Лейфер, А. Э. Прошлое в настоящем

АЛЕКСАНДР ЛЕЙФЕР

ПЯЛ®*' С tV »

rWDflHBb.1ЛИ

Н Й О Ш Ш Ш

Книга должна <4ыть поэпращена не позже

указанного здесь срока

Ы ' - 0

1

С1

, '

Ч*

Ом. обл. тип., 1977 г. Зак. 9 82, т. 300000

S

А Л Е К С А Н Д Р Л Е Й Ф Е Р

$

Н А С Ю Я Щ О Д

ОЧЕРКИ

*.<v-

ОМСКОЕ КНИЖ Н ОЕ ИЗДАТЕЛЬСТВО

ОМСК— 1984

^ 6^3(2Р 53уО м )

СОДЕРЖ АН ИЕ

Вокруг Достоевского . . . . 3

Убийство коллежского советника 3

«П алимы ,как жертвы очищенья» 10

Александр Сулоцкий . .. . . 18

Украденный автограф . .. ...' 26

Художник неизвестен . .' • . 32

«Преданнейший друг» . . . 37

Метеор .........................................................42

«Лля грядущих поколений...» . . 67

Из' цикла «Книги и люди» . . . 84

Книжник Александров . . • . 84

Художник Евгений Крутиков . 87

Примечания . . . . . . . 91

i

,irf,i I ОМСКАЯ

fioJ IД Б им. Левина

^2»!2!21£2£32е. 5ч

' О тдел

^кригнедснни

~6»влиоЛ*»

& М Г "

Ленфер А. Э.

Л 18 Прошлое в настоящем. Очерки.— Омск: Омское

книжное издательство, 1984—96 с.

35 к., 10000 экз.

Автор пишет о пребывании в Омском остроге Ф. М. Д остоевского,

знаком ит читателя с яркой и трагической судьбой первого казахского

ученого и просветителя Ч окана В алпханова. с деятельностью О мского

объединенного исторического и литературного м узея.

Л

20904— 125

М 1 П З (0 3 )— 84

Ц Е К Т РЛ /гИ Э О В Я П Н Г'Л

i С и с т е м » г е с * т . ре- • «:»•»■»>

массовых 4- - ОТ**, к'.

38—84.1905040000

■ ! ~ Ш Т

6 3.3(2Р 53— Ом)

издательство. 1984

В О К Р У Г Д О С Т О Е В С К О Г О

Убийство коллежского советника

Когда в 1879 году подписчики получили первый,

сдвоенный номер журнала «Русский вестник», наверняка

большинство из них с жадным нетерпением начало

чтение с произведения, написанного автором, известным

всей России: именно в этом номере журнала начал печататься

роман «Братья Карамазовы».

Публикация романа еще не завершилась, а о нем

уже появилось огромное количество статей. Только за

3

1879 год столичная пресса писала о «Братьях К арам а

зовых» более 30 раз, в провинциальных изданиях откликов

было еще больше. Сам Ф. М. Достоевский говорил

тогда: «Роман читают всюду, пишут мне письма, читает

молодежь, читают в высшем обществе, в литературе

ругают или хвалят и никогда еще, по произведенному

кругом впечатлению, я не имел такого

успеха» •.

История создания великих книг всегда интересна.

История же создания «Братьев Карамазовых» нам, омичам,

интересна и дорога вдвойне, ибо она теснейшим

образом связана с нашим городом. О ней не раз упоминалось

в исследованиях советских литературоведов,

но, как правило, исследования эти известны лишь узкому

кругу специалистов. Сейчас, когда появляются тома

академического полного собрания сочинений Достоевского,

изданного массовым тиражом, рассказ этот может

заинтересовать многих: в комментариях к «Запискам

из Мертвого дома» опять упомянута история, о

которой пойдет сейчас речь2.

Во второй половине декабря 1859 года кончилось

изгнание Достоевского: ему было разрешено поселиться

в Петербурге. В столицу он привез из Твери первые

страницы «Записок из Мертвого дома».

Годом завершения этого произведения считается

1862-й, хотя начало появилось в печати раньше — в сентябре

1860 года. То есть отдавая на суд читателей начало

«Записок...», писатель продолжал работать над их

последующими главами.

Вот отрывок из первой главы «Записок...», которая

называется «Мертвый дом»:

«...в остроге я слышал рассказы о самых страшных,

о самых неестественных поступках, о самых чудовищных

убийствах, рассказанные с самым неудержимым, с

самым детски веселым смехом. Особенно не выходит у

меня нз памяти один отцеубийца. Он был из дворян,

л

служил и был у своего шестндесятнлетнего отца чем-то

вроде блудного сына. Поведения он был совершенно

беспутного, ввязался в долги. Отец ограничивал его,

уговаривал; по у отца был дом, был хутор, подозревались

деньги, и — сын убил его, жаждая наследства. Преступление

было разыскано только через месяц. Сам

убийца подал объявление в полицию, что отец его исчез

неизвестно куда. Весь этот месяц он провел самым развратным

образом. Наконец, в его отсутствие полиция

нашла тело. На дворе, во всю длину его, шла канавка

для стока нечистот, прикрытая досками. Тело лежало в

этой канавке. Оно было одето и убрано, седая голова

была отрезана напрочь, приставлена к туловищу, а под

голову убийца положил подушку. Он не сознался; был

лишен дворянства, чина и сослан в работу на двадцать

лет. Все время как я жил с ним, он был в превосходнейшем,

в веселейшем расположении духа. Это был

взбалмошный, легкомысленный, нерассудительный в

высшей степени человек, хотя совсем не глупец. Я никогда

не замечал в нем какой-нибудь особенной жестокости.

Арестанты презирали его не за преступление, о

котором не было и помину, а за дурь, за то, что не

умел вести себя. В разговорах он иногда вспоминал о

своем отце. Раз, говоря со мной о здоровом сложении,

наследственном в их семействе, он прибавил: «Вот родитель

мой, так тот до самой кончины своей не жаловался

ни на какую болезнь». Такая зверская бесчувственность,

разумеется, невозможна. Это феномен; тут

какой-нибудь недостаток сложения, какое-нибудь телесное

и нравственное уродство, еще не известное пауке,

а не просто преступление. Разумеется, я не верил этому

преступлению. Но люди из его города, которые должны

были знать все подробности его истории, рассказывали

мне все его дело. Факты были до того ясны, что невозможно

было не верить.

Арестанты слышали, как он кричал однажды ночью

во сне: .«Держи его, держи! Голову-то ему руби, голову,

голову,!..»3.

Таким образом, в Омском остроге Достоевский познакомился

с человеком, история которого поразила

его — недаром писатель привел ее почти в самом начале

повествования.

Главу «Мертвый дом» читатели впервые увидели

1 сентября 1860 года в газете «Русский мир». До того

момента, когда была опубликована вторая часть «Записок...»,

первая глава печаталась в разных изданиях

четыре раза. Через год и восемь месяцев появилась в

печати вторая часть «Записок...» (вполне понятно, что

за это время начало произведения разошлось по всей

России). И пот в начале главы «Претензия» мы читаем

страницу совершенно не связанную с тем, о чем в этой

главе будет говориться дальше:

''

«В первой главе «Записок из Мертвого дома» сказано

несколько слов об одном отцеубийце, из дворян.

Между прочим, он поставлен был в пример того, с какой

бесчувственностью говорят иногда арестанты о совершенных

ими преступлениях. Сказано было тоже, что

убийца не сознался перед судом в своем преступлении...

На днях' издатель «Записок из Мертвого дома» получил

уведомление из Сибири, что преступник был действительно

прав и десять лет страдал в каторжной работе

напрасно; что невинность его обнаружена по суду,

официально. Что настоящие преступники нашлись ц

сознались, и что несчастный уже освобожден из

острога.

Прибавлять больше нечего. Нечего говорить и распространяться

о всей глубине трагического в этом факте,

о загубленной еще смолоду жизни под таким ужасным

обвинением. Факт слишком понятен, слишком поразителен

сам по себе» *.

А дальше начинается собственно, глава «Претензия»..

Таким образом, страшная история мнимого отцеубийцы

рассказана полностью. И мы видим: да ведь это же

Дмитрий Карамазов! Именно в Омске познакомился

Достоевский с прототипом персонажа своего будущего

произведения, здесь родился самый первоначальный

замысел романа. Однако узнали об этом не сразу.

Много лет спустя после первых публикаций «Записок...»

Петр Мартьянов (1827— 1899 гг.) — забытый ныне

писатель — опубликовал воспоминания. Несколько

страниц в них посвящено Охчскому периоду жизни Д о

стоевского. Правда, факты взяты Мартьяновым из

вторых рук — от одного из офицеров, несшего когда-то

караульную службу в Омском остроге. Однако здесь

немало интересных деталей, касающихся как самого

Достоевского, так и его окружения. Упоминает Мартьянов

и «отцеубийцу из дворян».

«Присланный за отцеубийство дворянин был подпоручик

Ильин5, служивший в Тобольске в линейном батальоне.

По решению суда, за дурное поведение он был

приговорен к разжалованию в рядовые, а по обвинению

в отцеубийстве, за неимением достаточных доказательств,

суд полагал оставить его в сильном подозрении.

Но император Николай Павлович, на утверждение которого

восходила конфирмация военного суда, изволил

положить резолюцию: «Отцеубийца не должен служить

в рядах войск. В каторжные работы на двадцать лет»6.

Мартьянов не увидел связи между мнимым отцеубийцей

и- Дмитрием Карамазовым. Первыми заговорили

об этом гораздо позже советские литературоведы

Л. Гроссман и В. Комарович. А в 1936 году Б. Г. Рензов

опубликовал статью «К истории замысла «Братьев К а

рамазовых». В ней он доказал, что именно безвестный

тобольский подпоручик стал прототипом Дмитрия. Вопервых,—

рассуждает Б. Г. Реизов,— в черновиках

«Братьев Карамазовых» город, в котором происходили

все описываемые в романе события, чшзван вначале

Тобольском, и только потом появляется известное каж

7

дому читавшему этот роман название — Скотолригоньевск.

А во-вторых, в набросках романа писатель давал

Л^ите фамилию Ильинский.

Проанализировав эти и другие обстоятельства,

Б. Г. Реизов делает вывод:

«Дмитрий Карамазов был одним из тех характеров,

типов, которые вынес Достоевский из каторги, и это

последнее его произведение больше чем какое-либо

другое обязано своим происхождением страшным каторжным

впечатлениям. «Братья Карамазовы» представляются

нам теперь в совсем ином освещении: для

своего автора роман этот не был только литературным

вымыслом, продуктом его воображения и философской

мысли: это была сама действительность, жизнь, история,

нечто гораздо более правдивое и мучительное, чем

простая художественная фикция»7.

Автору этой книги довелось листать огромное семитомное

дело Ильинского, оно хранится в Москве — в

Центральном государственном военно-историческом архиве;

полное название — «Следственное дело об убийстве

коллежского советника Ильинского»8. Вот самый

общий рассказ о нем.

Первый и последний документы. Их разделяют четыре

года. Четыре года тянулись следствие и суд, во

время которых бездарные следователи и судейские чиновники

мучили ни в чем не повинного человека. Первый

документ — это ни больше ни меньше как... заявление

(по-тогдашнему — «объявление») самого Ильинского

в полицию. В заявлении своем он писал, что очень

обеспокоен долгой и непонятной отлучкой отца, опасается,—

не случилось ли какого несчастья, и просит полицию

помочь в розысках. И вот документ последний.

Это рапорт, из которого видно, что бывший подпоручик

Ильинский направлен в Омский острог, в разряд «всегдашних»

арестантов.

За протокольным языком следственных документов

8

виден характер, очень напоминающий характер Дмитрия

Карамазова. (Кстати, Ильинского тоже звали

Дмитрием). Он очень горяч, весьма неглуп, горд. Порой

его действия — явная демонстрация. Не считая себя

виновным, он на допросах отказывается отвечать, дерзит,

пишет прошения о замене следователей и так

далее.

Вот весьма характерная деталь. Один из семи томов

дела посвящен тому, что Ильинский, привязав изнутри

полотенцем дверь своей камеры, отказался в знак

протеста утром из нее выходить. Конечно, такое поведение

отнюдь не вызывало к нему симпатий со стороны

следствия и суда.

Развязка приближалась. Военный суд Тобольского

батальона постановил: осудить подпоручика за безнравственное

поведение и оскорбление лиц, находящихся

при исполнении служебных обязанностей. В отношении

же главного обвинения — отцеубийства — оставить

в сильном подозрении.

Дело было передано в Петербург. Высший военный

судебный орган того времени — генерал-ауднторнат с

решением тобольского суда согласился. И прав Мартьянов—

тут в ход событий вмешался сам Николай I —

главный вершитель беззакония Российской империи.

Одним росчерком «августейшего» пера была решена

участь невинного человека.

Кстати, Б. Г. Реизов, в 1970 году вновь вернувшийся

к изучению обстоятельств истории Ильинского, считает,

что Достоевский знал: мнимый отцеубийца пострадал

во многом из-за личного вмешательства в его судьбу

Николая I. «Негодование Достоевского,— пишет Реизов,—

направлено не па «Мертвый дом», и даже не на

систему русского судопроизводства, так как не суд загнал

на каторгу невинного человека за недоказанное

преступление. После свидетельств, много раз эксплуатированных

реакционной критикой, об уважении Достоев-

9

ского к Николаю ...слова «Записок» приобретают о с о

бое значение»9. ... -

Имеются в виду слова из главы «Претензия»: «..-.если

такой факт оказался возможным, то уже самая эта

возможность прибавляет еще новую и чрезвычайнояркую

черту к характеристике и полноте картины Мертвого

дома».

• • •

«Пали мы, как жертвы очтценья»

Куда ни. подойдешь, куда ни кинешь пзгляд, . . .

Везде встречается то нищих длинный ряд,

То лица желтые вернувшихся из ссылки,

То гроб с процессией, то бедные носилки...

Эти обличительные строки принадлежат одному' из

активнейших участников кружка Петрашевского, человеку,

который провел рядом с Достоевским все четыре

страшных каторжных года,— поэту Сергею Федоровичу

Дурову. . ... "

Дуров родился в 1816 году, в небогатой дворянской

семье. Учился в университетском пансионе, потом ji.c-'

долгое время служил, но вскоре стан профессиональным

литератором. Писал не только стихи, но и прозу, .критику.

Известны его. переводы, особенно переводы французского

поэта Барбье. Об отношении переводчика к

этому поэту свидетельствуют строки из стихотворения-

«К***», имеющего подзаголовок «При отсылке стихов

А. Барбье»:

Вот. вам Барбье,— .его стихи .. , . . .

- - . . Облиты желчыо непритворной,

Он современные грехи

Рисует краской самой черной...1

В декабре 1849: года Достоевский и Дуров стояли

рядом, когда над Семеновским плацем звучали слова

смертного приговора. «Я успел тоже обнять Плещеева*

ю

Дурова, которые были возле; и проститься с ними»,—

писал Достоевский брату несколько часов спустя после

этого изуверского спектакля, когда уже было ясно, что

ждет их не расстрел, а Сибирь. '

И вот позади тысячи верст Московско-Сибирского

тракта. 23 января 1850 года перед двумя петрашевца'-

ми распахнулись ворота Омского острога. «Началось с

того,— вспоминал впоследствии Федор Михайлович Д о

стоевский,— что он (плац-майор Кривцов.— А. Л .) нас

обоих, меня и Дурова, обругал дураками за наше дело

и обещался при первом проступке наказывать нас телесно»

Непосредственный начальник узников Мертвого

дома Кривцов сыграл роковую роль в судьбе Дурова.

Этот облеченный властью изверг почему-то решил, что

тот богат, и вымогал у него взятку. Способы вымогательства

были соответствующими: Дурова гоняли на

самые тяжелые работы, например, заставляли поздней

осенью вытаскивать из реки бревна. Работать приходилось,

стоя в ледяной воде. Вскоре у Сергея Федоровича

начал развиваться жестокий ревматизм, которым он

страдал до конца жизни.

В «Записках из Мертвого дома» о Дурове сказано:

«Я с ужасом смотрел на одного из моих товарищей

(из дворян), как он гас в остроге, как-свечка. Вошел он

в него вместе со мною, еще молодой, красивый, бодрый,

а вышел полуразрушенный, седой, без йог, с одышкой»3.

Воспоминания современников помогают нам представить

образ этого непреклонного и мужественного человека.

Так, П. К. Мартьянов говорит о Дурове:

«Высокого роста, статный и красивый, он держал

голову высоко, его большие, черные навыкате глаза, несмотря

на их близорукость, смотрели ласково н уста

как бы улыбались всякому. Шапку он носил с заломом

на затылке и имел вид весельчака даже в минуты тяжелых

невзгод. С каждым арестантом он обходился

'И

ласково, и арестанты любили его. Но он был изнурен

болезншо и зачастую едва мог ходить. Его ноги тряслись

и с трудом носили хилое, расслабленное тело. Несмотря

на это, он не падал духом, старался казаться

веселым и заглушал боли тела остроумными шутками и

смехом»4.

Этот же мемуарист пишет:

«Несмотря на крайне болезненный и изнуренный вид,

он всем интересовался, любил входить в соприкосновение

с интересовавшею его общею, внеострожиою, людскою

жизнню п был сердечно благодарен за всякое посильное

облегчение или материальную помощь. Говорил он обо

всем охотно, даже вступал в споры и мог увлекать своим

живым и горячпм словом слушателя. В нем чувствовалась

правдивая, искренне убежденная и энергичная

натура, которую не могло сломить несчастно...»5.

Если внимательно вглядеться в воспоминания М артьянова,

то можно уяснить, каких политических взглядов

придерживался Сергей Дуров в остроге. Вот это

место: «Бывали, однако, случаи, когда его какое-нибудь

слово выбивало из колен, горячность овладевала им, и

он увлекался до самозабвения. Стоило, например, употребить

при нем, хотя бы невзначай, в разговоре имя его

родственника, генерала (впоследствии граф) Якова

Ивановича Ростовцева — и он забывал всякую меру

сдержанности...» 6.

Мартьянов рассказывает об этом для того, чтобы

показать вспыльчивость Сергея Федоровича. Но Дуров

ненавидел своего родственника не зря: Ростовцев был

одним из тех, кто в 1825 году «всеподданнейше известил»

Николая I о готовящемся восстании декабристов.

* л *

А теперь необходимо поговорить о весьма важном и

сложном вопросе: о взаимоотношениях Достоевского и

Дурова на каторге и после нее.

12

Есть в мемуарах Мартьянова такие строки: «Поражало

«морячков» в характере этих двух петрашевцев

то, что они ненавидели друг друга всею сплою души,

никогда не сходились вместе и в течение всего времени

нахождения в Омском остроге не обменялись между собой

ни единым словом. Вызванные вместе для бесед в

офицерскую комнату, они оба сидели насупившись в

разных углах и даже на вопросы юношей отвечали однословными

«да» или «нет»; так что их стали вызывать

не иначе как поодиночке. С. Ф. Дуров, на сделанный

ему по сему предмету вопрос, отвечал, что ни один из

них не начнет говорить первым, так как острожная

жизнь сделала их врагами»7.

Начнем по порядку. Мемуарная книга П. Мартьянова

имеет подзаголовок «Отрывки из старой записной книжки»,

подзаголовок в данном случае весьма важный.

Позднее мемуары вошли в трехтомник «Дела и люди

века» и опять имели характерный подзаголовок — «Отрывки

из старой записной книжки, статьи, заметки».

В обоих случаях подзаголовок подчеркивал, что читатель

имеет дело не с мемуарами в прямом смысле этого

слова, что многое в них почерпнуто из различных источников.

