Двойная радуга

Сергей Прокопьев

С б о р н и к

Сибирская Благозвонница

Москва

2016

Допущено к распространению

Издательским советом

Русской Православной Церкви

И С Р 16-601-0022

Прокопьев, С. Н.

80 Двойная радуга: сборник. Сост. Л. А. Чуткова / Сергей

Николаевич Прокопьев. —М.: Сибирская Благозвонница,

2016. —508, [4J с.

ISBN 978-5-906853-07-3

Мастерски написанная проза Сергея Прокопьева отличается

прежде всего тем, что обжигает душу достоверностью.

Читая повести и рассказы автора, понимаешь, что

за его героями стоят конкретные люди, взятые из жизни

со всеми скорбями и радостями, духовными исканиями,

зачастую непростым путем к Богу. В рассказе «Часовня

Семи отроков Эфесских» автор повествует о мытарствах

мужественной православной женщины-матери, приложившей

неимоверные усилия, чтобы найти пропавшего

на Чеченской войне сына и с Божией помощью вызволить

его из рабства. Героиня повести «И з рассказов матушки

Анастасии» —монахиня. В Православие пришла из протестантизма,

немало скорбей выпало на ее долю, но она

всегда следовала принципу «вера без дел мертва». Герой

повести «90-й псалом» —воин-афганец, который прошел

все ужасы войны, не расставаясь с текстом псалма «Жпвый

в помощи Вышияго...» По словам святых отцов, воскрешение

души —вот самое великое чудо. Именно о воскрешении

души и говорит в этой книге Сергей Прокопьев.

УДК 281.161.1-3

ББК 84 (2 Рос= Рус) 6-4

О Прокоггьен С.Л., текст, 2010

О Издательство Сибирская Благозвоиппца,

состав,оформление, 2016

(JT o S tести

Рассказы матушки

Анастасии

Пролог

Моя героиня, матушка Анастасия, из монахинь,

которые несут послушание в миру. Л егче

это или сложнее, чем за стенами обители,

не мне судить, однако есть мнение, что, оставаясь

в миру, монах должен обладать особой

силой духа.

Я как человек с техническим образованием

— приверженец цифр. Они убеждают конкретностью,

наглядностью, их достоверность

физически ощутима. М атушка за свою жизнь

построила шесть церквей. Сейчас строит седьмую.

П усть это не величественны е храмы,

внутреннее пространство которых пораж ает

объемами, вмещающими в себя сотни и сотни

прихожан, — матушка создавала домовые церкви.

Да только дом Божий, даже будь он хоть

крохотным, остается таковым. Здесь служ ится

литургия, здесь совершаются церковные таинства...

Прихожане всех ее церквей — дети,

большинство — детдомовцы. М атуш ка учила

их ск л ад ы вать пальцы для крестн ого зн а м е

ния, готовила к первой исповеди, первому причастию

, бы ла тем человеком, который заронил

в душ и семена П равославия. Они могут прорасти

сразу или через много-много лет. С колько

моих знаком ы х вспоминают своих бабушек, которы

е в детстве рассказали им о Боге. Долгие

атеистические годы эти слова леж али под спудом,

да не забылись, в один момент стали живой

связы ваю щ ей , путеводной нитыо. Н иж еследующее

повествование — не история строительства

м атуш кой церквей. Нет. Это рассказ о человеке

с непросты м путем к П равославию , о его

ж изни (со многими скорбями и взлетам и ) после

принятия сердцем Благой Вести.

Сегодня матуш кина келлия находится в таеж

ном селе, далеком от суеты губернского города.

Стена векового соснового бора закры вает

село с одной стороны, параллельно ей течет речуш

ка. Д ва года назад наметил влады ка устроить

на этом чудном м есте ж ен скую оби тель

и благословил м атуш ку А настасию на переезд.

С о зд ан и е общ ины — дело не бы строе, м огут

уйти годы. В лады ка реш ил создавать обитель

с укоренения в селе матуш ки. Говоря м ирскими

понятиям и — разведка действием. М атуш

ка своим присутствием , своей энергией будет

заклад ы вать основы отнош ений сельчан к будущ

ем у монасты рю . В лады ка знает: слож а руки

она сидеть не будет, в селе детский дом, зн а

чит, есть куда прилож ить силы и душу.

М атушкина келлия — веселенький снаружи,

светлый внутри домик. Приехав к ней в гости,

понял, что живу сельскими категориями шестидесятых-семидесятых

годов прошлого века.

Переступив порог сеней, сразу окунулся в деревенские

запахи детства, так вкусно пахнет в прогретых

солнцем сенях рубленого дома, но сразу

бросилось в глаза — традиционной бочки с водой

в сенцах (или фляги) у матушки нет. Объяснение

простое — водопровод. Как хорошо! Более того —

есть горячая вода, матушка поставила электрический

бойлер. Для меня это и вовсе поразительно

— горячая вода в таком вот деревенском доме.

— Ж ить можно, — улыбается матушка на

мои восклицания. — И злишества ни к чему, но

люблю уют.

Спрашиваю про печку, судя по ее виду —

недавно переложена.

— От прежних хозяев неудачная д осталась,

— объясняет матуш ка, — первую зиму

промучилась и решила: нет. Нашла печника...

Во дворе построила гостевой домик. Н е

большой, но капитальный домик, с печыо, можно

принимать гостей в любые морозы. В дальнем

углу двора красуется новенькая баня.

— Предлагаю владыке купить соседний

дом, тогда можно строить скит обители.

Последняя матушкина стройка тоже была

за чертой города, в южном районе. Там матуш

ка организовала детский православный центр.

Дети одного из городских детдомов ездили туда

на каникулы, на выходные. Воспитатели рассказы

вали, как приезж ала группа детей, человек

двадцать, матуш ка обязательно вы ходила

к автобусу... С тои т она — ж енщ ина крупная,

вы сокая, — а из автобуса с криками: «М ату ш

ка! М атуш ка!» — вы сыпает ватага мальчиш ек

и девчонок... К аж ется, не устоять м атуш ке —

снесут волной радости, счастья! Собью т с ног...

О бступят, облепят, каждый норовит поскорее

коснуться матуш ки. О бнимаю т, целуют...

М атуш ка грустит по тем временам.

— В детдоме они могли почувствовать православн

ую атм осф еру уры вками: па зан яти ях

воскресной школы, на службе в церкви, в круж

ках, что мы вели... В сумме не так уж много... Ко

мне летом приезж али на три-четы ре недели...

М оли лись, работали на огороде, пели — церковны

е и русские песни, — купались, ходили

крестны м ходом... П олучалось деревенское каникулярно-веселое

лето православной семьи...

Н адо признаться, затянул автор с вступлением

— получилось оно чересчур дл инным, пора

переходить к повествованию . П остроил его

на рассказах от первого лица. Т ак что передаю

слово героине — м атуш ке Анастасии.

Затаившийся грех

Родила я второго ребенка, и обозначились

вены на ногах, после третьего — вари коз п рояви

лся по-настоящ ему. В детстве-ю ности была

в семье и за девку, и за парня: по воду с ведрами

на колодец бегала, мешки с картошкой в подпол

с огорода таскала... С годами все это вылезло

наружу. Одно время ноги совсем разболелись,

пожаловалась в разговоре соседке Галине.

Та обрадованно вскинулась: «Буквально вчера

услы ш ала про дедуш ку-лекаря по таким

болезням». Принесла бумажку с телефоном.

Дедушка с готовностью вызвался: «Н е беспокойтесь,

я сам приеду». Метод у лекаря-целителя

эксклюзивный. Осмотрел мои многострадальные

ноги, похмыкал себе под нос, открыл

портфельчик с мединструментами и начал лечение

с использованием огня. Приспособлением,

похожим на печать, надавил на вену, где узел

образовался, кожу прорезал, затем положил на

это место кусочек бумажки и поджег. Баночкой

накрыл, и густая кровь начала на бумажку вы

тягиваться... Такой пламенный способ...

Как лекарь дедушка ничем не помог, все

равно операцию пришлось делать, зато миссионером

оказался успешным. С первого визита

заговорил об Иисусе Христе. Слушала его, не

мигая. К тому времени прошла оккультистов,

экстрасенсов, к рериховцам заглядывала — ух,

какая гордыня у них... На своей шкуре поняла:

не мое... Михаил Евгеньевич, завершив первый

сеанс лечения, пригласил на собрание. Был он

баптистом. Для меня, в христианстве в ту пору

совсем темной, понятие «баптист» звучало

не просто нарицательно — ругательно. Михаил

Евгеньевич, как чувствовал, баптистом себя не

назвал. Пошли мы с соседкой на их собрание.

Потом пресвитер признается: с первого взгляда

определил: я останусь, а Галина — нет.

Это сейчас они отстроились, а тогда под молитвенный

дом был переделан частный: большая

комната, деревенские скамьи. Вышел пресвитер,

начал говорить, а у меня из глаз слезы

как хлынут. У баптистов проповеди зачастую

на эмоциях, с чувством, со слезой читаются...

Меня сразу прошибло.

Плачу и плачу, остановиться не могу. Так

и проплакала первый раз. Бросилась в баптизм

со всей своей горячностью. Ч еловек я обучаемый,

видимо, в голове кое-что есть, вскоре

поручили вести воскресную школу. И все же,

и все же... Крестик не топтала, иконы на пол не

сбрасывала, топором не рубила, но иду мимо

православной церкви, кольнет обязательно —

предала ведь...

Ч то меня задевало у бапти стов, так это

пристальное отношение к деньгам. Из В етхого

Завета они символом веры вынесли догмат

десятины. Пресвитер постоянно повторял с кафедры:

«Н е вносящий десятину обкрадывает

Бога». Только что карикатуры не было, как за

лезает нерадивый апологет баптизм а в небесный

карман и тащит оттуда копейку.

«Д есяти н у вноси обязател ьн о, и сверх

того стар ай ся , тогда Б ог о тм ети т д о п о л

нительной благодатью ». Ч асто п ри езж али

проповедники-немцы, учили веровать, жить.

Я такой человек, что какое-то время с открытым

ртом новому внимаю, каждой буковке верю,

потом начинаю сопоставлять, примерять. lie

так-то просто из меня магнитофон, играющий по

кругу одно и то же, сделать. Слушала-слушала

немецких проповедников и про себя решила: вот

вы приезжаете нас учить, а мы вас в войну в пух

и прах разделали. У ваших солдат на пряжках

было выбито «С нами Бог», а как ни крути, Он

был не с вами, а с нами. Помогал не вам, а нам.

Два раза приводила мужа на собрания. «Ты

уж извини, — сказал в итоге, — больше не пойду.

Что-то не то». Я и сама стала ощущать — хожу

по кругу. Так было, когда разуверилась в экстрасенсорике,

астрологии, оккультизме. Резко

все книги по этим «наукам» в мешок сбросила

(покупала ведь пачками, глотала жадно) и в костер.

Мы домик в Чернолучье купили. Привезла

туда. Знакомая потом укоряла, дескать, зачем

так-то в пепел, взять бы да людям интересующимся

отдать. Ну, уж нет. Как эта чертовщ и

на не хотела гореть, стою у костра и физически

ощущаю сопротивление огню. Будто бы не книга

Блаватской, а сама эта дама рвалась из костра

учить бесовщине дальше...

М еня как туда подпутало? К нам на р а

боту пришел с лекцией экстрасенс. С екретарем

парторганизации была Нина П авловна —

термоядерный реактор в юбке. Когда вожжи

п артия ослаби ла, Н ина П авл о вн а горячо

заинтересовалась экстрасенсорными возм ож

ностями человеческого организма и свою партийную

энергию переключила на неведомую

тогда для нас тему. Потом и вовсе, как партия

отбросила поводья, сделалась экстрасенсом. На

ту самую первую лекцию я не пошла, сотрудницы

приходят и говорят: «Лектор сказал, очень

способными могут быть люди, у которых на левом

предплечье три родинки в виде треугольника».

Вспомнила, у меня какие-то есть. Дома

посмотрела в зеркало: точно, как тушыо нарисованные,

именно в виде треугольника. О брадовалась,

во мне, оказывается, потаенные силы...

Давай искать литературу, читать запоем.

Записалась на курсы бесконтактного массажа,

окончила их... Да что-то родинки мои ложными

оказались — способности сверхчеловеческие

не проявились ни на занятиях, ни с получением

диплома. Я не отчаялась, нет так нет...

Но уже завелась не на шутку — ведь столько

вокруг интересного... Н аткнулась на курсы

астрологии. С увлечением давай составлять

гороскопы на всех подряд: на себя, мужа, детей,

знакомых... По телефону звоню, расспрашиваю...

Астролог на общественных началах...

Книги покупаю, читаю... Попалась монография

одного известного американского астролога, задела

мысль: на любого человека можно составить

гороскоп до дня смерти, а на верующего

в Бога невозможно, гороскоп не работает. Он

не заострял внимание на этом выводе, однако

меня заинтересовало... Получается, верующий

человек живет по другим законам? Его судьба

в обычную схему не укладывается...

Куда только не ходила. Пламенная Нина

П авловна затащ ила на лекцию в концертный

зал. Психоаналитик из Москвы, раскрученный

светило. Вещал со сцены, вещал, потом говорит:

«П осмотрите сначала на цвет ваших чакр, а потом

на желудок соседа». Ничего не узрела я ни

у себя, ни у соседа. Но резануло: получается,

они запросто могут, как какие-нибудь диггеры,

бродить по моим внутренностям. Рассм атривать,

что я ела на обед, во что превратился ужин.

Желудочное ясновидение мне не понравилось.

Нину Павловну ничем не смутишь. На учебу

в Питер, в М оскву ездила, сертификатов получила

полную папку, после чего взялась учить

и лечить. Раскрутилась за год-два. Поначалу на

простенькой машинешке гоняла, потом в ш и

карную пересела. Были у нее какие-то способности.

Встречала ее пациентов, кто-то восторженно

отзы вался — помогла, кто-то ругался...

Меня она еще до всех своих машин в сомнение

ввела. Я беременная третьим ребенком ходила,

Нина П авловна уверенно просканировала ж и

вот проницательным взглядом и сделала категоричный

вывод: «Дочь будет!» Вопреки предсказанию

родился Павлик.

К аш а долго в моей голове из всего этого

варилась-переваривалась, прежде чем опять

костер из книг разож гла. Сотрудница в день

серебряной свадьбы обвенчалась. Ф о т о гр а

фии показы вает, восторженно рассказы вает,

смотрю , и так захотелось под венец — ф ата,

красивое платье, церковная торжественность.

Тем более двадцатипятилетие нашей с мужем

свадьбы было на подходе. Тогда ничегошеньки

про Иисуса Христа не знала, еще до баптистов

было. В зяла у сотрудницы фотографии,

Гене своему показываю. «Смотри, —говорю, -

как красиво! Давай и мы обвенчаем ся?» П о

смотрел на меня, как на ненормальную: «Ага,

а потом и налево не сходишь». Про его «лево»

доподлинно ничего не скажу, замечен не был,

однако идею не поддержал.

Проходит несколько лет, за которые успела

с баптизмом нагрешить, едет Гена в командировку

в Казань, встречается с институтским

другом, тот ему говорит: «Ты знаешь, обвенчался,

и чувства обновились. Казалось, все прошло,

быльем поросло — ан нет, жизнь обрела новые

яркие краски!» Гена вернулся домой и говорит:

«Давай обвенчаемся!» Боже, радости у меня не

было предела. Буквально на следующее утро

побежала в церковь, половины не поняла, что

требуется на венчание, докупала в последнюю

минуту. За неделю сшила платье. Не всякая девчонка

так свадьбы ждет, как я венчания. Ктото

сказал: надо квартиру освятить. Пригласила

дня за два до венчания священника. Провожая

его, у машины призналась: ходила к баптистам,

что теперь будет? Он по-доброму, мол, главное,

что вы осознали этот грех, раскаиваетесь в нем,

возвращ айтесь в церковь, и все будет хорошо.

Платье, туфли — все новое приготовила. Гену,

как ни сопротивлялся, заставила купить костюм.

Завтра венчание, у Гены вечером подскочило давление.

Сама сбить не могу, вызвали «скорую».

Врач говорит: «Надо в стационар». И увез моего

жениха. За него беспокоюсь, и обидно — венчание

сорвалось. Утром смотрю в окно, идёт. «Мать, —

говорит. — Я не мог не прийти. Удрал!»

Венчались в церкви на Тарской. Две пары

сразу. Колокола, хор, я на седьмом небе. Не девочка

— тетка, но душ а вознеслась выше облаков.

Д рузья на венчание пришли, сотрудники

мужа. Я Н ину П авловну пригласила. О на за

столом (после церкви я шикарный накры ла!)

рассказала, что во время венчания видела, как

две серебряные нити опустились к нашим головам,

свились в одну нить и поднялись под

купол. Над второй парой ничего подобного не

опускалось. Радостно было такое слышать. Это,

пожалуй, один из самых счастливых дней моего

супруж ества. П раздник в каждое мгновение.

Счастливей не было ни до, ни после этого.

В скоре п ри ш ла в П р аво сл ави е и н ач а

ла ездить в паломничества. Х отела везде побы

вать, всем святы н ям п оклон и ться. Гена

не препятствовал, зато наш влады ка Ф е о д о

сий ворчал: не обязательно туда-сюда м отаться,

молиться нужно в родном Омске... Кивать

ему кивала и продолжала «м отаться»...

Наконец-то подош ла к главной теме рассказа.

Долго запрягала, так у меня бывает. В тот

раз отправилась в палом ничество на У краи

ну — Киев, Почаев. В нашем аэропорту стою на

регистрацию, смотрю: ба, знакомые все лица —

передо мной группа христиан-баптистов... Всех

не всех, но многих знаю... Года четыре миновало,

как разош лись наши пути-дорожки. П ресвитер

подошел, поздоровались, поговорили,

посетовал, что не осталась у них. Что ж ему не

сетовать, я горячо взялась за дело, вклады вала

всю душу... Деньги тоже несла, десятину обязательно

и сверх того...

Поговорили перед регистрацией, в самолете

сидели в разных концах салона...

Эта случайная встреча получилась вовсе

даже не случайной...

Прилетели в Домодедово, я сразу к остановке

автобуса. Но меня, оказы вается, опы т

ный глаз сразу вычленил из толпы, в секунду

определил, глядя на мою персону: тетка не московского

пошиба, бери ее голыми руками. Тётка,

конечно, вся из себя озабоченная, проблем

полная голова: на Киевский вокзал меня ни разу

не заносило, билет на поезд не куплен, а время

самое горячее — отпускное, летнее. К раеш

ком уха отмечаю, за спиной что-то стукнуло.

Короткий звук, будто маленькая книжка упала.

Не придала значения, не обернулась, как шла,

так и иду, мало ли что там. Вдруг кто-то за локоть

берет, оборачиваюсь — молодой парень,

лет, может, двадцати, короткая стрижка, располагающая

внешность. Одет в светлый пиджак...

С первого взгляда сказала бы — студент... В руках

пачка долларовы х купюр. Толстая пачка,

резинкой перетянута. В то время были такие

деш евы е рубли, что их пачками считали, резинками

фиксировали. Где взять столько резинок?

Кто-то додумался нарезать из старых велосипедных

камер. Такой резинкой толстенная

пачка не рублей, а долларов перетянута. П а

рень с вежливой улыбкой спрашивает: «Это вы

уронили?» — «В ы что, — говорю, — я таких денег

сроду в руках не держала». Он предлагает:

«А давайте разделим пополам? Никого нет...»

Я сначала отказалась, а потом говорю: «Нет, все

же дайте мне одну бумажку, я в паломничество

еду, на нужды храма положу». Молодой человек

с готовностью: «Конечно, конечно! Зачем

одну, возьмите несколько!»

Как вслух я произнесла про «бумажку», меня

как будто током ударило: вдруг на этих деньгах

кровь, человека убили, а я на храм... Испугалась...

Парень начал доставать американские

денежки из-под резинки, я твердо ему: «М олодой

человек, я пош утила». Тут как раз автобус

к остановке подкатывает, заторопилась к нему.

Села, и такая радость на душе. Не поняла — отчего?

