении – он жевал салфетки, билеты в театр и талоны на парковку, из-за 

чего случалось немало казусов. 

– Что он врал – так это мы и так знаем, – добавил Рауль. – И что практически 

ничего после себя не оставил – тоже. 

На колени к Раулю запрыгнул толстый черный котяра – и требуя ласк, принялся 

утаптывать лапками его живот. Рауль полностью переключился на кота, 

который переживал экстаз – выгибал спинку, задирал хвост и приподнимал зад. 

А когда Рауль покорно принялся почесывать ему попу, издал визг скорее собачий, 

чем кошачий. 

– Он безусловно был умным человеком, и даже очень. – Роджер с нежностью 

следил за кошачьими пируэтами. – Не исключаю, что достаточно умным, чтобы 

понимать: большая часть написанного им никуда не годится и при малейшем 

сквозняке рассыплется, точно карточный домик. – Он наклонился к Раулю и дунул 

коту под хвост. – Именно поэтому ему и требовался запоминающийся спектакль 

в финале. Помнишь, Рауль, Джерзи ведь часто говорил, что самоубийство 

– лучший способ продлить себе жизнь. 

Пару мгновений все присутствующие наблюдали за тем, что происходит 

с черным котом. Три других кота тоже заинтересовались этим зрелищем. Они 

принялись потягиваться на своих креслах и выгибать спинки. 

– Если так, – парировал я, – то почему вы все благоговели перед ним? Писали, 

что Джерзи – помесь Беккета с Достоевским, Жене и Кафкой? 

– Ну все, все, Майкл, хватит, – Рауль попытался сбросить кота на каменный 

пол, но тот цеплялся когтями за брюки. – Хватит уже, иди, черныш. 

Кот наконец сдался и мягко соскочил на пол. 

– Смотри, Роджер, кровь … снова следы когтей останутся, – пожаловался Рауль. 

– Почему… почему? – Рауль пожал плечами. – Милый, промой царапины 

перекисью водорода и принеси еще бутылку. – Он улыбнулся Раулю и проводил 

его нежным взглядом. Рауль, уроженец Сан Хосе, значительно младше Роджера, 

походкой напоминал прирученного хищного зверя. – Наверное, потому, что 

мир уже давно разучился отличать талант от бездарности, и ложь от правды. 

А может, по какой-нибудь другой причине. Может, потому, что Америка никогда 

прежде не знала человека, подобного Джерзи. Поэтому он нас и поимел. А теперь, 

насколько я понимаю, поиметь его посмертно собираешься ты, Джанус. 

– Минуточку, – сказал я. – Погоди-ка … 

– Только не обижайся. Помнишь, Рауль, у него был такой странный запах? 

– Словно пачули, – заметил Рауль. 

– Нет-нет-нет. Это не был запах пачули. А тебе никогда не приходило в голову, 

Джанус, что душа имеет запах? Что она может пахнуть козлом, а может – розами. 

Писание гласит, что создавая человека, Господь вдохнул ему в рот свой дух, 

но, может, в то же самое время сзади подкрался дьявол и дунул человеку в жопу. 

Только у меня одна просьба: не считай нас идиотами и избавь от заявлений, будто 

ты собираешься рассказать о нем правду. 

– Вот-вот, – вставил Рани. – Помни, что чем дальше от правды, тем ближе 

к Джерзи. 

Роджер покивал головой. 

– Так или иначе, мы желаем тебе удачи. Конечно, сразу появится толпа недовольных, 

которые накинутся на тебя с воплями, что они знали его лучше и вообще 

все было не так. Но ты не обращай внимания, потому что ты поимел Джерзи 

первым. Только ни на что не рассчитывай. Потому что мы не уверены, есть ли, 

кроме нас, в Нью-Йорке люди, которые вообще помнят, кто он такой. 

– Ну-ну, не преувеличивай, – сказал я. 

Рани открыл новую бутылку, а трое котов у наших ног присоединились к черному 

собрату и сбились в кучу малу – мяукающую, визжащую, царапающуюся 

и кусающуюся. Оргия кастратов. 

На следующий день погода испортилась – вдруг полило как из ведра. Но я пошел 

в «Барнс&Нобль» – огромный многоэтажный книжный на Бродвее, напротив 

Линкольн-центра – и попросил монографию о Косиньском. 

– О ком? Скажите, пожалуйста, по буквам, – попросил молодой продавец. 

Я сказал по буквам, потом повторил еще раз и еще – уже сквозь зубы. Он постучал 

по клавиатуре, покачал головой и сообщил: 

– Ничего. 

– Ничего? 

– Ничего! 

Я поник, преисполнился сомнений и оставил Джерзи в покое. 

ŚWIAT KSIĄŻKI, WARSZAWA 2010 

130 × 215, 320 PAGES 

ISBN: 978-83-247-2135-1 

TRANSLATION RIGHTS: ŚWIAT KSIĄŻKI 

RIGHTS SOLD TO: FRANCE/FAYARD, 

HUNGARY/EUROPA, CZECH REPUBLIC/HOST, 

ISRAEL/SCHOCKEN, RUSSIA/NLO 


8 

СТЕФАН 

ХВИН 

СТЕФАН ХВИН (Р. 1949) – ПИСАТЕЛЬ И ЭССЕИСТ, ЛИТЕРАТУРОВЕД, 

ПРОФЕССОР ГДАНЬСКОГО УНИВЕРСИТЕТА, АВТОР МНОГОЧИСЛЕН- 

НЫХ ХУДОЖЕСТВЕННЫХ (И НЕ ТОЛЬКО) ПРОИЗВЕДЕНИЙ, ПЕРЕВЕ- 

ДЕННЫХ НА ДВЕНАДЦАТЬ ЯЗЫКОВ. 

Photo: Instytut Książki 

Фройляйн Фербелин 

Место действия – Гданьск. Время действия точно не определено: 

вероятно, это начало ХХ века, когда город относился к Пруссии, однако 

ряд мотивов отсылает как к более ранним, так и более поздним 

периодам мировой истории. В этом, нарисованном Хвином, 

фантастическом Гданьске можно разглядеть, например, провинцию 

Римской империи. Власть сосредоточена в руках главного прокурора 

Хаммельса, современного Понтия Пилата. Сюжет «Фройляйн 

Фербелин» отсылает ко второму пришествию Христа и его последствиям. 

Мессия в романе – человек, которого жители называют 

Нойштадтским Учителем, поскольку именно из города Нойштадта 

прибывает в Поморье Курт Ниманд. Он работает на верфи, борется 

за права судостроителей, защищает угнетенных, со временем делается 

проповедником и целителем. Мария Фербелин, главная героиня 

романа, – одна из тех, кто приходит к городской заставе слушать 

Учителя. Мастер – как именует его фройляйн Фербелин – исцеляет 

ее отца, а затем между ними вспыхивает страсть. Днем Мария дает 

уроки Хельмуту, сыну прокурора, ночи же проводит с возлюбленным. 

Поворотный пункт этой фантастической истории – теракт на 

Гданьском вокзале. Погибает много людей и властям нужно назвать 

виновника. Мастер – народный трибун, представляющий опасность 

для власти как светской, так и духовной (католическая «верхушка») 

– оказывается просто идеальным козлом отпущения. С этого момента 

события в романе начинают напоминать происходившее в Иерусалиме 

две тысячи лет назад (Мастера задерживают, допрашивают 

в Гданьском Синедрионе, где председательствует местный епископ 

и т.д.). Возлюбленная Мастера, служащая в доме прокурора и пользующаяся 

его доверием, организует целую операцию по спасению 

Учителя. Благодаря ее любви, ловкости и решительности, Мастер 

в конце концов избежит распятия. Жанр «Фройляйн Фербелин» можно 

определить как модификацию романа идеи: синтез динамичной 

фабулы, элементов фантастики и морально-философского эссе. 

Дариуш Новацкий 


9 

В субботу, 

в десять часов утра, спустя несколько 

минут после пробуждения 

в комнате в мансарде, где она 

ночевала впервые, Марию пригласили, а точнее призвали в кабинет прокурора 

Хаммельса. Об этом известила ее госпожа Зонненберг, несмотря на ранний час 

вошедшая в спальню без стука – она раздвинула шторы и сообщила, что прокурор 

имеет обыкновение регулярно обсуждать успехи сына с домашними 

учителями, и время для такой беседы как раз наступило, поэтому через полчаса 

господин Хаммельс ждет Марию за завтраком. 

Она еще ни разу не была в кабинете на первом этаже, точно так же, как еще ни 

разу не разговаривала с прокурором Хаммельсом лично: более того, во время 

урока с Хельмутом ей подумалось, что прокурор нанимает сыну домашних учителей 

прежде всего потому, что не заботится о его судьбе, но уже через несколько 

минут после начала разговора поняла, что ошиблась. 

Когда она вошла в кабинет, прокурор Хаммельс сидел в кресле, держа в руках 

открытую книгу, которую при виде Марии не отложил в сторону, а лишь прикрыл 

– впрочем, не спеша, – страницы ладонью. Она успела заметить какие-то 

раскрашенные (преимущественно в пурпурный и фиолетовый цвета) гравюры, 

которые в первый момент показались ей непристойными, однако напрасно: 

когда прокурор поднял ладонь, Мария увидела изображения цветов или других 

растений, и в самом деле напоминавших части мужских и женских тел, однако 

с таким же успехом это могли быть амазонские бабочки или другие насекомые 

с притягательными для взора прозрачно-пурпурными крыльями. Этот оптический 

обман сбил ее с толку, и даже привел в раздражение, тем более, что сев за 

стол напротив прокурора, Мария поняла: впечатление, создавшееся у нее в первый 

день, когда она встретила прокурора Хаммельса на лестнице, оказалось 

совершенно ложным. Хаммельс вовсе не выглядел усталым, напротив, он сидел 

перед ней в распахнутой на груди белой сорочке, спокойный, раскованный, 

словно бы даже немного расслабленный, и только с лицом его происходило чтото 

неладное. Когда он наклонялся к столу, чтобы подлить ей чаю или подвинуть 

поближе корзинку со свежими хрустящими булочками, его слегка ассиметричное 

лицо казалось то добрым и располагающим к себе, то холодным и странно 

искаженным, словно солнце, чьи лучи проникали в комнату сквозь опущенные 

жалюзи, проявляло в прокуроре некие тайные черты – животного (ей было неприятно 

об этом думать) или даже насекомого (это слово ее пугало), но Мария 

побыстрее отогнала эту мысль, решив, что стала жертвой какого-то скверного 

обмана зрения и что не следует давать волю своим фантазиям. 

– Вот послушайте, что пишет автор этой книги…, – когда она села по другую 

сторону изящно сервированного стола, прокурор Хаммельс слегка приподнял 

том с гравюрами, который держал в руке. – «Не знает поражения тот, кто не борется. 

Поражение познает лишь тот, кто вступит в борьбу. Вот, к примеру: некто 

тяжко болен и изо всех сил стремится к выздоровлению. Поступая так, он 

опрометчиво обрекает себя на будущие страдания вследствие поражения, ибо 

когда болезнь одержит верх, он ощутит себя сломленным. Подобное унижение 

никогда не станет однако уделом того, кто не борется с болезнью, но поддается 

ей». Как, на ваш взгляд, – обратился он к Марии, – эти мысли разумны? – Я полагаю, 

что излишний страх перед возможными ошибками разрушает нас с самого 

детства, – ответила она нехотя, вспомнив болезнь отца; с другой стороны, 

девушке польстило, что прокурор Хаммельс интересуется ее мнением по такой 

непростой проблеме. – Ваша жена недавно умерла? – Хотя вопрос ее был неожиданным 

и прозвучал, пожалуй, довольно бесцеремонно, прокурор невозмутимо 

продолжал помешивать чай серебряной ложечкой. – Недавно. – Видите ли, 

ваш сын… – А вот это мы обсуждать не станем, – решительно прервал Марию 

прокурор, хотя с ее точки зрения, именно с этого им и следовало начать. – Ваш 

сын, – повторила она, – должен забыть свою мать. – Послушайте, – глаза прокурора 

стали холодными, – вы отдаете себе отчет в том, что говорите? Ребенок 

должен забыть свою мать? – Ваша жена умерла. – Ну и что? – он стукнул кулаком 

по столу, но тут же погладил ладонью его блестящую поверхность, словно 

желая извиниться за удар. – Это же его мать. Какая разница, жива она или нет? 

– Вы ставите его в трудное положение. – А что вы предлагаете? – проговорил он 

сквозь зубы, словно стремясь пригасить глубоко скрытую боль. – Убить ее еще 

раз? Вы этого хотите? – Вам следует ее забыть, – повторила она решительно. – 

Если вы этого не сделаете, он погибнет. Как… – Как я – это вы хотели сказать? 

– Его слова вывели Марию из себя. Ей показалось, что она уткнулась в глухую 

стену. Прокурор же не сводил с нее глаз. – Мне кажется, вы заходите слишком 

далеко. – Она покачала головой, словно разговаривая с упрямым учеником. – 

Мы должны помочь вашему сыну, пока дело не зашло слишком далеко. Вы знаете, 

чтó он сказал мне во время нашей первой беседы? – Прокурор взглянул на нее 

равнодушно: – Что? – Будто меня наняли для того, чтобы я с вами спала. – Он 

расхохотался. – Серьезно? Так и сказал? – От смеха прокурор даже зажмурился, 

а она обиделась. – Ничего смешного, – заметила Мария, не скрывая своего недовольства. 

– Маленький мальчик не должен говорить такие вещи. – Почему же? 

– Прокурор продолжал улыбаться. – Он умнее, чем я думал. – Услышав это, Мария 

покраснела. – Так это правда? – Дорогая фройляйн Фербелин, – господин 

Хаммельс успокоился и прищурился, – вы слишком большое значение придаете 

словам. – Так это правда? – снова спросила Мария. – Ох, – прокурор продолжал 

улыбаться, но в глазах появился нехороший блеск, – вы здесь затем, чтобы 

учить моего сына французскому, математике и географии. Его воспитание предоставьте 

мне. Вы знаете, – помолчав, добавил он рассеянно, – что достаточно 

одного моего слова, чтобы вас арестовали за покушение на жизнь моего сына? 

– Но ведь это нонсенс! – вырвалось у нее, и Мария даже испугалась собственной 

смелости. – Вы называете мои слова нонсенсом? Вы забываетесь! – Простите, – 

Мария стиснула зубы и положила руки на колени, словно школьница на экзамене, 

хотя внутри у нее все кипело. – Я не это хотела сказать. – А впрочем, – заметил 

прокурор печально, – вы никогда не узнаете, зачем вас наняли. Признайтесь, вы 

ведь этого не ожидали? 

WYDAWNICTWO TYTUŁ, GDAŃSK 2011 

130 × 195, 320 PAGES 

ISBN: 978-83-89859-08-2 

TRANSLATION RIGHTS: WYDAWNICTWO TYTUŁ 


10 

ЮЗЕФ 

ХЕН 

ЮЗЕФ ХЕН (Р. 1923) – ПРОЗАИК, ЭССЕИСТ, РЕПОРТЕР, СЦЕНАРИСТ 

И КИНОРЕЖИССЕР. ОДИН ИЗ НАИБОЛЕЕ АВТОРИТЕТНЫХ ПОЛЬ- 

СКИХ АВТОРОВ СТАРШЕГО ПОКОЛЕНИЯ. 

Photo: Magdalena Słysz 

Новолипье. Лучшие годы 

Вот уже многие годы Юзеф Хен заслуженно пользуется славой прекрасного 

беллетриста, писателя, умеющего красноречиво, увлекательно 

и остроумно рассказывать о событиях неслыханного драматизма 

и об историях давно минувших лет. Не стала исключением 

и эта книга. 

«Новолипье. Лучшие годы» – повествование автобиографическое. 

Автор ведет рассказ о детстве в еврейском районе довоенной 

Варшавы, об обороне города в сентябре 1939 года и о своих военных 

скитаниях на территории Советского Союза. Очаровательные, 

живописные сценки рисуют детство и юность сына предпринимателя 

с улицы Сольной, еврейского ребенка, «врастающего» в польскость 

– с ее поликультурностью, открытостью и сердечностью 

– почти идиллически. И лишь печальные финалы этих автобиографических 

эпизодов, из которых мы узнаем о дальнейшей судьбе 

многочисленных родственников, учителей, соседей, ровесников, 

подруг, первых возлюбленных, друзей, спутников каникулярных 

развлечений и юношеских инициаций – судьбе трагической или туманной, 

заставляющей предполагать худшее – обращают светлое 

повествование Хена в эпитафию, а польско-еврейский мир, безвозвратно 

ушедший в прошлое, воспринимается как метафора судьбы 

центрально-европейца. 

Название второй повести не следует понимать буквально, хотя не 

стоит искать в нем и сарказм: лучшие годы – годы изгнания, военных 

скитаний, приключений, опасностей, но и страстей, и увлечений, пережитых 

спасшимся от гибели евреем, потом учеником советской 

школы, колхозником и наконец красноармейцем – в оккупированном 

Львове и его окрестностях, а затем в коммунистической России, 

вступившей в смертельную схватку с Германией. Хен философски, 

с юмором пишет о наступающей зрелости, об умении сохранить 

собственную «экологическую нишу» в трагически-трудные времена, 

и при этом никогда не опускается до мизантропии. Напротив: 

в этой прозе – разрушающей стереотипы, напряженной, насыщенной 

социальными и эмоциональными реалиями, полной лирических 

отступлений – мы видим триумф и красоту самой жизни. 

Марек Залеский 


11 

1 

Курсивом выделены слова, данные автором по-русски. 

2 

В порядке (англ.). 

Теперь 

о Спенсере Трейси. Я уже говорил, что познакомился 

с ним в самом начале, еще весной. Я стоял 

на обочине шоссе, петлявшего среди складок 

чернозема, на плече лежали два тяжелых лома. Я махал водителям грузовиков, 

с грохотом и ревом проносившихся мимо, но ни один не остановился. Вечно 

они, гады, спешат. С ломами на плече я двинулся вперед, переживая, что окончательно 

доконаю на каменистой дороге свои варшавские ботинки. И именно 

тогда, когда я подумал, что мир жесток и бессердечен, и мне – такому, каким 

я уродился, – нипочем с ним не сладить, рядом возник старый «зис» – плавно, 

без визга, притормозил, и из кабины показалась золотоволосая голова Спенсера 

Трейси. Хорошее мужское лицо, грубые черты, резкие и пробуждающие 

доверие, серые глаза со светлыми ресницами и бровями, взгляд испытующий 

и, несмотря на улыбку, немного обеспокоенный. Он! Правда, он! Здесь, на этой 

дороге! Конечно, это невозможно, я знаю. Ну и что?.. Может, это какая-нибудь 

новая роль, реинкарнация? Да нет, что за ерунда! Я понимал, что наклонившийся 

ко мне мужчина – простой русский шоферюга, однако когда он молча, 

жестом пригласил меня в свою кабину, я вдруг почувствовал себя в безопасности, 

меня охватили покой и доверие – точь-в-точь такие, какие излучал Спенсер 

Трейси. Он вел свою трехтонку осторожно, старательно объезжал выбоины, 

на которые обычно не обращали внимания его торопливые собратья, не жалея 

подвесок и собственных почек. Фамилия его была Хохолов – он выговаривал ее 

«Хах лов». 

– Закурить есть? 1 – спросил Спенсер Трейси хрипловатым голосом Спенсера 

Трейси, даром что по-русски. 

Я сказал, что не курю, и сразу же пожалел о своих словах. А он: ничего, мол, порядок 

(all right 2 – как выразился бы Спенсер Трейси), правильно, так и надо. Не то, 

что вчерашний молокосос – прежде, чем пустить меня в грузовик, тоже спросил: 

«а закурить есть?», а когда я сказал, что не курю, воскликнул: «Ну и чего ты тогда 

живешь на этом свете?». Так я узнал – в Стране Советов все время чему-нибудь 

учишься, – зачем живу на этом свете или, во всяком случае, зачем он живет. 

Если бы я сказал шоферу, что живу ради построения социализма – как пишут 

в передовицах – меня бы приняли за идиота. До этой дороги не доносились тяжеловесные 

речи, люди забывали о пропагандистских штучках, здесь не существовало 

никаких соревнований и т.п., только иногда, если что-нибудь ломалось или 

когда инженер Бжозовский, худой, прямой, точно натянутая струна, службист, 

докладывал, что снова что-нибудь свистнули, тогда начальник нашего участка, 

Василь Л яхов, безусый комсомолец в зеленой косоворотке, багровел и кричал, 

что это «безобразие» и что за порчу советской собственности надо привлекать. 

Так вот, слово «советский» не имело здесь никакого идеологического привкуса, 

оно означало попросту: «государственный», «общественная собственность». 

Дорогу строили из камней, песка и смолы, а не из слов. 

Назавтра, а может, через два дня, случилось так, что Хохлов сам остановился 

возле меня, когда я шел по обочине с ломами на плече. Широко распахнул дверцу 

и спросил: «Поехали?» Он запомнил меня, потому что хотя у шоссе крутилось 

много народу, я один носил синюю гимназическую форму. Чем объяснить его 

симпатию? Наверное, что-то чувствовал – чувствовал мое отношение к нему. 

Между людьми ведь существуют всякие излучения – не только между мужчиной 

и женщиной: война научила меня, что бывает на свете бескорыстная мужская 

дружба, с верностью, преданностью, чаще всего с восхищением. (…) Дружба 

с Хохловым не требовала слов, он был неразговорчив, скорее даже молчун – чего 

же еще ждать от сдержанного англосакса или жителя тайги – впрочем, я понятия 

не имею, откуда он родом, сибиряк или с Украины, эти шоферюги, официально 

называемые «автоколонной», являли собой сборную солянку со всего Союза, 

в основном русские и украинцы, – жили в бараках на базе, некоторые снимали 

комнаты у евреев в Буске или Ярычеве, жили, пока шла стройка, а потом их – вместе 

с грузовиками, выдержавшими ураганную езду по выбоинам – перебрасывали 

на другой конец огромного Союза, так они и мотались с участка на участок, 

с квартиры на квартиру. У них не было ничего своего, кроме балалайки или – 

иногда – баяна. Кое-кто довольствовался губной гармошкой. Не знаю, была ли 

у моего Спенсера Трейси семья – наверное, да, не знаю, пил ли он – наверное, 

иногда пил, не знаю, что он думал обо всем этом, потому что хотя иногда мы обменивались 

фронтовыми сводками (немцы в Дании и Норвегии, битва при Нарвике, 

немцы в Бельгии и Голландии, немцы в Париже), но комментировали их 

сдержанно, лаконично. Теперь, спустя годы, я мог бы ради красного словца сочинить 

какие-нибудь увлекательные диалоги, но мне не хочется. Конечно, я коечто 

рассказывал ему о себе, хотя он ничего не выспрашивал – такого рода техасские 

или сибирские молчуны охотно слушают, понимающе кивают головой, но 

сами в чужие дела не лезут, сказал о родителях (что остались в Варшаве), об этой 

гимназической форме – что значит бордовая полоска (лицейские классы), и немного 

о нашей жизни. Наконец я набрался храбрости и рассказал ему, что есть 

такой американский актер, «артист», по имени Спесер Трейси, очень на него 

похож. Он в ответ улыбнулся – улыбкой Спенсера Трейси. Может, не сразу мне 

поверил, может, подумал, что у знаменитого актера, да еще американского, не 

может быть такой хохлацкой рожи. Помолчав, спросил: «Актер-то хороший?» 

«Очень хороший». Ну и ладно. Раз хороший, то и ладно. Потом он как-то вернулся 

к этой теме. Его заинтересовало, какие роли играл этот мой… как его? 

(Спенсер Трейси – подсказал я). Ну вот, этот Спенсер – что он играет? Я назвал 

несколько фильмов: «Отважные капитаны», по Киплингу, там он играл рыбака, 

«Город мальчиков», там он был ксендзом, «Ярость», классический фильм Фрица 

Ланга. А еще есть такая комедия, – добавил я, – «Большие города», в которой 

Спенсер Трейси играет таксиста. «Шофера?» – удивился он. «Шофера», – подтвердил 

я. Хохолов засмеялся своим добродушным спенсеровским смехом. 