В частности, глава, где идет речь о Достоевском,

названа «Морячки». «Морячки» — это кадеты столичного

морского кадетского корпуса, которых за незначительный

проступок направили рядовыми в Омск —

Александр Лихарев, Семен Левшин, киязь Михаил Хованский,

барон Вильгельм фон Гелесссн, Павел Брылкип

и Арсений Калугин. В Омск они прибыли в январе

1850 года, в один месяц с Достоевским. Судя по всему,

Мартьянов впоследствии либо записал рассказ П. А.

Брылкииа, либо воспользовался его записями.

На информацию Мартьянова о вражде двух петрашевцев

ссылаются многие авторы. Например, фрейдистка

И. Ненфсльд увидела в их якобы испортившихся

взаимоотношениях ненависть Достоевского к своему

13

«явному» преступлению—заговору против царя, а также

к преступлению «бессознательному» — отцеубийствук.

Легенда, пущенная с легкой руки Мартьянова, всегда

использовалась теми, кто стремился развить идею резкого

политического перерождения Достоевского на каторге,

его «предательства» и т. д.

Откуда было «морячкам» знать, что петрашевцы

«никогда» не разговаривали? Ведь они наблюдали каторжников

только во время караула, но не в казармах,

не на работах, не тем более — в госпитале. Но суть не

в этом. Зачем политическим преступникам демонстрировать

перед кем бы то ни было свою взаимную привязанность?

Любой неосторожный шаг, любое лишнее

слово могли повлиять на их дальнейшую судьбу. Видимо,

враждебность петрашевцев была лишь внешней. Следующее

доказательство Мартьянова также представляется

недостаточно твердым. Недоброжелательное отношение

Достоевского к Дурову он видит в том, что в

«Записках...» не упоминается его имя или хотя бы инициалы.

Но автор «Записок...» не называл полным именем

никого из тех, кому это могло бы повредить. Он

прекрасно знал, что убеждения Дурова не изменились

и после острога. Зачем же было лишний раз обращать

внимание определенного рода «читателей» на это имя?

В «Записках...» Дуров упоминается пять раз. И ни в

одном из пяти случаев нет ни тени какого-либо недоброжелательства.

Наоборот, разве не сочувствие сквозит

в уже цитировавшихся словах Достоевского: «Я с уж а

сом смотрел на одного из моих товарищей...»? О взаимной

враждебности Дурова и Достоевского пишет только

один ААартьянов. Никто из других авторов ничего подобного

не утверждает. Кроме того, поведение петрашевцев

после их выхода из острога совсем не похоже

на поведение врагов. Они вместе наносят визит Крыжановской

— омичке, которая заботилась, о них. Перед

тем как расстаться, они почти месяц живут под одной

14

крышей — в гостеприимном доме зятя декабриста

И. А. Анненкова К. И. Иванова, вместе посещают-инспектора

классов Сибирского кадетского корпуса

И. В. Ждан-Пушкнна.

18 октября 1855 года Достоевский посылает из Семипалатинска-

письмо П. Е. Анненковой. В нем сказано:

«Вы, вероятно, уже знаете, что Дуров по слабости здоровья

выпущен из военной службы и поступил в гражданскую,

в Омске. Вы имеете о нем известия. Мы с ним

не переписываемся) хотя, конечно, друг о друге хорошо

помним»9. Почему петрашевцы не переписывались? Наверняка

потому, что да тем и за другим был установлен

строгий надзор, письма могли попасть в руки полиции.

5 декабря 1856 года Чокан Валиханов, к тому времени

уже успевший подружиться и с Достоевским, и с Дуровым,

пишет Федору Михайловичу из Омска: «Д. что-то

нездоров. Здесь ему, кажется, не так хорошо с чиновническими

крючками...»10. Для чего бы стал Валиханов

сообщать какие-либо сведения о Дурове, если бы они

не интересовали Достоевского? Наконец, отвечая па это

письмо, Достоевский 14 декабря этого же года просит

Валихапова: «Поклонитесь от меня Д-ву, и пожелайте

ему от меня всего лучшего. Уверьте его, что я люблю

его и искренне предан ему»11. Это ли не доказательство

того, что версия о вражде — явное недоразумение?

Последнее и наиболее авторитетное свидетельство—

примечания к «Запискам из Мертвого дома» в четвертом

томе Полного собрания его сочинении. Там прямо

сказано, что достоверность материала Мартьянова не

всегда выдерживает документальную проверку. А когда

речь заходит конкретно о взаимоотношениях двух петрашевцев,

примечания утверждают, что их отношения

«можно скорее назвать просто далекими, а не враждебными».

'

Вокруг имени.и наследия Достоевского и так слишком

много домыслов, ложных толкований, непонимания,

15

идеологических спекуляции. Поэтому вопрос этот является

принципиально важным.

* <: *

Несколько слов о иослекаторжиом периоде жизни

Сергея Федоровича Дурова. Вначале он был определен

рядовым в 3-й сибирский линейный батальон, который

располагался в Петропавловске. Однако пробыл он там

совсем недолго: было ясно, что к военной службе этот

измученный болезнями человек неспособен. Последовал

перевод обратно в Омск — канцелярским служителем

4-го разряда в Областное управление сибирских киргизов.

Политические взгляды иоэта-петрашевца не изменились.

Познакомившийся с ним в 1857 году Г. Н. Потанин

(будущий знаменитый ученый и публицист) вспоминает:

«Он говорил с воодушевлением, как будто торопился.

< . . . > Мне пришлось выслушать горячий протест

человека, раздавленного режимом только что минувшего

тридцатилетия, и я понял, что та же лавина раздавила

бы и меня, если б се движение не остановилось. < ...>

Со мной совершился переворот» |2.

В том же году Дуров получил разрешение уехать из

Сибири. Вначале он поселился в Марьино — подмосковном

имении Фонвизиных, затем переехал в Одессу — к

ДРУГУ, тоже петрашевцу, Александру Пальму. С ним он

и прожил остаток своей жизни: много читал, переписывался

с друзьями. И по-прежнему писал. По-прежнему

многие его стихи были полны горечи, вызванной окружающей

российской действительностью.

Европа движется... Н ад пей

Громады черных туч нависли.

Там жизнь всецело у людей

Обречена труду и мысли.

16

А мы а родных своих степях,

Храня преданья вековые,

Живем, как пташки в небесах

И ль как лнлеи полевые.

Нет хлеба — мы кору едим;

Сгорит изба — ночуем в поле;

Обидит кто-нибудь — молчим.

Во всем предавшись божьей воле13.

Но вот совсем другой социальный мотив — восхищение

перед духовной мощыо русского народа в строках

послания Н. Д. Фонвизиной:

Как крепко в нем свободное начало.

Как на призыв любви в нем чуток слух,

Как десяти столетий было мало,

Чтоб в нем убить его гражданский дух...

Печаль по поводу личной судьбы соседствует у поэта

с уверенностью, что жерты и лишения, выпавшие на

долю его поколения, были не напрасны:

Но все ж е мы уляжемся в могилы

С надеждою па будущность земли,

С сознанием, что есть в народе силы

Создать все то, чего мы не могли.

Что пали мы, как жертвы очшценья,

Взойдя на ту высокую ступень,

С которой видели начатки обповленья

И чуяли давно желанный день!..14

В конце 1869 года «Санктпетербургские ведомости»

писали: «6 декабря... в Полтаве умер С. Ф. Дуров...

Одним честным, добрым, прямым, стойким и умным

человеком стало меньше в пашем обществе»15. Газета

подчеркивала, что «твердые жизненные убеждения» покойного

не были сломлены «самыми страшными невзгодами

жизни». .

Всем, знавшим Сергея Федоровича Дурова, были

понятны осторожные наме1'" а»тпп’ иаигимы-м-а-

Александр Сулоцкий

В первом же после каторги письме брату Михаилу

Ф. М. Достоевский, всего неделю назад снявший кандалы,

произносит слова благодарности в адрес тех, кто

так или иначе пытался и пытается облегчить его пребывание

в Сибири. «Если бы не нашел здесь людей,— пишет

он,— я бы погиб совершенно... Брат, на свете очень

много, благородных людей»1. Одним из таких благородных

людей был священник Александр Иванович Сулоцкий.

Что побудило служителя церкви активно помогать

политическим преступникам— Достоевскому и его товарищу

поэту-петрашевцу Сергею Дурову? Ведь он был

призван убеждать свою паству в том, что всякая власть

от бога, что. император,— помазанник божий на земле.

А по определению геиерал-аудиторната, Достоевский

был осужден за «участие в преступных замыслах, распространение

письма литератора Белинского, наполненного

дерзкими выражениями против православной

церкви и верховной власти, и за покушение, вместе с

прочими, к распространению сочинений против правительства,

посредством домашней литографии...»2.

Есть, видимо, несколько причин тому, что отец Сулоцкий,

ни минуты не колеблясь, стал помогать прибывшим

в январе 1850 года в Омск петрашевцам.

Александр Иванович Сулоцкий родился в 1812 году3.

Сыну бедного причетчика из ярославского села Сулост

всего' пришлось добиваться собственным трудом. Став

лучшим учеником Ярославской духовной семинарии, он

проложил себе путь в столицу, в академию.

В 1838 году молодой священник приезжает в - Тобольск

и становится преподавателем церковной истории

и греческого языка в местной семинарии. Жизнь' в 'Тобольске,

Ялуторовске сблизила Сулоцкого с находившимися

там на поселении декабристами. (Будущие си-

18

бирскне друзья Достоевского Фонвизины прибыли в Тобольск

в 1838 году, Анненковы — в 1839-м.)

Полуплебепское происхождение (причетчик мог быть

и обыкновенным звонарем), а главное — искреннее уважение

к декабристам в значительной степени объясняют

поведение Сулоцкого в 1850 году.

В январе этого года Достоевский и Дуров проследовали

через Тобольск в Омск. В Тобольске, встретившись

с женами.декабристов, петрашевцы поняли, что в Сибири

у них есть смелые и великодушные друзья.

«Мы в Омск писали и рекомендовали бедных друзей

наших,— как в родственнике нашем, так и в товарище

его многие теперь в Омске принимают участие»4,— сообщала

брату мужа о январских событиях замечательная

женщина — Наталья Дмитриевна Фонвизина (за

родственника она выдавала Дурова).

В то время А. И. Сулоцкнй жил уже в Омске. Он

тоже получил письмо от супругов Фонвизиных. Ответил

сразу же, 1 февраля 1850 года, адресовавшись к

М. А. Фонвизину:

«Письма — Ваше и добрейшей Натальи Дмитриевны

— навели на меня такую печаль, что целый вечер,

по прочтении их, я не мог ни делать ничего, ни говорить

с домашними. Бедственная участь мечтателей,

Ваши просьбы, которые, скажу прямо, для меня священны,

желание исполнить их и неимение ни малейшей

к тому возможности,— вот что меня опечалило... Если

бы письма Ваши пришли почтой раньше, я, может быть,

по крайней мере в день получения их, мечтал бы, был

бы в удовольствии от мыслей, что авось мне и удастся

исполнить Вашу просьбу... был бы в удовольствии от

мыслей п о том, что, наконец, я найду в этих несчастных

и в Омске таких же умных собеседников и добрых

людей, каких я имел в Тобольске и Ялуторовске, но

теперь этих мыслей, этой мечты уже никак нельзя было

иметь мне: добрый Иван Внкентьич, вследствие письма

19

Марьи Дмитриевны, тогда уже адресовался к разным

лицам с расспросами о возможности, о способах облегчить

участь гг. Дурова и Достоевского н ото всех, от

иных и при мне, слыхал одно, т. е. что нет никаких к

тому способов, особенно вначале, теперь

Но Вы

скажете, что мои сан должен дать вход для меня в самые

тюрьмы и остроги? Так, мы с Иваном Внкснтьичем

и ухватились было за это, но нам ответили, что

входить к заключенным имеет право священник только

местный, определенный к тому, а этим лицом в Омске

отец протопоп. По крайней мере, Вы спросите, нельзя

ли чрез пего что-нибудь сделать? На этот вопрос вот

что скажу: протоиерей Пономарев, несмотря на свою

несчастную слабость, для Сергея Федоровича Дурова и

Достоевского мог бы быть тем же, чем был и есть в

своем месте и для известных лиц Степан Яковлевич; но

он до крайности обременен приходом (8000 душ) и разными

должностями,— свободы решительно не имеет.

Года за три он даже по часу и более почти в каждый

воскресный и праздничный день пред литургией беседовал

с арестантами; но ныне он это делает по распоряжению

начальства в батальоне кантонистов. Впрочем,

Дмитрий Семенович обещался разведать чрез кого следует

и можно, нельзя ли известным лицам, например,

бывать у него, когда я приеду к нему, или мне самому

нельзя ли их в остроге посещать и пр. Думаю, что его

старания не останутся вовсе бесплодными; плац-майор

Кривцов у протопопа каждогодно выпивает, чай, не по

одному ведру сивухи.— Моих хлопот доколе и только;

но Иван Викентьич два раз был уже у коменданта, а

этот, по слову Ивана Внкентьича, являлся ко князю со

спросом, как поступать со вновь присланными арестантами,

можно ли чем-нибудь отличать их от других, делать

им кой-какие снисхождения (разумеется, ни о Вашей

просьбе, ни о хлопотах Ивана Внкентьича тут не

было упоминаемо),— и получил ответ: «по закону».

20

Добрый Иван Внкентьнч хочет, наконец, обратиться

прямо к плац-манору и просить его, чтобы он с теми

господами, по крайней мере, не обходился варварски.

Что будет от его хлопот и моих чрез протопопа не

знаю...

(Молчание! Достоевский с самого прибытия поступил

в гошпнталь и пробудет там долго...)»5.

Это письмо, как и последующие письма Сулоцкого

Фонвизиным, ие только проливает свет на сибирский

период биографии великого писателя, но и является

комментарием к «Запискам из Мертвого дома». Тут,

например, печально знаменитый плац-майор Василий

Кривцов, ярко нарисованная фигура которого то и дело

появляется на страницах «Записок...».

Видно из письма и сибирское окружение Достоевского.

Ивам Викентьевич Ждан-Пушкнн, инспектор классов

Сибирского кадетского корпуса, непосредственный начальник

Сулоцкого. По словам мемуариста, «разносторонне

образованный человек... его благородный и открытый

характер оставлял глубокий след в умах его

питомцев...»6. Позднее, сразу же после выхода из каторги,

Достоевский познакомится с Ждан-Пушкнным,

они будут переписываться 7.

Марья Дмитриевна Францева— дочь Тобольского

губернского прокурора. Она вместе с Н. Д. Фонвизиной

ездила за город провожать отправленных из Тобольска

в Омск Достоевского и Дурова, передала с сопровождавшими

их жандармами письмо И. В. Ждан-Пушкину,

где просила помочь петрашевцам. Эти загородные проводы

описаны в известных «Воспоминаниях М. Д. Францевой»

8.

Степан Яковлевич — священник Стефан Яковлевич

Знаменский, друг многих декабристов, духовник Н. Д.

Фонвизиной, отец художника-демократа М. С. Знаменского.

21

Не назван по имени комендант Омской крепости —

полковник А. Ф. де Граве. Человек добродушный и хлебосольный,

он тоже стремился облегчить жизнь писатсля-каторжннка.

Впоследствии Достоевский бывал в его

доме, а в уже цитировавшемся омском письме брату

от 22 февраля 1854 года назвал его «человеком очень

порядочным»9. Тайная деятельность омских друзей петрашевцев

продолжалась, постепенно она давала некоторые

результаты. Это видно из последующего письма

Сулоцкого М. А. Фонвизину от 11 февраля 1850 года:

«Письмо мое, по всей вероятности, опечалило Вас,

добрую Наталью Дмитриевну и других, принимающих

участие в горькой доле Сергея Федоровича Дурова и

его товарища. Но что же делать? Я бессилен, а плацмайор.

именно таков, каким я описал его. Не мудрено

вовсе, что Кривцов обругал их,— это совершенно в его

духе; впрочем, в Омске об этом не слыхать, по крайней

мере, до моего слуха не дошло еще.— Не будет для Вас

хотя малым утешением следующие сведения, полученные

мною от Ивана Внкентьича (он с неделю уже болен):

г. Достоевский все в лазарете; главный лекарь

Троицкий, по просьбе Ивана Внкентьича, толковал с

ним, предлагал ему лучшую пищу, иногда и вино; но

он отказывается от всего этого, а просит только о том,

чтобы принимать почаще в лазарет и помещать в сухой

комнате. <;...>• Г. Дурову поручено состоять при кузнице,.

действовать мехами и подкладывать уголья. Говорят,

он рад этому, потому что, состоя при кузнице,

удален от глаз зевак и что постоянно в сухом воздухе;

но, по-моему, Кривцов едва ли не для насмешки это

сделал.— Протопоп все еще не видался с Кривцовым;

этот хотя и заходил несколько раз к нему, но его не

было дома...» 10.

Во втором письме Сулоцкого впервые появляется

имя И. И. Т р о и ц к о г о — главного лекаря Омского военного

госпиталя; Достоевский не раз упоминает о нем

22

(не называя фамилии)■в .«Записках из Мертвого дома»:

Арестантская палата госпиталя была единственным

местом, где писатель-каторжник мог работать.. Здесь он

вел свою знаменитую «Сибирскую тетрадь», многие

заппрн из которой перекочевали потом, на страницы его

великих романов.

Следующее письмо Сулоцкого к Фонвизиным написано

через четыре дня-— 15 февраля 1850 года:

«Сергей Федорович мел уже улицы, получил флюс и

теперь в лазарете. Он и г. Достоевский очень благодарны,

замечая, что главный лекарь принимает в них участие.

Мы через Троицкого, наконец, добились позволения

пересылать им, по крайней мере, книги св. Писания

и духовные журналы — и я отправил ныне Псалтырь

на русском языке и «Христианское чтение» за 1.828,

где статьи о последних днях земной жизни Спасителя,

п за 1847-й.— Кривцов пред протопопом выказывает

себя состраждущим к несчастным и обещает их отпускать

к нему при всяком приглашении. Авось, хотя это

и неизвестно, когда будет, и я увижусь» п.

. Любопытно то, что в «Записках из Мертвого дома»

про Кривцова сказано, что он «на протопоповской дочери

жениться хотел» |2. Должно быть, плац-майор и в са*.

мом деле хотел стать не только собутыльником страдающего

«несчастной слабостью» протопопа, но и его зятем,

а, Сулоцкий использовал и это обстоятельство. ■ •

Остальные два известных нам письма А. И. Сулощ

кого Фонвизиным датированы 31 мая и 18 августа того

же года. Они свидетельствуют о том, что связь заключенных

с внешним миром постепенно налаживается. .

«...Стихи Сергея Федоровича, без всякого сомнения,

у Вас уже и для Вас отрадны.— Его я видел, даже перебросил

с ним несколько слов; случай к этому был тот,

что мне, за отсутствием протопопа,, довелось приводить

к. присяге Троицкого и некоторых других л.екарей,—

Г. Досто.свского. навещает, хотя изредка, товарищ его

23

по корпусу — Осипов. Сергей Федорович пожелал ознакомиться

с историей русского раскола и я отправил

ему для этого книги. Вот все, что теперь могу сказать

об этом» 13.

«О страдальцах только я к знаю, что они почти

постоянно в лазарете и что, когда живут тут, пользуются

столом от главного лекаря Троицкого. Слышал я

еще от протопопа, что и он виделся и беседовал с ними;

причем Достоевский просил достать для него Историю

и Древности Иудейские Иосифа Флавия. Но в Омске

этой книги не оказалось. Не пришлет ли ее Степан Михайлыч?

У него есть она на французском языке (из

книг покойного Афанасия).— Слава богу, что Иван Викентьпч

по своей доброте, ревности к добру и связям

со многими достиг по возможности делать то, что теперь

делается. Мне, при моей неловкости и при крайнем

недостатке в порядочных знакомствах, никогда бы

не достигнуть до подобных результатов»14.

