Untitled - Instytut KsiÄÅ¼ki

ПОЛЬСКИЙ ИНСТИТУТ КНИГИ – национальное культурное 

учреждение. Функционирует в Кракове с января 2004 

года, в 2006 году создан варшавский филиал. Основные 

цели деятельности Института – пропаганда польской литературы 

в мире, а также воспитание польского читателя и популяризация 

книги и чтения в стране. 

Зарубежная деятельность Института Книги заключается 

в подготовке национальных стендов польских издателей 

на важнейших международных книжных ярмарках, 

программ польских литературных презентаций, а также 

выступлений польских писателей на литературных фестивалях 

и в рамках программ пропаганды польской культуры 

в мире. Кроме того, Институт руководит издательской 

программой NEW BOOKS FROM POLAND. Она связана 

с подготовкой информационных материалов о польской 

литературе для зарубежных издателей: Институт публикует 

каталоги, представляющие новинки польского книжного 

рынка, а также листовки, посвященные творчеству отдельных 

польских авторов. Всего появилось уже более сорока 

выпусков каталогов на разных языках. Институт организует 

встречи и семинары для зарубежных издателей, а также 

переводчиков польской литературы, присуждает премию 

«ТРАНСАТЛАНТИК» для лучшего пропагандиста польской 

литературы за рубежом, поддерживает постоянную связь 

с издателями и переводчиками. В 2006 году Институтом 

была организована КОЛЛЕГИЯ ПЕРЕВОДЧИКОВ – программа 

стажировок в Кракове для переводчиков польской 

литературы. 

Важнейшая часть деятельности Института за пределами 

Польши – поддержка переводов польской литературы 

на иностранные языки и укрепление ее позиций на 

зарубежных книжных рынках. Именно эти цели преследует 

осуществляемая Институтом ПЕРЕВОДЧЕСКАЯ 

ПРОГРАММА © POLAND. Она действует с 1999 года по 

образцу аналогичных иностранных программ. С момента 

создания программой руководит коллектив Института Книги 

в Кракове. На сегодняшний день предоставлено 900 дотаций. 

Благодаря данному проекту польские книги появились 

в переводах на сорок два языка. Программа охватывает 

художественную литературу и эссеистику, тексты из области 

гуманитарных – в широком понимании – наук (прежде всего 

книги, посвященные истории, культуре и литературе Польши), 

литературу для детей и юношества, документальную 

литературу. 

Кроме того, Институт Книги ведет интернет-портал, целиком 

посвященный вопросам литературы, чтения и польской 

книги. На сегодняшний день сайт доступен на трех языках. 

Портал www.bookinstitute.pl представляет информацию 

об текущих литературных событиях в Польше и за рубежом, 

новинки книжного рынка, анонсы издательств, рецензии. 

Кроме того, здесь можно найти более 100 биографий современных 

польских авторов, сведения о более, чем 900 

произведениях, фрагменты произведений, эссе, адреса издательств, 

информацию о мероприятиях Института Книги. 

Другими словами, всё о польских книгах – по-польски, поанглийски, 

по-немецки, по-русски и на иврите. 

ПОЛЬСКИЙ ИНСТИТУТ КНИГИ

ИЗБРАННЫЕ ПРОГРАММЫ ИНСТИТУТА КНИГИ 

ПЕРЕВОДЧЕСКАЯ ПРОГРАММА © POLAND 

Действует с 1999 года, по образцу аналогичных зарубежных 

программ переводческая программа © poland направлена 

на увеличение количества переводов польской литературы 

за границей. Благодаря этому проекту появились переводы 

польских книг на сорок два языка. Программа охватывает 

художественную литературу и эссеистику, тексты из области 

гуманитарных – в широком понимании – наук (прежде 

всего книги, посвященные истории, культуре и литературе 

Польши), литературу для детей и юношества, документальную 

литературу. С момента создания программой руководит 

коллектив Института Книги в Кракове. 

Программа может покрывать: 

» до 100 % стоимости перевода произведения с польского 

языка на иностранный; 

» до 100 % стоимости приобретения авторских прав. 

SAMPLE TRANSLATION © POLAND 

Финансирует пробные переводы польских книг. Она адресована 

переводчикам польской литературы. В рамках программы 

Институт Книги оплачивает до двадцати страниц 

пробного перевода, который переводчик затем представляет 

зарубежному издателю. Заявление на дотацию подает 

сам переводчик, аргументируя свой выбор, прилагая план 

действий, библиографию своих работ и данные о стоимости 

перевода. Полная информация о переводческой программе 

© poland и sample translation © poland, список ранее предоставленных 

дотаций, а также бланк заявления – на интернет-страницах 

Института Книги – www.bookinstitute.pl 

КОЛЛЕГИЯ ПЕРЕВОДЧИКОВ – проект, направленный 

на поддержку переводчиков польской художественной литературы 

и эссеистики, а также документальной литературы 

и текстов из области гуманитарных (в широком понимании) 

наук. Стажировки организуются в периоды: 1 марта – 31 мая 

(весенняя) и 15 сентября – 15 декабря (осенняя). Каждый 

раз Институт предоставляет две стажировки по три месяца 

и две по месяцу. Программа адресована только переводчикам, 

постоянно живущим за пределами Польши и опубликовавшим 

хотя бы один перевод (отдельным изданием или 

в периодике). Стажеру обеспечиваются: жилье, компенсация 

стоимости билетов, гонорар, помощь в организации встреч 

с издателями и писателями, связанными с текущей работой 

переводчика. По просьбе организаторов переводчик обязуется 

провести цикл мастер-классов или прочитать лекцию для 

студентов Ягеллонского университета. 

ПРЕМИЯ «ТРАНСАТЛАНТИК» 

«трансатлантик» – премия Института Книги для выдающихся 

послов польской литературы за рубежом. Ее цель – пропаганда 

польской литературы на мировом рынке и интеграция 

переводчиков польской литературы и ее пропагандистов 

(литературных критиков, литературоведов, деятелей культуры). 

Престижность премии и связанные с ней мероприятия 

призваны привлечь переводчиков к польской литературе, издателей 

– к ее публикации, а кроме того – заинтересовать 

зарубежного читателя в целом. Название премии отсылает 

к названию романа Витольда Гомбровича, чьи произведения 

получили мировую известность. Премия присуждается ежегодно, 

составляет 10.000 евро, вручаются также памятный 

диплом и статуэтка. На сегодняшний день лауреатами стали: 

Хенрик Березка, Андерс Бодегард и Альбрехт Лемпп, Ксения 

Старосельская, Бисерка Райчич и Пьетро Маркезани. 

Instytut Książki 

ul. Szczepańska 1, II piętro 

31-011 Kraków 

tel.: +48 12 433 70 40 

fax.: +48 12 429 38 29 

office@bookinstitute.pl 

Филиал в Варшаве 

Pałac Kultury i Nauki 

Pl. Defilad 1, IX piętro, pok. 911 

00-901 Warszawa 

Warszawa 134, P.O. Box 39 

tel.: +48 22 656 63 86, 

fax.: +48 22 656 63 89 

warszawa@instytutksiazki.pl

СТРАНИЦА АВТОР НАЗВАНИЕ 

4 

Тадеуш Ружевич 

Экскурсия в музей 

6 

Ольга Токарчук 

Веди свой плуг по костям мертвецов 

8 

Анджей Стасюк 

Дневник, написанный позже 

10 

Инга Ивасюв 

К солнцу 

12 

Мариан Панковский 

Неволя и доля Адама Порембы 

14 

Иоанна Батор 

Заоблачье 

16 

20 лет новой Польши 

18 

Войцех Тохман 

Сегодня мы будем рисовать смерть 

20 

Агата Тушиньская 

Обвиняемая: Вера Гран 

22 

Вильгельм Дихтер 

Урок английского 

24 

Марек Эдельман 

Бог спит 

26 

Войцех Гурецкий 

Тост за предков 

28 

Мариуш Щигел 

Устрой себе рай 

30 

Малгожата Реймер 

Токсемия 

32 

Юстина Баргельская 

Обсолетки 

34 

Игнаций Карпович 

Балладины и романсы 

36 

Сильвия Хутник 

Малютка 

38 

40 

42 

44 

46 

Кшиштоф Варга 

Сильвия Седлецкая 

Томаш Пёнтек 

Моника Ракуса 

Адреса издателей 

Аллея Независимости 

Щенки 

Змей в часовне 

Жена Адама 

СОДЕРЖАНИЕ

ЭкскуРсиЯ В МуЗЕй 

Photo: Jerzy Olek 

тАДЕуш РуЖЕВиЧ 

4 

Тадеуш Ружевич (р. 1921) – выдающийся, завоевавший мировую известность поэт, 

драматург, прозаик. Книги Ружевича переведены на пятнадцать языков. 

Прозаическое творчество Тадеуша Ружевича несколько менее 

известно, чем поэзия и драматургия, хотя иные его рассказы 

считаются классикой польской литературы ХХ века. 

В текстах, составивших сборник, который выпустило издательство 

«Бюро Литерацке», Ружевич предстает писателем, 

неразрывно связанным с историей Польши и обстоятельствами 

собственной биографии. Его герой – ребенок, перед которым 

открывается мир, юноша, который преклоняется перед 

старшим братом, погибшим от рук нацистов, затем партизан, 

а в послевоенные годы – студент философского факультета, 

пытающийся «обжить» свое новое, искаженное войной мироощущение. 

Вместе с друзьями он едет в Париж, но среди его 

красот чувствует себя чужим, навсегда прикованный к своей 

польской судьбе и трагическим воспоминаниям. Одновременно 

– в заглавном рассказе – писатель показывает, сколь 

мало память о войне значат для сегодняшних экскурсантов, 

посещающих Освенцим: передать им весь ужас лагерного 

опыта не в силах уже никто. 

В последующих рассказах читатель испытывает все более 

обостренное ощущение чуждости окружающему миру, осмысляемое 

как основополагающий опыт современного человека: 

и старой крестьянки, которая не умеет приспособиться к «высшим 

сферам», в которых вращается сын-дипломат; и поляка 

- жителя Нью-Йорка; и Достоевского в Париже. В мире 

Запада герои Ружевича ощущают дискомфорт, чувствуют 

себя изгнанными из него, хотя только он позволяет сохранить 

веру в мировую гармонию и иерархию ценностей. Паломничество 

в Рим, к колыбели европейской традиции и культуры 

совершает герой «Смерти в старых декорациях». Отправившись 

в главное путешествие своей жизни, этот простой человек, 

однако оказывается не готов к встрече с (замутненным) 

источником средиземноорской цивилизации – ни духовно, 

ни физически: «наследие веков» порождает в нем в навязчивый 

внутренний монолог, представляющий собой нагромождение 

банальностей. Рассказы Ружевича – образ психических 

травм, которые ХХ век нанес жителю европейской 

провинции, и одновременно выражение авторского votum 

separatum по отношению к западной цивилизации. 

Ежи Яжембский 

назад к содержанию

ноВАЯ 

ФилосоФскАЯ школА 

Был конец октября или ноября 1945 года. Я постучал в белую 

дверь. За ней послышалось словно бы ворчание, покашливание 

какого-то крупного зверя. Я вошел в кабинет хозяина. Это был 

выдающийся польский философ современности, кажется, ученик 

Гуссерля. 

Осенью я записался в университет. Профессор преподавал на 

нашем курсе введение в теорию познания. Меня обуяли странные 

амбиции – попасть в семинар, минуя все промежуточные 

ступени научного посвящения. 

Я поклонился философу, коротко объяснил, кто я и откуда 

взялся в его кабинете, и попросил принять меня в семинар. 

Профессор улыбнулся. Хриплым ласковым голосом он объяснил, 

что сначала следует записаться в просеминар. Я поморщился. 

Профессор взглянул на меня внимательнее и сказал: 

«Ну что ж… А кого вы читали из философов, что вы знаете? 

Расскажите, пожалуйста». Я принялся судорожно вспоминать. 

Мне очень нравилась красивая голова ученого. Это был прибор 

высокой точности, модель, разработанная в знаменитых 

немецких университетах полстолетия назад. Несмотря на военные 

испытания, действовала она великолепно. Поистине феномен. 

Лишь изредка, во время лекции, профессор вдруг взглядывал 

в окно и на мгновение умолкал. За окном виднелись кусок 

стены и ноябрьское небо. 

Я стоял перед ним в коротких сапогах, в которых ходил еще 

в партизанском отряде, и припоминал имена философов. 

– Я читал Сократа, – заявил я твердо и умолк. Профессор 

улыбнулся и склонил голову на бок. 

– То есть не Сократа, а Платона о Сократе, – уточнил я. – 

Я читал Платона, Ницше… 

Профессор снова благожелательно улыбнулся. 

– Еще я читал «Творческую эволюцию» Бергсона, – добавил 

я гордо. 

Больше никакие имена и книги мне не вспоминались, а профессор, 

похоже, ждал продолжения… Постепенно стали проступать 

какие-то фамилии из отрочества. Фамилии «философов» 

и коллег, с которыми я беседовал о смысле жизни, о цели 

наших усилий, о Боге. 

– Еще я читал Спенсера и Дрейпера, – последние два имени 

я выговорил не слишком уверенно, поскольку уже не помнил, 

о чем конкретно писали эти авторы. Но одного из них мы со 

Збышеком совершенно точно читали в парке. За год до начала 

войны. Книга, вернее брошюра, в рваной зеленой обложке. Автор 

– Спенсер или Дрейпер. Однако ни заглавие, ни содержание 

я теперь припомнить не мог. Забылось за годы оккупации. 

Впрочем, возможно, книгу написал кто-то третий. Тут у меня 

в памяти всплыл один отрывок, в котором речь шла о догмах 

католической веры. Автор ядовито интересовался: «Видел ли 

кто-либо перст Святого духа?» Про перст я помнил, но не знал, 

что имелось в виду, так что оставил его в покое и профессору 

ничего говорить не стал. Помолчав, я назвал еще одну фамилию 

– Фрейд. Профессор пошевелился. Я вдруг удивительно отчетливо 

припомнил анекдот про один «фрейдистский» сон: человек 

открывает нижний ящик комода и испражняется туда, что 

якобы означает вытесненное в детстве вожделение по отношению 

к няньке. Но это был анекдот. Но я точно читал у Фрейда 

про роль ноги в сексуальной жизни. Выводы ученого так позабавили 

нас со Збышеком, что мы заучили их наизусть. Я и сейчас 

мог процитировать эти фрагменты: «нога представляет собой 

древний сексуальный символ уже в мифах, соответственно этому 

ботинок или туфля является символом женских гениталий. 

В перверзии, состоящей из фетишизма ноги, сексуальным объектом 

всегда является грязная дурно пахнущая нога. Другой материал 

для объяснения предпочтения оказываемого ноге, как 

фетишу, вытекает из инфантильных сексуальных теорий. Нога 

заменяет недостающий пенис у женщины…» Конечно, некоторые 

звенья логической цепи мы опускали, и в результате получались 

такие идиотские пассажи, что мы падали со смеху. 

Профессор, подавшись ко мне, похоже, ждал еще чего-то. 

К сожалению, я уже перечислил почти все имена, какие знал. 

Вспомнил о пессимисте Шопенгауэре. Из великой тьмы, из глубокого 

колодца, из тумана детства всплыла еще одна фамилия. 

Но профессору я ее не назвал. Фамилия звучала непривычно, 

к тому же, став взрослым, я никогда больше не встречал этого 

имени – Малфорд. Так звали этого таинственного философа. 

Малфорда я не читал, потому что когда увидел его книгу, еще 

не знал алфавита – Малфорда читал в дубовой кровати старик, 

у которого была жена с черными горящими глазами. К сожалению, 

о Малфорде я знал очень мало. Не помню уже, писал ли 

он о гипнозе или о гигиене, а может, о гиппопотамах или вовсе 

о гашише. Во всяком случае, он был, кажется, англичанином. 

Это было последнее имя, которое я назвал, вернее, которое 

мелькнуло у меня в голове. Впрочем, Малфорда я путал с муфлоном. 

Хотя никогда не знал точно, как выглядит муфлон. Где 

этот зверь живет и чем питается? Что касается муфлона, я был 

почти уверен, что у него витые рога и длинная волнистая 

шерсть. Возможно, он дает молоко. Но это все мои домыслы. 

А о Малфорде я и вовсе ничего не знал. 

Разумеется, я слыхал о Канте, но вспоминались только шутки. 

Кажется, Кант сказал: «Звездное небо надо головой, нравственный 

закон внутри нас». И все. Теперь я ждал, чтó скажет 

профессор. 

Его серые глаза на мгновение вспыхнули и снова погасли. 

Я утомил его, но, видимо, и здорово позабавил, а может, он 

просто устал и был в недоумении. 

– Вы сражались с оружием в руках, а мы хранили человеческую 

мысль. Вы в лесу, мы – где удавалось… Я принимаю вас 

в просеминар. Мы сейчас читаем «Трактат о человеческой 

природе» Юма. – Профессор подал мне руку. Я поклонился 

и вышел из кабинета философа. 

PUBLISHER Biuro Literackie, WrocłaW 2010 160 × 220, 246 pages 

 

ISBN 978-83-62006-57-1 TRaNSLaTIoN RIgHTS tadeusz różeWicz & Biuro Literackie 


ВЕДи сВой Плуг По костЯМ МЕРтВЕцоВ 

Ольга Токарчук (р. 1962) – прозаик и эссеист, писательница, пользующаяся 

Photo: Wojciech Wojtkielewicz 

ольгА токАРЧук 

6 

огромной популярностью в Польше и за рубежом. Книги Ольги Токарчук изданы 

более чем на двадцати языках. 

Новый роман Ольги Токарчук изрядно удивил польских читателей. 

На то есть ряд причин. Во-первых, неожиданное 

обращение писательницы к области популярной литературы 

– к детективному жанру. Во-вторых, образ повествовательницы 

и главной героини (в одном лице), которые явно не 

являются только лишь alter ego автора. В-третьих, подзаголовок 

романа – «метафизический триллер» – наводящий 

на мысль, что перед нами не просто «флирт» высокой прозы 

с коммерческой, а нечто большее. 

«Веди свой плуг по костям мертвецов» – история Янины Душейко, 

инженера по профессии, а ныне пенсионерки, изредка 

подрабатывающей в школе. Женщина обожает животных, 

а еще больше увлекается Уильямом Блейком, чьи взгляды 

определяют ее жизненную философию, которую она пытается 

привить и соотечественникам. Душейко не в силах смириться 

с шаткой этикой XXI века. В серии загадочных убийств, происходящих 

в Клодзкой котловине (место действия романа), 

Янина Душейко видит возмездие безнравственному человечеству. 

Найденные на месте преступления следы позволяют 

думать, что совершить убийства могли и животные – в отместку 

за человеческую жестокость (все жертвы были страстными 

охотниками). 

Разумеется, Ольга Токарчук не ограничивается лишь выстраиванием 

увлекательного детективного сюжета и игрой 

с читателем, которому предлагается решить криминальный 

ребус. Писательнице удалось великолепно передать реалии 

польской провинции: мы найдем здесь живописные портреты 

местных жителей, конфликты «элиты» с группой аутсайдеров 

(во главе с Душейко), порой приводящие к комическим 

эффектам. По мере развития сюжета комизм уступает место 

трагизму: мы становимся свидетелями процесса постепенной 

деградации героини. Главное достоинство романа – великолепный, 

оригинальный язык, а также (в том числе в масштабе 

мировой литературы) – «экологический» подтекст повествования. 

Марта Мизуро 


ДоМой 

мы вернулись поздно, оба 

недовольные. Матога на 

обратном пути не проронил 

ни слова. Я решила ехать коротким путем, через буераки – 

мне нравилось, как нас швыряло из стороны в сторону, когда 

конь Самурай перепрыгивал одну лужу за другой. На прощание 

мы обменялись лаконичным «пока». 

Я стояла в пустой темной кухне и чувствовала, что вот-вот – 

по своему обыкновению – расплачусь. А потому решила, что 

лучше отвлечься и чем-нибудь себя занять. Села за стол и написала 

вот такое письмо: 

В полицию 

Не получив ответа на свое предыдущее письмо (хотя, согласно 

закону, каждое учреждение в стране обязано ответить гражданину 

в течение четырнадцати дней), я вынуждена снова изложить 

свою версию недавних трагических событий, имевших 

место в наших краях, пролив тем самым свет на таинственные 

обстоятельства смерти Коменданта и хозяина лисьей фермы 

Нутряка. 

Хотя все это напоминает несчастный случай (и в самом деле, 

ведь работа полицейского сопряжена с опасностями ) или роковое 

стечение обстоятельств, хотелось бы поинтересоваться: 

установила ли полиция, чтó покойник делал в это время 

в этом месте? Удалось ли выяснить мотивы поведения коменданта? 

Многим местным жителям, в том числе, и мне, ниже 

подписавшейся, все это кажется необычайно странным. К тому 

же я, ниже подписавшаяся, посетила место преступления и обнаружила 

(что может оказаться полезным Полиции) огромное 

количество звериных следов, в первую очередь отпечатков 

копыт косулей. Такое ощущение, будто покойника выманили 

из машины и завели в заросли, скрывавшие роковой колодец. 

Очень возможно, что преследуемые комендантом косули решились 

на самосуд. 

Подобным образом обстоит дело и с другой жертвой, хотя 

в данном случае следов не найти – прошло слишком много 

времени. Однако драматургию событий проясняет сам способ 

убийства. Легко можно себе представить, как покойника 

заманили в заросли – туда, где охотники обычно расставляют 

капканы. Жертва оказалась в силках и (как именно – следует 

уточнить) погибла. 

Одновременно призываю Полицию не исключать – как одну 

из версий – что виновниками преступлений, виновниками 

вышеупомянутых трагических событий могут быть животные. 

Я подготовила материалы, которые проливают некоторый свет 

на нашу проблему; ведь давно уже не слышно об убийствах, совершенных 

этими созданиями. 

Начнем с Библии, в которой ясно сказано: Вол убивший 

мужчину или женщину, будет побит камнями. Святой Бернар 

отлучил от церкви рой Пчел, который своим гудом мешал ему 

трудиться. Пчелам пришлось также ответить за смерть Человека 

в Вормсе в 846 году. Тамошний сейм приговорил их к смерти 

через удушение. В 1394 году во Франции Свиньи убили и съели 

ребенка. Свиноматку приговорили к казни через повешение, 

а шестерых поросят помиловали, приняв во внимание их юный 

возраст. В 1639 году также во Франции, в Дижоне суд приговорил 

Лошадь к смерти за убийство Человека. Известны и судебные 

процессы, связанные с преступлениями против природы. 

В 1471 году в Базеле судили Курицу, которая несла яйца диковинного 

– слишком яркого – оттенка. Ее приговорили к смерти 

через сожжение как пособницу дьявола. Тут я позволю себе заметить, 

что ограниченность человеческого ума и человеческая 

жестокость не знают границ. 

Самый известный процесс состоялся во Франции в 1521 году 

– суд над Крысами, которые нанесли жителям большой ущерб. 

Горожане подали на них в суд, крысам назначили адвоката, хитроумного 

юриста Бартоломео Шассне. Когда клиенты Шассне 

не явились на первое заседание, адвокат обратился к суду с просьбой 

отсрочить рассмотрение дела, поскольку территории 

обитания крыс весьма обширны, а на пути в суд их подстерегает 

множество опасностей. Шассне даже просил гарантировать ответчикам 

безопасность, опасаясь, что принадлежащие истцам 

Коты могут нанести ответчикам вред. К сожалению, такие гарантии 

суд был дать не в состоянии, поэтому заседание откладывалось 

еще несколько раз. В конце концов, после пламенной 

речи адвоката, Крыс оправдали. 

В 1659 году в Италии хозяева виноградников, поеденных 

Гусеницами, подали на вредителей в суд. Документ, в котором 

излагалась суть жалобы, был развешен на деревьях, дабы Гусеницы 

могли с ним ознакомиться. 

Приведя эти исторически установленные факты, я прошу 

серьезно отнестись к моим Гипотезам и Предположениям. 

Обратите внимание, что европейская юрисдикция знает прецеденты. 

Одновременно я прошу не наказывать косулей и других возможных 

виновников преступления, ибо животных толкнуло на 

эти действия бездушие и жестокость жертв, бывших, как я точно 

выяснила, страстными охотниками. 

С уважением, 

Душейко 

На почту я отправилась на следующий день, с самого утра. 

Хотела отправить письмо заказным, чтобы иметь на руках квитанцию. 

С другой стороны, все это выглядело довольно абсурдно, 

поскольку Полиция расположена напротив почты, на другой 

стороне улицы. 

Когда я выходила, рядом остановилось такси, из которого 

выглянул Дантист. Во время запоев он все время ездит на такси 

и, таким образом, имеет возможность потратить деньги, которые 

зарабатывает вырыванием зубов. 

– Привет, пани Душенька, – закричал он. Физиономия у него 

была красной, а взгляд туманным. 

– Душейко, – поправила я. 

– День возмездия уже близок. Дьявольские полки на подходе, 

– закричал он и помахал мне в окно рукой. Тут такси сорвалось 

с места и умчалось в направлении Кудовы. 

PUBLISHER WydaWnictWo Literackie, cracoW 2009 123 × 197, 318 pages 

 

ISBN 978-83-08-04398-1 TRaNSLaTIoN RIgHTS W.a.B. RIgHTS SoLd To germany and czech repuBLic/host 


ДнЕВник, нАПисАннЫй ПоЗЖЕ 

Photo: Piotr Janowski / AG 

Анджей Стасюк (р. 1961) – прозаик и эссеист. Его книги переведы практически 

АнДЖЕй стАсЮк 

8 

на все европейские языки, а также корейский. 