W.A.B., WARSZAWA 2011 

139 × 202, 480 PAGES 

ISBN: 978-83-7747-538-6 

TRANSLATION RIGHTS: W.A.B. 


12 

ЯЦЕК 

ДЕНЕЛЬ 

ЯЦЕК ДЕНЕЛЬ (Р. 1980) – ПОЭТ, ПРОЗАИК, ПЕРЕВОДЧИК, ЗНАТОК 

АНГЛИЙСКОЙ ПОЭЗИИ, ХУДОЖНИК. ЛАУРЕАТ МНОГОЧИСЛЕННЫХ 

ПРЕМИЙ, СЧИТАЮЩИЙСЯ ОДНИМ ИЗ ИНТЕРЕСНЕЙШИХ ПРЕДСТА- 

ВИТЕЛЕЙ МОЛОДОГО ПОКОЛЕНИЯ. 

Photo : Emilian Snarski 

Сатурн. Черные картины 

из жизни мужчин Гойя 

«Сатурн» – блестящее, многоплановое произведение, в которой 

задействовано сразу несколько повествовательных схем. Прежде 

всего, перед нами современный биографический роман, посвященный 

фигуре и творчеству Франсиско Гойи. Вместе с тем, равноправным 

героем повествования является человек, практически не 

знакомый сегодняшнему читателю – единственный сын гениального 

художника, Хавьер. Наконец в какой-то момент на сцене появляется 

и третий персонаж – Мариано, сын Хавьера и внук Франсиско. 

Таким образом, в «Сатурне» доминирует литературный вымысел, 

свободно оперирующий фактическим материалом, который можно 

найти в биографиях великого испанца и трудах, посвященных его 

эпохе. Кроме того, это и семейная сага, эмоциональный стержень 

которой представляют эдипов комплекс и драма нереализованного 

отцовства. «Сатурн» – также и универсальная повесть о художнике, 

временами обращающаяся в искусствоведческое эссе. Кроме 

того, в сюжетную канву врезаются многочисленные экфрасисы 

(литературные описания художественных полотен), с одной стороны, 

выполняющие функцию контрапункта, с другой – служащие 

комментарием к происходящему. Все эти жанры и смысловые поля 

сходятся в одной точке – попытке постичь наиболее загадочное 

произведение Гойи: цикл фресок, известный под названием «черные 

картины». Яцек Денель, по его собственным словам, исходит из 

гипотезы, что автором этого позднего цикла на самом деле является 

сын Гойи, который – уже после смерти отца – воплотил в «Черных 

картинах» семейную историю и отразил сложнейшие отношения 

с Франсиско – деспотом, сластолюбцем и мифоманом. Другими 

словами, в одной из картин, озаглавленной «Сатурн, пожирающий 

собственных детей», Хавьер запечатлел самого себя. Не совсем понятно, 

каким образом удалось сильному и деспотичному отцу «сожрать» 

сына – именно поэтому автор и предпринимает своего рода 

литературное «расследование». Одна из наиболее оригинальных 

версий – «открытие» бурного гомосексуального романа Франсиско 

Гойи: возможно, дело в том, что сын – неудачник и меланхолик, отрешившийся 

от радостей жизни – не позволил художнику окончательно 

покончить с гомоэротическими пристрастиями. Это лишь одна 

из гипотез. Подобных загадок в книге множество, а сам писатель 

далек от прямолинейных выводов. 



13 

(говорит Хавьер) 

Я появился на свет на улице Разочарования. Лишь в возрасте восьми или десяти 

лет, спрятавшись однажды в кладовой, я услыхал, как наша кухарка объясняет 

точильщику историю этого названия: давным-давно четверо махо 1 гнались по 

нашей улице за юной красавицей – вот тут, прямо под окнами нашего дома, который 

в то время еще не был построен, вдоль витрин лавочки с духами и золотыми 

медальонами, которая еще не открылась и в которой еще не воцарился старый 

дон Фелициано, да что там, он еще тогда и не родился; так вот, стало быть, бежала 

эта девушка – о-о-о, как она бежала! – а эти махо гнались за ней – о-о-о, как 

они гнались! – и вот, наконец, настигли; и такая страсть кипела в этих парнях, 

что они изорвали на девушке платье, содрали мантилью и шаль, скрывавшую 

лицо – и застыли, словно изваяния. Потому что из-под атласа и камчатой ткани 

показалось зловонное тело, обтянутый высохшей кожей череп с оскаленными 

желтыми зубами. Махо бросились наутек, а тело мгновенно обратилось в прах, 

вместе со всеми ленточками и оборками. С тех пор улицу и прозвали улицей Разочарования. 

Так рассказывала кухарка: подбоченясь, она стояла, румяная, озаряемая 

снопами искр (я подглядывал из кладовой в замочную скважину) перед 

точильщиком, а тот, не знавший этой истории, поскольку был не из Мадрида, по 

очереди прикладывал к колесу ножи и ножницы, поддакивая и что-то приговаривая 

в паузах между скрежетом металла. Но я глубоко убежден, что отец – даже 

если и не сказал этого, даже если не произнес эти слова среди прочих проклятий, 

которые обрушивал на меня – всегда считал, что улица называется так потому, 

что на ней появился на свет я, Хавьер – в этом доме, в алькове на втором 

этаже, в квартире портретиста и заместителя директора Королевской мануфактуры 

гобеленов Санта Барбара, а в скором будущем королевского художника 

Франсиско де Гойя-и-Лусьентес. 

(говорит Франсиско) 

К тому моменту, когда Хавьер появился на свет – еще на Калье де Десенганьо 

– старшие дети уже умерли; и первенец, Антонио, и второй сын, Эусебио, и малыш 

Винсенте, и Франсиско, и Херменгильда; Марии дель Пилар 2 не помогло 

даже имя Сарагосской Девы, опеке которой мы вверили свое дитя. Я никогда не 

рассказывал Хавьеру – потому что в то время старался не баловать детей, желая 

воспитать сына настоящим мужчиной, не то, что теперь, когда я стал мягкосердечен 

– старый гриб, слезливый дождевик, ко всему прочему еще и глухой, как 

пень, что очень кстати, когда вокруг визжит детвора – так вот, я так и не рассказал 

Хавьеру о том, что когда Ла Пепа, родив его, лежала в постели – измученная, 

черные локоны приклеились к потному лбу, на котором падавший из окна свет 

словно бы нарисовал свинцовыми белилами большое пятно – я бросился в город 

и кричал всем знакомым и незнакомым, что нет в Мадриде ничего и никого 

прекраснее моего мальчика. 

Потом мы делали еще попытки, полагая, что Хавьер недолго задержится на этом 

свете. Моя, светлой памяти, супруга, Хосефа Байеу, или попросту Ла Пепа, если 

не наряжалась, то лежала в постели – или в родах, или с очередным кровотечением 

после очередного выкидыша, в точности как королева Мария-Луиза – 

один мертвый ребенок за другим. Как-то я даже попробовал сосчитать – вышло 

два десятка. Но выжил, увы, только Хавьер. К сожалению только и к сожалению, 

Хавьер. 

(…) 

рядом и они «вместе творят». Он легким движением руки что-нибудь рисует 

– отнюдь не всегда, кстати, это картинки, подходящие для ребенка ее возраста 

(даже учитывая, что мать у Росарио вертихвостка, и девочка много чего в жизни 

повидала), а она неумело пытается копировать. Тут у нее кривая вместо прямой, 

там – прямая вместо кривой, но главное – все линии скучные. Скучные, однообразные, 

невыразительные. Потом старик берет другой лист и – я так и вижу 

это – бормоча что-то себе под нос, он ведь вечно что-то бормотал, во всяком 

случае, с тех пор, как стал глохнуть, одним росчерком превращает бумагу в картинку: 

волшебница летящая со скакалкой, старый рогоносец с молодой женушкой 

(отцу и невдомек, что получился автопортрет), висельник в петле, словом: 

идеальная картинка, на которую моментально найдутся покупатели. И протягивает 

своему ублюдку. А девочка, моргая, суетясь возле него на стульчике, 

беспрерывно улыбаясь и высовывая маленький язычок (как у ящерицы – небось, 

материно наследство), «кладет тени»: своим тупым карандашом штрихует 

складки платья, фрагменты фона, шевелюры. А старик командует – «светлее», 

«темнее», «светлее». И трудясь так, чрезвычайно довольные собой и друг другом, 

они превращают произведение искусства в мазню, из которой разве что 

самокрутки делать. 

(говорит Франсиско) 

Хорошо мне тут – во Франции, хоть и плохо мне тут – в старости. Когда солнце 

светит ярко (пусть и не так ярко, как в Мадриде), глаза видят лучше, и я сажусь 

рисовать. Большие полотна мне уже не осилить, впрочем, я и хожу-то с трудом 

– есть здесь один молодой человек, бежавший из Испании, де Бругада, он проводит 

с нами много времени и сопровождает меня на прогулках, и даже приноровился 

со мной разговаривать – не так, как прежде, при помощи записок, которые 

мне трудно читать, а руками, по системе Боне. Позавчера я его отругал за это, 

а то размахивает лапами, словно желает продемонстрировать всем и каждому, 

что старик Гойя не только едва клешнями шевелит, так еще и глух, глух, глух, как 

пень, как камень, как кисть, как замок, как куча старых тряпок, оживляемых при 

помощи черной магии. От меня, видимо, воняет мочой, потому что с мочевым 

пузырем проблемы, но сам я этого не замечаю – нос уже не тот, что чуял проходившую 

мимо окна сочную «киску»… вижу только, как окружающие морщатся, 

стоит мне подойти поближе, причем, боясь меня обидеть, они делают вид, 

что все в порядке, что еще более унизительно. Я ношу три пары очков. Три пары 

очков на одном носу. Отнюдь не самом крупном. Зрение меня подводит, рука 

тоже. Всего мне недостает – кроме воли. 

(говорит Хавьер) 

Хорошо ему там – во Франции. Все так говорят. Сидит себе, вдовец, сбежавший 

от могилы жены, довольный старый лис, разжиревший барсук, седой глухарь, 

малюет всякую ерунду, какие-то финтифлюшки, миниатюрки на слоновой кости, 

картинки; Леокадия готовит ему еду, заботится, яблочки на кусочки нарезает 

– собственноручно, потому что из рук служанки ему, видите ли, невкусно, 

– а после отдается кому попало, благо, возможностей в Бордо предостаточно: 

недавно, говорят, с каким-то немцем связалась, который и знать не знает, что она 

вовсе не такая weiss 3 , какой хочет казаться. Росарио – ах, прошу прощения, Божья 

коровка, он ведь называет ее исключительно «Божьей коровкой» – сидит 

1 

Махо – испанские щёголи из простонародья в 18-19 вв. Служили излюбленным объектом 

изображения Гойи. 

2 

букв. «Столбовая Мария» (по легенде, когда апостол Иаков проповедовал в Сарагосе, 

над колонной, стоящей на берегу реки Эбро, он увидел образ Девы Марии. Впоследствии на 

этом месте был построен собор Нуэстра-Сеньора-дель-Пилар). 

3 

Здесь – белая и пушистая. Игра слов: фамилия Леокадии, матери внебрачной дочери Гойя 

– Вейсс (нем. «weiss» – «белый»). 


123 × 195, 272 PAGES 

ISBN: 978-83-7414-927-3 


RIGHTS SOLD TO: HOLLAND/MARMER 


14 

МАГДАЛЕНА 

ТУЛЛИ 

МАГДАЛЕНА ТУЛЛИ (Р. 1955) – ПИСАТЕЛЬНИЦА И ПЕРЕВОДЧИЦА 

(В ЧАСТНОСТИ, МАРСЕЛЯ ПРУСТА И ИТАЛО КАЛЬВИНО), ЧЬИ 

КНИГИ ИЗДАНЫ НА ОДИННАДЦАТИ ЯЗЫКАХ. 

Photo: Kasia Kobel 

Итальянские лодочки 

Детство, чей свет спустя годы золотит нашу память, чаще всего 

представляется краем утраченного счастья. Но только не в прозе 

Магдалены Тулли: здесь это - кошмар. Повествовательница – из 

детей жертв Холокоста, ее судьба подобна судьбе героя комикса 

«Маус» Арта Шпигельмана: если тот стал невольной жертвой уцелевшего 

в лагере отца, то героиня Тулли – жертва матери, также 

бывшей узницы Освенцима. О прошлом семьи и судьбах родственников 

повествовательница узнает спустя многие годы – от умирающей 

матери, все более отдаляющейся, погружающейся в болезнь 

Альцгеймера. 

В результате родились поразительные, написанные холодным, прозрачным, 

точным языком рассказы. Это траур по матери, но еще 

более – по собственному – отнятому – детству. Это попытка справиться 

с доставшейся по наследству травмой, со страхами, которые 

порождают все новые идиосинкразии. Лекарством, помогающим 

благополучно преодолеть минное поле искореженной памяти, 

становится ирония. Повествовательница, мать двух подрастающих 

сыновей, оказывается заложницей маленькой девочки. Будучи солидарна 

с ней, она ничем не может ей помочь, однако может помочь 

– себе. Еще одно подтверждение старой истины, которая гласит, что 

ребенок – отец взрослого. 

В прозе Тулли мы видим отчужденность маленькой девочки, предоставленной 

самой себе родителями – отцом-итальянцем, который 

разрывается между Миланом и Варшавой, и матерью, чьи эмоции 

остались за колючей проволокой. С ее двуязычием, непривычной 

для польского уха, не склоняющейся фамилией, неопрятной, хотя 

и дорогой одеждой, необщительностью и неуверенностью, она легко 

становится жертвой сверстников. Образ школы в этой прозе – 

метафора тоталитарной системы, жизни всего польского общества 

в период холодной войны. И, как всегда у Туллии, метафора оказывается 

весомее факта. 



15 

Дети 

с первого этажа редко играли во дворе. Только в теплые 

дни, если были не в детском саду и не на каникулах. Но 

даже когда они там гуляли, я бы не смогла их услышать 

сквозь закрытую балконную дверь. Как-то раз мы пили чай после обеда, день 

выдался теплый, и балкон был открыт. 

– Я не очень люблю детей, – спокойно призналась моя мать. – Они такие шумные, 

когда играют. Излишнее веселье всегда меня утомляло. 

Чай, наверное, был очень горячим, обжигал губы, только так мать могла быть 

уверена, что действительно его пьет. Двоюродная сестра, к которой она обращалась, 

уже не имела возможности ответить ей лично. От ее имени я покивала 

головой. Я понимала, что не стоит навязывать матери даты и факты. Даты ничего 

для нее не значили, истина не имела никакой ценности. Я понимала, что главное 

в этом всем – я. Я появилась в ее жизни совсем недавно, в роли домработницы, 

которая в случае чего может сыграть и кого-нибудь еще. Для меня главным было 

сориентироваться, кем я являюсь в ту или иную минуту. Я осторожно прощупывала 

почву, старалась приспособиться, опираясь, правда, на личный опыт, но 

ненавязчиво и деликатно, насколько это возможно. 

– Да, дети бывают утомительными. 

– Тебе было сложно, когда они были маленькими. С двумя всегда еще сложнее. 

Уж она-то знает. Ведь она не справлялась даже с одним, причем с самого начала. 

Когда дети маленькие, жизнь не легкой не бывает. Но зато она пролетает 

быстро, все быстрее, неудержимо стремится от прежних проблем к новым. В то 

время мои мальчики были уже большими. Оба изучали математику. 

– Мальчики? – мать замолчала, сбитая с толку. Она бы голову дала на отсечение, 

что это были де... Мать замолчала и внимательно посмотрела на меня. Ей 

пришлось допустить, что в моей памяти также наступило землетрясение. Быть 

может, ее содержимое гниет в той же мгле, что и ее? Иначе как я могла так ошибиться 

– насчет своих девочек? 

– Но когда тебя привезли в лагерь.... – начала она, помолчав. 

Если бы моя мать ни с того, ни с сего плеснула мне в лицо горячим чаем, я не 

была бы более удивлена, потрясена, выбита из колеи. В лагерь! Она запихала 

меня туда походя, явно не придавая этому особого значения. Что ж, лагерь – 

обычное дело... Роль, которую она предназначила для меня в тот день, оказалась 

мне не по плечу. Я бы охотно сбежала, но куда? Бежать было некуда, мы сидели 

за столом вдвоем, пили чай. Лагерь попал в мое прошлое, мое прошлое попало 

в лагерь. Туда, где люди перестают быть людьми и превращаются в жертвы, 

в обезличенную, анонимную толпу жертв, жизнь и смерть которых зависит от 

каприза какого-нибудь хама в форме – скажем, красавца-меломана, который 

после службы пишет письма матери или, может, невесте. Ботинки и чемоданы 

потом выставят в музее, разрешения никто не спросит, ибо спрашивать уже не 

у кого. Нет, я не желала быть жертвой. До сих пор в моей биографии не случалось 

подобных пятен. Меня унижали – это да. Но не до такой степени. Я выросла 

в стране, в которой унижение являлось основным способом коммуникации власти 

с гражданами – в школах, на работе, в учреждениях и домах отдыха. Больше 

унижения я была проглотить уже не в состоянии. И если, несмотря на это, я все 

же чувствовала, что моя жизнь чего-то стоит, то это потому, что она не зависела 

от каприза этого хама в мундире. Пройди я еще и через это, стала бы никем. И не 

знаю, что бы мне пришлось потом делать, чтобы снова обрести лицо. Сжать кулаки? 

Скривить губы в презрительной гримасе? И то, и другое – ловушка, ведь 

человек ненавидит, в сущности, самого себя, самого себя презирает. Этим все 

кончается. 

– В какой лагерь? – прервала я ее. Надо было потребовать, чтобы она немедленно 

выпустила меня из него. Но как? Ведь от нее ничего не зависело. Она не 

встречала транспорты. Не была функционеркой. У нее не было там никаких – 

абсолютно никаких – прав. Мое требование просто абсурдно. За этой проволокой 

сидят десять тысяч человек, ничем не хуже меня, заметьте. Столь же невиновных 

или виновных – это как посмотреть. Через ворота не выйдет никто 

– только через трубу, вместе с дымом. Разве что можно еще броситься на колючую 

проволоку. По ней пропущен ток, электричество подарит чистую быструю 

свободу, но за нее придется сразу отдать жизнь. Я была готова на все. – Меня 

никогда не привозили ни в какой лагерь. Как меня могли туда привезти? Я же 

родилась после войны! 

По ее расчетам я должна была быть старше ее лет на пять. От волнения мой 

голос звучал еще менее убедительно. Тем более, что за последнее время мне довелось 

побывать столь разными персонажами, почти все из которых... На этот 

раз моя мать посмотрела на меня без всякой неприязни. То, что я бунтую против 

очевидных фактов, ее не удивило. О да, она прекрасно понимала, почему мне 

оставалось только отпираться. А вздор, который я решилась обнародовать, был 

довольно основательным. 

– Ну-ну... – сказала она. И покачала головой. 

WYDAWNICTWO NISZA, WARSZAWA 2011 

135 × 208, 144 PAGES 

ISBN: 978-83-62795-09-3 

TRANSLATION RIGHTS: WYDAWNICTWO NISZA 


16 

ХУБЕРТ 

КЛИМКО-ДОБЖАНЕЦКИЙ 

ХУБЕРТ КЛИМКО-ДОБЖАНЕЦКИ (Р. 1967) ПИСАТЕЛЬ, ДО СЕЙ ПОРЫ 

ОПУБЛИКОВАНО ШЕСТЬ КНИГ ЕГО ПРОЗЫ. ШЕСТЬ ЛЕТ ПРОЖИВАЛ 

В ИСЛАНДИИ, В НАСТОЯЩИЙ МОМЕНТ ЖИВЕТ ПОД ВЕНОЙ. 

Photo : Gunnar 

Борнхольм, Борнхольм 

На сей раз Хуберт Климко-Добжанецкий, до сих пор известный читателю 

как автор блестящих рассказов и коротких повестей, замахнулся 

на сюжет более масштабный. В результате получился 

достаточно интересный роман. Повествование ведется в двух измерениях. 

Одна сюжетная линия знакомит нас с историей немца 

Хорста Бартлика, самого что ни на есть обычного учителя биологии, 

который во время II Мировой войны попадает на остров Борнхольм. 

Второй сюжет связан с недавним прошлым и представляет собой 

ряд монологов: мужчина высказывает погруженной в кому матери 

всё, в чем раньше не решался ей признаться. Что связывает эти два 

повествовательных пласта? 

Гораздо больше, чем может показаться на первый взгляд. Во время 

войны у Бартлика возник роман с датчанкой, которая от него забеременела. 

Итак, Хорст Бартлик – дедушка мужчины, произносящего 

монологи, о чем тот даже не подозревает. У обоих непростые отношения 

с женщинами. Немца буквально терроризирует фригидная 

жена. Он не любит ее, мучается, но не может бросить из-за детей. 

Лишь во время войны, на Борнхольме, он вновь ощущает себя настоящим 

мужчиной. Датчанин же тщетно пытается освободиться от 

давления матери-одиночки, стремящейся подчинить себе всю его 

жизнь. Он мечтает создать полноценную, счастливую семью, но терпит 

одно фиаско за другим. 

Климко-Добжанецкий в очередной раз повествует о метаниях людей, 

которые не могут найти себе места, построить нормальные отношения 

с окружающими – людей одиноких, несчастных, терзаемых 

страстями. Благодаря дару рассказчика, которым обладает автор, 

портреты обоих главных героев получились яркими и выпуклыми. 

Тем более, что Климко-Добжанецкий рисует их в характерном для 

себя горько-ироническом стиле. 



17 

Ты 

постоянно беспокоилась о моем здоровье. Наверное, матери так 

уж устроены – им хочется всю жизнь защищать то, что они девять 

месяцев носили в себе. Защищать даже тогда, когда это не требуется. 

Мне кажется, я болел, как все дети, не больше. А тебе, вероятно, казалось, что 

я болею слишком редко – может, поэтому ты и пыталась меня убить. Я тогда был 

уверен, что ты убиваешь меня всеми этими лишними, ненужными лекарствами. 

Доктор ведь их не прописывал, верно? Один раз он велел мне как следует пропотеть, 

полежать в постели и побольше пить. А ты решила поставить банки… Сожгла 

мне спину. И даже не попросила прощения, хотя ведь, наверное, понимала, 

что причинила мне вред. Но ты была слишком самолюбива, чтобы извиняться. 

Прощения ты не просила никогда и ни у кого – слово «извини» вообще отсутствовало 

в твоем лексиконе. Интересно, почему некоторые люди не умеют этого 

делать – словно просто забывают нужное слово? 

Помнишь, как я ходил с огромными волдырями на спине? Ну, разумеется, 

помнишь. Ты разыгрывала сестру милосердия. Советовала не облокачиваться 

на спинку стула, а то пузыри лопнут и будет еще больнее. А когда они наконец 

лопнули – то-то была для тебя радость, ведь на эти дырки пришлось накладывать 

повязку! А уж когда стали трескаться корочки – это был просто экстаз. 

И – на десерт – мажем кремом и бурно радуемся. Ты говоришь: «Погляди, как 

хорошо зажило, почти ничего не заметно». Подводишь меня за руку к большому 

зеркалу в прихожей, велишь повернуться спиной и не двигаться. Бежишь в ванную 

за своим круглым зеркальцем в зеленой рамке, даешь мне. Говоришь: – Гляди! 

– и поворачиваешь так, чтобы туда попало отражение моей спины и чтобы 

мне удобно было смотреть. Я смотрю и чуть не плачу, потому что спина моя напоминает 

шершавое одеяло в коричневый горошек. 