К сожалению, нам больше ничего неизвестно о взаимоотношениях

великого писателя и этого, не совсем

обычного, священника, смущенно называвшего революционеров

«мечтателями», ио дружившего с декабристами

и помогавшего петрашевцам в самый тяжелый,

начальный период каторги. Сведения же о самом Александре

Ивановиче Сулоцком дошли до нашего времени,

и дошли прежде всего потому, что он оставил определенный

след в деле изучения Сибири.

В 1880 гаду он написал «Авторскую исповедь» — небольшое

автобиографическое сочинение, которое завещал

напечатать после своей смерти. Умер Сулоцкнй

Я мая 1884 года в Омске, и вскоре «Исповедь» увидела

свет.

«Все мои сочинения,— пишет автор,— т. е. и отдельные

издания, и журнальные или газетные статьи имеют

предметом своим Сибирь... Писать и издавать их я начал

вследствие вот каких обстоятельств и ио каким со-

24

обращениям. Господь судил мне жить, да вероятно,

даже без сомнения, велит и умереть в Сибири; отчего

же, думал я, не позаботиться мне узнать эту Сибирь,

не изучить ее истории, как общей, так, в частности, и

церковной, не узнать ее древностей, быта ее жителей

как туземных, т. е. инородцев сибирских, так и пришлых,

т. е. русских сибиряков?..» 15

Более ста публикаций— таков итог научной и литературной

деятельности Сулоцкого. Интересы исследователя

были весьма широки, об этом можно судить хотя

бы по названиям некоторых статей: «Петр Андреевич

Словцов», «Библиотеки в Омске и наиболее в Тобольске»,

«Начало театра в Сибири», «Сперанский в Тобольске»,

«Исторические сведения об иконописи в Сибири»,

«Исторические заметки в добыче соли с Ямышевского

озера», «Замечательные церкви в Тобольске», «Понятия

сибирских простолюдинов о мамонтах»...16

Сибирский автор сотрудничал не только с местными

изданиями, но и с «Русской стариной», «Русским вестником»,

«А1осковитянииым», «Чтениями в Обществе

истории и древностей российских». При этом, как отмечено

в некрологе, он «был одним из первых в полном

смысле самостоятельных тружеников по разработке

разных письменных архивных и других памятников сибирской

старины. Ему приводилось не обобщения делать,

а первому пролагать путь...» 17

Работы А. Сулоцкого, а также материалы его личного

архива, позволяют говорить о нем не как об нсторнке-любителе,

а как о серьезном, самостоятельно мыслящем

ученом. Сочинения Сулоцкого снабжены, как правило,

обширным научным аппаратом. Из поля его зрения

не ускользает ни одна работа, написанная другими

авторами до него. В архиве историка — свидетельства

упорной и скрупулезной подготовки к литературному

оформлению своих исследований: библиографические

списки, тетради с выписками из исторических сочине-

25

ннй, наброски, варианты. Работы Сулоцкого при всей

серьезности их содержания отличаются доступностью и

живостью языка.

Характерно, что в «Авторской исповеди» Сулоцкий

жалуется на имевшие в его литературной практике мессто

случаи цензурных притеснений. Он также вспоминает,

что однажды даже получил от своего начальства

прямой запрет печататься, и тогда пришлось прибегнуть

к «лукавству», т. е. печататься под псевдонимом

или просить подписывать статьи «хороших знакомых» ,8.

Вклад Сулоцкого в изучение Сибири был по достоинству

оценен в советское время. Когда в 1927 году отмечалось

100-летие Западно-Сибирского отдела Географического

общества, его тогдашний председатель профессор

В. Ф. Семенов писал, что сочинения Сулоцкого

«ставят его наравне с знатоками сибирской старины

П. А. Словцовым, Н. А. Абрамовым, Н. К. Костровым

и-другим и. Примкнув к ЗСОРГО при его основании в

качестве члена-учредителя, он, вследствие преклонного

возраста, не мог принимать деятельного участия в жизни

Отдела и был полезен ему только своим авторитетом

»19.

К этому можно добавить, что многие работы Сулоцкого

не утратили своего научного значения до сих пор.

На них ссылается, например, пятитомная «История Сибири»

20.

Вот что известно об Александре Ивановиче Сулоцком,

человеке, подавшем руку помощи иисателю-каторжннку,

одном из тех, кого Достоевский назвал впоследствии

«благородными людьми».

Украденный автограф

Раскроем четвертый том недавно вышедшего полного

собрания сочинений Достоевского. Здесь напечатаны

«Записки из Мертвого дома». Текст произведения про

иллюстрирован фотокопией страницы наборной рукописи

начала второй части «Загшсок...». Из подписи под

снимком узнаем, что хранится этот автограф... в отделе

рукописен п редкой книги библиотеки Гарвардского

университета — в Соединенных Штатах Америки. Почему

же автограф великого русского писателя хранится

за океаном? Любознательный читатель не пожалеет,

если заинтересуется историей попавшей в Америку рукописи,

ибо история эта весьма интересна. К ней мы

еще вернемся в конце этой главы, а сейчас поговорим

о судьбе рукописен Достоевского вообще.

Она во многом печальна и даже трагична. Она в

немалой степени отражает жизнь самого писателя —

вечно неустроенную, с арестами, частыми переездами,

полицейским надзором, постоянными долгами. Вот несколько

фактов.

1849 год. Молодого Достоевского арестовывают и

привлекают к следствию по делу кружка Петрашевского.

Сохранился документ:

«Секретно.

Господину манору Санктпетербургского и жандармского

дивизиона Чудинову.

По высочайшему повелению, предписываю Вашему

высокоблагородию завтра в 4 часа пополуночи арестовать

отставного инженера-поручнка и литератора Федора

Михайловича Достоевского, ... опечатать все его

бумаги и книги, и оные, вместе с Достоевским, доставить

в J1I отделение собственной его императорского

величества канцелярии. При сем случае вы должны

строго наблюдать, чтобы нз бумаг Достоевского ничего

не было скрыто» ’.

Бумаги эти пропали бесследно. Среди них могли

быть рукописи ранних произведении писателя.

Следствие по делу Петрашевского велбсь долго —

более. с,еми месяцев. Сидя в Алексеевском равелине

27

Петропавловской крепости, Достоевский старался ие

терять времени даром, он читал, работал над новыми

произведениями. В частности, именно в крепости написана

небольшая (и такая светлая!) повесть «Маленький

герой». Рукописи этого периода также пропали.

Остались позади каторга и семипалатинская солдатчина.

Достоевский вернулся в большую литературу. Его

вновь читает вся страна, о нем говорят и спорят. Но не

забывают бывшего петрашевца и «читатели» другого

рода:

«Третье отделение собственной его императорского

величества канцелярии.

28 ноября 1867 года.

Господину начальнику Одесского жандармского управления.

Поручаю вашему высокоблагородию при возвращ е

нии из-за границы в Россию отставного поручика Федора

Достоевского произвести у него самый тщ ательный

осмотр и, если что окажется предосудительное, то

таковое немедленно представить в III отделение... препроводив

в таком случае и самого Достоевского арестованным

в отделение.

Управляющий отделением свиты его величества генерал-майор

Мезенцев»2.

Конечно же, писатель знал, что полицейский надзор

с него не снят. И поэтому по-прежнему неуютно ж и

вется его бумагам. Нельзя без содрогания читать воспоминания

верного друга и жены писателя Анны Григорьевны—

то их место, где она описывает сборы к

отъезду из-за границы домой, в Россию:

«За два дня до отъезда Федор Михайлович призвал

меня к себе, вручил несколько толстых пачек исписанной

бумаги большого формата и попросил их сжечь.

Хотя мы и раньше с ним об этом говорили, но мне так

стало жаль рукописей, что я начала умолять мужа позволить

мне взять их с собой. Но Федор Михайлович

28

напомнил мне, что на русской границе его, несомненно,

будут обыскивать и бумаги от него отберут, а затем они

пропадут, как пропали все его бумаги при его аресте в

1849 году. Возможно было предполагать, что до просмотра

бумаг нас могут задержать в Вержболове, а это

было бы опасно ввиду приближающегося семенного

события (рождения ребенка.— A. JI.). Как ни жалко

было мне расставаться с рукописями, но пришлось покориться

настойчивым доводам Федора Михайловича.

Мы растопили камин и сожгли бумаги. Таким образом,

погибли рукописи романа «Идиот» и «Вечный муж»3.

Последние годы жизни великого писателя были в

бытовом отношении относительно благополучными. Он,

наконец, избавился от долгов и мог спокойно работать

дома, а не уезжать от назойливых кредиторов за границу.

Все дела — переписку, переговоры с издателями,

хранение архива — взяла на себя Анна Григорьевна. Не

случайно, что рукописи этого периода сохранились наиболее

полно.

После смерти Достоевского его вдова потратила

много сил не только на издание произведений мужа, но

и на сохранение его архива. При Московском историческом

музее она создала отдел Достоевского, куда передала

значительную часть его рукописного наследия.

Значительную, но не всю. Тяжело, должно быть, было

Анне Григорьевне расставаться с дорогими для ее сердца

бумагами — вот она и хранила часть их у себя дома.

Если бы она могла предполагать, что из этого произойдет...

В 1917 году Достоевская, находясь уже в преклонном

возрасте, уехала отдыхать в Крым. С собой она

взяла немало рукописей и писем мужа. Вскоре после

приезда в Крым Анна Григорьевна скончалась. А в

стране развертывались бурные революционные события,

разгорался пожар гражданской войны. И, казалось бы,

среди этого кипящего моря человеческих страстей, как

20

малые песчинки, должны были затеряться бесценные

бумаги. Однако страсти кипели и вокруг них.

В 1922 году литературовед Чешихин-Ветринский

опубликовал статью, которая называлась «Архив Д остоевского»,

он писал о бумагах, увезенных в Крым Анной

Григорьевной, о том, что произошло с ними во время

гражданской войны и сразу после нее:

«...в момент ее кончины у нее оставалось еще много

материалов на руках < . . . > Часть этих материалов была

в руках сына Ф. Ф. Достоевского. Летом прошлого

года чемодан с этими материалами попал в руки особого

отдела Чрезвычайной комиссии в Севастополе и по

хлопотам Исторического музея доставлен в Москву.

Другая часть, по имеющимся сведениям, попала ... в

частные руки— здесь имеется восемь томов рукописей,

в том числе 1 и 2 часть «Бесов», «Братья Карамазовы»

и многие другие, письма Достоевского второй жене

(162) < ;...> как сообщил М. Н. Покровский, (помощник

комиссара народного просвещения.— A. J1.), правительство

уже принимает шаги к возвращению этого

богатства в Москву.

Прошлым летом лицо, овладевшее всем этим, предлагало

Советскому правительству продать бумаги Д о

стоевского за 12 миллионов рублен, правительство же

от покупки этого достояния республики отказалось и

надеется вернуть его иными путями»4.

Вы только вдумайтесь во все эти факты. Чекисты

занимаются спасением чемодана с бумагами Достоевского.

Авантюрист и спекулянт пытается продать государству

то, что государству и так принадлежит по п р а

ву. Правительство в тяжелейшие годы уделяет внимание

такому незначительному, на первый взгляд, вопросу.

Сколько светлого и подлого сосредоточилось вокруг

этого, оказавшегося беспризорным, архива.

Подавляющее большинство «крымских» бумаг было

спасено. А вот два рукописных тома полного текста

30

«Братьев Карамазовых» постигла трагическая участь.

Они пропали. И пропали не откуда-нибудь, а из...

стального сейфа Государственного банка. В банк их

сдала еще до 1917 года сама Анна Григорьевна. После

революции было обнаружено, что рукопись таинственным

образом из банка исчезла. Специалисты до сих пор

гадают, куда она могла деться. Один из советских ученых

даже высказал предположение, что в бурные дни

Октября ее мог присвоить кто-либо из высших царских

чиновников, служивших в банке,— подобные случаи известны.

А теперь вернемся к тому, с чего мы начали эту

главу — к автографу «Записок из Мертвого дома», хранящемуся

в библиотеке американского университета.

Как он попал туда?

В 1926 и 1927 годах в нашей стране побывал некто

Бейард Л. Килгур. Он занимался тем, что различными

путями скупал автографы русских писателей, а также

редчайшие русские книги. Ему, например, удалось вывезти

в Соединенные Штаты по экземпляру всех прижизненных

изданий Пушкина. О том, что господин Килгур

использовал не совсем честные способы для своей

«собирательской деятельности», можно судить хотя бы

по тому, что среди вывезенного им были книги с печатями

ленинградской Публичной библиотеки и Эрмитажа.

Каким-то образом Килгуру удалось приобрести и

автограф «Записок из Мертвого дома» — единственный

известный в данное время автограф этого бессмертного

произведения. Впервые он опубликован в Америке, советские

специалисты отмечали тенденциозность и антинсторичиость

комментариев к этой публикации5.

В заключение — несколько слов о том, как и где

хранятся рукописи великого писателя сейчас. Сосредоточены

они, главным образом, в трех хранилищах: в

отделе рукописей Государственной библиотеки имени

В. И. Ленина, в Центральном 'Государственном архиве

литературы и искусства и в Пушкинском доме. Кроме

того, небольшое количество бумаг Достоевского имеется

в некоторых музеях, в ленинградской Государственной

Публичной библиотеке и архивах. Это наследие бесценно.

И оно дорого не только как память. Оно помогает

издателям с наибольшей точностью донести до читателей

текст произведений Достоевского. Литературоведы

обращаются к рукописям для того, чтобы

заглянуть в творческую лабораторию великого писателя,

понять тайны его творчества.

Продолжаются н поиски утерянных рукописей. Здесь

ученые не теряют оптимизма. И вполне возможно, что

мы с вамп еще будем свидетелями их находок.

Х удож ник неизвестен

В скромной книжке покойного омского краеведа

Андрея Федоровича Палашенкова «По местам Ф. М.

Достоевского в Омске» помещена иллюстрация, под которой

значится: «План Омского каторжного острога.

Фоторепродукция с рисунка М. Знаменского, хранящегося

в музее Ф. М. Достоевского в Москве» '.

Этот же, несколько странный (почему странный будет

сказано ниже), рисунок воспроизведен в роскошном

юбилейном издании «Федор Михайлович Достоевский в

портретах, иллюстрациях, документах». Только подпись

под рисунком сформулирована иначе: «Каторжные казармы

и двор Омской крепости (план). Рис. неизвестного

художника»2.

Почему же из подписи исчезла фамилия Знаменского,

и рисунок стал анонимным? Что стоит за этим казалось

бы незначительным изменением?

В одном из номеров «Огонька» за 1946 год — год,

когда отмечалось 125-летие со дня рождения писателя,—

появилась небольшая публикация — «Достоевский

32

БРАТЬЯ КАРАМАЗОВЫ

РОМАНЪ

И стинно, истинно гоаорю C«J«

пшеничное ЗГрНО, ПаДШН «V землю, не

у п р е т ь , то остан ется одно; а если у и р е т» ,

т о п р и н есет» много плод».

(Е а*м гел * 1« о т ъ 1 о я я * а . Г я л м X I I . 5 4 .)

О Т Ъ А В Т О РА .

Начиная Аизиеолисян1е героя моего, А лгкге’я Федоровича

Кпрпмн.юря, млтозкусь в» некотором » нодоум*мш. А именно:

тот* я и нкэы м ю А лексея Федоровича моим» героем», но

пдмякп глм1. знлю что человек» он» отнюдь н«* B«MukiQ, а

посему и предвижу неизбежные по л роем в» род* таковых»:

ч).м» <ке замечателен» ваш» А лексей Федорович» что вы

выбр.пи его евоим» героем»? Ч то сделал» он» такого? Кому

и чем » известен»? Почему я, читатель. долЖем» трати ть

время на идучеше ф актов» его Жизни?

Последней вопрос» самый роковой, ибо на него могу лишь

ответить: „МоЖегъ-быть упидите сами из» романа- . Н у а

коль прочтут» ромлн» и не увидят», не еогдасятся е» примечательностью

моего АлекгЬя Федоровича? Говорю так»

потому что г ь прискорбием» это предам*)’. Для меня он»

примечателен», но реш ительно сомневаюсь успею ли это

доказать читателю. Д ело в ь т с м » , что о т помалу0 и деятель,

Первая публикация романа «Братья Карамазовы»

«Русский вестник», 1879, А§ 1.

(2ы-г*Лбу>гвс+и-м>£, < 4 0

f t

Ш4ГУ1&0* 'ЧС-0* <i«UMfJ0K4*04 < ?0^4*W b*ccc~

УЩк-ИА '°

J/Suy

В<5Л“ Й

/ г а ^ р /

о » / щ / ^

J L ^ - -

i / Z J / K r

Обложка одного из томов следственного дела подпоручика

Дмитрия Ильинского. ЦГВИА. Публикуется впервые.

^

ПОСЛУЖНОЙ списокъ.

7 tfsf.tJi, I* бг*-ю л w л/ <сс г^-

/ v t r t?exu i>Jr -i/t-c tA s f-tciJtt* ^ о -и 'Ъ о <C/j си.

t^^*ett-OCC-K**4^>Cc

tsf t> Cf tC Ct 'bo-'

С^С1с^У7-£х-Ус*<~с*<-1 ,

'Z s u , H \ u ~ t M f n ' a f t f C ? V - « « e « « ^ I * - , - . '

Обложка послужного списка А. И. Сулоцкого с его подписью.

Г /1 0 0 . Публикуется впервые.

ш

V

СТ У ■.

Ш

IUV4 ;i 'н ;,щи

L] ' .

ь ' У

С -856

ИСТОРИЧЕСКИ! СВЬДЪШЯ

ИКОНОПИСАН1Я ВЪ СИБИРИ.

Бриакъ разбил» Кучуиа и овладЬдъ его столицей оесиып

1581 года. Съ этЬхъ оорь отъ сгокоргнной Татарской столицы,

капъ Си отъ центра, владычество Русских» стало ръспростраилться

па сЬзгръ, (огь и агь особенности ка восток» Сибири и распространилось

чрезвычайно быстрот сгь 1820 голу наша класть

и наши эаоолеи1а простирались отъ Урала до Енисея и отъ Томаса

до Полыни, О&юрока и Маигазон; тсъ 16С0 голу Pyccxie была

ужо на пновыпъ J a m и Колымы н оъ аерхоааяе» Амура. и

тан* мтЪаа, крои» другит» ropsSSS^- Ирппен». Якутекъ я Aiбазянь;

а въ fe==£^. К о я самом» качал* XVU1 стол*ття оам

унте утвердились а» Каачатн*.

Съ Русскими явилось ог Сибнрн н Хрнст!анстао. сначала въ

лиц* нгь одшогь, а погонь и въ лиц* обратцаянытъ нам, тузанныхъ

племекъ; Оопкоеъ, Богулогь, Якугоагь, Тунгусов» н ар

PyocKio, как» Христине, селясь въ Снбирн. съ особом!

ycipjjetrb устроили Htera обтцестеемнаго богослуатмйя. Это о

начал* обыкновенно дЬлалось таны гд* Руссшо прошлой

н Налаян набирала н*ста улабиыа для и*новой торгоала съ

ролцанн н лая сбора съ нихъ ясаку, тань она тотчасъ ставал

крссгь, я иосл* строяля мчасовню; гл* Pyccsie стаспла ост|

(укркнлеим;, танъ она сгряаьаа уяи м церковь, а гл* оспоаывз

ля гороль. тамь аааолваа ужа а^оль*^ц£ко«ь^итмае£н1«. и

-jl 1 7?Zn

Б II £ 1 И ОТ.ЯК A

Ji. <р. Лулсшгхкойа.

L

Титульный лист одной из научных работ А. И. Сулоцкого.

& tcfbC* 1 г /

Сс^г-У (Р

в<2

Предписание об аресте Ф. М. Достоевского и опечатании его бумаг. ЦГЛОР СССР.