«И вот я снова здесь», – этими словами открывается новая 

книга Анджея Стасюка. Автор «На пути в Бабадаг» уже 

много лет путешествует по странам юго-восточной Европы 

и регулярно докладывает читателю о своих странствиях 

в очередных томах путевой прозы. Что привлекает писателя 

в Албании или бывших югославских республиках? Что Стасюк 

там ищет? В сущности, всегда одно и то же – следы распада, 

отмирания тех или иных культурных формаций, и одновременно 

– как это ни парадокально – смысл собственной 

жизни и мира в целом. Странствия, нередко монотонные 

и утомительные, а также их последующее описание превращаются 

у Стасюка в своеобразную медитацию, процесс самопознания. 

Является ли «Дневник, написанный позже» – 

как подсказывает его первая фраза – только и исключительно 

очередным описанием балканского путешествия? Не совсем. 

Почти две трети этой небольшой книги посвящены впечатлениям 

от нескольких поездок в Албанию, Сербию, Черногорию 

и Боснию, пропущенным сквозь фильтр памяти. Однако 

затем в тексте возникает некая цезура, и Стасюк возвращается 

– буквально и метафорически – в Польшу. Оказывается, 

конечная цель путешествий, странствий по городам, которых 

не встретишь в путеводителях, – это выработка дистанции по 

отношению к родине, к польскости. Эти поездки, сопоставление 

отечественного опыта с заграничным позволяют Стасюку 

разглядеть и оценить происходящее в Польше. «Польский» 

фрагмент книги отдает горечью. Родная страна видится писателю 

все еще рыхлой, незаконченной – сбросившей одну 

чуждую форму (коммунизма), чтобы тут же позволить втиснуть 

себя в другую (потребительства). Она ничем не выделяется, 

лишена самобытности, напоминает зал ожидания, где 

одни ждут поезда, чтобы уехать подальше, а другие – и вовсе 

неизвестно чего… хоть чего-нибудь, способного придать 

смысл повседневности. Польша одновременно завораживает 

Стасюка и раздражает, притягивает и отталкивает: отсюда, 

возможно, несколько нервические блуждания автора, его 

постоянные отъезды и возвращения. И – что важно – повсюду 

писатель наблюдает это «ничто», знак распада. Неудивительно, 

что именно это слово звучит в финале «Дневника, 

написанного позже». 

Роберт Осташевский 


гоРоД 

лежал в тени горы Пикеллимес. 

До границы – пятнадцать километров. 

Мы приехали слишком 

поздно. Ни одной попутки. Ни в Тирану, ни в Косово, куда 

собирался Ригельс. Послеполуденная пора – между четырьмя 

и пятью вечера. На улицах – жара и пыль. Дома максимум трехэтажные. 

Со своими рюкзаками, в сандалиях, мы, наверное, выглядели 

довольно странно. Подъезжали фургоны и пьяноватые 

мужики ехидно интересовались, куда нам, а потом срывались 

с места и уезжали. Кюкес – пограничье, здесь это чувствовалось, 

как нигде. Все чем-то занимались, но ничем конкретным. 

Деятельность местных жителей была сродни нервозному ожиданию 

некоего знака, сигнала, перемены участи. На первый 

взгляд, всё, как повсюду – безделье, посиделки, курение и болтовня, 

– но в воздухе ощущались готовность и напряжение. 

Мы зашли в бар, надеясь, что кофе и ракия помогут нам принять 

решение. Внутри было похоже на пещеру разбойников, но 

на нас никто не обратил особого внимания. Глаза тех, кто сидел 

за столиками, видели и не такое. На вкус ракия напоминала 

бензин. Ригельс разговорился с каким-то мужиком. Они вышли 

на улицу. Через минуту Ригельс вернулся. «Мы друг друга 

не поняли. Он думал, у меня нет паспорта, предлагал провести 

через границу». 

Кюкес бездельничал. Кюкес ждал своего часа. Словно хищный 

зверь или сип. Так это выглядело на первый взгляд. Кюкес 

принадлежал мужчинам. Как и вся эта страна. Ожидание у них 

в крови. Словно жизнь и события всегда приходят извне. Да, 

эта страна напоминала военный лагерь во время перемирия или 

шаткого мира, а эти мужики – солдат в увольнительной. Хотя, 

может, слово «война» здесь не очень подходит – просто такое 

ощущение, будто они ждут того, кто придет и скажет им, чтó 

делать. Некоего вожака. Предоставленные самим себе, они умели 

только болтать и обниматься. Улицы, с их смрадом горящего 

мусора, вонью гниющих бараньих кишок принадлежали мужчинам. 

Сидя среди помоек, они позвякивали золотыми цепями. 

А в домах, царстве женщин, царили порядок, чистота и аккуратность. 

Я побывал во многих албанских домах, и знаю, чтó 

говорю. Снять ботинки у входа – естественный жест уважения 

к этим вылизанным, уютным жилищам. Но там, где начинался 

мир мужчин, тут же начинался и бардак. Словно они бесконечно 

презирали действительность. Словно все, за исключением 

их самих, было не важнее окурка или плевка. Мужики сидели 

в этих поддельных ботинках итальянских альфонсов, в этих педиковатых 

темных очках, у водосточной канавы, и им в голову 

не приходило что-нибудь сделать с этим смрадом. 

Такие наглые мысли крутились у меня в голове в вечернем 

Кюкесе. Ригельс наконец нашел водителя, который брался отвезти 

нас в Дьяковицу. До этого он помог нам раздобыть номер 

в гостинице. Мы попрощались, он забрался в джип – белую 

«тойоту». Гостиница была пустой, холодной и тихой. Я мог попивать 

черный «фернет» и предаваться своим наглым мыслям, 

плюя на политкорректность и уважение к нюансам культуры. 

И здесь, и в Байрам Цурри я переживал своего рода половую 

алиенацию. Мне всегда казалось, что – в большей или меньшей 

степени (в зависимости от ситуации) – но я всегда остаюсь 

мужчиной. А тут царила столь радикальная мужественность, 

что я, в сущности, чувствовал себя женщиной или, по крайней 

мере, евнухом. Все вокруг было столь бесконечно мужским, что 

напоминало некую гомосексуальную утопию. С точки зрения 

социальной, это было государство мужиков. Если они и встречались 

с женщинами, если и демонстрировали по отношению 

к ним нежность и привязанность, то, должно быть, тщательно 

маскировались и крылись, полагая это извращением. Зато привязанность, 

нежность и любовь к представителям своего пола 

демонстрировались средь бела дня, в каждой забегаловке, круглые 

сутки. Такое ощущение, что эти мужики вместе родились, 

вместе проведут всю жизнь и вместе, держась за руки, умрут. 

Я попивал черный фернет и, вслушиваясь в шум кондиционера, 

вспоминал последние дни. Я смертельно устал. Мне уже 

хотелось уехать. Албания – это усталость. Здесь невозможно 

отдохнуть, потому что ты никогда не остаешься один. Даже 

в кондиционированной, тихой и пустой гостинице одиночество 

– лишь видимость, потому что мысли занимает именно она, 

Албания. Ее мужики, ее смрад, древность, красота, ее существование, 

ее безумие. В Байрам Цурри или в Кюкесе нельзя сказать 

себе: «Теперь я буду думать о чем-нибудь другом, например, 

о своем детстве». Об этом и мечтать не приходится. В Албании 

можно думать только об Албании. 

В пять утра в дверь постучал портье. Так мы условились. Он 

должен был проводить нас на автобус в Тирану. Мы быстро позавтракали, 

выпили кофе, собрались. На улице было еще холодно, 

поперек тротуара лежали длинные тени. Портье сдал нас 

с рук на руки шоферу, улыбнулся и распрощался. Шофер жестами 

велел нам оставить багаж в автобусе и зайти в кафе по соседству 

– время, мол, еще есть. Там сидели остальные пассажиры. 

Мы выпили кофе. Кто-то потягивал утреннюю ракию – она 

прогоняет сон еще лучше, чем кофе. 

PUBLISHER czarne, WołoWiec 2010 200 × 247, 164 pages 

 

ISBN 978-83-7536-231-2 TRaNSLaTIoN RIgHTS poLishrights.com 


Photo: Marta Eloy Cichocka 

ингА иВАсЮВ к солнцу 

10 

Инга Ивасюв (р. 1963) – прозаик, поэт, литературный критик, профессор Щецинского 

университета. Среди опубликованных ею книг – сборник рассказов «Вкусы 

и прикосновения» (2006) и роман «Бамбино» (2008). 

«К солнцу» – продолжение романа «Бамбино», прекрасно 

принятого критикой и читателями. Эти две книги можно читать 

и по отдельности (то есть оценить вторую можно и не будучи 

знакомым с первой). События разворачиваются в Щецине, 

в наши дни, ретроспективные же фрагменты переносят 

читателя в восьмидесятые и девяностые годы ХХ века. Исходная 

точка повествования – приезд Магды, которая хочет 

попрощаться с тяжело больной теткой, своей единственной 

родственницей. Лет двадцать назад Магда уехала за границу, 

сперва в Берлин, затем в Лондон. Теперь она живет под 

Амстердамом, работает программистом в крупной фирме 

и ощущает себя гражданином мира. Неожиданная поездка 

в Щецин, в особенности встреча с другом детства, Томеком, 

заставляет Магду многое вспомнить и подвести некоторые 

итоги собственной жизни. На сцене появляются и другие 

фигуры – сотрудница Щецинского университета Сильвия 

(жена Томека), ее начальница, профессор, пани Малгожата, 

а также Марек, аспирант последней. У Марека, несмотря 

на двадцать пять лет разницы в возрасте, завязывается 

с научной руководительницей роман. Важную роль играет 

также отец Марека, в свое время активный деятель местного 

отделения профсоюза «Солидарность». Книга Инги Ивасюв 

представляет собой череду кратких эпизодов прошлого 

и настоящего, связанных с перечисленными персонажами. 

В этом многосюжетном романе переплетаются явь и сон, 

сюжеты социально-психологические и эротические. В целом 

автор придерживается традиций реализма, избегая однако 

буквализма и конкретики. Инга Ивасюв стремится понять 

своих героев (их мотивы и устремления), но прежде всего 

ее интересует тот коллективный опыт, который сформировал 

поколение поляков, родившихся в начале шестидесятых годов 

ХХ века. 

Дариуш Новацкий 


– ХоРошо, 

что ты приехала, 

детка, 

– успела сказать 

Уля, и ее слова еще звучат в пустой палате в то время, как 

Ули там уже нет, ее везут в операционную; постель не застилают, 

для этого есть санитарки, вооруженные арсеналом ведер, 

тряпок, всевозможной химии; Магда что-то машинально 

поправляет, потом встречает взгляд женщины, лежащей у окна 

– испытующий, неприязненный, так поначалу кажется девушке, 

но потом она приходит к выводу, что ошиблась. Две санитарки, 

неопределенного возраста, усталые, вкатывают тележки: 

на одной серые холщовые тряпки и голубая пленка, на другой 

– дезинфицирующие средства; принимаются стелить кровать 

напротив. Больная у окна – страдальческим голосом, слова едва 

протискиваются меж спекшихся губ, – просит подать ей мокрое 

полотенце. Магда подходит к умывальнику, смотрит на свое 

отражение и видит в зеркало, что взгляд у женщины отсутствующий, 

равнодушный, безучастный. Она разве что фиксирует 

происходящие в палате изменения – кого-то увезли, кто-то вошел, 

кто-то выйдет, что-то внесут, велят проглотить, отключат, 

подключат, воткнут, разбудят, поинтересуются самочувствием, 

словно сами не видят, словно нет в их распоряжении всех этих 

бесчисленных анализов, снимков терзаемых изнутри тел, результатов 

шпионажа за внутренностями. И потом – накатывающая 

непредсказуемыми волнами боль, сводящие внезапными 

судорогами воспоминания, равнодушие. На пороге Магда оглядывается 

и говорит: – До свидания; больная не отвечает – может, 

задремала; абсолютная тишина, на заднем плане – позвякивание, 

запах вареной картошки, капусты, дезинфицирующих 

средств и мочи, а может, чего-то другого – пока находишься 

снаружи, не разберешь: вот если побыть тут подольше, через 

несколько дней начнешь распознавать ритмы, вкусы и запахи. 

Магда заглядывает сюда лишь на мгновение, движется по касательной 

и способна лишь уловить напряжение чуждости, внутренне 

ежась от напора незнакомых ощущений. Посреди шумного 

города – анклав мертвой тишины, трещина застывшего 

времени: мало кто знает, как с ней обращаться – разве что те, 

в конце цепочки, что навещают очередное поколение уходящих 

– привычно и мудро. Санитарки уже перебрались в соседнюю 

палату, накрывают пустые кровати пленкой – словно продукты 

в магазине, такое ощущение, что это какой-то свихнувшийся 

на почве гигиене склад, – думает Магда, глядя на стеклянную 

дежурку медсестер, просторную и светлую, с нежно-зелеными 

стенами. Интересно, чем там пахнет? Женщинами? Шоколадом? 

Кофе? Молочной кашей? Кровью? Усталостью? 

Магда идет по пустому коридору; наверное, надо спуститься 

на первый этаж, туда, где операционные, собственно, даже не на 

первый, а еще ниже. Там же находится и реанимация, Магде не 

хочется туда идти, она еще помнит, как навещала дядю Романа 

– приехала специально, вот как сейчас, и напрасно, потому что 

Томек вовсе не нуждался в поддержке. Женщины и мужчины, 

обнаженные грудные клетки, работающие приборы, включенный 

днем и ночью свет, по обе стороны постелей несчастных 

больных – медперсонал, отводящий глаза. Теперь все должны 

быть иначе, но Магда уверена: ничего не изменилось, место все 

то же, только коридор отремонтировали, прикрыв старые слои 

страданий новой краской, но на двери – по-прежнему звонок, 

а за дверью – пациенты под специальным надзором – чтобы не 

позволить жизни вытечь безнаказанно, наблюдать за жизненными 

функциями, любой ценой – даже если они кого-то доконают, 

светя ему сутками напролет в глаза лампами и смертью соседей 

по палате – в конце концов, в больнице случается и умирать, 

нельзя требовать слишком многого. Смерть не переспоришь. 

Вдруг Улю туда положат… плотные шторы в ее квартире, которые 

тетка каждые двадцать лет меняла на еще более плотные 

– она всегда страдала светобоязнью. Жалюзи вешать не хотела 

– предпочитала расписные ткани. В высокие больничные 

окна солнце заглядывает слишком рано, даже в это время года, 

а летом – еще хуже, просто кошмар. Пациентка слева что-то говорила 

про магнит – магнит для жалюзи который надо взять 

у сестер в дежурке, у них, мол, есть, тут-то всё растащат… Что за 

магнит? Зачем он? И защитят ли эти несчастные жалюзи, хотя 

бы и с магнитом, глаза от боли? Кто может утащить этот магнит, 

кому он нужен? А кому нужны держатели для туалетной бумаги 

– зачем их откручивают? Сейчас цепляющиеся за деревья разноцветные 

листья образуют своего рода фильтр, солнце низкое, 

блеклое, всего на несколько часов заглядывает в эти огромные 

окна. Никуда от него не скроешься; если внутренние препоны, 

предвестники последнего отдаления, не отгораживают тебя от 

мира сего, остается разве что отвернуться к стенке, да и то, если 

не мешает капельница. Но, может, изнутри все выглядит иначе, 

– утешает себя Магда, – может, это просто я такая трусливая. 

Со стороны вижу то, на что они, тут, не обращают внимания. 

Может, пациентов хранит мягкая оболочка тел, тканей, обезболенных 

лекарствами. Хоть бы так. Хоть бы так. Уля и тетка 

Анна любили повторять свои мечты вслух, заклинали судьбу, 

кивая головой в такт словам: «Хоть бы тебе, детка, повезло», 

– эта фраза вторила всякому ее шагу – будь то новая работа, 

переезд, знакомство. Потом эти фразы, неизменно начинающиеся 

с «хоть бы», твердила уже одна Уля. По телефону, но наверняка 

кивала при этом головой. 

Может, вернуться в палату? Надо подождать, узнать.... К Магде 

вдруг обращается медсестра – неожиданно ласково, словно 

к давней знакомой: «Бабушку еще оперируют, вы идите, вернетесь 

попозже, после обеда, нет смысла ждать». В кино все 

иначе, – вспоминает Магда, – после операции всегда кто-нибудь 

выходит к родственникам – произносит несколько медицинских 

терминов, хлопает по плечу; хорошо хоть медсестра 

так терпелива, и слова ее звучат так душевно, почти как в кино 

– это нужно ценить, в конце концов, при их зарплатах не приходится 

ждать особого к себе внимания, да и сколько можно 

вот так, ласковым альтом, успокаивать растерянных девушек? 

Дочерей, не привыкших навещать матерей, братьев, сбежавших 

из дому за тысячи километров, коллег, спешащих перейти на 

другую сторону, туда, где смерть пока еще – только пустой звук, 

любопытных соседок, собирающих сплетни. На сколько месяцев, 

на сколько лет хватит этой ласки? Сколько можно делать 

вид, что мужик, купивший матери в аэропорту мишку коала, 

– это в порядке вещей, он хороший сын и достоин сочувствия? 

Коридор недавно отремонтирован и, к счастью, не вызывает 

(у читательниц Фуко, разумеется) этих странных ассоциаций 

с тюрьмой и войной. Бежевая стена сворачивает и приводит 

к комнате, где стоят столики, кофеварка, и где сидят люди в халатах 

и спортивных костюмах рядом с людьми, одетыми празднично. 

Почему в больницу ходят, точно в церковь? В белой 

сорочке, в белой блузке? Для кого эта праздничность, эта деликатность, 

этот маскарад? 

PUBLISHER ŚWiat książki, WarsaW 2010 130 × 220, 320 pages 

11 

ISBN 978-83-247-1903-7 TRaNSLaTIoN RIgHTS ŚWiat książki 


нЕВолЯ и ДолЯ АДАМА ПоРЕМБЫ 

МАРиАн ПАнкоВский 

12 

Мариан Панковский (р. 1919) – поэт, прозаик, драматург, литературный критик, 

историк литературы, переводчик, в свое время – профессор Свободного 

университета в Брюсселе. 

Мариан Панковский не раз высказывал мысль о том, что 

Вторая мировая война стала своеобразной цезурой в истории 

ХХ века. Крушение всех вер, убеждений и идеологий… 

Одно только тело вышло из этого конфликта целым и невредимым, 

поскольку являлось главной – хотя не всегда явной 

– мишенью военных, лагерных или тоталитарных операций. 

Всю историю первой половины ХХ столетия можно рассматривать 

как попытку вписать коллективное тело общества 

в парадигму той или иной идеологии. 

В своей новой книге Панковский остается верен этой идее, 

однако на сей раз возвращается к периоду Первой мировой 

войны. Действие романа разворачивается на перифериях 

Галиции – в Городке, являющемся скорее символом, 

нежели конкретной точкой на географической карте. Перед 

самой Первой мировой войной талантливый столяр Адам 

Поремба женится на дочке местного счетовода. Их супружескую 

идиллию нарушает мобилизация; Адам, не успев 

понюхать пороха, попадает в русский плен, где – волей-неволей 

– становится любовником начальницы лагеря; жена 

его Катажина в это время вступает в связь с подмастерьем 

Адама, Ивашкой, а затем, не получая весточек от супруга, 

подает на развод и снова выходит замуж. Когда через несколько 

лет после окончания войны Адаму наконец удается 

дать о себе знать, Катажина с новым мужем в панике решают 

бежать в Америку. 

Адам возвращается в Городок и предается меланхолии; несмотря 

на короткий роман с Зосей, женщиной, помогающей 

ему по хозяйству, жизнь в нем постепенно угасает. В конце 

концов Адам умирает – в кресле перед окном, мысленно слыша 

голос русской любовницы. 

Так о чем же этот роман? Безусловно не стоит видеть в нем 

попытку пересмотреть историю. Историю начала ХХ века 

Панковский трактует одновременно иронически и прагматически. 

История общества интересует его, в первую очередь, 

как приключение тела. Так о чем же эта книга? Вероятно, 

о том, что тело стремится к большему. Не только к наслаждению, 

теплу другого тела, но и к гармоничному сочетанию 

доминирования и подчинения, серьезности и забавы, борьбы 

и ритуала. Телу неведомы понятия «народ», «государство», 

«поляк», «украинец» – для него имеет значение лишь опыт 

блаженства. Человек – как утверждает автор есть разрываемое 

страстями тело, и не более того, а национальная идентичность 

представляет собой неотъемлемый элемент эротических 

мечтаний. 

Другими словами, при помощи языка эротики Панковский 

выворачивает историю вверх ногами. 

Пшемыслав Чаплиньский 

Photo: Patrycja Musiał 


А тАМ, 

в Городке, время тоже не стояло 

на месте. Михал Ивашко 

все реже заходил в мастерскую, 

чтобы одолжить рубанок. Ключ, который доверил ему 

«пан мастер Поремба», постепенно стал тяготить его… К счастью, 

пани Поремба иногда приглашала Ивашку на обед – обсудить 

дела. Проходили недели, месяцы… Дел, которые надо 

было обсудить, находилось все больше… Сосед, старый холостяк, 

Юзек, тот, что в пьяном виде добряк, ну просто душа-парень… 

но не дай бог его разозлить… тогда уж лучше не подходи! 

Так вот, в забегаловке, которую почему-то прозвали «Тесная 

дырка», этот Юзек проговорился, что Ивашко с этой… ну, вы 

понимаете… в общем, они с ней… 

Отца Катажины уже не было в живых, а мать на исповеди рассказала 

ксендзу о дочериной драме… «Четыре года – и никаких 

вестей из России, от Адама… все ведь давно вернулись… получается, 

погиб он?» 

Из исповедальни дело перешло в ЗАГС. Наконец Катажина 

стала вдовой, а адюльтер Ивашки можно было трактовать как 

ухаживание. 

Другими словами, в 1922 году период тайных свиданий закончился. 

Скромная свадьба, обвенчал их… тот самый ксендз Горчица, 

который исповедовал мать Катажины. Да, свадьба скромная, 

хотя всего вдоволь, просто в узком кругу, ну и ксендз, конечно. 

Да, в тот год они вздохнули с облегчением, но вот столярной 

мастерской пришел конец. Благодаря связям жениных родственников 

Ивашко получил место на уксусном заводе. Бочки да 

бочки, дубовые клепки. После свадьбы они, уже официально, 

поселились «за мостом». Для Катажины-то мало что изменилось, 

а Ивашко, небось, ощущал, что пошел в гору: подмастерье 

из Ольховиц…. и спит в постели «пана Порембы»! 

Итак, год 1922 был для молодоженов благополучным. Говорят, 

Катажина время от времени ругалась – соседи слышали. 

Но стоит ли верить работницам красильной мастерской, отравлявшим 

воздух ядовитой краской для кроличьих шапок? Не 

так просто было новой паре вписаться в устоявшуюся жизнь 

Городка. Как ни крути, брак Катажины Поремба с подмастерьем 

узаконивал мезальянс! Не говоря уже об измене мужу – солдату! 

Тем более, что все знали – Катажина начала привечать 

Ивашку еще когда выпал первый снег. К счастью, кое-кто переехал. 

Из довоенных соседей в окрестностях моста остались 

трое: акушерка Мочайова и супруги Цуцуловские. Они жили 

в доме, примыкавшем к Францисканскому холму. Сдружились 

с «военными» молодоженами на почве жалости и сочувствия 

к Катажининой доле. Цуцуловская Ивашку любила. Человек 

простой, но сердечный; на улице приветствовал ее громким 

«Целую ручки!» – насколько приятнее, чем безликое «Добрый 

день»! 

К сожалению, конец года оказался не таким благополучным. 

Стояла ранняя осень – сады тяжелели под бременем плодов, 

на белый свет вышли грибные процессии, распространяя запах 

тьмы и корневищ. И тут, увы, пришло письмо из глуби России 

– от Порембы. 

Златоуст, последний день августа 1922 года 

Дорогая моя жена! 

Вчера сюда, в нашу шахту среди уральских гор, прибыл высокий 

чиновник из Петербурга. Привез нам долгожданное освобождение 

от царской неволи! Я возвращаюсь! Через десять 

дней мы сядем во «львовский поезд». Приеду, с божьей помощью, 

14 сентября, в пять часов утра! Я думаю о тебе каждый 

вечер, словно молитву читаю… 

Когда охранник задувает в бараке лампы, я мечтаю о том, 

как навещаю девушку Касю… Вот я выхожу… а тут ночь густая, 

беззвездная. Постучаться, что ли, в ее сон? Нет. Может, Касе 

в это мгновение снится месяц, плавающий в нашем колодце… 

Повстречай я здесь, на уральском безлюдье Ангела, попросил 

бы у него взаймы крылья… 

Целую, как тогда, когда ты говорила, смеясь: 

– Молодой укроп! – а я: 

– Нет, чабрец! 

Твой Адам 

Гром с ясного неба. Основы жизни, едва связанной Катажиной 

и Ивашкой воедино, пошатнулись. Расступается лесная 

трава, выходит оттуда пленный, голова повязана алым от крови 

бинтом. Бредет к ним, вокруг лодыжек сизые полосы, следы 

уральских кандалов. 

Бежать! 

Возница положил в телегу два чемодана. Перед поворотом 

к вокзалу Ивашко попросил: 

– Секунду обожди! – и рукой вознице махнул – остановись, 

мол. И Катажине: 

– Я к Цуцуловким, мигом. – Не успела она открыть рот, 

Ивашко уже стучал в дверь. 

– Войдите… не заперто… – голос Цуцуловской. Ивашко вошел, 

вбежал через кухню, замер на пороге комнаты. Оба еще 

в постели. Совсем не удивленные. 

– Уважаемые… мы с Катажиной… покидаем вас… оба кланяемся 

и здоровья желаем. – И голову склонил. 

– Счастливого пути, дорогой пан Михал! И удачи в Америке! 