А все твои таблетки и витамины – это уж вообще ни в какие ворота не лезло… 

Вот ты входишь в мою комнату. В одной руке – чашка с молоком, вторая сжата 

в кулак. Садишься у меня в ногах и раскрываешь ладонь. Я вижу слипшиеся разноцветные 

горошинки, но это вовсе не конфетки. Среди этих горошинок нет 

ни одной сладкой. Совсем наоборот. Все они горькие. Я точно знаю, потому что 

однажды разгрыз их, и меня стошнило. С этим молоком и цветным ядом в руках 

ты т, заглядываешь в мои испуганные глаза и спрашиваешь: «По одной или все 

сразу?» В тот раз я ответил, что сразу. Открыл рот, ты сунула туда таблетки и велела 

проглотить. Я послушно проглотил, хотя мне казалось, что они застревают 

в горле, и я сейчас задохнусь. Но увидев, как мои глаза наполняются слезами, ты 

предусмотрительно протянула мне чашку с молоком. Я снова мог дышать. Все 

стекло в желудок, потом ты поцеловала меня, пожелала спокойной ночи и ушла, 

а в животе у меня уже в следующее мгновение началось страшное жжение. Потом, 

оно, должно быть, прошло. Да, оно проходило, и я засыпал. Наверное, я должен 

был просыпаться здоровяком, ведь ты впихивала в меня столько полезных 

порошков... Ты еще долгие годы экспериментировала с моим здоровьем. Знаюзнаю 

– из самых лучших побуждений. Ты все для меня делала из самых лучших 

побуждений. Знаешь, что? Я тебе кое-что расскажу – теперь можно. Ни тебе, ни 

мне это уже не повредит. В какой-то момент я почувствовал, что не могу больше 

глотать эти таблетки – мне казалось, что однажды мой живот разорвется или 

так разбухнет, что я превращусь в огромный шар, поднимусь вместе с кроватью 

в воздух и стану парить над нашим садом, затем поплыву над соседскими домами, 

полечу к пляжу. Потом ветер понесет меня на запад. Я покину наш остров. 

Утром ты проснешься и, не обнаружив в комнате ни меня, ни моей кровати, забеспокоишься 

– начнешь в панике бегать по саду. Наконец споткнешься о кротовый 

холмик и упадешь. Из холмика вылезет крот и своей похожей на лопатку 

огромной лапой укажет тебе путь. Ты пойдешь туда, куда он велит, и увидишь 

кусты красной смородины. Ягоды на них будут огромными, размером со сливу. 

Ты удивишься, но сорвешь один такой плод-мутант, положишь себе в рот. И почувствуешь 

дурноту, потому что на вкус ягода будет напоминать фармацевтический 

завод – а знаешь, почему? Наверное, ты уже догадываешься, а может, 

и раньше знала. Неважно, я все равно тебе скажу. Ты, мама, совершила ошибку. 

Однажды, принеся мне пригоршню лекарств и молоко, ты увидела, как хорошо 

я все глотаю, поверила, что я не прячу таблетки под язык, что я хороший мальчик 

и послушный сынок. И, поверив, стала просто оставлять молоко и таблетки на 

тумбочке. Позже только приходила забрать пустую чашку и спрашивала, проглотил 

ли я пилюли. Я врал и кивал. Ты с чувством хорошо исполненного долга 

уносила чашку и гасила свет. А я эти лекарства выбрасывал за кровать. Я знал, 

что ты делаешь уборку по субботам, поэтому в пятницу после обеда, когда ты 

шла за покупками, я выгребал все это хозяйство – за неделю под кроватью набиралась 

неплохая коллекция – и закапывал под кустами смородины в саду. 

И должен тебе признаться, мама, что делал это с огромным удовольствием, 

поскольку понимал, что ты меня травишь, хотя ты, вероятно, поступала так от 

большой любви. С этим шаром все почти так и вышло, как я себе представлял, 

верно? Я и сам удивляюсь, насколько точно сбываются детские сны и фантазии, 

да и страхи тоже – помнишь, что случилось со смородиновыми кустами? Ты все 

поражалась, отчего они чахнут и сохнут. Эта картинка и сейчас у меня перед глазами. 

Я сижу на подоконнике. Ты стоишь возле кустов, рассматриваешь ветки. 

Касаешься листьев. Переворачиваешь их, словно монеты. Не можешь понять, 

что это за хворь, откуда она взялась, ведь вокруг все растет, зеленеет, плодоносит. 

А бедные кусты умирают. Потом зовешь меня и говоришь, указывая на 

смородину: – Видишь, сынок, то же самое произошло бы и с тобой, если бы ты 

упрямился и не принимал лекарства – вот взгляни на эти кусты. – Гладишь меня 

по голове, обнимаешь. – Эти кусты умирают, потому что заболели какой-то диковинной 

болезнью. Если бы ты регулярно не глотал таблетки, которые я тебе 

даю, тоже мог бы кончить так, как эта смородина. Засох бы, умер. Не знаю, чтобы 

я тогда делала. Ты ведь для меня – всё. 

ZNAK, KRAKÓW 2011 

140 × 205, 240 PAGES 

ISBN: 978-83-240-1499-6 

TRANSLATION RIGHTS: ZNAK 


18 

МИХАЛ 

ВИТКОВСКИЙ 

МИХАЛ ВИТКОВСКИЙ (Р. 1975) – ПРОЗАИК, РОМАНИСТ, АВТОР 

ЧЕТЫРЕХ РОМАНОВ И ДВУХ СБОРНИКОВ РАССКАЗОВ. ЕГО КНИГИ 

ПЕРЕВЕДЕНЫ НА ВОСЕМНАДЦАТЬ ЯЗЫКОВ. 

Photo: Kasia Kobel 

Дровосек 

В последнее время польские писатели охотно обращаются к детективному 

жанру, который становится все более модным. Кто-то подходит 

к детективу серьезно, кто-то (как, например, Михал Витковский 

в своей новой книге) – более «легкомысленно». «Дровосека» 

можно назвать весьма свободной детективной вариацией на автотематический 

мотив. Итак, поздней осенью герой романа, Михал 

Витковский (а как же иначе?), отправляется в лесничество, расположенное 

неподалеку от модного приморского курорта Мендзыздрое, 

чтобы там, в тишине и покое, написать детектив, который непременно 

принесет ему славу и деньги. Работа идет плохо, потому что 

Михала отвлекает хозяин – человек загадочный и необычный. Витковский 

набредает на след мрачного дела многолетней давности, 

перевернувшего жизнь не только хозяина лесничества, но и других 

жителей Мендзыздроев, которых Михал хорошо знает, поскольку 

часто там отдыхал. Начинается следствие – не просто эксцентричное, 

но просто-таки странное и, на первый взгляд, бессмысленное. 

Однако на самом деле детективный сюжет в этом романе – не главное. 

Это что-то вроде катализатора фабулы, спускового крючка. Новый 

роман Витковского можно интерпретировать как своего рода антологию 

тем и мотивов, характерных для автора ставшего бестселлером 

«Любиева». Итак, в «Дровосеке» есть элементы и гей-прозы 

(увлечение героя местным «качком»), и социально ангажированной 

(сопоставление Польши «прекрасной» – курорта в летний сезон, 

с Польшей «уродливой» – тем же курортом осенью), и ностальгической, 

воспевающей тяжелые, хотя по-своему и живописные времена 

ПНР. Перепевы старого? Ничего подобного! Витковский производит 

«лифтинг» и «ребрендинг» неоднократно поднимавшихся им самим 

тем, добавляет щепотку (специфического) детектива, сдабривает 

хорошей порцией юмора и поливает все это густым соусом кэмпа. 

И в очередной раз (теперь уже, наверное, окончательно) доказывает 

свое мастерство рассказчика. А уж правдоподобен ли детектив… 

какая разница? 



19 

Наконец 

мне открыл дровосек – c безумным видом, 

в заношенной фланелевой ковбойке 

и кальсонах. Видимо, он не признавал пижам 

и, по примеру героев советских кинофильмов, спал в подштанниках. Какой 

контраст с его живописной псевдоэлегантностью летом! Сейчас-то он явно не 

притворялся. Седина, недельная щетина и взлохмаченные брови. Волосы торчат 

из носа и ушей, ни малейших признаков использования триммера. Уж теперь-то 

ему бы точно никто не поверил, что ему сорок пять. Здорово за пятьдесят! 

Из комнаты слышались довоенные польские песенки. О своих ретропристрастиях 

он упоминал еще летом, когда мы познакомились – насколько 

здесь уместно это слово. Хозяев таких домов никогда толком не поймешь. 

В кафе, как ни удивительно, звучала песня Ордонки. Он сидел у барной стойки 

и пялился на свою кружку, а я гадал на кофейной гуще жидкого кофе. – К ласс, – 

бросил он мне. 

– ОК, – ответил я, – я тоже люблю ретро. – Люблю. Пользователь Михал это 

любит. Слово за слово мы разговорились. Я не врал, я действительно любил старые 

песенки и старинные позы, жесты и всю эту манерность. Хотя мне быстро 

надоедало, я начинал скучать, задыхаться. Но я из поколения фейсбука, мог 

охотно открыть или сбросить другому ссылку с каким-нибудь ретро – посмотрел 

и забыл. А может, наоборот, может, все это в нас остается – антология растет, 

пухнет и лопается по швам? Может, мы помним каждую присланную нам 

ссылку, каждую дурацкую песенку? 

Теперь я стоял на пороге с чемоданом, а он таращил глаза, словно увидел привидение, 

хотя я его предупредил о своем приезде. Я привез ему оригинальную 

виниловую пластинку с Зарой Линдер, по-шведски, записанную еще до того, 

как Гитлер произвел чистку на киностудии УФА и пришлось побираться в колониях. 

Тогда Зару привезли в гитлеровскую Германию на роль главной дивы, 

и эта владелица замков разъезжала с чемоданами денег (она не признавала банков). 

Мощный стафф, на ю-тубе такого не найдешь. 

Он машинально глянул на сад-поляну за моей спиной. Погасил фонарь над 

деревьями и поляна исчезла. Поспешно запер решетку, потом крепкую бронированную 

дверь, чтобы не студить дом. На три замка. Мне стало неуютно. 

Предбанник, видимо, служил ему холодильником, тут было зябко, пахло влагой, 

старой подворотней и едой. Взгляд привлекал висевший на стене заяц. (Ассоциации: 

ружье, охота, браконьерство, он вооружен? Ни за что не прикоснусь 

к этой падали, никто тебе и не предлагает, есть ли тут волки? У меня есть нож, 

надо зарядить баллончик!). Заяц висел вверх ногами, словно пучок целебных 

трав, а из раскрытого рта торчал розовый язычок. Точно сухой листок. 

Он молча взял пластинку, повернулся ко мне спиной, велел разуться, снять 

и оставить в предбаннике куртку, и пошел в комнату, из которой слышалась довоенная 

песенка, а я еще раз глянул на зайца с высунутым язычком, плотно прикрыл 

дверь и, прихватив свой забрызганный грязью чемодан, вошел следом. 

что-то вроде: ну и классно, чудесно, как тут пахнет огнем, старой мебелью и чемто 

еще, как тут уютно, а он не отвечал и молчал все более выразительно. Я тоже 

умолк, чтобы не выглядеть дураком. Наступила пауза. Наконец он спросил, не 

буду ли я возражать, если он ненадолго приляжет на втором этаже. 

Но прежде чем отправиться спать, он подбросил в печку еще дровишек, нарвал 

газет и порнографических журналов (он сидел тут взаперти один на один 

с собой и всей своей сексуальностью дровосека), бросил их сверху и попросил 

меня приглядеть, потому что, мол, не любит спать, когда печка остается без присмотра. 

– Да кто же любит?, – зевнул я себе под нос, потому что понял уже, что тут от 

меня не ждут ни риторики, ни дикции. Никто не собирается слушать про меня 

любимого, придется попридержать свой эгоцентризм. Я всего лишь истопник, 

работаю в котельной. И ладно. В мои обязанности входит топить плиту в кухне, 

зажигать закопченную масляную печку и топить печурку порнографией, голыми 

бабами. 

За окном резали свинью. Роберт буркнул, что это орут фазаны, никак не угомонятся 

в этом году. Но олени еще хуже. Неподалеку есть поляна (а где тут нет 

поляны?) и на ней эти бляди устраивают гон. От этого можно свихнуться. Это 

акустический армагеддон. Видимо, когда-то они занимались этим на той поляне, 

которая теперь притворяется его садом. Приходится пользоваться берушами, 

которые он положил вместе с чистым полотенцем мне на тумбочку у кровати 

под лестницей. А мне, наоборот, казалось, что это прекрасно, во всяком случае, 

считается, что это прекрасно, если у оленей гон – китч и красота. Посмотрим. 

Но не успел он уйти, как я уже заснул на своем маленьком диванчике под лестницей. 

Я не собирался спать, прилег только на секунду, одетый, и из меня тут же 

испарились все варшавские стрессы, долгая, почти десятичасовая дорога, студент, 

сдававший экзамен по анатомии в тюрьме, триста шестьдесят пять судоку, 

вороны за окном, улетающие в холодные страны, остановки по требованию, Радио 

Хит. Глупо получилось – приехал, пообещал присмотреть за печкой – и заснул. 

Но об этом я смогу подумать лишь проснувшись. 

На меня дохнуло теплом, разница с предбанником градусов пятнадцать. 

Внутри был другой мир. Словно я попал в старую усадьбу. То ли усадьба, то ли 

межвоенное двадцатилетие, что-то такое… То ли межвоенное двадцатилетие, 

то ли антикварный магазин – на полках старинных шкафов были аккуратно расставлены 

старые чашки из Цмелева и фарфоровые статуэтки. Модернистские 

лампы в стиле баухаус, граммофон, явно настоящий, повсюду развешаны всякие 

коврики, а на стене над всем этим – карабела! Во всяком случае, какая-то сабля. 

И, увы, часы с кукушкой. Откуда вдруг такая безвкусица… немецкая, или даже 

швейцарская, кукушка на пальчиковых батарейках?! В печке догорал огонь. Ни 

телевизора, ни компьютера, ни телефона. Зато футляр с золотой трубой! И этот 

запах! Знаете ли вы, что огонь имеет довольно интенсивный запах? Тот из вас, 

кто в душе дровосек, отлично об этом знает. Дровосек – не профессия, это состояние 

ума. Представляете себе запах нагретых камней в сауне? Гнусавый бас 

жаловался, что 

Оркестр заиграет сентиментальное танго, 

И антренез, бедняжку, приглашают все наперебой, 

И ей приходится танцевать с этой бандой идиотов, 

И слушать их липкие слова… 

Так вот, что творится в этом доме! Кстати, до чего ж педерастическое было 

двадцатилетие, если такие мужики, как Фалишевский, пели о себе в женском 

роде – что они, мол, антренез и вынуждены танцевать с идиотами… 

Первый блин комом, но впереди блинов было еще множество, я смутился, сел 

за стол, взял чашку с кофе, которую он поставил передо мной, и начал говорить 


130 × 214, 440 PAGES 

ISBN: 978-83-7799-083-4 

TRANSLATION RIGHTS: ŚWIAT KSIĄŻKI 

RIGHTS SOLD TO: NORWAY/OKTOBER 


20 

ВОЙЦЕХ 

КУЧОК 

ВОЙЦЕХ КУЧОК (Р. 1972) – ПРОЗАИК, ПОЭТ, КИНОКРИТИК И СЦЕНА- 

РИСТ. ЗА РОМАН «ДРЯНЬЕ» В 2004 Г. ПОЛУЧИЛ ГЛАВНУЮ ПОЛЬ- 

СКУЮ ЛИТЕРАТУРНУЮ ПРЕМИЮ «НИКЕ». 

Photo : Elżbieta Lempp 

Заговоры. Приключения в Татрах 

«Заговоры» – цикл из пяти новелл, объединенных пространством 

Татр и героем. В первом рассказе перед нами десятилетний мальчик, 

которого приводит в отчаяние решение отца поехать всей семьей 

в горы: в это время как раз идет чемпионат мира по футболу, 

а в гуральской хате телевизор работает плохо. В последнем рассказе 

главному герою уже двадцать восемь лет, это знаток Татр и опытный 

спелеолог, а местная красавица, в которую он был влюблен 

с детства, наконец готова проявить благосклонность… 

Хеппи-энд? Не торопитесь, не все так просто... 

«Заговоры» – парафраз «Дрянья» – наиболее известного и наиболее 

мрачного романа Войцеха Кучока. Там отец служил преградой между 

ребенком и окружающим миром – жестокий стражник, не позволявший 

сыну радоваться жизни, грубо вмешивавшийся в интимную 

сферу, разрушавший веру мальчика в себя. 

В «Заговорах» автор модифицирует эту конструкцию: отец попрежнему 

стремится подчинить себе сына, но, встретив сопротивление, 

сдается. Он не опускается до насилия, и мотив фрейдистского 

соперничества здесь отсутствует. Более того, во время одного 

из походов в горы почти взрослому сыну удается найти с отцом общий 

язык. Оба они обретают в горах некую «экологическую нишу». 

Многолетняя же безответная влюбленность, как уже говорилось, 

обещает к концу книги обратиться в крепкий союз. Что ж, возможно, 

Кучок сперва должен был рассказать страшную историю, чтобы затем 

получить право на историю благополучную. 

Это благополучие связано однако и с другой сюжетной линией – сопротивлением 

реальности. В книге мы видим и местных жителей, 

гуралей – хозяев, охотно принимающих туристов, но крайне агрессивно 

настроенных по отношению к тому, кто вознамерился взять 

в жены их женщину и поселиться на их территории. Гуралей невозможно 

ни подкупить, ни подчинить. Поэтому герою приходится схитрить 

– где-то очаровать, где-то обмануть. 

В результате перед нами остроумная новелла о городском жителе, 

который благодаря своей преданности, знанию гор и актерским 

данным сумел выкрасть у местных жителей самое ценное, не оскорбив 

их и не потеряв собственное лицо. В конце концов его признают 

«своим чужим». Взамен этот удивительный «прирученный чужак» 

одаряет гуралей частицей своих фантазий: обновляет их фольклор, 

едва не загубленный водкой и алчностью. В мир древней умирающей 

культуры герой вдыхает новую жизнь: изобретает для гуралей 

местное чудовище, поддерживая легенду об уникальности региона, 

и сочиняет повесть о добрых отношениях людей и природы. 

Пшемыслав Чаплиньский 


21 

Становиться 

членом клуба альпинистов 

я тоже не особо 

жаждал; не для того 

я бежал в горы, чтобы объединяться и вступать в союзы, слишком уж хорошо 

знал, чем на самом деле занимаются эти шайки-лейки с их пустой болтовней 

в арендованном подвале по четвергам об уставах, дисциплине, тренингах и тому 

подобном. Собрания в клубах альпинистов – это прежде всего возможность 

создавать структуры и иерархии для опечаленных старичков, которым здоровье, 

вес или супруги не позволяют осуществить мечты о восхождениях: не имея 

возможности подниматься в горы, они ищут почета и уважения к своей позиции 

в этих самых структурах и иерархиях, которые сами же и порождают. За мной 

довольно быстро закрепилась репутация вредителя, поскольку я не рвался красить 

дверь клубного сортира, пить пиво по четвергам, да еще выходил из-под 

контроля, отказываясь фиксировать свои маршруты в походном журнале, дабы 

не оставлять письменных свидетельств пребывания на запретных территориях; 

а главное, поднимаясь без страховки, я развращал молодежь. 

Поэтому когда мать предложила взять с собой в горы отца, это показалось 

мне плохой идеей не потому, что я не верил в силу подобных впечатлений, способных 

самого ворчливого брюзгу превратить в восторженного романтика, но 

потому что всерьез опасался, удастся ли нам вообще куда-либо добраться. Ведь 

даже будь погода к нам милостива, от отца милости не дождешься – он станет 

отравлять мне жизнь рассуждениями о том, как «цепры» 1 портят и загаживают 

Татры, как они мусорят и шумят, и как потом, выручая их задницы, спасатели вынуждены 

распугивать коз и сусликов – ведь от их вертолетов шума еще больше. 

Я так и видел, как отец шагает по тропе, проложенной по хребту Кресаницы, 

и ворчит – уж очень, мол, проторенный путь, но при первой же попытке отойти 

в сторону заявит, что с тропы сходить нельзя – что будет, если все станут так 

делать? Когда я предложу провести его по тропе спелеологов, отец поинтересуется, 

есть ли у меня разрешение. Когда я в сотый раз объясню, что да, есть – я специально 

встал рано утром и оформил пропуск у охранников – согласится, но 

брюзжать не превратит – к примеру, спросит, на каком, собственно, основании 

выдаются такие разрешения. Когда я сообщу, что на основании предъявленного 

удостоверения альпиниста-татарника, спросит, на каком основании выдается 

удостоверение альпиниста-татарника. А когда я отвечу, что выдается оно после 

окончания соответствующих курсов и сдачи экзамена по теории и практике, 

поинтересуется, что, собственно, проверяют на таком теоретическом экзамене. 

А когда я отвечу, что прежде всего нужно знать топографию Татр, спросит, что 

еще… и после того, как я подробно изложу программу курсов татранского альпинизма, 

а также представлю полный перечень экзаменационных билетов, переключится 

на этические вопросы: мол, не требуется ли тут знание этики – как 

экзаменаторы проверяют этический потенциал кандидатов, их способность 

вести себя этично в экстремальной ситуации. Я отвечу, что способность эту все 

равно не проверишь в ситуации, которая экстремальной не является, и что хотя 

на курсах учат, как вести себя в таких случаях по отношению к партнеру, но никто 

не может быть уверен, что когда придет время спасать собственную задницу, 

человек воспользуется полученной информацией; такого рода вещи проверяются 

только на практике. Полагая, что последнее слово осталось за ним, отец 

прекратит расспросы и примется рассуждать об этике и морали; когда же я обращу 

его внимание на то, что мы находимся за пределами официального маршрута 

заповедника и как раз во имя этики, о которой он так печется, ему следует 

поменьше шуметь, ответит, что вовсе не шумит, а просто разговаривает. 

Через несколько десятков шагов, подойдя почти вплотную к пропасти, я скажу: 

«Отец, ради Бога, прекрати свои монологи», а он ответит, что никаких монологов 

не произносит, а просто обращается ко мне. Дома, когда мы просили его 

перестать, он тоже, вместо того, чтобы остановиться, отвечал, что всего-навсего 

разговаривает с нами – уж этого-то ему никто запретить не может. Я снова 

повторю: «Отец, заткнись, не то худо будет. Мать велела обеспечить тебе экстремальный 

опыт, который сделает тебя другим человеком; я считаю, что единственный 

способ сделать тебя другим человеком – сбросить в пропасть. Шанс 

выжить минимальный, а следовательно, если тебе действительно удастся выжить, 

этот опыт сделает тебя совершенно другим человеком». 

Итак, всякая моя попытка представить себе, что случится, если я возьму отца 

в горы, кончалась тем, что я сбрасывал его в пропасть, вот почему я не был уверен 

в том, что это хорошая идея, и терпеливее обычного сносил его ворчание на 

кухне у тетки Невцирки, когда сквозь мокрые окна мы взирали на окутывавшие 

домик влажные сумерки ранней осени. Тетка заварила еще чаю, Белый Куруц 

1 

Так местные жители называют приезжих. 

сказал, что идет спать, однако с места не сдвинулся, а у моего отца начался очередной 

словесный понос, бежать от которого было некуда, ведь на сей раз я приехал 

к нему – специально ради того, чтобы растормошить его и одновременно 

вдохновить чем-нибудь позитивным; поэтому пока ледяной дождь все больше 

отбивал желание высовывать нос из дому, я покорно терпел бесконечные потоки 

филистерского всезнайства. 

– В горах в такую погоду нечего делать. Нечего удаль демонстрировать. Горы 

таких не любят. Горы следует уважать и даже бояться. Кто гор не боится, тот 

Бога не боится. Вот ходят эти сопляки в кроссовках, форсят перед девицами, 

а потом спасатели вынуждены рисковать жизнью, чтобы их задницы из беды выручать. 