/ Э к с с в л я ш я

С?4?f+i'

н Ы Ъ + Х Л + О , s n S v £ f r b C l C * l 6 < l + < 7

tyfU X C X ts 'ГЪС 114>*~<^у+~Ы?ЛCCS

fr+ir&r-7t,Ct*4 +-t&/ix> С С + Х .ъ Ж * ,+ ~ С ^ 1 /Ь

n-VOKsCKs tts

'

О

Ctc*>~u/ и / Дг4+<*-сс+сь*с<**<? ty tv c + x t^ fix s

t f - V J f C b C o r b

tfb^Lftyvt'ivtyisrb ^'sccc^b*xs 0*'uest4JbiK^CCfTLsi

-^/l> &ы> '^</*.«лхл^1Ук/ £+гиш

T

и* <?к>Ы-<Я,, $«АГТ»ог7ХУГЪ < > Т > ^ 21££$-

&)гь-(?0&С* 1Ъб*+-г+~СОМ/ (ръо й&Ёоt

ttfu m и у U>KsVL4X? $£*A4sCTts&C1'?'tA**~

fltS r* tf л^л*9уллАА^ •

Q tbnurttr/ a it

'fkr*,U S -

Наборная рукопись начала / / главы второй части <гЗаписок из Мертвого

дома». Библиотека Гарвардского университета (СШ А).

в Сибири (новые материалы)». Ее автор В. Любимова-

Дороватовская пишет, что в те годы, когда писатель

томился па каторге, в Омске жила сестра тобольского

художника М. С. Знаменского. Зная об омском узнике,

брат попросил сестру заказать кому-либо из местных

художников рисунок острога. Сам он, видимо, приехать

в то время в Омск не смог.

В. Любимова-Дороватовская приводит надпись, сделанную

на обороте рисунка при отправлении его из

Омска:

«Добрый брат Миша! Посылаю тебе вид с острога.

Извини, какой есть, кого только ни просила нарисовать,

все откладывали, но, наконец, нашелся какой-то, и сама

не знаю кто, да и снято-то плохо, ну да ты переделаешь

по-своему...»3

Вот, оказывается, в чем дело. Михаил Знаменский

был не автором, а так сказать, заказчиком рисунка.

II тот факт, что он явился организатором этого предприятия

(не такого уж невинного и безопасного по тем

временам), весьма характерен для его облика.

Михаил. Степанович Знаменский родился в 1833 году,

а Ф. М. Достоевский находился в омской каторге,

как известно, с 1850 по 1854 год. Следовательно, тобольский

художник был в то время еще совсем молодым

человеком. Но ведь не случайно книга о нем, выпущенная

уже в советское время, названа «Воспитанник

декабристов художник М. С. Знаменский»4.

На протяжении всей своей нелегкой жизни (умер он

в 1892 году) Михаил Степанович оставался человеком

твердых демократических убеждений. Он сотрудничал в

лучших сатирических изданиях (в том числе, в знаменитом

журнале «Искра»), высмеивал в своих карикатурах

порядки и нравы глухих провинциальных углов царской

России.

Знаменский понимал, что в Омском остроге заточен

талантливый писатель. Он предчувствовал, что пройдет

3 З а к а з 1506 33

время, и любой штрих, любое свидетельство, рассказывающее

о мрачном периоде жизни автора «Бедных

людей», будут интересными. Поэтому и полетела в

Омск просьба: во что бы то ни стало сделать зарисовку

острога.

А теперь вернемся к письму сестры Знаменского. Не

кажется ли вам странным, что, потратив столько трудов

на исполнение заказа брата, она даже не запомнила

имени исполнителя («сама не знаю кто»)? Скорее всего,

сестра художника не назвала в письме имени автора

рисунка из опасения подвести этого человека. Ведь не

случайно же так долго не находилось желающих выполнить

эту необычную просьбу. Представьте себе человека,

расхаживающего по территории военной крепости

вокруг каторжного острога и делающего при этом

какие-то зарисовки. Взгляните на эту картину глазами

омского начальства тех времен. Конечно же, сделать

рисунок было нелегко.

Давайте рассмотрим повнимательнее сам рисунок.

Он и в самом деле выполнен несколько странно — особенно

верхняя часть, изображающая территорию острога.

Изображена она как бы сверху, причем так, как это

обычно делают дети, желая нарисовать «все сразу».

Здания казарм и служб, пали, огораживающие острог,

сторожевая полосатая будка у порот словно бы положены

на землю, вывернуты. Получилось нечто среднее

между натурной зарисовкой и планом. Чувствуется, что

автор был человеком в таких делах малоопытным. Но

эта малоопытиость с лихвой искупается, во-первых, его

вызывающей уважение смелостью (ведь другие, возможно

более умелые художники, уклонились от исполнения

просьбы, причем, как это видно из письма сестры

Знаменского, прямо они ей не отказывали, а «все откладывали»).

А во-вторых, детекп-панвпую манеру

неизвестного омского рисовальщика можно простить за

ту тщательность и скрупулезность, с которой работа

34

выполнена — видно буквально каждое бревно-паль,

частые переплеты казарменных окон-решеток, можно

рассмотреть устройство запора на воротах, вход в погреб,

даже листья на деревьях, растущих перед входом

в острог, даже поломанное ограждение вокруг этих

деревьев!

Не случайно В. Любпмова-Дороватовская, говоря об

этом рисунке как о ценнейшей документальной иллюстрации

к «Запискам пз Мертвого дома», подчеркивала,

что он — единственное изображение Омского острога.

Для того чтобы убедиться в исключительной точности

рисунка, достаточно сравнить его с текстом «Записок...»—

с началом I главы, где Ф. М. Достоевский так

описывает внешний вид острога:

«Представьте себе большой двор, шагов в двести

длины и шагов в полтораста ширины, весь обнесенный

кругом, в виде неправильного шестиугольника, высоким

тыном, то есть забором пз высоких столбов (паль),

врытых стойком глубоко в землю, крепко прислоненных

друг к другу ребрами, скрепленных поперечными планками

и сверху заостренных: вот наружная ограда острога.

В одной пз сторон ограды вделаны крепкие ворота,

всегда день и ночь охраняемые часовыми...

Как входите в ограду — видите внутри се несколько

зданий. По обеим сторонам широкого внутреннего двора

тянутся два длинных одноэтажных сруба. Это казармы.

Здесь живут арестанты, размещенные по разрядам.

Потом, в глубине ограды, еще такой же сруб: это кухня,

разделенная па две артели; далее еще строение, где

под одной крышей помещаются погреба, амбары, сараи.

Средина двора пустая и составляет ровную, довольно

большую площадку. Здесь строятся арестанты, происходит

поверка и перекличка утром, в полдень и вечером,

иногда же п еще по нескольку раз в день,— судя по

мнительности караульных п их уменью скоро считать»5.

Есть на рисунке и неправильный шестиугольник, и

35

казармы, и кухня, и даже поперечные планки палей.

С одной стороны,— это свидетельствует о точности изображения,

а с другой— и это главное — еще раз демонстрирует,

с какой документальностью, с какой жизненной

правдой написано это произведение Ф. М. Достоевского.

С годами интерес М. С. Знаменского к личности и

творчеству бывшего омского узника не иссяк. Позже,

в конце шестидесятых годов, он выполнил иллюстрации

к «Запискам из Мертвого дома». Но увы, судьба их плачевна.

Иллюстрации были потеряны (возможно, при пересылке).

Совсем недавно автору этой книги удалось

обнаружить две из них. Первая включена в экспозицию

Тобольского историко-архитектурного музея. На ней

справа изображен солдат в полной амуниции и с ружьем,

слева— каторжник с тачкой. Между ними, вдали,—

пали острога. Имеющаяся в верхней части рисунка

надпись «Мертвый дом» говорит о том, что художник

планировал открыть этим рисунком первую главу «Записок...»

Вторая иллюстрация хранится в фондах музея—

в папке с рисунками М. Знаменского. Она относится

к главе «Каторжные животные», а именно — к

сцене с плац-майором и козлом.

И в завершение — еще одно небольшое дополнение.

Теперь слова В. Любимовой-Дороватовской о том, что

рисунок, о котором шла речь, является единственным

изображением Омского острога, уже не соответствуют

действительности. Ведь ученые, музейные работники,

архивисты не прекращают поиск, то и дело находят

что-то новое. Несколько лет назад в изобразительных

фондах Государственного литературного музея была

обнаружена акварель самого М. Знаменского, изображающая

острог. Точка «съемки» была, судя по всему,

выбрана автором со стороны Иртыша, возможно даже

он работал, находясь в лодке. Еще более интересная

для нашего разговора находка была сделана в Цент-

36

ральном государственном военно-историческом архиве.

Это чертеж острога, который в принципе совпадает (!)

с нашим рисунком6.

«Преданнейший друг»

Один из авторов, писавших о Ф. М. Достоевском еще

в дни его стопятидесятилетия, заметил, что юбилеи

этого писателя меньше всего походят на праздники.

Действительно, юбилейные периоды становятся периодами

напряженной работы для очень многих людей.

Литературоведы, историки, философы, деятели литературы

и искусства немало трудятся для того, чтобы еще

глубже и объективней осмыслить невероятно сложное

творческое наследие Достоевского. Появляются десятки

новых книг и статей, посвященных различным сторонам

его творчества, мировоззрения, биографии. Зрители видят

новые кинофильмы и театральные постановки, создающиеся

по мотивам его произведений. Кроме того,

исследователи проделывают немалую работу, впервые

публикуя записные книжки писателя, его черновые наброски,

переписку и воспоминания современников...

Страницы одной из таких публикаций мы перелистаем

сейчас. Но начнем не с них. Начнем с того, что опять

раскроем «Записки из Мертвого дома».

В начале главы «Первый месяц» Федор Михайлович

коротко пишет о своих встречах с женами декабристов

в Тобольке, об их помощи и участии. Это напомнило

автору «Записок...» еще об одном аналогичном знакомстве,

состоявшемся уже в Омске:

«Есть в Сибири, и почти всегда не переводится, несколько

лиц, которые, кажется, назначением жизни своей

поставляют себе братский уход за «несчастными»,

сострадание и соболезнование р них, точно о родных

детях, совершенно бескорыстное, святое. Не могу не

37

припомнить здесь вкратце об одной встрече. В городе,

в котором находился наш острог, жила одна дама, Настасья

Ивановна, вдова. Разумеется, никто из нас, в

бытность в остроге, не мог познакомиться с ней лично.

Казалось, назначением жизни своей она избрала помощь

ссыльным, но более всех заботилась о нас. Было

ли в семействе у ней какое-нибудь подобное же несчастье,

или кто-нибудь из особенно дорогих и близких ее

сердцу людей пострадал по такому же преступлению,

но только она как будто за особое счастье почитала

сделать для нас все, что только могла. Многого она, конечно,

не могла: она была очень бедна. Но мы, сидя в

остроге, чувствовали, что там, за острогом, есть у нас

преданнейший друг. Между прочим, она нам часто сообщала

известия, в которых мы очень нуждались. Выйдя

из острога п отправляясь в другой город, я успел

побывать у ней и познакомиться с нею лично. Она жила

где-то в форштадте, у одного из своих близких родственников.

Была она не стара и не молода, не хороша

и не дурна; даже нельзя было узнать, умна ли она,

образованна ли? Замечалась только в пей, на каждом

шагу, одна бесконечная доброта, непреодолимое желание

угодить, облегчить, сделать для вас непременно

что-нибудь приятное. Все эго так и виднелось в ее тихих.

добрых взглядах. Я провел вместе с другим из

острожных моих товарищей у ней почти целый вечер.

Она так и глядела нам в глаза, смеялась, когда мы смеялись,

спешила соглашаться со всем, что бы мы не сказали;

суетилась угостить нас хоть чем-нибудь, чем

только могла. Подан был чай, закуска, какие-то сласти,

и если б у ней были тысячи, она бы, кажется, им обрадовалась

только потому, что могла бы лучше нам угодить

да облегчить наших товарищей, оставшихся в

остроге»'.

До недавних пор не было ничего известно об этой

женщине. Но вот в период 150-летнего юбилея писателя

38

вышел в свет сборник «Достоевский и его время».

В нем среди других материалов впервые напечатаны

письма, которые получал писатель от разных лиц.

И есть там письмо, которое имеет непосредственное отношение

к вышеприведенному отрывку.

Вот оно:

«Многоуважаемый Федор Михайлович!

В 1857-м году имела счастье получить Ваше письмо

из Семипалатинска... Ожидала Вас, надеялась видеть и

проститься с Вами, когда будете проезжать через Омск

в Россию. Но, к сожалению, я не знала, когда Вы

возвращались в Россию. Не могу Вам и выразить всей

досады и горя, что я так долго ждала и не видела

Вас. < . . . > Но нынче с сердечной радостию слышу снова,

благороднейший Федор Михайлович, что Вы стоите в

ряду знаменитых писателей. Слышу одобрительную,

полную справедливость, бесспорно приносимую лучшим

произведениям господина Достоевского — этого дорогого

автора. Как я рада-то, рада сердечно, что желание

Ваше исполнилось, что Вы на своем месте...»2

Автор этого письма— омичка Наталья Степановна

Крыжановская. Ученые, подготовившие данную публикацию,

предполагают, что именно об этой женщине идет

речь в «Записках из Мертвого дома». Да, скажете вы,

но ведь в книге она фигурирует под именем Настасьи

Ивановны? Верно, но дело в том, что Достоевский сознательно

изменил или даже зашифровал имена почти

всех людей, о которых говорится в «Записках...» В данном

случае вполне можно предположить, что писатель

опасался навлечь неприятности на голову своей омской

знакомой — ведь помощь политическим преступникам

отнюдь не поощрялась. Не случайно он подчеркнул:

«Разумеется, никто из нас, в бытность в остроге, не мог

познакомиться с ней лично» — такое вопиющее нарушение

каторжного режима, конечно же, вызвало бы неудовольствие

омского начальства. Что же касается

39

письма Крыжановской, то оно показывает ее человеком

достаточно образованным и начитанным:

«...у меня при всей моей горести одно развлечение:

читать или слушать; имели счастие читать и Ваши издания—

«Село Степанчиково и его обитатели» и роман

«Униженные и оскорбленные».

А дальше в письме упоминается имя товарища Д о

стоевского по петербургскому кружку и омской каторге—

поэта-петрашевца Сергея Дурова. Это именно с

ним Достоевский был у Натальи Степановны в гостях:

«...уведомьте, жив ли Сергей Федорович и где находится.

Адрес мой: ее благородию Наталье Степановне

Крыжановской на Кадышевом форштадте»3.

На этом текст не кончается. Обстоятельства сложились

так, что отослано письмо было позже. Так в нем

появилась очень интересная приписка:

«Давно было приготовлено письмо, по не успела отправить,

очень была больна в это время. Брат постарался

доставить мне «Записки из Мертвого дому»,

4 главу. Как я рада, что читаю пли кто говорит о Вас,

то я будто вижу Вас или слушаю. Ольга читала мне,

да я и сама перечитывала «Записки из Мертвого дому».

С какою неумолимою правдою развертывается эта

ужасная картина. Я плакала, Ольга останавливалась

читать п говорила мне, что она помнит Вас хорошо; и

в самом деле, в детском сердце ее и памяти так живо

запечатлелись и отразились Вы. Она так верно передавала

мне Ваш рост, неизгладимые пз памяти сердца

черты. Даже цвет волос. Также и Сергея Федоровича

помнит хорошо.

Прощайте, благороднейший человек в мире, вспомните

когда-нибудь одной чертой преданную Вам до

гроба

Наталию К.

P. S. Кривцов умер скоропостижно в гостях у доктора»

4.

■10

Обратите внимание на слова «вспомните когда-нибудь

одной чертой». Их вполне можно попять так: Наталья

Степановна скромно намекала Достоевскому, что

она очень хотела бы быть упомянутой в «Записках из

Мертвого дома», Федор Михайлович в это время продолжал

работать над «Записками...», печатал их по

частям в своем журнале «Время». Глава, где рассказано

о вдове Настасье Ивановне, появилась в печати в конце

1861 года, то есть после того, как автор получил письмо

из Омска. Почему мы не можем предполагать, что

рассказ о Настасье Ивановне появился благодаря

именно этому письму?

Итак, перед нами еще одна страница творческой истории

«Записок...» И, как это часто бывает, новый материал

задает новые вопросы. В самом начале письма

Натальи Крыжановской говорится о письме Достоевского

из Семипалатинска. А вот еще несколько ее строк:

«Уважаемый Федор Михайлович,, воспоминание о

Вас в памяти сердца свято, неизгладимо. Ваши дорогие

письма храню как завет...»5

Где эти письма? А вдруг они сохранились у потомков

Натальи Степановны Крыжановской? Ведь у нее были

дети, в частности, шестпадцатилетняя дочь Ольга, которую

Наталья Степановна упоминает в письме. Можно

ли сейчас, спустя сто с лишним лет, ответить на эти

вопросы, надеяться на положительный результат поиска?

Трудно сказать. Но литературоведение знает немало

примеров, когда совершенно неожиданно, в совершенно

невероятных местах обнаруживались очень цепные документы,

автографы, письма, касающиеся того или иного

писателя. Например, не так давно была найдена целая

коллекция пушкинских материалов, в составе которой

были даже автографы великого поэта.

М Е Т Е О Р

Чужая жизнь — безжалостней моей —

Зовет меня... И что мне делать с ней?

Ведь можно лишь рукою великана

В лазоревой высокогорной мгле

Куском нефрита выбить на скале

Рассказ о гордом подвиге Чокана!

Так писал в 1937 году Сергей /Марков, создавший

впоследствии о Валихапове прекрасную книгу.

Необыкновенная, яркая жизнь этого человека не раз

вдохновляла поэтов, романистов и драматургов. Специалисты,

скрупулезно изучающие его научные труды,

42

до сих nop lie перестают удивляться нх энциклопеднчиостп

п глубине. Чокан Валиханов. Гордость казахского

народа. Гордость всей отечественной науки.

Нго не раз сравнивали с метеором — небесным телом,

неожиданно ворвавшимся в земную атмосферу, на какой-то

миг ярко осветившим все вокруг н надолго

оставшимся в памяти людей. Первым употребил это

поэтическое сравнение человек, казалось бы, далекий

от поэзии, археолог профессор Н. И. Веселовский, подготовивший

к изданию первое собрание сочинений Валнханова

— собрание, вышедшее в 1904 году, почти

сорок лет спустя после смерти автора.

Он ушел из жизни, не достигнув и тридцатилетнего

возраста, но успел сделать так много, что обессмертил

свое имя.

* $ *

Осенью 1847 года по ступеням Сибирского кадетского

корпуса уверенно поднимался пожилой казах, одетый

в форму полковника русской армии. Рядом с ним

считал ступени стройный черноголовый мальчик с быстрыми

и немного растерянными глазами. Дальняя дорога

из родного аула в незнакомый, показавшийся

огромным Омск, широкие, заполненные людьми городские

улицы и это внушительное белокаменное здание —

все вызывало в мальчике робость. Но он старался не

показывать свою растерянность пи перед отцом, ни перед

важными господами в мундирах, к которым тот его

привел: не пристало сыну уважаемого всей степью

Чингиса Валиханова, потомку древнего рода, идущего

от самого Чннгнз-хана, робеть перед кем бы то ни было.

Отец разговаривал с хозяевами этого большого белого

дома по-русски, и мальчик ничего не понимал, а только

переводил взгляд с одного говорившего па другого. 11о

он знал, что речь идет о нем. Не раз еще дома, в ауле

13

Сырымбет, отец говорил ему: для того чтобы стать

большим человеком, надо учиться. И учиться не только

в м е к т е п е г д е учителя знают лишь арабский язык да

Коран, а в большой русской школе. И вот ему двенадцать,

и он стоит перед людьми, которые долгих восемь

лет будут учить его неведомым и желанным наукам.

— Как тебя зовут, мальчик?

Что это? Один из них знает язык Степи?!

— Не смущайся, мальчик, назови мне свое имя. Меня

зовут Карл Казимирович Гутковский, а тебя?