Мы будем молиться за пани Катажину и за вас! 

– Благодарствую, – голос у Ивашко сорвался, – от всего 

сердца! 

PUBLISHER korporacja ha!art, cracoW 2009 110 × 180, 104 pages 

13 

ISBN 978-83-61407-10-2 TRaNSLaTIoN RIgHTS marian pankoWski CoNTaCT korporacja ha!art 


иоАннА БАтоР ЗАоБлАЧьЕ 

14 

Иоанна Батор (р. 1968) – прозаик, публицист, преподаватель. Ее роман «Пяскова 

Гура» вскоре выйдет на венгерском и немецком языках. 

В 2009 году вышел роман Иоанны Батор «Пяскова Гура» 

– удивительное повествование о рождении и распаде социалистического 

общества, основанного на принципе всеобщего 

равенства. «Заоблачье» – продолжение той истории – рассказывает 

о мире, которым движет разнообразие. 

«Пяскова Гура» заканчивается сценой автомобильной аварии, 

в которую попадает сразу после окончания школы Доминика. 

Доминика – олицетворение непохожести на других: 

примесь еврейской и русской крови, подруга-лесбиянка, любовник-ксендз... 

После аварии Доминика несколько месяцев проводит в Германии: 

кома, пробуждение, затем долгая реабилитация. Покинув 

больницу, Доминика решает не возвращаться в Польшу. 

С тех пор она скитается по миру, подгоняемая смутной тягой 

к бродяжничеству. В Германии устраивается на консервную 

фабрику, в США – подрабатывает, читая вслух старухе-эмигрантке, 

в Англии – работает официанткой. Повсюду заводит 

знакомства, преподнося людям дар простой и одновременно 

необыкновенный – готовность выслушать чужую историю. 

Увидев Доминику впервые, люди начинают припоминать, где 

они видели ее раньше. Прощаясь с ней, грустят. 

Роман выстроен по принципу не хроники, а саги, только 

введение в повествовании новых персонажей обусловлено 

не принадлежностью к роду, а случайными встречами. 

Структура романа сродни генеалогическому древу, сплетение 

ветвей походит скорее на паутину слухов, чем на летопись. 

Повествователь, словно медиум, предоставляет слово 

все новым рассказчикам: чья-то повесть отбрасывает нас 

в начало XIX века, когда Наполеон проходил через Польшу, 

а в Париж привезли из Африки Черную Венеру – развлекать 

публику в салонах и цирках; другой персонаж рассказывает 

о довоенном Каменьске, маленьком польском городке, 

где проживали в то время две чудаковатые старые девы по 

прозвищу Вафельные Тетушки, хранительницы ночной вазы 

Наполеона; читатель выслушает жалобы матери Доминики, 

вдовы, далеко не сразу решающейся изменить свою жизнь. 

Подобно ветвям, человеческие судьбы на мгновение соприкасаются, 

чтобы тут же разойтись в разные стороны, а затем 

вновь неожиданно сомкнуться. Все эти меандры генеалогического 

древа убеждают нас, что, во-первых, не бывает 

ветвей совершенно одиноких, а во-вторых, никто из нас не 

приписан навеки к одной географической точке. 


Photo: Krzysztof Łukasiewicz 


нЕсколько 

раз в месяц Гражинка отправляется в лес, который начинается 

за полями; лес виден из ее окна – темно-синяя зубчатая 

полоска деревьев на холме. Кроме Гражинки, никто в деревне 

Меерхольц туда не ходит, потому что не совсем ясно, кому лес 

принадлежит – в свое время по этому поводу разгорелся спор, 

но так ничего и не решили. Со всех сторон лес окружают поля, 

вполне добропорядочные, у каждого имеется хозяин, а вот лес 

бесхозный, и ведет к нему одна-единственная тропинка – от 

дома Гражинки и Ханса Кальтхёфферов. 

Жители Меерхольца иногда ездят на машине в супермаркет, 

а пешком ходят разве что в костел или в пекарню. Если уж гулять, 

то по праздникам в парке, или по торговому центру пройтись, 

а не по лесу бродить. Это неприлично, как, впрочем, неприлична 

и сама Гражинка Кальтхёффер, в девичестве Розпух, польского, 

весьма сомнительного происхождения; иные из обитателей 

Меерхольца вообще бы ее сюда не пустили, кабы их мнением 

кто-нибудь поинтересовался. Мнение у них всегда есть, и они 

охотно его высказывают, в надежде, что собранные вместе, их 

слова окажутся достаточно весомы, чтобы воздействовать на 

судьбу чужачки. Фрау Корн глядит из-за занавески и потом 

рассказывает всем, кто интересуется жизнью жены их Ханса 

– а таких немало, – что эта полька, как последняя дура, бегает 

по улице, в лес шастает; нет, ну до чего же бесцеремонно она 

лезет в этот лес – интересно, зачем это просто так в лес ходить? 

Фрау Цорн, чей наблюдательный пункт находится в соседнем 

доме, знает ответ, у нее на все имеется готовый ответ: блудит 

Гражинка – вот что! Блудит, а как же иначе, соглашается фрау 

Корн. После того, как сей основополагающий факт установлен, 

воображение фрау Корн и фрау Цорн отправляется следом за 

Гражинкой, которая в лесу блудит и стоя, прислонившись к дереву, 

и лежа, прямо в лесной траве, в общем, как дикий зверь, 

а может, и еще какими-нибудь заморскими способами, кто ее 

знает, потаскуха она, eine Schlampe, вот кто. Соседки польской 

жене Ханса спуску не дают. Мало, что ли, дома работы? Дома 

работа всегда есть, а в лесу бесхозном – кто его знает, чтó там 

может быть. Возвращается Гражинка с такими же бродягами, 

как она сама. То кот, то пес, то негритянка. Негритянка, черная, 

что твой дьявол, с наслаждением повторяют фрау Корн и фрау 

Цорн. Черную женщину из лесу привела, с желтыми волосами, 

это неправильно, а правильное от неправильного тут, в Меерхольце, 

отличат с первого взгляда, не извольте сомневаться! 

Фрау Цорн вздыхает, и фрау Корн вздыхает, женился бы Ханс 

на местной, так она бы и прибралась получше, и приготовила, 

как у людей, сытно и экономно, а так он, мало того, что приблудышей 

кормит и одевает, так еще эта кошка драная – нет бы 

дома сидеть, а она по лесу шастает. Прям будто течка у ней, не 

жена, а сучка дикая, вот недавно – видели, дорогая фрау Корн? 

Видела, дорогая фрау Цорн, соглашается фрау Корн. Кто знает, 

кого она еще надумает домой притащить? Фрау Корн и фрау 

Цорн надеются, что они узнают об этом первыми, надо только 

не терять бдительности на своем наблюдательном посту за занавеской. 

Они сходятся на том, что от Гражинки, жены их Ханса, 

всего можно ожидать, глаза у нее дикие, нездешние, и волосы 

длинные, крашеные. Фрау Корн и фрау Цорн считают, что после 

определенного возраста женщине подобает стричься коротко, 

одеваться прилично, а в доме держать нормальную собаку, 

которая чужака облает, еще не успев увидеть. А Гражинка что? 

Фрау Корн вздыхает, и фрау Цорн вздыхает. У жены их Ханса 

по двору приблудившиеся дворняжки бегают, к каждому 

встречному ластятся. Собаку дрессировать надо! А кошек у нее 

сколько – и не сосчитать. Фрау Корн и фрау Цорн сходятся на 

том, что кошку все равно не выдрессируешь, но если ее не кормить, 

она хотя бы станет охотиться, чтоб с голоду не помереть. 

Соседки Гражинки любят считать, так что они рассчитывают: 

связь Ханса с полькой зиму не протянет, до осени не доживет. 

Не сумеют они договориться, дорогая фрау Корн. Вытурит он 

ее, дорогая фразу Цорн, на восток выгонит, вместе с ее приблудышами 

и короткими юбками. Где это видано? Они вот – ни 

фрау Корн, ни фрау Цорн – никогда такого не видели, и притворяются, 

будто новые впечатления их вовсе не радуют; они 

приклеиваются к оконному стеклу, словно рыбки-чистильщики, 

и рады были бы приклеиться прямо к Гражинке. Вот, пожалуйста, 

за примером далеко ходить не надо! Идет Гражинка 

утром в свинарник идет, а одета, точно на праздник – оборки, 

горошек, ползадницы наружу. 

Фрау Корн клянется, что собственными глазами видела – когда 

под выдуманным предлогом, косилку одолжить, зашла к соседу, 

– вскоре после того, как тот привез себе из Польши эту 

жену, которая всех раздражает и на жену что тогда, что сейчас 

ничуть не похожа, так вот, она может поклясться, что сама видела. 

У фрау Корн большой опыт в метании быстрых взглядов 

– они, точно мячики для гольфа, попадают в цель, метко и почти 

бесшумно, стук-стук. Потом они с фрау Цорн обсуждают 

и сравнивают меткие броски. Если нет ничего новенького, 

вспоминают прошлые удачи, смакуют их, обсасывают былые 

триумфы, пока вся сладость не окажется на языке. Так вот, 

фрау Цорн бросила взгляд на свинарник Ханса Кальтхёффера, 

а надо сказать, что свинарник у Ханса самый современный во 

всей деревне, и увидела в прямоугольнике света словно бы танцевальное 

па, совершенно неподобающее, ведь свинарник – не 

место для танцев, zum Teufel! Фрау Корн редко приходилось 

повторять бросок, но на сей раз она лишь со второго взгляда 

удостоверилась, что Гражинка в самом деле танцует. Невероятно! 

Музыки она не слышала – только хрюканье свиней, которое 

тоже показалось фрау Корн каким-то безумным – в такт движениям 

обтянутой красной тканью в белый горошек задницы 

этой польки, те хрюкали «Макарену». Гражинка крутила бедрами 

и зеленым шлангом, которым мыла пол; а может, то была 

змея, ибо только дьявольские силы могли заставить фрау Корн 

танцевать – ее чуть удар не хватил, когда она поняла, что вовсе 

не дрожит от возмущения, а сама слегка пританцовывает. 

PUBLISHER W.a.B., WarsaW 2010 123 × 195, 504 pages 

1 

ISBN 978-83-7414-737-8 TRaNSLaTIoN RIgHTS W.a.B. 


20 лЕт ноВой Польши 

16 

Репортаж – несомненно одно из наиболее интересных явлений 

польской прозы последних лет, что подтверждает успех 

(в том числе и за рубежом) произведений репортеров среднего 

поколения. Свидетельство тому – антология «Двадцать лет 

новой Польши в репортажах» – авторский проект Мариуша 

Щигела, собравшего под одной обложкой репортажи, которые 

были созданы на протяжении двух десятилетий существования 

III Речи Посполитой. Двадцать шесть текстов, более 

двух десятков наиболее талантливых авторов. В большинстве 

своем их деятельность – в прошлом или настоящем – связана 

с «Газетой Выборчей», что неудивительно, ведь именно 

это издание славится лучшим в стране отделом репортажей. 

Щигел построил антологию по тематическому принципу, собрав 

репортажи, описывающие, «где началась и куда пришла 

новая Польша» (текст «Вместо вступления»). Составитель 

уточняет, какая именно Польша интересует его в первую очередь: 

«Не та, которую можно увидеть в Сейме, не та, которая 

оказывается на первых страницах газет». Щигел стремился 

показать последние два десятилетия истории Польши через 

судьбы отдельных людей, с переменным успехом пытающихся 

адаптироваться к изменчивой социальной, экономической 

и культурной ситуации в стране. Как правило, авторы описывают 

персонажей анонимных, например, женщину, весь 

смысл жизни которой заключен в телесериалах («Dr House: 

Без любви жить можно» Иоанны Соколиньской). Однако говорится 

в антологии и об историях, наделавших в свое время 

шуму: таков репортаж о бизнесменах, которые, ввергнутые 

преступником в пучину фиктивных долгов и доведенные до 

отчаяния, решаются на убийство своих мучителей («Вдова 

Луиза идет в кино смотреть „Долг”» Ирены Моравской). 

Каждый репортаж представляет собой самостоятельную историю, 

а собранные вместе, они складываются в своего рода 

коллективный портрет современного поляка и современной 

Польши. Кроме того, антология Щигела наглядно демонстрирует, 

какие формальные возможности открывает жанр 

репортажа, насколько эффективным и ярким инструментом 

описания мира может он стать в руках мастера. 



CтуПЕньки к коРолЕВскоМу тРону 

Польша – наиболее динамично развивающийся рынок компании 

«Амвей» в Европе. Другими словами, наиболее динамичный 

рынок человеческой мечты. Ибо «Амвей» делает все, 

чтобы его агенты стремились к богатству. 

Система вознаграждений включает в себя двенадцать ступеней: 

серебряный уровень, золотой, рубиновый, жемчужный, 

изумрудный, бриллиантовый, двойной бриллиантовый и тройной 

бриллиантовый, и так далее, и тому подобное... 

Высшее вознаграждение – титул Посла Короны: это уже успех 

международного уровня. Удостоившийся его лидер получает, 

например, право выступать с речами. Поводов множество 

– фирма постоянно проводит съезды и семинары. 

Алиция Беднарчик, студентка этнологического факультета, 

изучает культуру «Амвей» и ездит на мероприятия компании 

по всей Польше: – Выступают только самые лучшие. Кроме того, 

их представляют публике – долго и восторженно о них рассказывают. 

Чем длиннее такое представление, тем важнее персона. 

Жемчужного уровня можно достичь даже в Буковине-Татшаньской, 

как супруги Вуйтовичи, а рубинового – даже в деревне 

Козы, как супруги Кучко. 

коММунистАМ и нЕ снилось 

Ноябрь 1995 года. Мне (вместе с телеведущей Гражиной Торбицкой) 

предложили вести главный ежегодный съезд компании 

«Амвей» – «Конвенция-95». Зал конгрессов, три тысячи 

человек. – Страшно, – признаюсь я в офисе «Амвей-Польша», 

– столько народу... Станут ли они меня слушать? 

– Не бойтесь, они пойдут за вами – только мизинцем шевельните, 

– улыбается один из служащих и шевелит мизинцем. 

Со сцены – декорированной, словно для церемонии вручения 

премии «Оскар» – шестьдесят пять раз звучит слово «успех». 

Примерно раз в четыре минуты. Согласно сценарию, мне 

предстоит произнести слово «успех» девятнадцать раз. 

Дамы – в элегантных костюмах, некоторые – в бальных 

платьях, мужчины – в костюмах, при галстуках, кое-кто даже 

с элегантной бабочкой. Большей частью – люди за сорок. В Зале 

конгрессов ни журналистов, ни телевизионщиков: съезд закрытый. 

Полная темнота. 

Внезапно раздается барабанная дробь, звучит хор. Такое 

ощущение, что армия уходит на фронт. 

Зал погружается в седую мглу. 

Выстреливает луч лазера. 

Над головами пролетает объемный земной шар. 

На нем сияют материки. 

Женщины замирают. Вращающаяся над залом планета того 

и гляди заденет прически. 

Земля тем не менее исчезает, а в воздухе загорается надпись 

«амвей». 

Я: Господа, вы – герои!.. 

Я слышу свой голос и не узнаю – словно заговорили сразу два 

десятка Мариушей. 

Гражина: Ваша деятельность – доказательство того, что можно 

создать новый образ поляка. Это заслуга «Амвей». Что такое 

«Амвей»? 

Я: Это выражение определенной идеи. Идеи, которая говорит 

миру: неважно, кто ты такой и откуда ты. Достаточно уверенности 

в себе, в том, что ты способен добиться успеха. 

Апплодисменты, возгласы восхищения. А я думал – демагогия... 

С гигантских телеэкранов, висящих над сценой на уровне 

третьего этажа, – звучат выступления лидеров фирмы. Победителей 

этой жизни. 

На экранах их лица огромные, словно стены домов. Фанфары, 

фанфары. 

Я (понизив голос): что такое успех? исполнение всех 

мечтаний? этап развития? 

Гражина: а может, всего лишь краткий момент? мгновение 

рефлексии над достигнутым? 

Я (чуть повысив голос, взволнованно): каким может быть 

успех? убедительным или огромным? 

Гражина («фестивальным» голосом): серьезным или 

большим? 

Я (отчетливо): а может, заслуженным и решительным? 

Я (кричу): сектор «a», считаете ли вы себя людьми 

успеха!!!??? 

ЗАЛ: Да-а-а! 

Гражина: сектор «б», считаете ли вы себя людьми успеха?!!!??? 

ЗАЛ: Да-а-а! 

Публика хлопает и восторженно свистит. Апплодиспенты, 

каких не знали фестивали в Ополе и Сопоте. Я чувствую, что 

обладаю силой, какая мне и не снилось. Это не моя сила, это 

сила «Амвей». На сцену готовятся выйти те, которые первыми 

среди поляков добились в «Амвей» больше всего. Урсула 

и Збигнев Калиновские из Старграда. Когда-то они были владельцами 

захудалого пункта ксерокопирования. Им по тридцать. 

Три года назад они признались «Газете Выборчей», что 

хотят иметь такой большой дом, чтобы пес трижды останавливался 

отдохнуть, пробегая его из конца в конец. Сегодня у них 

есть такой дом. Калиновские достигли бриллиантового уровня. 

Ездят на красном «бмв». 

Я (согласно сценарию): Они добились уже почти всего. 

Гражина: А собираются добиться еще большего. Когда их 

спросили о планах на ближайшее будущее, они сказали: «Прежде 

всего мы хотим быть людьми успеха среди людей успеха». 

Калиновским апплодируют стоя. 

Группа «vox» поет сочиненную для «Амвей» песенку: 

«Не стыдись мечтать, наблюдая за падающей звездой...». Впервые 

за двадцать лет своей истории группа имеет такую власть 

над залом. 

– Встаньте, – призывает «vox» слушателей. Три тысячи людей 

послушно встают. 

– Возьмитесь за руки. – Люди берутся за руки и начинают 

раскачиваться. 

– Прижмитесь друг к другу. – Участники съезда «Амвей» 

прижимаются друг к другу. 

– Знаете, – взволнованно говорит звукооператор, – я в Зале 

конгрессов работал и при Гереке, съезды партии обслуживал. 

Но то, что сегодня тут происходит, – это коммунистом и не 

снилось. 

– Словно пьяные, а ведь никакой водки, – говорит за кулисами 

женщина в халате. 

Звукооператор: – А времени еще только половина третьего! 

По сцене ходят люди, переодетые продуктами фирмы «Амвей». 

Стиральный порошок кланяется публике. 

Женщина в фартуке: – Смотрите, они прямо молятся на эти 

порошки. 

Впереди финал, а пока – шествия. Фанфары, барабаны, хор. 

Со сцены в зрительный зал спускаются лучшие из лучших: янтарный 

уровень, изумрудный, жемчужный... Почти две сотни 

человек. Маршируют учительницы, сварщики, бухгалтерши, 

врачи. Каждые десять секунд звучат их имена. На протяжении 

десяти секунд лицо каждого из них на экране – величиной 

с дом 1 . 

1 

Этот репортаж смог появиться только потому, что фирма «Амвей» предложила 

мне (забыв или не зная, что Мариуш Щигель – еще и репортер) вести свой 

– закрытый для посторонних – съезд. Насколько я знаю, после публикации репортажа 

фирма стала требовать от ведущих мероприятия «Амвей» расписку в том, что они 

сохранят в тайне все, что там видели и слышали. 


1 

ISBN 978-83-7536-143-8 TRaNSLaTIoN RIgHTS WWW.poLishrights.com 


сЕгоДнЯ МЫ БуДЕМ РисоВАть сМЕРть 

Войцех Тохман (р. 1969) – журналист, писатель, один из наиболее известных 

Photo: private 

ВойцЕХ тоХМАн 

18 

в мире польских репортеров. Его книги переводились на английский, французский, 

шведский, финский, русский, голландский, боснийский языки. 

Зачем писать книги о массовых убийствах? 

А зачем их читать? Ведь заведомо известно, что удовольствия 

от такого чтения не получишь. 

У меня есть ответ на эти вопросы. И книга Тохмана о массовом 

убийстве в Руанде вполне их подтверждает. 

Целью любого массового убийства является уничтожение определенной 

группы людей – ненавистной и презренной, приравненной 

к вредителям, нарушающим мировую гармонию. 

Не просто их физическое истребление, но и уничтожение самой 

памяти об этих людях. 

С массовыми убийствами нужно бороться: во-первых, спасая 

людей, во-вторых – спасая память о них, об их жизни, о причиненных 

им страданиях, об их гибели. Репортажи Войцеха 

Тохмана, которые наглядно, физиологически рисуют чужую 

трагедию, расширяют личный опыт читателя. Рассматривая 

сам механизм массового убийства – посредством текста, 

не приближаясь, казалось бы, вплотную к мачете и трупам 

изнасилованных женщин, – мы осознаем, как важно вовремя 

закричать «Нет!» – всем, даже тому, кто пропагандирует 

презрение и ненависть, на первый взгляд, более деликатным 

способом. 

Книга «Сегодня будем рисовать смерть» показывает те следы 

массового убийства в Руанде, которые можно увидеть 

сегодня. Это судьбы конкретных людей, жертв и их соседей 

– убийц, пособников убийц. Как и в книге о Боснии («Ты 

словно камень грызла»), Тохман в этих трагических репортажах 

рассказывает о запоздавших на годы погребениях. Но 

самое главное – погружает читателя в ту чудовищную драму, 

которая случилась в стране, сегодня производящей впечатление 

нормальности. 

В книге есть удивительные герои, женщины, пытавшиеся 

кого-то спрятать. Но есть и персонажи – в частности, духовные 

лица – чья позиция вселяет тревогу. Тохман призывает 

задуматься о неготовности человека к пограничным ситуациям. 

Картины, которые открывает нам репортер, весьма болезненны. 

Но к этой боли следует прислушаться. 

Зачем? Чтобы извлечь еще один урок: мы сами не знаем, 

как бы повели себя в подобных обстоятельствах. Повествуя 

о трагедии, Тохман одновременно учит нас мужественному 

состраданию. 

Халина Бортновская 


школА, 

которая так и не успела побыть 

школой. Женщина. Она стоит 

неподвижно. Словно изваяние. 

Ждет у входа в административный корпус: сорока лет, по имени 

Джульетта, в длинном цветастом платье, в руках – связка 

ключей. 

Был четверг, седьмое апреля. Сюда стекались тутси с окрестных 

холмов. Джульетта пришла с мужем и тремя детьми. Младших 

она несла на спине, в платке. 

Школу – ее корпуса занимали десять гектаров – только что 

выстроили. Собственно, даже не школу – техникум. Первый семестр 

должен был начаться после каникул. Роскошные условия 

– электричество, водопровод... 

Но когда на территории школы собралось пятьдесят тысяч 

тутси, спасавшихся от вооруженных мачете соседей, электричество 

и воду отключили. Чтобы ослабить людей. Школу окружили. 

Солдаты хуту ходили среди беженцев и записывали фамилии. 

Они объясняли, что должны прикинуть, сколько нужно еды, 

чтобы никто не умер от голода. 

Никакой еды не привезли. Список был нужен для того, чтобы 

выяснить, кто из местных тутси не добрался до школы, а значит 

– где-то скрывается. Кого нужно ловить, на кого охотиться, на 

кого расставить капкан… 

Тот, кому не удавалось раздобыть воду и хотя бы немного сырого 

батата, через несколько дней умирал и лежал среди тех, 

кто пока еще оставался в живых. 

Прошла неделя, другая. Вонь, слабость. Джульетта взяла детей, 

всех троих, и подошла к солдатам. 

– Послушайте, – сказала она, – я не тутси, я хуту. 

Она показала паспорт. 

– Что же ты тут делаешь? – удивленно спросили те. 

– Я пришла с мужем, – объяснила Джульетта. – Он тутси. Но 

мы решили, что так, без воды, жить невозможно. Он останется, 

а мы с детьми вернемся домой. 

– Ладно, – без всяких колебаний ответили солдаты хуту. 

Джульетта обрадовалась. 

– Ладно, – повторили солдаты. – Можешь идти. Но если ты 

настоящая хуту, то вернешься домой одна, а детей оставишь 

здесь. 

Принадлежность к племени наследуют по отцу. Все в Руанде 

это знают, никто не спорит. Джульетта тоже не стала спорить. 

Вместе с детьми она вернулась к мужу, в самую гущу толпы. 

Началась стрельба. Люди бежали прямо на дула автоматов, 

кому-то даже удалось прорваться. Но за карательными отрядами, 

вторым кольцом окружения стояли бывшие соседи, вооруженные 

мачете. 

Джульетта с мужем и детьми бросились в административный 

корпус. Когда хуту подошли к крыльцу, она выскочила им навстречу: 

– Я – хуту! 

– Ладно, – сказали солдаты. – Беги. 

Джульетта хотела вернуться к мужу и детям, но было уже поздно. 

Сегодня Джульетта – одна из семерых, которые уцелели 

в Мурамби. 

Второй из этих семерых – ее ребенок, который в тот день 

висел у Джульетты за спиной. Двое старших и муж остались 

лежать здесь, под бетоном, вместе с пятьюдесятью тысячами 

других тутси. А может, и не здесь, может, в другом месте. 

Вслед за Джульеттой я обхожу здание администрации. Позади 

него еще корпуса, каждый сорок на пять метров. В каждом 

– шесть классов. Пять метров на пять каждый. Металлические 

двери. Звяканье ключей. 

В классах вместо школьных парт – деревянные нары. Стеллажи, 

сбитые из голых досок. 

На них – люди. Целые. Тела не успели разложиться – они 

просто высохли. Кожа осталась нетронутой. Безмолвный склад 

фигур, скульптур, смердящих изваяний. Они лежат тесно, 

вплотную друг к другу. Застывшие формы. Лысые головы, лишь 

на некоторых – черные волосы. Разные позы: кто-то держится 

за голову, кто-то заслоняет глаза или уши, поджимает колени 

к подбородку. Некоторые в футболках, до сих пор сохранивших 

цвета, но большей частью – обнаженные. Одни заслоняют срам. 