По горам следует ходить летом; в Татрах, как лето заканчивается, сразу 

начинается зима – всем известно, что тут есть только два времени года… 

На этот раз отец продемонстрировал всезнание «балюстрадного умника» – 

так называли в наших кругах туристов, которые после «почетного» семейного 

восхождения – по асфальтированной дорожке – к турбазе на берегу Морского 

Ока облокачивались на балюстраду и, озирая окрестные кручи, щеголяли 

знанием топографии, а именно – опознавали стройную иглу Монаха и гребень 

Менгушей, после чего, с ностальгией взирая на молодые задницы начинавших 

восхождение молодых парней, развивали свою теорию молодечества. Другими 

словами – отпускали саркастические комментарии по поводу каждого, кто 

выглядел ходко и двигался шибко, отпускали, ясное дело, вполголоса, делились 

с домочадцами, втолковывая им: подлинную мужественность, вопреки видимости, 

олицетворяют не сии бодрые юноши, играющие со смертью, но степенность 

и благоразумие. При этом они, словно припев, повторяли шутку: «Знаете, 

как будут выглядеть эти удальцы в моем возрасте? Вообще никак не будут – не 

доживут». Всезнайство моего отца отличалось несколько большим разнообразием: 

в тупом филистерском отвращении ко всему молодому, отважному, спонтанному, 

безумному порой просвечивала некая глубинная меланхолия; порой, 

на краткий миг, в его словесном поносе встречались фрагменты довольно-таки 

вдохновенные. 


123 × 195, 280 PAGES 

ISBN: 978-83-7414-687-6 


RIGHTS SOLD TO: HOLLAND/VAN GENNEP, BULGARIA/UNSCORT 


22 

МИКОЛАЙ 

ЛОЗИНЬСКИЙ 

МИКОЛАЙ ЛОЗИНЬСКИЙ (Р. 1980) – ПРОЗАИК И ФОТОГРАФ, 

АВТОР РОМАНА «REISEFIEBER» (ОПУБЛИКОВАН НА РУССКОМ 

ЯЗЫКЕ В ЖУРНАЛЕ «ЗВЕЗДА»), ПОЛУЧИВШЕГО В 2007 ГОДУ 

ПРЕМИЮ КОСТЕЛЬСКИХ, ВАЖНЕЙШУЮ ПОЛЬСКУЮ НАГРАДУ, 

ПРИСУЖДАЕМУЮ МОЛОДЫМ ПИСАТЕЛЯМ. 

Photo: private 

Книга 

Герои этой повести безымянны – отец, дедушка, старший брат, 

младший сын – и словно бы абстрагированы от конкретных личностей 

и прекрасно выписанных в «Книге» общественно-политических 

реалий (прежде всего, связанных с положением польских евреев 

после Второй мировой войны). Лучше всего объясняет анонимность 

героев заглавие, также предельно обобщенное – «Книга». Миколай 

Лозиньский словно бы напоминает нам: первый роман любого писателя 

непременно оказывается связан с семейной историей, и даже 

в том случае, если не становится первой опубликованной книгой, 

все равно продолжает жить в сознании автора. Это навсегда – «первая 

книга», источник мировоззрения, ценностей, инструментария 

художественного осмысления реальности. 

Столь близкая сердцу любого писателя семейная история, даже будучи 

облечена в классический жанр саги, вовсе не так легко поддается 

рационализации, как может показаться. Лозиньский использует 

другой прием: он выстраивает свое повествование из коротких 

фрагментов – нарушая при этом их хронологию, скорее затеняя, чем 

открывая, и даже не пытаясь имитировать полную откровенность. 

Эти фрагменты, в свою очередь, концентрируются вокруг ключевых 

слов, а те отсылают к будто бы случайным предметам, понятиям, 

членам семьи. Последние, впрочем, взаимозаменяемы – в семье 

происходит своего рода «ротация»: в сюжете может появиться, 

вклиниваясь в повествование, какая-нибудь «альтернативная» бабушка 

или мать, еще более запутывая и так непростую (в силу густоты 

фона, на котором разыгрывается действие, многочисленных 

временных пертурбаций, широты охвата пространства, обилия персонажей 

и их активного вмешательства в повествование) фабулу. 

В этой короткой книге самое главное происходит между строк, но 

картина вырисовывается достаточно выразительная и берущая за 

живое. Что доказывает: «первому» роману не требуется много слов 

– следует лишь правильно их подобрать. 

Марта Мизуро 


23 

8 

Телефон часто отключают, поэтому то, что в трубке нет гудков, родителей не 

беспокоит. Они на дне рождения у одноклассницы – та празднует сорокалетие. 

Говорят, что на минутку спустятся вниз, в телефонную будку. Накидывают теплые 

куртки. Они только хотят проверить, вернулся ли мой брат домой до полуночи, 

как обещал. И все ли в порядке со мной – меня впервые оставили дома 

одного. 

Но автомат в будке тоже не работает. 

В это время мой брат возвращается со своей первой вечеринки. В голове у него 

шумит, так что он совершенно не удивляется встреченным солдатам и бронетранспортеру. 

А я, кажется, даже не проснулся, когда родители и брат вернулись домой и, не 

раздеваясь, зашли ко мне в комнату. 

9 

После того, как в 1983 году родители расстались, дед перестает звонить папе. 

И ему тоже не велит. 

Дело в том, что в дедушкиной квартире раз в неделю собирается редакция 

главного журнала подпольной «Солидарности», а папа живет теперь у сотрудницы 

французского посольства, телефон которой наверняка прослушивается. 

Дедушкина жена кормит девушек из редакции обедом. И еще дает с собой 

старательно надписанные пластиковые контейнеры: китайский бульон с грибами 

мун и соевой лапшой, окорок в укропном соусе, горошек с молодой морковью, 

рулет с почками, мясо с соусе с хреном, чечевица с корейкой, яблочный 

мусс, кекс. К каждому контейнеру дедушкина жена приклеивает записку – например, 

на говяжьем филе в горчичном соусе: «поставить в духовку 175ºC на 

30 мин.». 

Продуктовые карточки присылают в редакцию читатели. 

Дедушка принимает самое активное участие в застольных беседах. Он руководствуется 

только одним правилом: не давать советов. 

– Вам теперь решать, – твердит он. 

Впрочем, главный редактор – дочь его старинного друга, они вместе воевали 

в Испании. 

– Простите, – дедушке случается опрокинуть соусник или рюмку с вином. 

Во время одного из обедов у него случается инсульт, вызывают «скорую». Несколько 

дней спустя дед уже на ногах, звонит по телефону, висящему на обшарпанной 

стене больничного коридора. 

– Я рад, сынок, – говорит он в трубку, – что мы сможем, наконец, спокойно 

поговорить. 

Ему вовсе не мешает приятный женский голос, без конца повторяющий: – 

Разговор прослушивается, разговор прослушивается… 

10 

Ночью мы подъезжаем к продовольственному магазину. За рулем «фольксвагена-горбунка» 

старший брат – уехав, отец оставил ему машину. Я сижу сзади, 

положив на сиденье ноги в черно-белых кедах. Мне не разрешают ставить их на 

пол – он так проржавел, что просвечивает асфальт. Еще мне нельзя ездить на 

переднем сидении. 

На коленях я держу специально приготовленный телефон. 

Брат выходит, но мотор не глушит. Подходит к запертой на замок двери магазина, 

я вижу его отражение в темной витрине. Оглядывается – никого. По его 

знаку я опускаю окно и осторожно подаю брату телефонный провод – на конце 

у него, вместо вилки, две белых иголки. Брат аккуратно втыкает иголки в бегущие 

по стене здания провода. 

Потом возвращается в машину. Поднимает окно, прижимая провод, чтобы 

мы могли в любой момент отъехать. 

– Набирай, – говорит он. 

Я на память набираю длинный – тринадцать цифр – номер. Слышно, как в магазине 

звякает телефон. 

Папа снимает трубку после четвертого гудка. Я рассказываю ему, что мама 

уехала в феминистский лагерь, и я эту неделю живу у брата. На девятом этаже, 

в бывшей бабушкиной квартире, из которой видна кондитерская фабрика. Рассказываю, 

как брат по утрам отвозит меня в школу на мотоцикле. На завтрак 

и ужин мы пьем виноградный сок и едим тосты с квадратными сырками «кири». 

Нет, папа, не волнуйся. Этот звонок нас не разорит. А ты скоро прилетишь из 

Франции? Мы тогда покажем тебе, откуда звонили! 

11 

Телефонный провод папе обрезают спустя месяц после возвращения в Польшу. 

За две недели до первых свободных президентских выборов 1990 года. 

Он вернулся, чтобы вести телевизионную кампанию ИО премьера первого 

демократического правительства. 

Тогда же вскрывают его машину. Из багажника пропадают видеокассеты. 

В том числе все материалы к завтрашней передаче. 

Папа понимает, что уже не успеет снять или смонтировать что-то новое. 

К тому же завтра праздник – 11 ноября. Ближе к полуночи ему приходит в голову 

идея – заменить украденную пятнадцатиминутную передачу надписью: 

«Бывают дни, значение которых столь велико, что требует прекращения политической 

борьбы. Наиболее достойный способ отдать им дань уважения – 

молчание. Именно таким праздником является День независимости». 

Во втором часу ночи они едут в канцелярию премьера. Записывать материал 

для передач 12 и 13 ноября. Во время длинной речи, обращенной к избирателям, 

премьер то снимает, то надевает очки. Папа несколько раз убедительно просит 

не делать этого – потом очень трудно монтировать. 

Но тот не слушает. В конце концов папа не выдерживает: 

– Вы вообще хотите стать президентом или нет? – спрашивает он. 

– Вы ведь знаете, – отвечает премьер, – что не хочу. 

– А зачем тогда баллотируетесь? 

– Вам прекрасно известно, зачем – друзья попросили. 

Выборы проиграны, приезжают папина жена и мой младший брат. У них теперь 

бывший дедушкин номер. Они выбрасывают старый аппарат с длинным 

перекрученным шнуром и покупают новый – беспроводной, белый, с автоответчиком. 

– Сынок, ты можешь нам перезвонить? Я не буду снимать трубку, сообщение 

на автоответчике оставлять не надо – просто послушай, что я записал, и скажи, 

хорошо ли получилось. 

Я звоню. Включается автоответчик. Папин голос: «Добрый день, вы позвонили 

по номеру 22 05 07, оставьте сообщение после звукового сигнала. Спасибо. 

Vous êtes bien au 22 05 07, laissez-nous un message après le bip sonore. Merci». 

Сообщение я не оставляю. Через минуту опять звонит папа: 

– Ну что, сынок? Тебе понравилось? 

– Нормально. 

– Но можно и лучше, верно? Позвони еще раз. Послушай – я кое-что изменил. 

Теперь будет не «после звукового сигнала», а просто «после сигнала» – и так 

понятно, что он звуковой, необязательно об этом говорить. То же самое с «вы 

позвонили по номеру» – достаточно «это номер». Добрый день, это номер 

22 05 07, оставьте сообщение после звукового сигнала, то есть без звукового. 

Через минуту папа звонит снова. 

– Так лучше, верно? 

– Да, гораздо лучше. 

– Ты молодец, очень мне помог. Теперь позвони, пожалуйста, еще раз. Последний. 

Это окончательный вариант. Вместо номера телефона – наши имена. 

WYDAWNICTWO LITERACKIE, KRAKÓW 2011 

123 × 197, 180 PAGES 

ISBN: 978-83-08-04587-9 

TRANSLATION RIGHTS: POLISHRIGHTS.COM 


24 

ХАННА 

КРАЛЛЬ 

ХАННА КРАЛЛЬ (Р.1937) – ОДИН ИЗ КРУПНЕЙШИХ ПОЛЬСКИХ РЕПОР- 

ТЕРОВ, ЧЬИ ПРОИЗВЕДЕНИЯ ПЕРЕВЕДЕНЫ НА МНОЖЕСТВО ЯЗЫКОВ. 

УЖЕ МНОГИЕ ГОДЫ КАЖДАЯ ЕЕ КНИГА МОМЕНТАЛЬНО ДЕЛАЕТСЯ 

БЕСТСЕЛЛЕРОМ. 

Photo: Elżbieta Lempp 

Белая Мария 

В семидесятые годы Ханна Кралль подарила знаменитому кинотандему 

– Кшиштофу Кесьлевскому и Кшиштофу Песевичу – одну 

историю, а те превратили ее в фильм. Тридцать лет спустя Кралль 

рассказывает, чтó именно режиссер изменил, и как было на самом 

деле. Рассказывает от имени героев. Вернее, рассказывает так, как 

они могли бы рассказать, дай им кто-нибудь такую возможность. 

Историю эту знают все, кто смотрел восьмую часть «Декалога» 

Кесьлевского: во время войны полька обещает стать крестной матерью 

для еврейской девочки, но в последний момент отказывается 

от своих слов, потому что, будучи верующим человеком, не в состоянии 

солгать перед лицом Господа. Мать с дочерью выходят на 

улицу оккупированного города. 

История простая, но в книге порядок повествования определяют 

точки соприкосновения: людей, столкнувшихся с девочкой и ее матерью, 

Ханна Кралль представляет персонально, каждому позволяя 

высказаться. Порой персонажи говорят от своего имени, но иногда 

повествователь реконструирует их истории чисто гипотетически, 

размышляя, как это «могло бы быть». Повествование развивается 

скачками, от персонажа к персонажу, от эпохи к эпохе (война, ПНР, 

современность), от места к месту (Варшава-Демблин-Осмолице). 

Если что-то и объединяет все это – евреев и поляков, маленькую 

деревушку и большой город, знаменитый фарфоровый сервиз Розенталя 

«Белая Мария» и немецкую аристократку Марион, после 

войны осевшую в польской провинции – то все более пронзительно 

ощущаемое отсутствие: нет тех, кто был предан и убит, нет и тех, 

кто предавал или помогал. Остались лишь кладбища прошлого, на 

которых погребены остатки прежней жизни: еврейские вещи в экспозиции 

музея, списки людей, вещи, разбросанные по разным домам. 

Осталась также человеческая память, но и она уходит вместе 

с людьми. 

Возможно, книга Кралль – именно об этой разобщенности, о нарастающей 

интенсивности отсутствия: вместо сервизов – отдельные 

вещи; вместо упорядоченного повествования – лабиринт судеб, 

вместо аутентичных голосов – гипотезы рассказчика. 



25 

1. МАТЬ 

У тебя случайно нет лжесвидетельства? – спросил ты. (Ты любил задавать такие 

вопросы. – Нет ли у тебя случайно честного коммуниста? А иллюзиониста? 

А антикоммунист тоже найдется?). 

На этот раз речь шла о заповеди. – Восьмая, – добавил ты. – Не лжесвидетельствуй... 

Да, восьмая у меня была. В самый раз для твоего фильма. 

О женщине и мужчине, которые стояли по одну сторону стола... 

Нет. О матери, которая стояла напротив, далеко – стол был длинный. 

Тоже нет. О девочке, которую мать держала за руку... 

Нет, все-таки женщина и мужчина. Любезные, сердечные, среднего возраста, 

у женщины на плечах гуральский платок, цветастый, с кистями. 

Стол накрыт чем-то белым – салфеткой или скатертью. 

Мать не захотела присесть. Она выжидающе смотрела на хозяев, на эту пару 

с другой стороны стола, но было очевидно – все более очевидно – что они никуда 

не спешат. 

– Как вы знаете, – начала женщина, – мы люди верующие... 

(Мать кивнула. Серьезно, уважительно). 

– А тут требуется солгать. 

– Да еще где – в костеле. Перед лицом Господа. 

– Вы должны... 

Она сплетала и расплетала концы кистей. 

– Вы должны нас понять. 

– Ее фамилия (взмах рукой в сторону девочки). 

– Ее имя (снова взмах рукой). 

– Почему она такая большая, почему так поздно, а отец что? Вдруг ксендз 

спросит, где отец? 

– Все неправда, от начала до конца, да еще в костеле... 

Она говорила все более нескладно, все более нервно. – Вы должны... 

Можно было не повторять, мать все поняла с первого раза. Они верующие 

люди и не могут лгать, со свидетельством крещения ничего не получится. 

Она попрощалась. 

Они спустились по лестнице. 

Вышли на улицу. 

Остановились. 

Сколько можно стоять посреди улицы? С этими волосами, которые мать красила 

сегодня утром особенно тщательно, прядку за прядкой, и которые в свете 

летнего дня были еще более, еще более ужасно желтыми, чем обычно. Не говоря 

уже о глазах, сколько можно... – Идем, – шепнула девочка. – Идем. Идем же наконец. 

– Годится? 

– Ясное дело, – обрадовался ты. – Но... – ты замолчал, снял очки и потянулся 

за сигаретой. 

– Но?.. 

– Была еще какая-то причина. 

– Да? И какая же? 

– Не знаю. 

– Не было больше никаких причин. 

Ты начал спорить: 

– Были, просто мы не знаем, какие именно. 

И вы со сценаристом добавили гестапо. На всякий случай. Ну и АК заодно – 

мол, хозяин был в штабе «Кедыва». Люди, к которым она должна была пойти 

с этим свидетельством, работали на гестапо, крестные могли попасть в засаду 

и – хуже того – могла вскрыться вся конспирация. (Эта информация оказалась 

ложной, никто на гестапо не работал, но было уже слишком поздно). 

Теперь для вас все стало ясно. 

Вы написали сценарий. 

Кроме гестапо, добавили еще опекуна – он держал малышку за руку. От матери 

ты отказался. 

Вы решили – ты и соавтор сценария – что будет вечер. – Вечер, холодно, девочка 

замерзла. 

Никакой это был не вечер – был день. Трамваи, рикши, много прохожих 

и желтые волосы. 

Чая тоже не было, но это неважно – ты хотел, чтобы был чай, пускай будет. 

Поставил на стол чашки (хороший фарфор, хотя и не из одного сервиза). – Попей, 

– предложила девочке хозяйка. 

По телевизору снова шел «Декалог», восьмая серия. Неплохое время, сразу 

после концерта на пляже в Рио-де-Жанейро. 

Я снова удивлялась. Что из-за Господа – ты не поверил? Девочка поверила. 

Я знаю – я знала эту малышку достаточно хорошо. 

2. КРЕСТНЫЕ 

Вслух читай. 

Quid petis ab eccl… ecclesia… Это ксендз. А мы: веры. По-польски. 

Что – веры? 

Что она просит. Потому что он спросит, чего она просит у Церкви Божьей. 

Кто? 

Ну, она, это ведь ее крестить будут. Fides quid… это ксендз. Что дает тебе 

вера. 

Что дает? 

Жизнь вечную. Это мы. 

А ксендз только к ней обращается? 

Ее крестить будут, значит, к ней. 

Если к ней, пускай она ему и отвечает. 

Она не может. До семи лет говорят крестные, как за младенца. А если родители 

умерли, то тем более. 

Тем более? 

Опека, воспитание. Всё. Ксендз говорил. 

По бумажке нельзя? 

Наизусть, ксендз просил. Но причетник подскажет, если что. 

Так еще и причетник будет? 

Должен быть. Потом он спросит ее про сатану. Отрекается ли она от злого 

духа. Отрекаюсь. Повтори. 

Отрекаюсь. 

И от всех дел его? 

Отрекаюсь. 

И от всякой гордыни его? Ну и крестит ее. И свечки нам подаст и... 

Подожди. Какой он? 

Кто? 

Причетник. Он о чем-нибудь спрашивал? 

Почему так поздно. Только теперь крестите? – удивлялся. Я объясняла, что 

отец безбожник был, а дед, спрашивает, тоже безбожник? А мать с бабкой не 

могли крестить? 

Так прямо и спрашивал? 


125 × 200, 144 PAGES 

ISBN: 978-83-247-2453-6 

TRANSLATION RIGHTS: LIEPMAN AG 


26 

МАРИУШ 

ЩИГЕЛЬ 

МАРИУШ ЩИГЕЛЬ (Р. 1966) – РЕПОРТЕР, АВТОР ПЯТИ КНИГ, ДВЕ 

ИЗ КОТОРЫХ ПОСВЯЩЕНЫ ЧЕХИИ, ЛАУРЕАТ ПРЕМИИ «EUROPEAN 

BOOK PRIZE» ЗА 2009 ГОД. ОДИН ИЗ ОСНОВАТЕЛЕЙ ИНСТИТУТА 

РЕПОРТАЖА. 

Photo: Petr Halousek 

Воскресенье, что выпало в среду 

Книга «Готтленд» (2006) закрепила за Мариушем Щигелем репутацию 

одного из лучших польских репортеров среднего поколения. 

Однако прекрасные репортажи он начал писать гораздо раньше, 

поэтому не приходится удивляться переизданию дебютного (1996) 

сборника – «Воскресенье, что выпало в среду». 

Вошедшие в книгу тексты образуют мозаичный образ Польши эпохи 

общественных, культурных, социальных перемен после 1989 года. 

Как и полагается в мозаике, элементы ее весьма разнообразны по 

жанру и масштабу. Щигель пишет о трагедиях безработных после 

ликвидации предприятий (заглавный репортаж), проблемах адаптации 

к новой реальности («Радио для тебя»), феномене популярности 

диско-поло («Губы всегда горячи»), трансформациях отношения 

к преступлению («Польское убийство»), сексу («Польский онанизм») 

или языку («Покажи язык»). Уже в этих ранних репортажах ярко 

проявились особенности стиля Щигеля: изобретательность (один 

из текстов – «Польша в объявлениях» – представляет собой анализ 

объявлений в польской прессе) и отточенный, лаконичный язык (чем 

далеко не всегда могут похвастаться польские репортеры). 

Что интересно, репортажи из «Воскресенья...» вовсе не устарели, 

хотя с момента их написания прошло пятнадцать лет. Почему? Причин 

тому как минимум две. Во-первых, высокое мастерство репортера. 

Во-вторых, способность Щигеля тонко чувствовать динамику 

перемен в современной Польше. Иначе говоря: на первый взгляд, 

«Воскресенье...» – не более, чем свидетельство прошлого (не такого 

уж, впрочем, далекого), однако, вчитавшись повнимательнее, 

понимаешь, что если вспомнить, какими были поляки тогда, легче 

разобраться, какие они сегодня. Это касается не только польского, 

но и зарубежного читателя. 



27 

1993: Польша в объявлениях 

Зарабатывай миллион в минуту. Старгард, аб.ящик... 

Совет, как зарабатывать миллион злотых в минуту, приходит по почте, в сером 

конверте. Но прежде, чем взять его в руки, нужно заплатить, а почта вышлет 

сумму отправителю. 

Совет: «Вам потребуется соответствующая сумма денег, которую вы сможете 

положить в банк под такие проценты, чтобы каждую минуту получать миллион, 

– читаю я. – Какая сумма? Это уж посчитайте сами. Люцина из Старгарда». 

За совет я плачу Люцине 42 тысячи злотых, включая стоимость почтового 

перевода. 

Одинокая мать в трудном финансовом положении просит помощи. Оля, Дрогичин. 

Двадцать восемь лет, два ангелочка – Мацей и Эльвира, муж умер два года назад, 

много пил. Пенсия плюс пособие – миллион с небольшим. Оля получила 

три письма: одно наложенным платежом – тот самый «миллион в минуту», 

и еще два бесплатных, от женщин. Те посоветовали не питать иллюзий, что 

будто люди ей помогут. Они были в подобной ситуации, и никто им руку не 

протянул. 

«И Вам тоже никто не подаст», – утешила Олю одна из женщин. 

Дало ли это объявление Оле хоть что-нибудь? 

– Да, – отвечает она, – ведь эти две женщины не остались равнодушны к моей 

судьбе. 

Молодой, привлекательный мужчина устроится токарем или окажет эскортуслуги 

«Меня зовут Кшиштоф Локетек, мне двадцать два года, токарь. После армии 

жил на пособие, потому что здесь, в Минске Мазовецком, работы по специальности 

для меня не нашлось. Я дал объявление и получил ваше письмо, в котором 

вижу только любопытство журналиста. Для вас это очередной опыт, а для меня 

– бесполезное письмо. Объявление не принесло мне ничего особенного, за исключением 

того, что я потерял надежду, а вместе с ней и желание жить». 