— Мухамед-Ханафия, сын Чингиса, внук Вали, правнук

Л блая2 из рода Чингизидов.

— О, какой знатный ты человек. Ну, а если проще?

Как зовет тебя твоя мать?

— Чокан.

...Валиханов-старший знал что делал, когда забирал

сына из мектепе и вез его в Сибирский кадетский кор-

, пус, основанный за два года до этого на базе войскового

училища. Он сам в свое время окончил это училище

и давно понял, что будущее Степи — в приобщении к

русской и европейской культуре, в окончательном присоединении

Казахстана к могущественной России. Земляки

уважали Чингиса не только за власть и приличное

состояние, но и за ум, образованность. Он дважды бывал

в Петербурге, сотрудничал с Обществом антропологии

и этнографии при Казанском университете, дружил

с учеными-ориенталистами, помогая им своими

обширными сведениями о жизни казахов.

Полковник Валихаиов знал, что во всей Сибири нет

учебного заведения, которое могло бы сравниться с

омским корпусом. В нем сын будет совершенствоваться

не только в казахском, татарском, монгольском, персидском

и арабском языках, но и изучит русский, французский,

немецкий. Здесь преподают географию и историю,

литературу и философию, ботанику и зоологию, физику

и математику, геодезию и основы архитектурно-строительного

искусства, черчение и рисование, основы сельскохозяйственного

дела, а кроме того военные науки—•

тактику, фортификацию, артиллерию. Кадеты занимаются

также плаванием, пением, строевой подготовкой,

верховой ездой, даже танцами и фехтованием.

Но не знает отец Чокана, что его сына будут учить

в корпусе не только этим наукам, что ему преподадут

здесь нелегкую науку справедливости, что он выйдет

из этих стен человеком не только высокообразованным,

но и критически мыслящим — презирающим феодальную

спесь казахской знати, ненавидящим жестокую

колониальную политику царской администрации.

* :je *

Подлинное просвещение, подлинная наука всегда

были в России плохими помощниками самодержавия.

Среди преподавателей корпуса было немало людей,

мыслящих смело и оригинально. Некоторых под видом

служебного перевода направляли в Омск из университетов

и других учебных заведений европейской части

империи, это был один из способов избавляться от неугодных.

А других приглашал новый инспектор классов

корпуса И. В. Ждан-Пушкнн.

Иван Викентьевич Ждан-Пушкин прибыл в Омск в

том же 1847 году, что и юный Валнханов. Инспектор

классов был в корпусе вторым человеком после директора.

В его ведение входила организация всего учебного

процесса, подбор преподавателей. Будучи сам человеком

блестяще и разносторонне образованным, либерально

мыслящим, Ждан-Пушкин и от своих коллег требовал

преподавания не схоластического, а творческого,

способного увлечь воспитанников, возбудить в них любовь

к знаниям. В корпус были приглашены способные и

знающие педагоги — Н. Ф. Костылецкнй, Н. Е. Старп-

45

ков, Г. В. Гонсевский, друг Чернышевского В. П. Лободовский.

Эти люди стали воспитателями н наставниками

Чокана и его новых друзей.

На смышленого и не по годам усидчивого мальчика

сразу же обратили внимание все. Этому способствовало

и то, что он был единственным среди воспитанников

корпуса казахом. Конечно же, заметил Чокана и Ждаи-

Пушкин. Он вообще был глубоко убежден, что воспитанники

корпуса должны готовить себя не просто к

военной службе и карьере, а к исследовательской деятельности

на благо отечества. Однокашник и близкий

друг Валиханова— будущий знаменитый ученый и путешественник

Г. Н. Потанин впоследствии вспоминал:

«Ждаи-Пушкнн говорил, что нам придется служить в

киргизской степи, что мы можем попасть в местности,

где еще не бывала нога европейца, и, описав их, можем

внести вклад в науку». Инспектор классов заметил, что

Чокан с прохладцей относится к изучению точных наук,

но зато любит географию, литературу, языки. И этот

незаурядный педагог всячески поощрял устремления

своего питомца: давал ему из своей личной библиотеки

книги русских писателей и, что особенно важно, полузапрещенные

в корпусе тома «Современника». Он не

случайно знакомил юного казаха с лучшими образцами

русской литературы. Он хотел, чтобы в душе воспитанника

крепло ощущение величия страны, гражданином

которой тот является. «Ждаи-Пушкнн хотел, чтобы любовь

к Родине являлась руководящей идеей в будущей

нашей жизни, и любовь к России действительно стала

религией нашего сердца»,— говорил Потанин.

По мнению многих биографов Ч. Валиханова, годы

учебы в корпусе (1847— 1853) были решающими для его

дальнейшей жизни: здесь он сформировался и как ученый.

и как прогрессивно мыслящий человек.

Из преподавателей сильное влияние на Чокана оказал

Н. Ф. Костылецкпп, предметом которого была нсто-

46

опя отечественной словесности. Официальная учебная

программа была составлена весьма ограниченно и

тенденциозно: изучались некоторые произведения Пушкина,

Лермонтова, Гоголя, а творчество Гончарова, Тургенева

п Достоевского замалчивалось, имена Белинского

н Герцена вообще находились под запретом. Но Костылецкнн

был поклонником «неистового Виссариона» и

весь свой курс составил, руководствуясь его статьями.

Второй страстью этого смелого и передового для своего

времени3 человека было востоковедение: он прекрасно

владел арабским, персидским и татарским языками, собирал

образцы казахского народного творчества, изучал

быт пародов Степи. К этим занятиям Костылецкнй привлек

и Чокана. Ученик помогал учителю собирать

фольклорный и этнографический материал, переводить

тексты и исподволь сам приобретал вкус к научной работе.

к изучению истории и культуры пародов Востока.

Отношения между ними становились все более дружескими,

оба любили восточную литературу, с восторгом

читали вслух арабские стихи. Позднее Костылецкнй

заочно познакомил своего юного друга с известным

ориенталистом И. Н. Березиным, и Чокай помогал тому

в расшифровке некоторых казахских терминов. Все

чаще н чаще в его руках можно было увидеть книгу по

востоковедению.

До конца учебы было еще далеко, но и преподаватели,

и товарищи по корпусу уже смотрели на Валнханова

как па будущего исследователя. Да и сам Чокан

все чаще задумывался об этом. Однажды, стоя с друзьямн-кадетами

на берегу Иртыша, он вдруг отвлекся от

общего разговора, как-то по особому, жадно и задумчиво

взглянул в уходящую к горизонту безлюдную заречную

степь. А потом шутливо притопнул и сказал: «Бог

знает, где эта нога очутится впоследствии».

Никто не знал тогда, как много правды окажется в

этой шутке...

А 7

Он быстро овладел русским языком, был всегда весел,

подвижен, общителен. К нему тянуло, с ним было

интересно. Некоторые из преподавателей по воскресеньям

приглашали юношу к себе домой— тем более, что

родственников в городе у него не было.

Часто бывал Чокан у преподавателя всеобщей истории

Г. В. Гонсевского. Не по своей воле попал в Сибирь

этот человек, он был удален из столицы за сочувствие

декабристам и участие в студенческих «беспорядках».

Он, и находясь на преподавательской кафедре, не боялся

излагать свой предмет соответственно своим демократическим

убеждениям. «Лекции его,— вспоминает

Потанин,— имели для нас большое значение. В кадетских

корпусах историю по программе позволялось доводить

только до 1815 года, но Гонсевский, конечно с

разрешения Ждаи-Пушкнна, довел ее до 1830 года, особенно

подробно он прочел нам историю Великой французской

революции». Перед мысленным взором юной

аудитории вставали яркие фигуры Робеспьера и Марата,

Сен-Жюста и Дантона. Гонсевский с жаром говорил об

их заслугах, о политическом и культурном значении

Великой революции 1789 года для развития Европы.

А дома, не стесненный официальной обстановкой, он

беседовал со своим учеником о вопросах, далеко выходящих

за пределы программы: о современных политических

движениях на Западе, о преимуществах республиканского

строя перед монархическим, о прогрессе и

регрессе в истории различных народов мира.

И семена падали на благодатную почву. «Беседы с

Гонсевским,— пишет о Валихапове все тот же Потанин,

оставивший о нем наиболее обширное мемуарное наследие,—

познакомили его с политическими взглядами уже

тогда, когда для его товарищей, и в том числе для меня,

это была замкнутая еще книга... То, что знал он, в

чем превосходил нас, он не пропагандировал в товарищеской

среде, но при случае бесспорно обнаруживалось

48

его превосходство в знаниях. Как бы невольно он для

своих товарищей, в том числе и для меня, был «окном

в Европу».

Идут месяцы и годы. Все больше знакомых из круга

омской интеллигенции становится у молодого казаха.

Всегда приятно бывать в гостях у веселого и беззаботного

на первый взгляд Константина Померанцева. Дома

он не офицер, не преподаватель рисования, а художник,

квартира его — настоящая мастерская. Им есть о чем

поговорить и чем заняться, ведь Померанцев — человек

тонкого вкуса, отлично знающий европейскую и русскую

живопись, а Чокан с детских лет тоже проявил себя как

незаурядный рисовальщик. Острее становится глаз,

вернее рука, держащая карандаш или обмакнутое в

тушь перо. Он не знает еще, как это пригодится потом —

па Иссык-Куле, в Кульдже, в Кашгаре, когда ежедневно

придется делать десятки зарисовок...

Он частый гость и в доме Сотникова— ориенталиста,

человека резкого в суждениях и смелого. Хозяин не

может изучать жизнь народов Степп с академическим

спокойствием. Он, знаток Востока, хорошо видит, как

бедствует там простой лю д— и от поборов своих богатеев,

и от произвола царских колониальных чиновников.

Слушая горячие речи Сотникова4, Валиханов начинает

задумываться: а так ли уж мудры некоторые правительственные

нововведения, направленные якобы на

благо его народа?..

Чокап все больше и больше читает. Небогатая библиотека

корпуса изучена вдоль и поперек, да и что_ изучать

в ней — биографии генералов да описания стародавних

баталий? Ему разрешено пользоваться городской

фундаментальной библиотекой, он берет книги у

своих старших друзей. Шекспир, Теккерей, Диккенс,

французские философы-натуралисты великого восемнадцатого

века... И конечно же книги о Востоке, о походах—

такие, как описание путешествия Палласа.

49

Но, разумеется, он не книжный червь. Он никогда

не упустит возможности поговорить с интересным человеком,

побывать среди по-европейски образованных

людей. После отъезда Гонсевского Чокай чаше стал

бывать у Карла Казимировича Гутковского. Приватно

тот преподавал в корпусе географию и геодезию. По

основная его служба была в Областном правлении сибирских

киргизов5. Обрусевший поляк, Гутковский с

1838 года жил в Омске, хороню знал жизнь казахов,

пользовался среди них авторитетом человека справедливого

и честного. С самого начала он по-отцовски

относился к Чокаиу, а главное — ввел его в семыо своих

родственников Капустиных.

Замечательное семейство! Хозяин, Яков Федорович,

несмотря на свой немалый чин советника,— человек

простой, а жена его, Екатерина Ивановна, урожденная

Менделеева,— само радушие и гостеприимство, она часто

рассказывает о своем брате Дмитрии — подающем

большие надежды химике, который защитил в столичном

университете магистерскую диссертацию.

Впоследствии мемуарист напишет, что «молодые люди

со вкусом к литературе и искусству посещали дом

Капустина. Это был маленький клуб избранной омской

интеллигенции, светилом которого был Карл Казимирович

Гутковский, поклонник Кювье по философским вкусам,

энциклопедист. Здесь собиралась лучшая омская

молодежь; ни одни замечательный проезжий не оставлял

города, не побывав в этом доме. Если через Омск

ехал какой-нибудь путешественник, Гутковский ловил

его, вез к себе в дом, а потом в семейство Капустиных».

Атмосфера литературных и научных споров, разговоров

об искусстве и политических новостях окружала казахского

юношу в этом доме. Но, пожалуй, важнее была

для него возможность общаться здесь с отправляющимися

в далекие края географами-путешествеиинкамн.

50

* * *

Такими были годы учебы Чокаиа. Из белоснежных

степ корпуса он вышел человеком блестяще образованным,

с вполне сформировавшимися научными устремлениями

и — что не менее важно — с критическим настроем

ума. Последнее было особенно заметно: все ироничнее

становились его остроумные реплики.

А поводов для иронии было немало. Закончив в

1853 году корпус, Валихапов формально был зачислен

корнетом 6-го кавалерийского полка Сибирского казачьего

войска. Но фактически он стал адъютантом генералгубернатора

и офицером особых поручений. Губернатором

в то время был «ученый генерал» Гасфорт, говорили,

что он слушал курс в Поиском, Дсрптском п Мюнхенском

университетах п имел пять докторских дипломов.

Но столь высокая ученость не мешала ему быть

человеком, мягко говоря, со странностями. Он то смущал

горожан намеками на возведение ему прижизненного

памятника, то требовал у духовенства колокольного

звона при своем появлении. Известна его попытка

ввести среди казахского населения новую, собственноручно

изобретенную, религию — некий гибрид между

магометанством и православием. И помощник у Гасфорта

был достойный — пруссак фон Фрндернкс, который

доклады выслушивал, играя на флейте, а подписанные

бумаги взвешивал на безмене п хвастался потом,

что в эту неделю подписал на сголько-то фунтов

больше, чем в предыдущую. В офицерско-чиновничьей

среде преобладали солдафоны, взяточники, казнокрады.

Естественно, что в этой компании Валихапов выглядел

белой вороной. Он тяготился службой, мечтал о настоящем

деле п отводил душу лишь за книгой пли в кругу

старых друзей. Контакты с окружением Гасфорта Чокан

старался свести до минимума, это послужило причиной

сплетен п заепппных перешептываний.

51

Корпус был закончен в ноябре 53-го, а в самом начале

нового 1854 года вчерашний кадет встретился с

человеком, о котором был немало наслышан,— только

что вышедшим из Омского острога Федором Достоевским.

Он и Дуров, ожидая распоряжений начальства

относительно своей дальнейшей судьбы, жили тогда в

доме их доброго приятеля— омского офицера К. И.

Иванова. Чокан часто бывал в этой замечательной

семье. Первая встреча стала началом большой и нскренпей

дружбы. Девятнадцатилетний Валнханов впервые

видел настоящего, живого писателя, автора знаменитых

«Бедных людей». А Достоевского не могли не

поразить ум и образованность молодого казаха.

И Достоевский, и Дуров вскоре сыграют — каждый

по-своему — значительную роль в жизни Чокаиа.

:*е

sj« s-c

В 1855 году Валиханов совершил первую поездку по

Казахстану. Во время нее он собрал много материалов.

На следующий год молодой исследователь принимает

участие в крупной военно-научной экспедиции под руководством

полковника М. М. Хоментовского в Заилийский

край — в бассейн озера Иссык-Куль. Он изучает

древние памятники культуры, занимается топографическими

съемками, делает зарисовки, собирает коллекции,

записывает образцы фольклора.

Не так давно в одном из архивов советские исследователи

нашли считавшийся утраченным подлинный

текст записи, которую Чокан сделал во время иссыккульской

экспедиции. 26 мая 1856 года на перевале

Санташ он совершил великое фольклорное открытие,

одно оно сделало бы славным его имя. У бродячего

певца-ырчи он записал часть киргизского эпоса «Манас».

Времени было мало и записать удалось лишь отрывок,

он вошел в науку под названием «Смерть Куко-

52

той-хана и его поминки». Но чутьем ученого Валиханов

понял, что за этим отрывком стоит грандиозное по

своим масштабам, красочности и талантливости народное

творение. Он писал о «Манасе» несколько лет спустя:

«Энциклопедическое собрание всех киргизских мифов,

сказок, преданий, приведенное к одному времени к

сгруппированное около одного лица — богатыря Манаса.

Это нечто вроде степной Илиады. Образ жизни, обычаи,

нравы, география, религиозные и медицинские познания

киргизов и международные отношения их нашли свое

выражение в этой огромной эпопее».

Так было положено начало изучению этого замечательного

эпоса киргизского народа — творения, насчитывающего

более полумиллиона стихотворных строк.

Открытием, подобным обретению страны, назвал известный

советский писатель Сергеи Марков эту запись

Чокана.

Вскоре Валиханову поручают поездку с дипломатической

миссией в Кульджу — для восстановления торговых

отношений России с Китаем. Он побывал там дважды,

причем во второй раз приблизился к границе

Кашгарии— загадочной и недоступной для европейцев

страны.

К этому времени относится знакомство и с П. П. Семеновым

— одно из важнейших в жизни Чокана. Они

встретились в Омске в 1856 году — конечно же в гостеприимном

доме Капустиных. Семенов тогда еще не

был Тян-Шанскнм, он ехал в свое первое путешествие

по Сибири и Средней Азии. Но он уже был известен в

научных кругах, имел вес в Русском географическом

обществе. Чокай приятно удивил и заинтересовал его

своими обширными познаниями, рассказами об экспедиции

к Иссык-Кулю. А библиотека молодого коллеги

привела столичного ученого в восторг: он никак не ожидал

увидеть в захолустном Омске такое прекрасное

собрание книг по ориенталистике: здесь были редчай-

53

ише исторические издания, здесь было все, что когдалибо

печаталось по-русски о казахах.

«Само собой разумеется,— вспоминает Семенов-Тяи-

Шапскии в своих обширных «Мемуарах»,— что я почел

долгом обратить иа этого талантливого человека особенное

внимание Гасфорта и по возвращении моем из

путешествия в Тянь-Шань подал мысль о командировке

Валиханова в Кашгар, что и было впоследствии осуществлено

Валпхановым с полным успехом».

Но знакомства, подобные знакомству с Семеновым,

встречи со старыми друзьями, дальние поездки и творческая

работа чередуются с нудной службой и необходимостью

общаться с шаркунами из генерал-губернаторского

окружения. Порой приходили минуты отчаяния

и сомнений. Именно в один из таких моментов и было

послано письмо Достоевскому — тогда уже служившему

рядовым в Семипалатинском линейном батальоне. Чокан

просит у старшего товарища совета:

«Омск так противен со своими сплетнями и вечными

интригами, что я не на шутку думаю его оставить. Как

Вы думаете об этом? Посоветуйте, Федор Михайлович,

как это устроить лучше» 6.

Это был крик души. И Достоевский, измученный солдатчиной,

сложностями личной жизни, издерганный и

полубольнон, чутко уловил всю важность письма. Он,

отложив все дела, тотчас посылает подробнейший ответ,

в котором излагает для Валиханова целую жизненную

программу:

«...Вы пишете, что Вам в Омске скучно — еше бы!

Вы спрашиваете совета: как поступить Вам с Вашей

службой и вообще с обстоятельствами. По-моему, вот

что: не бросайте заниматься. У Вас есть много материалов.

Напишите статью о Степи. Ее напечатают (помните,

мы об этом говорили). Всего лучше, если б Вам

удалось написать нечто вроде своих Записок о степном

быте, Вашем возрасте там и т. д. Это была бы новость,

54

которая заинтересовала бы всех. Так было бы ново, а

Вы, конечно, знали бы что писать (например, вроде Джона

Теннера в переводе Пушкина, если помните). На Вас

обратили бы внимание и в Омске, и в Петербурге. Материалами,

которые у Вас есть, Вы бы заинтересовали

собою Географическое общество. < . . . > Лет через 7, 8

Вы бы могли так устроить судьбу свою, что были бы

необыкновенно полезны своей Родине. Например: не

великая ли цель, не святое ли дело быть чуть ли не

первым из своих, который бы растолковал в России, что

такое Степь, ее значение и Ваш народ относительно

России, и в то же время служить своей родине, просвященным

ходатайством за нее у русских. Вспомните;

что вы первый киргиз — образованный по-европейски

вполне. Судьба же Вас сделала вдобавок превосходнейшим

человеком, дав Вам и душу, и сердце... Не смейтесь

над моими утопическими соображениями и гаданьями

о судьбе Вашей, мой дорогой Вали-хан. Я так Вас

люблю, что мечтал о Вас и о судьбе Вашей по целым

дням. Конечно, в мечтах я устраивал и лелеял судьбу

Вашу. Но среди мечтаний была одна действительность:

это то, что Вы первый из Вашего племени, достигший

образования Европейского. Уже один этот случаи поразителен,

и сознание о нем невольно налагает на Вас и

обязанности» 7.