Другие жмутся друг к другу. Третьи – наоборот: руки вскинуты 

вверх, словно пытаются кого-то оттолкнуть. Замершие в крике 

рты. Или стиснутые губы. Все белые, словно из матового стекла 

или льда. Словно присыпанные мукой. Это известь – излюбленное 

вещество тех, кто имеет обыкновение сбрасывать своих 

жертв в массовые могилы. Способ, проверенный историей, опробованный 

на всех континентах. 

Джульетта закрывает первую дверь, открывает следующую. 

Повсюду трупы. Они специально выставлены на всеобщее 

обозрение. Можно ходить между нарами, надо только следить, 

чтобы никого не задеть – кое-где торчат мертвые руки. Но если 

даже я кого-нибудь задену – ничего страшного, никто не станет 

делать мне замечание. 

Я могу пересчитывать их, фотографировать, словно музейные 

экспонаты, могу провести здесь столько времени, сколько 

захочу. 

Могу заглянуть в их открытые глаза. Они смотрят прямо на 

меня. 

Какое-то чудовищное бесстыдство, почти порнография. Мне 

кажется, что я за ними подглядываю. Что я, непрошеный, вошел 

в дом умерших. Мне хочется уйти. 

Джульетта открывает еще один класс. Она молчит, но мне кажется, 

что я слышу ее голос: 

– Смотри! 

Дети. Здесь ни объемных фигур, ни выпуклых черепов. Плоские 

тела, точно пласты раскатанного теста. Видно, где был нос, 

а где рот – словно кто-то забавы ради взял кусочки теста и налепил 

на лица. Снова звяканье ключей. 

Дети в материнских объятиях. Младенцев не убивали. Они 

сосали мертвые груди и умирали от голода. Они и сегодня прижимаются 

к этим грудям. 

Вскоре после того, как убийцы в Мурамби закончили свою 

работу, по окрестностям распространился смрад. Тогда на территории 

школы выкопали огромные ямы. Это было непросто 

– потребовались бульдозеры, экскаваторы. Ямы доверху заполнили 

телами. Сверху присыпали известью и тонким слоем полупрозрачного 

песка. Спустя год, по воле уцелевших, общую 

могилу решено было открыть и перенести тела жертв под бетонные 

плиты. Тогда и выяснилось, что те, кто лежал у поверхности, 

высохли, словно грибы. А детские тела сплющились под 

тяжестью взрослых. 

Отобрали восемьсот сорок мумий, разложили по классам. 

Мы с Джульеттой молчим. Конца этому нет. 

Еще одна металлическая дверь, снова маленькие мучнистые 

лепешки. Я зажмуриваюсь. Чувствую, что сейчас широко открою 

глаза и брошусь отсюда прочь. Надо только смотреть под 

ноги, чтобы никого не задеть. 

Я убегу. Оставлю Джульетту, не сказав на прощание ни слова. 

Пускай она присматривает здесь за своими мертвыми детьми. 

Пускай и дальше стоит, словно изваяние. Пускай ждет. Гордая 

стражница своего Мурамби. Не моего... 

Меня удерживает в этом доме мертвых только опасение, что 

убегая, я обнаружу в своих ладонях мачете... 


1 



оБВинЯЕМАЯ: ВЕРА гРАн 

Photo: Agnieszka Herman 

АгАтА тушиньскАЯ 

20 

Агата Тушиньская (р.1957) – прозаик, поэт, репортер, преподаватель университета. 

Автор двух блестящих книг о театре и многочисленных биографий, в том 

числе Исаака Башевиса Зингера. 

Казалось бы, за минувшие десятилетия о Холокосте было написано 

всё, что только можно – проанализированы и изображены 

все модели трагической судьбы польских евреев… 

и все же по-прежнему выходят книги, способные поразить 

читателя – подобные этой. Главная героиня биографического 

репортажа Агаты Тушиньской – Вера Гран, польская еврейка, 

певица, в довоенной Польше пользовавшаяся огромной 

популярностью. Во время оккупации Вера, не пожелав расстаться 

с семьей, оказалась в варшавском гетто, где пела 

в кафе. Позже ей удалось найти убежище на арийской стороне. 

Вера Гран осталась в живых, но те черные годы омрачили, 

а точнее сломали всю ее последующую жизнь. Еще 

в гетто стали распространяться слухи о сотрудничестве Веры 

Гран с гестаповцами. Хотя певица позже отчаянно пыталась 

оправдаться, а многочисленные суды и комиссии неизменно 

подтверждали ее невиновность, заткнуть глотку клеветникам 

так и не удалось. Вера покинула Польшу, предполагая осесть 

в Израиле, где ее однако приняли крайне недоброжелательно. 

Певица немало скиталась по свету, большей частью жила 

в Париже. До последних дней (Гран прожила длинную жизнь 

и умерла в 2007 году) Вера с маниакальным упорством пыталась 

вернуть себе доброе имя, что в конце концов стоило ей 

психического здоровья. 

В финале книги Агата Тушиньская замечает: «Это не биография. 

Мне хотелось рассказать историю Гран так, как мог бы 

увидеть ее тот, кого – подобно мне – война не коснулась непосредственно, 

но кто, в силу своего происхождения, многие 

годы провел в своего рода гетто». Автор не только рассказывает 

о судьбе конкретного человека, но и размышляет о возможности 

выяснить объективную правду о военных событиях 

спустя десятилетия – когда большинство свидетелей умерло, 

память оставшихся в живых дает сбои, и одни свидетельства 

противоречат другим. Да и можно ли говорить применительно 

к этим проблемам о какой бы то ни было объективности? 

– спрашивает Тушиньская. Впрочем, «Обвиняемая: Вера 

Гран» – в значительной степени книга вопросов, на которые 

трудно ответить однозначно, выражение беспомощности современников, 

вынужденных судить людей, которых пограничная 

ситуация ставила перед драматическим выбором. Кроме 

того, это повесть о непростой дружбе Агаты Тушиньской 

и Веры Гран в последние годы жизни певицы. 



ВЕсь 

май 1942 года в гетто работала немецкая 

съемочная группа. Устраивались 

«кинооргии», как называет 

их в своем дневнике председатель юденрата Адам Черняков, – 

«мерзкие, ханжеские, отвратительные». Снимали фильм о купающихся 

в роскоши жителях закрытого еврейского района. 

Излюбленный Геббельсом метод манипулирования правдой. 

Кадры, снятые в ресторане Шульца на углу Лешно и Новолипок 

– ломящиеся от блюд столы: напитки, копчености, рыба, 

ликеры, белый хлеб... Еврейский рай. Потом сцены «эротических 

ритуалов», праздников. 

Может, именно тогда, в эти дни и произошло то, чего Вера 

потом стыдилась. Точной даты теперь не вспомнить. 

Вера стояла на улице с коллегой, тоже музыкантом. Вдруг 

рядом возник Шимонович. Как из-под земли вырос. Не было 

в гетто человека, который бы его не знал. Он был офицером 

злосчастных «Тринадцати», племянником начальника Веры 

– Ганцвайха, златоуста, веселого агента гестапо 1 . 

Понятия не имею, знала ли об этом Вера. Шимонович спросил, 

не согласится ли она выступить... в его квартире – прямо 

сейчас, немедленно, перед гостями с арийской стороны. Не 

было времени подумать, сочинить какой-нибудь предлог, чтобы 

отказаться – Шимонович уже останавливал рикшу. Коллега 

сказал: «Хочешь жить – соглашайся». Вера попыталась что-то 

возразить – мол, она не может без аккомпанемента, – тогда коллега 

предложил подыграть ей на гармонике. Ловкий, а может, 

просто разумный человек, который понимал, чтó в этой жизни 

делать можно, а чего нельзя – нельзя, например, отказывать 

более сильному. Шимонович спросил Веру, сколько она хочет. 

А может, он выразился иначе: сколько ей причитается. Вера 

уже точно не помнит. – Сколько дадите. – Шимонович посулил 

пятьсот злотых – столько обычно платили Диане Блуменфельд. 

(Пани Турков выступала в гетто в нескольких ревю – «Играем», 

«Поцелуй перед зеркалом» и др.). 

500 злотых – столько пекарь зарабатывал за неделю! Столько, 

говорят, платил в месяц Ганцвайх еврейскому писателю Цейтлину. 

Сытно поесть можно было за злотый. 

Когда они вошли в квартиру, обед подходил к концу. «Я ее 

нашел», – сообщил хозяин. 

Вера помнит пьяную толпу гостей. Песенки, которые она истерически 

выкрикивала, стоя у стены. Липкие жесты и взгляды. 

Свои оправдания – мол, у нее вот-вот начнется выступление 

в кафе. Панику. Бегство. 

Полученные от Шимоновича деньги она отдала на благотворительность. 

Так утверждает Вера. 

Что было ей известно об агентах в гетто, какие у нее могли 

быть с ними дела, в чем они ей помогали и как? Вера не признается 

в близком знакомстве с ними, а уж тем более в дружбе, 

отношениях, выходящих за рамки профессиональной или 

благотворительной деятельности. Она старалась использовать 

свои связи, чтобы помочь другим – коллегам, детям, тем, кто 

просил и нуждался. Таких было немало. Видели ли ее с людьми 

Ганцвайха на улице? Возможно. Стефанию Гродзеньскую тоже 

видели (видели, видали, увидели?), и даже попытались раздуть 

из этого момента какую-то гнусную историю. Безуспешно. 

Мужу Стефании после войны удалось опровергнуть все фильшивые 

обвинения. 

«Господствовавшие в артистической среде гетто отношения 

исключали пуританство в том, что касалось круга общения», 

– вспоминал Антоний Марьянович, обитатель гетто, в книге 

«Жить строго запрещено». Известность Веры не позволяла 

ей скрыться от властей. 

Марьянович встречался с Верой Гран в роли «восторженного 

зрителя». Он пишет, что это была его любимая певица, 

и к тому же прелестная женщина. Сочувствует необходимости 

разбираться в том, кто какую роль сыграл в это чудовищное 

время. 

Не думаю, что Вера хорошо разбиралась в иерархии гетто, 

различала фуражки и цвета магендовидов на повязках сидевших 

в зале. Ганцвайха (невысокого, в очках) не заметить было 

невозможно – он был организатором благотворительных мероприятий, 

но постепенно положение его становилось все 

более шатким, и он все более отчаянно искал себе алиби. Возможно, 

она слышала о ночном банкете, на который он потратил 

двадцать пять тысяч, что вызвало недовольство даже офицеров 

гестапо. Банкет, очевидно, проходил в одном из любимых ресторанов 

гестаповцев – в отеле «Британия» на Новолипках. Не 

знаю, познакомилась ли Вера с непосредственным начальником 

Ганцвайха, офицером варшавской Полиции безопасности 

Штабеновым. Или Журавиным, еще одним сотрудником гестапо, 

на которого Черняков жаловался в своем дневнике – якобы 

оба его шантажировали. 

Сомневаюсь, что Вера хорошо ориентировалась в этой паутине 

отношений между агентами. Думаю, ее контакты с ними 

были достаточно случайны. Трудно поверить, чтобы ее могло 

связывать с ними нечто большее. 

«В ту ночь гетто пропалывали от сорняков», – записал 

Рингельблюм. Агенты сводили счеты друг с другом, и 24 мая 

1942 года главари «Тринадцати», в том числе Шимонович, 

были расстреляны. 

Территорию гетто несколько раз уменьшали. Вера меняла 

место жительства, но названий улиц теперь уже не помнит. Вид 

из окна? – Вряд ли это что-то даст – окна обычно упирались 

в стену. 

В июле 1942 – день теперь точно не вспомнить – ей позвонил 

знакомый, Казик, и сообщил, что удалось договориться о ее 

бегстве из гетто. Вера не уверена, что прозвучало именно это 

слово – «бегство». Может, он сказал «выйти из гетто»? Вот 

уже несколько месяцев эта отгороженная стеной часть города 

была ее миром. Местом, где она просыпалась, работала, засыпала, 

чувствовала близость родных и радость от того, что поет для 

своих слушателей. О завтрашнем дне она старалась не думать. 

Вера не признавала никакой философии, кроме необходимости 

выжить. Каждый день был испытанием. 

Спектакль закрыли. Не стало работы, триумфов, удовлетворения. 

Что ей было делать теперь в этом мертвом городе? Оставаться 

ради родных? Может, она бы и осталась, если бы знала, 

что это последние мгновения, последний чолнт, в последний 

раз произнесенная вместе молитва, в последний раз зажженные 

свечи. Остаться с ними, но зачем? Она ничего не знает точно... 

Ходят жуткие слухи о том, что людей вывозят и уничтожают 

– можно ли им верить, нужно ли? 

Вера помнит жару в начале июля, потом пошли дожди. Помнит 

музыку в кафе – столики только что вынесли на улицу, иронические 

комментарии по поводу действий Чернякова. «Фанфары 

на тонущем корабле», – так тогда говорили. Вера его 

понимала. Она ходила на детские праздники – дети еще были 

способны верить в солнце. Оркестр, хор, балет. Она старалась 

не отставать от живых. 

Вера помнит панику среди коллег – примерно девятнадцатого 

июля: одни говорили о выселении, а другие – о погроме. 

Через три дня она уже сама читала объявление на стене – о переселениях 

на восток. Двадцать первого июля, протестуя против 

планируемого массового убийства собратьев, председатель 

Черняков покончил с собой. 

Вероятно именно тогда, в конце июля 1942, Казик нашел для 

Веры убежище на арийской стороне. 

1 

Абрам Ганцвайх – немецкий провокатор в Варшавском гетто, агент гестапо. В просторечии 

все ведомство Ганцвайха называли «Тринадцать» – по номеру дома на улице 

Лешно, где была его штаб-квартира. 


21 

ISBN 678-83-08-04505-3 TRaNSLaTIoN RIgHTS Éditions grasset 


уРок Английского 

Photo: Joanna Helander 

ВильгЕльМ ДиХтЕР 

22 

Вильгельм Дихтер (р.1935) – прозаик, дебютировавший романом «Конь Господа 

Бога», первой частью автобиографической трилогии, в которую вошли также 

«Школа безбожников» (1999) и недавно опубликованный «Урок английского». 

Вильгельм Дихтер дебютировал поздно, но ярко – блестящим 

автобиографическим романом «Конь Господа Бога». В этой 

книге он описал собственные перипетии в годы войны – историю 

еврейского мальчика, который, прячась в местах все 

менее подходящих для человеческого существа, постепенно 

утрачивает человеческий облик. О дальнейшей судьбе этого 

ребенка Дихтер затем рассказывает в «Школе безбожников» 

и в своей новой книге – «Урок английского». 

Третья часть автобиографического цикла открывается 

1968 годом: польское правительство, разорвав дипломатические 

отношения с Израилем, вынуждает поляков еврейского 

происхождения отречься от своих корней или покинуть 

страну. Половина из оставшихся в Польше евреев эмигрирует. 

Среди них – семья Вильгельма Дихтера. 

Дальнейшее повествование – одновременно история успеха 

и история поражения. Рождается третий ребенок, инженер 

находит хорошую работу, супруги покупают квартиру. В чем 

же поражение? Дело в том, что семейство Дихтеров оказалось 

за океаном в момент, когда основы послевоенного устройства 

Соединенных Штатов дали трещину: вьетнамская 

война породила в молодежи самые радикальные настроения, 

афера Уотергейт подорвала доверие к президенту, на фоне 

рецессии росла безработица, укрепляя тем самым позиции 

противников капитализма. 

Дихтеру законы и конфликты этой новой реальности не вполне 

ясны, но никак не безразличны. Хотя в первую очередь 

повествователь сосредоточен на себе и своей семье, замечает 

он достаточно много. Своей наблюдательностью Дихтер 

обязан интеллекту, угол же зрения обусловлен, прежде всего, 

военным опытом с его страхами и маниями. В детстве 

повествователь вытеснил из сознания факт самоубийства 

отца; став взрослым, он испытывает потребность в том, чтобы 

вспомнить ту смерть и сохранить память об отце. Это однако 

влечет за собой проблемы с самоидентификацией, осмыслением 

своего еврейского происхождения, ассоциируемого со 

стигматом отверженности. 

Лишь в таком контексте можно понять внутреннее сопротивление 

Дихтера изучению английского языка. Прорвать 

плотину и позволить английскому хлынуть в свою жизнь 

повествователь может лишь после осознания внутренней 

сверхзадачи – отрефлексировать на чужом языке собственную 

биографию. 

Понимаемый как практическая задача, «урок американского» 

безусловно оказался успешным. Но урок истории, извлеченный 

из жизни и прочитанных по-английски книг, дает 

свои плоды лишь теперь – спустя сорок лет, благодаря этой 

автобиографической трилогии. 



В ЗЕРкАльцЕ 

заднего обзора появились и стали быстро расти фары догонявших 

нас машин. Поглядывая на них, я спрашивал себя, зачем 

мчался, как сумасшедший. Убегал я из Бруклина, что ли? Может, 

рассказ Михала напомнил мне разговоры о коммунистах 

и антисемитах, которые велись в доме на протяжении четверти 

века? Обе темы, неразрывно связанные друг с другом, тянулись 

за нами, словно грязный шлейф войны. Нам никак не удавалось 

его сбросить. 

Сразу после освобождения мать призналась, что русские появились 

в последний момент. Еще несколько дней – и нам пришел 

бы конец. 

– Деньги кончились, – развела она руками. 

– Они спасли вам жизнь, – заметил Михал. 

Мать кивнула: 

– Да я готова была им ноги целовать, не будь они такими бандитами. 

Оба замолчали. После длинной паузы Михал твердо заявил, 

что социализм нивелирует социальное неравенство и искоренит 

антисемитизм. Эти слова мне запомнились. 

– Характер у русских тоже есть, а молчат они потому, что 

НКВД всех держит в железном кулаке, – горько сказала мать. 

– Нужно бежать из Бориславля, пока есть возможность. 

Мы репатриировали в Польшу, Михала назначили директором 

небольшой нефтебазы в Лиготе. В нашей – бывшей немецкой 

– квартире часто бывали люди, занимавшиеся национализацией 

некогда немецких фабрик. 

– Это польские коммунисты? – поинтересовался я. 

– Это мародеры – скривилась мать. 

Коммунистов я увидел в Тшебини, когда в пропахшей нефтью 

(рядом стояла огромная нефтебаза) директорской вилле стали 

появляться директора металлургического комбината, кожевенного 

и цементного завода, а во время референдума и выборов 

– также люди в форме. За богато накрытым столом взрослые 

до поздней ночи смеялись и болтали о политике. Порой у матери 

вырывалось что-нибудь о любимом Львове – не обращая 

внимания на грозные взгляды супруга, она восклицала, что ее, 

мол, не обманешь, и всё тут. Гости, хихикая, пили за здоровье 

хозяйки, хвалили ее бульон с лапшой или говядину со свеклой. 

А какой там был сад! Какие розы! Сад тянулся на добрую сотню 

метров – до самой нефтебазы. В погожие дни я играл там с приятелями, 

обитавшими в деревянных бараках, что стояли позади 

виллы. Их родители никогда у нас не бывали. 

После выборов в Сейм Михала перевели в Отдел внешней 

торговли ЦК ПРП. В разрушенной Варшаве мы поселились 

на втором этаже только что оштукатуренного и выкрашенного 

в желтый цвет дома. В школе имени королевы Ядвиги, куда 

я пошел в середине учебного года, мальчишки дразнили меня 

русским прихвостнем и напоминали, что евреи распяли Христа. 

Узнав об этом, мать отправилась к нашему классному руководителю 

– ксендзу из костела Св.Михала, – а когда и это не 

помогло, начала донимать мужа за завтраком: 

– Так что там с этой школой на Жолибоже, в которой нет 

уроков закона божьего? 

Михал поставил чашку с кофе: 

– Нет мест. 

Мама звякнула ложечкой о блюдце: 

– В Валбжихе евреев выпускают в Израиль… – она замолчала. 

– Я позвоню директрисе, – Михал вытер губы салфеткой. 

– Одна я тут сидеть не буду, – предупредила мать. 

– Сегодня же позвоню. 

Испугавшись, что маму слышно на улице, я прикрыл дверь на 

балкон и стал смотреть, как Михал садится в коричневый «ситроен» 

с серебристыми иглами на капоте. 

Вскоре Михала перевели в Министерство внешней торговли, 

а затем – тоже вскоре, хотя и не так быстро, как рассчитывала 

мать, – назначили заместителем министра. Тогда ему предоставили 

зеленый «опель-капитан» с шофером. 

В те годы отношение к коммунизму в нашей среде колебалось 

от апогея в период карьеры Михала и его командировок в Москву, 

Лондон, Пекин и Тирану, до перигея в годы политических 

процессов, в особенности «дела врачей», когда Михал перепугался, 

что антисемитов подзуживает сама партия. 

– А ты говорил, что это гарантия безопасности, – холодно 

процедила мать. 

– Субъективно я прав, но объективно… – начал он. 

– К черту такие гарантии! Нужно уезжать. 

Отношение же к антисемитизму оставалось неизменным. 

Антисемитов презирали все наши знакомые поляки, а у нас от 

страха и ненависти перехватывало дыхание. 

– Выдал бы он меня немцам? – начинала гадать мать, познакомившись 

с кем-нибудь. 

– Что ты болтаешь? – возмущался я, хотя глядя в зеркало во 

время бритья, сравнивал свою голову с образцами генерал-губернатора 

Франка. 

Говоря об антисемитах, я пользовался теми же словами и теми 

же конструкциями. 

– А можно жить среди других? – спросил я однажды громко. 

– Других, чем мы? – догадалась мать. 

– Да. 

– Нет. 

Вдруг, словно на черно-белой фотографии, я увидел Михальских 

в их финском домике на Мокотове. Высокие и спокойные. 

В окружении своих черных спаниелей. Он занимал какой-то 

важный пост в ЦК ППС, но после «слияния» партии оказался 

не у дел. Где он работал? Или не работал? Нет, не может 

быть – все где-нибудь работали. Лакомясь фруктами из их сада, 

мы болтали целыми часами, но о чем – совершенно не помню. 

С Михальскими мне не требовался «третьий глаз», более того, 

я даже представлял себя их сыном. Никогда раньше в своих мечтах 

о том, чтобы не быть евреем, я не заходил так далеко. Летом 

l950 года я приезжал к ним на велосипеде – дорога вылетела 

у меня из головы, но помню, как я прислонял велосипед к их 

забору, в котором не было калитки. Пан Михальский, словно 

Панглосс, работал в саду и разводил собак (много лет спустя мы 

купили у них Иду). Однажды, гладя щенков, которые возились 

в картонной коробке, я спросил у него, хочется ли счастливым 

людям чего-то большего. 

– У счастья есть предел.. 

– А у несчастья? 

– У несчастья – нет дна. 

PUBLISHER znak, cracoW 2010 144 × 205, 240 pages 

23 

ISBN 978-83-240-1372-2 TRaNSLaTIoN RIgHTS znak 


Бог сПит 

Photo: Andrzej Wróbel 

МАРЕк ЭДЕльМАн 

24 

Марек Эдельман (1922 – 2009) – легендарный руководитель восстания в варшавском 

гетто, политический и общественный деятель, человек величайшего нравственного 

авторитета для многих поколений евреев и поляков. 

Эта книга читается на одном дыхании. Она представляет собой 

запись бесед двух известных журналистов – Витольда 

Береся и Кшиштофа Брунетко – с Мареком Эдельманом. 

Эдельман, легендарный руководитель восстания в варшавском 

гетто, выдающийся кардиохирург, после войны работал 

в лодзинской больнице, подвергался гонениям со стороны 

властей ПНР, участвовал в демократической оппозиции. Депутат 

Сейма в независимой Польше, он активно боролся не 

только за польское дело, но ратовал также, например, за оказание 

помощи жертвам войны в бывшей Югославии, налаживание 

диалога между Палестиной и Израилем. Вацлав Гавел 

назвал Эдельмана «олицетворением всего лучшего, что есть 

в Польше». 

Стержнем повествования оказываются десять заповедей, 

служащие для собеседников своего рода точкой отсчета. 

Скончавшийся в прошлом году в возрасте девяноста лет 

Эдельман – свидетель, пожалуй, самой страшной катастрофы 

в истории человечества, человек огромного мужества 

и непростого характера, по словам Леха Валенсы, «столь не 

подходящего для нашего мира, который предпочитает красивую 

жизнь, красивые жесты и красивые слова», – рассказывает, 

главным образом, о событиях, происходивших в годы 

войны и оккупации, но не только. Слова Эдельмана нередко 

потрясают современного благополучного читателя, заставляя 

осознать пропасть между этикой и законом – и миром реального 

человеческого опыта. Эдельман рассказывает о ситуациях, 

в которых мораль обнаруживает свою беспомощность, 

а ханжеская болтовня – свою поверхностность. Собеседник 

Береся и Брунетко склонен верить скорее человеку, чем Господу 

Богу. Он отвергает бюрократизированную религию, являющуюся 

для него синонимом власти и ее идеологии. Однако 

говорит Эдельман и о добре. Каждую беседу завершает 

короткий комментарий человека, в жизни которого Эдельман 

сыграл значительную роль. Так, Константы Геберт пишет: 

«Религию он считал бессмысленной и вредной. “Вера мне 

чужда; не люблю, когда ее демонстрируют”, – признался мне 

однажды Эдельман. Я однако верю, что вера в Бога имеет 

значение. Еще важнее верить Богу – пройти по жизни так, 

как он учит. Но самое важное, – чтобы Бог мог верить в тебя. 

Знать, что ты не струсишь, не сбежишь, не предашь добро. 