Деньги совсем рядом. Я подскажу тебе, как их найти 

Подсказывает библиотекарша Центральной сельско-хозяйственной библиотеки. 

Она высылает следующие инструкции: (1) «Техническая и экономическая 

база для кустарного производства комплекта для сервировки: коврик плюс восемь 

салфеток» (наиболее популярные цвета в провинции – голубой и зеленый, 

неплохо расходится также бежевый); (2) «Простой способ сделать и продать 

абажур»; (3) «Как зарабатывать на объявлениях в прессе». 

Свои советы библиотекарша оценивает в сорок пять тысяч злотых, наложенным 

платежом. (– Угадайте, какая зарплата у библиотекарши? – жалуется она). 

Советы поражают воображение. Чтобы получить деньги, которые якобы 

лежат рядом с нами, нам бы пришлось, например, – прежде чем начать производить 

дорожки и салфетки – научиться делать ткацкую раму, пользоваться 

технической масленкой, правильно разводить лак, чтобы нитки не склеивались, 

и так далее. Сама она закончила географический факультет, любит путешествовать. 

На одно объявление приходит около двадцати ответов. Главным образом, 

пишут безработные, которые уже не знают, куда податься. – Это те, кто дошел до 

точки, – говорит она. 

Нет, библиотекарша не считает, что посылая столь диковинные советы, она 

обманывает этих несчастных. – Я им помогаю. В моей жизни, – подчеркивает 

женщина, – я видела много добра от чужих людей, а теперь хочу сама когонибудь 

поддержать. 

Расскажу, как честно улучшить свое материальное положение. К.А., Соколов 

Подляски 

«С нетерпением жду необыкновенного совета», – написал я. 

«Уважаемый, – ответил К.А., – прошу сообщить, какого именно совета Вы от 

меня ждете. Я даю очень много разных объявлений и не могу сообразить, о чем 

речь». 

Привлекательная безработная женщина 25 лет ищет работу 

«Привлекательная женщина» оказывается высокой, усатой, с проседью. Это 

мужчина из Кендзежина-Козле. До этого он дал несколько объявлений вроде: 

«Мужчина тридцати пяти лет, солидный, с водительскими правами...», но не 

получил никаких интересных предложений. Решил проверить, что он теряет, не 

родившись привлекательной женщиной. 

Итак, оказалось, что это: 

a) «Позирование обнаженной в Германии», от 350 до 700 марок за сессию. 

Предложение от мужчины из гмины Квильч, Познанское воеводство. 

Просит прислать 24 снимка в обнаженном виде; 

b) «Беззаботная жизнь в роскоши» – рука и сердце богатого немца; 

c) Место барменши в Бельгии. «Но, – предупреждают в письме из Люблина, 

– никто никого ни к чему не принуждает, все барменши делают это по собственному 

желанию»; 

d) Место массажистки в Познани – «обычный общий массаж с акцентами 

в определенных точках вплоть до результата, работа день через три по 

12 часов»; 

e) Место в голландском борделе: «Уже в первый месяц работы – 24 миллиона 

злотых, а когда девушка попривыкнет, то и вдвое больше. В настоящее 

время у нас работает несколько полек и венгерок, но нам не хватает девушек. 

Условия: возраст 18-25 лет. Женщины после двадцати шести лет уже 

не столь востребованы. Работа совершенно легальная, дающая женщине 

чувство удовлетворения». 

Я пережил финансовый крах, ради денег готов на все 

Человек, переживший крах, красив и спортивен: светлые волосы, двадцать пять 

лет и два подвига: один раз бежал из тюрьмы в Ратиборе и один раз нелегально 

пересек границу. За плечами – семь приговоров. Осенью 1992 года вышел на 

свободу, однако родственники его выгнали; на работу он устроиться не может, 

от государства имеет 500 тысяч злотых в месяц. Он слышал, что сегодня нужно 

мыслить по-новому, вот и дал это объявление. 

«Ничего не получилось, – написал он, – я рецидивист-спринтер, и не сумел 

переквалифицироваться ни в аквизитора, ни в охранника. Похоже, это навсегда. 

Но это не страшно. Зато пока я ждал писем, надеялся, что опять стану нормальным 

человеком, и радовался. В тот день, когда вы мне писали, в 17.40 я снова 

был арестован в Карпаче за кражу золотого кольца». 

CZARNE, WOŁOWIEC 2011 

200 × 250, 256 PAGES 

ISBN: 978-83-7536-249-7 



28 

ЛИДИЯ 

ОСТАЛОВСКАЯ 

ЛИДИЯ ОСТАЛОВСКАЯ (Р. 1954) – ЖУРНАЛИСТКА И РЕПОРТЕР «ГАЗЕТЫ 

ВЫБОРЧЕЙ». АВТОР РЕПОРТАЖЕЙ О ТЕХ, КОМУ ПРИХОДИТСЯ ТРУДНЕЕ 

ВСЕГО – НАЦИОНАЛЬНЫХ И ЭТНИЧЕСКИХ МЕНЬШИНСТВАХ, ЖЕНЩИ- 

НАХ, МОЛОДЕЖИ СУБКУЛЬТУР, ВСЯКОГО РОДА ОТВЕРЖЕННЫХ. 

Photo: Piotr Wójcik 

Акварель 

«Акварель» – многосюжетный историко-биографический репортаж, 

в центре которого – фигура Дины Готтлиб-Бэббит (1923-2009). Об 

этой чешско-американской художнице еврейского происхождения, 

бывшей узнице Освенцима, мир услышал в конце девяностых годов 

прошлого века. Именно тогда Готтлиб предприняла очередную попытку 

вернуть себе работы, сделанные ею в концлагере и ставшие 

после войны собственностью Государственного музея концлагеря 

Освенцим-Биркенау. Конфликт с музеем вызвал международный 

скандал, в котором оказались задействованы Департамент США 

и правительство Польши. 

Это центральный проблемный узел книги, который, в свою очередь, 

дает несколько ответвлений. С одной стороны, Осталовская реконструирует 

судьбы своей героини (особенно подробно описывается 

время пребывания Готтлиб в гитлеровском лагере), с другой, 

стремится охватить проблемы более общие, связанные с историей, 

памятью, травмой, расизмом, отношениями палача и жертвы. 

Этот последний вопрос особенно непрост. Талантом юной художницы 

заинтересовался врач-эсэсовец Йозеф Менгеле. Он приказал 

ей написать портреты (акварелью, давшей название книге) 

заключенных-цыган, а поскольку узница прекрасно справилась со 

своей задачей, доктор часто демонстрировал ей свое расположение. 

Сам Менгеле, впрочем, является одним из многих второстепенных 

персонажей «Акварели»: центральный биографический сюжет 

включает в себя ряд других биографий. Таким образом повествование 

представляет собой густую сеть судеб и событий на протяжении 

примерно шестидесяти лет. 

Осталовская опирается на сотни исследований и источников, описывающих 

лагерный ад, вплетает в текст множество цитат и парафразов. 

Возникает вопрос: в чем же заключается своеобразие «Акварели»? 

Как нам кажется, секрет заключен именно в этих приемах, 

стремящихся к метафоре и параболе, то есть к полюсу литературности. 

Такова, например, функция диснеевского сюжета. Еще до начала 

«сотрудничества» с Менгеле Готтлиб украсила детский барак 

портретом Снежной Королевы, а спустя годы вышла замуж за Артура 

Бэббита, создателя многих известных персонажей американских 

мультфильмов, и сама сотрудничала (уже в США, где в конце 

концов осела) с крупнейшей анимационной студией. 



29 

Дине 

сильно за семьдесят, в этом возрасте люди любят предаваться 

воспоминаниям. 

Американцы носили чистую отглаженную форму, но 

были пьяны. Сразу после них в лагерь пришли русские. Только что после боя, 

грязные. Азиаты. Моя подруга Леся саркастически повторяла: «Это твои братья». 

Мы с ней из-за этого цапались. Советские офицеры пригласили Лесю, 

Дину и маму выпить вина, хотели устроить праздник. 

Но сперва они вышли за колючую проволоку. 

Дина: 

– Я нашла велосипед, поехала куда глаза глядят. Чувствовала себя ужасно 

свободной. С одной стороны дороги тянулся лес – черные от пуль стволы, без 

ветвей – наверное, сгорели. Вдруг откуда-то появился белый конь – шел медленной 

рысью. Я бросила велосипед. 

Конь оказался слишком высоким, я не сумела на него забраться. 

Чаще всего память возвращает Дину в Цыганский лагерь. Селин в голубом 

платке оплакивает ребенка. Старуха привязывает к себе за ногу ползающего 

младенца, чтобы не потерялся. Глотатели огня выдувают пылающие плюмажи, 

развлекают эсэсовцев. 

Дина все думает об акварелях, которые она написала в лагере. Небось, гниют 

на каком-нибудь складе, никому не нужные. А ведь только благодаря им мама 

дожила до восьмидесяти двух лет, а у нее самой есть дети и внуки. Она жалуется 

дочкам, что не может спать. Из-за тех работ. Если бы ей их вернули, бессонница 

бы прошла. 

Холодная война закончилась, посткоммунисты ориентируются на Запад. 

Дина не сомневается. Тоталитарная Польша портреты арестовала, свободная 

Польша – отдаст. 

Но музей глух к ее требованиям. Они твердят одно и то же. Акварели – полученные 

музеем анонимно, легально и в доброй вере – должны остаться в Освенциме. 

Это часть лагерного наследия, доказательства преступной деятельности 

доктора Менгеле. 

В это невозможно поверить. Может, строй в Польше так и не изменился? 

Дина не сдается, договаривается с американскими журналистами, которые 

в прессе и в интернете пишут о том, что музей Освенцим-Биркенау отказывается 

отдать награбленные произведения искусства. Когда Дина спрашивает, по 

какому праву, дирекция принимается рассуждать о преимуществе общественной 

собственности над частной. Сталинские стереотипы: человек – ничто, государство 

– всё. 

Что там у них творится? Недавно, во время празднования пятидесятилетия 

освобождения Освенцима, президент Лех Валенса и слова не проронил на тему 

Холокоста. В программе не нашлось времени для молитвы за убитых евреев. 

Поэтому в обеденный перерыв некоторые еврейские участники поехали в Биркенау. 

У руин крематория Эли Визель, Шевах Вайс и Жан Кан читали кадиш. 

Их слушал президент Германии Роман Херцог. 

Поляки не дают миру шансов начать думать о них по-новому. 

СМИ охотно подхватывают тему, начинают угрожать: Польша, хочет она 

этого или нет, теперь является частью западного мира, а капитализм уважает 

чужую собственность – раз посткоммунисты мечтают вступить в НАТО, пусть 

сначала отдадут акварели. 

У Дины появляются союзники. Запад уже давно с уважением относится 

к уцелевшим. Остались в прошлом обвинения в трусости, угрызения совести, 

неловкие паузы в светской беседе. Военные воспоминания сейчас в цене. Боровским, 

Леви, Визелем, Кертесом тема еще далеко не исчерпана. Издатели заказывают 

новые автобиографии, кинокомпании – свежие сценарии, а документалисты 

расспрашивают свидетелей. 

Такова мода. Попкультура встала на сторону жертв в 1978 году, когда американский 

канал NBC четыре вечера подряд показывал сериал «Холокост», с Мерил 

Стрип в главной роли. В сериале (общей продолжительностью более десяти 

часов) рассказывалось о судьбе семьи Вайсс, ассимилированных немецких евреев. 

Критики разгромили фильм, да и сейчас продолжают его ругать. Неправдоподобно, 

банально, масса фактических ошибок, оскорбительно для уцелевших… 

Да еще бесконечные рекламные паузы. Разве это этично – наживаться 

на трагедии? 

Профессор Джеффри Гольдфарб, американский социолог: 

– Плохой сериал, почти на грани мыльной оперы, за несколько дней дал 120 

миллионам американцев информации больше, чем они получили за предыдущие 

десятилетия. Это вызвало существенные политические последствия, эстетика 

тут второстепенна. 

Гольдфарб многие годы преподает в Новой школе социальных исследований. 

Этот институт основала в 1919 году группа интеллектуалов в знак протеста 

против нарушения автономии научных исследований (Колумбийский университет 

навязал тогда ученым проведение исследований для армии). После прихода 

Гитлера к власти Новая школа стала пристанищем для 170 европейских 

ученых, бежавших от фашизма. В Университете преподавали, в частности, Ханна 

Арендт, Эрик Фромм, К лод Леви-Стросс, Жак Маритен и Роман Якобсон. 

Новые времена, новые задачи. К этим проблемам обращаются на протяжении 

последних двадцати лет в Штатах, в Европе, в Южной Америке и в Африке. 

Отсюда заказ на увековечение трудного прошлого. 

Эми Содаро, аспирантка Новой школы, интересуется мемориализацией. 

В переводе на человеческий язык: как памятники и музеи экспонируют нашу 

память. Она исследовала несколько музеев, в частности, музей Холокоста в Вашингтоне. 

Эмми заинтересовало, почему американские власти решили вложить 

в него деньги, ведь Холокост совершался на территории Европы. 

Эми Содаро: 

– Причины оказались чисто политическими. Джимми Картер, кандидат 

в президенты от демократической партии, боялся потерять еврейский электорат. 

Поэтому он предложил запечатлеть память о Холокосте. 

Американское общественное мнение выразило сомнения в целесообразности 

подобного шага: «Да, мы участвовали во второй мировой войне, но Холокост 

– не наш опыт». 

Джеффри Гольдфарб: 

– С выходом сериала Холокост перестал быть для Штатов элементом исключительно 

еврейской памяти. 

Эми Содаро: 

– Экспозиция начинается и заканчивается информацией о том, что американцы 

освобождали концлагеря в Германии. Много места занимает история 

послевоенной еврейской эмиграции в США. Этакая американизация Холокоста... 

Схема экспозиции напоминает сценарий американского фильма. Рождение 

гитлеровского государства – зло, борьба и освобождение американцами – 

добро. А посередке – душераздирающие кадры. Они иллюстрируют явления, 

каждое из которых противоречит американским ценностям. 

Эми: 

– Идея ясна. Американский плюрализм и свобода слова – наше оружие 

в борьбе против очередного геноцида. После визита в музей морально окрепшая, 

взволнованная публика должна воскликнуть: защитим демократию! 

Музей при Молл в Америке – один из самых посещаемых. Дина сообщает 

критику-искусствоведу Доре Эйпел, что ее дочери и внуки не увидят акварели, 

потому что никогда не поедут в Польшу. Вашингтон ближе. 


133 × 215, NUMBER OF PAGES – TBC 

ISBN: 978-83-7536-286-2 



30 

ВИТОЛЬД 

ШАБЛОВСКИЙ 

ВИТОЛЬД ШАБЛОВСКИЙ (Р. 1980) ИЗУЧАЛ ПОЛИТОЛОГИЮ В ВАРША- 

ВЕ И В СТАМБУЛЕ, СОТРУДНИЧАЛ С CNN TÜRK, А ТАКЖЕ ПОЛЬСКИМ 

ТЕЛЕВИДЕНИЕМ. ЗА СБОРНИК РЕПОРТАЖЕЙ «УБИЙЦА ИЗ ГОРОДА 

АБРИКОСОВ» ПОЛУЧИЛ НЕСКОЛЬКО ЖУРНАЛИСТСКИХ ПРЕМИЙ, 

В ЧАСТНОСТИ, БЫЛ УДОСТОЕН НАГРАДЫ ЭМНЕСТИ ИНТЕРНЭШНЛ. 

Photo : Albert Zawada / AG 

Убийца из города абрикосов 

Турция – страна все еще достаточно экзотическая, не слишком для 

нас понятная. Это подтверждает интересный сборник репортажей 

Витольда Шабловского «Убийца из города абрикосов». Места, в которых 

побывал репортер, читатель напрасно станет искать в путеводителях. 

Шабловский побеседовал со множеством турков самых 

разных социальных слоев и групп – стремясь как можно глубже 

изучить турецкую ментальность. А она, надо признаться, может 

явиться для европейца потрясением и даже настоящим шоком. 

Взять хотя бы отношения между женщинами и мужчинами, модель 

которых – базирующаяся на абсолютном доминировании мужчин – 

сформировалась в Турции на стыке неписанных законов древности 

и заповедей ислама. Именно этой проблеме посвящены два наиболее 

волнующих текста из сборника «Убийца из города абрикосов». 

В репортаже «Это все от любви, сестра моя» Шабловский пишет 

о традиции «убийств чести». Если женщина запятнала честь семьи, 

смыть позор можно лишь одним способом – убив грешницу. Репортер 

знакомит читателя с историями двух женщин: одну обвинили 

в измене мужу, вторую изнасиловал сосед. Первой удалось спастись, 

вторая была побита камнями. В тексте «Черная девушка» репортер 

затрагивает проблему проституции. В Турции она легальна, 

считается обычным бизнесом, услугами платной любви пользуются 

многие мужчины. Однако мало кто помнит об изнанке этого явления 

– об аде, в который превращается жизнь проституток, о девочках 

и женщинах, продаваемых родственниками в публичные дома, о насилии, 

побоях, общественном остракизме. 

Однако Шабловский не сосредотачивает все свое внимание исключительно 

на подобных эпатирующих темах, не стремится изобразить 

Турцию «страной дикарей». Он лишь демонстрирует разлом: 

с одной стороны, Турция связана с мусульманскими традициями, 

с другой – вот уже многие десятилетия пытается сблизиться с Европой 

и модернизироваться. Это ясно показывают тексты, посвященные 

важнейшим фигурам турецкой истории – таким как, например, 

прекрасный поэт Назым Хикмет или политик исламской партии Реджеп 

Тайип Эрдоган, который добивался приема Турции в Евросоюз. 



Это все от любви, 

сестра моя 

31 

1. 

Хатидже заслоняет рукой рот, словно боится, как бы слова не посыпались сами. 

Она не хочет говорить. Хатидже никогда и ни с кем это не обсуждала. И не собиралась 

этого делать. 

Я объясняю, что ей ничего не угрожает. 

Но Хатидже не боится. Она просто не знает, как рассказать о том, что ей пришлось 

пережить. 

Как расскажешь об отце? Во всем мире отцы любят своих дочерей. 

Отец Хатидже хотел ее убить. 

Как расскажешь о матери? Мать должна заслонить дочь собственным телом. 

А мать Хатидже кричала мужу: «Да когда же ты, наконец, убьешь эту 

тварь?!» 

Как расскажешь о брате, который пришел в ее дом с ножом? 

О сестре, с которой она все детство спала в одной кровати и которая ее не 

предупредила? 

Не окажись ее муж А хмет таким сильным, Хатидже уже не было бы в живых. 

Мы встречаемся у них дома. Договариваемся, что если им будет трудно говорить, 

я не буду настаивать. 

На Хатидже шаровары с восточными узорами. На голове платок, полностью 

закрывающий волосы. А хмет усатый, в клетчатой фланелевой ковбойке. Им по 

двадцать с небольшим. Вместе уже пять лет. Брак, как и большинство в их деревне, 

был заключен «по договоренности». Но Хатидже и А хмет любят друг 

друга. 

Вся их квартира – два стула, диван да ковер на стене. На большее пока не заработали. 

Детей у них нет. Рядом базар, на котором можно купить фисташки, 

арбузы, сыр и хлеб. А хмет там работает, продает мед. У них с Хатидже есть друзья. 

Они начали новую жизнь. 

Старая закончилась четыре года назад, когда А хмет ушел в армию. Хатидже 

должна была пожить у его тетки. Тетка – вдова, живет с сыном: просто идеальная 

ситуация. Ведь женщина в восточной Турции не может жить одна. Это 

аморально. 

Проблема заключалась в том, что спустя день после отъезда А хмета в дверь 

Хатидже постучал другой сын тетки, Абдулла. Он не должен был этого делать. 

Хатидже велела ему уйти. 

Абдулла ушел, но еще через день вернулся. Начал рваться в комнату Хатидже. 

– Открывай, не то я тебя прикончу! – кричал он. 

Хатидже замерла. Она не знала, что делать. Звать на помощь? Абдулла сделает 

вид, что он тут ни при чем. Не признается. Сказать тетке? Упаси А ллах! Кто поверит 

женщине? 

Поэтому Хатидже вцепилась в дверную ручку. Абдулла подергал и ушел. Но 

на следующий день решил отомстить. 

2. 

С высоты птичьего полета Диярбакыр напоминает вареник с несколькими пузырьками 

воздуха. Кое-где просвечивают темные коричневые комочки. Когда 

самолет снижается, я вижу, что это камни, разбросанные тут и там – они словно 

растут из земли. 

По краям этой равнины тянутся синие нитки Тигра и Евфрата, которые некогда 

обозначали границы древней Месопотамии. Это колыбель первой цивилизации. 

Здесь древние искали руины библейского Эдема. Неподалеку родились 

патриархи – Авраам и Ной. 

Проблема, о которой мы говорим, берет свое начало в той эпохе. 

Въезд в город – через черную кирпичную стену. Она была построена византийцами 

более тысячи лет назад. Как утверждает гид, это ценнейшая достопримечательность, 

вторая после китайской стены. Здесь должны быть толпы 

туристов. Но их не видно. Диярбакыр имеет плохую славу. Это столица несуществующей 

страны – Курдистана. Здесь живут люди, которые готовы с оружием 

в руках сражаться за то, чтобы эта страна появилась на карте. 

Еще несколько лет назад большой бизнес избегал этого города. Но с тех пор, 

как курды перестали подкладывать бомбы, а армия – обстреливать окрестные 

деревни, бизнесмены все-таки добрались и сюда. В городе миллион жителей. 

Главная улица сделала бы честь любому европейскому городу. Современные 

магазины, дорогие рестораны. С каждым месяцем их все больше и больше, ибо 

демон потребительства обосновался в Диярбакыре надолго. 

Лишь старики с бородами патриархов сторонятся этой шумихи. Сидят в тени 

деревьев под мечетями и жалуются. Им не нравятся телевизор, мобильные телефоны, 

джинсы, короткие юбки, школы и газеты. Не нравится то, что вносит 

хаос в их жизнь. Не нравятся любые попытки нарушить древние традиции. 

3. 

Каждый год в восточной Турции убивают несколько десятков молодых девушек. 

Еще столько же погибает при невыясненных обстоятельствах. Все это 

жертвы «убийств чести» – традиции, которая требует, чтобы родственники 

убивали женщин, запятнавших честь семьи. 

Айше Гёккан, журналистка курдского телевидения, пишет книгу об убийствах 

чести: 

– Наша культура базируется на доминировании мужчин. Любое неповиновение 

наказуемо. 

Айше Фиген Зейбек из «Камер», организации, которая ставит своей целью 

противостоять насилию в семье: 

– Эта традиция насчитывает несколько тысяч лет. Неписанный закон, весьма 

расплывчатый. Порой прощается даже супружеская неверность. В то же время 

девушку могут убить за то, что она хочет ходить в джинсах. 

– Как это? 

– Убивают тех девушек, которые хотят быть независимыми. В последние 

годы нищета заставляет многие семьи перебираться из деревень в Диярбакыр. 

Для них это все равно как переезд из средневековья. Особенно для молодых 

девушек – огромный шок. 

– А именно? 

– Они попадают в центр «глобальной деревни». Мобильники, интернет, 

MTV. Видят ровесниц, которым разрешается выходить из дому без сопровождения 

мужчины. Которые могут красиво одеваться вместо того, чтобы носить 

только платки и шаровары. У которых еще до замужества есть парень. И им хочется 

быть такими же. Отцы тоже в шоке. В деревне устеречь дочь несложно. 

А в городе – А ллах знает, что может прийти ей в голову! Вместо того, чтобы 

сидеть дома, как мать, бабка и прабабка, дочь приходит и заявляет: – Я хочу 

в кино, хочу гулять, хочу новые туфли. – Погибают лучшие девушки, самые смелые, 

открытые. 