Только что мысли суетные терзали, вдруг

легко, хорошо на сердце! Много позже поняла:

Ангел Хранитель радовался за меня, грешную.

Устояла, не клюнула на эти доллары.

В чем суть ф окуса? Об этом мошенничестве

даже в газете потом читала. На вокзалах,

в аэропортах, у гостиниц, в крупных м агазинах

ловили простофиль... Он видит, провинциалка

с самолета, значит, деньги должны быть

у нее на жизнь в столице и обратно домой не

на трамвае за три копейки поедет... Согласись

я взять пачку или разделить ее с великодуш

ным незнакомцем, тут же появляется на сцене

«хозяи н » пачки (один из вариантов — вдвоем

с липовым милиционером) и требует вернуть

находку. При пересчете денег «обн аруж и вается»

серьезная недостача. Это что значит?

Я украла его кровные доллары и уже успела

их припрятать подальше. Далее следует справедливое

требование: покажите-ка ваши деньги!

При появлении моих денег включилась бы

ловкость рук, в результате я осталась бы без

копейки. Слава Богу, я вовремя остановилась.

А то бы съездила одна паломница к святыням.

Денег и своих везла много, как-никак на

три недели отправилась. Это во-первых. Вовторы

х, всегда столько набирала на требы...

Перед поездкой составляла длинные «портянки»

с таблицами — кому, что и где заказать.

Молебны, сорокоусты, Неусыпная псалтирь...

Так как я всех люблю, всем хочу помочь, перед

поездкой друзей и знакомых обзванивала...

Надают-надают. Зато как хорошо на душе, когда

поставиш ь последнюю галочку в списке —

все наказы по требам выполнила. Т а поездка

не была исключением, больше того — в Почаевскую

лавру редко кто у нас ездил, далеко, поэтому

всем хотелось И ову П очаевскому хотя

бы заочно поклониться, попросить у него м о

литв к Господу Богу.

В гот раз впервые столкнулась с бесноватыми.

Сначала в М оскве. Быть в столице и не

приложиться к мощам матушки Матроны, тем

более полдня в моем распоряжении до поезда

в Киев... П риехала в Покровский монастырь,

на удивление народу немного, стоит группка

у мощей. Рядом со мной женщина средних лет.

Ничем не приметная, тихонько стоит. Вдруг

из нее голос, от которого мороз по коже: «М о

лись, молись, а я смеюсь над тобой и над М а

троной твоей, пока Иисус Христос не прикажет,

не вы йду!» Мне жутко стало. О тош ла от

нее. Начался молебен, как только батю ш ка начал

кропить святой водой, женщина упала без

чувств, ее подхватили, вынесли на улицу. Ч е

рез какое-то время вернулась. На лице скорбь.

Бес не успокоился, снова закричал... К ореж и

ло его от близости святыни...

Трудно с чем-то сравнить Почаевскую лавру.

Возведет православный человек еще что-то

подобное до Второго Пришествия Христа? Н а

вряд ли... Белокаменная, золотоглавая, чудным

облаком опустилась на гору. Столько любви,

столько благодати... И бесноватых... Такого количества

нигде больше не встречала. Разговорилась

с местной, она прояснила: на Украине

колдунов полным-полно, отсюда и бесноватые.

Посоветовала быть осторожной: « В лавре и колдуны

ходят, делают на приезжих». Вот так. Даже

в таком святом месте... Говорят, что бесы боятся

колокольного звона, поэтому бесноватые, кроме

всего прочего, стремятся на колокольню попасть,

прикоснуться спиной к большому колоколу.

Пошла первый раз к мощам преподобного

Иова Почаевского. Небольшая очередь, передо

мной хорошенькая девушка. И вдруг она грубым

мужским басом начала кричать ругательства...

Да такие грубые... Потом успокоилась,

виновато посмотрела на меня.

З а что дите мучается — своих ли грехов

успела нацеплять или за грехи родителей?

Иов Почаевский помог мне избавиться от

затаившегося греха. Приложилась я в Успенском

храме к стопочке, что М атуш ка П ресвятая

Богородица оставила на скале, явивш ись

инокам в огненном столпе, и отправилась к мощам

Иова Почаевского. Мощи находятся в пещере

естественного происхождения. Мощные

своды из серого необработанного камня, иконы

и дивно украш енная рака с мощ ами преподобного.

Тут же лаз в пещерку, куда святой

уединялся на долгие часы и дни в молитвенном

бдении. Я очень хотела помолиться в этой

пещерке. «Словно рядом с Господом Богом побываеш

ь», — говорила женщина в гостинице.

Таких, как я, собралось человек д в а д

цать. Один за другим пролезаю т паломники

в небольш ое отверстие в скале. Я, конечно,

уже не перышко легкое, давно утратила сорок

шестой девичий размер, да смотрю, люди моих

габаритов, даже крупнее, запросто ныряют

в пещерку. Поэтому не сомневалась — пройду.

Полезла, ан, нет — не пускает с ходу пещера.

Все с интересом уставились на меня. Кто-то посоветовал

снять кофту. На мне в восемь ниток

вязанная, толстенная кофта, погода прохладная

в тот день стояла. Снимаю, остаюсь в ф утболке

с коротеньким рукавом и упрямо вонзаюсь

в лаз. Меня как стиснуло, как сжало, еле

выдернула себя наружу. Рванула со всей силы,

руку до крови ободрала...

Монах, стоявший при входе, разволновался,

пошел к мощам молиться, но я больше не

отважилась повторять попытку.

Пока стояла в очереди, монах рассказывал,

что утром приходил батюшка необъятных размеров,

так он птичкой туда и обратно проскочил.

И поведал свежий случай, о котором даже газеты

писали, — в пещерку женщина пролезла, а на

обратном пути застряла. И не могла выбраться,

пока за нее не стали молиться монахи, и она не

исповедалась в смертном грехе — мать отравила...

Понятно, в каком я настроении возвращ а

лась в гостиницу. Как ни крути, а не пустил меня

батюшка Иов к себе. Не заслужила, выходит.

Сижу в унынии... Рука саднит, будто теркой по

ней прошлись... На улице пасмурно... На душе

хмуро. Потом думаю, что это я бедненькой,

несчастненькой прикинулась? Я куда приехала?

На вы ставку? В музей? Я приехала к великому

молитвеннику земли православной!

Вместо того, чтобы вначале исповедаться, причаститься,

приготовиться, рванула, как на вернисаж...

О тчитала себя и стала рассуждать: ведь

неспроста батюшка Иов не пустил. Что-то неугодное

Богу содеяла, раз прихватила пещерка?

И сам собой встал перед глазами омский

аэропорт и группа баптистов. Вот тебе и затаившийся

грех. Ни разу не каялась на исповеди,

что два года ходила к ним, послушания несла,

работала, десятину отдавала.

Вечером пошла на исповедь. М онах как

услышал о моем баптистском прошлом, как напустился

на меня, многогрешную... Каялась ему,

что сама втянулась, других не без успеха агитировала,

мужа, детей водила, воскресную школу

вела... Рассердился монах не на шутку. Для почаевских

ревнителей Православия отход от родной

церкви — тяжкий грех. Разошелся во гневе,

думала, по голове треснет... На возвышенности

сидел. Ругал-ругал... Уже и не надеялась, что отпустит

грех... Чуть не запрыгала от счастья, когда

прочитал разрешающую молитву.

Вот тебе и случайная встреча с баптистами

в аэропорту. Заботясь обо мне, батюшка Иов

прихватил пещеркой... Дескать, соображай, милая

моя, что и почему — таблетки от похудения

пить или в чем другом загвоздка...

Причастилась, подумала-подумала и больше

не отважилась на попытку попасть в молитвенную

пещерку преподобного Иова... Потом

жалела, в таком святом месте, в пещерке И ова

Почаевского не помолилась, но...

Схимонахиня Феодора

Девяносто пятый год, я с младшим сыном

полетела в паломническую поездку в Израиль.

Через Москву.

П аш а никогда в столице не был, сделали

остан овку. Б ы ть в М оскве и не посм отреть

Красную площадь? Погуляли, перекрестились

на храм Василия Блаженного. Как же в ГУМ

не зайти, советскую молодость не вспомнить.

Н а первом этаж е стоят м онахини, человек

пять, на шее ящички для пожертвований. Одна

явно пенсионного возраста, другие — моложе.

М онаш еская одежда виделась тогда пропуском

в Ц арствие Небесное. Перед монахами-мужчинами

благоговела, вдвойне почитала

монахинь. Мужчина есть мужчина, он по своей

сути свободнее, а женщине оторвать себя от

мира, уйти бесповоротно — это какой небывалый

подвиг. П одошла к монахиням, полож и

ла пожертвование. Не поскупилась, весомую

купюру опустила в прорезь ящичка. Пожилая

монахиня поблагодарила, певучим голосом пожелала

Божией милости. Настолько искренне

и сердечно... Не дежурно: ты снизошла до нас,

мы в ответ головой кивнули, пару слов сказали.

Так желают добра самым близким, кого любят,

кто дорог... Я положила еще одну купюру, тоже

не копеечную... Монахиня заговорила со мной.

Я поделилась с ней планами: вот еду с младшим

сынком в И зраиль по святым местам, столько

мечтала увидеть землю, по которой ходил

Спаситель, наконец удалось... Она сняла с руки

четки, благословила ими. И где-то в разговоре

попросила телефон и адрес. Я продиктовала,

стоящая рядом монахиня записала.

Прошло с год, вдруг звонок, трубка представляется:

«Схимонахиня Феодора, помните

ГУ М ?» Попросила помочь монастырю.

Через полмесяца матуш ка снова звонит,

поблагодарила за перевод и вы разила ж елание

приехать в Омск. Не скажу, что с ходу была

готова к такому повороту событий, да раз

у человека есть надобность соверш ить поездку

по делам церкви, почему не помочь... Д е

ло во славу Божию. М атериально мы жили

основательно, покупка билетов на поезд от

Москвы и обратно семейному бюджету ощ у

тимого урона не нанесет. Предварительно попросила

благословения у владыки Ф еодосия.

Мало ли что, не подружка в гости собралась —

обвинит в самочинности... В немилость к нему

лучше было не попадать...

Возможно, благословение владыки спасло

мне жизнь. Он еще сказал: «Если что, позн

ак ом и ш ь меня с ней». Не категори чн о

«познаком ь». Как бы на мое усмотрение. Не

стала знакомить. Вскоре снова звонок от м а

тушки, на этот раз спросила, можно приехать

вдвоем с еще одной монахиней и на самолете.

Я отказала — это было для меня дорого. Кольнуло

первое сомнение. По моему разумению,

самолет — не совсем по-монашески аскетично.

Подел 11лась насторожившей информацией

со знакомой. Та работала в милиции, мозги до

последней клетки на криминал повернуты, как

накинулась на меня: «Н у ты, подруга, простофиля!

Головой своей думай, прежде чем незнакомым

двери открывать — заходите, люди добрые,

берите че хотите! Она прекрасно поняла:

деньги у тебя водятся, значит, что? Есть чем

поживиться... Знаешь, сколько «народных арти

стов» бродит по стране, в любого переоденутся,

хоть в папу Римского, и навешают такой

густой лапши... Запустишь ее к себе, она ночыо,

пока вы будете дрыхнуть, откроет сообщникам

дверь, обнесут квартиру, а вас придушат. Сама

подумай, зачем свидетели им?» Это я понимала,

что свидетели в такой ситуации ни к чему.

Из квартиры было что нести. Вспомнила, как

знакомого батюшку обворовали. Только-только

церковь в селе построил, к нему зашел под

вечер шагающий монах. Бедный, несчастный —

переночевать негде. Разжалобил батюшку, тот

пустил. «Ш агаю щ ий» все утащ ил из алтаря.

Вместе с ним под покровом ночи «уш агали»

евхаристический набор, дарохранительница,

напрестольный крест. Вещи дорогие, батю ш

ка с трудом наскреб нужную сумму (какие там

деньги в сельском приходе?), ухарь обчистил,

только что свечи не взял... Э го раньше церковные

воры презирались даже в своей среде, обирать

храмы было последним делом, нынешние

нравы опустились ниже некуда...

Заметалась я: как быть с гостьей? Муж тоже

не выразил никакого удовольствия от перспективы

видеть в своей квартире какую-то

монахиню.

М атушка снова позвонила, я сказала, что

могу принять ее одну с оплатой проезда в плацкартном

вагоне.

Встретила матушку на вокзале и слукавила,

мол, извините, такая ситуация возникла,

муж ни с того ни с сего ремонт затеял, дома поселить

не могу, в гостинице. Подруга-милиционер,

спасибо ей, подсказала снять недорогую

гостиницу. Так и сделала. М атушка не выразила

никаких отрицательных эмоций — гостиница

так гостиница.

В первый день поговорили, матуш ка вручила

несколько книг по Православию и пачку

листков: молитвы, песни (от руки переписанные),

старинные канты, их пели в древности

монахи в монастырях. Я прижала к груди эти

драгоценные подарки: «Спасибо, матушка, спасибо!»

Только года через четыре-пять церковные

лавки начнут наполняться книгами, а тогда

мы испытывали страшный голод. Акафисты,

молитвы переписывали друг у друга, по во з

можности копировали на ксероксах. Вернувшись

домой, начала перебирать матуш кины

листки и наткнулась на Киприанову молитву.

Что уж меня привлекло к ней? Не знаю. Дернуло

тут же читать. Не остановило, что длинная.

Перед этим взглянула на себя в зеркало — непорядок,

бросила в кастрюльку пластмассовые

термобигуди... Волосы у меня хорошие, носила

шапку кудрей. Как такую красоту закры вать?

Платочек если и повязывала, только в церковь.

М атуш ка Ф еодора укорила: «Ничего себе, как

ты ходишь! Будешь в преисподней из кипящего

котла волосы, что остригаешь, голыми руками

доставать». Тут она положительно на меня

повлияла, заставила задуматься...

Д уховная сила в ней, безусловно, была...

К Богородице обращ алась как к бесконечно

родному человеку... Так говорят о горячо любимой

маме, зная: она поймет, поможет, не оставит

один на один с твоей скорбыо. Матушка начинала

говорить о Богородице, и в мое сердце

входила уверенность — вот Она рядом, слы

шит каждое мое слово... В моей жизни матушка

Ф еодора была первой женщиной с живой верой,

с большим духовным опытом... Вокруг такие

же новоначальные, как я, она с Богом всю

жизнь... Д вадцать лет странствовала...

Я долго не могла избавиться от душевной

боли — столько абортов сделала. О созн ала

грех, покаялась на исповеди, все равно гнетет

мысль — этого мало. Томила безысходность: не

исправить соверш енное, не облегчить участь

зачаты х и не рожденных младенцев. М атуш ка

привезла молитвенное правило, о сущ ествовании

которого я и не знала. Позже в книгах появилось,

тогда только по рукам ходило. Начала

читать, молиться с поклонами, просить Господа

покрестить убиенных моих чад. Боль утихла,

стало легче на душе.

В тот первый день пришла от матушки, кастрюльку

с бигуди поставила на газ, сама пошла

в дальнюю комнату, села на край кровати

и принялась читать Киприанову молитву... И отключилась.

Полностью. Очнулась, а у меня состояние

смерти. Вокруг тяжелая темнота. Кромешная.

Лежу навзничь (когда успела лечь?),

бумажка с молитвой в руках. Такое ощущение —

меня взяли и выключили, а потом включили...

Не могла я уснуть сидя... И задыхаюсь. Н ащ у

пала в темноте дверь на балкон, рванула на себя

ручку, выскочила, воздух ртом хватаю, сердце

бешено колотится, вот-вот вырвется из груди...

Как от восьми бигуди может быть столько

копоти? Четырехкомнатная квартира закоптилась

до самого последнего угла. Стою на балконе,

прихожу в себя, слышу — звонок, звук

откуда-то издалека идет... М уж вернулся. Его

бурную реакцию от увиденного на печатный

язы к не переведеш ь! В квартире будто жгли

полдня не меньш е пионерский костер. П ришлось

обои везде сдирать... Ремонт, о котором

нафантазировала матушке, получила в самом

реальном виде...

П озж е встретила в книге — К иприанова

молитва не православная, читать ее нельзя.

Р ассказала м атуш ке Ф еодоре о случившемся

со мной, так, мол, и так... Она молча вы

слушала, никак не прокомментировала...

Конечно, интерес у матушки ко мне был не

в последнюю очередь финансовый. Не один раз

хорошие переводы ей на строительство монастыря

отправляла. Да и в Омске она неплохо собрала.

Может, надеялась на большее... У меня

иолгорода друзей и знакомых, еще до приезда

матушки сообщила всем: схимонахиня прибывает,

редкая молитвенница. Кому-то очень понравилась

встреча с ней, кто-то другого ожидал...

Несколько раз проскальзывала в ее речах

критика православия. М атушка будто проверяла

меня, только я этой темы сторонилась,

не поддерживала. Стала называть меня своим

духовны м чадом, себя — духовной матерыо.

Я не возражала, но через несколько дней стала

я тяготиться ее визитом. По телефону разговор

был — приедет дней на пять-шесть, пробыла

две недели. Под конец сказала, раз я ее духовная

дочь, то не следует исповедаться pi причащ

аться у местных батюшек, надо приезжать

к ней в М оскву, есть старец, духовник их будущего

монастыря. Меня неприятно удивило

«не надо причащ аться у местных батю ш ек»,

но промолчала, будто приняла приглашение,

как информацию для размышления. Про старца

матушка говорила, что он — провидец и целитель.

В молодости, когда еще был далек от

церкви, его способностями заинтересовались

органы и привлекли к работе. Создавалось впечатление,

матушка, хотя и осторожно, старается

меня себе подчинить.

Почувствовала огромное облегчение, посадив

ее в поезд.

После той встречи состоялся у нас с матушкой

Феодорой всего один телефонный разговор,

на этом связь прервалась. Проходит пятнадцать

лет. Возвращаюсь вечером домой, сын

сообщает, что звонила схимонахиня, оставила

телефон. Я позвонила. Матушка заговорила все

тем же светлым, проникающим в сердце голосом,

сказала, что страшно соскучилась... Конечно,

опять собирала деньги... Нет, не осуждаю...

Это вечная проблема церковных подвижников,

занятых строительством, сама неоднократно собирала,

как я называю, «небесную сберкассу»,

на строительство, ремонты... Матушка сообщила,

что она уже схиигуменья, обитель, о которой

давно мечтала, основали в Подмосковье. Сейчас

строят еще одну церковь. Пригласила к себе.

Я искренне обрадовалась. Не обычной надомницей

поехать, а посмотреть изнутри женскую

монашескую обитель. Можно неделями жить (и

жила) в монастыре и ровным счетом ничего не

узнать, не увидеть того, что скрыто от глаз постороннего,

никто не пустит в сердцевину. Я сама

тогда уже мечтала о монашестве, хотелось узнать

как можно больше. Романтики розовой не было,

где благодать, там и скорби, там бесы колотят

со страшной силой. У матушки предоставлялась

возможность войти не с парадного крыльца.

Пр. Iвлекла подругу. Та загорелась: конечно-конечно...

По-хорошему, без благословения владыки

ехать нельзя. П оразмы слили и пришли к вы

воду — нет, не благословит. Врать ему не будешь,

однако стоит честно открыть цели поездки

— едем изучать опыт — откажет, дескать, что

у нас, своих монастырей нет. Свои-то есть, да

в том-то и дело, что внутренняя их жизнь сокрыта...

Надумали мы по-партизански провернуть

операцию. Н икому ничего не говоря, на

н е д ел ьку с о рваться...

На том и порешили. М атуш ка дала адрес

монастыря, рассказала, как добраться. Подруга

полезла в И нтернет поинтересоваться, что

пиш ут о новой обители... Н аш ла. После чего

мы резко передумали ехать за опытом — монастырь

оказался раскольничий...

И все же, считаю, не случайно тогда в ГУМе

ш агнула к монахиням... Это тож е было промысл

ительно...