Вне зависимости от того, веришь ты в Бога или нет. В докторе 

Мареке Эдельмане Господу не приходилось сомневаться 

– во время восстания в гетто и во время варшавского восстания, 

в марте 1968 года и в период военного положения, 

среди миротворцев в Сараево и у постели пациента Бог знал, 

что он не подведет». 

Марек Залеский 


– глАВнЫй 

вопрос: что 

для вас важнее 

всего? 

– Я уже говорил: важнее всего – жизнь, а когда жизнь у тебя 

есть, важнее всего оказывается свобода. Но когда ты отдаешь за 

свободу жизнь, уже непонятно, чтó же самое главное. Вот и все. 

Что-то вроде этого. Так я думаю, уже много лет. 

Это где-то печаталось, не записывайте. Не помню точно, как 

я это сформулировал, но вышло неплохо. 

– Да, это хорошо сказано. 

Вы в свое время рассказали, что когда вас выгнали из больницы, 

к вам пришел бывший коллега и сказал: – Если понадобится, 

я тебя спрячу. – Еще вы сказали: – Давать убежище 

тому, кого бьют. Спрятать его где-нибудь, в подвале. Не бояться 

этого. Вообще всегда быть против того, кто бьет. 

– Действительно, когда меня выгнали из больницы, из Радома 

приехал мой коллега, Бляхницкий. Мы вместе работали, 

когда учились на третьем курсе. Потом он женился на богатой 

девушке, уехал в Радом и там сразу сделался ein grosse ординатором, 

на пятьдесят коек. Хороший мужик. Он сам был болен 

– митральный стеноз. А когда-то мы вместе сдавали экзамен по 

специальности – уже будучи дипломированными врачами; это 

отдел здравоохронения потребовал, пообещав иначе урезать 

зарплату и т.д. 

Профессор Якубовский говорит: 

– Завтра милости прошу ко мне на экзамен. 

И вот стоим мы в этом коридоре – Рысек Фенигсен, Бляхницкий 

и я – больше молокососов не нашлось. И вдруг Бляхницкий 

начинает бледнеть и трястись. Мы спрашиваем: – Ты чего? 

Что ты волнуешься? – Он: – Я не сдам. – Я говорю: – Идиот, да 

ведь он не будет ничего спрашивать. Если бы он собирался тебя 

спрашивать, давно бы выгнал. – Мы вошли в кабинет, профессор 

взял ведомости, подписал и отпустил нас. 

А когда меня уволили, он уже был важным ординатором 

в Радоме. У них с этой его богатой женой была трехкомнатная 

квартира – кухня, альков и все такое. В 1968 году он приехал ко 

мне. У меня в этот момент как раз сидела Эльжбета Хентковская, 

они были знакомы – Эльжбета когда-то проходила у нас 

стажировку. И Бляхницкий вдруг заявляет: – Марек, я все 

продумал. Альков отделим стенкой, поставим шкаф, через него 

ты сможешь входить и выходить. Я тебя буду прятать до конца 

своих дней. 

Бляхницкий говорил так, словно в Польшу снова вошли немцы. 

Эльжбета была потрясена, даже расплакалась. 

– Всегда, вне зависимости, от того, кого бьют, его надо защищать... 

– Хорошо я сказал, а? Или вам не нравится? 

– Очень нравится. 

– Ну и ладно. Что тут комментировать? Все ясно, человека 

можно понять по одной фразе. Героиня «Страхов царя Соломона» 

Ромена Гари удивляется, что девяностолетний доктор 

неохотно поднимается к ней на шестой этаж – а ведь во время 

войны она знала, в каком подвале он прячется. Другими словами: 

она спасла доктору жизнь, не выдала его. 

– То есть, с ее точки зрения, выдать кого-то, предать – нормально, 

а не выдать – героизм. И поэтому старенький доктор 

должен бегать к ней по лестнице на шестой этаж. Он ведь обязан 

ей жизнью. 

Это нацистская ментальность, которая въелась в мозги французов, 

а может, и других европейцев. Ведь французы были 

свободны. Париж был открытым городом. Немцы ездили туда 

развлекаться. Офицеры и солдаты мечтали попасть в те части, 

которые там стояли. Коньяк, девочки и так далее. Шикарная 

жизнь! Даже у нас в гетто можно было достать французский коньяк 

– немцы привозили из Парижа и продавали спекулянтам, 

а те таскали в гетто. Были бы деньги... 

Да, в гетто были богатые люди. Они торговали с немцами… 

какой-то шахер-махер… в общем, торговля шла. Немцы не 

брезговали еврейскими деньгами. Наоборот, их это вполне устраивало. 

Вот был один такой Менде, отличный парикмахер – немцы 

обожали у него стричься. Казалось, безопасность ему гарантирована. 

И вдруг они приходят, все у Менде отбирают, а самого 

его расстреливают. Это просто такая ментальность, согласно 

которой еврей – не человек, понимаете? 

Как говорила Ханна Арендт? 

– Банальность зла. 

– Банальность зла... На самом деле зло – не банальность, а человеческая 

природа. То, что на дне человека. Человек – злой, 

иначе бы не выжил. Он сумел перебить всех своих противников 

на протяжении сотен или десятков тысяч лет. И остался на земле, 

потому что ел и мясо, и траву, все подряд. Сумел приспособиться 

лучше, чем другие. А конкурентов уничтожил. 

Таков принцип существования крупного государства – уничтожать 

соседей, если они слабее и оружие у них хуже. 

Вот и сегодня, в современной Польше... Что делали с порядочными 

людьми при Качиньских? Ведь чтобы прикончить человека, 

необязательно его расстреливать. 

В этом вся беда: человек по природе своей – зол. Впрочем, 

это всегда глаза выдают – и зло, и добро. Однажды ко мне зашла 

одна дама – врач, крупный ученый – международные конференции, 

монографии, ее просто на руках носили. И вдруг мужа 

– тоже врача – арестовывают, в чем-то обвиняют. Опять-таки 

люди Качиньского. Я не знаю – виновен он был, нет ли... Но 

она вдруг осталась в одиночестве. Подруги здороваться с ней 

боялись. К тому же она по-прежнему носила красивые туфли 

и блузки, что-то зарабатывала – так что ко всему прочему тут 

еще примешивалась обыкновенная зависть. 

У человека дурной характер. Человек – плод эволюции, не 

вполне цивилизованный. Возможно, через тысячу лет люди 

изменятся. Не внешне – просто сделаются более цивилизованными. 

– Инструмент, которым может воспользоваться цивилизация, 

– десять заповедей. 

– Религия. Десять заповедей. Христос. Это прекрасно. Но 

ведь их ввели силой. Откуда взялись десять заповедей? Чтобы 

как-то обуздать евреев, которые шли из Египта в Израиль. Это 

ведь были бандиты. Сорок лет они не могли добраться до этого 

Израиля, убивали друг друга. Каждый жаждал попасть в эти 

райские места, но никто не знал, где они находятся. Знали только 

предводители, которые науськивали одних на других. Наконец 

та группа, которая оказалась сильнее, навязала остальным 

эти десять заповедей, чтобы держать их в узде. Кто не подчинился, 

того убили. Никуда от этого факта не денешься: десять 

заповедей были введены в человеческую мораль силой. 

– Но религия способствует воспитанию цивилизованного 

человека. 

– Да. Иногда. Но не всегда. 


2 



тост ЗА ПРЕДкоВ 

Photo: Krzysztof Strachota 

ВойцЕХ гуРЕцкий 

26 

Войцех Гурецкий (р. 1970) – журналист, писатель, дипломат. В настоящее время – 

сотрудник Центра востоковедения. 

«Тост за предков» – книга репортера и эксперта Центра 

политологии, уже много лет изучающего историю, культуру 

и политику кавказских государств. Автор посещал Кавказ не 

только как политолог и журналист, но и как сотрудник польского 

посольства в Баку, а недавно – в роли эксперта миссии 

Евросоюза, исследующего причины и последствия войны 

в Грузии в 2008 году. 

Гурецкий раскрывает перед читателем историю и быт жителей 

пограничья Азии и Европы: поликультурность этих территорий 

оказалась для их обитателей одновременно благословением 

и проклятием, как нередко случается на географических 

и культурных пограничьях в ситуации политической 

нестабильности (в данном случае – после развала СССР). 

Из книги мы много узнаем о нелегком процессе модернизации 

постсоветского Азербайджана, где все выше поднимает 

голову исламский фундаментализм, все решительнее заявляют 

о себе противники западной модели. Наиболее интересны 

в этой удивительной книге фрагменты, посвященные 

Грузии и Армении. Картина, которую описывает Гурецкий, 

нисколько не напоминает сообщения СМИ, падких на сенсации, 

рассказы бывших историков, обслуживающих новые 

государства, литературные памятники прошлого. Мы читаем 

о католической Грузии, гордящейся тем, что она дала миру 

(т.е. России) великого Сталина, Грузии, до сих пор не умеющей 

отрефлексировать свое историческое прошлое, Грузии, 

погруженной в многолетние конфликты и споры с Россией. 

Мы читаем об Армении – стране с трагической историей, 

по сей день живущей воспоминаниями о чудовищной резне 

1915 года, пытающейся лавировать между Россией (поскольку 

опасается угрозы со стороны Турции) и Западом, тесно 

связанной с армянской диаспорой. Гурецкий смотрит глазом 

путешественника-репортера, и историка, который сплетает 

свое повествование из десятков людских историй, встреч, 

пейзажей, делится с читателем своим изумлением и помогает 

разобраться уже даже не в квадратуре «кавказского мелового 

круга», но в рецептуре кавказского геополитического 

хаоса, из которого проступают очертания будущего. 

Марек Залеский 


иконА 

– Сталин сыграл в истории человечества исключительную 

роль, – заявил нам профессор Гегешидзе. – История знает 

многих великих людей. Христос. Магомет. Конфуций. Александр 

Македонский. Наполеон. Сталин – один из них, один 

из первых. 

1998 год. Мы приехали в Грузию снимать фильм о культе 

Сталина 1 . Президент Эдуард Шеварнадзе только что открыл 

институт, созданный специально для исследования личности 

диктатора. Давид Гегешидзе – председатель Ученого совета института. 

Гегешидзе, философ: 

– Мы собираем и распространяем информацию о Сталине, 

изучаем источники, которые могут пролить новый свет на эту 

личность. Стараемся не поддаваться эмоциям. Мы вне политики, 

наша цель – научный анализ феномена Сталина. 

Профессор Иване Шенгелия, историк: 

– Мы хотим понять, кем он был. У нас работают психологи 

и графологи, ведь любой автограф Сталина имеет большое значение 

для исследования его образа жизни, привычек, отношения 

к своему окружению. 

Доктор Мзия Наочашвили, историк: 

– У грузинского народа множество героев, но исследования 

феномена Сталина имеют не только национальный аспект. Это 

не грузинский герой. Сталин – достояние всего человечества. 

Мы спрашивали сотрудников Института, что они думают 

о сталинских преступлениях, о голодоморе, о Катыни... 

В ответ слышали, что система лагерей была экономически оправдана: 

без армии заключенных Сталину не удалось бы в короткий 

срок поднять промышленность. 

Кто-то заметил, что на Украине голодали и до революции: 

– Голод – явление, порожденное неурожаем, а вовсе не специфическая 

черта коммунистического режима. Да, жертвы были, 

но украинцы завышают цифры. 

Что касается Катыни, – полагают сотрудники Института, 

– Сталин не может нести ответственность за эти события: 

– Он бы никогда не дал приказ расстреливать людей. Сталин 

никогда этого не делал. Он руководил страной, у него имелись 

более важные проблемы, зачем ему убивать? На то были компетентные 

органы. (Еще нам сообщили, что в Катыни все происходило 

согласно букве закона: «Другое дело, справедливое ли 

решение было принято по этому вопросу»). 

Бизнесмен Отар Чигладзе, спонсор Института («среди грузинских 

бизнесменов немало сталинистов; в таких фирмах царит 

порядок, все вопросы четко решаются, а люди получают 

хорошие деньги») подчеркнул, что дети и внуки репрессированных 

не хотят, чтобы мир знал правду о Сталине. 

– А маленький ребенок, чей отец был арестован – откуда он 

мог знать, хороший ли Сталин и хорошо ли поступал отец? 

– При жизни Сталина говорили одно, теперь говорят другое. 

Может, потом еще что-нибудь третье придумают… – подвел 

итог нашей беседе профессор Иване Шенгелия. 

Шеварнадзе считал создание института (полное его название: 

Научно-исследовательский центр феномена И.В.Сталина) 

одним из своих величайших достижений. В интервью он объяснял, 

что Сталина раньше изображали в «вульгарном свете» 

и с этим следует покончить. Такие интервью он давал по-грузински, 

грузинским СМИ. 

С журналистами за пределами Грузии Шеварнадзе о Сталине 

говорил редко. В изданной по-русски автобиографии «Будущее 

принадлежит свободе» бывший президент Грузии написал, 

что десталинизация повредила репутации грузинского народа: 

Хрущев показал Сталина не только тираном и преступником, 

но также и невежей, чуть ли не идиотом, а ведь этот человек 

вел за собой миллионы, выиграл войну, выстроил огромную 

империю! Разве идиот, – спрашивал Шеварнадзе, – сумел бы 

победить Гитлера? 

(В изданном в 2003 году грузинском учебнике истории для 

девятого класса – крупным шрифтом – написано, что критика 

Сталина в период хрущевской оттепели переродилась в травлю 

грузинской нации: «Подчеркивалось, что Сталин – грузин, 

хотя в данном случае это не имело никакого значения»). 

В конце восьмидесятых годов, когда народы Советского Союза 

пробуждались от спячки, поднимали головы и требовали 

признания своей самобытности, грузины призвали к справедливой 

оценке личности Сталина. Они создали Общество идейных 

наследников Иосифа Сталина и Международное общество 

«Сталин». Другая новоявленная организация добивалась 

перенесения праха Сталина из Москвы в Грузию. Осетины, 

жители центрального Кавказа (у диктатора якобы имелись 

осетинские корни) также считают Сталина своим соотечественником. 

В середине девяностых годов читатели газеты «Молодежь 

Осетии» наиболее значимыми фигурами в истории 

человечества назвали Сталина и Христа. «С одной стороны, 

– комментировала результаты плебисцита редакция, – победу 

Сталина можно объяснять безграничной любовью к великому 

соплеменнику, с другой, эта популярность может быть вызвана 

тревогой – ведь в последнее время различные горе-историки 

бесстыдно поливают Сталина грязью. Но не будем забывать, 

что голос народа объективен, а следовательно верен». 

В выборах в Грузии 5 ноября 1995 году приняла участие 

Сталинская коммунистическая партия (список номер 27), за 

которую агитировали плакаты с диктатором и огромный портрет 

Сталина, который возили по Тбилиси на крыше микроавтобуса; 

портрет освещали новогодние лампочки, и ночью 

вся эта мигающая кавалькада – вслед за микроавтобусом ехало 

еще несколько машин, все с сиренами и мигалками (говорят, их 

сняли со «скорых» или с пожарных) – напоминала шествие 

безумцев, хоровод последователей какого-то христианско-языческого 

святого (в те годы ночи в Тбилиси были почти черными: 

фонари и вывески не горели, в домах люди жгли свечи и керосиновые 

лампы, из окон сочился бледный свет, а папиросы 

запоздалых прохожих оставляли след, точно самолеты на небе). 

[...] 

За Сталинскую партию проголосовало 3,5 процента избирателей. 

Большинство сталинистов поддержали Гражданский 

союз президента Шеварнадзе. 

1 

Божественность И.В.Сталина в свете новейших исследований. Студия документльных 

иихудожественных фильмов в Варшаве по заказу I телеканала TVP, 1998 г. 

Режиссер: Кшиштоф Новак-Тышовецкий, сцеанрй Войцех Гурецкий и Кшиштоф 

Новак-Тышовецкй, оператор Кшиштоф Хейке. 


2 



устРой сЕБЕ РАй 

Photo: Petr Halousek 

МАРиуш ЩигЕл 

28 

Мариуш Щигел (р. 1966) – репортер, журналист, ранее работал также на телевидении 

и радио. Переведенный на шесть языков «Готтланд» получил премию 

«european Book prize 2009». 

Новая книга Мариуша Щигела уводит читателя не только за 

пределы Польши (снова в Чехию), но и за пределы жанра репортажа. 

Это скорее документально-социологическое эссе, 

нежели классический репортаж, которым Щигел занимался 

до сих пор. «Устрой себе рай» – плод десятилетнего увлечения 

автора чешской культурой. До этого Щигел выпустил 

«Готтленд» – мозаику исторических репортажей о Чехии 

и Чехословакии ХХ века. Если первая книга рассказывала 

об истории, то вторая касается сегодняшнего дня. 

Автор смотрит чешское телевидение. Читает популярные книги 

– например, роман молодой вьетнамки о чехах-расистах. 

Критики были в восторге, однако роман оказался мистификацией. 

Щигел посещает кино и театры. Заходит в городские 

туалеты. В том, что на площади Республики, восхищается 

надписью на стене: «цените случайную доброжелательность 

и бессмысленные добрые поступки». 

Автор захаживает в крематории. В Усти-над-Лабой узнает, 

что триста урн с прахом дожидаются, пока их заберут родственники. 

Самая старая стоит уже девятнадцать лет. Чаще 

забывают о матерях, чем об отцах. 

Автор спрашивает чехов, полагающих себя самым атеистическим 

народом в Европе, как им живется без Бога. Если 

после смерти не существует ни наказания, ни награды, имеет 

ли смысл быть хорошим? 

Автор удивляется. Однажды Щигела даже назвали самым 

удивленным польским репортером. 

Он хочет разобраться. Не оценивает и не осуждает. 

Начинает с восторгов по поводу надписи над писсуаром, 

а заканчивает обнажением истинного лица чешской культуры. 

Культуры, которая исключает из публичного дискурса все 

неприятное, болезненное, дискомфортное. Культуры, которая 

не желает рефлексировать над тем, что ее тревожит (два 

ключевых понятия в чешском языке – это «klíd» и «pohoda»: 

оба означают „покой”, и чехи относятся к ним с нежностью 

и любят употреблять в уменьшительно-ласкательной форме). 

Культуры, которая обращает в шутку все, что только возможно. 

Мистифицирует. Чешская культура, – предполагает автор, 

– это культура мистификации. Увиливания. Высмеивания. 

Чехи – народ, который не любит страдать. 

Может, чехи создали свою культуру в качестве антидепрессанта? 

– спрашивает репортер. 

Но ведь антидепрессант – это бегство от реальности, – отвечает 

ему писатель Ян Балабан. 

Юстина Водзиславская 


нАгАно 

Каждая нация испытывает потребность в пафосе и каждая нация 

испытывает потребность в героях. 

В Чехии обе эти потребности удовлетворяет хоккей. Ничто 

во всем мире не увлекает чехов так, как миллионеры, раскатывающие 

по замерзшей воде и лупящие деревянными палками 

по резиновому кружку. 

Некогда существовала теория, будто бы любимое занятие чехов 

– собирание грибов (поскольку это можно делать бесплатно, 

– утверждал писатель Ян Буриан), однако сия гипотеза была 

полностью опровергнута, когда в 1998 году в японском Нагано 

Чехия стала олимпийским чемпионом по хоккею на льду. Выиграв 

у России решающий матч со счетом 1:0, чехи повергли 

россиян в пучину стыда и боли. 

После золота Нагано Чехия три раза подряд завоевывала звание 

чемпиона мира, и хоккейная религия все крепла. 

Кумиром и богом чехов стал Доминик Гашек (родившийся 

в 1965 году) по прозвищу Доминатор – вратарь, который 

в Нагано отражал российские броски. Его именем даже назвали 

астероид. Чехи скандировали: «Гашека – в Замок!», что 

означало: чешский народ желает видеть Гашека президентом. 

Доминик Гашек закончил исторический и филологический факультет; 

он передал миллион долларов для бедных детей, чтобы 

дать им возможность учиться играть в хоккей, занял второе 

место по количеству блокированных бросков в сезоне (я эту 

фразу сам не понимаю, но на языке хоккея она якобы означает 

выдающиеся успехи). 

Яромир Ягр (родившийся в 1972 году) – кумир и бог Чехии 

номер два. Правофланговый, играет под номером 68, в память 

о Пражской весне, вторжении советских войск и дедушке, который 

был арестован и умер в тюрьме. Ягр считался лучшим 

хоккеистом мира; шайба липнет к его клюшке, точно намагниченная, 

и этот феномен не поддается логическому объяснению. 

Не меньше, чем его голам, СМИ уделяют внимание его прическе. 

После успехов в НХЛ Ягр перешел в омский клуб «Авангард» 

и принял православие. Говорят, что когда каток пустеет, 

Ягр выходит на лед и медитирует в полутьме. 

Обоими восхищаются, обоих обожают, обоих почитают за 

героев. 

Однако в пафосе и в героях нуждается не только нация. Нуждается 

в них и опера. 

Поэтому в пражском Национальном театре возникла идея 

поставить оперу о хоккее. 

По сути, автор либретто, Ярослав Душек и композитор Мартин 

Смолька совершили в оперном искусстве открытие: бурным 

оперным страстям сегодня соответствует только хоккей. 

Музыку написали в стиле постминимализма, либретто 

– в стиле звукоподражания, декорации изображают стадион, 

дирижер облачен в судейскую форму, а сама опера называется 

«Нагано». 

Поскольку Гашек для чехов является богом, его роль поручили 

играть обладателю наиболее божественного голоса, контртенору. 

Яромир Ягр спел любовный дуэт с ледовым покрытием. 

Однако не боги были здесь главными героями. 

Главный герой чешской национальной оперы – это третий 

запасной вратарь, Милан Гниличка (родившийся в 1973 году) 

– спортсмен, который должен быть готов выйти на лед, но 

только в ситуации, если обоим вратарям не повезет. Трудно 

себе представить, чтобы не везло богу Гашеку. Но, с другой 

стороны, ведь и бог не застрахован от травмы паха. Гниличка 

выходит на лед редко и, следует признать, его роли в команде 

не позавидуешь. 

К тому же в Нагано его ждал чудовищный удар. Когда председатель 

Международного олимпийского комитета вешал чехам 

на шею золотые медали, он впервые увидел Милана Гниличку 

без хоккейных доспехов, в одном спортивном костюме 

и с флажком в руке. Он решил, что это случайно пробравшийся 

на лед болельщик – и не дал Гниличке медали. Именно это событие 

и воспето в опере «Нагано». 

Получается, что чешская культура, с одной стороны, идет 

навстречу нуждам общества, с другой – как всегда, предлагает 

портрет не стопроцентного героя. Патетическое чехи лишают 

пафоса, героическое – героизма. 

И снова вместо того, чтобы, воспользовавшись случаем, живописать 

героев-гладиаторов, чехи пытаются отделаться иронией. 

кРАй-РАй 

Граждане Чешской республики демонстрируют единство и согласие 

лишь в одном единственном вопросе. А именно: они 

считают свою страну красивой, и государство официально подтверждает 

эту точку зрения. 

Британцы в своем национальном гимне просят Бога хранить 

королеву – и больше не имеют к нему никаких претензий. Венгры 

просят Господа отпустить им грехи. Голландцы – просто 

не оставить их. Немцы, отказавшись от стремления быть «über 

alles», жаждут единства, свободы и справедливости. Русские 

превозносят силу воли своей священной империи. В американском 

гимне над их свободной страной триумфально развевается 

звездный флаг. Французы взывают: «Вперед, вперед, сыны 

Отчизны!» Украинцы от Сана до Дона выражают готовность 

броситься в кровавый бой. Португальцы маршируют под вражескими 

пулями. Итальянцы смыкают ряды, дабы, в случае необходимости, 

умереть за отчизну. Ирландцы готовы немедленно 

встать под ружье на благо Ирландии. Литовцы хотят, чтобы 

их вели вперед свет и истина. Канадцы воспевают руку, способную 

нести меч. Австрийцы мужественно вступают в новые 

времена. Аргентинцам и по сей день слышится звяканье разрываемых 

оков. Румыны восклицают: «Пробудись, Румыния, 

стряхни с себя смертный сон». Бразильцы во весь голов славят 

свой отважный народ. Словаков пробуждают от сна молнии 

и гром над Татрами. Даже фарерцы с Овечьих островов клянутся 

встретить опасность, высоко подняв свой флаг. 

Чехи же в своем национальном гимне поют исключительно 

о том, что их край – это рай. 

Вода журчит по лугам, 

Леса шумят на скалах, 

В саду сияет весенний цветок, 

Видим мы рай на земле! 

А каковы сами чехи в важнейшей песне Чешской республики? 

«Души тихие в теле живом», «ясная мысль», «чехов славное 

племя»… Удовлетворенное чувство собственного достоинства 

– редкость на нашей планете. В чешском гимне – в отличие от 

многих других – даже мир за пределами Чехии не выказывает 

враждебности. 

Кто-нибудь возразит: мол, ведь и австралийцы тоже воспевают 

красоту своей страны. Согласен, но австралийцы уже в заглавии 

гимна призывают: «Вперед, красавица Австралия!» 

Датчане также осознают красоты Дании («сень раскидистых 

буков»), однако самое главное для них – то, что «сильные мужчины 

и благородные женщины берегут честь страны». Красота 

Болгарии в болгарском гимне не знает границ, но красота для 

болгар – еще не все, поэтому матерям предписано вскормить 

детей так, дабы они брали пример с тех, кто отдал жизнь за народ. 

Испанский гимн, правда, вообще не имеет слов, но мелодия 

говорит сама за себя – это марш. 

Итак, во всех гимнах народы идут, шагают, маршируют, завоевывают 

и несут знамена. В чешском, подозреваю, – лежат. 

А что еще можно делать в раю? 