В тот день, когда я из самолета глядел на Месопотамию, отец убил дочь в Шанурфе. 

Почему? Оказывается, она послала на радио СМС с приветом своему 

парню. В эфире прозвучали ее имя и фамилия. Отец счел, что она уронила свою 

честь. 

Двумя неделями ранее в городке Сильван муж убил жену. Родственникам 

объяснил, что на момент замужества она не была девицей. Ее родители признали 

его правоту. 


125 × 195, 208 PAGES 

ISBN: 978-83-7536-210-7 


RIGHTS SOLD TO: UKRAINE/TEMPORA 


32 

ИОАННА 

БАТОР 

ИОАННА БАТОР (Р. 1968) – ПРОЗАИК, ПУБЛИЦИСТ, ПРЕПОДАВАТЕЛЬ 

УНИВЕРСИТЕТА, АВТОР ДВУХ БЛЕСТЯЩИХ РОМАНОВ – «ПЯСКОВА 

ГУРА» И «ЗАОБЛАЧЬЕ». 

Photo: Krzysztof Łukasiewicz 

Японский веер. Возвращения. 

Эту книгу должен обязательно прочитать каждый, кто собирается 

посетить Японию. А уж тот, кто не собирается, – тем более. 

Когда в 2001 году Иоанна Батор получила стипендию и уехала в Токио, 

ее представления об этой стране были примерно такими же, 

как у большинства европейцев – то есть весьма туманными. Она не 

знала языка, обычаев, реалий. Однако с первой же минуты восприняла 

новую реальность не как чуждое пространство, требующее поверхностного 

освоения, а как шанс по-новому взглянуть на мир и на 

себя. Чтобы понять Японию, Батор потребовалось средство коммуникации. 

И она обратилась к повествованию. 

Иоанна вела дневник, много читала, расспрашивала, училась. Когда 

пришло время превратить собранные материалы в книгу, ее структура 

выкристаллизовалась сама собой. Стержнем повествования 

стало чувственное познание мира. В первых главах перед нами то, 

что доступно взгляду: иероглифы, рекламы, надписи, топография, 

архитектура, одежда. Если иероглифы и карта Токио представляют 

собой непроницаемый для чужеземца лабиринт, то эстетика города, 

японская мимика или изменчивая мода постепенно раскрывали 

Иоанне свои тайны. Таким образом мир вознаграждал иностранку 

за терпение, отказ от попытки поскорее подобрать отмычку к новой 

реальности. В последующих разделах Япония является читателю 

миром звуков и шумов. Затем наступает черед запахов. И наконец 

– согласно очередности, в которой открываются чужеземцу сами 

японцы, – сокровенное сердце японской культуры, ее второй язык: 

вкус. Батор экспериментирует с первых дней пребывания в стране: 

пробует новые блюда, преодолевает предубеждения и стереотипы 

европейца, не отказывается от наиболее экзотических сочетаний – 

творожный пирог с фасолью, сладкий торт с рыбой, – удостаивается 

чести отведать рыбу фугу, быть посвященной в таинства рецептов 

и приправ. В результате не писательница осваивает Японию, но Япония 

– как лабиринт вкусов и знаков, страстей и эмоций – осваивает 

ее тело. 

В результате получилась совершенно необыкновенная книга. Сочетающая 

в себе поэтичность и богатейший фактический материал, 

описание экзотической культуры и повествование об эволюции познания 

как такового. 



33 

Говорят, 

что нет на свете более вежливого языка, 

чем японский. Я не располагаю достаточными 

знаниями, чтобы сравнить степень 

его вежливости с той, которой обладают другие языки, но, пожалуй, в этом 

утверждении что-то есть. Во всяком случае, пожалуй, ни с одним другим языком 

так идеально не гармонируют бесконечные японские поклоны. 

Рейд объясняет, чтó написано на остатках двери магазина, пострадавшего 

во время землетрясения 1995 года (тогда был разрушен город Кобе): «Это чудовищно 

и непростительно по отношению к нашим уважаемым клиентам, но 

по причине землетрясения мы вынуждены закрыть наш скромный Магазин». 

Словесный поток японской лифтерши, секретарши или стюардессы – которая 

тратит подозрительно много времени на то, тобы попросить пассажиров пристегнуть 

ремни, – столь обилен именно потому, что заключает в себе множество 

формул вежливости. В дословном переводе на менее вежливый английский 

или польский все это звучит, конечно, довольно забавно. «Нижайше просим 

прощения у глубокоуважаемых пассажиров за непозволительное неудобство, 

каким является ожидание старта нашего скромного самолета. Мы умоляем 

почтенных пассажиров простить ужасную бесцеремонность, с которой мы 

прерываем их беседу и обращаемся с нижайшей просьбой пристегнуть наши 

скромные ремни», – говорит стюардесса в самолете. Инструкция на упаковке 

десерта предлагает «уважаемому клиенту» налить молоко в «почтенную посуду», 

а затем «любезно изволить размешать в ней сей скромный пудинг». «Прошу 

прощения за то, что нелюбезно прерываю вас, осмелившись переступить 

порог этого почтенного кабинета, где вы, глубокоуважаемый профессор, без 

сомнения, погружены в решение проблем неслыханной важности, но только 

что принесли почтенную посылку с почтенными книгами для многоуважаемого 

профессора», – произнесла молоденькая студентка, входя в аудиторию, 

в которой сидели мы с Сатору – «многоуважаемым профессором». «Она 

принесла посылку с книгами», – объяснил Сатору, прежде чем перевести мне 

все формулы вежливости, к которым прибегла студентка, чтобы передать пояпонски 

эту краткую информацию. 

Многоэтажные формулы вежливости, нагромождения эвфемизмов и отсутствие 

какой бы то ни было непосредственности – характерные черты японского 

способа общения. Исходя из собственного опыта, я бы еще добавила утаивание 

информации: японцы, если их специально не спросить, не расскажут 

иностранцу о многих полезных вещах. Объясняя мне, как получить доступ 

к Интернету в Bon Hour, Хизуко признала бы мою некомпетентность, что недопустимо 

по отношению к тому, кто стоит выше на служебной лестнице. 

Однако гораздо бóльшую проблему представляет изысканный вариант японской 

уклончивости. На тему нежелания японца прямо ответить «нет» существует 

множество анекдотов, потому что при общении с иностранцами эта 

особенность японского языка оказывается причиной многих недоразумений. 

Полбеды, когда вместо того, чтобы сказать «У нас нет туфель сорок третьего 

размера», продавец станет упорно бормотать что-нибудь вроде: «Уважаемый 

клиент, это будет не совсем просто». Хуже, если речь идет о более серьезных 

материях. Когда бывший президент США Билл К линтон, не подозревая о том, 

что микрофон включен, предупредил на какой-то встрече Бориса Ельцина, 

чтобы тот держал ухо востро – говоря «да», японский премьер думает «нет» 

– разразился международный скандал. Японцы были глубоко оскорблены подозрением 

в лживости. Однако в определенном смысле К линтон был прав. 

Конечно, японцы лгут не больше, чем другие народы, но что они реже произносят 

слово «нет» – совершенно точно. Вместо простого отрицания они используют 

изысканно-любезные эвфемизмы, позволяющие бедняге-чужеземцу 

интерпретировать реплику в свою пользу. Для японца это никакая не уклончивость, 

а просто любезный поклон. Другими словами, фраза «В ближайшем будущем 

мы позитивно рассмотрим вашу заявку на грант» означает «нет»; фраза 

«Я постараюсь достать заказанные вами книги, хотя это будет непросто» 

означает «нет»; фраза «При благоприятных условиях нам удастся выполнить 

вашу просьбу и купить для офиса новый сканер» также означает «нет». Порой 

«нет» означает даже слово «да» – как предупреждал Ельцина К линтон. В некоторых 

случаях подобным же образом следует трактовать звук «нг», втягивание 

воздуха сквозь зубы, обеспокоенное почесывание головы. Нежелание говорить 

«нет» столь велико, что «хай», слово, означающее «да», может стоять в начале 

отрицательного ответа на вопрос. «Хай» в таком случае – не согласие, а лишь 

уведомление о том, что собеседник вас слушает. Вот, например, вас интересует, 

есть ли в меню вегетарианские блюда. Официант вполне может ответить так: 

«Да. Есть только мясные и рыбные». Правильным ответом на вопрос: «Ты понимаешь?» 

будет: «Хай, вакаримасен», то есть «Да, не понимаю». Хизуко, не 

будучи в состоянии вымолвить «нет», пользовалась словом «maybe», которое 

я, чужеземка, поначалу воспринимала буквально – как «может быть»; позже 

мы с Хизуко придумали, как ей обойти законы собственного языка – изобрели 

формулу: «Говоря по-западному…». Впрочем, не знаю, не оскорбило ли это 

все же ее японскую идентичность. Ближе всего к нашему непосредственному 

«нет» стоят два японских жеста: помахивание рукой на уровне подбородка 

и руки, скрещенные на груди. Японец прибегает к этим знакам, если чужеземец 

не желает понимать более деликатных намеков. 


142 × 202, 376 PAGES 

ISBN: 978-83-7414-953-2 



34 

МАРЦИН МИХАЛЬСКИЙ, 

МАЦЕЙ ВАСИЛЕВСКИЙ 

МАРЦИН МИХАЛЬСКИЙ (Р. 1982) – ПЕДАГОГ, ЖУРНАЛИСТ, ВЕДЕТ 

ГРУППЫ ПОДДЕРЖКИ ДЛЯ МОЛОДЕЖИ; МАЦЕЙ ВАСИЛЕВСКИЙ 

(Р. 1982) – АСПИРАНТ ФАКУЛЬТЕТА ЖУРНАЛИСТИКИ И ПОЛИТОЛО- 

ГИИ ВАРШАВСКОГО УНИВЕРСИТЕТА, ЖУРНАЛИСТ КАНАЛА TVN24. 

Photo: Marcin Wapniarski 

88:1. Повести с Овечьих островов 

Двое молодых репортеров, Марцин Михальский и Мацей Василевский 

(оба 1982 года рождения) не раз побывали на Овечьих островах 

– они стремились не только познакомиться с достопримечательностями 

этого небольшого архипелага, но и возможно более 

глубоко проникнуть в мир живущих там фарерцев, изучить их образ 

жизни. Результатом таких «полевых исследований» стал сборник 

репортажей, не менее оригинальный, чем эта крошечная европейская 

страна. 

Овечьи острова – территория, находящаяся в составе Дании, но обладающая 

значительной автономией. Почти два десятка островков 

в Норвежском море, которые населяет примерно пятьдесят тысяч 

человек. Формально считаясь частью Европы, архипелаг существует 

на околице «глобальной деревни». Фарерцы – местное население, 

ментальность которого сложилась под влиянием суровых 

природных условий (не слишком плодородные острова насквозь 

продуваются ветром, а дождь идет здесь более трехсот дней 

в году!) – живут согласно вековым устоям и образуют сообщество 

почти утопически идеальное. Огромное значение придается семейным 

связям и отношениям с соседями; в эпоху повсеместной 

гонки фарерцы живут по-прежнему неспешно; страна практически 

не знает насилия и преступности (последнее убийство на Овечьих 

островах датируется серединой восьмидесятых годов прошлого 

века!). Впрочем, приходится констатировать, что с развитием туризма 

и телекоммуникации идиллический мир фарерцев с каждым 

годом меняется к худшему. 

Авторы «81:1» стремятся познакомить читателя как с историей 

Овечьих островов, так и с их современностью. Они пишут о выдающихся 

фарерцах и о простых людях, с которыми свела их судьба во 

время путешествия по островам. При этом Михальский и Василевский 

обращаются к самым различным художественным формам. 

Неслучайно тексты названы «повестями». В сборнике можно найти 

и классические репортажи, и жанровые сценки, и фрагменты, приближающиеся 

к художественной прозе, и всевозможные модификации 

жанра репортажа... Вот два примера наиболее оригинальных 

решений: описание технологии переработки рыбы представлено 

как визит в рыбий… спа-салон, а историю польки, много лет живущей 

на Овечьих островах и опекающей оказавшихся там соотечественников, 

читатель узнает будто бы из сценария телесериала. 

Михальский и Василевский показывают – и в этом главная ценность 

сборника «81:1» – что экзотические места вовсе не обязательно 

надо искать на далеких материках – достаточно повнимательнее 

оглядеться по сторонам. 



Июль 1989 г., Мадрид 

35 

В полицейском участке на Плаза Майор было так жарко, что на спортивных 

туфлях Йоуханны плавились резиновые подошвы. Не привыкшая к теплу восемнадцатилетняя 

фарерка чувствовала себя размораживающимся в духовке 

пирогом. 

Ей казалось, что шоколадное мороженое и блошиный рынок, где она перебирала 

почтовые открытки, марки, монеты с полустертыми портретами короля 

Хуана Карлоса и книги по пять с половиной песо – все это было в другой жизни. 

Еще она успела побывать во Дворце Правосудия и Музее Прадо. Однако самым 

большим потрясением оказались не золотисто-рыжие аллегории Тициана, 

не полотна Гойи, и даже не «Сошествие Святого Духа» Эль Греко. Девушка рассматривала 

«Семь смертных грехов» Босха, когда ее внезапно пронзила ужасная 

мысль: она потеряла паспорт. 

– Ну так как же вас зовут, сеньорита, и откуда вы к нам прибыли? – спрашивал 

полицейский, раздосадованный затянувшимся допросом. Его дежурство как 

раз подходило к концу, и мыслями он уже был дома, в южном районе Мадрида, 

за бутылкой темной «аламбры». Кончиками пальцев он нервно постукивал по 

клавишам пишущей машинки. 

– Повторяю в третий раз, меня зовут Йоуханна Ванг, я туристка с Овечьих 

островов! 

– Сеньорита, хватит шутить. В жизни не слыхал о такой стране! 

– Овечьи острова – автономный регион Дании. Они расположены в треугольнике 

между Шотландией, Исландией и Скандинавией, – серьезно возразила 

фарерка. 

– В таком случае, сеньорита, не откажите в любезности показать мне эти 

острова на карте, – дежурный открыл ящик, достал карту и разложил ее на столе. 

Полицейский не верил девушке. Он принял ее за очередную студентку, ищущую 

развлечений во время каникул. Тем более, что внешность у нее не нордическая, 

а скорее южная – темные глаза, копна длинных вьющихся волос. А за две 

недели, проведенные в Испании, Йоуханна еще и сильно загорела. 

– Что-то долго вы, сеньорита, ищете свои Овечьи острова, – поддел ее полицейский. 

– Кончайте уже этот цирк – скажите мне, откуда вы. Небось из Португалии? 

Йоуханна растерялась. Составители геополитической карты Европы, выпущенной 

еще в семидесятые годы, явно схалтурили. Они не соизволили отметить 

восемнадцать крохотных островков на севере Атлантики, образующих 

архипелаг Овечьи острова. В результате досадной оплошности с мировой карты 

испарились сорок семь тысяч семьсот восемьдесят семь фарерцев и семьдесят 

восемь тысяч пятьсот шестьдесят три овцы. (…) 

Петляющая по пустоши дорога от Оравика до Фамьина напоминает брошенную 

на мох детскую скакалку. Для ста десяти жителей Фамьина это, в сущности, 

единственная связь с цивилизацией. Для тридцати семи человек, проживающих 

в Оравике, шоссе не играет особой роли, потому что их поселок приторочен 

к главной трассе Сумба-Твёройри, и кабы не обитающие в Фамьине родственники, 

которых приходится иногда навещать, да необходимость спускать на воду 

лодки, эти девять километров гладкого асфальта были бы им и вовсе без надобности 

и с таким же успехом могли бы вести в никуда. Некоторые, впрочем, утверждают, 

что так оно и есть, но к их мудрым словам никто не прислушивается. 

В Фамьине даже турист найдет, чем заняться: можно покормить сухарями 

бродячую собаку, помахать рукой детям, резвящимся на мостках, вдохнуть аромат 

обшарпанной двери рыбацкого сарая, за час с небольшим успеть сфотографировать 

разбросанные по просторной долине постройки, на пляже собрать 

коллекцию камней, а главное – посетить костел и увидеть самое ценное полотно 

в стране – оригинал национального флага 1919 года. Да еще говорят, что поселок 

этот славится самой изменчивой погодой на всем архипелаге. 

Всего поселков на Овечьих островах – сто девятнадцать. В сорок четыре из 

них ведет только по одной дороге, и если смотреть с высоты птичьего полета, это 

напоминает сломанные деревья: тощие стволы автострад и редкие веточки тупиков. 

Еще шести поселкам шоссе вообще не требуются, поскольку население 

сосредоточено в одной точке острова и в путешествиях по нему не нуждается. 

Мичинес, Ноульсой, Скувой, Хестур, Кольтур и Стоура Дуймун. Колонии избушек 

и домов-шкатулочек – тут можно разве что залезть в маленький трактор, 

устроить короткий слалом между соседской беседкой, складом топливного масла 

и импровизированным магазином… и вернуться назад, потому что дальше 

ехать некуда. Впрочем, на Стоура-Дуймуне и Кольтуре и соседей-то нет. 

Овечьи острова: четыреста шестьдесят три километра государственных 

дорог, из которых почти сорок два находятся под землей, в девятнадцати 

туннелях. 

Тридцать тысяч четыреста пятьдесят три автомобиля. 

По нашим подсчетам: сорок четыре поворота на десятикилометровом участке 

пути между Фамьином и Оравиком. 

Народ протестует: 

– Совершенно неудобоваримое количество цифр. 

И задают логичный вопрос: 

– Зачем вы все пересчитываете? Если на Фарерах восемь цветочных магазинов 

и семь магазинов спиртных напитков, разве не означает это лишь одно: что букет 

для девушки можно купить в восьми точках, и еще в семь люди спешат перед 

выходными, чтобы не спасовать в субботнюю ночь? 

В польском издании «Европы» Нормана Дэвиса есть информация, что Фарерский 

архипелаг состоит из восьмидесяти островов. Даже если мы включим 

сюда утесы, кое-где торчащие из океана – напоминающий огромный вареник 

Тиндхольмур, мохнатый Капилина у Нолсоя или вынырнувшую, словно лохнесское 

чудовище, из бездны скалу Сумбиарстайнур, даже если прибавим сюда еще 

одинокую и мрачную Рокалль, по поводу которой Овечьи острова ведут спор 

с Великобританией, Исландией и Ирландией – и половины не наберется. 

– Так почему бы не поделиться с читателем тщательно проверенной информацией 

о сорока четырех библиотеках, трех радиостанциях и одной баскетбольной 

команде? – парирую я. (…) 

Другие тоже принимаются перечислять. 

Йонхард, филолог, один из авторов крупнейшего фарерско-английского словаря 

(восемьдесят тысяч слов), владелец издательства «Спротин»: 

– Я пролистал словарь синонимов, и обнаружил, что в фарерском языке есть 

примерно двести пятьдесят слов для обозначения дождя. Еще больше повезло 

ветру – почти триста пятьдесят слов. 

Нильс Якуп, генеральный директор издательства литературы для молодежи 

и детей из Торсхавна: 

– В год выходит не более десятка книг для детей и молодежи фарерских авторов, 

поэтому мы, в основном, издаем переводы. Выпускаем также комиксы и собственный 

журнал «Строк». Наибольшей популярностью пользуется «Гарри 

Поттер». Мангу мы не выпускаем – эти японские комиксы мало способствуют 

развитию ребенка. 

Симона, Статистический центр Овечьих островов: 

– В 2008 году в нашей стране родилось шестьсот шестьдесят четыре человека, 

умерло триста семьдесят семь. Заключено сто восемьдесят семь церковных 

браков и семьдесят один светский. Развелось пятьдесят две пары. Остальную 

информацию можно найти на нашем сайте, который мы регулярно обновляем. 

Телеканал «Дагур&Вика», 1 февраля 2008 года, корреспондент на фоне сизого 

неба и выброшенного на бетон катера в порту Скалавик: 

– До вчерашнего шторма здесь швартовалось около полутора десятков яхт. 

Сегодня большинство из них находится под водой – остались, как вы видите, 

две, причем одна практически полностью разбита. 


125 × 195, 326 PAGES 

ISBN: 978-83-7536-248-0 



36 

ИОАННА 

ОЛЬЧАК-РОНИКЕР 

ИОАННА ОЛЬЧАК-РОНИКЕР – ПИСАТЕЛЬНИЦА, СЦЕНАРИСТ, ДРА- 

МАТУРГ. ЗА ОПУБЛИКОВАННУЮ В 2001 ГОДУ САГУ ОБ ИСТОРИИ 

СВОЕЙ СЕМЬИ – «В САДУ ПАМЯТИ» – БЫЛА УДОСТОЕНА ГЛАВНОЙ 

ПОЛЬСКОЙ ЛИТЕРАТУРНОЙ ПРЕМИИ «НИКЕ». КНИГА ПЕРЕВЕДЕНА 

НА ДЕСЯТЬ ЯЗЫКОВ. 

Photo: Instytut Książki 

Корчак. Опыт биографии 

Януш Корчак – литературный псевдоним доктора Хенрика Гольдшмита, 

врача-педиатра, автора книг о детях и для детей, человека, 

который под влиянием прогрессивных идей вознамерился изменить 

мир не посредством революции, но с помощью реформ системы 

воспитания. В центре его теории – личность ребенка. Корчак 

основал еврейский дом сирот и на протяжении многих лет был его 

директором. В это детском доме существовала внутренняя конституция, 

регулировавшая отношения между детьми и воспитателями, 

своя иерархия, а также самоуправление, причем дети имели право 

оценивать (и наказывать) воспитателей за нарушение установленных 

правил. Однажды был наказан даже сам доктор. 

Доктора упрекали в идеализме, его детский дом был миниатюрной 

моделью совершенного общества, и воспитанники не всегда оказывались 

подготовлены к существованию в реальном мире. Однако 

разработанная Янушем Корчаком система несомненно оказала 

влияние на развитие теории воспитания в целом. 

В 1940 дом сирот Корчака был переселен в варшавское гетто. В условиях 

оккупации, голода, эпидемий, перенаселенности он быстро 

перестал быть безопасным убежищем. В 1943 году Януш Корчак вел 

дневник, в котором, не без сарказма, описал крушение собственного 

идеализма. Однако веру в человека и в добро ему удалось сохранить. 

В послевоенной Польше Януш Корчак стал легендой: рассказывали, 

что он мог спастись, но предпочел героически погибнуть вместе со 

своими воспитанниками. 6 августа 1943 года все они оказались на 

Умшлагплац, откуда отправлялись поезда в концлагеря. Согласно 

новым источникам, Корчак просто не видел для себя возможности 

спасения – он был крайне истощен физически. Доктор до последней 

минуты заботился о духовном воспитании детей. Обо всем этом повествует 

Ольчак-Роникер в своем «Опыте биографии». 

Дед Иоанны Ольчак-Роникер был издателем, в межвоенный период 

немало сделавшим для польской литературы. У него выходили 

и книги Януша Корчака. Кроме того, его семья также была ассимилированной 

– одной из множества в довоенной Польше. Во время II 

Мировой войны матери и бабушке писательницы удалось укрыться 

и, благодаря этому, уцелеть. Сама Иоанна Ольчак-Роникер видела 

в детстве героя своей будущей книги. Историю доктора она рассказывает 

просто и одновременно серьезно, не скрывая, что фигура это 

весьма непростая. Корчак переживал депрессии, периоды сомнений. 

Кроме того, автор рисует сложную эпоху, в которую довелось 

жить Корчаку, рассказывает о его борьбе с антисемитизмом и поиске 

собственного пути среди множества течений своего времени. 

Анна Насиловская 


37 

Всякая 

история где-то начинается. Наша – берет начало 

в Грубешове, ибо оттуда родом предки Хенрика 

Гольдшмита, известного миру под именем 

Януша Корчака. Грубешов – местечко в Люблинском воеводстве, на самой 

границе с Украиной, расположенное на живописном берегу реки Гучвы, а точнее, 

между двумя ее рукавами. Вокруг протянулись густые леса, раскинулись 

плодородные нивы и зеленые луга. Здесь сохранилось множество образцов 

деревянной и каменной архитектуры, отсылающих к эпохе, о которой пойдет 

речь в этой главе. Напоминают о ней и названия улиц Грубешова – Водная, Костельная, 

Тихая, Людная, Сапожная, Гусиная. 