Разумеется, не только Достоевскому обязан Валнханов

правильным выбором жизненного пути. Но он

последовал многим советам своего друга-писателя. Один

из авторов (П. Косенко) обратил внимание, что даже

литературная деятельность казахского ученого проявлялась

как раз в том научно-художественном жанре, который

в качестве образца рекомендовал ему Достоевский—

«вроде Джона Теннера»8.

Было время, когда дружба Валиханова с автором

«Бесов» и «Дневника писателя» замалчивалась, некоторые

близорукие исследователи считали, что она чуть ли

55

не бросает тень на биографию Чокана. Но в 195G году

замечательный казахский писатель Мухтар Ауэзов сказал

об этом прямо и недвусмысленно:

«Достоевский,— писал он в «Дружбе народов»,— советует

Чокану выступить с «просвещенным ходатайством»

за свой народ... В этих заботливых думах Д о

стоевского о Степи, о долге первого просвещенного

сына этой Степи сказалась светлая, благородная роль

передовой русской интеллигенции в судьбе народов России...

Нам бесконечно дорого сознавать, ...что он мыслил

будущее этого народа связанным с русским народом...»9

Прекрасным свидетельством исторической дружбы

русских и казахов назвал М. Ауэзов дружбу этих двух

великих людей.

# * *

«Самое сильное влияние на Чокана имел Дуров»,—

утверждал Потанин. Он имел в виду влияние политическое.

Они жили недалеко друг от друга — юный выпускник

корпуса, еще не утративший окончательно наивности,

весь устремленный мечтами в будущее, и вчерашний

узник Мертвого дома, а ныне мелкий служащий —

насквозь больной после каторги, но ни на йоту не

отступивший от своих революционных идей. Сергей

Дуров обладал большим даром убеждения, иному стоило

побеседовать с ним вечер, чтобы стать совсем другим

человеком. Так случилось с тем же Потаниным. Он

вернулся в 1857 году в Омск после нескольких лет службы

в «казачьем захолустье», вернулся с весьма смутными

понятиями о происходящем в стране, с ура-патриотическими

представлениями о недавно закончившемся

тридцатилетием правлении Николая I. Вначале

сам Чокан пытался открыть другу глаза, но когда сделать

этого не удалось, он свел Потанина к Дурову, и,

56

как вспоминает сам Потанин: «Я ушел от Дурова единомышленником

Чокана и споры между нами прекратились».

Именно дружба с несломленным поэтом-петрашевцем,

долгие и частые разговоры с ним подорвали у

первого казахского просветителя веру в русского царя,

он начал понимать, что самодержавие не принесет прогресса

ни его народу, ни всей России в целом.

В 1857 году сбылось одно из пожеланий Достоевского:

по рекомендации Семенова Чокана Чннгисовича

избирают действительным членом Географического общества.

Об организации экспедиции в Кашгарию стали

говорить все настойчивее — и теперь уже не только в

Омске, но и в Петербурге.

Близился его главный подвиг, главное дело его

жизни.

* * *

«Над Средней Азией висела до сих пор какая-то

таинственная завеса. Несмотря на близкое соседство

двух могущественных европейских держав, России и

Англии, большая часть се все-таки остается для европейской

науки во многих.отношениях недоступною. Наш

ученый товарищ но Обществу 11. Г1. Семенов... пришел

к тому заключению, что Центральная Азия исследована

никак не более внутренней Африки» 10, так говорит Валихапов

в начале своих знаменитых «Очерков Джунгарии»11,

написанных после путешествия в Кашгарию —

страну, над которой «таинственная завеса» была особенно

плотной. Эта страна12 находилась в Западном

Китае, в административном и политическом отношении

была подвластна Цинской династии и имела торговые

сношения лишь с Кокандом. Последним обстоятельством

и решено было воспользоваться,

Стало известно, что лет пятнадцать назад из Каш

67

гара выехал в укрепление Верное13 богатый торговец—

кокаидскнй подданный. Затем он переехал в Саратов, н

след его затерялся. В Верном все помнили: торговец

увез в Россию и своего малолетнего сына — Алимбая.

Легенда, прикрывающая Валиханова, была простой: он

превращался в молодого купца Алимбая — выросшего

на берегах далекой Волги и едущего в родные места

совершенствоваться в древнем занятии отца. Организована

экспедиция была на широкую ногу. В Семипалатинске

снарядили большой торговый караван: на 20 тысяч

рублей товаров, 165 верблюдов и лошадей. Все

предприятие было строго законспирировано. Чокан

должен был ждать караван на пути того из Семипалатинска

в Кашгар. Он инкогнито жил в юрте верного человека,

по шло время, а каравана не было. Уже прошли

все сроки, соседи хозяина юрты тронулись на летние

пастбища, юрта оставалась в одиночестве, и это, конечно

же, могло вызвать подозрения, испортить все дело,

так долго готовившееся.

Тогда Чокан решился.

«Оставаться мне более у Гпрся нельзя,— писал он

Гутковскому, непосредственному организатору экспедиции.—

Ехать вперед по пикетам нельзя: вы увезли все

регалии и подорожную. Остается одно — сделать превращение

и ехать по степи на Семипалатинск (т. е. навстречу

каравану,— Л. Л.)... Я должен буду день скрываться

где-нибудь в камнях, подобно филину, а почыо

рыскать, как барантач. Со мною пет ничего: ни огинва,

ни кремня, ни хлеба... Прощайте. Сегодня я исчезаю.

Что будет, ведает один лишь бог».

Он не отступил и добился своего: встретился с запоздавшим

караваном, где у караван-башн хранились

документы на имя Алимбая.

Девять с половиной месяцев длился этот ежедневный

подвиг. Опасности подстерегали караван еще по

дороге к границе Кашгарии, несколько раз его путь

58

преграждали разбойники. Подлинное имя и занятие

Ал им бая из 34 человек караванной прислуги знал лишь

один караван-баши. Украдкой, но ночам Чокан писал

дневник, многие записи которого восхищают своей мужественной

лаконичностью. Например, такая: «Сегодня

мы перешли Зауку и выступаем в страны неведомые и

незнаемые». Перед первым китайским пикетом дневник

пришлось зарыть. «Поручаю тебя аллаху. До свидания»—

такой была последняя запись.

Впереди простиралась Кашгарпя — страна, раздираемая

восстаниями и междуусобными войнами, страна,

где человеческая жизнь ценилась дешевле связки сеиа и

норой отрубленные головы целыми днями валялись п

уличной пыли. В 1272 году здесь побывал великий

итальянец Марко Поло, в 1603 — португальский иезуит

Госс. И все14. О молодом немецком ученом Адольфе

Шлагнитвейте, за год до семипалатинского каравана отправившемся

сюда со стороны Индии, не было никаких

известий. Валнханов первым узнал о его ужасной

судьбе: Шлагинтвейт появился в Кашгаре как раз во

время восстания, и обкурившийся гашншом мятежный

ходжа приказал отрубить чужеземцу голову и выставить

се па всеобщее обозрение — на вершину пирамиды,

аккуратно сложенной опять же из человеческих голов.

Недаром, рисуя местные правы, Чокан Чннгнсович

приводит в «Очерках Джунгурип» слова из местной народной

песни: «Трудно содержать в кашгарском городе

лошадь, потому что связка сена стоит 12 пулов, но еще

труднее сохранить голову, потому что вай! ван!»

В этих очерках, которые есть не только научная

статья, по и блестяще написанное литературное произведение,

столько страсти и убийственной иронии.

Автор скромен и немногословен, когда речь идет о тех

опасностях, которым он ежечасно подвергался в этой

стране, где прожил почти полгода. По он полон боли и

гнева, когда говорит о царящей там разрухе, о сожжен

69

ных древних храмах и библиотеках, о простом трудовом

народе, превращенном в «дикое, невежественное племя,

развращенное исламом и забитое до идиотизма религиозным

и монархическим деспотизмом туземных владельцев,

с одной стороны, и полицейской властью китайцев

— с другой».

Живя в Кашгарии, он ездит по ней, встречается и беседует

с десятками самых разных людей — «с лицами

всех наций, сословий и партий», приобретает старинные

книги, собирает многочисленные коллекции, фольклор,

делает массу зарисовок. В то же время нельзя забывать

о торговых сделках, ведь для всех о н — Алнмбай, купец,

интересующийся в первую очередь барышом. Вот где

пригодилось и знание языков, и умение располагать к

себе людей!

Где-то там, в кажущемся отсюда невероятно далеким

степном Омске, волнуется верный друг Гутковскнй.

В Семипалатинске ждет о нем вестей Федор Михайлович.

В Петербурге с тревогой думает о молодом коллеге

Петр Семенов. Наверняка изнывает от нетерпения

и генерал Гасфорт, мечтающий поскорее отрапортовать

в столицу о благополучном завершении дела.

А здесь все полно кровавыми воспоминаниями о недавно

подавленном восстании: вернувшись, китайцы в

отместку за пирамиды ходжи расправлялись с правым

и виноватым.

И все чаще среди торговых людей можно услышать

перешептывания по поводу того, что есть среди семипалатинских

караванщиков переодетый офицер русской

армии. Все чаще ловит он па себе чей-нибудь подозрительный

взгляд.

Пора уезжать.

7 марта 1859 года караван тронулся в обратный

путь. За ним была послана погоня — к счастью, безуспешная.

А 13 июля из Омска в Петербург полетела

депеша:

60

«Караван, посланный в мае минувшего года в Кашгар,

окончив успешно свои торговые дела, возвратился

в Семипалатинск. Вместе с тем прибыл в г. Омск и находившийся

при этом караване поручик султан Чокан

Валнханов».

Больным вернулся в Омск мнимый Алимбай. Сказывались

физические лишения, постоянное нервное напряжение.

Но начальство торопит: надо составлять

отчеты. И не только для коллег из Географического общества.

Ведь он привез массу сведений политических и

экономических. Их ждут в столице — в Генеральном

штабе и Министерстве иностранных дел, в Государственном

совете и комитете министров... Этот отчет долгое

время будет считаться секретным, он существенно

поможет в устройстве русских торговых факторий в

Кашгарпи, в установлении культурных и торговых связей

с Западным Китаем, а следовательно,— уменьшит в

этом районе английское влияние, стабилизирует там

обстановку.

Омск, осень 1859-го. Сплошное грязное месиво представляют

собой улицы городского предместья с «говорящим»

названием — Мокринский форштадт, где живет

Валнханов. Небольшие деревянные домики, лишь выделяется

среди них один неуклюжий «двухсполовиноэтажный»

особняк купчихи Коробейниковой, недалеко от

которого квартирует Чокан и который он с извечной

своей иронией называет «Вестминстерским аббатством

Мокрого». Но сейчас грязь мало волнует его, он редко

выходит из квартиры: надо успеть закончить отчеты к

началу сапного пути. И в Петербург! Где давняя его

мечта — университет. Где Семенов и куда по слухам

скоро будет разрешено переехать из Твери полупрощеииому

Достоевскому. Где все главные светила отечественной

ориенталистики...

И он, несмотря на слабость, пишет, пишет, пишет!..

Докладные, отчеты, наброски, планы будущих статей и

61

выступлений. Он не спит ночами над главным итогом

своей тайной кашгарской экспедиции— трудом «О состоянии

Алтышара, или шести восточных городов Китайской

провинции Наиь-Лу (Малой Бухарин)». Труда,

который заполнит не одно белое пятно в представлении

географов мира об этом районе Азин.

Здесь, на Мокрннском форштадте, в квартире, заполненной

изящными восточными безделушками и

древними манускриптами, продолжался его кашгарский

подвиг.

Наконец самые важные бумаги посланы срочной

почтой вперед, отъезжает вслед за ними и Валихапов.

Начинается петербургский период его короткой жизни.

Полтора года научного триумфа, славы, чипов и наград,

блистательных знакомств, светских раутов. Полтора

года работы, чаще всего ночной и не менее вдохновенной.

и изнурительной, чем там, возле нелепого

величия «вестминстерского аббатства». И за всем этим

ежедневная, незаметная борьба с болезнью, борьба, увы,

неравная, ибо здешний климат в ней — враг, а не союзник.

Молодому ученому аплодирует общее собрание Русского

географического общества, где он делает короткое,

но емкое сообщение. Отклики па него вскоре появляются

в английской «Таймс».

Он хорошо знаком теперь с редактором «Записок

Русского географического общества» ботаником А. П.

Бекетовым, с известнейшими востоковедами Ф. Р. Остси-Сакепом,

И. И. Захаровым, В. В. Вельяминовым.

Достоевский ввел в круг литературный: брат его

Михаил, Страхов, Аполлон Майков, Полонский, поэт

Николай Курочкин, Крестовский...

Наконец-то он вхож в храм науки — столичный университет

и посещает там лекции.

С благословения и под руководством Е. П. Ковалевского

изучает интереснейшие бумаги азиатского де-

62

партамеита Министерства иностранных дел. О молодом

казахе лестно отзывается и первый дипломат страны —

министр Горчаков— тот самый, котором}' писал друг

его юности Александр Пушкин: «Фортуны блеск холодный

не изменил души твоей свободной».

В Военно-ученом комитете Генерального штаба он

редактирует карты Средней Азии и Восточного Туркестана.

Дружески помогает Семенову держать корректуру

его перевода трудов немецкого географа Карла Риттера.

Пишет п готовит к изданию собственные сочинения.

Их задумано так много!

С одной стороны — его удостаивает приема сам

Александр II — приема, на котором, судя по всему, оба

не очень-то понравились друг другу.

А с другой стороны — о его деятельности одобрительно

отзывается «Колокол» лондонского изгнанника

Искандера.

И опять работа. Милейший Егор Петрович Ковалевский,

директор азиатского департамента, попросил подучить

своих подчиненных восточным языкам. Петербургские

газеты просят статей о жизни Степи, это тоже

необходимо — ведь здесь немало людей, считающих

казахов чуть ли не дикарями, значит, надо пользоваться

и этой возможностью говорить правду о своем народе.

Нельзя забывать и того, что это были не просто

полтора года — с конца 1859 по начало 1861. Они выпали

на особый период русской истории, ставший потом

в ее анналах целым понятием — «шестидесятые годы».

Страна на пороге крестьянской реформы. Позади эпоха

Николая Палкнна и недавний позор Крымской кампании.

Впереди... Вот что впереди? Этот вопрос и волнует

всю мыслящую Россию. «В столицах шум, гремят витии».

Даже цензура слегка приотпустила своп вожжи.

Бурное, кипящее время. И, конечно же, Чокан хочет

понять его. Он читает Чернышевского и Добролюбова 15,

63

лучшие журналы, слушает лекции кумира петербургских

студентов профессора Костомарова, автора только

что появившейся монографии о восстании Степана Р а

зина.

Да, он стремился выжать из Петербурга все, что возможно,

и результатов добился невероятных. Но и Петербург

по капле выжал из его тела здоровье.

Весной 1861 года Чокан Чингнсович из-за обострившейся

болезни уезжает из, столицы. Он думал, что кумыс

родных степей быстро поставит его на моги, что

скоро он вернется обратно — к науке, к новым друзьям,

к университетским аудиториям.

Откуда он мог знать, что обратного пути не будет,

что дома — в отцовском ауле, в Омске, его ждет глухая

стена неприятия и непонимания.

Ему оставалось четыре года жизни — самых тяжелых

и мрачных. Радость свидания с родными была недолгой.

Его перестали понимать здесь. Почему не почитает

Магомета и, по слухам, ни разу не переступил порога

столичной мечети? Зачем занимается смешным для

достойного человека делом — записывает песни оборванцев-акынов?

Ему тяжело в отцовском доме, лучше уж

Омск.

А в Омске уже нет многих из старых и верных друзей.

Далеки и друзья петербургские. Непонимание, неприятие

и откровенная травля со всех сторон.

Он посылает по инстанции записки — о судебной реформе,

о мусульманстве в Степи. Но лишь укрепляет

за собой славу опасного вольнодумца. Еще бы! Он, например,

осмеливается говорить, что мусульманство

вредно казахам.

Он просит направить его консулом в Кашгар, но это

место отдают другому.

Наконец, он решает выдвинуть свою кандидатуру на

выборную должность султана — правителя Атбасарского

округа, стать честным администратором, приносить по-

64

;

Неизвестный художник. Омский каторжный острог. Первая половина

| 50-х гг. XIX в. ЦГАЛИ

■

!-

Письмо сестры М. С. Знаменского А. С. Знаменской к брату, написанное

на обороте рисунка неизвестного художника. ЦГАЛИ. Публикиется

впервые.

М. С. Знаменский. Иллюстрация к <Запискам из Мертвого дома» (глава

<Мертвый дом»). Конец 60-х гг. X IX в. Тобольский музей. Публикуется

впервые.

М. С. Знаменский. Иллюстрация к «Запискам из Мертвого дома» (глава

«Каторжные животные»). Конец 60-х гг. XIX в. Тобольский музей. Публикуется

впервые.

Ч. Валихапов. Автопортрет. 1856.

Ч. Валихапов.

М. В. Певцов.

Первое здание Омского музея. Современный вид

Брошюра, выпущенная Омсиий Ойпастиой Краеведческий музей

Омским музеем во время

Великой. Отечественной

войны

СОБИРАЙТЕ МА ТЕРН А Л Ы О ВЕЛИКОЙ

ОТЕЧЕСТВЕННОЙ ВОЙНЕ

СОВЕТСКОГО НАРОДА

Книгопродавческий ярлык

магазина А. С. Александрова

Публикуется

впервые

1943

Тппсграфя* t u n u K T U газггы .Б одьш псетегог

слом* ст. Корияловми ул. Прод«тарскд« /ft 12.

fG5) А. С. Александровъ в ъ ОмскЬ. gg)

Тетрадь

Je.

Писчебумажный магазмнъ

С. Крутиков. Автопортрет.

1927. Омский ГОИЛ музей.

Публикуется впервые.

сильную пользу своему народу. Победа на выборах

одержана, но казахская знать и омские чиновники незаконно

не утверждают его в этой должности: одних не

устраивают его взгляды, у других опасение более простое—

такой султан может помешать воровать, безнаказанно

обирать простых людей. Справедливость пытался

восстановить Карл Казимирович, но безуспешно.

Валнханов конфликтует не только с омским начальством,

но и с казахской феодальной верхушкой, подкупленной

царской администрацией. Причины этого хорошо

видны из письма А. Майкову, посланного в Петербург:

«С местными султанами и богачами из черной кости

я не лажу, потому что они дурно обращаются со своими

бывшими рабами, которые теперь хотя и освобождены,

но живут у них, не зная как уйти... Зато с пролетариатом

степным я в большой дружбе н скоро сходимся».

А здоровье все ухудшается. Это чахотка — застаревшая,

прогрессирующая.

Но он не сдается. Он жаждет деятельности. В 1864 году

организуется экспедиция в Кокандское ханство с

целыо его присоединения к России. Валнханов глубоко

убежден, что шаг этот в принципе необходим и прогрессивен.

Он едет с военной экспедицией в качестве

переводчика. Войска идут от Сыр-Дарьи и Верного па

Ташкент. Командующий экспедицией полковник Черняев,

как некогда Наполеон в египетском походе, окружил

себя учеными, литераторами, художниками. Но

вот на пути первый казахский город, имеющий военные

укрепления,— Аулие-Ате 16. Чокан уверен, что можно н

нужно обойтись без кровопролития, этому будет способствовать

и его знание языков, местных обычаев. Но

Черняев по всем правилам военного искусства берет город

с боя, предварительно пообещав своим солдатам

грабить его в течение одного дня.