2 

ISBN 978-83-7536-223-7 TRaNSLaTIoN RIgHTS poLishrights.com RIgHTS SoLd To czech repuBLic/dokoran 


МАлгоЖАтА РЕйМЕР токсЕМиЯ 

30 

Малгожата Реймер (р. 1985) – аспирантка факультета культурологии Варшавского 

университета (однако изучает также психологию и американистику). Дебютировала 

как поэтесса в возрасте тринадцати лет. 

Студентке мединститута Аде приходится взять на себя заботу 

о погруженном в депрессию отце, а через некоторое время 

она сама обнаруживает у себя признаки того же недуга. 

Другую студентку, Анну, донимает своей страстью Тадеуш, 

пожилой ветеран Варшавского восстания. Ян находит свое 

призвание – писать погребальные речи, в том числе по заказу 

будущих покойников, вагоновожатого Лонгина тревожат 

семейные проблемы, пенсионерка Люцина, преданная слушательница 

католического «Радио Мария», стремится стать 

настоящей праведницей. Героев романа Малгожаты Реймер 

объединяет место жительства (один из старых, небогатых 

варшавских районов), а также недуг, которым они (правда, 

в различной степени) страдают – неспособность устанавливать 

и поддерживать с другими людьми нормальные отношения 

и, как следствие, отчаянное одиночество. Когда судьба 

– по воле автора – заставляет пути персонажей пересечься, 

их внутренние проблемы еще более обостряются. В финале 

все герои встречаются в одной трагической сцене. 

Внимание молодой писательницы сосредоточено на темных 

сторонах жизни. Она изображает мир людей несимпатичных, 

некрасивых и недобрых, вызывающих одновременно отвращение 

и сочувствие. К достоинствам романа можно отнести 

стремление автора максимально проникнуть в душу героя 

и показать дремлющих в ней демонов. Хотя черты и поведение 

персонажей достаточно гротескны, повествование нисколько 

не утрачивает достоверности. Отметим также чувство 

юмора и язык – поэтичный и одновременно адекватный 

принятой Реймер оптике. Писательница отсылает к некогда 

популярным в польской литературе традициям гротеска и деформирующего 

реальность турпизма, освежая их и применяя 

к новым общественно-политическим реалиям. Критики 

назвали «Токсемию» наиболее ярким из дебютов нынешнего 

года, и у нас есть основания думать, что эта творческая удача 

не случайна. 


Photo: Aleksandra Pavoni / Lampa i Iskra Boża 


лонгину 

ужасно нравился 

его трамвай 

– в нем приятно 

пахло, было чисто¸ как-то очень по-евросоюзовски. Лонгин 

любил представлять себя французским или немецким вагоновожатым. 

Вот он едет по Франции и декламирует Аполлинера. 

Или едет по Германии и декламирует Рильке. – How do you do, 

– приветствует Лонгин пассажира – тот хочет купить билет. 

Оказывается, это никто иной как Гюнтер Грасс. Или Леклезио. 

Или Уэльбек. 

Лонгин говорит: – Мersi, but no. Free ticket, good book. – 

Кланяется. И едет дальше по свежеотремонтированному миру. 

Никакого граффити, никакого хамства и вульгарности. Люди 

улыбаются друг другу, у всех хорошие зубы, прямые ноги. А если 

кто слепой или хромой, так хоть тротуар ровный. 

Здесь же мир какой-то странный, приблизительный. Люди 

напоминают мрачных марионеток. Спешат куда-то – интересно, 

куда они могут так спешить, если ничего не имеют? Вот пожалуйста: 

вдалеке несется по тротуару старушка-улитка – передвигается 

вялыми рывками, палочка напоминает подпорку для 

помидоров. Того и гляди испустит дух. 

Лонггин ждет, подпирая рукой подбородок. 

– Поезжайте, – кричит кто-то в салоне. 

Лонгин ждет. 

– Да поезжайте уже, бл…ь! – волнуются пассажиры. 

Лонгин смотрит на старушку. Старушка дышит – вроде, близко, 

но уже слишком далеко. Лонгин закрывает дверь трамвая. 

Трогается. Один рейс, другой, третий. 

Перед глазами у Лонгина плывет. До чего же он устал... 

Старушки все бегут. Вот еще одна, за ней тянется шлейф из 

развязавшегося бинта. Лонгин думает, что это может плохо 

кончиться – нога подвернется, что-нибудь треснет, подвернется, 

в результате – инвалидность, проблемы. Да только кто его 

будет слушать? 

Он свесил голову и ехал, не особенно вглядываясь, не особенно 

заглядываясь. Глаза стеклянные, словно лук на сковородке. 

Лонгин потер веки и бодро огляделся – он как раз проезжал 

мимо своего дома, семейного, чистого, спокойного, в котором 

его ждала жена, прекрасная Алиция – чудесная жена, словно со 

страниц романа Достоевского, может, чуть мрачноватая, чуть 

капризная, но с большим сердцем – да, сердце у нее обширное, 

это точно, – живая, но с характером твердым, как сталь. Может, 

и были у нее какие-то претензии, неудовлетворенность, желание 

получить нечто большее – но послушай, Алиция, много 

я дать не могу, у меня у самого мало что есть. 

Но все же Алиция его любит. 

Быть может, она все еще его любит. 

Сегодня он у нее спросит. Любит ли она его еще. И что такое 

любовь. 

Эта мысль растрогала Лонгина, он опустил голову. А когда 

поднял, увидел того человека. 

Странная, скрюченная – одна рука прижата к животу – фигура 

перебегала улицу. Прямо под трамвай. Лонгин дернул за 

веревку звонка и начал тормозить. Ойкнул. Перекрестился 

и на мгновение подумал о святом Франциске, который был так 

близко, об Алиции, которая была так близко, о детях, которые, 

наверное, еще даже не успели выйти из дому. 

Лонгин услышал грохот. И еще какой-то непонятный звук, 

похожий на хруст. Трамвай дернулся, словно наехал на бревно. 

– Конец, – подумал Лонгин. Он тормозил с закрытыми глазами 

– под веками, казалось, разлили черные чернила. До него 

донесся странный свист – неужели ветер? Лонгин открыл глаза. 

Стекло в кабине было чудовищно грязным, а за ним простиралась 

пустота. 

За спиной все гудело – словно многоголосная канонада или 

провинциальная опера. Лонгин выбежал из кабины и бросился 

к телу, но почти сразу отступил назад. Зарыдал, наклонился, 

его стошнило от отвращения, ужаса и отчаяния. На мгновение 

стало легче. Потом Лонгин вытер губы и понял, что все самое 

страшное еще впереди. 

Лонгин посмотрел на небо – безмятежное и безжалостное. 

А еще ужас внезапной тишины. И пустота во вселенной. 

Он вытер лицо платком, высморкался, вздохнул и шагнул 

к телу. Отступил и вернулся в кабину – открыть пассажирам 

двери. 

Все высыпали на улицу, словно выплеснулась густая цветная 

пенка. Лонгин смотрел, как одни начинают переговариваться 

и испуганно жаться друг к другу, а другие торопятся взглянуть 

на труп. 

– О блин, п…ц, – сказал какой-то юноша. 

Несколько человек вынули мобильники, стали снимать. Лонгин 

подбежал, хотел запретить, но сразу понял, что это бесполезно. 

Он дожидался «скорой», полиции и приговора. 

– Судьба есть судьба, – крутилось у него в голове. От судьбы 

не уйдешь. 

Но была ли это его мысль или чья-то еще – Лонгин не мог 

понять. 

Подошел мужчина, похлопал его по плечу. 

– Не переживайте, – сказал он. – Я все видел, видел, как это 

произошло, вы не виноваты. И вы трезвый, ничего вам не сделают. 

Лонгин покивал головой, а потом отошел в сторону и заплакал. 

Тер глаза, беспомощно смотрел, как вокруг трамвая орудуют 

рабочие с рычагом. 

Приехала «скорая», потом сразу телевизионщики, а потом 

сразу полиция. В толпе крутилась девушка в розовой блузке, 

с микрофоном – поминутно извиняясь, она расспрашивала 

свидетелей. 

– Майя Май, – представилась она Лонгину. Я была в этом 

трамвае. Расскажите, что вы почувствовали, когда наехали на 

этого человека? 

Лонгин набрал в легкие воздуха, покачал головой и отошел. 

Он смотрел, как девушка разговаривает с рабочими, а потом, 

сложив руки на груди, наблюдает, как они возятся со своим рычагом. 

Когда трамвай немного приподняли, Майя присела на 

корточки. 

– О блин! Я ведь знаю этого человека! 

И вскочила: 

– Это Тадеуш Стокроцкий, великий польский повстанец. 

Вольно, отставить... 

По толпе прошел шепоток, у Лонгина подкосились ноги. 

– Смерть великого повстанца под колесами трамвая, – воскликнула 

Майя Май и встала перед камерой. 

– Великого повстанца, – зашептали люди. 

И сразу кто-то подошел к Лонгину 

– Как вы смели! – воскликнул мужчина с усами. – Такого повстанца 

великого убить! 

PUBLISHER Lampa i iskra Boża, WarsaW 2010 148 × 210, 208 pages 

31 

ISBN 978-83-89603-78-4 TRaNSLaTIoN RIgHTS małgorzata rejmer CoNTaCT Lampa i iskra Boża 


ЮстинА БАРгЕльскАЯ оБсолЕтки 

32 

Юстина Баргельская (р. 1977) – поэтесса, автор трех поэтических сборников, 

один из которых («Два фиата») в 2010 году удостоился престижной литературной 

премии «Гдыня». «Обсолетки» – дебют Баргельской в прозе. 

«Обсолетки» – небольшой прозаический сборник, состоящий 

из сорока трех миниатюр (по объему в большинстве своем 

не превышающих одной машинописной страницы). Объединяют 

их несколько сквозных тем и фигура героини-рассказчицы: 

в центре повествования – Юстина, молодая замужняя 

женщина, мать двоих маленьких детей, поэтесса по призванию, 

пытающаяся совместить роли домашней хозяйки и литератора. 

Баргельская стремится к синтезу этих двух парадигм: рисуя 

повседневную жизнь Юстины, автор обращает в метафору, 

переплетает снами и фантазиями вполне прозаические события. 

Дебютантка явно находится в поиске художественной 

формы, адекватной поставленной задаче – небанального повествования 

о банальном. 

Тематически новеллы посвящены опыту беременности, родов, 

материнства (в первую очередь – проблемы, вынесенной 

в заглавие). «Обсолетка» – неологизм, образованный Баргельской 

от медицинского термина («Graviditas obsoleta» 

в переводе с латинского – «замершая беременность»). Потеря 

ребенка представляет собой для Юстины центральный, 

стержневой опыт, экзистенциальную пограничную ситуацию. 

Это символ утраты как таковой. Однако речь в книге идет не 

только о женской – или супружеской – трагедии. Пережитый 

опыт заставляет героиню задаться метафизическими вопросами 

– о смысле жизни, понятии счастья, самоидентификации. 

Однако следует подчеркнуть, что в текстах Баргельской 

все происходящее словно бы окутано аурой недоговоренности, 

рисуется посредством мимолетных образов, рефлексий, 

фантазий. События, участницей которых становится главная 

героиня, истории, рассказанные другими людьми, ее внутренние 

переживания и размышления словно бы «зашифрованы» 

– быть может, причиной тому страх автора перед 

непосредственным самовыражением, а может, уверенность 

в том, что слову то, о чем он стремится сказать читателю, все 

равно неподвластно. 


Photo: private 


РАсскАЖу-кА Я ВАМ 

о сВоиХ ПослЕДниХ РоДАХ 

Роды – через кесарево сечение – были назначены на девятое 

мая, на девять утра. День выбирали, исходя из планов на жизнь 

четырех человек: меня, акушера, анестезиолога и советника по 

связям с общественностью районной администрации. Нужно 

было определить дату, которая удовлетворила бы всех четверых. 

Девятое мая как раз всех удовлетворяло; правда, накануне 

у меня, пардон, в матке возникли серьезные опасения – не 

нарушу ли я взятые на себя обязательства; но в конце концов 

я сдержалась: вечером нужно было сдавать работу, а готова 

была только половина, так что профессиональные амбиции успешно 

притормозили схватки. 

В пятницу я поднялась в пол-второго ночи и отправилась 

в ванную – чистить кафель. Через пять часов встали мой муж 

и старший ребенок, и мы поехали. Ребенка по дороге забросили 

к няне. 

Палата мне досталась оптимистичного оранжевого цвета, 

а ночная сорочка – синяя с аппликацией. Свое состояние отупения 

я ошибочно приняла за сосредоточенность, но правда 

открылась, когда после светской беседы (HIV, WR, HBS) врач 

поинтересовался: 

– А где вам делали кесарево в прошлый раз? 

На что я – после бесконечно долгой паузы, за которую успела 

бы, верно (появись у меня такое желание) слетать на Вегу, откуда, 

должно быть, происхожу, раз мне задают такие вопросы, 

– ответила: 

– На животе. 

Врач взглянул на мужа с немой просьбой перевести – и муж 

перевел: в больнице на Праге. 

Потом за мной пришли – пора в операционную. Они требовали, 

чтобы я сняла трусы, но не могли объяснить, зачем 

– в конце концов я решила уступить их иррациональным аргументам, 

ведь не исключено, что мне в последний раз предоставляется 

возможность уступить иррациональным аргументам по 

вопросу снимания трусов... 

Я легла на операционный стол, и тут гинеколог вдруг спохватился: 

– Ах да, я же забыл вас посмотреть! 

Тут-то и выяснилось, что я уже давно рожаю: в сущности, финал 

уже близок – просто, сбитая с толку чисткой кафеля, я ничего 

не заметила. 

Дальнейшие события развивались стремительно: из меня 

извлекли малыша, напоминавшего белую колбаску, забрали его 

в соседнюю палату, чтобы измерить, педиатр свистнул мужа 

– мол, пошли вместе, – и тут закончилось действие анестезии. 

Я пожаловалась анестезиологу, который остался невозмутим: 

– Да что вы! 

В этот момент я прямо в него влюбилась. 

На минутку заглянули педиатр и мой муж – рассказать о результатах 

измерений. 

– Пятьдесят шесть сантиметров, – объявил педиатр, а муж 

сказал, что он, наверное, плохо померил, так что они оба снова 

удалились. 

Потом ушли анестезиолог, гинеколог и акушерка, на прощание 

любезно меня поблагодарив. 

– И вам тоже спасибо, – ответила я. 

Мы остались вдвоем со второй акушеркой: я плакала, а она 

меня мыла. Кафель в палате был цвета выцветшего хаки. 

В следующий раз я расскажу о том, как упал с балкона мой 

кот Павел. 

о тоМ, кАк уПАл с БАлконА Мой кот ПАВЕл 

Павел был со мной и моим мужем с самого начала. Муж принес 

его вместе с пакетом, в котором лежала зубная щетка и всё такое, 

и вопросом: могут ли они поселиться у меня. Я выразила 

согласие, а Павел тогда в длину насчитывал дюймов восемь-двенадцать, 

причем усы у него были одни белые, а другие – черные. 

Впоследствии Павел был запечатлен на всевозможных семейных 

фото – вплоть до последней пятницы мая, когда он упал 

с балкона и погиб. 

Ко мне в тот день пришла сестра со своим сыном. 

Я не хочу сказать, что виню их, потому что знаю – Павла погубило 

мое безответственное подсознание, но точности ради 

повторю: в тот день они как раз пришли ко мне в гости, как 

обычно, образовав в доме некие завихрения воздуха, грозящие 

довести меня и моих детей (мы относимся к стихии воды) до 

нервного срыва (но пока мы еще просто пожимали плечами). 

Чтобы не задохнуться, пришлось открыть балкон, и я, честно 

говоря, несколько утратила контроль над ситуацией. Павел вышел 

– неизвестно, когда – и упал, тоже неизвестно, когда, зато 

известно, на что – на бетон. 

Но я этого не заметила, искала Павла в шкафу и злилась, потому 

что в шкаф ему лазить не разрешалось. 

А потом вернулся с работы мой муж, и стало ясно, что на объекте 

в узком понимании этого слова кот отсутствует, так что 

муж пошел посмотреть, не лежит ли он где-нибудь на объекте 

в более широком понимании этого слова. Но нет, там кота не 

было. 

Слегка обезболенные надеждой, мы до поздней ночи стояли 

на балконе – дети уже пошли спать – и говорили о том, что, 

смерть, возможно, еще только подстерегает Павла, если он перелез 

на соседний балкон, к тому соседу, у которого погибли 

в автомобильной аварии жена и семимесячная дочь: соседское 

окно после обеда было некоторое время открыто, но теперь 

оно закрыто, а сосед дома появляется редко. Это всегда меня 

радовало – я надеялась вообще никогда его не увидеть: после 

того, как предыдущий владелец порассказал нам об этом соседе 

у нотариуса, мне на него смотреть расхотелось. Однажды мы 

стояли в коридоре и упаковывали детей в коляску, и тут кто-то 

вошел в квартиру этого соседа, но муж сказал, что это не он – 

сосед выше и такой, ну, более стильный. В приоткрытую дверь 

я заметила стоявшие в прихожей мешки с сахаром. 

Так что мы обозревали сверху и сбоку наш еще довольно новый 

дом и его лысое патио, наконец взгляд мой упал на черное 

пятнышко у контейнеров, словно кто-то уронил пакет с мусором. 

– А вон там... это не Павел? – спросила я. 

– Нет, – ответил муж. 

Утром он позвонил мне с работы – он работает на лесных 

участках за пределами Варшавы – и сказал: 

– В общем, я его закопал. 


33 



БАллАДинЫ и РоМАнсЫ 

Photo: Piotr Miazga 

игнАций кАРПоВиЧ 

34 

Игнаций Карпович (р. 1976) – писатель, путешественник, переводчик; один из наиболее 

перспективных молодых прозаиков, автор психоделической прозы и «африканских 

парарепортажей». 

Заглавие романа Игнация Карповича отсылает сразу к двум 

шедеврам польского романтизма. Поэтический сборник Адама 

Мицкевича «Баллады и романсы» положил начало этой 

эпохе в польской литературе, «Балладина» же – одна из 

лучших драм другого романтика, Юлиуша Словацкого. Разъяснить 

название несложно – труднее объяснить, что за текст 

предлагается читателю. Почти так же трудно, как объять все 

то, что скрывает в себе понятие «Польша». 

А между тем, речь пойдет именно о Польше, ибо туда направляется 

группа небожителей – Иисус, Осирис и Люцифер, 

а также обитатели Олимпа. Зачем они спускаются на землю? 

Во-первых, – продемонстрировать, что трансцендентальные 

существа – отнюдь не фантазия. Во-вторых, – возродить ценности, 

вытесненные попкультурой – универсальной религией 

эпохи глобализации. Однако реализовать этот благородный 

замысел оказывается не так просто богам: единственное их 

отличие от людей – бессмертие (впрочем, лишь в физическом 

– или метафизическом смысле этого слова, и до поры до 

времени). 

Роман открывается монологом китайского печенья, носителя 

«экзистенциальных принципов», которыми якобы руководствуются 

некоторые земные герои книги, связанные 

семейными и дружескими связями. Среди них, в частности: 

бывшая медсестра Ольга – одинокая женщина пятидесяти 

лет, над которой тяготеет клеймо убийцы (в свое время она 

помогла уйти из жизни одному из безнадежных больных); 

ее племянница Анка, словно сошедшая со страниц глянцевого 

журнала; подросток Янек – тип весьма асоциальный, 

а также Бартек и Рафал – университетские преподаватели, 

усомнившиеся в целесообразности своих научных изысканий. 

Все они по-своему несчастны и все мечтают радикально 

изменить свою жизнь. Все жаждут чуда. Смогут ли им помочь 

участники небесной экспедиции? 

Скажу лишь, что в своем ироническом трактате на тему современной 

ментальности Карпович умело избегает поп-культурных 

капканов. Он ловко избегает общих мест и предлагает 

читателю совершенно неожиданные повороты сюжета. 

Философский подтекст находит свое выражение и в поэтике 

романа – трагифарсовых интонациях, жонглировании стилями, 

мозаичной композиции. Другими словами, перед нами, 

пожалуй, наиболее любопытное (в контексте отечественной 

литературы) описание постсовременного этапа на территории 

посткоммунизма. 



иисус 

Меня зовут Иисус. Иисус Христос, сокращенно – Ихтус. 

Я пользуюсь огромной популярностью – вот уже две тысячи 

лет занимаю первые позиции во всех рейтингах. Главным образом, 

фигурирую в Библии – величайшем – не считая «Волос» 

– мюзикле всех времен и народов. 

Я – бог, единственный бог. Я – врата и путь. Я – свет и спасение. 

Я – пастырь. Честное слово! 

Я един в трех лицах. Другими словам, единственным богом 

являются также мой Отец и Святой Дух. Мы составляем единое 

целое, хоть и существуем по отдельности. Идея неплохая, но 

уж больно все это запутано. Я всегда говорил Отцу и Голубице, 

что люди запутаются. Те, что обладают недюжинным и гибким 

умом, конечно, разберутся, но остальным – дуракам и лентяям 

– это не осилить. Я предлагал подождать с этой Единой Троицей 

и vice versa – пускай люди сперва поймут, что в мире не три 

измерения, а больше, а квантовая физика – лишь первый шаг 

на пути познания. Но мои две трети категорически возражали. 

Мол, утаить тройственность единства и единство тройственности 

– значит солгать, а строить религию на лжи – большой 

риск (история знает немало прецедентов). Мол, правда и истина 

– единственный путь к спасению. Кстати, правда и истина, 

– это тоже я. 

Конечно, вышло по-моему. Я ведь, как ни крути, всезнающий. 

Не подумайте, что я так уж злорадствую, что оказался прав. 

Просто каждый бог должен считаться с уровнем своей потенциальной 

паствы и ступенью эволюции, на которой та находится. 

Если на дворе каменный век, не станешь ведь провозглашать 

право каждого право на доступ к интернету и спам. Мы спорили 

еще когда утверждали окончательную редакцию декалога. 

С моей точки зрения, он получился излишне консервативным 

и слишком затянутым – в конце концов, не у всех хорошая память. 

Но они стояли на своем. Десять пунктов – и ни одним 

меньше. Но если пунктов аж десять, послание никогда не получится 

цельным и эффективным. Во-первых, можно соблюдать 

десять заповедей и быть плохим человеком. Во-вторых, декалог 

чрезмерно привязывал нравственность и справедливость 

к идее семьи, а семья, как известно, хороша лишь на фотоснимках, 

к тому же это явление историческое, эволюционирующее, 

изменчивое. 

Еще одна проблема – язык. Я призывал две трети меня не 

использовать ни иврит, ни арамейский – эти языки обречены 

на вымирание, что ясно показывали прогнозы и компьютерные 

симуляции. Давайте, – предлагал я, – подождем пару сотен 

лет. Я – бог любви, и мой символ веры должен быть выражен 

на языке любви, желательно по-французски. Но они (то есть я) 

– уперлись, и все тут. Мол, нечего ждать. – Ну, – говорю, – может, 

тогда хоть по-английски? Не будет проблем с переводом. 

– Но я (то есть они) стояли на своем. 

Устройство мое – также штука непростая. Я – и бог, и человек. 

Две разные природы, заключенные в одном теле – согласно 

постановлению Халцедонского Собора – я подчинился 

этому решению, о котором, впрочем, узнал спустя четыреста 

лет после смерти (в связи с юбилеем творческой деятельности). 

Сама по себе идея двойственной природы любопытна, да и реализована 

неплохо, но и тут мне не удалось настоять на своем. 

С моей точки зрения, воскресение – чудовищная ошибка. Следовало 

отказаться от этого наследия древних египтян. Чтобы 

стать добрее, люди должны понимать: после смерти их ничего 

не ждет – не существует ни рая, ни Страшного суда. Даже если 

кто-то и попадет на небеса, то лишь в качестве бонуса, награды 

для тех, кто ничего не ждал. 

В общем, я – своё, а мои две трети – своё. Мол, без рая и ада 

людей лучше не сделать, души не спасти, и вообще полный капец. 

И что же? Я снова оказался прав. Я есмь бог, и даже когда 

мои две трети со мной же и спорят, все равно знаю, чем дело 

кончится. 

Поэтому я намерен спуститься на землю и умереть. Никакой 

театральности. Никакого креста, никаких мук. Проверено – 

это не работает. К идее распятия человек был не готов. Я предпочитаю 

катаракту, ревматизм и всевозможные старческие 

недуги. Спуститься я планирую вместе с Нике, которой принадлежит 

мое сердце. Откажусь от всемогущества, стану ходить 

по магазинам и болеть гриппом. Совершать скромные добрые 

поступки – никаких чудес. Буду платить за квартиру и восемь 

часов отсиживать на работе. 

Я – антропофил. Люблю людей. Возможно, потому что наделен 

чувством юмора. Любовь без него невозможна. Одну из 

заповедей я пытался заменить таким призывом: «Смейся каждый 

день, а в день воскресный – смейся вдвойне. Смех – врата 

добра, бальзам на душу и око спасения». Не прошло. 

Спасение – точка, в которой сходятся все измерения, туда 

я и намерен вести человечество. Причем это точка материи, 

потому что вне материи, какое измерение ни возьми, нет ничего, 

кроме ультимативного измерения. Я верю в апокастасис, во 

всеобщее спасение. Никакого ада с его пучинами и пламенем. 

Тут я остался в меньшинстве. Две трети меня настаивают на 

Страшном суде. Я доказываю, что Творение есть добро, а следовательно, 

на каждом, даже самом никчемном существе лежит 

его печать. Но трудно переубедить большинство, особенно находясь 

с ним в единстве. 

Честно говоря, последние столетия заставили меня усомниться 

в апокастасисе, да и в себе самом, то есть в одной трети себя. 