У всякой истории есть точка отсчета. Корни нашей уходят в далекое прошлое, 

таинственное, словно страшная сказка. В народной еврейской традиции 

существовал обычай: если в округе бушевала эпидемия чумы или черной оспы, 

следовало поженить на кладбище пару самых убогих и обиженных судьбой – 

нищих, калек, сирот. Еврейская община справляла им приданое и молодожены 

начинали новую жизнь – считалось, что это отгонит смерть. По преданию, 

именно так возник род Гольдшмитов. «[…] О далеких предках я знаю только, 

что это были бездомные сироты, которых поженили на кладбище во время 

охватившей местечко эпидемии – словно бы принося на алтарь смерти»”. 

Так рассказывал Корчак Марии Чапской поздней осенью 1941 года, когда она 

– воспользовавшись чужим пропуском – навестила его в гетто, на улице Сенной, 

куда гитлеровцы переселили Дом сирот. 

Упоминаемый в «Дневнике» прадед – фигура более конкретная, хотя и о нем 

мало что известно. Желая разбудить в детях интерес к фамильному прошлому, 

доктор с горечью писал в «Малом обозревателе» – приложении к «Нашему 

обозревателю», адресованному ассимилированной еврейской интеллигенции: 

«Фотографий прадеда у меня нет, и мне почти ничего о нем не рассказывали. 

Дед не успел – умер еще до моего рождения. Да, о своем прадеде я знаю мало. 

Лишь то, что он был стекольщиком в местечке. Бедняки в те времена окон не 

стеклили. Прадед ходил по дворам, вставлял стекла и скупал заячьи шкурки. 

Мне приятно думать, что прадед стеклил окна, чтобы было светло, а шкурки, 

из которых шили кожухи, покупал, чтобы было тепло. Иногда я представляю 

себе, как старик шагал от деревни к деревне: путь неблизкий, он садится под 

деревом передохнуть или, наоборот, спешит, чтобы поспеть до сумерек к шабату». 

Говорят, стекольщика этого звали Элиэзер Хаим… говорят, он жил в Грубешове. 

В конце восемнадцатого века евреи составляли примерно половину 

населения Грубешова, остальные жители были католиками и православными. 

Небольшие каменные дома и деревянные избушки, тесно прижавшиеся друг 

к другу. Узенькие грязные улочки. Множество маленьких лавочек. Два рынка 

– старый и новый. В центре каждого – прилавки. Крестьяне привозили сюда 

молочные продукты, мясо, овощи. Здесь покупалась одежда, «локотные товары» 

– сапоги, ткани, предметы домашнего и хозяйственного обихода. По четвергам 

– в базарный день – продавцы и покупатели ожесточенно торговались. 

По-польски, по-украински, на идише. За сотни лет католический костел, церковь 

и синагога вросли в пейзаж. 

Штетл. В переводе с идиша – «местечко». Одно из тех, которые – сметенные 

с лица земли Холокостом – продолжают свое существование в литературе 

и бесчисленных воспоминаниях. Для одних это воплощение традиционных 

еврейских ценностей, тепла семейного очага, света религиозных обрядов, 

место, где «сказки и мифы были растворены в воздухе». Для других – прибежище 

отсталости, невежества, средневековых суеверий. Еврейское население 

в таких местечках жило обособленно, отгородившись от соседей незримой 

стеной строжайших религиозных обычаев. «Ветхозаветники» не учили местный 

язык, не общались с местными жителями, категорически не желали отказываться 

от традиционной одежды и обычаев, единственным источником 

знаний признавали Талмуд. Светская наука, светские интересы преследовались, 

нарушение ортодоксальных заповедей и запретов каралось религиозной 

анафемой: виновный исключался из общины и изгонялся за пределы гмины. 

Семья соблюдала по нему траур, словно по умершему, а когда грешник умирал 

на самом деле, его не разрешалось хоронить на еврейском кладбище. 

Если этот народ так сторонится соседей, значит, скрывает какие-то зловещие 

тайны... В этом и заключалась беда евреев: где бы они ни поселились – будили 

в местных жителях недоверие и неприязнь. Тем было невдомек, что лишенные 

родины и рассеянные по миру, евреи панически боялись раствориться в чужой 

культуре, утратить идентичность, перестать существовать как нация. Народ 

обратился в религиозную общину, чьи суровые законы охватывали все области 

духовной, общественной и семейной жизни. На протяжении столетий, день 

за днем, повсюду, куда забрасывала их судьба, евреи вели героическую борьбу 

за сохранение верности Богу и традиции. Иными словами – за выживание. 

[…] 

22 июля 1878 или 1879 года, в понедельник, а может, и во вторник, в день 

солнечный, а может, и дождливый, в семье Цецилии и Юзефа Гольдшмитов 

родился мальчик, которому суждено было стать Янушем Корчаком. Согласно 

еврейской традиции, его нарекли в честь покойного деда – Гершем. Родители 

верили, что сын унаследует дедовы ум, таланты и добродетели. Но времена 

изменились, и прогрессивные евреи начали европеизировать свои имена, поскольку 

традиционные еврейские вызывали у поляков насмешку и препятствовали 

сближению с соседями. Ортодоксы протестовали, утверждая, что 

это разрушает память о предках, без которой невозможно сохранение рода. 

Гольдшмиты приняли компромиссное решение: имя Герш использовалось 

для торжеств, в повседневной светской жизни верх одержал Хенрик. Впрочем, 

далеко не сразу. Корчак писал в «Дневнике»: «Отец вполне мог назвать меня 

Хенриком, ведь сам он звался Юзефом […]. Но он все колебался и мешкал». 

Как нетрудно догадаться, имя мальчик получил во время церемонии обрезания. 

Обращаясь к этому факту, который биографы обычно деликатно обходят 

молчанием, я, конечно, грубо вторгаюсь в интимную сферу. Но потому лишь, 

что хотела бы как следует представить себе атмосферу дома Корчаков. Моя 

мать писала, что там царили «чисто польские обычаи», что «ассимиляция в те 

времена совершалась стремительно и радикально». На самом деле все было 

не так просто, мать умалчивает о сложном переходном этапе, когда родители 

еще являются польскими евреями, а дети уже растут поляками еврейского 

происхождения. А ведь это страница и нашей собственной семейной истории. 

Моя прабабка, Юлия К ляйнман, вышла замуж за австрийского еврея, Густава 

Горовица, но после свадьбы продолжала жить в Варшаве. При жизни Густава, 

сына венского раввина, в семье строго соблюдались обычаи иудаизма. Когда 

он умер, вдова решила воспитывать своих девятерых детей в польских традициях. 

Но можно ли в одно мгновение отречься от своей идентичности? Спокойно 

отвергнуть еврейского Бога, религиозные привычки и традиции? Неужели это 

может пройти безболезненно? Бабушка, которой было восемь лет, когда умер 

отец, и которая хорошо помнила обычаи, соблюдавшиеся при его жизни – шабат, 

праздники – в написанных после Второй мировой войны воспоминаниях 

не упоминает о них ни единым словом. Зато она любила повторять – вопреки 

очевидным фактам – что ее родной дом ничем не отличался от польских. А рассказывая 

об учебе в пансионе и увлечении польской литературой, о страсти, 

с которой она декламировала на подпольных вечерах польскую патриотическую 

поэзию, давала понять, что всегда ощущала себя полькой. 


165 × 235, 480 PAGES 

ISBN: 978-83-7414-077-5 



38 

АНДЖЕЙ 

ФРАНАШЕК 

АНДЖЕЙ ФРАНАШЕК (Р. 1971) – ЛИТЕРАТУРОВЕД, ЛИТЕРАТУРНЫЙ 

КРИТИК, ИССЛЕДОВАТЕЛЬ ТВОРЧЕСТВА СОВРЕМЕННЫХ ПОЛЬСКИХ 

ПОЭТОВ, В ТОМ ЧИСЛЕ ЧЕСЛАВА МИЛОША И ЗБИГНЕВА ХЕРБЕРТА. 

Photo: Antonia Franaszek-Traczewska 

Милош. Биография 

Книга Анджея Франашека увлекательна не только потому, что она 

представляет собой биографию лауреата Нобелевской премии по 

литературе, человека драматической судьбы, выдающегося поэта, 

чья жизнь служит своего рода мостом между началом ХХ и началом 

XXI века, художника, которого Шеймус Хини назвал в своей 

эпитафии «королем». Возможны различные прочтения этого труда: 

он задуман как путеводитель по жизни Милоша, однако включает 

в себя и «географические карты» его разума и воображения (множество 

цитат из произведений и комментарии к творчеству поэта), 

а также «определитель» фауны и флоры, которую можно встретить 

на планете Милош. Таким образом это и панорамный роман о европейце, 

чья жизнь пришлась на эпоху, которую британский историк 

Норман Дэвис назвал «божественными играми» (God’s Playground). 

Разумеется, в центре повествования – фигура самого поэта, показанная 

во всей ее сложности, от величия до идиосинкразий и комплексов. 

Читатель увидит также и современников Милоша: парижского 

земляка, литовского дипломата и эзотерика, поэта, Оскара 

Милоша, Альбера Камю, Альберта Эйнштейна, Мэри Маккартни, 

Томаса Мертона, Иосифа Бродского и многих других, польских и не 

польских друзей, а также случайных знакомых, чья жизнь тем или 

иным образом оказалась сопряжена с судьбой поэта, близких ему 

в плане литературном или философском писателей и мыслителей, 

коллег по перу, жен и любовниц... Все это позволяет Франашеку 

насытить текст множеством красочных историй, саркастических 

и порой весьма субъективных оценок. Читатель изучит «географию» 

Милоша: познакомится с литовской родиной поэта – Шетейне, 

с Вильно, Парижем середины тридцатых годов, довоенной Варшавой 

и Варшавой периода нацистской оккупации, послевоенной 

Францией первых лет эмиграции, когда Милош принял решение 

оставить пост дипломата ПНР и попросить политического убежища, 

Францией эпохи сотрудничества с Конгрессом за свободу культуры 

и парижской «Культурой», интеллектуальным центром польской 

политической эмиграции, с Америкой – вашингтонского периода 

службы ПНР, калифорнийского периода преподавания в Беркли 

и нью-йоркского периода литературных триумфов. Наконец перед 

нами Краков, в котором с 1992 постоянно жил автор «Покоренного 

разума». Книга также содержит массу информации и разъяснений, 

касающихся жизненных перипетий Милоша, вызывавших бурную 

реакцию современников, споры, укоры или обвинения. Но прежде 

всего Франашек представляет нам человеческий – сверхчеловеческий 

– портрет проницательного интеллектуала и свидетеля эпохи, 

одного из величайших поэтов ХХ века. 



39 

«В ноябре 

1980 года я приехал в Гданьск, на 

верфь им. Ленина – потому, в частности, 

что, пожалуй, не было тогда 

на свете места интереснее. Подошел к рабочему в грязном синем комбинезоне 

и спросил, каким образом в стране, где произведения Милоша были запрещены, 

на памятнике погибшим судостроителям оказалась строка из стихотворения 

«Есть память у поэта». «Милош был под запретом, но мы всегда его знали», – 

ответил рабочий. Диалог, который мог восхитить или ужаснуть Карла Маркса». 

Так пишет в своих воспоминаниях Ричард Лурье: «В то время, когда я вернулся 

из Польши, Милош преподавал в Гарварде, жил в Кембридже. Обняв меня, он 

тут же, на пороге, спросил: “Как там, в Польше?”. На мгновение я почувствовал 

себя словно на экзамене (…). “Отчуждения нет”, – ответил я. Он улыбнулся. 

Экзамен был сдан». Рассказ о польских судостроителях, цитирующих строфы 

Милоша, сегодня напоминает сказку, но в период «карнавала Солидарности», 

когда общественный протест объединил десять миллионов человек, а гигантские 

очереди выстраивались не только за мясом, но и за книгами, происходило 

много сказочного и прекрасного. Так или иначе, несмотря на препоны цензуры 

и железный занавес, в годы эмиграции Милоша книги его до Польши доходили 

– в том числе и в 1970 году, когда поэт послал Зыгмунту Хертцу открытку из городка… 

Поланд, что в штате Мэн – единственной Польши, двери которой были 

для него открыты в то время. 

Здесь следует еще раз упомянуть Хертца, который находил самые разные способы 

доставить в Польшу магнитофонные пленки с записями поэта. Из письма 

1965 года мы узнаем, что такую посылку увез тогда из Рима… кардинал Вышиньский 

(…). В январе следующего года пачку экземпляров «Культуры» упаковали 

в свои сумки польские спортсмены (они, впрочем, собирались загнать журнал 

на черном рынке), – а довольный Хертц сообщал Милошу, что дороже всего 

в Варшаве стоит тот номер «Культуры», в котором опубликован «Поэтический 

трактат». В середине шестидесятых годов Херберт ободряюще писал Милошу: 

«Молодежь смотрит на тебя, как на божество. Правда, Чеслав, именно ты формируешь 

облик современной польской лирики, и запреты, и кордоны бессильны 

этому помешать». Многие читатели Милоша рассказывают об опыте своеобразного 

посвящения в тайну: кому-то книгу дал прочитать профессор, кому-то 

одолжили на сутки друзья, кто-то переписал ее вручную, кто-то чудом отыскал 

в букинистическом магазине или в публичной библиотеке. Лучше всего, пожалуй, 

такой момент описывает Кшиштоф Чижевский, которому суждено было 

стать хранителем наследия Милоша в Красногруде: «Это было 1977 году, а может, 

в начале 1978. КОР (Комитет защиты рабочих) уже существовал. Я учился 

на первом курсе филфака университета Адама Мицкевича в Познани, на отделении 

полонистики. Мы привыкали читать самиздатовскую литературу – размноженные 

на гектографе, на ксероксе, напечатанные на плохой бумаге, кое-как 

сброшюрованные книги, страницы, ради экономии места, плотно заполненные 

мелкими буковками, от которых болели глаза. Для нас это было настоящее сокровище. 

(…). Мы посещали занятия «летучего университета» в частных квартирах. 

В тот вечер в квартиру Яцека Кубяка, одного из лидеров студенческого 

подполья, пришел Рышард Крыницкий. Вместо того, чтобы читать свои стихи, 

он начал рассказывать о польском поэте-эмигранте, чью фамилию многие из 

нас услышали тогда впервые. В руках Рышард бережно держал книгу, из которой 

читал вслух стихи. Мы не сводили с нее глаз, с нетерпением ожидая, когда нам 

разрешат потрогать и перелистать сборник. Красивый, в зеленом полотняном 

переплете, с вытесненными на обложке золотыми буквами: «ЧЕСЛ АВ МИ- 

ЛОШ. СТИХИ. POEMS”. 

Адам Михник, десятью годами старше Чижевского, счастливый обладатель 

купленного в букинистическом магазине сборника «Дневной свет», утверждает, 

что он и его друзья были первым поколением интеллигенции ПНР, оценившим 

интеллектуальный и культурный багаж эмиграции, переставшим считать 

ее историческим пережитком. Кроме того, он был среди тех, кто принимал 

решение о публикации в подпольном издательстве «НОВА» произведений 

автора «Покоренного разума». Возможно, его подтолкнула к этому встреча 

в Париже осенью 1976 года: «После третьей бутылки вина, я, удивительным образом 

перестав заикаться, принялся читать на память стихи Милоша. Знал я их 

множество. В какой-то момент я с изумлением заметил на глазах поэта слезы. 

Смутившись, умолк и услышал растроганный голос: – Я не знал, что в Польше 

молодежь знает наизусть мои стихи. Я думал, что проклят». 

История борьбы писателей с цензурой ПНР иной раз оборачивается историей 

микрознаков, по которым посвященные узнавали о мельчайших изменениях 

курса власти или напряжении в ее лоне. Вот кому-то удалось вставить в статью 

словосочетание «автор „Трех зим”», вот кто-то добился разрешения на инсценировку 

«Как вам это нравится» в переводе Милоша, и на плакатах появилось 

имя переводчика, а в городе пошли слухи, будто поэт возвращается в Польшу, 

а вот кто-то сумел включить несколько стихов Милоша в антологию… Наконец 

в 1974 году Пен К луб (…) присудил ему премию… за переводы польской поэзии 

на английский. «Какого черта! Судя по всему, меня перестали считать сатаной. 

Я понимаю, каких трудов это стоило Пен К лубу (…)», – комментировал это событие 

будущий нобелевский лауреат в письме Гедройцу. Год спустя он задумчиво 

писал Блоньскому: «Если в Польше у меня такая репутация, следует задаться 

вопросом, в чем причина, почему так происходит, сколько в этом скрытых недоразумений 

(…). Потому что я, например, не знаю, дело ли в наших извечных 

мифах (эмиграция, Запад и пара поэтов-пророков) или же в коллективном инстинкте, 

заставляющем непрестанно искать персонажей для национального 

потребления (а среди сегодняшних литераторов в Польше мало кто для такого 

потребления пригоден)». 

С этим коллективным инстинктом Милошу пришлось столкнуться лишь 

шесть лет спустя, во время первого после тридцати лет отсутствия визита 

в Польшу, которому власти ПНР уже не смогли помешать (…). Июнь 1981, когда 

– после долгих сомнений и колебаний – поэт прилетел в Варшаву, был периодом 

очень беспокойным. За месяц до этого в Риме произошло покушение на Иоанна- 

Павла II, через две недели умер примас Стефан Вышиньский. Не прекращалась 

борьба между партией и «Солидарностью», однако деятели профсоюза не знали, 

что уже подготовлены списки тех, кто будет интернирован. Страна кипела, 

а ожидания ее граждан по отношению к поэту – или, скорее, Поэту – были безграничны. 

ZNAK, KRAKÓW 2011 

165 × 235, 1104 PAGES 

ISBN: 978-83-240-1614-3 

TRANSLATION RIGHTS: ZNAK 


40 

АДАМ 

ЗАГАЕВСКИЙ 

АДАМ ЗАГАЕВСКИЙ (Р.1945) – ОДИН ИЗ КРУПНЕЙШИХ И САМЫХ 

ПЕРЕВОДИМЫХ ПОЛЬСКИХ ПОЭТОВ ХХ В., АВТОР НЕСКОЛЬКИХ 

СБОРНИКОВ ЭССЕ, ПРОФЕССОР ЧИКАГСКОГО УНИВЕРСИТЕТА. 

Photo: Danuta Węgiel 

Легкое преувеличение 

Новая книга эссе Загаевского – анализ состояния переселенца, человека, 

не находящего себе места на земле, а также потомка переселенцев, 

несущего бремя этого нелегкого наследства. Итак, поэт 

возвращается во Львов, в родные Гливицы, в другие места, где ему 

довелось жить. В «Легком преувеличении» Загаевский говорит об 

отце, чье тело, физически все еще крепкое, опустело, покинутое 

мощным, точным интеллектом. Сын профессора Политехнического 

института выбрал для другой язык – поэтический – и именно этим 

языком он пытается заполнить контуры идеальной отцовской фигуры. 

Воскрешенный из прошлого образ отца-профессора острым, 

словно лезвие ножа, языком протыкает воздушный шарик возвышенности, 

на которую опирается творчество сына. Изгнание оказывается 

для сына-поэта словно бы горбом, от которого он не может 

избавиться, но который обращает в удивительный дар. Беседа 

с живым-неживым отцом дает Загаевскому возможность отстоять 

не столько состояние бездомности, сколько возможность существования 

вне материи. Пространство материи и даже больше – искусства 

– спасает потомка изгнанника, позволяя ему получить некое 

особое гражданство. Загаевский страстно защищает границы 

высокой культуры, и хотя ему случается высказываться и на тему 

поп-культуры, но эти сюжеты – отстраненные, туманные и второстепенные 

– быстро исчезают с горизонта. «Легкое преувеличение» 

– декларация возможной, хотя и преувеличенной возвышенности. 

Поэтическое преувеличение, политическая возвышенность позволяют 

Загаевскому упорядочить собственную и чужую истории. 

Споря с отцом, который втайне одобрял путь сына, отличный от его 

собственного, Загаевский обживает страну, возносящуюся над 

ограничивающим свободу обществом. 

Анна Мархевка 


41 

Мой 

отец уже давно болеет, слабеет, уходит; больше года он находится 

практически в ином мире. Он медленно умирает, хотя 

все главные органы его еще крепкого организма – ему 97 лет 

– в хорошем состоянии. Но он совершенно потерял память, не встает с постели. 

Никого не узнает. Его приходится кормить, мыть. Я думаю о нем прежнем, человеке 

сердечном, добром, остроумном. Не знаю почему, но мне вспоминается 

ответ, который он дал лет десять назад журналисту, бравшему у него интервью 

для журнала «Силезия». Беседа была посвящена переселению (депортации) из 

Львова в Силезию – его собственном и других сотрудников политехнического 

института, которых заставили променять барочный город холмов, церквей 

и костелов на прусские кирпичные стены Гливиц или Вроцлава. На момент 

разговора отец был одним из последних оставшихся в живых ветеранов того 

огромного насильственного переселения, исхода. А когда все это происходило, 

он был, наоборот, одним из самых молодых: вместе с ним прощались с родными 

местами профессора, доценты, а он только начинал свой академический путь. 

Корреспондент журнала «Силезия», видимо, неплохо подготовился к беседе, 

потому что в какой-то момент спросил отца, что он думает об одном фрагменте 

из моего эссе «Два города». И процитировал несколько фраз – о том, что люди 

делятся на оседлых, эмигрантов и бездомных, и о том, кто из них предпочитает 

живопись, а кто музыку, наиболее движимое из искусств. (Дословно: «Музыка 

создана для людей бездомных, поскольку менее из всех искусств связана с пространством... 

Живопись – искусство людей оседлых, которые любят созерцать 

свои родные места. Портреты убеждают оседлых людей в том, что они действительно 

живы...»). Мой отец никогда не любил язык метафор. Он был – я пользуюсь 

прошедшим временем, потому что разум его уже угас – инженером, эмпириком, 

безусловно, сочувствовал идеям позитивизма, суровым императивам 

Венского кружка, стремился говорить лишь о том, что может быть точно измерено. 

Он был трезвым инженером, любившим исторические труды, а также 

живопись. Живопись была ему по душе, он любил (ни разу не воспользовавшись 

этим словом – ведь даже своим детям отец никогда не говорил, что любит их) 

полотна импрессионистов с цветущими лугами и тихими городками под Парижем. 

А я, с моей страстью к стихам и эссе, не чуждым поэтических тропов, 

должно быть, огорчал его: отец, подобно большинству людей, подозревал, что 

богатый, насыщенный сравнениями язык, зачастую является языком лжи – во 

всяком случае, тяготеет к этому. Тот, кто насыщает язык риторическими фигурами, 

обнажает эмоции, вводит в язык элементы фантазии, импровизации, раскачивает 

его, словно дерево, рискует подойти ко лжи слишком близко. Отец был 

человеком честным, кристально честным. И очень чистым – именно такая была 

у него репутация в гливицком политехническом институте, так о нем вспоминают 

его бесчисленные студенты. Он очень много читал, главным образом, воспоминания 

– тонны воспоминаний, мемуаров генералов и инженеров, банкиров 

и министров – но также многочисленные книги по истории и много романов. 

Однако я уверен, что страницы, которыми авторы гордились больше всего, поэтические 

страницы с нагромождением гипербол и сравнений, синекдох и литот, 

страницы, выражающие кредо автора, отец просто пропускал, быстро пробегал 

глазами, в ожидании, пока автор успокоится и вернется к повседневному стилю 

повествования. Догадываюсь, что вопрос журналиста, да еще с цитатой из моего 

эссе, отца по меньшей мере смутил. Не мог же он просто отмахнуться от слов, 

написанных сыном. Он знал, что сказанное будет записано и спустя некоторое 

время опубликовано. У нас были прекрасные отношения, тот факт, что я оказался 

среди людей, пользующихся (порой) метафорами, нисколько ему не мешал. 