Где розы, там и шипы

С лучилось это перед праздником В ведения

во храм П ресвятой Богородицы. У меня

осталась неделя от отпуска, я себе устроила паломническую

поездку в Ярославль. Запланировала

обязательно поклониться мощам святителя

Игнатия Брянчанинова. Почему-то была

уверена, обитель, где они покоятся, недалеко

от Ярославля. Отправилась туда во второй половине

дня с намерением отстоять вечернюю

служ бу и вернуться в Я рославль. С м еркаться

начало, еще когда ехала в автобусе, от остановки

до монастыря два километра, пока шла,

совсем стемнело. Высоченные стены обители,

кромеш ная тьма вокруг, я почувствовала себя

настолько одинокой, заброшенной и беспомощной,

что стала отчаянно стучаться в калитку

ворот. А получилось истинно по пословице

«Л ом и ться в откры тую дверь». Бы ло не з а

перто. Служба уже шла. Пошла первым делом

к свечному ящику. С пустыми руками в паломничества

не езжу. Заказала на приличную сумму

всякие требы (от себя и многочисленных

знакомых) и спросила у монахини на свечном

ящике о свободных местах в паломнической гостинице.

Думать боялась идти обратно на автобус

по темноте. Монахиня обнадежила во з

можностью ночлега в обители и посоветовала

после службы обратиться к гостиничной м а

тушке. П оказала ее: «Вон у киота стоит».

Душа моя успокоилась и вознеслась. Праздничная

служба, храм богато убран, у монахинь

голоса нежные, чистые, душа пела вместе с хором

и таял а от лю бви и умиления. Райские

минуты пережила в тот вечер. Ни я никого не

знаю, ни меня... Ничто не отвлекает. Ангелами

поют сестры-хористки...

В таком благостном состоянии подошла

к гостиничной монахине. Хотя служба еще не

закончилась, но я побоялась, вдруг уйдет куданибудь...

Высокая, молодая, с красивым лицом

она на мою просьбу о ночлеге ответила с нескрываемой

неприязнью: «Зачем вам это нужно?»

Я залепетала, что завтра служба начинается

рано, не успею приехать из города, а сегодня

боязно одной возвращ аться по ночи. Она бросила,

что ранняя служба только для монахинь,

и отвернулась — разговор окончен.

Служба продолжалась, а я стояла и плакала.

Ладно бы на мою просьбу прозвучало, что

мест нет, все занято, я бы отошла с молитвой

и надеждой на Божию помощь. От резкого гона,

граничащего с враждебностью, сердце заболело

от обиды... Повернулась идти из храма и столкнулась

с приветливой монахиней со свечного

ящика, та спросила, нашла ли я гостиничную,

а увидев мои слезы, все поняла и твердо сказала:

«Подождите-подождите». Ушла, быстро вернулась

и радостно сообщила, что настоятельница

благословила меня ночевать в монастыре.

А я упрямо решила: выгнали, так выгнали.

Как тот ребенок — пусть мне будет хуже. Р азвернулась

и пошла из храма на остановку. Бы

ла почти у ворот обители, когда догнала все та

же монахиня, несущая послушание у свечного

ящика. Она отчитала: «Н ехорош о уходить из

монастыря, если есть благословение настоятельницы».

Я отправилась к гостинице. М инут через

пять появилась гостиничная — стремительная,

с прямой по-балетному спиной, за ней семенила

старушка. В гостинице никого не было.

Старушка, я да еще одна женщина. Поселили

нас в одной комнате. Ж енщ ина заявила, что

в пять утра начнет читать правило и включит

свет. Так она и сделала, а могла бы спокойно

читать в коридоре, где всю ночь горела лампочка.

Что тут скажешь?

Старушка всю ночь бегала мимо моей кровати,

почему-то топая валенками. О казы вается,

тоже попросилась переночевать. Ей посоветовали

сначала поужинать. Она отправилась

в трапезную и только принялась за скромный

ужин, как со словами: «Вы что, сюда есть приехали?»

вошла гостиничная. Старуш ка расстроилась

до спазмов в желудке, всю ночь пробегала

в туалет, и не смогла стоять на утренней

службе. Приехала издалека причаститься, да

так и уехала ни с чем.

Такой урок преподнес мне Игнатий Брянчанинов:

где розы, там и шипы.

Ш ла после утренней службы на остановку,

округа блистала тонким пушистым покровом

снега, совсем недавно укрыл он землю, спрятал

осеннюю черноту, шагала посреди белого поля

и думала, если сподобит меня Господь Бог

принять когда-нибудь монаш еский постриг,

то пусть в нашем монастыре гостиничная будет

самая сердечная и доброж елательная м о

нахиня.

Увидел кусок золота...

С к о л ь к о пом ню сво е д е т ство — ж и ли

в бедности. Моей первой кроваткой служило

оцинкованное корыто. Это, само собой, не з а

печатлела моя пам ять — знаю по рассказам .

Настелют сена — вот и перина для дитяти, спи,

вес набирай. П онадобится маме или бабуш ке

постирать белье, достанут меня из корыта, сено

вытряхнут. Р осл ая, вдыхая душ истый аромат

трав Баш кирии, крепким и здоровы м ребенком.

А что бедность? О чень м ож ет бы ть,

не познай в детстве-м олодости нужду, бы ла

бы совсем другим человеком... К ак тут Б ога

не благодарить!

Бабуш ка учила: «У видиш ь кусок золота на

земле — не поднимай, не к добру оно». Была она

коммунисткой, и не рядовой — сельсоветом командовала.

Ни золота, ничего другого не поднимала

на коммунистической дороге в светлое

будущее, бывало, и валенок не на что купить,

ходила зимой в калош ах, на толсты е ш ерстяные

носки надетых. Троих детей без мужа подняла,

два сына на войне погибли. Ж ила с дочерью,

моей мамой, и со мной, когда я появилась.

В У (joe квартирка у нас была мизерная. Я на

раскладушке спала, кровать поставить некуда.

Да кто бы только знал, как мы радовались, переселившись

на эту жилплощадь! Не у родственников

ютиться, не в коммуналке — у себя!

Когда приехали в Уфу, жили в полуподвале

у двоюродной маминой сестры. Их пятеро

и нас трое. Кто бы сейчас кого вот гак принял?

Нынче мы стали эгоистами. А тогда полтора

года всем скопом в полуподвале. И ничего.

Мирно, сердечно. М ама устроилась на ф абрику

бухгалтером. От фабрики в брусчатом доме

на четыре хозяина дали ей квартирку. Еще

и огород —одна соточка. Кормилица наша — на

зиму бочку огурцов засолим, бочку помидоров,

жить можно. В Башкирии летом сушь постоит,

потом дня на три дождь зарядит, а после него

жаркое солнце — все прет из земли.

Когда переезжали в новый дом, в грузовик

покидали вещи, собрались отъезжать, смотрим,

котенок мяукает, подобрали — надо в квартиру

кошку первой запустить. Т ак у нас появилась

Муся.

Приехали в дом, строители только-только

перед нами ушли, еще пакля торчала из стен.

Бабуш ка с мамой не спали всю ночь: не могли

поверить — наше собственное жилье. Дом на

окраине Уфы, впритык деревня, я туда в школу

ходила. Недалеко от нас в одну сторону был огромный

общественный сад, в другую — конфетная

фабрика, оттуда всегда тлел карамельный

запах. Вкусный! Ребята однажды полезли в сад

яблоки воровать, меня поставили на вассаре —

на стреме. Стояла и тряслась. Яблоко дали за

работу — не смогла съесть. Не прижилось воровство

ко мне. Больше в набегах не участвовала.

Ни украсть, ни покараулить — это про меня.

Рядом с бабушкиной кроватью стоял сундучок.

Как я любила школьницей, забравш ись

на него с ногами, слушать бабушку. На дне сундука

лежал видавший виды ридикюль, предмет

особого почитания в доме, случись пожар,

его бы из вещей первым делом выносили. Он

играл роль семейного банка, в котором хранились

самые ценные вещи: документы, семейные

деньги и фотографии. Что касается такой

ценности, как деньги, они в бабушкиных «за

кромах» никогда не задерживались, вечно не

хватало. Тут гореть было нечему. У мамы и бабушки

был жесткий жизненный принцип — никогда

ни у кого не занимать. Его не восприняла

от них. Если установку «кусок золота увидишь

на земле — не поднимай...» впитала намертво,

то одалживала всю жизнь легко и запросто. В о

время отдать — это обязательно, только и попросить

язык легко поворачивался. Это к слову.

В ридикюле меня страш но интересовали

фотографии. Снимки тридцатых, сороковы х

годов. Дядя Родимир (погиб под Смоленском)

стоит в форме летчика на фоне какого-то дома,

мама в девчонках, бабушка со вторым сыном,

М ихаилом — плечистый, красивый парень...

Б ы ло много (для меня казавш ихся страш но

д р е в н и м и ) д о р е в о л ю ц и о н н ы х ф о т о г р а ф и й.

Д авно ум ерш ие прабабуш ки, прадедушки...

Я теребила бабушку: расскажи. Не всегда она

сразу соглашалась: «Я тебе тысячу раз рассказы

вала!» Мне было снова и снова интересно.

Она могла кого-то не вспомнить или перепутать,

я ей подсказывала. С фотографиями в руках

бабушка пускалась в волнующие меня воспоминания

о своей жизни.

Своему появлению на свет, как ни рассуждай,

я обязана шутке помещиков. Не повеселись

в девятнадцатом веке два представителя

этого сословия, не было бы данного рассказа.

Что уж им в голову взбрело пош утить таким

образом — от скуки ли деревенской или по другой

причине? Женщины нашего рода (в том числе

и я) отличаются высоким ростом, статью,

широкой костыо. По словам моей любимой бабушки

Лены, ее бабушка, а моя прапрабабушка

Елизавета была девушкой заметной: лицом

хороша и габаритная — гренадер женского рода.

Время подневольное, помещик, которому

прапрабабуш ка принадлежала, сидел летним

вечером на террасе со своим соседом. За чаем

ли время коротали, а может, что покрепче подавали

из погребов, никто доподлинно не скажет

за давностью лет. В прохладе вечера помещики

разговоры разговаривают, напитки для связки

слов употребляют, а моя прапрабабушка Елизавета

по двору идет. Большая, сильная. Хозяин

и говорит: «В и диш ь, какая могучая вы росла,

целая история мужа подобрать». Собеседник,

секунды не раздум ы вая, предлагает вариан т

по разреш ению затруднений с зам уж еством :

«А есть у меня кандидатура под данный р азмер!»

Никто, конечно, тот разговор в рукопись

не стенографировал, за достоверность нельзя

ручаться, но суть заклю чается в том, что «под

данный разм ер» ш утки ради был предложен

парень ростом метр с кепкой в прыжке. Дело

крепостное, не тот случай ерепениться «буду —

не буду», на распоряжение барина не рубанешь

сплеча: с таким под венец ни за что! Обвенчали.

Кровей во мне каких только не намешано.

П рапрабабуш ка Е ли завета — полька. Кто ее

муж, мой прапрадедуш ка, — не знаю , сем ейное

предание даж е имя не сохранило. Е ди н

ственная информация, которая задерж алась

в моей голове, — от неравного (если брать в расчет

рост супругов) брака родилась моя прабабушка

Анна. Тоже, говорят, до последних своих

дней высокая и большая. П рабабуш ка вы ш ла

замуж за украинца Петра Савейко, и родилась

моя бабушка Лена. Душа прадедушки Петра не

лежала к крестьянскому труду. Совсем не зн а

чит, что он отъявленным лодырем круглый год

на печи возлежал. Любил лес, охоту, а еще был

озабочен просвещением односельчан — открыл

школу в своем доме. Сам грамотный и о других

думал. Я, когда занималась воскресными ш колами

для детей и взрослых, получается, по его

просветительским стопам шла. Прадед учил

читать-гшсать, я основы духовного просвещ е

ния по мере сил закладывала.

Прадед Петр первым из нашего рода в Сибирь

попал. В отличие от меня — корни не пустил.

Его отправили из Гомельской губернии на

разведку. Односельчане хотели переселиться на

вольные сибирские земли. Да разведчику С и

бирь не понравилась, тогда как Башкирия приглянулась.

Подозреваю, прежде всего потому,

что леса для охоты богатые. Ну и земля нетронутая,

башкиры, как и прадед, земледелием не

занимались. Другой плюс для переселения —

дорога короче, чем в Сибирь из Белоруссии

ехать. С подачи прадеда оказались переселенцы

в деревне Белорус-Александровка.

Тут-то и п одм еталась к польско-украинской

крови белорусская — бабушка вышла за

муж за белоруса Василия Мороза. Как она рассказы

вала, Василий был мужчина сильный,

добродушный. Наверное, наивный. По его инициативе,

стремясь к новой справедливой и радостной

жизни, вместе с бабушкой они вступили

в коммунистическую партию. В результате

пламенного увлечения родителями интернациональными

идеями марксизма-ленинизма

моя мама получила по рождению германское

имя — Гертруда. Не оттого, что дедушка раболепно

преклонялся перед немцами, просто он

расш ифровал имя как герой труда. Брата м а

мы, ставшего впоследствии летчиком, назвали

Родимир. Значит — родина и мир. Время героическое,

следовательно, имя должно соответствовать.

Так в деревне среди Марий, Надежд и Е в

докий появилась Гертруда. И мя свое мама не

любила всю жизнь. За год до семидесятилетия

покрестилась и стала Галиной. Но быть героем

труда пришлось, чтобы выжить. Правда, сокровищ

не снискала. Только когда я окончила

техникум и стала зарабатывать, им с бабушкой

стало легче.

Дед тяготел не только к коммунизму, но

и к лесу — работал лесником. Кстати, из партии

в конце концов вышел. Пелена с глаз сп а

ла, и он соверш ил серьезный по тем времена

проступок — положил партбилет на стол: вы

черкивайте! Умер тем не менее своей смертью

и очень рано.

Так что дедушку я не знаю. Даже фото нет.

Сама себе нарисовала его образ. Я уже достигла

тех лет, когда бессонные ночи не удивляют,

бывает, лежу, одно вспомнишь, другое, и вдруг

увижу ту картину. Родилась она из рассказов

бабушки. Дед с утра объезжал на лы ж ах свой

участок. Ближ е к вечеру вы ш ел из лесу. Лес

на горе, а деревня далеко внизу. Н ачало м арта,

снег настом затвердел, сверкаю щ им полем

до деревенских огородов сбегает. Деду всегото

тридцать семь лет. Бабуш ка рассказы вала,

жили они дружно, дед слова худого не скажет.

«Ж алел меня, — вздыхала. — Всегда старался

помочь. Тяж елое не давал делать». Наверное,

деда на горе переполняла радость от красоты

дня — солнце скаты вается к горизонту, горящий

в его лучах снег. А внизу из трубы родного

дома дымок поднимается — жена Елена у печки

хлопочет, ждет его... Распахнул полушубок

крыльями и полетел, едва касаясь лыжами наста.

Н аверное, перед этим взмок, в лесу снег

рыхлый, тяж ело по такому идти. С колько он

спускался с горы, какие-то минуты, по хватило

застудиться. Обдало холодным ветром. С разу

не придал значения и заболел скоротечной

чахоткой, через год умер.

Осталась бабушка с тремя детьми. Мама —

младшая. Дядья служили в авиации, в войну самолет

дяди Родимира сбили под Смоленском,

а дядя Миша был авиатехником, погиб в Польше.

Отца своего не знаю, разош лись с мамой,

мне и года не было. По его линии знакома только

с дядей Саш ей. Были они из сельской интеллигенции.

Д едуш ка по отцу преподавал

в мужской гимназии. Не хочу папу осуждать,

да какой-то он не такой. Дядя Саш а рассказы

вал, однажды приехал и просит мой адрес, дескать,

съезжу к дочери. Мне в ту пору было уже

двадцать пять. Д вадцать четыре года, как покинул

папа семыо, ни одной копейкой не помог

чаду, вдруг возжаждал прижать его к груди.

Дядя Саш а адрес мой не дал. Так и выросла,

папы не зная. Зам уж мама больше не вышла.

Мужчин в нашем доме никогда не было. Мама,

бабушка, я и кошка — тоже женского рода. Одна

Муся жила гармоничной жизнью. У нее были

кавалеры, регулярно приносила котят, славные

всегда, пушистые...

Бабуш ка в Бога не верила, никогда ничего

про веру не говорила, ни хорошего, ни плохого.

М ама над верующими подсмеивалась. П о

креститься уговорила я ее, согласилась за год

до смерти. Один раз исповедалась, причастилась.

Один раз пособоровалась.

Когда батюшка старец Николай Гурьянов,

напутствуя паломников (в том числе и меня),

приехавших к нему на остров Залит, просил обязательно

соблюдать заповедь: «Чти отца своего

и матерь...», — мое сердце не обдало жаром, дескать,

поздно, тут я чиста, этот долг перед мамой

и бабушкой выполнила. Можно было, наверное,

и лучше, да слава Богу, хватило ума, не хуже...

Икона для президента

К воскресным школам в детских учебных

заведениях в начале девяностых относились настороженно,

официального запрета не было, но

и не приветствовали. У баптистов я приобрела

хороший опыт воскресной школы. Придя в православие,

попросила благословение у влады

ки работать с детьми. Директор детдома, куда

я обратилась, среднего роста женщина, крепко

сбитая, лет сорока, послушала меня и сказала,

как отрезала: «Ч то ж, давайте попробуем, глядишь,

все меньше будут вату катать». На тот момент

я всех тонкостей лексикона воспитанников

детдома еще не знала, да по тону директора

поняла: «вату катать» не относится к операциям

технологии производства стеганых одеял.

Прошло время, воскресная школа прочно

укоренилась в детдоме. Образовалась группа активистов-воспитанников...

Похвастаюсь, среди

них были такие — в тапочках зимой бежали на

автобусную остановку встречать меня. Обнимут,

сумку с гостинцами подхватят. В детдоме,

мешая друг другу, помогут раздеться. О бязательно

кто-то шарф мой повяжет, перчатки наденет

— доставляло радость им в моем походить.

Раз в месяц возила их в церковь. Закаж у

автобусы, и человек девяносто везу на службу

в церковь к батюшке Павлу. Вели себя на литургии

не лучшим образом. Во-первых, дети,

во-вторых, детдомовские. За каждым не уследишь.

Возьмет огарок свечной из ящичка, за

жжет... Да ладно бы один. По церкви бродят

с ними. Кого сразу приструню, да за всеми, как

уже сказала, не уследишь. Старушки с претензиями

ко мне: что это ваши дети балуются? Казалось

бы, раз в месяц можно потерпеть ради

ребенка. Сдерж ивалась, но так хотелось сказать:

а где ваши внуки, где? Что-то не вижу, а я

вот своих привезла. Пусть таких, но с крестами

на шее, «О тче наш » знают, Иисуса Христа

с Николой Чудотворцем не путают. И сироты

при ж ивы х родителях, вы бы помогли им добрым

словом лучше...

В ту пору в О мске ни в одном детдоме не

бы ло дом аш н ей церкви, я реш ила сделать.

О братилась к директору детдома, она не поддерж

ала. Я человек посторонний, ры чагов

воздействия нет. О ставалось на Бога уповать.

В 2001 году в Омск из Почаева доставили икону

Божией М атери «П очаевская».

Владыка Феодосий привез святыню и в наш

детский дом.

Перед образом Почаевской Божией Матери

я на коленях просила у Богородицы за своего

старш его сына (сильно болел он тогда), и еще

просила помощи в устройстве церкви в детдоме.

У слы ш ала меня П ресвятая Богородица —

директор отдала под церковь комнату, именно

ту, где икона стояла, куда деток приводили прикладываться

к чудотворному образу.

Площадь помещения двенадцать на шесть,

для домовой церкви вполне. Пригласила владыку

Ф еодоси я благословить начало строи

тельства, он приехал, посмотрел. «Здесь, — показы

вает, — кирпичную стеночку поставиш ь,

алтарь гипсокартоном отгородишь, бумажные

иконочки повесишь...»

Так и собиралась поначалу сделать — простенько,

чистенько, уютненько. Да вош ла во

вкус, планку задрала, что сейчас удивляю сь,

как все вы дю ж ила? Н улевы е годы, с ден ьгами

у всех туго... В одной организации немного

дадут, в другой... С Божьей помощью закончили.

