Татьяна Молчанова "Лермонтовы 1613-2013: российский род шотландского происхождения", изд-во "Волант", Москва, 2014

Татьяна Молчанова
Лермонтовы 1613–2013
164
ем Лопухиным. Лермонтов очень откровенно пишет: «Я начал ухаживать
за ней не потому, что это было отблеском прошлого, – сперва это являлось
предлогом для времяпровождения, а затем, когда мы пришли к доброму
согласию, сделалось расчетом и вот каким образом. Я увидел, вступая
в свет, что у каждого имеется свой пьедестал: богатство, имя, титул, покровительство...
Я понял, что если бы мне удалось кого-нибудь занять собой,
то другие незаметно займутся мной – сначала из любопытства, а потом
из соревнования».
Еще не признанный поэт, во многом уже мудрый, он все еще не преодолел
комплексы юности и страстно желал обратить на себя внимание общества,
в котором хоть и скучал, но в которое стремился. Лермонтов проявил
потрясающие аналитические способности, знание женской натуры
и светской жизни, выстраивая историю с Сушковой. Описывая подробности
своего поведения с ней, которые читателю, вероятно, хорошо известны,
Лермонтов понимал, что его скорее пожурят, чем осудят: «Так происходило
это трогательное приключение, которое, конечно, составит Вам обо мне хорошенькое
мнение!» Что это, старые обиды («Я хорошо отомстил за слезы,
которые заставило меня проливать кокетство m-lle С. [Сушковой] пять лет
тому назад») или приобретенная мудрость и стремление наказать безнравственность
(«Она заставила страдать сердце ребенка, я же подверг пытке
самолюбие старой кокетки»)? Я склоняюсь к последнему: это было одно из
проявлений конфронтации поэта и тогдашних светских правил и законов.
За три года жизни в Петербурге Лермонтов повзрослел и прекрасно это
осознает: «Дело в том, что я очень изменился. Я не знаю, как это делается,
но каждый день придает новый штрих моему характеру и моим взглядам.
Это должно было случиться, я это всегда знал...» – и довольно жестко завершает:
«Теперь я не пишу романов, – я их делаю».
В 1838 году он помирился с Сушковой и даже был шафером на ее
свадьбе. Но «старая кокетка» проявила себя в мемуарах, присвоив себе
многие посвящения Лермонтова, ей не адресованные. В 1835 году, несмотря
на браваду, в Петербурге Лермонтов чувствует себя одиноко: «У меня
вид счастливого и беспечного человека...», однако велик «контраст между
душой и наружностью». И продолжает: «Не могу Вам выразить, как огорчил
меня отъезд бабушки. Во всем большом городе не останется ни единого
существа, которое действительно мне сочувствует...».
Зимой 1836 года Лермонтов получил отпуск и встречал Новый год с бабушкой
в Тарханах, откуда пишет другу Святославу Раевскому: «Слушаю,
как под окном воет метель (здесь все время ужасные [метели], снег в сажень
глубины, лошади вязнут); соседи оставляют друг друга в покое, что весьма
приятно; ем за десятерых; пишу четвертый акт новой драмы, взятой
из происшествия, случившегося со мною в Москве [«Два брата»]». Москва
по-прежнему волнует Лермонтова, как вынужденно оставленная родина,
на которую он обижен: «О Москва, Москва, столица наших предков, златоглавая
царица России великой, малой, белой, черной, красной – всех цветов.
Москва преподло со мною поступила». Лермонтову приятна тишина
Измайловская ветвь рода Лермонтовых
165
и спокойствие Тархан, он может отдаваться творчеству, но поэт продолжает
скучать по Москве и сетует на то, что вынужден был ее покинуть в 1832
году. Из этого письма также ясно, что драму «Маскарад», которую Лермонтов
несколько раз представлял в печать, снова не пропустила цензура:
«Я опасаюсь, что моего «Арбенина» снова не пропустили». Тон письма, как
всегда, откровенный и насмешливый. Он не ханжа – не чурается и грубых
выражений, принятых в мужском кругу. Однако предупредительно бережет
слух приятеля: «Я тебе не описываю своего похождения в Москве в наказание
за твою излишнюю скромность» [213, с. 433–434].
В трех последующих письмах бабушке из Царского Села весной
1836 года Мишель, обращаясь всегда ласково и уважительно – «милая бабушка»,
обсуждает разные хозяйственные проблемы. Он сознается, что
в делах продажи имения Кропотово, доставшегося ему от отца, он мало
что понимает и без совета бабушки боится «наделать глупостей». О приезде
в Царское Село императора Николая I пишет уважительно: «Скоро
государь, говорят, переезжает в Царское Село – и нам начнется большая
служба». В одном из этих писем Лермонтов указывает и точный адрес, где
будет жить с бабушкой в Петербурге: «Квартиру я нанял на Садовой улице,
в доме князя Шаховского». Там он напишет свое гениальное стихотворение
«Смерть поэта» [213, c. 434–436].
Об истории создания стихотворения «Смерть поэта» и его значении написано
очень много. Мы знаем слова Лермонтова: «Нет, я не Байрон», но все
случилось именно так, как писал о себе Байрон: «Однажды утром я проснулся
и увидал себя знаменитым» [221]. Рукопись эмоционального и гневного
стихотворения Михаила Лермонтова разошлась в одночасье по Петербургу.
Слава последовала незамедлительно, как и последующая опала.
Вместе с Лермонтовым пострадал его друг Святослав Раевский, способствовавший
распространению рукописи. Имя Раевского прозвучало при
допросе Лермонтова. Мишель, понимая, что выдал друга, был чрезвычайно
расстроен. Однако он не пытается это скрыть и пишет другу правду об обстоятельствах
допроса в феврале и марте 1837 года: «Ты не можешь вообразить
моего отчаяния, когда я узнал, что я виной твоего несчастия. ...Я сначала
не говорил про тебя, но потом меня допрашивали от государя: сказали,
что тебе ничего не будет и что если я запрусь, то меня в солдаты... Я вспомнил
бабушку... и не смог. Я тебя принес в жертву ей... Что во мне происходило
в эту минуту, не могу сказать – но я уверен, что ты меня понимаешь,
и прощаешь, и находишь еще достойным своей дружбы...» [213, с. 436–438].
В эту «минуту жизни трудную» Мишель думал не о себе, не о том, что
его разжалуют в солдаты, – он думал о горе бабушки. Он принес в жертву
своего товарища, рассказав о записке, которую прислал ему предусмотрительный
Раевский, относительно того, что надо согласованно говорить
на допросе. Раскаяние мучило Лермонтова, пока он не получил письмо от
Раевского: «Ты не можешь вообразить, как ты меня обрадовал своим письмом.
У меня было на совести твое несчастье, меня мучила мысль, что ты
за меня страдаешь». Мишель сообщает Раевскому, что его родственники