Думаю даже, что в определенном смысле это доставляло ему удовольствие. Но 

одно дело «общественное положение» сына, и другое – фразы, которые его просят 

прокомментировать. Уверен, что он замолчал, возникла пауза, журналист 

ждал, пока отец сформулирует свой ответ, может, даже на мгновение выключил 

магнитофон, а может, уже потерял надежду получить ответ. Наконец мой отец 

сказал – вероятно, слегка охрипшим голосом, как всегда, когда он волновался: – 

Это легкое преувеличение. – Легкое преувеличение... Прочитав эти слова, я рассмеялся 

– так точно они отражали взгляды отца на поэзию, на весь тот странный 

мир, в который ушел его сын. Легкое преувеличение. Так инженеры думают 

о поэзии. В ней нет ничего плохого, считают инженеры, в сущности, поэзия не 

обязательно – хотя это и возможно – ведет ко лжи, к эстетизму, к женоподобию, 

но главное, в чем можно ее упрекнуть – она является преувеличением. Легкое 

преувеличение. Она преувеличивает, делает реальность слишком выпуклой, 

чрезмерно повышает температуру реальности. 

Легкое преувеличение – это, в сущности, прекрасное определение поэзии. 

Отличное определение поэзии, пригодное для холодных и туманных дней, когда 

утро встает поздно и напрасно обещает солнце. Поэзия – легкое преувеличение, 

пока мы в ней не приживемся. Тогда она становится правдой. А потом, 

когда мы снова из нее выйдем – ибо никто не в состоянии жить там вечно – снова 

превращается в легкое преувеличение. 

WYDAWNICTWO A5, KRAKÓW 2011 

145 × 205, 246 PAGES 

ISBN: 978-83-61298-29-8 

TRANSLATION RIGHTS: FARRAR, STRAUS AND GIROUX 


42 

ЗЫГМУНТ 

МИЛОШЕВСКИЙ 

ЗЫГМУНТ МИЛОШЕВСКИЙ (Р. 1976) – ЖУРНАЛИСТ И ПРОЗАИК. 

«ЗЕРНО ИСТИНЫ» – ВТОРАЯ ЧАСТЬ ТРИЛОГИИ О ПРОКУРОРЕ 

ТЕОДОРЕ ШАЦКОМ. 

Photo: private 

Зерно истины 

Первый детективный роман Зыгмунта Милошевского – «Трясина» – 

принес ему успех, был высоко оценен как литературной критикой, 

так и читателем: Милошевский получил премию «Крупный калибр» 

за лучший польский детектив, по книге снят фильм с отличным актерским 

составом. «Зерно истины» – вторая книга из серии о перипетиях 

следователя Теодора Шацкого – подтверждает, что успех 

молодого автора был неслучаен. 

В «Зерне истины» Милошевский выводит классический образ стража 

закона с непростым прошлым. После развода Шацкий переезжает 

из Варшавы в Сандомир, рассчитывая начать новую жизнь. 

Однако быстро понимает, что совершил ошибку. Провинциальный 

сонный городок, в котором ничего не происходит, наводит на него 

тоску и уныние. Разумеется, лишь до той минуты, когда появляется 

дело, масштаб которого соответствует ожиданиям и амбициям 

следователя. Один за другим убиты местная активистка, ее мужполитик 

и местный бизнесмен, придерживавшийся крайне правых 

взглядов. Modus operandi преступника указывает на ритуальное 

убийство, что в городе, где вопрос польско-еврейских отношений, 

чрезвычайно болезненных и запутанных, и так стоит очень остро, 

– вызывает бурю эмоций. Убийца долго морочит прокурору голову, 

раз за разом наводя на ложный след, однако в конце концов преступление 

удается раскрыть. Мотивы его, впрочем, оказываются до 

банального просты. 

Автор «Трясины», сумев создать яркий образ главного героя, уверенно 

раскручивает детективный сюжет, до последней страницы 

держа читателя в напряжении. Но есть в прозе Милошевского и нечто 

большее – рефлексия над проблемами, с которыми продолжает 

тщетно бороться польское общество. В «Трясине» речь шла 

о люстрации и сложных расчетах с социалистическим прошлым, 

в «Зерне истины» – об антисемитизме и по-прежнему мучительных 

польско-еврейских отношениях. 

Другими словами, Милошевский не только развлекает читателя, но 

и заставляет его задуматься. А на это способы лишь истинные мастера 

жанра. 



43 

Здание 

суда было уродливым. В девяностые годы, 

когда его строили, оно еще могло казаться 

современным, теперь же напоминало цыганский 

дворец, приспособленный под общественные нужды. Лестницы, хром, 

зеленый камень, ломаные линии – все это не согласовалось ни с архитектурой 

окружающих домов, ни друг с другом, а в зеленом цвете чудилось что-то извиняющееся, 

словно здание пыталось скрыть собственное уродство на фоне 

кладбищенских деревьев. Зал заседаний был оформлен в том же стиле: главным 

элементом дизайна этого помещения, напоминавшего конференц-зал провинциального 

филиала, были зеленые, больничные вертикали. 

Облачаясь в тогу и занимая место прокурора, Шацкий продолжал досадливо 

морщиться. По другую сторону сидел обвиняемый и его адвокат. Хуберт Хубы 

был симпатичным мужчиной семидесяти лет. Густые волосы, еще не совсем седые, 

очки в роговой оправе и скромная обаятельная улыбка. Его защитник, наверняка 

государственный адвокат – без слез не взглянешь. Тога не застегнута, 

волосы не мыты, ботинки не чищены, усы не подстрижены – казалось, от него 

должно пованивать. – Как и от всего дела, – с растущим раздражением подумал 

Шацкий, которому обещали место в Сандомире только при условии, что 

он завершит все дела своего предшественника. 

Наконец появилась судья. – Девчонка, на вид выпускница школы… но хоть 

начнем наконец. 

– Господин прокурор? – любезно улыбнулась ему судья после всех формальностей. 

В Варшаве судьи никогда не улыбались – разве что с ехидством, поймав 

кого-нибудь на незнании законов. 

Теодор Шацкий встал, машинально поправляя тогу. 

– Высокий суд, прокуратура поддерживает все пункты обвинительного акта, 

обвиняемый признался во всех инкриминируемых ему действиях, вина его не 

вызывает сомнений в свете его собственных показаний и показаний потерпевших 

женщин. Я бы не хотел затягивать процесс, поэтому предлагаю считать 

обвиняемого виновным в том, что он обманным путем многократно совершил 

действия сексуального характера над другими лицами, что соответствует статье 

197, параграф два, уголовного кодекса, и предлагаю приговорить обвиняемого 

к лишению свободы на шесть месяцев, что, подчеркиваю, является минимальным 

сроком, предусмотренным законом по данной статье. 

Шацкий сел, дело было очевидным, он только хотел, чтобы все побыстрее закончилось. 

Он специально предложил максимально смягчить приговор, чтобы 

избежать дискуссий. Теодор продолжал прокручивать в голове план допроса 

Будника, перебирал темы и вопросы, менял их последовательность, пытался 

предвидеть разные сценарии беседы, подготовиться к любому возможному 

варианту. Он уже знал, что Будник соврал насчет последнего вечера, который 

провел с женой. Но врут все, что вовсе не означает, будто все убийцы. У него 

могла быть любовница, они могли поругаться, он мог пойти выпить с приятелями. 

Нет, не пойдет, любовницу вычеркнуть – если Соберай и Вильчур сказали 

правду, в жену он был влюблен по уши. Нет, ни в коем случае, вычеркивать 

ничего нельзя, это какая-то провинциальная круговая порука, иди знай, кто, 

что, почему и зачем ему говорит. Вильчур доверия не вызывает, Соберай была 

другом семьи. 

– Господин прокурор, – резкий голос судьи прервал его летаргический сон, 

он осознал, что почти не слушал речь защитника. 

Шацкий поднялся. 

– Да, уважаемый суд? 

– Каково ваше мнение относительно позиции защиты? 

Мать твою, он понятия не имел, какова позиция защиты. В Варшаве, за редкими 

исключениями, судьи не интересовались его мнением, утомленно выслушивали 

стороны, удалялись, объявляли приговор, и все – следующий, пожалуйста. 

Судья в Сандомире проявила милосердие. 

– Изменить квалификацию преступления на статью 217, параграф первый… 

У Шацкого перед глазами всплыли соответствующие страницы уголовного 

кодекса. Он посмотрел на защитника, как на сумасшедшего. 

– Вы шутить изволите? Я бы рекомендовал господину адвокату ознакомиться 

с основополагающими законами и их трактовками. Статья 217 касается 

нарушения телесной неприкосновенности и, в сущности, применима только 

в случаях несерьезных драк или когда один политик врежет другому по морде. 

Разумеется, мне ясна идея защиты: нарушение неприкосновенности – дело 

частного обвинения, и максимальный срок там год. В то время как за преследование 

грозит от полугода до восьми. А ведь именно этим, господин адвокат, 

занимался ваш клиент. 

Защитник встал. Вопросительно глянул на судью, девушка кивнула. 

– Хочу также напомнить, что после переговоров почти все пострадавшие 

простили моего клиента, поэтому дело может быть закрыто. 

Шацкий даже не стал дожидаться разрешения взять слово. 

– Еще раз: прошу почитать уголовный кодекс, господин адвокат, – буркнул 

он. – Во-первых, «почти» – это «почти», а во-вторых, закрытие дела вследствие 

переговоров применимо только к преступлениям, за которые грозит 

наказание до трех лет лишения свободы. Вы можете разве что просить исключительного 

смягчения наказания, которое и так до смешного мало, учитывая 

действия вашего клиента. 

Адвокат улыбнулся и удивленно развел руками. 

– Слишком много кинофильмов, слишком мало профессиональной литературы, 

– мысленно прокомментировал Шацкий. 

– Но разве кто-нибудь пострадал? Разве кто-нибудь испытал неприятные 

ощущения? По-человечески все так понятно, да и люди все взрослые... 

У Шацкого потемнело в глазах. Чтобы успокоиться, он мысленно досчитал 

до трех. Сделал вдох, выпрямился, взглянул на судью. Она с любопытством 

кивнула. 

– Господин адвокат, прокуратура потрясена вашим невежеством как относительно 

законов, так и относительно обычаев, принятых в цивилизованном 

мире. Напоминаю, что обвиняемый Хубы на протяжении многих месяцев ходил 

по домам на территории всего сандомирского повята, с докторской сумкой 

и в белом халате, представляясь врачом. Уже одно это наказуемо. Он выдавал 

себя за специалиста по, цитирую, «пальпационной маммографии» и предлагал 

провести профилактическое обследование, для чего женщины должны 

были раздеться и продемонстрировать ему свои прелести. Что подпадает под 

статью о сексуальном насилии. Хочу также напомнить, что большинство «пациенток» 

он заверил, будто с их бюстом все в порядке, что могло оказаться 

неправдой и повлечь за собой отказ от профилактических обследований и серьезные 

проблемы со здоровьем. Впрочем, это главная причина, по которой 

одна из пострадавших не согласилась на переговоры. 

– Но у двух женщин он нащупал уплотнения и убедил их начать лечение, что 

в конечном счете спасло им жизнь, – с пафосом возразил адвокат. 

– Ну так пусть эти женщины скинутся и носят ему передачи (...). 

Он видел, что судья едва не захихикала. 


123 × 195, 448 PAGES 

ISBN: 978-83-7747-528-7 



44 

ВИКТОР 

ХАГЕН 

ВИКТОР ХАГЕН – ЖУРНАЛИСТ, СКРЫВАЮЩИЙСЯ ПОД ПСЕВДО- 

НИМОМ, АВТОР ДЕТЕКТИВНЫХ РОМАНОВ. МНОГИЕ ГОДЫ ЖИЛ 

ТО В ПОЛЬШЕ, ТО ВО ФРАНЦИИ, ГДЕ ИЗУЧАЛ АНТРОПОЛОГИЮ, 

А ТАКЖЕ РАБОТАЛ В ПАРИЖСКОМ РЕСТОРАНЕ. 

Длинный уик-энд 

В последнее время многие писатели пробуют свои силы в детективном 

жанре, и одним из наиболее перспективных представляется 

нам Виктор Хаген. Уже в дебютантском романе «Синяя кровь» (2010) 

он показал себя автором весьма зрелым. Судя по новому детективу 

– «Длинный уик-энд» – перед нами и в самом деле отнюдь не 

«звезда-однодневка». Я бы даже назвал Хагена прозаиком масштаба 

Марека Краевского, хотя, разумеется, это иной тип детективной 

прозы, нежели у создателя знаменитого цикла о Мокке, полицейском 

из Бреслау. 

Цикл о комиссаре варшавской полиции Роберте Немхаузере задуман 

как современный социально-психологический детектив. Действие 

романа полностью погружено в польские реалии. В «Длинном 

уик-энде» интрига закручивается вокруг проблем строительства 

автострад и подозрительных экологических организаций, главная 

цель которых – вовсе не охранять природу, а набить себе карман. 

Однако не меньшее значение, чем разгадывание преступления, 

имеет в книге описание повседневной жизни Немхаузера, его близких 

и коллег. При этом образ главного героя далек от стереотипа. 

Хаген отказался от распространенного клише: детектив – непременно 

крутой мужик с бурным прошлым и травмированной психикой, 

любитель выпить. У Роберта Немхаузера прекрасное образование, 

любящая жена и близнецы-дошкольники Кирилл и Мефодий, 

которые умеют здорово потрепать родителям нервы. Его беспокоят 

не столько проблемы, связанные со спецификой работы полицейского, 

сколько так называемая проза жизни: нехватка времени 

и денег, постоянная усталость, невозможность в полной мере совмещать 

служебные и семейные обязанности. Мало того – чтобы 

связать концы с концами, Немхаузер работает... поваром в модном 

ресторане. Хотя на самом деле это скорее любимое хобби, 

чем просто подработка. Блестяще выписанный в романе Хагена 

социально-психологический фон отнюдь не заставляет читателя 

скучать – он подан легко, остроумно и слегка отстраненно. Так же, 

впрочем, как и описания Варшавы, немаловажные для структуры 

повествования. Перед нами настоящий мастер жанра городского 

психологического детектива, писатель интересный и оригинальный! 



45 

Посетители, 

привлеченные рецензией 

в прессе, шли нескончаемым 

потоком весь вечер. 

В какой-то момент Немхаузер подумал, что им не справиться, и хотел даже попросить 

Яся закрыть ресторан. Заказы сыпались один за другим, Аня, у которой 

открылось второе дыхание и которая творила чудеса, не успевала лепить 

вареники, у него закончился фарш, и он в панике принялся смешивать новый, 

в это время кто-то заказал суп, и он с ужасом вспомнил, что не вычеркнул супы 

из меню, а подать-то им и нечего… 

Роберт вышел из положения, приготовив в небольшой кастрюльке грибной 

суп, который варится быстрее всего, но чувствовал себя капитаном покинутого 

командой корабля – вот он мечется с ведром, вычерпывая воду, которая 

льется из все более многочисленных течей, но корабль все глубже уходит под 

воду, и его усилия лишь ненадолго отдаляют неминуемый конец. 

К своему изумлению и ужасу он обнаружил, что гости съели всё, что было 

приготовлено, и если придет еще хоть кто-нибудь, останется разве что подавать 

бутерброды. Он надеялся, что до этого не дойдет, но тут Ясь сообщил 

о появлении новых посетителей, видимо, возвращавшихся с какого-то мероприятия. 

– Как это ничего нет? – Ясь вытаращил глаза. 

– А вот так. – Немхаузер снял фартук и бросил на землю. Он был измучен, 

чувствовал, как по спине течет пот, а посуда на полках, казалось, слегка приплясывала. 

– Что же делать? 

– Ну что… покажем, что мы с шурином и не такое воротили, – улыбнулся 

Немхаузер. 

Ясь посмотрел на него так, словно заподозрил, что у Немхаузера, как у Ани, 

где-то припрятана бутылка, к которой тот потихоньку прикладывается. 

– Не помнишь? Несколько лет назад была такая карикатура Млечко. Мужик 

показывает пальцем на пирамиду и говорит: мы с шурином спьяну и не такое 

воротили. В общем, так: иди в зал и скажи, что кухня вообще-то закончила работу, 

но мы можем предложить им... – Он на мгновение задумался. – Аппетитные 

краюшки хлеба. 

– Что? 

– Помнишь, ты читал книгу о Тосканы… поздним вечером герой заходит 

в ресторан, но оказывается, что никакой еды не осталось… Хозяйка переживает, 

что посетитель уйдет голодным и готовит ему спагетти «con aglio, olio 

e peperoncino». Вот, отличная идея. Мы можем подать им спагетти «con aglio, 

olio e peperoncino» 1 . Это я сделаю в три секунды из ничего. Ну давай, бегом. 

Ясь бросился в зал, а Немхаузер поставил кастрюлю на огонь. 

– Порежь хлеб, – попросил он Аню. 

– Уже режу, – улыбнулась та. 

Он поражался, как она выдерживает такой ритм. Лет на пятнадцать-двадцать 

старше его, а крутится, как заведенная, в то время как он сам уже не чувствует 

ног и того и гляди свалится. 

– Восемь порций спагетти и столько же ароматных краюшек хлеба. Они, похоже, 

очень голодные. На каком-то концерте были, хотели зайти перекусить, 

но все уже закрыто, – сообщил Ясь. 

– Значит, изображаем итальянцев, – принял решение Немхаузер. – Вместо 

Черного Тадека будет «Taddeo Nero» или что-нибудь в этом роде. 

Он бросил в блендер маслины, чеснок, репчатый лук, специи, перец и остатки 

базилика. Попробовал, добавил оливкового масла и немного вина, на мгновение 

включил блендер. 

– Аня, давай мажь этим хлеб, – велел он. 

Бросил спагетти в кипящую воду, а на сковородку – растертый чеснок 

и острый перец. Запахло так, что он сам почувствовал голод. 

– Если уж играть в итальянский ресторан, то на все сто, – сказал он Ясю. – 

Спагетти сваливаем в одну миску и пускай себе накладывают, сколько хотят. 

С хлебом – то же самое. 

Восхищенный Ясь носился туда-сюда, сообщая новости с передовой. 

– Еще краюшек! Едят, словно у них неделю маковой росинки во рту не было. 

Когда наконец спагетти будет готово? Им не терпится – запах учуяли. 

Когда наконец все было подано и съедено, а Ясь погасил свет, он наконец 

взял в руки мобильник. Восемь звонков от Марио и три от Паулы. Кто бы сомневался. 

1 

с чесноком, оливковым маслом и перцем (итал.). 

– Роберт, они когда уходили, спрашивали, можно ли еще как-нибудь зайти 

перед самым закрытием и съесть что-нибудь, чего нет в меню, – Ясь поймал 

Немхаузера на пороге. 

– Ясное дело, буду очень рад, – буркнул Роберт, пытаясь дозвониться до 

Марио. 

– Роберт, знаешь, по сколько я им посчитал? С этой огромной миски спагетти 

сделал скидку в сотню, они удивились, что так дешево. А для нас это почти 

даром, посмотри – немного чеснока, перца и оливкового масла. Может, в меню 

включить – как ты думаешь? 

– Ты забыл про талант повара, – улыбнулся Немхаузер. – Думаешь, до 

войны в польских ресторанах часто подавали спагетти «con aglio, olio 

e peperoncino»? 

– А мы бы назвали это как-нибудь по-довоенному, – размечтался Ясь. – Скажем, 

«клецки с чесночком, острейшие». А? 

– Не знаю, – Немхаузер слегка скривился. – А краюшки? 

– «Краюшка хлеба с оливковым маслицем, ароматнейшая», – загорелся Ясь. 

– Я взял с них по десятке за штуку, так они тоже обрадовались, что так дешево. 

– Знаешь, в тебе умер поэт. – Немхаузер похлопал его по плечу. 

– Ну, значит, договорились, – Ясь делал пометки в блокноте. – Завтра, как 

обычно? 

– Ясь! Завтра я в полиции, завтра возвращается Паула. 

– Вот я и спрашиваю – как обычно или нет, – возмутился Ясь. – Тут снова 

приходили какие-то, на работу наниматься. Один сказал, что желает быть менеджером. 

– Зачем тебе менеджер? – изумился Немхаузер. 

– Вот и я тоже поинтересовался. А он сказал, что раз я спрашиваю, значит, не 

знаю, но он мне объяснит. Любопытно. Помощники повара тоже были. 

– Дай Бог. – Немхаузер махнул на прощание рукой и ушел. 

Он тихонько поднимался по лестнице – ругаясь, потому что поскользнулся 

и ушиб колено. Осторожно открыл дверь – вдруг Марио заснул на диване. Он 

уже давно ругал себя, что не удосужился взглянуть на часы. С другой стороны, 

хоть бы даже он и взглянул – это мало что изменило бы. Он несколько раз набирал 

номер, но на сей раз Марио не отвечал. 


123 × 195, 480 PAGES 

ISBN: 978-83-7414-951-8 



АДРЕСА 

ИЗДАТЕЛЕЙ 

CZARNE 

Wołowiec 11 

38-307 Sękowa 

phone: +48 18 351 00 70, +48 502 318 711 

fax: +48 18 351 58 93 

redakcja@czarne.com.pl 

www.czarne.com.pl 

WYDAWNICTWO LITERACKIE 

ul. Długa 1 


phone: +48 12 619 27 40 

fax: +48 12 422 54 23 

j.dabrowska@wydawnictwoliterackie.pl 

www.wydawnictwoliterackie.pl 

POLISHRIGHTS.COM 

c/o Wydawnictwo Karakter 

ul. Gazowa 13/17 


debowska@karakter.pl 

www.polishrights.com 

ŚWIAT KSIĄŻKI 

ul. Rosoła 10 


phone: +48 22 654 82 00 

agata.pienazek@weltbild.pl 

www.swiatksiazki.pl 

WYDAWNICTWO TYTUŁ 

ul. Straganiarska 20/23 

80-837 Gdańsk 

phone: +48 58 301 36 56 

kisch@amg.gda.pl 

ZNAK 

ul. Kościuszki 37 


phone: +48 12 619 95 01 

fax: +48 12 619 95 02 

rucinska@znak.com.pl 

www.znak.com.pl 

W.A.B. 

ul. Usypiskowa 5 


phone/fax: +48 22 646 05 10, +48 22 646 05 11 

b.woskowiak@wab.com.pl 

www.wab.com.pl 

WYDAWNICTWO A5 

ul. Stawarza 16/3 


phone/fax: +48 12 656 01 43 

wydawnictwoa5@beep.pl 

www.wydawnictwoa5.pl 


ПОЛЬСКИЙ ИНСТИТУТ КНИГИ 

ul. Szczepańska 1 

PL 31-011 Kraków 

Tel. : +48 12 433 70 40 

Fax : +48 12 429 38 29 

office@bookinstitute.pl 

Филиал в Варшаве 

Pałac Kultury i Nauki 

Pl. Defilad 1, IX piętro, pok. 911 

PL 00-901 Warszawa 

Tel. : +48 22 656 63 86, 

Fax : +48 22 656 63 89 

warszawa@instytutksiazki.pl 

Warszawa 134, P.O. Box 39 

©Польский Институт Книги, Краков 2011 

Редактор: Изабелла Калюта 

Перевод: Ирина Адельгейм 

Более подробную информацию о польской литературе 

вы найдете на сайте www.bookinistitute.pl 

Графическое оформление, подготовка к печати 

Studio Otwarte, Краков 

studiotwarte 

www.otwarte.com.pl

Good night, ÐÐ¶ÐµÑÐ·Ð¸ - Instytut KsiÄ Å¼ki

You also want an ePaper? Increase the reach of your titles

Delete template?

Save as template?

Good night, ÐÐ¶ÐµÑÐ·Ð¸ - Instytut KsiÄÅ¼ki