Пригласили владыку освящать. Он ходил-ходил,

смотрел-смотрел. В алтарь зашел. Я волнуюсь,

а он ни слова. Потом предлагает: «Д авайте-ка,

Татьяна Михайловна, сядем, посидим».

Думаю, что же скажет? Вдруг что не так. М олча

посидели, потом поднялся со стула: « Ангельская,

— говорит, — получилась у тебя церковь».

Д ействительно, как игруш ечка. В м есто

простенького иконостаса с печатными иконами,

на ДВП наклеенными, резной сделала. Иконы

все до одной эксклюзивные. Иконописец,

женщина, написала по заказу одного батюшки,

а тог не выкупил. Она мне по недорогой цене

отдала. Иконостас ее, на стенах все иконы ее.

Одна рука. Рамы я одинаковые заказала. Н и

какого разнобоя. Получилось все на одном дыхании.

Что хорошо, никто не вмешивался. Владыка

благословил церковь делать, дальше как

хотела, так и поступала.

С резчиком, что иконостасом занимался,

повезло. Старался — не то слово — с утра до

позднего вечера работал. П осле наш ей церкви

такая слава пошла о нем... Сама и разболтала

раньш е времени, нет бы язы к за зубами

держать. Слава пошла, а мне рассчиты ваться

нечем. Часть работы сделал, материалы закупил,

у меня денег нет. Тянуть дальш е некуда

и взять неоткуда. Человек хороший, да семья,

дети, и усиленно переманивают в другую церковь.

С моей рекламной подачи пришел оттуда

староста, посмотрел, что за мастера я себе раздобыла,

ну и загорелись глаза... Благодетели

у старосты хорошие. Посулил резчику за моей

спиной серьезный аванс... А я за сделанное не

могу заплатить...

Н адо сказать, как начала воцерковляться,

так с мужем договорились — десятину несу

в храм. У хитрялась больше, экономила «втихуш

ку» на продуктах, где мясо достану подешевле,

где что. Он подозревал: «Что-то, мать,

деньги быстро таю т». Слукавлю: «В се дорож а

ет, ты ведь по магазинам не ходишь, не знаешь».

Муж хорошо зарабатывал, но мы не одни — трое

детей. На всякий непредвиденный случай имелась

в дальнем углу шкафа, на антресоли, заветная

коробочка, в которой хранились доллары.

В сот енных купюрах. Неприкосновенный з а

пас — семейная подушка безопасности.

Все сроки расчета с резчиком сорвала. В озможных

и невозможных потенциальных спонсоров

обзвонила. Везде отказ. Молюсь, прошу

помощи у Богородицы, у Господа нашего Иисуса

Христа. Вопрос упирался в двенадцать тысяч

рублей. Сумма по тем временам немаленькая.

Цифра из головы не выходит, где взять? Где?

И засвербело у меня: пересчитай заначку в за

ветной коробочке. А что ее, спрашивается, считать?

Через мои руки все шло, деньгами в доме

единолично заведовала. Но засела мысль:

пересчитай. В зяла стул, приставила к шкафу,

запустила руку под постельное белье, достала

коробочку. Раз пересчитала, два. Вот это да! Ыа

третий, контрольный, это я уже со стула с коробочкой

спрыгнула, села за стол, медленно из

одной кучки в другую переложила... Все правильно

—четыре бумажки лишние. Как раз двенадцать

тысяч в переводе на рубли. Схватила

и в обменник.

Даже не подумала, а если муж полож ил?

С первых дней семейной ж изни заведен о —

аванс, получку, весь заработок мне отдавал,

да на всякое правило случаются исключения.

Вдруг получил какую ш альную премию , ну

и пополнил сбережения, меня не предупредив...

Такая версия мне в голову не приш ла,

сразу решила: со мной произошло крайне редкое

чудо — умножение денег.

Минуло месяца два, у меня возникает ситуация

еще более пиковая, чем с иконостасом. Нужно

срочно девять тысяч. Спонсор-благодетель

железно обещал, да на него наехала налоговая, не

до благотворительности. Я заметалась — нечем

прореху закрыть. И опять мысль возникла: посчитай

доллары. Пошла — натри бумажки больше.

На этот раз не стала нахально брать и бежать

в обменник. Дождалась мужа, издалека к нему

подъезжаю, дескать, что-то мы, отец, давно с тобой

не пополняли семейную копилку. То, бывало,

хоть раз в квартал отложим... Он соглаш а

ется, да, мать, давненько высокое начальство

премией не баловало, нечего «заначить» на всякий

пожарный случай. Поговорили, посетовали

на судьбу: чем дальше, тем скупее начальство.

Я мысленно зааплодировала — не его рук происхождение

добавки в заветной коробочке... Со

спокойной совестью взяла доллары...

Был еще один момент, когда с надеждой

достала коробочку... Но больш е в ней ум ножение

купюр не происходило. Как говори т

ся, знай меру...

Детдомовские дети обожали исповедоваться.

Записки пишут, друг у друга подсматривают.

Очень любили. И маленькие, и старшие.

Мы сами поражались. Не сравнить, как вели

себя во время исповеди (она была в субботу

после вечерней службы) и совсем по-другому

на следующее утро перед причастием. Главное

для них была исповедь. Друг за дружкой становились,

не толкались, не баловались. Тогда как

очередь к чаше была еще та картина. К исповеди

стояли смирно — без щипков, толканий. Душа

хоть и детская, а грех ее тоже ранит, тяготит.

Нашкодит пацаненок, напакостит, герой перед

дружками, а все одно чувствует сердечком вину.

Совесть не на месте... Батюшке Павлу доверяли

безоговорочно — не выдаст. Любили его.

Стоило после службы сесть в кресло, тут же налетят,

облепят со всех сторон — на колени усядутся,

кто пошустрее из маленьких — на плечи

взгромоздится, кто-то бороду теребит. Батю ш

ка только восклицает: «Осторожно! Осторожно!

Или перевернемся, или кресло раздавим!»

Сердечками тянулись к нему.

У меня внучка в ш есть л ет зап р о си л ась

на исповедь. С тала объяснять ей, мол, ты ещ е

маленькая, таким разр еш ается без исповеди

причащ аться. Н а своем стои т упрям ая: « Х о

чу!» — «Хорош о, — говорю, — вот и расскаж еш ь

батю ш ке П авлу, как ты меня не с л у ш а е ш ь

ся, вольничаеш ь». — «З ач ем ?» — забесп окои

лась. «Затем , — объясняю, — что на исповеди

ты должна в грехах покаяться». — «Т огда я, бабушка,

лучш е не буду исповедоваться, я ведь

маленькая еще». Детдомовцы удивительно насколько

любили исповедь. До одного все писали

«греховны е» записочки. М ож ет, батю ш ка

что-то и спрашивал дополнительно, но о б язательно

каждый готовил записку.

После исповеди настрой менялся, дело сделано,

почему бы не пошалить. Был у нас Игорь

Ананьев. Худой и лопоухий, просто л о к ато

ры торчали. Возьми и придумай выдающимся

ушам оригинальное применение. Дали ему послушание

записки «греховные», батюшкой разорванные,

в полиэтиленовый пакет собирать.

Иначе клочки по всему детскому дому растащат.

Мы их собирали и сжигали в углу двора.

Игорь стоял-стоял с пакетом, заскучал от однообразного

времяпровождения. Хоть и не так

долго каждый грехи свои батюшке перечисляет,

а все одно исповедующихся много, время тянется

медленно. Игорь одну ручку пакета зацепил

за правое ухо (благо, было за что), другую — за

левое. Ф игура несуразная — длинный, тощий,

сутулый... Ярко-оранжевый пакет этакой бородой

на груди, и счастливая улыбка во всю физиономию...

У меня фотоаппарат был в сумочке.

Не дал фотографировать, сорвал с ушей пакет.

Дескать, что я, клоун, что ли?

Как-то с батюшкой ехали в район. Он за рулем.

Не утерпела, спросила: «Батю ш ка, никто

не сознался в краж е денег? Не говорите кто,

важен сам ф акт».

Как я тогда переживала. Заказала стеклопакеты,

оплатила изготовление, доставку, на

установку денег не хватило. Привезли, в уголок

поставили. Я стала собирать деньги на следующий

этап, пять тысяч наскребла. Тогда большие

деньги. Хранили в библиотеке. Мелюзга

подсмотрела и старшим сказала. Сейфа не было,

положили их, как говорится, «у шкапчик».

На окнах в библиотеке решетки стояли, думали,

надежно. Нет, залезли, украл и все до копейки.

Погоревали мы, погоревали и своими силами

окна вставили.

Я не одна послушание в детдоме несла. Одно

время параллельно вела воскресную православную

школу для взрослых на своем предприятии,

тех своих слушателей позвала в детдом

помощ никами. Н есколько человек откликнулось.

Из той нашей компании две женщины

монахинями стали, а двое мужчин — Петр

и Алексей — священниками. Это было братство,

сестринство. Дети чувствовали, мы приходили

не отрабатывать и зарабатывать — по зову

души. Вели кружки, воскресную школу. Воскресная

школа затягивалась до позднего вечера. Детей

отпускали, режим есть режим, а сами зачастую

засиживались за чаем допоздна... И сейчас

раз в год встречаемся той компанией, постарели

уже, двоих похоронили... Светлое было время...

С чьей-то легкой руки нас, женщин, детки

стали звать любовно «бабыньки»... Откуда такое

слово взяли, даже не знаю...

Батюшку Павла спросила о краже денег,

нет, никто не покаялся в воровстве. Разные, конечно,

были дети...

И споведовались серьезно. З ато причастие...

Сколько ни разъясняла: эго великое таинство,

мы соединяемся с Богом, Его энергия

таинственным образом входит в нас, надо относиться

к причастию благоговейно, со всей серьезностью.

Все мои наставления, как пустой

звук... Из воспитателей детдома никто воцерковлен

не был, но службы они очень даже лю

били. Приведут детей, вытолкнут в церковь

и рады-радешеньки — сбагрили воспитанников

на пару-тройку часов, можно передохнуть.

Дети в детдоме сидели по группам, никаких

хождений из одной в другую, и вдруг в церкви

оказывались все вместе. Человек сто двадцать

на площади в шестьдесят квадратных метров.

Как тут не ошалеть прихожанам. Батюшка начинает

литургию, в это время хулиганистые

принимаются кругами ходить — того он пнул,

этого ущипнул, эту толкнул, ту задел. Кому-то

сделаешь замечание, да их столько, что глаз не

хватит. Леша Маслобойников плечистый, круглолицый.

Стоит, а на физиономии метровыми

буквами написано: какую бы гадость сделать?

И ведь придумал. Палец маслом с подсвечника

намазал, на пламени свечки подкоптил, одному

по шее провел, жирную черту прочертил, другому...

Литургия идет, он метки пальцем ставит...

Не припомню, чтобы на литургии спокойно

было. Броуновское движение.

Но самое интересное начиналось после «Х е

рувимской». Батюшка выходил с чашей: «Великого

Господина и Отца нашего...» Сколько ни

разъясняла им, сколько ни говорила, что мы еще

не спели «Символ веры», не прозвучали «М и

лость мира...», «С вят, свят, свят Господь С аваоф

», мы еще должны все вместе спеть «О тче

наш », поэтому рано вставать в очередь к причастию.

После «Херувимской» мы только лишь

подступаем к главной части литургии — евхаристическому

канону, когда Святой Дух нисходит

на чашу, поэтому нам, грешным, следует сосредоточенно

молиться, чтобы свершилось великое

таинство. Или хотя бы стоять смирно. Это

было выше их разумения. Раз батюшка вышел

с чашей, надо быть готовым к причастию. Пусть

он уносит ее обратно в алтарь, пусть Царские

врата закрываются... Мгновенно основная масса

мальчишек образовывала очередь. Девчонки

туда редко внедрялись, если только самые отчаянные.

Ладно бы стояли чинно. Куда там.

Очередь заполняла добрую часть церкви

и начинала ходить ходуном, двигаться каждым

элементом, пребывать в непрестанном движ е

нии, словно резиновая. Кого-то вытолкнули, он

обратно втискивается, кто-то хочет внедриться

поближе к батюшке, его не пускают, кого-то,

наоборот, силком втаскивают... Очередь сжимается,

разжимается, извивается змеей... Так продолжалось

до самого выноса чаши к причастию.

Батюшка возглашал, а голос у него низкий, зычный:

«Со страхом Божиим и верою приступите!»

— и только тогда очередь успокаивалась,

замирала, прихожане-воспитанники складывали

руки на груди крестом...

После литургии отец Павел, бывало, скажет:

«Как товарный поезд по мне пронесся всеми

вагонами. Сначала в одну сторону, а потом

без остановки —в обратную».

Директор детдома со вкусом одевалась,

следила за собой, да и женщина симпатичная,

но в чем-то мужчина в юбке. П одозреваю —

и рука тяжелая. Никто не жаловался, но, думаю,

воспитанники чувствовали даже на расстоянии

силу. Иначе нельзя в таком заведении.

Как-то в самом начале моей детдомовской

истории разговорились с ней, она мне: «Дети

у нас разные, но все ищут шейку, куда можно

сесть и ножки свесить. Все силы прикладывают,

оближут вас с ног до головы, только бы за

ботились о них. Лаской прилепляют, а потом

на шейку». Так оно и есть, это не в обвинение.

П одсознательно ищут ласку. Не может человек

без нее. Поэтому стараю тся понравиться

всеми силами. Детдомовские дети, которых забираю

т на выходные бабушки-дедушки, уже

другие. Они знают, что нужны, их любят, у них

имеется место, где их ждут. В душе есть ниточка,

уходящая за стены детдома и соединяющая

с близкими. У кого нет этого, интуитивно

ищут, к кому прилепиться, чтобы их индивидуально

полюбили, защитили.

У Романа Акатова было шесть братьев, все

детдомовцы. Знала его с третьего класса, мы

сблизились, когда он подрос. Хороший парень,

высокий, красивый. Алтарником стал. Мне во

всем помогал. Всякие мальчишки в детдоме

попадались — разбитные, норовистые. Даже

среди алтарников. Был такой Толя, фамилию

не помню, глаза большие, выразительные, с год

в алтаре прислуживал батюшке Павлу, вроде

обы чны й парниш ка, вдруг звонит воспитатель:

«Толик изнасиловал девчонку». Из детдома

загремел в детскую колонию. Роман послушный,

исполнительный. Нарадоваться не

могла на него. Говорил мне: «М атушка, — (это

когда я уже постриг монашеский приняла). —

Если мы расстанемся, это будет трагедией для

меня. Мы и после детдома обязательно будем

видеться. Вы для меня самый душевно близкий

человек во всем мире!» Был случай, его перед

телекамерой — областное телевидение снимало

передачу о нас — спросили о трех заветных

желаниях. Первым назвал: «П о жизни никогда

не разлучаться с матушкой...» Умненький,

развитой мальчишка. Родную мать не осуждал

никогда. Я ему: «Н у как же — ш естеро детей

бросить». — «О на не могла нас поднять». П о

лучается — нарожать могла, дальше как хотите.

Всех бросила. А детдом — это мясорубка. Там

всем трудно. И воспитанникам, и воспитатели

при жизни мученики...

Роман дружил с Пашей. Не разлей вода 11 звезды

детдома — оба редкостные вышивальщики.

Доводилось слышать: мужчины искуснее женщин

с иглой и пяльцами орудуют. Не верилось.

Не может, думала, быть такого, женские пальцы

нежнее, чувствительнее, женщина по природе

терпеливее, усидчивее... Ей сам Бог велел рукодельничать.

На примере Паши и Романа убедилась

— мужчины искуснее. Изумительно вышивали

иконы. Ни за что не подумаешь — работа

мальчишек. Мы участвовали в областных и региональных

выставках, проводили выставки у себя.

Кроме Романа и Паши были еще мальчишкивышивальщики,

девчонки, конечно...

Директор детдома не относилась к воцерковленным,

но ее голова, годами заточенная

на выбивание, добывание, работала исклю чительно

в верном направлении. В детдом на Р о

ждество собрались с визитом владыка и губернатор,

директор мгновенно среагировала: надо

подарить гостям вы ш иты е иконы. П осоветовались

с батю ш кой П авлом, он благословил.

П аш а и Роман поднесли свои работы. Губернатор

один не ходил. Рой журналистов: телевидение,

фотокорреспонденты.

Схлынули все, мальчишки ко мне подходят:

матушка, а можно президенту Путину подарить

икону? Вошли во вкус. И что там мелочиться,

планку задрали — выше не бывает. Что

им скаж еш ь? Президент, говорю, на Пасху на

всенощной стоял, по телевизору показывали...

Но лучше спросить у владыки, вопрос политический,

тонкий. Они нисколько не смутились

и пош ли к м итрополиту. Т от благословил.

М альчишки вышили одну икону президенту,

вторую — патриарху. Меня потом пытали не

один раз, дескать, сознайся, ты надоумила. З а

чем мне к чужой славе примазы ваться? Моя

голова на столь дерзкую мысль не отважилась

бы. У детей умишко светлее и проще.

Хорошие ребята. На моих глазах росли. Роман

мне часто повторял: «М атуш ка, мы с вами

неразлучники». Паша невзрачненький, некрасивый,

уши торчат... Но парнем стал хоть куда...

Его в семью забрали в Новый Уренгой. Он

настоящий сирота, круглый, ни отца, ни матери.

Бог устроил попасть в хорошие руки. П о

началу, говорил, непривычно было, даже, рассказывал,

собирался убегать обратно в детдом.

Но потом пошел-пошел, школу окончил, колледж.

Удачно все сложилось.

У Романа мать не была лишена родительских

прав, не отказалась от детей.

Роман и Паша года три вместе держались.

Никогда не забуду. Класс седьмой. Самые последние

дни августа, они вернулись из лагеря

отдыха. Прихожу в детдом, мои мальчишки сидят

в уголке и в четыре глаза горькими слезами

плачут. Что случилось? Кто обидел? Оказывается

— влюбились. Бог ты мой! Безутешное

горе у пацанов. Девчонки даже не в Омске живут,

из района, в воскресенье не сбегаешь в гости,

лето провели с девчонками вместе, а теперь

расстались навсегда. Начала успокаивать, отвлекать

от угнетающих мыслей. Спраш иваю :

девочки-то хорош ие? Да-да-да, сквозь слезы

говорят, очень хорошие — не пыот, не курят.

И смешно, и не очень. Не восхищались, что

они красивые, симпатичные, умные, нет, главное

достоинство — «не пыот, не курят».

Президент был растроган необычным подарком.

Захотел отдариться. Вдруг звонок из

обладминистрации директору детдома: «Ч то

вы там еще натворили? Сейчас вам будут зво

нить из администрации президента». Директор

перепугалась... Любой и каждый занервничает

— президент на проводе. Все из головы вылетело,

в том числе история с иконой... Стала

спешно перебирать в памяти последние происшествия

с детьми... Вроде бы серьезных до

сегодняшнего утра не было... Телефон грянул,

взяла нетвердой рукой... Президент через своих

помощников спрашивает: что мастера вы

ш ивки хотели бы получить в ответ? Т ут же

предупредили, щенков собаки президента не

просить. В остальном никаких ограничений

не обозначили.

Директор срочно мне звонит: «Приезжайте

готовить ответ президенту». Примчалась, директор

вы звала Романа с Пашей. Спрашиваем:

что хотите? Последний, недолго думая, вы палил:

портрет президента. Роман поддержал. По

какому наитию, из каких логических построений

такое придумали, не могу сказать. С п раш

ивала, пожимаю т плечами: а че, нормально

ведь. Нормально, может, и нормально. Но почему,

к примеру, не компьютерный класс... Путин

тоже удивился, но просьбу выполнил. Прислал

теплый, без всяких галстуков и пиджаков

портрет. Расписался на нем. Глава государства

в легкой светлой куртке, воротник стоечкой,

ф утболка под ней, похоже, пять минут назад

принял душ после спортивного зала, состояние

размягченное, настроение отличное, улыбка

на лице...