«Потери неприятеля в настоящее время еще не известны.

Вчерашнего числа погребено жителей по моему

6 Заказ 1596 65

распоряжению 307 тел. У нас во всем отряде легко ранено

3 человека, контужен один офицер и один рядовой»,—

такое донесение посылает «доблестный» полковник

своему начальству. А одновременно с донесением

демонстративно уезжают из лагеря возмущенный

штабс-ротмистр Валиханов и несколько других русских

офицеров. Они не желают иметь ничего общего с этим

лже-Наполеоиом, который на деле мало чем отличается

от кашгарских ходжей и богдыханов.

Чокан едет не домой в родной Сырымбет. И не в

Омск. Путь лежит в далекий аул его знакомого — султана

Тезека. В Семиречье, почти к границе с Китаем.

Он еще надеется жить, он женится в этом ауле на

сестре Тезека.

Но скоро весна, и дни Чокана сочтены.

10 апреля 1865 года его не стало.

* *

Друзья вспоминали потом его любимое выражение:

«Перед вечностью все это ничтожно». Он говорил эту

фразу по какому-нибудь случайному поводу и загадочно

улыбался.

А Григорий Потанин написал о друге так:

«Чокан жил с своими современниками, обменивался

с ними своими страстями, но интересовался судьбой

больше людей будущего» 17.

Будущее. Вечность. Должно быть, об этих вещах

думают сегодня люди, когда стоят у подножия величественного

обелиска, сооруженного в 1959 году у Алтыи-

Эмельского перевала — в том самом месте, где когда-то

начинался славный путь в Кашгарию славного сына

двух народов: казахского и русского — Чокана Валнханова.

«ДЛЯ ГРЯДУЩИХ

ПОКОЛЕНИЙ...»

В 1875 году в штабе Западно-Сибирского военного

округа появился новый офицер — недавний выпускник

Академии Генерального штаба — тридцатидвухлетний

Михаил Васильевич Певцов. До Омска он, закончив

Академию, три года прослужил в Семипалатинске. Там

и определились научные интересы этого человека, который

в скором времени стал известным исследователем

6* 67

Центральной А зии1. В Семипалатинске он начал изучать

казахский и арабский языки, читал книги по востоковедению

и этнографии.

Перевод Певцова в Омск счастливо совпал с организацией

в городе Западно-Сибирского отдела Русского

географического общества. С первых же дней существования

Отдела молодой ученый активно включается в

его работу. Он был избран правителем дел ЗСОРГО, а

позже — председателем распорядительного комитета.

Михаилу Васильевичу принадлежит инициатива создания

при Отделе музея (ныне Омский государственный

объединенный исторический и литературный музей).

Еще в 1877 году, вернувшись из путешествия по Северо-Западному

Китаю, Певцов предложил часть собранных

там богатых коллекций растительных и животных

видов, минералов и горных пород не отсылать в

Петербург, а «оставить для учреждения в Омске музея».

«Для этого же музея,— развивал в отчете свою заветную

мысль Певцов,— с большим удовольствием мог бы

предложить небольшую, но весьма хорошую, уже совершенно

готовую минералогическую коллекцию, составленную

мною исключительно из Западно-Сибирских пород

и минералов...»2

Коллеги Певцова по только что организованному

Западно-Сибирскому отделу Русского географического

общества горячо поддержали его идею, и па будущий

год музей был создан. И сразу же в его фонды начали

безвозмездно поступать экспонаты — от ученых И. М.

Ядрпнцсва, И. Я. Словцова, Г. Н. Потанина — более

тысячи номеров в первый же год.

Сам же Певцов относился к музею, как к любимому

детищу. Он не только делился с ним собранным в

экспедициях, но и не чурался любой черновой работы

по его благоустройству. Биограф Певцова С. А. Огурцов

разыскал, например, в архиве документ, говорящий

68

о том, что Михаил Васильевич специально для музейных

нужд выучился нелегкому искусству изготовления

чучел птиц3.

* * *

Говоря о деятельности музея в дореволюционные

годы, не нужно забывать того, что существовал он не

как самостоятельное учреждение, а при Географическом

обществе. И если бы в Западно-Сибирском отделе Общества

царили дух академизма и стремление уйти от

окружающей жизни в чистую науку, музей мог бы стать

лишь некоей вспомогательной научной единицей. Мог

бы, но не стал. Не случайно сибиряк по рождению видный

советский дипломат И. М. Майский подчеркивает в

своих мемуарах, что Географическое общество было в

старом Омске средоточием передовой интеллигенции,

что само существование Общества в душной военночиновничьей

атмосфере города было подобно огоньку

надежды4.

Музей был связующим звеном между учеными и широкими

массами населения.

Он ютился в неприспособленных помещениях, но, как

только появилась возможность, был открыт для посетителей.

Это не была посещаемость в нашем понимании.

Двери открывались перед публикой лишь в праздничные,

а иногда и в воскресные дни от 12 до 2 часов. Посетителей

было немного— всего 34 тысячи за все дореволюционное

время. Но, должно быть, они были очень

дороги хранителям музея, иначе ими не была бы составлена

в 1911 году специальная таблица «Посещаемость

музея». Вот цифры наиболее «урожайного» на

посещения 1904-го предреволюционного года: всего 7435

человек, из них учащихся — 412 мальчиков и 178 девочек,

3818 крестьян мужского пола и 325 женского, чиновников

и других сословий— 2474 мужчины и 142 женщины,

а также 86 нижних чинов5. Значит, принимая

г>9

посетителей, сотрудники музея интересовались их социальным

положением— им небезынтересно было, кто

приходит приобщиться к знанию. (Сотрудники эти были

добровольными, а посещение бесплатным.)

Эта же таблица объясняет, почему в некоторые

годы музей был вообще закрыт для посещений. Причины

разные — из-за ремонта, из-за тесноты помещений,

по случаю перехода в собственное здание (1896 год).

Относительно же 1906 года сказано — «ввиду тревожного

времени». В это действительно тревожное время

первой русской революции в здании Западно-Сибирского

отдела Географического общества по соседству с музейными

экспозициями проходили митинги и собрания.

Звучали призывы к свержению самодержавия, раздавалось

пение «Марсельезы». После разгона полицией одного

из таких митингов генерал-губернатор Сухотин

жаловался в Петербург вице-президенту Географического

общества П. Г1. Семенову (впоследствии Семенову-

Тян-Шанскому), что участники митингов пользуются

покровительством «заправил Отдела»6.

Так жил музей до 1917 года. Заканчивая рассказ об

этом периоде его жизни, стоит назвать имена людей,

обогативших его фонды в те годы. Это сибирские исследователи—

А. М. Никольский, Н. П. Грнгоровский,

Г. Г. Аизимиров, М. А. Шестаков, С. Т. Мирошниченко,

Г. II. Катанаев, а позже — А. I I. Седельников, М. М.Сиязов,

А. К. Новоселов, И. IT. Шухов. Крайний Север и

пустыни Центральной Азии, приполярный Урал и Алтай—

вот места, откуда привозили в музей экспонаты

эти исследователи. А обработкой материалов занимались

и гости — такие крупные ученые, как академики

Л. С. Берг, В. А. Обручев, П. И. Северцев, П. П. Сушкин,

М. А. Мепзбнр и другие. Стоит еще сказать и о

том, что музей участвовал в различных выставках —

например, в Западно-Сибирской (1911 года), Нижегородской,

Всемирной парижской.

70

Обо всем этом помнит старое деревянное здание,

стоящее па одной нз омских улиц, до сих пор справедливо

называющейся Музейной.

❖ ❖ #

«...Я оказался сторожем вновь организованного городского

музея. Я был хранителем великой красоты,

южной яркости красок, совершеннейших форм, выплывавших

из белого мрамора, спокойных и уверенных

достижений науки. Точно костер, замкнувшись в стенах,

фантастически пылал среди большого, оборванного и

голодного города. Я был приставлен к этому костру и

был по-своему счастлив».

Это цитата из приключенческой повести писателясибиряка

Максимилиана Кравкова «Ассирийская рукопись»7.

Действие повести происходит в музее только

что освобожденного от колчаковцев города. Авантюрист

и преступник тайно ищет в музейных фондах случайно

попавшую туда древнюю рукопись, намереваясь потом

продать ее за большие деньги в Англию. С ним ведут

борьбу работники музея, в конце концов они спасают

бесценную реликвию.

Написана повесть в 1925 году. А за четыре года до

этого в Омске вышла брошюра М. Кравкова «Что такое

музей и как его устроить в деревне». Сразу же после

окончания гражданской войны молодой писатель работал

в Омском музее. И эта работа давала материал не

только для методических брошюр, но и для детективных

повестей с таинственным сюжетом. Но действительность

порой была фантастичней и драматичней детектива...

К 1917 году деревянное здание музея уже не удовлетворяло

его потребностей: теснота, постоянная угроза

пожара, сырой подвал, громоздкое и неудобное оборудование,

грибок.... И поэтому после установления в Омске

Советской, власти Географическое общество возбуж-

7 1 '. -

дает ходатайство о передаче музею бывшего дворца

генерал-губернатора. Народная власть удовлетворяет

эту просьбу, н в 1918 году музей начинает переселяться.

Но тут в Омске разразились события, отнюдь не способствующие

музейному строительству.

Белочешский мятеж, эсеровская директория, временное

сибирское «правительство» и, наконец, диктатура

Колчака... Было бы неточным сказать, что во время

всей этой кровавой чехарды до музея никому не было

дела. Нет, на него обращали внимание, но весьма своеобразными

способами. Для начала отобрали новое здание.

Часть экспонатов туда была уже перевезена,

пришлось везти их обратно. Затем потянулись месяцы,

во время которых, по словам скупого на эмоции профессора

В. Ф. Семенова, «стоило больших усилий избавиться

от реквизиций и спасти музей и библиотеку от

разорения» 8.

Можно только представить себе этих «посетителей»,

осматривающих экспозицию цепкими глазами любителей

половить рыбку в мутной воде. Некоторые не преминули

воспользоваться имеющейся у них властью: из

библиотеки было принудительно взято некоторое количество

ценных книг и карт.

Вертелись вокруг музея и «краеведы» с иностранными

паспортами в кармане. Так, штаб французской миссии

очень интересовался литературой об Оби и Енисее.

У этих господ, как видно, были далеко идущие планы

«освоения» Сибири.

Кратковременные успехи колчаковских полков были

позади. С запада все ближе подходила Красная Армия.

Все напряженнее делалась обстановка в городе. И все

опаснее становилось сохранять музей от различного рода

посягательств. Положение усугубилось еще и смертью

председателя Географического общества — известного

ученого и авторитетного общественного деятеля А. II.

Седельникова (он умер от тифа в 1919 году).

72

Когда до падения столицы «верховного правителя»

остались считанные дни, власти приказывают: везти

музей вместе с отступающими войсками.

Но сибирские ученые, в частности хранители музея

Н. II. Козьмин, П. 10. Арнд, А. А. Пахотин, ведут себя

как мужественные люди, как настоящие патриоты. Несколько

лет спустя В. Ф. Семенов, сменивший А. Н. Седслышкова,

напишет: «...общее собрание на ноябрьский

приказ об эвакуации музея и библиотеки Отдела на

восток ответило отказом и постановлением — убрать на

переходный период ценные коллекции в подвальные

помещения» 9.

Так было спасено бесценное народное достояние.

❖ sfc

Новое рождается в муках. Нелегким было и второе

рождение Омского музея.

Город, только что вновь ставший советским, изнемогал

от тифа и недоедания, от холода и жилищного кризиса.

Он был переполнен беженцами из голодающего

Поволжья, беспризорными. В такой обстановке музей

не выжил бы без помощи государства. Не хватало

средств на его содержание, некому было хранить фонды,

порой рядом с ценностями оказывались люди, весьма

похожие на охотника за ассирийской рукописью. И было

принято единственно верное решение: передать музей

п библиотеку из ведения Географического общества в

музейную сеть Народного Комиссариата просвещения.

Вскоре было получено и новое здание — то самое, что

было обещано до гражданской войны,— одно из лучших

в Омске того времени.

Устраиваться на новом месте помогал весь город.

Директор музея Ф. В. Мелехии вспоминал об этом так:

«Для того только, чтобы вычистить двор н задний

сад, потребовалось провести 23 субботника, в которых

73

участвовали все воинские части, военные школы, школа

милиции, техникумы, студенчество коммунистического

университета, рабфака, мед- и ветинститутов и др.,1

причем, целый ряд воинских частей и организации участвовал

в работе с целыми обозами лошадей. Без сочувствия

широкой общественности этого проделать было

бы нельзя» 10.

Еще до новоселья музей начал функционировать — в

рабочих клубах, в школах, в профсоюзных организациях

его сотрудники читали лекции.

Трудно удержаться, чтобы еще раз не процитировать

Мелехина — то место его отчета за пять лет работы

('1923—1928 гг.), где идет речь о непосредственном переезде

в бывшие губернаторские хоромы. Оказывается, переезда

в прямом смысле этого слова не было:

«Перевозка, а вернее, переноска музея была произведена

в два дня, благодаря участию студенчества, с

которым к тому времени у музея существовала довольно

тесная связь. Как в первом случае, т. е. в июле

месяце (1923 года. — A. J1.), когда были перенесены

геологомнпералогнческий отдел и библиотека, так и во

втором — в начале ноября, для переноски остальных

отделов было организовано студенчество всех омских

вузов и рабфака, разбито на десятки, которые под наблюдением

и руководством сотрудников музея в полном

порядке перенесли музей на руках, абсолютно ничего

не попортив и не напутав»11.

И сразу же началась работа с новым, советским

посетителем — рабочим, красноармейцем, крестьянином.

А он, как говорится, валил валом — в 1924 году посетителей

было около 54 тысяч (вспомним: за все предреволюционные

сорок лет — 34 тысячи). Но работникам

музея было мало и этого. Летом 1925 года они организуют

летнее общежитие для экскурсантов из села, в

нем ночуют люди, специально приехавшие в музей за

несколько сот километров. Больше того: придумана

74

абонементная система. Члены профсоюза, крестьяне,

красноармейцы и учащиеся, один раз купив копеечную

абонементную карточку, могут весь год посещать

музей. II дирекция довольна: статистика 1926—27 годов

показывает — увеличилось не только количество,

но и качество посещений, т. к. «каждый абонент в

среднем посетил музей в течение года около пяти

раз» 12.

А вот названия некоторых выставок тех лет: «Промышленно-экономическая

выставка Омского округа»,

«Выставка казахского быта», «Быт и работа Красной

Армии». Они были массовыми не только по числу посещений,

по и по числу людей, занятых в их подготовке

и проведении. В первой принимали участие 47 государственных

организаций и учреждений, вторую помогало

готовить население нескольких аулов, к третьей были

привлечены все подразделения гарнизона.

^ ^ $

Омск по праву гордится своим музеем изобразительных

искусств. Левитам и Куннджи, Репин и Кустодиев,

Айвазовский и Юон, Верещагин и Врубель — такой коллекцией

подлинников может похвастать далеко не каждый

областной центр. Еще в 1929 году Сибирская Советская

Энциклопедия писала: «...Омск хранит у себя

большие художественные ценности. Многие художники

представлены наилучшими их произведениями.

Это единственное в Сибири собрание, не имеющее пробелов...»

13

До 1940 года музей изобразительных искусств был

не самостоятельной организацией, а отделом при музее

краеведческом. И мы, любуясь сегодня полотнами

Крамского или Поленова, должны добрым словом вспоминать

людей, благодаря заботам и энергии которых

75

эти шедевры попали в Западную Сибирь. Тогда, в начале

двадцатых, никто не вменял в обязанность молодому

коллективу музея плюс ко всему организовывать

еще и художественную галерею — забот и так хватало,

да и не было в Омске никаких предпосылок для подобного

новшества. Но Ф. В. Мелехин, узнав в 1924 году,

что в Москве скопилось значительное количество

национализированных у частных лиц ценностей и что

ценностями этими пополняются государственные собрания,

сам загорелся такой мыслью. Он ездил в столицу,

писал письма, просил, убеждал, доказывал. Помогали

Омский окрисполком и Западно-Сибирский крайисполком.

21 декабря 1924 года галерея была открыта. И то,

чем еще недавно любовались лишь рябушииские и Юсуповы,

Морозовы и саксенальтенбургские, стало достоянием

широкого сибирского зрителя. Здесь были подлинные

работы не только отечественных мастеров, но и

западно-европейских живописцев и скульпторов, мебель

различных эпох и стилей, стекло и фарфор

лучших фабрик мира, ковры, старинные гобелены,

кружева...

Вскоре в галерее был особо выделен сибирский отдел.

В числе первых ему подарили свои произведения

сибирские художники —- И. Волков, В. Уфимцев, А. Сорокин.

Шли годы. Музей налаживал контакты не только с

общественностью и художниками, но и с учеными Сибири,

вел научную работу, организовывал экспедиции, воспитывал

молодых краеведов. И все пополнял и пополнял

свои коллекции.

В 1928 году проверяющий из Москвы — крупный специалист

музейного строительства — написал на официальном

отчете музея совсем не официальные слова:

«Проделана с любовью и знанием дела гигантская

работа. Как феникс из пепла воскрес музей...» 14

76

Вот две небольшие книжки — А. Ф. Палашенков

«Основание Омска», профессор П. Л. Драверт «Метеориты,

наблюдения над их падением и их .поиски». На

обеих стоит гриф: «Омский областной краеведческий

музей». Не было бы ничего необычного в том, что музей

издал эти книжки — ведь он и призван распространять

знания... Но обратите внимание на дату издания:

1944 год.

Омский краеведческий работал всю войну. Сам этот

факт знаменателен. На западе, под Москвой и Ленинградом,

на волжских берегах в крови и грохоте решаются

судьба страны, судьбы миллионов людей, а здесь—

строгая музейная тишина, стенды, экспонаты... Значит,

сильна и непобедима Советская держава, если в тяжелейшее

время она находит возможность заботиться о

сохранении свидетельств своей истории. Только за три

военных года музей посетили 300 тысяч человек.

Номер «Омской правды» от 14 ноября 1941 года. Передовая

статья «Борьба за хлеб — борьба за разгром

врага». Подборка сообщений «От Советского информбюро»:

«За 11 ноября нашей авиацией уничтожено и

выведено из строя 50 немецких танков, 200 автомашин

с пехотой и военными грузами, 5 тяжелых орудий...»

И рядом — заметка «В областном краеведческом музее»:

«В областном краеведческом музее вновь открыта

выставка «Великая Отечественная война советского

народа». Первый раздел выставки посвящен героическому

военному прошлому русского народа, второй — теме

«Красная Армия на защите завоеваний Октября», третий—

«Красная Армия — грозный и непобедимый страж

страны социализма». Четвертый раздел посвящен Великой

Отечественной войне».

Доныне хранится в музее общая тетрадь, на обложке

которой написано: «Тетрадь для записи дневных ра

77

бот ст. научного работника А. Ф. Палашенкова». Палашенков,

сотрудник, а с 1943 года директор музея,

скрупулезно вел эти записи для себя. Но даты на обложке

опять же делают скромную тетрадку одним из

неповторимых человеческих документов времени:

«1941— 1943».

Вот содержание некоторых записей.

1941 год: «26 июня состоялось собрание научных работников

музея по вопросу организации выставки «Всликая

Отечественная война советского народа». 22 июл

я — выставка открыта. 13 сентября— выставка перенесена

в помещение драматического театра».

Запись от 3 мая 1942 года: «После того как в музей

поступили трофеи, взятые на Ленинградском фронте,

в музеи стал большой наплыв посетителей». (В шине

дни выставку посещало до трех тысяч человек.— Л. JI.)

Более поздняя запись: «Тов. Косенко Аполлинария

Ив. (жена погибшего иод Сталинградом полковника)

подала заявление о принятии ее сотрудником музея по

сбору материалов о Великой Отечественной войне.