После событий в Красном море я впал в депрессию. Нике рассказала 

мне о планах Зевса. Они не слишком пришлись мне по 

душе. Потом Нике ушла, а я продолжал сидеть, повесив голову 

и пребывая в отчаянии и растерянности – и вдруг пережил 

озарение. Я понял, что планы олимпийцев не противоречат 

моим, совсем наоборот! Поймите, я никогда не считал, что бог 

должен быть один: просто я остался в меньшинстве, что само 

по себе парадокс. Я всегда считал, что с другими богами нужно 

сотрудничать, а не бороться. Мне кажется, греческий план дает 

нам всем еще один шанс. На сей раз я не стану повторять прежние 

ошибки – еще раз повторю: отменяем воскресение, отказываемся 

от ада, рая и чистилища, ликвидируем десять заповедей. 

Требуется что-то значительно более простое. Достаточно 

одного пункта, можно с примечаниями. Например: каждый 

имеет право на счастье. На смех. На ошибку. На любовь. Кому 

что нравится. 

На этот раз у меня получится. Я – Пантократор, альфа и омега, 

всемогущество и вечный свет. Я врата и храм. Знаю, что нечего 

лопаться от гордости, но иногда стоит вспомнить, кто ты 

такой. 

Я обрел надежду. Надежда, как это ни прискорбно, – одно из 

несчастий, выпорхнувшее из ящика Пандоры. На самом деле 

– бочки. Если честно … 

Я привел себя в порядок, переоделся и помчался к Нике. Рассказал 

ей все, а заодно познакомился с Афродитой. Она еще 

красивее, чем рассказывают. Нике призналась мне в любви. 

Мы спустимся на землю вместе. Сразу после праздника Афины 

и Осириса. 

Мы с Осирисом – старинные приятели, c давних времен, еще 

до распятия. Он был первым богом, восставшим из мертвых. 

Кстати, недалеко от Голгофы, на самолете – час, на ангельских 

крыльях – еще быстрее. 

Итак, мы спускаемся. Небеса расступаются в последний раз. 

Занавес поднимается. Аллилуйя. 

Бегу к ювелиру – хочу просить руки Нике. Мне нужно кольцо; 

может, подобрать что-нибудь из адаманта? 


3 

ISBN 678-83-08-04494-0 TRaNSLaTIoN RIgHTS WydaWnictWo Literackie 


сильВиЯ Хутник МАлЮткА 

36 

Сильвия Хутник (р. 1979) – прозаик, председатель фонда «МаМа», ставящего своей 

задачей улучшение положения польских матерей, варшавский гид, лауреат премии 

«Паспорт “Политики”-2009». 

В своих интервью Сильвия Хутник признается, что и не собиралась 

ублажать читателя. Главная героиня – девочка, 

родившаяся без конечностей, страдающая водянкой мозга, 

а также всеми возможными заболеваниями, – не обещает 

читателю приятного времяпрепровождения: созерцания процесса 

взросления и воспитания обычного ребенка. Ибо Малютка 

– отнюдь не обычный ребенок, но символ, возмездие 

за грехи бабушки, которая обрекла на смерть двух беженок 

из восставшей Варшавы. История бездумно мстит ее дочери, 

награждая ту чудовищным потомством и заставляя нести все 

бремя страданий, полагающееся на долю бедных, одиноких 

и отверженных. Бедными, одинокими и отверженными оказываются 

в творчестве Хутник, в первую очередь, женщины. 

Именно над ними словно бы измывается история, которой 

управляют мужчины – история с ее бессмысленных бойнями, 

вроде Второй мировой войны и Варшавского востания. Эта 

история продуцирует патриотические символы, создает культ 

мученичества и жертвенности, освящает пролитую кровь. Героиня 

повести, Данута, мать Малютки, противопоставляет 

этим официальным символами свой – девочку-калеку, знак 

ее страдания и фиаско женской судьбы. В финале Данута 

произносит патетический монолог, парафраз Большой Импровизации 

из «Дзядов», знаменитой поэмы великого польского 

романтика Адама Мицкевича. Текст Мицкевича был 

выражением бунта против Бога, молчаливо потакающего 

порабощению Польши – Данута же требует, чтобы мир, которым 

управляют мужчины, компенсировал ей перенесенные 

мучения. Вероятно, крики Дануты у здания суда (закрытого 

по случаю праздника и выходного дня) наивны и даже смешны. 

Так ведь протест униженных и оскорбленных женщин 

никогда не достигает нужных ушей, поскольку им не удается 

вторгнуться в «публичный дискурс», они не имеют к нему 

ключа, и даже если протестуют, делают это не так, не там и 

не тогда, когда надо. В финале повести, когда девочка-символ 

оказывается на рельсах, а ее отрезанная голова катится 

дальше, скрежеща зубами и рассыпая вокруг искры, словно 

в фильме ужасов, потрясенный и изумленный железнодорожник 

возвращается в свою будку и только включает погромче 

телевизор. 

Ежи Яжембский 

Photo: Mikołaj Długosz 


ДВЕРь 

даже не дрогнула. Данута попробовала 

еще раз, и еще. Ветер 

перемалывал капли ливня, 

почти ослеплявшие женщину. А та все более отчаянно дергала 

за ручку двери. Этой, потом следующей, всех подряд. Бегала 

вдоль массивных дверей и рвалась внутрь. В конце концов за 

одной из них что-то звякнуло, стукнуло, и показалось лицо усатого 

охранника. 

– Чего вам? 

– Да пустите же меня, что ж это такое? Человек полдня добирался, 

по городу плутал, а тут у вас двери такие тяжелые, что 

и не откроешь. 

– Ну и не надо открывать. А то каждый станет открывать 

и чего-нибудь требовать. 

– Но у меня есть квитанция, документы, срочное дело, уже 

много лет требующее незамедлительного решения. Его непременно 

нужно решить, когда же, если не сейчас, кто же, если не 

я. Дочка ждет мамочку, мне обязательно нужно. 

– Так ведь закрыт сегодня суд, ну что вы, ей богу… Воскресенье 

же. К тому же идет инвентаризация всего здания, переписывают 

тоги, парики, туалетную бумагу и стулья. В газетах 

писали, что два дня не будет работать – список составляют. Нечего 

тут мешать! 

У Дануты было такое ощущение, словно кто-то со всей силы 

ударил ее по мокрой голове. Что-о-о? Столько времени, такая 

ситуация неотложная, а они там внутри винтики подсчитывают? 

Именно сегодня, когда она приехала, впервые за столько 

лет выбралась в столицу. Что за шутки? Безобразие, скандал. 

Она ничего не знает, ей надо туда. 

Данута успела выставить ногу и не дала охраннику закрыть 

дверь. Тот заволновался и изо всех сил потянул дверь на себя. 

Дануте стало больно, но ногу она не убрала. О нет, она не такая 

дура, она знает, чем они тут заняты! Небось увидели ее из окна, 

испугались и послали этого мужика ее прогнать. Странно еще, 

что баррикады не выстроили – говорят, варшавяне это просто 

обожают. Если не от кого обороняться, они просто играют 

в войну – насыпают на главных улицах кучи щебня – так, чтобы 

позабавиться... 

Вот как заносчивые горожане относятся к провинциалам. 

Ну конечно, они думают – дура-сельчанка, подол в курином дерьме, 

на соседей приехала жаловаться. А у них тут свои важные 

преступления, мафию надо выводить на чистую воду, наркобароны 

на шее сидят… 

Такой облом! Жизнь матери и дочери важнее, чем контрабанда 

и альфонсы. Пора покончить с дискриминацией по месту 

жительства. Баста! 

– Ну давай, тетка, забирай свои костыли с порога, а то отрежу. 

– Свои кривые лапы режь, ты, такой-сякой, у моей дочери вообще 

ног нет, и ничего. Так что и я ампутации дверью не боюсь, 

меня не запугаешь. Уступить не уступлю и буду стоять тут до 

победного, пока дело решится положительно, аминь. 

Хочу раз и навсегда подчеркнуть, что затравить меня не удастся 

– хватит с меня соседей. На коврике у входной двери то 

булка, то пончик, то баранка, то обертки от жвачки, а под ковриком 

– помидоры и сливы. Каракули на заборе, под окнами 

крики „jude raus”, замок почтового ящика забит жевательной 

резинкой, звонок на калитке трезвонит без конца – тоже при 

помощи жевательной резинки. Это еще не все: птиц кормят исключительно 

возле Данутиного дома, ведь известно, как птица 

устроена – спереди клюет, сзади гадит – в данном случае, на 

тротуар перед Данутиными окнами. Кроме того, по причине 

слабости и расистского нацизма я все чаще ощущаю боли в сосудах 

на сгибах рук и холодный пот меня прошибает. Я слепну, 

мне скоро понадобятся очки с диоптриями минус сто. 

– И что? – крикнула Данута мужику за дверью. – Думаете, 

я своих прав не знаю? Простая баба из глухой деревни? А вот 

и нет. Согласно параграфу номер 666 УК у меня есть право. 

Когда наконец этот ад закончится – что вы себе думаете? И потом, 

вы, охранник, меня, женщину, глубоко оскорбили, и скоро 

будете привлечены к ответственности – встретимся в зале суда. 

Свою честь и свое доброе имя я стану защищать до гробовой 

доски, слышите, вы? 

Охранник тем временем пытался избавиться от Данутиной 

ноги и закрыть наконец дверь. В голове у мужика мелькнуло, 

что его зарплата совершенно не соответствует этому каторжному 

труду. Почему именно на его дежурство приходится больше 

всего сумасшедших? Может, он сам притягивает психически 

неуравновешенных посетителей? 

Вот недавно рвался в суд бомж, вооруженный огромным ножом 

– уверял, что у него назначена встреча с одной адвокатшей 

в связи с их матримониальными планами. А еще несколько 

недель назад баба явилась на собственный процесс с собачкой 

породы пинчер – та, как вошла в здание, принялась громко лаять, 

а сама баба на все предложения успокоить питомца и вывести 

псину прочь, реагировала исключительно нервно. В конце 

концов собачка укусила охранника, а баба с поводком улеглась 

в воротцах металлоискателя и сломала механизм. Пришлось 

вызывать полицию. Уж не говоря о том случае, когда охранника 

покусал человек, пытавшийся с разбегу перепрыгнуть через турникет, 

который следует открывать специальным пропуском. 

А теперь эта баба визжит, не переставая. Женщина, вы во 

вторник приходите, послезавтра. С каких это пор учреждения 

по праздникам должны работать? Прямо Бога на вас нету. Лезут 

и пусти их… Еще чего! Что я вам – вышибала или, может, 

святой Петр? 

Воспользовавшись мгновением, когда Данута отвлеклась, мужик 

вытолкал ее ногу и с грохотом захлопнул дверь. 

Снаружи гром, молния, летучие мыши. Все ясно, сегодня 

ничего не добьешься, будь у тебя даже целая коллекция самых 

лучших документов со всеми печатями на свете. Подпись самого 

папы римского плюс отпечаток его губ. Это ничего не даст, 

можешь это себе засунуть – все знают, куда и как. 

Есть вопросы, которые решить невозможно, и доведенный 

до крайности гражданин имеет право лишь глубоко вздохнуть, 

громко выдохнуть да и вернуться домой. 

Черные тучи полностью закрыли небо, так что уже не разобрать, 

на земле ты или в пекле. 


3 



АллЕЯ нЕЗАВисиМости 

Кшиштоф Варга (р. 1968) – писатель и журналист, автор десяти прозаических 

Photo: Michał Mutor 

кшиштоФ ВАРгА 

38 

книг. За последние годы опубликовал романы «Терразитовое надгробие» (2007) 

и книгу эссе, посвященную венгерским проблемам, – «Гуляш из туруля» (2008). 

Аллея Независимости – главная трасса, соединяющая центр 

Варшавы с ее южными окраинами. Проходит эта улица и через 

район Мокотов, где живет Кристиан Апостата – главный 

герой нового романа Варги. На Мокотове он родился 

в 1968 году, и на Мокотове провел практически всю жизнь. 

Дружил с соседским мальчиком Якубом Фиделисом, вместе 

с ним учился в католическом лицее св. Августина – все на той 

же Аллее Независимости. 

Дружба их продолжалась четверть века. Варга в своей книге 

повествует о перипетиях двух молодых людей, пути которых 

постепенно расходятся. Фиделис, танцор, добивается огромного 

успеха, его имя не сходит со страниц глянцевых журналов. 

Апостата – непризнанный художник-концептуалист, 

по сути не сумевший реализовать свой талант. В то время, 

как первый купается в славе и богатстве, второй словно бы 

погружен в летаргический сон: вся жизнь Кристиана – это 

пиво и порносайты. Однако Варга не ограничивается социально-психологическими 

задачами. Название варшавской 

улицы становится в книге метафорой, символом. Автор стремится 

рассказать о судьбах поколения, взрослевшего вместе 

с обретением Польшей независимости. Писателя интересует, 

как поляки воспользовались этой свободой, особенно в своей 

частной жизни. Еще более важным представляется незримое 

присутствие Августина Блаженного (хотя повествование 

ведется от третьего лица, над Аллеями Независимости 

витает дух «Откровений»). Два разных пути, которыми идут 

Апостата и Фиделис не ведут к «новой жизни» (в отличие от 

того, как это происходит у Августина). Дожив до сорока, оба 

погибают: Кристиан – в авиа-, а Якуб – в автокатастрофе. 

Говорящие фамилии героев, некоторые мотивы и сюжетные 

решения позволяют трактовать новую книгу Варги как современный 

трактат о тайне человеческого бытия. 



и тогДА 

он начинал размышлять, 

как так получилось, 

что он уже не 

слишком молод, а ведь был же когда-то... Куда подевались дни, 

месяцы, годы, когда он просто жил, а не занимался чем-то другим, 

даже если ему казалось, что это другое более ценно, нежели 

жизнь как таковая? Его творчество было адресовано узкому 

кругу, и чем больше Кристиан старался развиваться как художник, 

тем сильнее деградировал, уходил в глубокую нишевость 

и безвестность, быть может, потому что не умел создать из своей 

жизни хотя бы подобия произведения искусства, в отличие 

от Якуба Фиделиса, который свое существование превратил 

в перманентный спектакль: можно называть жизнь Якуба Фиделиса 

цирком, искусством dell’arte, но все же это было искусство, 

а вот за умение медленно угасать и погружаться в забвение, не 

дождешься ни премий, ни аплодисментов. Кристиан понимал, 

что его время безвозвратно миновало. А время Якуба Фиделиса 

тянулось уже многие годы и отнюдь не собиралось кончаться, 

– констатировал Кристиан, скорее с какой-то странной меланхолией, 

чем с ожесточением или завистью. 

Быть может, самое большое мое творческое достижение – то, 

что я когда-то знал Якуба Фиделиса, Главного танцора Речи 

Посполитой, – думал Кристиан, – и в незапамятные времена 

пил вместе с ним пиво на скамейке; со словами «там еще как 

минимум две затяжки» мы передавали сигарету из рук в руки, 

докуривая ее чуть ли не до самого фильтра, в лицее сидели за 

одной партой и делились завтраком, списывали друг у друга, 

а если один заболевал, другой навещал его и рассказывал, чтó 

задано. 

Пивом Фиделис больше не увлекался – конечно, не по причине 

своего элитарного статуса (он как был, так и остался эгалитаристом), 

а из-за диеты – приходилось поддерживать форму. 

Бокал-другой хорошего красного вина не повредит, но о том, 

чтобы регулярно баловаться пивком, не могло быть и речи – 

живот Фиделиса должен быть плоским, как мир. Как мир, в котором 

Фиделис жил и творил. Творил свою легенду. Легенду, 

которая переживет его и станет символом возрожденной, независимой 

Польши. 

Точно так же обстояло дело с курением, которое Фиделис 

бросил с большим сожалением, поскольку сигареты всегда 

были для него символом некой личной свободы – особенно 

во времена нового крестового похода против никотина. Ну, 

что поделаешь, другого выхода нет, с одышкой и кашлем много 

не натанцуешь, да и зубы потеряют свою ослепительную 

белизну. Главное – мотивация, – сказал Фиделис в одном из 

интервью, посвященных борьбе с курением. С мотивацией тут 

было все в порядке. Не то, что страх заполучить рак легких. Рак 

легких танцам не конкурент. Фиделис однозначно предпочитал 

второе. 

Кристиан порой размышлял о собственной смерти, которая 

рано или поздно должна была случиться: он ждал и надеялся, 

что смерть повторит судьбу второго пришествия Христа, 

которое все предсказывают и которое все никак не наступает 

и, похоже, произойдет скорее поздно, нежели рано. Разумеется, 

Апостата знал, что в конце концов умрет, и иногда задумывался, 

когда и при каких обстоятельствах это случится. На 

бирже его страхов и маний подскакивали акции то сердечнососудистых 

заболеваний, то новообразований, а иногда вдруг 

на первый план выходила автомобильная авария, затем, для 

разнообразия – общая старческая дегенерация всех внутренних 

органов, и, для пущего разнообразия, – наследственный 

инсульт. Однако авиакатастрофа, вроде, ни в одной из фантазий 

не фигурировала – распространенный парадокс: ипохондрики 

становятся жертвами вовсе не тех заболеваний, которые 

они себе придумали, женщины выходят замуж не за тех мужчин, 

о которых грезят, люди выигрывают в лотерею не те деньги, 

на которые уже положили глаз. Кристиан думал о смерти 

довольно часто и удивлялся окружающим, которые, казалось, 

и мысли такой не допускали. Окружающие Кристиана люди не 

принимали смерть в расчет. Что и удерживало их на этом свете. 

Потребности в метафизических ощущениях они удовлетворяли 

при помощи желтой прессы; там на первой странице 

всегда кто-нибудь погибал – весьма эффектно и трагически, 

но смерти эти бывали столь абсурдны, аварии столь курьезны, 

болезни – столь экзотичны, что становилось совершенно ясно: 

с обычным человеком ничего подобного случиться не может. 

Из области метафизики смерть перешла в область развлечений, 

и в этом заключалась ее величайшая победа над жизнью. 

В последнее время Кристиана Апостату удерживал на этом 

свете интернет-эксплорер. 

Якуба Фиделиса удерживали на этом свете танцы и интервью. 

Касю Кривляку удерживала на этом свете очередная любовь. 

Каждый справляется, как умеет. 

Кристиан Апостата порой размышлял об этих, не слишком 

пользующихся популярностью метафизических проблемах 

и ждал. В ожидании смерти он убивал время. 

Когда же они виделись в последний раз? Тогда ли, когда 

Якуб прославился и стал Человеком-которого-показываютпо-телевизору? 

Фиделиса узнавали в магазинах, на улицах, 

в кафе, в такси – глянув в зеркальце заднего обзора, водитель 

заводил обычную шарманку: – А вы случайно не…? – На что 

Якуб отвечал: – Да, это я, только никому не говорите, хе-хе, 

– и подмигивал. – Тогда водитель просил автограф – не для 

себя, конечно, а для жены или дочки, больших поклонниц 

Якуба; Фиделис спрашивал, как их зовут, лез во внутренний 

карман пиджака, где у него (совершенно случайно) оказывалось 

несколько фотографий – облегающее трико, изящный 

прыжок, одна рука на бедре, вторая выброшена вперед. Прямиком 

в светлое будущее. 

Фигура Якуба Фиделиса сплачивала вечно разобщенный 

польский народ. Якуба Фиделиса знали таксисты, знали продавщицы 

в маленьких магазинчиках, кассирши в гипермаркетах, 

вертевшиеся в своих памперсах на неудобных стульях – дада, 

они тоже знали и любили Якуба; знали его полицейские, 

знали преступники, водитель, электорат правых и левых, и уж 

тем более знали его либералы, верующие и атеисты, профессора 

и рабочие – все знали Фиделиса и тянулись к нему. Они 

уважали его, потому что знали – нельзя ведь уважать того, кого 

не знаешь; вот если кто-то известен, значит, заслуживает уважения, 

значит, он что-то значит, значит, сам своей значимости 

добился. 

Хочешь, чтобы тебя уважали – сам себя уважай, – сказал 

Кристиану Якуб, когда они виделись в последний раз. Фиделиса 

уважали, и ему никогда не приходилось долго стоять 

у стойки в ожидании коктейля – тот появлялся сам собой, да 

еще ластился, уговаривая себя выпить, а Кристиан стоял и ждал 

своей очереди, поскольку ни один бармен Кристиана не уважал 

– наверное, потому что Кристиан сам себя не уважал. Относительно 

самого себя у него имелось множество сомнений, перемежаемых 

короткими мгновениями внезапных приступов самоуверенности, 

но самоуверенность эта напоминала польский 

католицизм – вспыхивала по большим праздникам. 


3 

ISBN 978-83-7536-135-3 TRaNSLaTIoN RIgHTS WWW.poLishrights.com 


сильВиЯ сЕДлЕцкАЯ ЩЕнки 

40 

Сильвия Седлецкая (р. 1980) – славист по образованию, сотрудница Института 

славистики Польской академии наук. Знает семь живых языков и три мертвых. 

Переводчица словацкой литературы. «Щенки» - ее дебют. 

Молодые польские писатели все чаще обращаются к поэтике 

турпизма и сюрреализма, бывшим в моде полвека назад. 

Возможно, такое тяготение к художественным формам, основанным 

на деформации реальности, говорит о разочаровании 

в «здесь и сейчас», о нежелании участвовать в общественно-политических 

спорах современности. Так или иначе, 

рассказы Сильвии Седлецкой не привязаны к определенному 

времени и пространству. Судя по отдельным реалиям, действие 

некоторых происходит в XXI веке, но есть в сборнике 

и тексты, переносящие читателя на тот свет (например, фантастическая 

новелла «Детки»). 

Хотя многие персонажи Седлецкой – явно родом из сна, 

и именно по логике сна развивается большинство событий, 

правомерно было бы говорить лишь о легкой сюрреалистической 

ауре. Объединяет эти произведения тот факт, что герои 

их, как правило, – люди больные, физически или психически 

ущербные, отвергнутые, вышвырнутые на обочину – в том 

числе литературную. Автор стремится напомнить окружающим 

об их существовании: это особенно очевидно в тех 

текстах, где повествовательницей выступает молодая женщина, 

пытающая изменить порядок вещей, а обреченным на 

забвение и вегетацию вернуть человеческий облик («Гипс», 

«Last minute», «Отель „Барселона”»). Хотя поведение добровольных 

«сестер милосердия» может показаться иррациональным, 

но на самом деле их поступки вызваны глубоким 

состраданием. Жесты героинь кажутся безумными только 

потому, что они слишком отличаются от всеобщего безразличия 

по отношению к униженным и оскорбленным мира сего. 

«Щенки» – сборник, отличающийся исключительной цельностью. 

Внутренним стержнем служат авторское мировоззрение, 

поэтика сюрреалистической деформации реальности 

и завораживающий лирический язык. Проза Седлецкой остается 

в памяти надолго, заставляя читателя пересмотреть 

свое мировосприятие. К этой книге и молодой писательнице, 

яркая индивидуальность которой бросается в глаза, невозможно 

остаться равнодушным. 


Photo: Julia Łapińska 


нЕкРЕЩЕннЫМ 

детям дорога в рай заказана – после смерти большие автобусы 

отвозят их в ад. 

Тела этих детей – такие маленькие, что легко уместились бы 

в скрипичном футляре – остались на земле. Какова их дальнейшая 

судьба? Многие попадают на стол прозектора, который 

производит вскрытие, профессиональным оком заглядывает 

внутрь и всякий раз обнаруживает одно и то же: под сводом 

ребер – сердце и пара легких, ну и, разумеется, белые кости, 

красная кровь, некоторое количество плоти. Некоторые интересуются 

также содержимым головы: детский череп располовинить 

нетрудно, особой силы не требуется, достаточно ножниц 

– после того, как сделан разрез, мягкая головка открывается, 

точно перезревший плод. 

Некоторые тела потом превращают в знаменитых пупсов, которых 

так обожают девочки. Внутрь вкладывают музыкальную 

шкатулку или механизм, имитирующий плач. В веки монтируют 

пружинки, чтобы кукла могла моргать. Глаза не пересыхают, 

они покрыты лаком и всегда блестят. Но купить такую куклу 

непросто, они продаются только в специальных магазинах; 

производят их очень мало – впрочем, это дорогое удовольствие, 

ручная работа, в наши дни пользующаяся все меньшей 

популярностью. О последнем великом кукольнике я слышал 

примерно восемь лет назад. Живет этот человек (по фамилии 

Аугустинус) – если, разумеется, он еще жив – в городке Чичестер, 

на юге Англии. 

Судьба большинства тел неизвестна, а вот о посмертных путях 

детских душ я как раз могу рассказать – случайно кое-что 

разузнал. 

Большие автобусы курсируют день и ночь, в погожие и ненастные 

дни – гармония вечности и всеобщий порядок не 

должны нарушаться. Они ездят и туда, и сюда – и в рай, и в ад, 

так положено. Маршрут пролегает через горы, там прохладно, 

вокруг почти голые гранитные скалы, воздух свежий, небо безоблачное. 

Дети, которым уготованы вечные муки, поднимаются 

по серпантину на вершину: миф о том, что рай находится 

на небесах, а пекло внизу – выдумка каких-то ловкачей; хотите 

верьте, хотите нет, но в реальности дело обстоит с точностью 

до наоборот. Рай расположен в недрах земли – тихих и теплых, 

точно околоплодные воды, а ад – в горных районах, среди тяжелых 

туч, и конца ему нет. 

Автобус поднимается, туман густеет, давление падает. Дети 

это чувствуют, но не плачут. Они послушные. У некоторых во 

рту соски, которые удалось украдкой вынести из того мира. Автобус, 

направляющийся в рай, спускается все ниже – туда, где 

много деревьев, сочно-зеленая трава и пурпурные розы. Там водятся 

какие-то животные, но мирные, без когтей и зубов, а если 

даже и есть у них когти и зубы, райские звери не прибегают к их 

помощи. Дети любуются розами, их можно трогать – не уколешься, 

ведь в раю все сделано из света. И сорняков тут нет. 