Портретом дело не окончилось. Из Новосибирска

приехал в детдом представитель президента

по Сибирскому территориальному округу

Анатолий Васильевич Квашнин. Он подарил

два компьютера, сканер, принтер. И это не все

в череде подарков. Детей собрали в актовом зале,

зазвучали красивые слова, и Квашнин торжественно

объявляет, что весь детский дом, тогда

было более ста человек, все до единого вместе

с воспитателями едут летом отдыхать на море.

Целый месяц весь детдом отдыхал на Черноморском

побережье.

С Романом мы дружили. Он всегда с удовольстви

ем помогал мне в церкви. Чистил

подсвечники, в Рождество наряжал елку, обязательны

й участник рож дественских и пасхальных

спектаклей, перед Вербным воскресеньем

ходил за вербой. Ни одно мероприятие

без него не обходилось, что бы ни попросила —

сделает. Много раз бывал у меня дома.

Окончил девять классов, сообрази тельный

сам по себе, но учился средненько, а все

одно в железнодорожный колледж — серьезное

учебное заведение — хватило знаний поступить.

Д етдомовским достаточно было на

тройки сдать. Все хорошо, да не очень. П ришел

ко мне домой растерянный, не знает, что

делать. К маме родной идти бесполезно, он ко

мне. Без копейки в кармане. Деньги, что положены

как выпускнику детского дома в качестве

подъемных, еще не начислены. Только в октябре

переведут, а ему надо форму в колледж

купить к первому сентября.

Куда я его дену, он ведь родной мне. Н а

кормила, и пошли в магазин, военторг. Ф орма

в колледже — рубахи (с длинным и коротким

рукавом), как у военных, брюки. Похолодало

в тот год рано. Куртка нужна, что-то на ноги,

на голову. Пошли в магазин, на шесть тысяч

одежды купила. Роман стал заверять; «П о

лучу, обязательн о отдам ». — «Э то подарок

тебе, — говорю, — никаких денег не надо и не

думай». Купила ему как мать сыну. «Н ет-нетнет,

— говорит, — зачем, мне ведь подъемные

дадут, а потом еще стипендия».

Подъемные давали хорошие. Если не ош и

баю сь — тридцать ш есть тысяч рублей. Я его

стала наставлять по-матерински, что надо отнестись

к ним рационально, иначе все прахом

пойдет. Ч то-то еще купим тебе из них на зиму,

остальное положим в банк. Есть услуга, м ож

но получать ежедневно не более ста пятидесяти

рублей. Вполне достаточно. Плюс стипендия.

Он согласился. По получил деньги, п я для

него исчезла. Навсегда. Вышло гак, что деньги

перечеркнули наши отношения. Может, сразу

потратил да стало неудобно передо мной. Не

исключаю, братья родные налетели — «дай».

С толкнулись с Романом в начале декабря

в подземном переходе у вокзала. Он сделал

вид, так мне показалось, будто очень торопится,

какую-то минутку поговорили, заизвинялся

и побежал, пообещав обязательно позвонить.

Сердце подсказывало — не позвонит. Все равно

надеялась, ждала звонка... Готова была помогать

ему и дальше... Получилось — перестала для Романа

существовать, надобность в шейке отпала.

Грех ж аловаться, грех сетовать, грех осуждать,

но было горько тогда... Да и сейчас, что

уж там говорить, осадок в душе остался. При

случае спросить бы Романа: «П очему м атуш

ку бросил?»

Камо грядеши

Спирт в девяносты е годы погнали к нам

из Европы эшелонами. В Германии, говорят,

специально построили два завода. В семье муж

пьяный — картина не из приятных, когда ребенок

твой — хуже смерти. С тарш ий сын начал

прикладываться к бутылочке. Через день

да каждый. Меня страх и ужас обуял. Это ведь

страшный грех — форма самоубийства. Давай

молиться. Один раз поехала в Серпухов, в В ы

соцкий монастырь, затем — второй, третий...

М онастырь знаменит чудотворны м образом

Божией Матери «Н еупиваемая Ч аш а». Ч асами

простаивала подле него в Покровском храме

монастыря, просила Богородицу помочь моему

горю, отвести беду, вразумить сына. О бязательно

шла на соверш аемы й у этой иконы

водосвятный молебен. М олилась в м онасты

ре, дома читала акафист святому образу Богородицы

«Н еупиваемая Чаш а»... Ч то вы думаете

— сын взялся за ум. Он и в прежние года

никогда проблемным не был, институт с красным

дипломом окончил, жена, ребенок уже,

работа, а понесло... Вымолила, услышал меня

Господь, остановился сын...

Н а себе почувствовала помощь, полученную

от молитв у чудотворного образа Б огородицы,

что в Высоцком монастыре, захотела

до всех донести весть о святыне... Сделать

миссионерский листок. Как уже говорила, наш

влады ка Ф еодоси й не приветствовал палом

ничества за пределы епархии. Ворчал: зачем

к другим святыням ездить, у нас свои имеются.

С паломнической службой епархии мирился,

но бесполезно было идти к нему за благословением,

если самостоятельно куда-то собрался.

П ричина имела экономическую подоплеку

— вместе с паломниками уезжали на сторону

деньги прихожан.

Времена были страшно интересные. Сейчас

это кажется неправдоподобным, а тогда сам

влады ка, сам митрополит вел в Н икольском

храме воскресную школу для взрослых. М ог бы

поручить кому-нибудь из преподавателей духовного

училища, нет — сам. Никольский уже

вернули церкви, концерты органной музыки

не проводились, хотя орган еще стоял. С луж

бы шли в боковом приделе. Старалась я не пропускать

ни одного занятия воскресной школы,

влады ка меня, активистку, заприметил. Я человек

самостоятельный, не бегаю с вопросами

по каждому пустяку, не в моей натуре. Ушла

от баптистов и начала вести воскресную ш колу

для взрослы х на предприятии, где работала.

С благословения владыки, само собой. С его

благословения могла горы свернуть. Но деньги

у него просить владыка отучил на заре моего

подвижничества. Получилось таким образом.

По собственной инициативе взялась выпускать

м иссионерские листки. Д елала к празднику

или дню памяти святого. Ф о р м ат листка А4.

Н а компьютере набирала и разм нож ала на домашнем

ксероксе. Специально приобрела. С начала

печатала порядка двадцати экземпляров.

Это был третий или четвертый выпуск, вручаю

владыке миссионерский листок, он говорит:

«Почему ты у меня денег никогда не попросишь?

Ты ведь тратишь! Проси денег». Я воспряла духом

— можно тираж увеличить, в другие церкви

давать. Бумага не дешевая и картридж надо за

правлять, менять время от времени. Раз владыка

сам настаивает, почему не попросить. Проходит

дней десять, сидим в трапезной в Н икольском

храме. Говорю: «Влады ка, благословите. Д вести

тысяч (тогда деньги исчислялись миллионами)

нужно на картридж и на бумагу». Он вы

соко поднял голову и грозно так всем говорит:

«Вы посмотрите, посмотрите на нее! Двести ты

сяч ей дайте! И не покраснеет!» Осрамил перед

всеми. Готова была сквозь землю провалиться.

Навсегда отбил желание обращаться к иерею за

деньгами. Сама находила спонсоров, благодетелей,

свои деньги вкладывала.

Развернулась с миссионерским листком.

Дошло до пятисот экземпляров. Печатала уже

в типографии. Потом стала выпускать ф орм а

том АЗ четырех- и восьмиполосные.

После третьей поездки в Серпухов сделала

листок о Высоцком монастыре, его главной

святыни, с примерами исцелений от пьянства.

Проблема из проблем. В девяностые годы

хлынуло столько алкоголя в Россию. Круглые

сутки торговали магазины, ларьки, ярмарки —

водка, спирт, вино, пиво. Сколько людей спилось,

сколько отравилось. Ф ак т детского алкоголизма

в семидесятые, восьмидесятые годы

был вопиющим, редчайшим, в девяностые за

какие-то несколько лет повсеместно этот народный

бич приобрел жуткие масштабы... Про

взрослых и говорить не приходится — мужчины,

женщины пошли под откос... Я, на судьбе

своей семьи испы тавш ая «водочный либерализм

», старалась сделать листок максимально

полезным. Написала про монастырь, какие ведутся

службы, что из треб надо заказы вать во

исцеление болящих пьянством, как оформить

и по почте послать заказ. Подробный маршрут

до монастыря расписала. Получился хороший,

душевный, человечный листок. Акафист Пресвятой

Богородице Ее иконе «Неупиваемая Ч а

ш а» тогда днем с огнем ищи — бесполезно. Заверстала

в миссионерский листок акафист.

Прежде чем печатать, понесла владыке на

благословение. Видимо, он куда-то задевал

пробный экземпляр. Не признался, но думаю

так. Один раз подошла: «Владыка, что скажете

про л и сто к?» — «Л адно, печатай». П оняла

— не читал. Думаю, лучше подождать, береженого

Бог бережет, чтобы не было потом

претензий. Второй раз подош ла. Он тоном,

дескать, что ты мне надоедаешь: «Я тебе сказал

— печатай». Я и напечатала. Перед самым

Успением получила тираж. В епархию часть

привезла, по церквям раздала. Д овольн ая —

сделала нужное дело!

Н а всенощной в Успение стою в Н икольском,

так мне хорош о, так благостно, ар х и

ерейская служ ба, хор зам ечательны й, вдруг

владыка поворачивается ко мне и на весь храм,

а он забит до отказа, как же — владыка служит,

на весь храм говорит: «С тои т молитвенницапаломница!

Чужие монастыри прославляет!»

Будто раскаленный штырь вонзил мне с разм а

ху прямо в сердце. Услыш ать принародно такое

от своего первого духовника. Глаза мигом

намокли... Стою сама не своя. Н а пом азание

подошла и поняла по его виду, что он страш

но доволен моим состоянием, добился ж елаемого,

проняло критикуемую до слез.

Вышла из храма, глаза вытираю. Н а душ е

буря. Думаю, зачем ты мне сдался? Ч то я плохого

сделала? Ч то? Написала о нашем православном

монастыре, который такую пом ощ ь

людям оказывает. Не католический ведь м о

настырь, а родной православный, всей страной

почитаемый. Со всей страны едут туда люди

за помощью, для кого-то последняя надежда...

Нет у нас в Омске такой святыни, ни в одной

церкви города не читается регулярно акаф ист

«Неупиваемой Чаш е». А сколько матерей, жен,

детей страдает, готовы все отдать, только бы

вернуть в семью нормальную жизнь.

И ду раздерганная, слезы остан ови ть не

могу. Нет так нет, думаю, плохой мой листок,

значит, «до свидания». Буду себе ходить в церковь

куда-нибудь подальше, к примеру, на Труда,

владыка там почти не бывает... Получается

— вашим салом да по вашим сусалам... Пусть

ищет себе другую дурочку...

Ч ерез два дня мы с мужем отправились

в Италию. В паломничество. С тяжелым сердцем

собиралась в поездку, с тяжелым прилетела

в Рим. Вечный город, впервые в нем... Радоваться

надо, а у меня одно в голове. Пытаюсь

заставить себя забыть случай с владыкой, отрешиться

от него, твержу про себя: «Все, проехали,

жизнь продолжается! Раз я владыке не

соработница в делах во славу Божию, значит,

так тому и быть». Команду себе «забыть!» даю,

только куда бы ни ехали, что бы ни смотрели,

возвращаюсь к теме принародного осуждения.

Одним из объектов паломнического маршрута

стояла церковь «Камо грядеши, Господи?».

По преданию был такой случай с апостолом

Петром. Его, в период гонений христиан

язычником Нероном, братья во Христе предупредили:

срочно уходи из Рима, тебя обязательно

схватят. Скрываясь от воинов беспощадного

императора, апостол бежал из города.

Благополучно миновал городские ворота и заспешил

по Аппиевой дороге подальше от беш

еного Нерона, его кровожадных палачей.

И вдруг остановился, пораженный увиденным,

— навстречу ему шел Учитель. Иисус

Христос быстро шагал по пустынной дороге

в сторону Рима. «К ам о грядеш и, Господи ?» —

удивился Петр. Н аверное, он хотел предупредить:

не ходи в Рим! Там христиан зверски мучаю

т, сж игаю т заж и во, колесую т, бросаю т на

растерзан и е львам... «К у д а ты идеш ь, Господ

и ?» — испуганно крикнул апостол. «В торой

раз распинаться», — ответил И исус Христос.

И заплакал апостол. С ужасом понял — еще

раз предал Господа. Три раза отрекся от Него

в ночь, когда У чителя схватили в Гефсиманском

саду и повели на допрос к первосвященнику,

хотя всего за несколько часов до этого горячо

клялся, что на смерть пойдет, но будет верен

своему Господу. В день казни И исуса Х ри ста

позорно беж ал. В часы крестны х страдан ий

Господа не был рядом с Н им на Голгоф е, не

поддержал в горький час взглядом, молитвой,

своим присутствием . С трусил. И сн ова предал,

малодушно сбежал, испугавш ись за свою

жизнь. Петр вернулся в Рим, дабы смело предстать

перед императором, принародно принять

мученическую смерть за Христа. П отребовал

распять себя вниз головой, посчитав недостойным

быть распятым, как Иисус Христос.

На Аппиевой дороге (которая так и осталась

вне Рима, не поглотил ее вечный город), на месте

встречи Петра и Спасителя стоит церковь с названием

«К ам о грядеши, Господи?». Привезли

нас туда. Древняя дорога, маленькая деревенская

церковь. Икона с апостолом Петром, распятым

вниз головой. Я заш ла в церковь и заплакала.

Муж: «Что ты? Что ты?» Я слезы платочком промокаю...

Там и решила для себя: раз Господь поставил

около владыки, значит, здесь мое место,

должна делать то, что он благословляет. Пусть

хоть по голове бьют, никуда не уйду.

Вернулись домой, подруга звонит: «В л а

дыка тебя искал, спрашивал, куда ты пропала?

Просил, чтобы заш ла к нему в епархиальное

управление». Прихожу, он прощения попросил:

«Т атьян а М ихайловна, ты меня прости,

так уж вы ш ло». — «Д а ладно», — говорю, сама

сделала лицо лопатой, чтоб знал — я тоже

не лыком шита... Н ельзя ведь так, при полном

храме взял меня и проткнул. Ощущение

было полным — раскаленный металлический

штырь воткнулся в сердце. Вроде ничего такого

не сказал, не оскорбил, но таким тоном было

произнесено, что насквозь пронзил.

А вообще владыка Феодосий — эпоха для

нашей епархии... Ни времени такого больше не

будет — самое-самое возрождение епархии, ни

владыки... Сколько церквей построено, сколько

духовных чад взрастил. Сказала ему однажды:

«Вы, владыка, ведь прозорливый, на себе не раз

убеждалась в этом и другие говорят». — «Дада-да!

— засмеялся, — Очень прожорливый!»

Когда строили Успенский храм, каждый день

проводил службы на стройке, в любую погоду.

Помню, стояла летняя благодать, июль, воскресенье,

расчудесный ветер. Владыка помазывает.

Женщины наши, наверное, долго еще ничего

понимать не будут, пришли декольтированные,

едва не с пляжа (а может, кто-то и с пляжа —

Иртыш совсем рядом), накрашенные выстраиваются

на помазание... Владыка молча всех помазывает.

В мою бытность лишь одной сказал,

это было в Никольском соборе. Разукрасилась

дамочка в пух и прах... «Н у, что ты так многото

на себя краски-то наложила, — отечески пожурил,

— ладно бы чуть-чуть». В тот день подош

ла на помазание бомжиха, встала в конец

очереди... Молодая, потасканная, пивом точно

в тот день взбадривалась, и с фингалом. Яркий

синячище под глазом. Данное красочное свидетельство

бурной жизни нисколько не смущ а

ет обладательницу гематомы. Терпеливо ждет

своей очереди. Меня любопытство разобрало:

интересно-интересно, как к этой прихожанке

отнесется митрополит Омский и Тарский. И з

далека наблюдаю. Бомжиха кротко склонила

голову, владыка без эмоций помазал лоб, однако

девица не отошла, а начала что-то говорить,

владыка слуш ал-слуш ал, еще раз руку

с кисточкой поднял и... помазал фингал...

Еще раз о Высоцком монастыре

Не могу не рассказать еще одну историю,

связанную с Высоцким монастырем. Третья

моя поездка. Уже чувствовались подвижки —

сын остепенился, не было того пристрастия

к вину. В монастыре усиленно молилась, требы

заказывала. Перед отъездом помолилась на

коленях перед чудотворным образом «Неупиваемая

Ч аш а», попросила молитв Богородицы

за моего сыны и пошла в гостиницу.

Билет на электричку в М оскву купила за

ранее, времени до отправления без малого час,

места в вагонах свободные, знала по прошлому

опыту, всегда в наличии, но вдруг (ох, уж это

вдруг!) охватило беспокойство — не сидится

на месте, и все тут. Лучше, думаю, у вокзала

на свежем воздухе подожду. Погода хорошая,

подхожу к вокзалу, а диктор объявляет о прибытии

электрички, что следует через Серпухов

на Москву. Я планировала минут через сорок

ехать, можно, оказывается, раньше. Меня как

ветром подхватило, в вагон захожу, а он переполнен,

одно-единственное место свободное —

рядом с худенькой, бедненько одетой с усталым

лицом женщиной. Напротив на скамье сидели

две монахини. Из разговоров соседки с монахинями

поняла, женщина пробирается из Украины

в Ижевск к больной матери, без копейки.

До Москвы ей помогли доехать монахини, а что

дальше делать — не знает. Деньги у меня еще

оставались, перед Москвой потихоньку сказала

женщине, чтобы шла за мной. Звали ее В а

лентиной. Купила ей билет до Ижевска, покормила

в буфете и дала немного денег на дорогу.

Валентина рассказала, что после развала

Советского Союза уехала на Украину с мужем.

Родственников там никого, но он считал, что

У краина край богатый (служ ил там ), прощ е

продержаться в тяжелое время. Муж устроился

на завод, поначалу все было хорошо, приличная

зарплата, потом платить стали нерегулярно,

с большими задержками, она постоянную

работу найти не смогла. Дошло до того, что покупали

деш евый говяжий жир, подогревали,

мазали на хлеб и ели, пока не успевал застыть.

Н едавно Валентина получила письмо от

матери, та тяжело заболела. М уж не отпускал,

денег не было. Подожди, мол. А что ждать, сердце

ныло, как там больная мама, одна ведь...

Отправилась в церковь и стала молиться П ресвятой

Богородице, просить у нее помощи. Помолилась

и на вокзал, с пустым кошельком...

М ож н о п о стр о и ть л о ги ч еск у ю ц еп о ч

ку. Н ачать с нетерпения, о хвати вш его меня

в гостинице, и продолжить до единственного

свободного места в вагоне рядом с этой ж енщиной...

А лучше поблагодарить Бога, что подтолкнул

меня на это место, и я см огла с Его

водительства поддержать человека, попросившего

помощи у Неба.

Батюшка с острова

По жизни я книгочей. Ч итала всегда ж адно.

Н ачала воцерковляться, куда бы ни ездила,

покупала в церковны х лавках книги пачками.

Особый интерес всегда был к старцам, достигшим

святости при жизни. До революции шли

и шли к ним люди за советом: в поисках Бога,

смысла жизни. Мой любимый Гоголь (в детстве

зачитывалась им) писал, что к старцу Макарию

вошел одним человеком, а вышел другим.

Гоголь, Достоевский, Толстой ездили в Оптину

пустынь. До революции совершали паломничество

к старцам крестьяне, помещики, писатели,

философы, члены царской семьи.

Я-то думала, в наше время, если и есть они,

только в книжках: уничтожила революция обители,

вместе с ними и почву, на которой старчество

возрастало. Вдруг узнаю от знакомого

о батюшке Николае Гурьянове с острова Залит.

И прозорливый, и целитель, и волю Божию может

сказать о тебе. Знакомого мучили головные

боли. Батюшка хлопнул по лбу ладошкой,

и полегчало. При этом добавил: «С женой тебе

обвенчаться надо». Хотя знакомый никаких

автобиографических сведений батюшке не сообщал.

Старец, как рассказывал знакомый, для

начала назидательно пошутил с паломниками.

Вышел из домика, они стоят, ждут с нетерпением,

а он вдруг как припустит в сторону церкви.

Да быстро ногами перебирает, не угнаться.