Работать тов. Косенко соглашается без оплаты содержания».

Надо ли комментировать такое?

Тут необходимо, на наш взгляд, сделать некоторое

отступление и рассказать хотя бы вкратце об Андрее

Федоровиче Палашенкове — человеке, который так много

сделал для становления музея.

Он попал в Омск в 1936 году, уже будучи музейщиком-професспоналом.

Омская область в то время была

огромна — в нее входила еще и территория нынешней

Тюменской. Должно быть, такие размеры— от Казахстана

до острова Белого в Карском море — поразили

нового научного сотрудника Омского краеведческого

музея. И он, будучи человеком жадным до всего нового,

неизведанного, начал «осваивать» прежде всего Север.

Летом 1938 года Палашенков организовал экспеди-

78

цшо за Полярный круг, на полуостров Ямал. Он изучает

быт ненцев, живущих по берегам реки Ныда, собирает

экспонаты для музея, обследует мыс Ваулн, связанный

с именем национального героя народов Севера

Ваулн Пнеттомина, производит раскопки Полуйской

стоянки, а возле Салехарда исследует мыс, где в

1593 году был заложен этот город.

Тогда же была совершена еще одна интереснейшая

экспедиция, к ней Палашенков привлек омского художника

Дмитрия Суслова (будущего секретаря Союза

художников СССР) и тобольских школьников. Объектом

исследования стало место, где когда-то стоял город

Искер — столица последнего хана Сибирского ханства—

непокорного Кучума. Члены экспедиции сделали разрезы,

сняли план городища, произвели обмеры. Экспедиция

была весьма своевременна: Иртыш постепенно подмывал

высокий берег, на котором располагался город.

На следующий год Палашенков возглавляет еще более

трудную экспедицию — по рекам Северной Сосьве

и Ляпину. От Березова до восточных склонов Урала

плыли на лодках, преодолев расстояние свыше 600 километров.

(Как после этого назовешь работу научного

сотрудника музея кабинетной?!) В результате археологической

разведки было открыто 24 городища и древних

поселения.

Десятки тысяч туристов посещают сейчас архитектурную

жемчужину Сибири— древний Тобольск. Его

кремль является единственным на всей территории от

Урала до Тихого океана. Но мало кто знает, что работа

по спасению кремля, по приведению его в порядок была

начата именно Палашенковым.

По поручению Омского облисполкома он в течение

1938— 1940 годов производит детальное описание кремл

я — стен, башен, всех расположенных на его территории

строений. А надо сказать, что в то время все это

находилось в запустении. Был обследован и описан так-

79

же ряд полузабытых могил на тобольском Завальном

кладбище: декабристов Муравьева, Вольфа, Башмакова,

Барятинского, Кюхельбекера, историка Словцова,

автора «Конька-Горбунка» Ершова, художника Знаменского,

украинского поэта-революциоиера Грабовского.

Были описаны также дом декабриста Фонвизина и

памятник Ермаку. Обмеры, планы, описания, фотографии

составили три обширных тома. Облисполком представил

эти материалы в Совнарком РСФСР, и в результате

было принято постановление правительства, согласно

которому все вышеперечисленное было объявлено

историческими объектами государственного значения,

подлежащими государственной охране. Вспомним об

этом, когда будем любоваться белоснежным тобольским

кремлем — сейчас отреставрированным и нарядным...

О том, как жил Андрей Федорович в годы войны,

уже говорилось. После войны немало сил уходило на

ремонт здания музея, на новую инвентаризацию фондов,

на создание новых отделов — культуры, сельскохозяйственного,

местной промышленности. Но у директора

Палашенкова были и, если так можно выразиться, генеральные

направления работы. Вот их результаты.

1950 год. Открыт в качестве филиала музея мемориальный

музей сибирского садовода П. С. Комиссарова

(40 км от Омска). Для нового музея построено специальное

помещение. На могиле П. С. Комиссарова установлен

памятник.

В 1952, в связи с 150-летием со дня смерти первого

русского революционера А. Н. Радищева, в селах Копьево

и Артын начата работа по увековечению его памяти:

в Артыне установлена мемориальная доска, в Копьево

заложен памятник.

1953 год. Открыт еще один филиал — на станции

Марьяновка — месте героического марьяновского боя

1918 года. Построено специальное здание, развернута

экспозиция.

80

1957 год. По инициативе Палашенкова пятнадцатикилометровый

участок старого Московско-Сибирского

тракта от центральной усадьбы Копьевского совхоза до

границы с Новосибирской областью решением облисполкома

объявлен заповедным.

Долгие годы Андрей Федорович мечтал, что в Омске

откроется музей великого русского писателя Федора

Достоевского, предпринимал попытки добиться чеголибо

конкретного в решении этого вопроса, привлекал

других энтузиастов. Уже за год с небольшим до смерти,

неизлечимо больной, он писал 3. Г. Фурцевой — тогдашней

заведующей Семипалатинским музеем Ф. М. Достоевского:

«Мне не хотелось ложиться на больничную кровать—

приятели настояли. Может быть, это и неплохо. Жалею,

что состояние здоровья не позволило продвинуть вопрос

об организации в Омске музея Ф. М. Достоевского.

В крепости сохранился каменный дом коменданта Омской

крепости, в котором бывал Ф. М. Достоевский.

Я вот на него претендую. (На месте острога — новый

дом.) Очень бы хотелось увековечить в Омске великого

писателя». И не случайно в недавно открывшемся новом

филиале Омского объединенного исторического и

литературного музея— Литературном музее имени

Ф. М. Достоевского — есть одна фотография. Она встречает

посетителя, как только он переступит порог музея.

Это фото А. Ф. Палашенкова, помещенное среди экспонатов,

посвященных людям, внесшим немалый вклад в

то, что Омский литературный наконец открыт.

$ ^

История порой грозна и поэтична одновременно.

В XIII веке Александр Невский сказал знаменитые

слова: «Кто с мечом к нам придет, от меча и погибнет».

В том же веке его сын Дмитрий разгромил ливонских

81

рыцарей и как символ победы вывез из Дерпта в Новгород

знаменитые Сигтунские ворота, весящие более

тонны. Захватив в 1941 году Новгород, гитлеровцы ж адно

искали эту реликвию, но они напрасно тратили время:

ворота были эвакуированы к нам в Омск и стояли

во дворе музея под специально построенным навесом.

Сейчас этим шедевром древнего искусства вновь любуются

тысячи посетителей новгородской Софии...

Омский музей принял у себя и бережно сохранил не

только новгородские сокровища. В военные годы здесь

были сосредоточены коллекции Государственного Исторического,

Вологодского и Воронежского музеев. Второй

этаж главного музейного корпуса занял эвакуированный

в Омск Второй московский медицинский институт.

(Здесь работал профессор Б. С. Вейсброд — известный

хирург, один из организаторов советской медицины,

врач, лечивший В. И. Ленина. Он скончался в Омске, и

много лет спустя именно А. Ф. Палашенков взял на себя

заботу об охране могилы этого выдающегося человека.)

Но, несмотря на стесненность, музей продолжал работать.

И отклики этой самоотверженной работы доходили

до людей, с оружием в руках защищавших нашу

историю и наш завтрашний день. Вспоминает С. И. Веремей,

бывший фронтовик, подполковник в отставке:

— Драверт писал мне па фронт в 1942 году. Это

был, как известно, самый тяжелый год войны... Были

люди, у которых опускались руки... Поэтому меня и

моих товарищей так радовали письма из Омска, из

глубокого тыла, от очень мирного человека — профессора

Драверта. В этих письмах он не «воодушевлял» нас,

не подбадривал. Он просил, даже настаивал, чтобы я и

мои однополчане... собирали экспонаты для Омского

краеведческого музея, где Петр Людовнкович тогда работал.

Экспонаты, которые будут рассказывать о пути

к победе. Нам, находившимся тогда в самом пекле„

82

признаться, казались немного странными эти настоятельные

просьбы собирать «объемные экспонаты» (он

требовал именно объемных как более ценных, более

наглядных по сравнению, например, с графическими).

Но потом до меня дошел глубокий смысл этой просьбы.

❖ Ч: £

И вновь перед нами брошюра, датированная военным

1943-м годом. Она называется «Собирайте мате-'

риалы о Великой Отечественной войне советского народа».

«На нас — современниках и участниках Великой Отечественной

войны,— читаем на первой странице,— лежит

долг — возможно полно запечатлеть ее и ее участников,

сохранить для грядущих поколений все, что

будет будить воспоминания о знаменательных днях и

славных героях освободительной войны».

Сохранить для грядущих поколений...

И материалы поступали. Их привозили делегации с

фронтов. Их передавали родственники погибших омичей.

Около 500 писем фронтовиков, личные вещи генерала

Гуртьева, 400 записей фольклора военного времени,

фотографии проводов у военкоматов.

Враг хотел уничтожить не только пашу государственность,

но и нашу культуру. А музей отмечает различные

юбилейные даты, ведет учет исторических памятников—

то есть делает обычную, текущую мирную

работу. И вряд ли сотрудники музея думали, что они

совершают что-то выдающееся, героическое. Они просто

делали свое обычное дело. Но именно в этой обычности

видится нам сегодня одна из черт высокого пафоса того

нелегкого времени — пафоса страны, уважающей свое

прошлое и уверенной в своем будущем.

83

ИЗ ЦИКЛА «КНИГИ и люди»

Книжник Александров

Есть среди дореволюционых омских книжных знаков

ярлык «Библиотека А. Александрова», а также книгопродавческие

знаки книжного магазина А. С. Александрова.

Вначале каких-либо подробностей узнать о нем

не удавалось. Но вот фамилия эта встретилась вторично:

в Омском госархиве в личном фонде А. Ф. Палашенкова

среди писем крупного советского библиографа

84

И. М. Кауфмана. Кауфман в письме от 18 декабря 1969

года просит у Палашенкова очередную консультацию.

«Давно уже я собираю материал для «Словаря

книжников» (название условное). Сюда войдут издатели,

типографы, книговеды, историки книги, библиографы,

книгопродавцы, библиотекари, книгособиратели и др.

Не подскажете ли Вы, кого из омичей следовало бы

включить в оный Словарь?

В Омске были несомненно интересные «книжники».

И дальше Кауфман спрашивает про вполне конкретное

лицо: «Между прочим, был в Омске владелец

книжного магазина — Ал-др Степанович Александров

(ум. в 1919 г.). Был он чем-либо примечателен?

Все, что Вам угодно будет подсказать, приму с великой

признательностью» '.

Работу над «Словарем книжников» Кауфман закончить

не успел, осталась близкая к завершению рукопись.

И почти наверняка можно предположить, что сведения

об Александрове в ней есть, так как Палашенков,

конечно же, послал их своему коллеге. Это предположение

основано на недавней находке, сделанной в рукописном

фонде научной библиотеки Омского государственного

исторического и литературного музея. Это

папка, на обложке которой рукой Палашенкова написано:

«Библиотека Александрова».

В папке оказалось несколько тетрадных листов, исписанных

крупным почерком. Это были... воспоминания

об Александрове. Их автора помогла определить старейшая

работница музея Н. М. Столиовская: воспоминания

не подписаны, но она сразу же узнала почерк

профессора И. Н. Шухова (1894—1956 гг.), знатока

Сибири, краеведа и писателя.

Судя по всему, записи об Александрове сделаны

Шуховым частично на основе личных воспоминаний, а

частично — в результате специально проведенного опроса

старожилов города. Вот их полный текст.

85

«В начале улицы, которая выходила восточным концом

на Томский тракт и до революции называлась

Томской, стоял деревянный двухэтажный дом. В Омске

таких домов в то время было мало, так как строевой

лес был далеко. Дом был угловой, с красивым крыльцом

и резными наличниками. Рядом с ним находились

одноэтажные магазины омских купцов. Незадолго до

революции омские купцы рядом с ним построили увеселительное

учреждение «Коммерческий клуб». Здесь

играли в карты, лото, кутили и развлекались. Над

крыльцом деревянного дома, о котором мы рассказываем,

находилась вывеска «Книжная торговля и библиотека

Александрова». После революции улицу Томскую

назвали Лермонтовской. Клуб и купцов ликвидировали.

Теперь здесь клуб Омского пехотного военного

училища2.

Дом же номер два, стоящий рядом, лишился крыльца

и наличников и скоро его, как развалину, снесут3.

Расскажем об этом развалившемся, но дожившем еще

до нашего времени доме, он заключает в себе одну из

страниц культурной жизни Омска. В конце восьмидесятых

годов прошлого столетия в Омск приехал одинокий

человек с большим количеством книг. Арендовал дом, о

котором мы рассказываем, а затем и купил его. Вверху

этого дома он открыл первую в Омске библиотеку и

книжный магазин, каких в то время в Омске не было.

Библиотека была доступна всем желающим, она все

время пополнялась и росла. Она обслуживала и школьников,

и взрослых. А сколько интересных книг было в

магазине! Сам Александров был культурнейшим человеком

того времени, он горячо любил книгу и со своими

покупателями был обходителен, умело рекомендовал

ту или иную книгу, советовал.

В то время начинали в Омске открываться учебные

заведения — гимназия, городское училище, школы, а

библиотеки в городе не было. Все учебные заведения до

86

революции обслуживал Александров — книгами и учебниками.

Позднее, когда основалась ныне существующая

Пушкинская библиотека и другие книжные магазины,

культурное дело Александрова не заглохло. Он был

широко известен в Омске. Постоянными посетителями

Александрова были гимназисты, школьники. Каких

только здесь не было книг! Здесь можно было достать

Ж юль Верна и Купера, «Конька-Горбунка» и «Руслана

и Людмилу», учебники механики и зоологии. Глаза разбегались

от выставленных книг. Если же покупатель

не находил нужной ему книги, то Александров сам ему

выписывал и свое обещание всегда выполнял. Его библиотеку

и магазин посещали члены Западно-Сибирского

отдела Географического общества, преподаватели и проезжающие

через Омск путешественники-исследователи.

Рассказывают старожилы об Александрове, что его

библиотека и магазин были и местом нелегальных собраний

подпольных революционных кружков, говорят,

что там бывал и В. В. Куйбышев».

«Незадолго до революции,— завершает свои воспоминания

Шухов,— Александров куда-то уехал или умерг

точно его судьбы никто не знает. Имя Александрова мы

вспоминаем с благодарностью. Своим большим и важным

культурным начинанием он сделал важное в истории

нашего города дело»4.

Итак, стала известна еще одна страница прошлого

Омска. О ней мы узнали благодаря подвижничеству таких

людей, как Кауфман, Палашенков и Шухов.

Х удож ник Евгений Крутиков

В начале 1979 года Омск отмечал 100-летие со дня

рождения весьма известного в городе человека — Петра-

Людовиковнча Драверта. Местные издания то и дело

помещали материалы, посвященные юбилею. В это вре-

87

мя автор этой книги напечатал небольшую заметку, называвшуюся

«Два экслибриса»:

«...Перед вамп два экслибриса...

Первый принадлежал нашему замечательному земл

яку— ученому и поэту Петру Людовиковнчу Драверту.

< ...> На фоне куска руды (а может быть, осколка

метеорита) изображены геологический молоток, рукописный

свиток и книги. Латинское изречение гласит:

«Сочиняй и работай молотком».

Книжный знак Петра Людовнковнча выполнен в

1933 году талантливым, но, к сожалению, рано умершим

омским художником Е. А. Крутиковым.

Автор другого экслибриса минский художник Е. II.

Тихаиович... На уже знакомом нам фоне изображен

портрет Петра Людовнковнча, и лишь небольшая

надпись, скромно разместившаяся в верхнем левом

углу, сообщает, что принадлежит экслибрис В. А. Аверихину»'.

Заметка эта помогла познакомиться с творчеством

интересного и, увы, — незаслуженно забытого художник

а — Евгения Крутикова.

Первая же встреча с ним была не совсем обычной —

па базаре. Купленный стакан клюквы был завернут в

листочек со стихами:

Царь велел себя раздеть,

Два раза перекрестился,—

Бух в котел — и там сварился!

«Конек-Горбунок»! Торговка уступила уже изрядно

покалеченную книжку. На титульном листе значилось:

«Рисунки и обложка худ. Е. А. Крутикова». Это было

омское, 1935 года, издание «Конька»2.

Издание это приятно удивляет обилием иллюстраций,

культурой оформления. Кроме черно-белых рисунков,

заставок и концовок в книге есть цветные вклейки.

История со спасенным «Коньком-Горбунком» посте

88

пенно забылась. Но вот в газете появилась вышепроцнтированная

заметка, а при ней был воспроизведен экслибрис

работы покойного художника. На следующий

же день раздался звонок: звонил старый коммунист

Иван Никанорович Филатов. Он оказался личным другом

Крутикова, провожавшим его в 1937 году в последний

путь. Филатов сообщил, что заметкой взволнован

еще один человек — Агриппина Александровна Крутикова,

сестра художника.

Агриппина Александровна жила (сейчас она уже

скончалась) на 8-й Линии, в том же доме, в котором

жил и Евгений Александрович. Она показала отдельные

работы художника, книги, которые он иллюстрировал,

газетные вырезки, фотографии, письма, «Омскую правду»

с некрологом... Постепенно вырисовывалась биография

человека — целеустремленного, трудолюбивого, влюбленного

в свое дело.

Родился Е. А. Крутиков в 1901 году. Юношей решил

идти по стопам отца — окончил Омскую учительскую

семинарию. Но взяла верх природная одаренность, и

Евгений становится студентом знаменитого Омского

худпрома. Еще студентом начинает активно работать в

книжной графике. Принял участие в двух международных

студенческих выставках — в Париже (1924 г.) и в

Италии (1925 г.). В архиве сестры есть оформленная

им брошюра «Сибирские вузы и техникумы в г. Омске»

(1926 г.).

Получив диплом, Евгений Александрович вначале

преподает рисование в школах, работает оформителем,

затем приходит преподавателем в родной техникум. Параллельно

он — непременный участник всех омских художественных

выставок, всех наиболее крупных сибирских:

Всесибирской (Иркутск, 1927 г.), 1-й и 2-й

Западно-Сибирских (Новосибирск, 1933, 1934 гг.).

В последние годы жизни художник был занят исключительно

творчеством. Он иллюстрирует книги Омского

89

издательства, в том числе — первую книгу Елизаветы

Стюарт «Слон» (1936 г.), работает в жанре монументальной

живописи, составляет проект оформления зала

•Омской области на Всесоюзной сельскохозяйственной

.выставке.

О степени его творческой активности говорит каталог

Первой омской областной выставки живописи и графики

(1937 г.), в нем названо 28 работ Крутикова.

В основном это графика. Есть портреты— тракториста

Брюшина и профессора Аркадова, художника И. В. Волкова

и жителя далекого Севера Хатанзеева. Много работ,

родившихся в поездках в Казахстан, Салехард, в

пригородные села.

Вообще, судя по всему, был он человеком деятельным,

активным. Об этом вспоминала и Агриппина Александровна,

об этом говорят и документы. Он то едет в

Москву и Ленинград изучать методику реставрационных

работ, то идет делать зарисовки к железнодорожникам,

то разыскивает старых революционеров с целью из первых

рук получить сведения для задуманной картины

«Заседание подпольной организации омских большевиков».

Творчество, работа ответственным секретарем Омского

отделения Союза художников СССР, обязанности

члена правления кооператива «Художник», чтение курса

лекций по истории искусств в художественном училище.

Так насыщенно жил Е. А. Крутиков, и вдруг в 1937 случилось

обострение давней болезни. Все могло бы

обойтись, обратись он к врачам пораньше...

Прошло четыре года, и началась война, принесшая

•столько утрат и горя, что многое из того, что случилось

до нее, было забыто, отошло на второй план. Но отошло

лишь на какое-то время, ибо никогда не забывается

ничто истинно ценное.

Лейфер, А. Э. Прошлое в настоящем

Create successful ePaper yourself

Delete template?

Save as template?