В этом вечном расписании есть один момент – когда автобус, 

направляющийся в рай, и автобус, направляющийся в ад, 

минуют друг друга на шоссе. Взгляды маленьких пассажиров на 

мгновение встречаются – дети только смотрят, они не могут ни 

сказать что-либо, ни помахать ручкой – не успели научиться. 

Это мой любимый момент – крошечное короткое замыкание. 

Вообще-то детям не полагается видеть друг друга – это чей-то 

недосмотр, а может, просто нет другой трассы? 

Некоторые младенцы везут с собой зверюшек – живых или 

плюшевых. Кот, четверо щенков, плюшевая панда, крыса, 

а в кулачке у одного малыша – даже золотая рыбка. Она уже 

час как мертвая, но ребенок этого не знает, и слава богу. Малыши 

пытаются спрятать своих любимцев – думают, кто-нибудь 

станет их отнимать. Ничего подобного. Животные никого не 

интересуют. Некоторые, устав от долгого пути, убегают через 

вентиляционное отверстие – в автобусе остаются, главным образом, 

плюшевые игрушки. 

Путешествие продолжается, опускаются сумерки, становится 

холодно, маленьким пассажирам раздают пледы и какао. Некоторые 

спят, но большинство – нет, десятки пар глаз поблескивают 

в темноте, словно у летучих мышей. Дети терпеливы. 

Вот и ад. Перво-наперво следует дать малышам имена, которые 

они обычно не успевают получить на земле. Не сказать, чтобы 

имена подбирали очень тщательно, но они уж точно не случайны. 

Пару близнецов (да, порой умирают оба, а не один) нарекли 

Камилем и Эмилем, красивая девочка с черными глазками 

и алыми губками будет зваться Кармен, и так далее. 

Теперь имена есть, но детей ими не называют. Видимо, они 

нужны для чего-то другого. В аду царит тишина. Никакого пламени, 

никто не жарит людей на сковородах, не вырывает ногти, 

не хлещет кнутом до крови. Похоже на ноябрьскую ночь, когда 

никак не можешь заснуть и все ворочаешься с боку на бок, рассматривая 

пасмурный рассвет за окном. Темнота рассеивается, 

превращается в серость, потом в холодное молочное свечение, 

пара ворон цепляется за ветки, деревья стоят голые. Мрачная 

осень. 

Детям не дают выспаться – это первая кара, которая их ждет. 

Новорожденным полагается много спать, а в аду разрешают 

только пять часов. Они должны работать. Вы скажете – для 

этого нужно уметь ходить. Некоторые умеют – правда, как-то 

странно, враскачку, враскоряку. Тот, кто не умеет – ползает. 

А кто и ползать не может – лежит. Не знаю, почему одни научились 

ходить, а другие – нет. Может, все дело в строении скелета? 

Те, что лежат, смотрят в потолок, но не грустят. Кто знает, может, 

они даже рады, что не приходится работать? Вместо прогулок 

– купание в бассейне раз в неделю. Бассейн огромный, вода 

в нем черная и густая, как шоколад или артериальная кровь. На 

ней удержится даже тот, кто не умеет плавать. Но вообще-то 

плавать они как раз умеют – помнят, как делали это в животе 

матери. 

Бассейн – единственное место, где звучит музыка. Из колонок 

льется, главным образом, танго. В субботу (это в аду то же 

самое, что воскресенье в раю и на земле) вместо танго передают 

стук человеческого сердца. К одному из лежащих мальчиков 

подключают проводки, подсоединенные к стереодинамикам, 

и тогда звучат ритмичные удары. Никто не опасается, что однажды 

мальчик умрет и наступит тишина. В аду никто не умирает, 

ад на секунду более вечен, чем рай. Так что мальчик не 

умрет, но и ходить никогда не научится – он, говорят, серьезно 

болен, может двигать только глазами. Однако не думайте, что 

вид у него печальный. В его глазах я вижу радость. 


41 



ЗМЕй В ЧАсоВнЕ 

Томаш Пёнтек (р. 1974) – прозаик, журналист, фельетонист. Автор двенадцати 

книг, дебютировал в 2002 г. романом «Героин». 

Photo : Grzegorz Święcicki 

тоМАш ПёнтЕк 

42 

«Змей в часовне» – необычный роман с историософским 

подтекстом. В основе сюжета – воспоминания Андреаса 

Иссли, наполовину швейцарца, наполовину итальянца, выпускника 

польской гимназии, проведшего детство и юность 

в Кракове, но в глазах поляков слывущего немцем. Андреас 

свободно говорит на трех языках, ни один из которых не считает 

родным. Пёнтек стремился к созданию образа Чужого 

в контексте польского общества – человека, который пытается 

постичь польскую историю и ментальность, испытывая при 

этом проблемы с самоидентификацией. 

Друг детства Андреаса – Янек, юный польский патриот. Эмоциональная 

связь между мальчиками необычайно сильна 

и отчасти даже отдает гомоэротизмом. Начинается Первая 

мировая война. Янек добровольцем уходит на фронт, Андреас 

следует его примеру. Богатый и влиятельный отец однако 

добивается, чтобы сына сразу после ранения – в первой же 

схватке с русскими – отправили домой. Патриотически настроенный 

Янек продолжает воевать и вскоре погибает. 

Эта бессмысленная потеря друга переворачивает всю жизнь 

Андреаса. Он начинает искать ответ на вопрос: откуда 

у польской нации эта самоубийственная отвага и мальчишеское 

бесстрашие, почему каждое поколение поляков обречено 

терять самых мудрых и талантливых своих представителей? 

Иссли изучает психологию, в Вене дискутирует с Фрейдом 

об инстинкте деструкции, встречается с Юнгом. Наконец он 

сближается с нацистами, становится гитлеровским офицером 

и прибывает в оккупированную Варшаву с целью изучения 

польской души. Объектом исследований Андреаса 

оказывается юный поэт и конспиратор Янек. Иссли делает 

все, чтобы варшавский юноша не повторил судьбу первого 

Янека, но – тщетно. Финал «Змея в часовне» – смелая перекличка 

с Витольдом Гомбровичем: герой Пёнтека отправляется 

в Аргентину (где, подобно многим гитлеровцам, находит 

убежище после войны). Это книга провокационная и открыто 

критичная по отношению к консервативной концепции польской 

судьбы и национального характера. 



ЧуМА. 

Ах, если бы я противостоял только 

чуме! Тогда, раскрыв книгу, вы погрузились 

бы в историю прекрасную 

и оптимистичную: повесть о двух мальчиках и эпидемии. 

Дети играют в грязных краковских двориках, скачут по расшатанным 

булыжникам, из-под которых брызжет черно-серая 

грязь. Один мальчик с хохотом гонится за товарищем по Щепаньской 

площади, лавируя между телегами с решетками по 

бокам, между торговками с сизыми лицами, между приезжими 

сельчанами, которые похожи на грызунов (а может, наоборот 

– они словно обглоданы грызунами). Торговки не гонят 

маленьких приятелей, никто не замахивается на них кнутом. 

Усатые и зубастые физиономии, выглядывающие из-за кочанов 

капусты, смеются, потому что видят в мальчиках то же, 

что и в своей капусте. Весну. 

Один из мальчиков пинает полудохлую крысу, а может, голубя. 

Назавтра он уже лежит в постели, лоб и щеки пылают. Ангел 

в длинном белом платье с кружевами меняет ему компресс – это 

мама. Ангел в длинном сером платье и фартуке пытается заставить 

его съесть хоть ложку бульона – это няня. Бульон, компресс 

и два домашних ангела не в силах справиться с черным пеклом 

под мышками ребенка, набухающими гноем, болезнью, гнилой 

лимфой. Мальчик умирает, его друг плачет. А потом клянется 

себе и осиротевшим родителям приятеля, что посвятит жизнь 

борьбе с чумой. 

Он поступает в университет и становится еще более опасным, 

чем сама чума. Разумеется, опасным для ползучих тварей 

смерти. Ловец микробов, бич Божий для созданий длинных 

и скользких, шевелящих усиками и волосками. В конце жизни, 

трудной, а порой и нищей, он открывает вакцину. И снова 

плачет. Двойная жертва чуме – один мальчик отдал ей жизнь, 

другой посвятил – оказалась ненапрасной. Лаборатории работают 

на полную мощность, над колбами и пробирками клубится 

пар, фабрики наперебой выпускают вакцину, чудесный serum 

antidotum. Человек снова доказал, на что способен: мощь его 

сердца, мысли и труда даровала миру открытие. 

Ах, если бы такова была моя история! Может, в деталях она 

бы немного отличалась от той, что я рассказал выше – я ведь не 

разбираюсь в чуме; в конце концов, я не эпидемиолог – но уж 

точно имела бы хороший конец. Увы, пекло, которое я пытался 

лечить, гораздо более опасно. Я вижу только одно сходство: 

в моей настоящей истории тоже фигурируют крысы. 

Меня зовут Андреас Иссли. Я уже почти забыл об этом, и это 

имя теперь кажется мне странным – впрочем, оно действительно 

странное, и для немцев, и для поляков, и для итальянцев. 

Я не пользовался им много лет, и если теперь пишу его на 

листке бумаги, то только потому лишь, что, пока я жив, никто 

эту запись не увидит. Это имя, проклятое худшим проклятием 

современности – нацизмом. Я – нацист, вернее, был нацистом, 

недолго, но плодотворно. Знаю, знаю… Не следует даже делать 

попытку оправдаться. Объяснять, как все это произошло, приводить 

свои мотивы: для психологов модной сегодня бихевиористской 

школы важны лишь симптомы. Они отвергают само 

понятие души – я имею в виду бихевиористов, а не нацистов, 

– и пытаются подчинить себе важнейшие коллективы, занимающиеся 

исследованиями души. Мне бы не хотелось стать объектом 

исследования. В частности, потому, что коли какие-нибудь 

бихевиористы сюда и доберутся, то скорее те, что подчиняются 

наименее симпатичному из исследующих душу коллективов. 

Я имею в виду одно влиятельное американское агенство, тщательно 

отслеживающее все происходящее на том полушарии, 

где я нахожусь. Это одна из главных причин, по которым то, 

что я сейчас пишу, не должно стать достоянием гласности. 

Каждый день я спускаюсь в подземелья банка «Либертадор» 

и поверяю сейфу очередную порцию исписанных страниц, 

следя, чтобы они были аккуратно пронумерованы и уложены. 

Таким образом я оказываю любезность тем, кто станет знакомиться 

с этими записями после моей смерти (иными словами, 

любезность моя имеет привкус бессмертия). Охранник подземных 

сейфов, худой и большеглазый Родриго Бум, по-мальчишески 

улыбается, а не вздыхает и не делает усталое лицо, когда 

я ежедневно нарушаю его бездействие. Здесь, впрочем, никто 

не делает усталое лицо, даже если его зовут Родриго Бум. Здесь 

каждый может называться, как хочет: Диего Скрованек, Кармелита 

Швейнфиш или даже – прости мне, великий Архетип, эту 

шутку! – Иисус Ротшильд. Если бы не прошлое, я бы тоже мог 

представляться Андреасом Иссли, и хотя этом случае меня бы 

постоянно просили повторить свою фамилию еще раз, никто 

бы не делал такое особое, недоверчиво-глуховатое выражение 

лица, какое я неоднократно встречал в других местах. Быть может, 

назовись я Андреа Иселли, у меня и возникли бы какие-то 

проблемы: если какие-то фамилии не пользуются здесь популярностью, 

то именно итальянские. 

Однако я не представляюсь ни Иселли, ни Иссли, имя у меня 

уже совсем другое. Но даже если смена фамилии и является 

терапевтической процедурой, то хватает ее не надолго. Нельзя 

стать новым человеком, сделав себе новый паспорт, даже 

идеально фальшивый. Эта операция гораздо более болезненна. 

Порой становиться новым человеком вообще уже поздно, 

а боли все равно не избежать. Так со мной и случилось. Поэтому 

на этих страницах я возвращаюсь к событиям прошлого. 

Именно к событиям прошлого. Не затем, чтобы обелить себя 

и привести причины и мотивы, не затем, чтобы себя оправдать, 

но и не затем, чтобы себя очернить. Моя задача труднее: я хочу 

разглядеть. 


43 



ЖЕнА АДАМА 

Моника Ракуса (р. 1966) – социальный психолог, журналистка, автор сценариев 

Photo: Wojciech Modzelewski 

к документальным фильмам. «Жена Адама» - ее второй роман. 

МоникА РАкусА 

44 

Отправная точка повествования в новом романе Моники 

Ракусы – смерть известного и уважаемого человека, писателя 

и публициста, «дежурного интеллектуала» страны. Адам 

погибает под колесами трамвая, и его гибель оказывается 

переломным моментом для обеих его жен – Риты, бывшей, 

и Анны, нынешней. Обеим предстоит проанализировать, 

«проработать» не только свои отношения с Адамом, но и всю 

прошлую жизнь. Роман представляет собой подробное описание 

этого процесса своего рода психологической вивисекции 

героинь – порой чрезвычайно болезненного. Супруги 

Адама, на первый взгляд, – личности диаметрально противоположные. 

Рита – неисправимая бунтовщица, знающая, чего 

хочет от жизни и умеющая добиваться своего вопреки всем 

обстоятельствам. Анна – безвольная кукла, с детства подчиняющаяся 

окружающим, ищущая убежища в мире собственных 

(несколько извращенных) фантазий. Однако выясняется, 

что на самом деле Рита и Анна очень похожи, причем речь 

идет о совпадении не деталей биографии (еврейское происхождение, 

деспотичная мать, потеря ребенка), а самой 

модели судьбы – невозможности освободиться от навязанных 

близкими ролей, разорвать оковы форм. В «Жене Адама» 

немало феминистских сюжетов (а Рита и Анна в конце 

концов находят утешение в сестринском союзе), но, как мне 

кажется, сверхзадачей романа является, в первую очередь, 

изображение борьбы форм (здесь очевидны аллюзии с Гомбровичем) 

– борьбы, в которой не бывает победителей. Вывод 

невеселый, но автор и не стремится утешить или развлечь 

публику: эта книга – из тех, что ставят перед читателем вопросы 

неудобные и непростые (если быть честным с самим 

собой). 



сгуЩАЮтсЯ 

сумерки; Анна продолжает сидеть в кресле. Наверное, надо 

встать и зажечь свет. Может, даже не одну лампу, а несколько. 

Так думает Анна. Но не встает. 

Столько всего предстоит сделать. Надо составить план. Чтобы 

не растеряться. Но Анна не знает, с чего начать. Ее вдруг 

поражает бесконечность свободного времени. И пространства. 

Слишком много пространства. Теперь, когда никого не осталось, 

в распоряжении Анны оказалось шесть комнат общей 

площадью сто с лишним метров. Сад, чердак и даже подвал. 

Это, наверное, на тот случай, если она окончательно сойдет 

с ума и начнет прятаться от людей. 

Очень странно. Столько свободного пространства – человеку, 

у которого раньше вечно кто-нибудь сидел на голове. 

Анна осознает, что, в сущности, никогда не жила одна. Сначала 

миллион лет с родителями. После их развода еще миллион лет 

– с матерью. Потом отец умер. Бесконечный процесс оформления 

наследства. Затем ремонт. А когда в конце девяносто 

седьмого года Анна наконец перехала в этот дом, почти сразу 

возник и Адам. 

Адам же обладал свойством мгновенно заполонять все имеющееся 

в наличии пространство – и даже словно бы прихватывал 

еще немного. Анне чудом удалось сохранить за собой 

отдельную комнату. Туда она поставила привезенную из материнской 

квартиры мебель, еще времен своего девичества – тахту, 

маленький столик, шкаф, две небольшие книжные полки, 

книги. Еще отцовское кресло-качалку. 

Все остальные помещения заполнил собой Адам. Своими 

вещами, тайниками, дисками, деталями фотоаппаратов, зарядными 

устройствами от ставших ненужными мобильников, старыми 

письмами, коробками с фотографиями, пакетами, газетами 

или газетными вырезками, распечатками, исчерканными 

цветными маркерами, с пометками, приписками или рисунками 

на полях. Плюс разбросанные повсюду книги – обложкой 

кверху, вместо закладки – старые приглашения или деловые 

письма. Книги были везде. Адам вечно читал несколько штук 

одновременно. А досчитав, редко ставил на место. Стопки таких 

прочитанных книг громоздились у стен. Анна вмешивалась 

лишь когда они грозили обрушиться. Тогда она ставила, а то 

и запихивала, книги в большой стеллаж в кабинете Адама. Где 

попало, сбоку, сверху. 

В доме осталась масса нематериальных следов Адама. В одном 

месте он чему-то удивился, в другом – вышел из себя, 

в третьем – произнес длинную тираду, в четвертом – смеялся 

до слез. В гостиной над телевизором – жуткое кофейное пятно. 

Напоминание о том, как Адам швырнул чашку в кого-то из 

национальных героев IV Речи Посполитой. А вот стена, о которую 

он бился головой, доведенный до отчаяния человеческой 

глупостью. 

Зато Анна в каждом своем жилище вела себя так, словно 

остановилась там проездом. Всего на одну ночь. Какой смысл 

особенно обустраиваться? Шмотки свои она не разбрасывала. 

Косметика в ванной занимала всего две полочки. В то время 

как Адам – широкая душа – едва умещался на четырех. 

С юности Анна организовывала пространство так, словно 

спешила стереть свои следы. И облегчить труд тех, кому придется 

наводить порядок после ее смерти. Все важные документы 

раскладывала по папкам, каждая из которых имела соответствующую 

надпись. Неважные – рвала или сжигала. То же 

самое – с письмами и своими фотографиями. Анна выбрасывала 

рекламные буклеты и листовки, старые журналы и прочую 

макулатуру. Наводила порядок в гардеробе, и то, что не носила, 

– выбрасывала в контейнеры для ненужной одежды. По зрелом 

размышлении выбрасывала сувениры и подобную фигню. Отдавала 

прочитанные книги, которые не считала для себя важными. 

Это как раз было объяснимо. В своем издательстве Адам 

получал их тонны. Если бы не строгий отбор, Анна бы уже погрязла 

в печатном слове. Всевозможных шрифтов и качества. 

Из этого принципиального не-собирательства имелось лишь 

одно исключение. Анна никогда не выбрасывала путеводители. 

Не только географические, к которым давно уже утратила интерес. 

Эти стояли в так называемой гостиной, пополнив собранную 

отцом огромную библиотеку. Они с Адамом пользовались 

ими, когда куда-нибудь ездили. Случалось, покупали новые. 

Как и карты. В случае необходимости. 

Истинной слабостью Анны были книги с советами на все 

случаи жизни и автобиографии. Из разряда «как устраиваются 

в жизни другие люди». Откровения тех, кто полагал, будто 

реализовался и достиг успеха. Дело в том, что Анне всегда казалось: 

должен существовать какой-то объективный ключ к счастью. 

Что-то, чего ей отыскать не удалось. Образец жизни – из 

палаты мер и весов. Чтобы научиться жить правильно, Анна читала 

все, что попадалось ей под руку. Все подряд, без разбору: 

христианских мистиков, раввинов, цадиков, учителей дзен или 

великих йогов, восточных гуру от боевых искусств, новообращенных 

бизнесменов, художников, принявших ислам и мусульман, 

покинувших его лоно, буддистов и кришнаитов, экологов 

и вегетарианцев, врачей и даже специалистов по правильному 

питанию. Ведь правильное питание, как известно, также может 

стать залогом счастья. 

А сколько на свете популярных книг по психологии! О том, 

как говорить «нет», как говорить «да», «пожалуйста» 

и «спасибо», как говорить меньше, но более уверенно, как 

говорить больше о себе и не наскучить другим, как говорить 

неприятные вещи приятно, как достичь профессионального 

успеха, как не стать трудоголиком, как научиться жить в семье, 

как научиться жить в одиночестве, как говорить с мужчиной, 

как прервать бесплодную дискусссию, как выдержать партнера-тирана, 

что делать, если партнер-тиран вдруг тебя бросил, 

как простить родителей-тиранов, следует ли прощать, как справиться 

с собственным прошлым, как не думать о прошлом, как 

жить, не планируя, как планировать, но все же жить... 

Адама очень забавляли эти ее книги. А еще больше его развлекало 

то, что Анна искренне верила в их чудодейственную 

мощь. 


4 



BIURO LITERACKIE 

ŚWIAT KSIĄŻKI 

ul. Tęczowa 50a/9 

53-602 Wrocław 

phone: +48 71 346 08 23 

wydawnictwo@biuroliterackie.pl 

www.biuroliterackie.pl 

ul. Rosoła 10 


phone: +48 22 654 82 00 

agata.pienazek@swiatksiazki.pl 

www.swiatksiazki.pl 

CZARNE 

W.A.B. 

Wołowiec 11 

38-307 Sękowa 

phone: +48 18 351 00 70, +48 502 318 711 

fax: +48 18 351 58 93 

redakcja@czarne.com.pl 

www.czarne.com.pl 

ul. Usypiskowa 5, 


phone/fax: +48 22 646 05 10, +48 22 646 05 11 

b.woskowiak@wab.com.pl 

www.wab.com.pl 

CZYTELNIK 

WYDAWNICTWO LITERACKIE 

ul. Wiejska 12A 


phone: +48 22 58 31 400 

fax: +48 22 628 31 78 

ar@czytelnik.pl 

www.czytelnik.pl 

ul. Długa 1 


phone: +48 12 619 27 40 

fax: +48 12 422 54 23 

j.dabrowska@wydawnictwoliterackie.pl 

www.wydawnictwoliterackie.pl 

ÉDITIONS GRASSET & FASQUELLE 

ZNAK 

АДРЕСА ИЗДАТЕЛЕЙ 

46 

61, rue des Saints-Pères 

75006 Paris 

phone: 01 44 39 22 00 

fax: 01 42 22 64 18 

www.edition-grasset.fr 

KORPORACJA HA!ART 

pl. Szczepański 3a 


phone/fax: +48 12 422 81 98 

korporacja@ha.art.pl 

www.ha.art.pl 

LAMPA I ISKRA BOŻA 

Galeria Raster 

ul. Hoża 42/8m 


phone: +48 504 201 462 

redakcja@lampa.art.pl 

www.lampa.art.pl 

POLISH RIGHTS 

c/o Wydawnictwo Karakter 

ul. Gazowa 13/17 


debowska@karakter.pl 

www.polishrights.com 

ul. Kościuszki 37 


phone: +48 12 619 95 01 

fax: +48 12 619 95 02 

rucinska@znak.com.pl 

www.znak.com.pl 


В 2011 г. исполняется сто лет со дня рождения Чеслава 

Милоша, польского лауреата Нобелевской премии по литературе. 

Появившийся на свет в Шетени, в самом сердце 

литовских лесов, изгнанный оттуда в результате трагических 

событий XX в., он жил в Варшаве, Кракове, Париже и США, 

чтобы в конце столетия вернуться в Польшу. 

Милош был не только поэтом, прозаиком, переводчиком, известным 

во всем мире эссеистом, но также необыкновенно 

внимательным наблюдателем и свидетелем эпохи. 

Программа Года Милоша включает в себя новые книжные 

издания, конференции, дискуссии, выставки, посвященные 

писателю, в Польше и за границей – от Красноярска до Вильнюса, 

в Красногруде, Кракове, Париже, Нью-Йорке и Сан- 

Франциско. Важнейшим пунктом программы станет Второй 

ФЕСТИВАЛЬ МИЛОША, который состоится в Кракове 

с 9 по 15 мая 2011 г. 

Чтобы лучше познакомить мир с фигурой писателя и информировать 

о ближайших мероприятиях в рамках Года 

Милоша, Институт Книги, координатор празднования Года 

Милоша, запускает сегодня сервис www.milosz365.eu на 

русском языке. Здесь вы найдете всю информацию о планируемых 

мероприятиях и всех инициативах, связанных 

с Годом Милоша, а также множество сведений о лауреате 

Нобелевской премии – биографию и хронологию событий его 

жизни, библиографию произведений и переводов, избранные 

тексты, интерпретации его произведений, а также многочисленные 

интересные фотографии, относящиеся к разным 

периодам его жизни. 

Мы надеемся, что столетие Чеслава Милоша станет импульсом 

к новой встрече с его произведениями, которые не первый 

день побуждают к творческому осмыслению современного 

мира. 

ГОД ЧЕСЛАВА МИЛОША 

47

www.bookinstitute.pl 

ПОЛЬСКИЙ ИНСТИТУТ КНИГИ 

ul. Szczepańska 1, PL 31-011 Kraków 

Tel. +48 12 433 70 40 

Fax: +48 12 429 38 29 

office@bookinstitute.pl 

ФИЛИАЛ В ВАРШАВЕ 

Pałac Kultury i Nauki 

Pl. Defilad 1, IX piętro, pok. 911 

PL 00-901 Warszawa 

Tel. +48 22 656 63 86 

Fax: +48 22 656 63 89 

warszawa@instytutksiazki.pl 

Warszawa 134, P.O. Box 39 

©ПОЛЬСКИЙ ИНСТИТУТ КНИГИ, КРАКОВ 2010 

Редактор: Изабелла Калюта 

Перевод: Ирина Адельгейм 

Более подробную информацию о польской литературе 

вы найдете на сайте www.bookinistitute.pl 

ГРАФИЧЕСКОЕ ОФОРМЛЕНИЕ, ПОДГОТОВКА К ПЕЧАТИ 

Studio Otwarte, Краков 

studiotwarte 

www.otwarte.com.pl

Untitled - Instytut KsiÄ Å¼ki

Create successful ePaper yourself

Delete template?

Save as template?

Untitled - Instytut KsiÄÅ¼ki