Все за ним сорвались, приехали издалека,

как же оказаться без батюшкиного благословения.

Батюшка Николай остановился у своего

храма, да и говорит своим запыхавшимся от

пробежки гостям: «Вы бы так в храм каждый

день бегали, как за мной летели!» Ещ е и добавил:

«К ом у церковь — не мать, тому Бог — не

отец!» Преподал урок.

К батюшке Николаю Гурьянову на остров

я собралась за советом. О казалась в тот период

на перепутье. Человек без мечты — покойник

в отпуске, я чувствовала, что топчусь на месте.

Миссионерский листок, который издавала

в ту пору, свою роль выполнил, надо двигаться

дальше в этом направлении. На личном примере

испытала, как нужна правильная информация.

Валом на нас валит разная непотребность,

кроме экстрасенсов, рериховцев, кришнаитов

появилась масса так называемых православных

сект. Та же моя Нина Павловна, бывший парторг,

с которой когда-то вместе работали, организовала

курсы, в храм своих слушателей водит,

в монастыри возит, дескать, свечки ставьте,

исповедуйтесь, причащайтесь, при этом упор

делает на астралы, чакры, экстрасенсорное лечение.

Люди воспринимают как продвинутое

учение, а потом попадают в психушки с астралами

вместе. Я сама вдоволь походила по этим

граблям, набила шишек, поэтому прекрасно понимала,

как нужна просветительская работа.

Сказала владыке Феодосию, что хочу издавать

православную газету, он отправил к редактору

епархиального ежемесячника, мол, соработничай

с профессионалом. Редактор увидела

во мне соперницу. Отчеканила на мои соображения,

что газете нужны оперативные живые

материалы. Это не толстый долгоиграющий

журнал. Я пыталась возражать, говорила, что

у нас газета не какая-то городская сплетница

с жареными фактами, у нас издание на особый

лад, информация о жизни епархии — само собой,

да ведь необходимо усиленно просвещать

наш мало что понимающий в православии народ.

Все мы со страшной силой темные, потому

и заносит во всякие секты, уродуемся мозгами

на радость врага рода человеческого. Душа просится

к Богу, а непутёвой голове надо обязательно

в трясину свернуть. Это при том, что мы

такое богатство имеем, ничего выдумывать не

надо, черпай из святоотеческой литературы...

В паломнических поездках собрала я хорошую

библиотечку. Это сейчас в магазинах

православной литературы глаза разбегаю т

ся — каких только авторов нет... Плюс православные

сайты. Ф еоф ан Затворник, Игнатий

Брянчанинов, Иоанн Крестьянкин, Исаак Сирин,

толкование псалмов, фильмы по П равославию

, аудиолекции... — все можно найти.

Тогда — ничего подобного. М олитвослов не

всегда купишь.

Дедушка Ленин знал, куда гнул, определяя

газете первостепенную роль в революционном

движении. И з «И скры» раздул на полмира пламя.

Разбирался в тактике и стратегии информационной

войны. М ы в епархии, имея такой

действенный орган просветительской работы

как газета, стремимся к «ж ивинке», которая

устаревает через два дня. Редактор на все мои

доводы в свою дуду дует: мол, у вас хороший

слог, литературный стиль, написали бы о строящемся

храме, зарисовку о каком-нибудь батюшке.

Будто я ради гонорара к ней обратилась.

К ак поступить? Влады ке ж аловаться не

будешь. Раз его такой редактор удовлетворяет

— не поспориш ь. Обидно, знаю , что могу

много сделать. М иссионерский листок о к а

зался отличной школой, научилась подбирать

материалы , верстать, освоила редакторскую

программу. Хотелось заняться газетой, но как

переубедить владыку? Или уже отказаться от

этой затеи? Не биться головой об стену.

Тогда-то и поехала к старцу Николаю Гурьянову

узнать волю Божию. Была в М оскве,

на обратной дороге решила... Ночь на поезде —

не крюк по сибирским меркам.

Озеро встретило непогодой... Кроме меня

ж елаю щ их на остров не оказалось. П еревозчик

подождал-подождал и повез одну. Н атерпелась

страху. Озеро, как море. Во все стороны

огромное. Я такой пловец, что держусь на

воде, если точно знаю — в любой момент встану,

и под ногами будет дно; если чуть глубже,

паника атроф и рует все плавательны е навы

ки — сразу топориком вниз. В детстве однажды

нахлебалась в реке, на всю жизнь на клеточном

уровне ужас к воде отпечатался. А тут

такая жуть: встречный ветер порывами бьет,

волной окаты вает, усиленно молю Н иколу

Чудотворца помочь путешественнице. Н аконец

долгожданный берег.

Сумку бросила в доме у перевозчика, сама

быстрее к батюшке. Небольшой зеленый домик,

народ у калитки толпится, ждет батюшку. Небо

пасмурное, дождь утром прошел, и на день обещали...

Минут двадцать миновало, вышел отец

Николай. Маленький, беленький, улыбающийся.

Родной-родной. В руках баночка со святым

маслом из Иерусалима (ему постоянно привозили

и передавали духовные чада) и большая

наполовину разогнутая канцелярская скрепка.

Обмакнет скрепку в масло, помажет.

Было светло рядом с ним, и тревожно. Помазал

всех и спрашивает: «Ч то скажете?»

Я (да и все, наверное) думала, сяду с батюшкой

в домике с глазу на глаз и буду рассказывать

о своих неурядицах, спрашивать совета.

Получается, надо при посторонних говорить.

Стоим плотно. Значит, все будут слушать твои

проблемы. Мне и по газете надо, о сыне (тогда

еще пил) поговорить... После некоторого зам е

шательства нашлись смельчаки, начали поочередно

подходить к батюшке. Кто-то отходил от

него, потом снова шел. Я тоже — задавала один

вопрос, получала ответ, обдумывала его в сторонке,

все ли правильно поняла? С нова подходила.

На вопрос о газете ответил, улыбаясь,

что по приезде домой все образуется.

К ому-то отвечал сердечным тоном, другим

— строго. Д важ ды у сл ы ш ал а хлопки.

Сухонькой ручкой ударил одного муж чину по

лбу, а другого — по щеке.

Девуш ка в голубом берете раз за разом подходила

с одной и той же просьбой. Н а что уж

она пыталась получить благословение — не расслыш

ала, да и не особо прислуш ивалась, была

погружена в себя, однако батю ш ка твердо отказы

вал ей всякий раз.

П ередо мной стояла беременная с муж ем

и ребенком , девочке года четы ре. Ж ен щ и н а

спросила, делать ли кесарево сечение, врачи

настаивают. Батю ш ка категорично сказал: «Р о

дишь сама. Все будет хорош о!» Ж енщ ина просветлела

лицом. Н аверное, долго мучилась: соглаш

аться или нет? С траш но не хотела идти

на операцию и боялась ослуш аться докторов,

потерять ребенка. Батю ш ка развеял сомнения.

М уж тоже расцвел, заулыбался...

Я задала все вопросы , в зап асе оставался

завтраш н и й день, мож но п освяти ть его х р а

мам Пскова. По уезж ать от батю ш ки не хотелось.

Будет ли возм ож ность увидеть ещ е раз?

П сков никуда не денется. Х орош о, когда старец

рядом. П одхож у к батю ш ке: «К а к б л аго

словите — ехать или о статься?» — «А как х о

чеш ь?» Я осталась.

Н а следую щ ее п ри ш ла рано утр ом . Н а

острове как в раю. Он маленький, за час по береж

ку обойти мож но, деревенька м ален ькая

совсем. Зеленый батюшкин домик, сад и голуби.

Д обрая сотня голубей жила и кормилась во

дворе... Сейчас они слетаются на могилку к батюшке,

любят его... Народу было мало, батюшка

постоял с нами подольше. Больше ни о чем

не спрашивала его, только смотрела, смотрела...

И такое это было счастье быть рядом с ним...

Батю ш ка несколько раз повторил: «П ом

ните заповедь: чти отца твоего и мать твою

и благо тебе будет на земле». Кто-то спросил

о венчании. «Венчайтесь, чтобы на семье было

благословение Божие. Вон сколько вас приходит

ежедневно со слезами о чадах. А разве

будет в семье хорошо без церковного брака?»

Батюшка оказался прав, с газетой все наладилось.

Были, конечно, скорби, а как без них.

Владыка Феодосий газету благословил, правда,

тут же связал мне руки — запретил продавать

в церквях. Ему первым делом надо, чтобы реализовывалась

епархиальная газета. Это внесло

свои трудности, ну да справилась. Владыка

разрешил распространять только в часовне

в честь Серафима Саровского. Батюшка Серафим

нам очень хорошо помогал. Три-четыре,

ну, пять дней —и разлетались все наши девятьсот

девяносто девять экземпляров.

М олилась о газете Иоанну Тобольскому

у его мощей в Тобольске, молилась у мощей

Ф иларета Московского в Храме Христа

Спасителя... Батюшка Николай Гурьянов тоже

поддержал. И пошло дело. Выпускала газету

дешевую, без прибыли, по круговой схеме:

напечатала тираж, реализовала, вырученную

ты сячу рублей вклады вала в новый выпуск.

В ы б и рал а из свя тоотеч еской л и тер ату ры

в основном доступное и сердечное, учитывая,

что среди читателей есть как уже пришедшие

к Богу, так и сомневающиеся. Опыт православных

газетчиков обобщала. Куда бы ни ездила

в паломничества, отовсюду привозила православную

прессу — из М осквы, Питера, Я рославля,

Пскова...

Тогда как раз миллионы отменили, снова

рубль весомым стал. Затевая газету, мечтала:

вот бы сделать, чтобы экземпляр стоил один

рубль. Такой цены на газету нет в городе. У меня

— пожалуйста. Причем, не миссионерский

листок формата А4. Полноценная, полноцветная

на офсетной бумаге газета в восемь полос.

И один рубль. В издательстве рассчитали себестоимость,

получилось два рубля сорок копеек.

Я поплакала, дескать, просветительская, так

нужна людям, это ведь не коммерческий проект.

Директор сговорчивым оказался. Пошел навстречу:

раз для нужд церкви, пусть будет рубль.

Дескать, помолитесь за нас лишний раз. Для них

это малый убыток, а мне какое подспорье.

П ервы й год вы ходила восьм иполосная

с цветными фотографиями, потом цены подросли,

газета стала, как те туфли: черный верх —

белый низ. Половина цветная, половина черно-белая.

Что-то раздавали бесплатно, поэтому

приходилось вкладывать свои деньги. Мне активно

помогали две подруги. Те, что и в детдоме

были со мной. Разлеталась газета быстро, ни разу

не было, чтобы часть осталась до следующего выпуска.

Появился свой читатель. Владыка ворчал:

твоя газета расходится, а епархиальная лежит...

За два года выпустила тридцать номеров.

Любила эту работу. Готовишь номер, сначала

сидишь над святоотеческой литературой, потом

работа в издательстве, подготовка к печати,

получение тиража. Разложу его с Иисусовой

молитвой по пачкам (кроме Серафимовской

часовни было у нас еще несколько точек), развезу.

Денег всегда набиралось вовремя на следующий

номер. На третий год повысились цены

на печать, бумагу, краски, себестоимость возросла

до четырех рублей за экземпляр, скидки

мне уже не делали: газета стала неподъемной.

Н есколько раз выпускала после газеты

миссионерский листок. С ним было проще. Газету

надо регистрировать, если выпускать более

девятисот девяноста девяти экземпляров.

Миссионерский листок газетой не считали, выпускай,

на сколько денег хватит. Позже, правда,

и здесь свободы кончились.

Про секты вела в газете рубрику из номера

в номер. И все мечтала насесть на иеговистов.

Не один раз приходилось с ними сталкиваться.

Если начинала спорить, то сугубо из спортивного

интереса, исключительно себя проверяла

— насколько в тонусе. До них бесполезно

достучаться, талдычат одно и то же — магнитофонная

запись по кругу!

Е сть, конечно, с вы вер то м м ы сл ящ и е,

он тебе и С вящ енное П исание процитирует,

и спросит с подковыркой: а мож ет ли И исус

Христос баллотироваться в президенты? Н уда

меня трудно ущ учить. У баптистов многому

научилась. Те Евангелие наизусть знаю т. Ты

ему слово, а он как начнет стихами ш парить.

Готовятся серьезно. Да за этим ш тудированием

живой вере места не остается.

Закругливш ись с газетой, подготовила четырехполосный

миссионерский листок, полностью

посвященный иеговистам. П рош лась

по ним хорош о. П исала, чтобы ком ар носа

не подточил, ни к чему не прицепились. Они

не зря западных корней — сразу в суд тащ ат.

Строила материалы сугубо на цитатах из их

журналов, использовала выдержки из вы сказываний

их апологетов. Концы спрятала так,

что как ни старайся, ухватиться не за что. Д е

нег подсобрала на тираж в пятнадцать тысяч.

Уж врезать, так врезать. Н астроилась мощную

акцию провести. Они тебе и на улице сунут

брошюрку, и в почтовый ящ ик опустят, а мы

благодушничаем: да ладно, дескать, чем бы дитя

ни тешилось, лишь бы не веш алось — народ

в конце концов сам разберется, что к чему...

Они тем временем уже дома в деревнях скупают,

целые поселения устраивают... А грессивно

ведут борьбу за наши души, а мы в церковь

сходим и, лежа на диване, смотрим православный

канал...

Думаю, протекло в издательстве, пока готовила

выпуск. До распространения дело еще не

дошло — они, получается, уже знали про мой

миссионерский листок. Привезла в епархиальное

управление все пятнадцать тысяч, может

штук двадцать прихватила, уходя. Ночыо ктото

через окно забрался и поджёг. Весь тираж

до единого экземпляра пропал. До пожара дело

не дошло, но закоптило все помещения, как

мою квартиру от сварившихся бигуди. Владыка

долго ворчал — в такие расходы на ремонт

ввела епархию. Не благословил дальше издательской

деятельностью заниматься: «Хватихватит!

У тебя уже криминал пошел». Проиграла

в тот раз евангелистам.

Обидно, досадно, да ладно. Печально другое,

так больше и не сподобилась у батюшки

Николая Гурьянова на острове побывать. Он

приглашал: «Умру, вы на могилку мою приезжайте...»

Я и на могилку никак не соберусь...

Подруга подарила фото батюшки в рамочке,

стоит у меня над рабочим столом на полке...

Сижу за компьютером, нет-нет и взгляну на

батюшку... И услышу его голос: «В се образуется...»

По Серафиму Саровскому

Старшего сына Игоря прихватило на работе.

Перитонит. Аппендицит лопнул. Семейное

это. Обычно говорят: мальчики несут материнские

грехи, а девочки — отцовские.

Вышла замуж за Гену восемнадцатилетней

девчонкой. Быстро поняла: с тобой, хороший

мой, надо стоять на одной доске — иначе не будет

удачи. Жена, в рот заглядывающая, быстро

надоест. Техникум у меня был, как специалист

на предприятии не на последнем счету, все равно

решила учиться дальше. Уже Игоря родила.

Это не остановило — пошла в институт па

вечернее отделение. Я из той породы — легко

ничего не дается. Еще не родилась, начались

препятствия. Трое суток мама не могла мною

разрешиться. Село, сорок седьмой год, какая

там медицина? Ох, намучилась мама...

После трехдневных родов явилась я на свет

с головой, как огурец. Бабушка головенку мылила,

руками выправляла. Сделала из огурца

помидорчик. Был у нас преподаватель в институте.

Ох, греховодник. Нагло мог девчонку

осмотреть на экзамене с ног до головы: «Ну,

очень даже ничего. Твердая четверка». И ставил

в зачетку. Меня на «пять» оценил.

Училась в филиале московского института,

два последних курса в Москве экзамены

сдавали. В тот раз на летнюю сессию приехала

в столицу. Дома полно семейных забот-хлопот,

некогда готовиться, рассчитывала на месте подналечь.

Да на второй день живот как заболит.

Девчонки в общежитии такие же специалисты

в медицине, как я, бросились прогреванием

лечить — грелку у кого-то на этаже нашли, —

держу ее на животе, грею-грею, а мне хуже и хуже.

Температура высоченная. Ночыо «скорую»

вызвали, меня сразу на операционный стол. Перитонит.

Общий наркоз почему-то не сделали,

на местном терзали меня многогрешную два

с половиной часа. Копались во мне, копались,

аппендицит оказался глубокого залегания. Х и

рурги — два молодых парня. Под утро слышу,

говорят между собой: если еще кого-то привезут

с аппендицитом — выкинем в окно.

Перитонит — это не элементарный аппендицит,

который вырезали, зашили, дней пять

подержали в больнице и — свободен. У меня

и после операции гноится внутри. Ш ов мне

вскрыли, полоски клеенки для дренажа напихали.

Да лежать-то мне в больнице совершенно

некогда — экзамены идут, они ждать не будут

моего полного исцеления. Страх завалить

сессию пересилил страх смерти. Был у меня

костюмчик немнущийся, из трикотина, надену

втихаря, сверху халат и, будто погулять,

подышать свежим воздухом, во двор выхожу,

в укромном уголке халат снимаю, в сумочку

его, и в институт. Молодая была, все успевала.

М осква уже в те времена отличалась от Сибири-матуш

ки — в больнице ни одна нянечка

тебе за просто так ничего не сделает, что-то

дай. Я-то, дура сердечная, начала за всеми ухаживать,

помогать тяжелым — что-то принести,

подать, постель поправить... П отом замечаю:

нянечки на меня дуются. Не сразу сообрази

ла, откуда ноги недовольства растут — хлеб

у них отбираю! Ничего, думаю, переживете...

В больнице первый раз «Борж ом и» попробовала.

Девчонки из группы принесли. Как мне

эта минералка понравилась! Соседка по палате

в благодарность за мои старания угостила

бутербродом с черной икрой. Тож е никогда

не ела... Кормили плохо в больнице. П ирож

ков с ливером куплю в городе, только ими

и наедалась...

Родным никому не стала сообщ ать. М уж

с сыном в Пицунде отдыхали. М ама в Уфе жила,

чем могла помочь? Молодость все перемолола.

Перитонит легким не бывает, я еще и за

тянула, но выжила и экзамены вовремя сдала.

Всю сессию, все четыре недели в больнице пролежала.

Три из них ходила в институт с клеенкой

в животе. Последний экзамен с тьмой

формул, с ходу не запомнить. Что делать? Рано

утром села в больнице в уголке и ноги исписала

формулами. Не худышка была, площади хватило.

Преподаватель не в аудиторию посадил, повел

на кафедру, оставил готовиться в комнатенке

столов на шесть. Условия нормальные для

списывания, кабы через проход дядька не сидел.

Кто он и что — не знаю. Вроде не студент.

Я минутки на две заробела, а потом думаю, где

наша не пропадала, задрала юбку и давай списывать.

Заголила перед мужиком ноги... Он ничего

не сказал. Вроде как и не видел.

У сы н а так ая ж е и стория с ап п ен д и ц и

том — перитонит. Ж ена его звон и т: «И го р ь

в больнице». М не дурно стало от такого и звестия.

Понятно, ребенок (сколько бы ему ни было)

заболел — душ а матери заноет и не успокоится,

пока лучш е не станет. С колько они

у меня трое болели. Н а этот раз соверш енно

другое, будто черную ш аль на меня накинули.

П анический страх напал — теряю сына. Как

узнала, увезли на «скорой » — запаниковала.

На уровне интуиции что-то подсказывало: будет

плохо. Волна как накатит — не знаю , куда

идти, что делать? М олю сь и плачу, плачу

и молюсь. Дома молюсь — легче не становится.

Пойду в церковь — все равно тревожно. Б еспрерывная

тяж есть в душе.

У Игоря трое детей — все малюсенькие, Гена

мой уже не помощник, из генеральных директоров

ушел по болезни — получал копейки.

Игорь весь в него, сумасш едш ий трудоголик,

на фирме, где отец был в свое время генеральным

директором, поднялся до начальника отдела.

Кроме работы ничего. Сколько внушала:

«С ы ночек, ходи в церковь. Надо быть ближе

к Богу!» — «Когда, мама, когда? Столько дел!»

К азалось бы, что такое аппендицит? Л ю

дям сложнейш ие операции делают. С такими

травмами попадают. Выписали Игоря через неделю.

А у него ш ов не зарастает, кровит и кровит.

Н итки отторгаю тся, сукровица идет. Н а

работе сидит допоздна. Прошу: «Сынок, сходи

в больницу?» — «Некогда, мама». В церковь некогда,

в больницу некогда. А я места себе не нахожу,

чувствую — добром не кончится. На мужа

нецензурно наехала: «Ты отец или кто? У него

заражение начнется. Месяц шов не зарастает!

М есяц!! Что он над собой делает?! Я уже

не могу ни спать, ни есть, а тебе хоть кол на голове

теш и!» Проняло! Отвез Игоря в больницу.

В брюшной полости гнойник образовался.

Сделали еще операцию. Но мне все равно нет

покоя. Даю Господу обеты: это не буду, то не буду

— только сохрани сына. Обещаю Господу Богу:

капли вина больше не выпыо. Грешна была,

любила при случае бокальчика два пропустить.

И вправду, с того времени подержу глоток во

рту и все. Обещаю одно, другое. Не получаю ответа.

Боль остается. Душа ноет и ноет. Что ни

предлагаю, легче не становится. Значит, Богу

недостаточно моих обетов, не берет их.

Игорь рассказывал, как после второй операции

очнулся: «Лежу, — говорит, —и такое состояние,

будто уже умер». И еще сказал: «М а

ма, третьей операции не выдержу». Если уж

он так разоткровенничался, значит, дело худо.

Вернулся из больницы, сколько-то прошло —

шов посинел, температура поднялась... Я как

увидела шов, испугалась, что делать?

Вспомнила служку Серафима С аровского,

его лю бимого ученика М ихаила М анту -

рова. М иш енькой звал его великий старец.

М антуров по его совету взял на себя подвиг

самопроизвольной нищеты. Распродал имение,

отпустил на свободу крепостных, купил

в Дивеево землю для будущей обители и всю

жизнь посвятил делу благоустроения Дивеевского

женского монастыря... Случилось так,

что М антуров смертельно заболел. Серафим

Саровский призвал единственную сестру Мантурова,

Елену, монахиню Дивеевской общины,

п говорит: «У мереть надо ему, матушка, а он

мне еще нужен для обители-то нашей». После

чего дал ей послушание: «Умри ты за Михаила-то

Васильевича!» — «Благословите, батюшка»,

— смиренно прозвучало в ответ. Пришла

матушка Елена в келыо, легла в постель со словами:

«Теперь уже более не встану!» А вскоре

и отош ла ко Господу. Почитает ее теперь церковь

как святую Елену Дивеевскую.

Вспомнила эту историю и взмолилась к Господу

Богу: «Господи, если я умру, они переживут,

ну поплачут, ну лиш атся какой-то моей

помощи, но это не трагедия, а если Игорь умрет

— катастрофа для семьи. Трое деток, младшей

полтора годика. Пусть лучше я, Господи».

Попросила так и почувствовала: Господь принял

мое предложение. Оказывается, этого обета

ждал, а не обещания, что вина в рот никогда

не возьму. На этот раз поняла я, что услышана,

душа обрела покой.

Сложилось так, что в августе к нам прибыла

икона Почаевской Божией Матери. Я помолилась

у иконы, святого маслица от нее взяла,

купила маленькую иконочку, приложила к чудотворному

образу. Пришла к Игорю: «С ы

нок, последняя наша надежа — прикладывай

иконку, мажь маслицем шов и дай Богу обет

посильный».

Все у Бога промыслителыю. В очередной

раз в этом убедилась. Сын уже знал, что такое

обет. Его любимица, младшая доченька Н аташа,

родилась благодаря обещанию, данному

Богородице.

Игорь очень хотел третьего ребенка. Ж е

на Лена считала: дочь и сын есть — достаточно.

Уже и возраст, тридцать ей было, здоровьем

не блещет и учится —заканчивала институт по

специальности «психолог». Обучение почти по

той же схеме, по какой я получала высшее образование,

в филиале московского вуза: в Омске

учиться, а госэкзамены и диплом в столице.

На последнем этапе Лена расслабилась, нет бы

мобилизоваться, она к учебе с прохладцей. Осенью

ехать на госэкзамены и диплом, она в июне

в Турцию с детьми слетала, потом в Чернолучье

завеялась... Вижу — нет рвения к учебе. Внутри

себя ворчала, ругалась, как можно вот так легкомысленно.

Да свой ум не вставишь. Невестка

не сын, давать наставления не в моих правилах.

Все это было не случайно.

Л иш ь на пути в М оскву, в поезде, до сознания

Лены дошло: ведь запросто можно все

завалить. К экзаменам через пень-колоду готова,

диплом не закончен. Остаться на второй

год, значит, опять деньги платить, время тр а

тить. Перед первым экзам еном началась п а

ника — половины вопросов не знает вообщ е,

остальное — чуть лучше. Бесполезно на чтото

надеяться. Ходила невестка по длинному

институтскому коридору, плакала и молила

Пресвятую Богородицу помочь. Тогда-то и пообещала

Ей: «Если хорошо сдам экзамены, диплом

защ ищ у — рожу ребенка». Такой обет дала

Царице Небесной.

Все экзамены сдала, всякий раз попадалось,

что знала, диплом доделала, приш лось

пару ночей не поспать, защ итила на «четверку».

Вернулась и на радостях поделилась со

мной сокровенны м: «Б уду рож ать третьего,

Богородице пообещала!» Здоровьишко у Лены

неважное, надо было удалить камень из ж елчного

пузыря. Реш ила сделать это после родов.

Дескать, рожу, а потом за себя возьмусь.

Мне пришла в голову мысль свозить невестку

в Чимеево, в монастырь к иконе Чимеевской

Казанской Божией Матери, помолиться у чудотворного

образа. В Чимеево исповедались,

причастились, Л ена взяла благословение на

зачатие. Сходили на святой источник, окунулись.

Н астолько было светло и хорошо обеим.

По сосновом у лесу гуляли вблизи источника,

Лена говорит: «М ама, знаете, хочу девочку.

М альчику тоже буду рада без ума, но лучше —

девочку». На обратной дороге из Чимеево Л е

не в поезде стало плохо, через три дня сделали

срочную операцию. Желчный пузырь был в таком

состоянии, что мог в любой момент лопнуть,

и случилось бы самое непоправимое. В о

время удалили.

Господь все устроил.

У моего на то время маловерую щ его сы

на в голове отлож илось — жена дала обещ а

ние П ресвятой Богородице, вы полнила его,

и у нас появилась малышка Наташенька. К моим

словам о необходимости дать обет Господу

Богу Игорь отнесся серьезно. М азал маслицем

шов, прикладывал к нему ликом и комочку

Почаевской Божией Матери и пообещал Богу,

исцелившись, десятину отдавать на церковь.

Владыка Ф еодосий как раз благословил меня

домаш ню ю церковь строить в детском доме,

я крутилась... Деньги Игоря хорош о помогли.

По сей день он десятину на церковь отдает.

Дело пошло на поправку — температура спала,

шов начал заживать. Я счастлива — сын исцелился,

а сама жду, когда Господь заберет меня.

Мою просьбу Он выполнил, пора реализовать

и данный мною обет. Собрала смертное. П ервым

делом рубашку положила, в ней в И ордани

купалась. Это когда мы с Павликом ездили

в И ерусалим. Подушечку для гроба оф орм и

ла, содерж имое которой много лет собирала:

в Троицу — листочки, травку, веточки, цветочки

из церкви, а такж е почки, кусочки веточек

от верб (не сжигала прошлогодние, когда новые

в Вербное воскресение приносила). Н аписала

духовное завещание. Мужа призывала думать

о живом, захочет жениться — разрешаю, главное,

чтобы ему легче было. Запретила обо мне тосковать.

Бог взял, значит, пора пришла. Детям дала

материнский наказ — церковь никогда не забывать,

молиться Богу. Жить в мире друг с другом.

Грехи перебрала, во всех ли покаялась? Напряженное

ожидание продолжалось месяца

три-четыре. Каждый день прислушивалась к себе.

Давно-давно в детстве жила у нас по соседству

старушка — Кирилловной звали. Лет девяноста.

Сухонькая, маленькая, шустрая. В огороде

копалась, в магазин ходила — не угонишься за

ней. Потом слышу, бабушка маме говорит: «Кирилловна

легла, есть перестала, водичку святую

пьет, сказала, что через три дня отойдет ко

Господу». Так и получилось. Помню, к бабушке

приставала: «Откуда Кирилловна узнала, что

умрет?» — «Знак какой-то ей был».

Прислушивалась к себе: не будет ли и мне

знака, что все —пора ложиться, как Елена Манту

рова или Кирилловна. Ждала-ждала, а потом

прошло. Господу, наверное, хватило моего намерения.

Нужна была на земле.

Но толчок хорош ий получила. Сколько

передумала за это время. Вдруг завтра уйду.

Сейчас редко задумываюсь, когда случится...

Монахиням благословляется по часу в день думать

о смерти. Недавно еду в маршрутке и пришла

такая мысль: мне сейчас шестьдесят шесть

лет, мама прожила семьдесят два года. Будем

считать, мне осталось ш есть лет. С первого

взгляда кажется, ого-го! Если подумать, всего-то

две тысячи двести дней. Совсем немного.

Каждый день бесценен. Каждым днем надо

дорожить, грех разбазаривать оставш ееся

время на пустяки...

Умом понимаю, а сердцем, как тогда, в ожидании

смерти, нет. Уже сама монахиней счала,

но все равно такой памяти смертной не испытываю

. Смертное, что приготовила тогда,

разош лось. М онахинь хоронят в их черном

одеянии, не обмывают — лицо протрут. Единственно,

что оставила — рубаш ку, в которой

купалась в Иордани.

Ангельское место

В одном из своих первых паломничеств,

ещ е в начале девян осты х, сп одоби лась познаком

иться с редкой бабуш кой. И з тех верующих,

которые с детства несут Бога в сердце.

Родилась бабуш ка до революции, ж изнь

Господь дал долгую, полную скорбей. Каких

только напастей не довелось пережить — раскулачивание,

немецкая оккупация, послевоенная

нужда. «Н а все воля Божия, все по грехам

наш им», — повторяла. Она была первой,

кто раскрыл мне глаза: клирос в церкви — место

ангельское. А значит, дьявол там из кожи

вон лезет. Р асск азал а пару историй ещ е из

советского времени, как клирош ане вы ж и вали

батюшку. Пусть он и главный в храме, а решили

певчие: настоятель несправедливо им

платит (себе-то вон сколько прикарманивает,

им по остаточному принципу) — и добились

замены. Со старостой и подавно могли расправиться,

если вдруг неугодным становился.

Много-много лет прошло, прежде чем сама

столкнулась с работой лукавого на клиросе...

Приняла монашеский постриг, и крылья за

спиной выросли. Не ходила — летала. Подъем

необыкновенный. П етровский пост. М онастырь.

Всё зеленым-зелено. Трава изумрудная,

березы шумят, а вверху синь с редкими облачками.

Идешь по монастырю (у пего площадь

не тесными сотками измеряется — степными

гектарами), идешь и такая красота: в небо собор

устремлен, жаркий ветер с Иртыша, простор

во все стороны, а сердце полнится радостью

— Господь Бог сподобил стать монахиней,

служ ить Ему в этой обители. Считала — после

пострижения мир для меня умрет, но настоятельница

не захотела такую послушницу,

владыка ей перечить не стал, отправил новую

монахиню в Преображешсу. С дальним прицелом

— в первую очередь создавать детский

православный центр, а кроме этого готовить

почву для женской обители.

В Преображенке под храм в свое время отдали

бывший клуб. Батюшка поступил рационально

— всю площадь учреждения культуры

зан и м ать не стал, в одной части оборудовал

церковь, остальные помещения от отопления

отрезал. В результате я получила под детский

центр мерзость и запустение. П ризвала на помощ

ь подружек, с которыми несла послуш а

ние в детском доме. Они стали наезжать раз за

разом. Сколько мы мусора выгребли. Ш тукатурка,

побелка, покраска, ремонт полов... В ладыка

дал мне все полномочия. При настоятеле

местной церкви, отце Андрее, сказал: «М атуш

ке Анастасии даю полные полномочия!» П олномочий

выделил сколько хочеш ь, денег по

своему обыкновению — ни копейки. Другого

и не ждала. Село есть село, на его финансовую

поддержку особо не рассчитывала...

Чуть отвлекусь. Не могу не рассказать про

один случай. Он произошел за четыре года до

моего монаш ества. П ривезла сюда же в Преображенку

в храм П окрова П ресвятой Б огородицы

на исповедь и причастие группу детей

из детского дома. Вербное Воскресение, через

неделю Пасха. В детском доме на Рож дество

Христово и Пасху мы всегда устраивали веселые

праздники. Готовили концерт с наш ими

активистами, обязательно дарили деткам подарки.

Они, кстати, нам тоже... В тот год подошли

к Пасхе с пустой казной. Постоянных благодетелей

до этого хорошо напрягли, по опыту

зн ала — злоупотреблять их добротой нельзя,

надо давать передышку... Личны е запасы иссякли...

Ф и н ансовы й кризис... Н аметила, что

и где покупать, а денег нет. Тогда тысяча рублей

была приличными деньгами, мне как раз

этой суммы не хватало. Где взять — ума не приложу.

П ривезла на автобусе деток (человек

двадцать) в Преображенку. Завела их в храм.

Подходит ко мне мужчина и спрашивает: «Вы

из детского дома?» На мой утвердительный ответ

достает бумажник, вынимает купюру в ты

сячу рублей — новенькую, гладенькую — и подает.

Как я радовалась этим деньгам! Святые

деньги. Всем демонстрировала купюру: «Вот,

М атерь Божия услышала мои молитвы!» Не

где-нибудь деньги получила, а в храме в честь

Покрова Пресвятой Богородицы. Никогда не

забуду эту тысячу. Была бы возможность, оставила

эту купюру на вечное хранение, как знак

Божией милости. Мне дали ни больше ни меньше,

ровно столько, сколько требовалось.

Преображен ка заложена воронежскими переселенцами

в начале двадцатого века. Сельчане

отнюдь не кинулись помогать мне. Долго никак

не реагировали на детский центр, раза два

после службы в церкви обращалась к приходу:

есть работа во славу Божию, помогите. Двое

всего н откликнулись. Деньгами стабильно сын

Игорь помогал, церковную десятину мне давал,

подружка Галина свою десятину отдавала

— тоже святые денежки. В моей кассе они

не залеживались, пыль не успевала осесть —

тут же шли в дело. Наработки по благодетелям

имелись, искала на новом месте новых. Деньги

старалась не брать у благодетелей, просила чтонибудь

приобрести, чтобы знали — вот икона

ими купленная, рамы на окнах или двери входные

ими поставленные...

Счастливая была — каждый день какое-то

продвижение. Похудела на двенадцать килограммов.

Готовить некогда, помидорчик с луком

съем, супчик на скорую руку минут за десять

легонький сварю . Влады ка через пару

месяцев приехал: «К акая ты субтильная стал

а!» С районным начальством пож аловал.

«Видите, — говорит, — какая у нас монахиня

стройная. Как это ты ухитрилась?» — «Р ад и

кальное, — объясняю, — средство похудения нашла

в Преображенке». — «Какое еще радикальное?»

— «Топор и лопата!» — говорю. «И ты

владыке своему подобное советуешь?» — «Вамто

зачем ?» — спрашиваю. «Тоже, — улы бается,

— надо бы постройнеть».

За пять лет все засверкало в детском центре.

Церковь домовую сделали во имя Иоанна

Кронштадтского. Центр стал центром и села

тоже. Из детского дома регулярно приезж а

ли ребятишки. На субботу-воскресенье, в каникулы.

Для них это было счастьем. Как к бабушке

в деревню. У кого-то ни родителей, ни

вообще никого, а тут вырваться из стен детдома.

Сказать, что в жизни не была так счастлива,

как встречая их, может и преувеличение,

а все же неповторимые минуты, когда летели

ко мне, выпрыгивая из автобуса. В день приезда

радостное нетерпение охваты вало меня с самого

утра, а как они мечтали об этих поездках.

Надо было видеть эти мордашки, эти глазенки,

полные любви, восторга...

С детским центром жизнь сельского прихода

оживилась. Я стала вести сначала детскую

воскресную школу для сельских деток, потом

и взрослую. В центре кроме домашней церкви

была трапезная, спальня, комнаты для зан я

тий. Сын мой Игорь в алтаре начал прислуживать

священнику. С семьей каждую субботу-воскресенье

приезжал. Невестка помогала

по кухне. Смеется: «В детском центре такую

школу прошла, могу на любую свадьбу приготовить».

Я себе дом в Преображенке построила.

Капитальный. Старший сын в Красноярке

дом продал, мне деньги отдал: «М ама, покупай

в П реображенке. Будем к тебе приезж ать...»

Зачем, думаю, старый, если можно с нуля, как

захочу... Купила отличный сруб, три нижних

в е н ца л и с т в е н н и ч н ы х...

Когда приш ла в П равославие и начинала

работать с детьми в детском доме, смеялась над

собой: странно — день прошел — ни один кирпич

на голову не упал. Первую воскресную школу

для взрослых вела по четвергам. О бязательно

что-то выбивающее выплывало накануне, то

по работе, то дома что-то случалось. Враг работал.

Нервничала, на всякие ухищрения шла,

только бы не сорвалось занятие. В конце концов

придумала, как оставаться спокойной. Сказана

себе: что я привязалась к четвергу? Не получится

в этот день, проведу в пятницу. Что интересно,

стало легче. В Преображенке интенсивное

падение кирпичей началось на третий год. Есть

формула: вам тяжело — закапывайтесь по грудь

и стойте, стало еще тяжелее — закапывайтесь по

плечи. Уйти — значит, сдаться. Когда ходила

к баптистам, купила у них книгу «Все мое предельное

Господу». О чем она, не запомнилось,

зато название врезалось в память. Именно «предельное

Господу». Не может быть половинчатости.

Но в Преображенке была на грани ухода.

Вот когда узнала, как диавол на клиросе

шурует! В церкви, по большому счету, не главное,

если пол не вымыт, подсвечники не почищены,

но когда нет клироса, то и службы нет.

Клирос в Преображенке был отличный. Р е

гент, Зинаида Васильевна, профессиональный

хоровик. С большим опытом. Работала в клубе,

школе. Как храм в селе освятили, батю ш

ка подтянул ее на клирос, она знала, кого из

села привлечь. Быстро освоила церковное пение.

Я сама люблю петь, как приехала в Преображенку,

напросилась на клирос, Зинаида

Васильевна взяла.

С батюшками Преображенке долго не везло.

Поначалу был отец Андрей. В селе появлялся

наездами, дня на два приедет, отслужит,

и нет его. В церкви надо жить, а наша пустует.

В дела церкви я старалась не лезть, но хочешь

не хочешь, если ты помещение за стенкой

капитально ремонтируешь... Надо крышу перекрывать.

Нехорошо, свою часть сделать, а над

церковью непонятно что. Батю ш ке сказала, он

отреагировал: как хотите. Поняла — деньгами

не поможет. Я нашла благодетеля и всю кровлю

поменяла. Начала красить снаружи здание,

тож е не делю — это мое, а это пусть как стояло

серым, так и стоит. Все стены обновила.

Из развалюхи сделала красоту. Благоустроили

церковный двор, поставили забор, клумбы разбили,

саженцы посадили. Все покрашено, побелено,

сияет. Это стало душить завистью. По

отцу Андрею видела, не нравится ему моя самостоятельность.

Он в приходе главный, а получается

— церковь без его участия преображается.

Его нет, а жизнь кипит.

О тца Андрея перевели на другой приход,

влады ка дал нового батю ш ку, отца Георгия.

Тоже не привез семью, не переселился в Преображенку.

На службу в субботу-воскресенье

приедет, а так, если только праздник посреди

недели или позвонят усопшего отпевать. Деньги,

которые получала от благодетелей, ни отцу

Андрею, ни отцу Георгию не давала. Кассу держала

в своих руках. Особенно это отцу Георгию

не нравилось. Он имел поддержку у владыки,

чувствовал себя уверенно. Точно не скажу, он

ли надумал меня вы ж ить или Зинаида В аси

льевна. Верховодила в операции она. Н астропалила

главу сельской администрации, мол,

монастырь Преображенке не нужен. Собрали

что-то наподобие схода. Но не в воскресенье

после службы, а надергали старушонок по селу

в будний день. Деньги приплели, мол, себе

дом отгрохала непонятно на какие средства.

Спонсоры дают на церковь, она их на свой дом

тратит. Загребает церковные деньги. Для меня

это обвинение вообще было высшим оскорблением.

Свою пенсию вкладывала, а она у меня

хорошая, десятину сына, десятину подруги,

в бывшей моей организации работу вела, хорошо

помогали. Получается — я это все загребала.

Их коробило, женщина командует церковью.

Церковью я не командовала, а раз батюшка

так поставил. Он хотел жить в городе, при этом,

чтобы никто пылинку с храма не сдувал без его

зедома. Народу на сходе было немного, но налили

на меня грязи... Зачем нам монастырь с такой

монахиней? Протокол составили: не нужна

селу обитель.

После схода всю ночь ревела, утром зв о

ню к владыке Феодосию, объясняю ситуацию

и прошу: «Благословите уехать из села, не могу

больше». Владыка пообещал через пару дней

быть в Преображенке. Обещание выполнил,

с благочинным приехал, встретился с главой

сельской администрации. Что говорил отцу Георгию,

не знаю, в итоге постановил: «Регента

работать с клиросом мы не благословляем».

Дал Зинаиде Васильевне от ворот поворот.

В воскресенье прихожу на литургию. Не

успела к иконе на аналое приложиться, Зинаида

Васильевна передо мной встала. О казы вается,

батюшка Георгий и здесь меня подставил,

сказал Зинаиде Васильевне: «Идите к матуш

ке и разбирайтесь с ней». Сам ни слова ей, что

к чему. Она спрашивает: в чем дело? Я озвучила

решение владыки. Зинаида Васильевна тут же

переплет алась с певчими. Начинается служба,

клирошане, восемь человек, встали в ряд по стеночке,

а на клиросе никого, пусто, только я да

еще один мужчина, Василий Иванович. Т орчим,

как два тополя на Плющихе. Василий И ванович

—Преображенский мужчина, на пенсии

уже, часто помогал в детском центре. Мужчина

мастеровой, что ни попросишь, сделает: плотничал,

штукатурил, кирпич клал. Платила ему,

а как же. Когда и так сделает: «Да что вы, матушка,

тут делов-то на один перекур». У меня

сердце оборвалось от демарша певчих. Получается,

я во всем виновата. Что делать? Какая

служба без клироса? Затрясло меня. Вдруг чувствую,

Василий Иванович взял за руку. Наклонился

ко мне и говорит тихонько: «М атуш ка,

только не переживай. Споем». Мы всю литургию

вдвоем спели. Клирошане рядком стояли

и смотрели. А мы пели.

После этого у меня на ноге осела рожа. Н а

до в больницу, а какая больница — через неделю

Троица, к празднику надо готовиться,

церковь детского центра украш ать? К вечеру

температура подскочила, кое-как сбила... З и

наида Васильевна уш ла с клироса... Я перед

следующей службой пришла на клирос, всех

клирошан по очереди обняла, поцеловала: простите

меня, сестры... Простили друг друга. Снова

вместе запели...

От стресса ли рожа на ноге села или, как

в народе говорят, кто-то «навел», не знаю. Полтора

месяца мучилась, нога как в огне была, но

я продолжала ходить... Хорошо, не стала себя

жалеть — сидеть да лежать в ожидании выздоровления,

— без движения нога начала бы гноиться...

А так перемогла болезнь...

А потом владыка Феодосий ушел на покой,

было решено обитель в Преображенке не создавать,

лучше в урмане, на севере области.

Из тайных монахинь в явные

Задумаешься иной раз: столько бед принесла

перестройка. Сколько людей не выдержало

испытаний деньгами, властью, водкой... Какое

кладбище ни возьми —заселялось оно в те

годы, как никогда. С другой стороны: не будь

перестройки — возродилась бы Церковь? Неужели

нужна была и эта плата за наше богоотступничество?

Если судить по мне — навряд ли пришла

бы к Богу, не случись эпоха перемен. Тогда как

мужа доконали бурные годы. Гена был человеком

сильным, умным. В тридцать лет стал начальником

отдела. В советское время — скачок

серьезный. Все начальники — сложные люди.

Бывало, не выдержу, скажу: был бы ты шефповаром,

носил бы домой продукты, а так приносишь

раздражение. И разряжаешься на мне.

П остоянно в работе. Даже ночыо проснется

и думает, думает... В те времена начальник —

это не значит, жили на голову лучше других.

Ничем особым не отличались. Машины не было.

Квартира — да, по советским меркам большая,

четырехкомнатная. Но у нас трое детей.

Игоря с Верой родила с интервалом в два года,

а Павлика — совсем поздно. Тогда впервые

столкнулась с необъяснимым, нелогичным.

В тридцать семь я забеременела. И горь

в институт пошел, Вера — школу оканчивает,

а у меня, великовозрастной тети, назревает перспектива

ходить с животом. В Бога не верила,

даже некрещеная была, без колебаний реш и

ла — аборт. Опыт, неоднократно повторенный,

имелся. Сдала анализы, с вечера вещи собрала,

в наволочку сложила, анализы туда же — утром

в больницу. Легла спать, а сна нет. В голове начались

сомнения: да или нет? О ставлять — не

оставлять? Словно две чаши весов качаются.

Я участвую в диалоге, но будто бы и наблю

даю — какая сторона перевесит? Оптимистичная

«за » голос подает: подумаешь — тридцать

семь лет, женщины в пятьдесят рожают. Тут же

ядовитое: будешь посмешищем, в пятьдесят рожали,

когда женщины были, как кошки, и никакой

медицины. В пику этому доводу думаю:

у бабушки было трое детей, да еще в какие трудные

годы, неужели мы не вырастим, старшие дети

помогут... И тут же клякса пессимизма: чуть

подрастет — и окружающие станут считать, что

я бабушка ребенку, он начнет стыдиться возрастных

родителей...

Спать нисколько не хотелось, шел спор

дьявольски х и бож ественны х сил. Ничего

этого не знала — темные, светлые... Под утро

вызрело — ребенку быть! Поднялась с кровати

совершенно счастливая, порвала анализы,

выбросила клочки в унитаз, чтобы и следов не

осталось. Утром разбираю вещи из наволочки,

муж спрашивает: «Ч то?» — «Готовься, —говорю,

—в многодетные папаши». Он заулыбался

и полез в шкаф, смотрю, достает бутылку коньяка

и в портфель его. «Девчонкам на работе,

— подмигнул, — обмыть надо. С тобой-то

нельзя теперь». — «Н е трезвонил бы раньше

времени!» — «Да брось ты!»

Беременность переносила легко, ходила

счастливая, будто с первым ребенком. М уж

насколько на комплименты скупой и то, бывало,

скажет: «Ты у меня просто красавицей

стала». На самом деле расцвела. Но за две недели

до родов давление подскочило на уровень

заш каливания, утром поднялась в отличном

состоянии, вдруг скачок давления, и загр е

мела я в роддом. Не успела полеж ать в п а

лате — еще хуже стало. Меня в реанимацию.

В езут на каталке, слышу, кто-то подгоняет:

«Быстрее-быстрее». Круглосуточно хлопотали

вокруг меня медсестры, что-то постоянно вливалось

в вену. Вдруг чувствую —умираю... Дышать

не могу, сопротивляться не могу, край.

В Бога не верила, молитв не знала. Пришло

четкое понимание: не выживу. Не жалела, не

корила себя, что отказалась от аборта, зн а

чит, такая моя участь. Не было сожаления:

оставляю детей, мужа. Безропотно согласилась.

Вдруг в полуяви, в полусне вижу — у меня

в йогах старушка, как монахиня, в черном.

Небольшая, сухонькая прошла и села. У меня

мысль: смерть за мной пришла? Но лицо у старушки

доброе. Четко различаю его черты. Ничего

не говорю, и она ни слова не проронила.

Потом я забылась.

На другой день стало лучше. Перевели из

реанимации в палату, мамашу спасли, начали

стимулировать роды. Будто монахиня была послана

посмотреть: оставлять меня или уже пора

роженице в мир иной... Когда через много-много

лет впервые поехала в Татьяновку в обитель

к матушке Варваре, увидела ее, и закрутилось

в голове: ведь она страшно кого-то напоминает,

но кого? Потом вспомнила старушку из видения.

У той тоже нос картошечкой был...

Рожала сложно, под наркозом. Схваток не

чувствовала. Часа два лежала, врачи стояли вокруг

меня и ждали. Очнулась, когда доктор нажал

на живот, Павлик выскочил, а у меня отнялись

ноги.

Все перемогла. Павлик родился как раз когда

в стране закрутилась перестройка. С вобода

слова, экстрасенсам и сектантам — зеленый

свет... Стала пробуксовывать экономика, падать

промышленность, началась инфляция, мы наоборот

полезли материально вверх. Причем,

оставаясь с мужем оба в той же организации.

Работали в нефтянке. Был короткий период —

могли за две зарплаты купить любую квартиру.

Люди машины меняли на квартиры. Потом

жилье резко возросло в цене. Ушлый народ сообразил:

не в деньгах счастье, а в недвижимости.

В это время муж получил должность генерального

директора, сидел на нефтепродуктах —

перекачка бензина, дизтоплива. Мог разбогатеть

очень быстро. Считаю, Господь по моим

молитвам ситуацию удержал. Семья затрещала,

как только пошли большие сделки. Просила его,

умоляла, никуда не лезть. Сколько нам надо?

Мы даже сами не знаем, как мало нам требуется,

а человек меры не знает. Бабушкино «У видишь

кусок золота на земле —не поднимай. Не

к добру оно» — запомнила на всю жизнь.

П одарки начали к нему прилепляться,

женщины закрутились, стал часто приходить

домой с алкогольным душком. Поначалу говорил:

«Н е ругайся, мать, сделку надо обязательно

вспры снуть». Потом даже не считал нужным

что-то объяснять. Кому какое дело? Он

хозяин, он генерал, он ворочает такими делами.

Напряжение в семье росло день ото дня. Я уже

не девчонка, за сорок, стала думать о разводе.

Как бы ни было тяжело — времена сложнейшие,

все вокруг валится, дети еще не определены,

— но так жить больше нельзя. Гену я стала

раздражать одним своим видом...

Тогда только начинала идти к православию,

порвала со всем остальным, стала ходить

регулярно в церковь. И вдруг охватила тоска,

страшная тоска — живу не так. Ж иву мимо чего-то

главного. А как жить правильно, что делать

— не ведаю. Случилось это на работе. Сижу

за столом. Какие-то бумаги передо мной,

а мысли далеко... Повернула голову к окну и...

увидела образ Спаса Нерукотворного. Под ним

два креста... Сам образ размытый, не как на иконе,

а кресты — четкие, в круге... Долго думала,

размышляла, к чему это показано? Потом решила:

Господь таким образом хотел укрепить

мою веру, поддержать. А кресты? Один — деятельно

быть в церкви, второй — семья. Да,

непросто, да, очень тяжело, но должна нести

и первый, и второй. Не поддаваться гордыни,

не рвать с мужем, набраться терпения, просить

милости Божией, чтобы всё образумилось.

В девяносто третьем мы с мужем и П авликом

поехали в Крым. Сыну врачи рекомендовали

море, я попросила Гену достать путевки

в хорош ий пансионат. Ему это бы ло раз

плюнуть. Как бы делая одолжение, согласился

ехать с нами. П редлагала ему: езж ай один

с Павликом. Нет, только втроем, но требовал

на самолете. Я настаивала на поезде. Панически

боялась лететь. За год до этого поехала

в Павлодар в командировку, самолет Як-40, через

полчаса после взлета попали в жуткую болтанку,

в небе творилось что-то невообразимое,

самолет мотало, как щепку. Мне показалось,

мы чудом приземлились... Страху натерпелась.

Дети останутся без матери, старшие — ладно,

не маленькие, но Павлик...

Н астояла, уломала мужа — отправились

в Крым железной дорогой. Скорый поезд, фирменный,

а вагоны с какого-то отстойника —

ободранные, в туалетах жуть. Всю дорогу, трое

суток, Гена нервничал, раздражался. Все ему

мешало. Возможно, давление скакало. Таблетки

не пил.

Пансионат в прошлом для ш ахтеров построен.

В горах. Потрясающий вид из номера.

Море до горизонта валами дыбится, на солнце

сверкает... Сразу забылась дорога, зачуханный

вагон. Мы в мире парусов, шума прибоя, криков

чаек... Дышим ветром, который гоняет волны,

качает кипарисы, срывает лепестки с роз...

Впереди виделся сказочный отпуск. Да все

сразу пошло не так. Началось с того, что подвела

чистоплотность. Гена пусть и деревенский...

В понимании многих — деревенский,

это значит голова под горшок стрижена, рубаха

грязного цвета, брюки корова жевала. Мне

как-то попались цветные фотографии Прокудина-Горского,

он до революции пол-России

отснял. Ч т о удивило, крестьяне на покосе, крестьяне

на жатве одеты не в рвань ветошную,

когда тут дыра, там заплата, — вовсе нет, на них

приличная одежда. Гена мой, бывало, из дома

не выйдет, не почистив туфли, а уж на брюках

стрелочки — это обязательно. Как из журнала

модного ходил. В молодости смеялась: жили

рядом с его работой, я с Игорем сидела, Гена

прибежит на обед, поест, еще и подгладить

брюки успеет. Утром, само собой, стрелки наводил,

еще и днем добавлял. Аккуратист, чистюля

до сумасшествия. На диване морщинка,

мимо не пройдет — обязательно расправит. Нас

приучал. Дети поиграли, чтобы полнейший порядок

навели после себя.

Приехали в Крым, заселились. Он пошел

голову мыть. Воды горячей не было. Говорю —

потерпи. В комнате сквозняки. Ну как же он

послушается — с дороги надо обязательно вы

мыться. Его продуло. Вечером жаловался на

головную боль, принял две или три таблетки.

На второй день поехали в Ялту. По дороге чувствую

— у него речь сбивается. Говорю: «Гена,

давай вернемся, не микроинсульт ли у тебя?»

Всегда читала медицинскую энциклопедию.

Дети были маленькие — приболевшему не дам

лекарство, выписанное врачом, пока не прочитаю.

В Ялте погуляли полтора часа, он вы

пил баночку пива. Если бы вернулись сразу,

как просила, легче бы прошло. Поднялись в номер

— у него полный инсульт. Ни говорить,

ни двигаться. М едперсонал забегал, вы звали

«скорую », отвезли в Ялту. Больница заню ханная,

ужас... С начала перестройки не ремонтировалась,

в последние годы вообще мрак.

О чем будешь думать, если муж без движения,

врачи ничего хорошего не обещают. П авлику

говорю: давай за отца молиться... На колени

вдвоем встанем... Гена по жизни не знал, что

такое болезнь. Если только насморк когда или

кашель... Мощный человек. Первый раз приехала

к нему в больницу. Лежит в убогой, обшарпанной

палате. Пошевелиться не в состоянии.

Кыш мухе не может сказать. Села к нему

на кровать: «Здравствуй, Гена». У него слеза

по щеке покатилась-покатилась. Впервы е за

двадцать семь лет совместной жизни увидела

его плачущим. Что тут скаж еш ь? Господь

взял и положил его. Я за него очень сильно молилась.

Господь слышал мои молитвы. Но поскольку

Гена страшно самоуверенный — Гордей

Гордеевич, то Господь дал ему по голове.

Другого пути не было. Я ничего у Бога материального

не просила. Сохранить семью, вразумить

мужа, чтобы никуда не влез. Однажды,

еще только-только пошел нефтяной бизнес,

звонок в дверь, открываю, незнакомый мужчина

стоит, в руках ковер, огромный ковер, в рулон

свернут: «Геннадию П авловичу». Домой

занесла, развернула — богатый ручной работы

ковер. Думала, муж купил. О казалось — подарок.

Тогда ковры были делом престижным.

Я испугалась, откровенно испугалась. К атегорично

потребовала вернуть. Боялась, чтобы

меня это не сожрало. Видела опасность, инстинктивно

чувствовала — нельзя...

Л еж ит Гена, вытерла ему слезу. Говорю:

«В се будет хорош о». В пансионате готовила

еду, возила в больницу. Был абсолютно парализован.

Ничем не шевелил. По полной программе

шарахнуло. Язык не ворочался. Лежал

колодой. То он в кабинете, все к нему с поклоном,

с подарками, всем надо бензин налить, он

царь и бог. Его уважают, его боятся, у него везде

связи. Вдруг раз — и туалет под себя... Как

ему было тяжело... Игорь и Вера только начинают

самостоятельную жизнь, Павлик —вообще

дите, а отец лежит и ничего не может. Хуже

ребенка. Потом рассказывал, что в больнице

поставил себе цель: должен во что бы то ни стало

подняться и младшего выучить.

В Ялте пробыли вместо двадцати дней целый

месяц. Потихонечку начал отходить. Л е

карства, какие ни говорили врачи, покупала. Он

за месяц поднялся. Поставил себе цель и к ней

шел. Я Бога просила. Павлику постоянно говорила:

сынок, если двое молятся, то Господь

среди нас. Встанем на колени с ним в номере,

я молюсь вслух, Павлик со мной крестится.

Врачи говорили: не ждите, он не поднимется

никогда. Гена встал и пошел. В день отъезда

в море полез: «Х оть окунусь, хоть маленечко

окунуться надо. Ни разу не искупался». Как ни

отговаривала, зашел в воду. На обратной дороге

попросила водителя к церкви Воскресения Христова

подвезти, что у Фороса. Внизу бескрайнее

море, вверху огромное небо, церковь всем ветрам

открыта. Мы восхищаемся дворцом «Л а

сточкино гнездо», но его человек, ублажая себя,

строил, здесь — славя Бога. Гена отказался зайти

в церковь, мы с Павликом свечи поставили,

я заказала сорокоусты всей семье, благодарственный

молебен, записки подала.

Гена поднялся, а у меня тут же отдача —

столько дней в напряжении... В озвращ ались

через Севастополь. Мне в машине стало плохо.

Один раз прошу остановиться — воздуху не

хватает, сознание плывет, второй. Как тряпка

выжатая. Но когда болеть — все на мне. В поезде

отлежалась, а дома опять впряглась. Гену

отправила на реабилитацию. Круты х его зн а

комых подняла, они договорились с местными

светилами, стали устраивать его везде, возить

на консультации. Правая рука еле действует,

надо разрабаты вать и разрабаты вать. Я ему:

«В о т тебе, мой дорогой, П салтирь. М оли ться

ты не хочешь, в церковь идти не хочешь —

переписывай псалмы. Двойная польза — руку

разрабаты вать, заодно хоть немного да проникнеш

ься». Тетрадочку с его «трен и ровкам

и» и сейчас храню. Сначала коряво писал,

потом лучше и лучше. Дополнительно наказала

26-й псалом выучить. Мне однажды батю ш

ка Павел сказал, что этот псалом мы должны

обязательно ежедневно читать. Гена упрямый

— выучил. Несколько раз его переписывал.

Последний раз по памяти писал.

Восстановился, вернулся на работу, и другая

история — депрессия. Еще страшнее. Возвращается

домой вечером, а глаза отсутствующие.

Робот. Врачи рекомендуют в неврологию

положить на лечение. Я встала стеной: не пущу,

напичкают транквилизаторами, уведут в параллельный

мир, будет, как растение. Растением

не захотел быть. А так безразличие полное,

приходит с работы, ничего не надо, ничего не

интересует — ни телевизор, ни газеты. Рядом

сажусь и давай молитвочки вслух читать. Он

послушает и заснет. Просил: «Когда ты разговариваешь

со мной, молитвы читаешь, мне становится

легче и легче». Самые разные читала.

Молитвы, акафисты. На церковнославянском.

Лучше воспринимал на церковнославянском.

Он уснет, я на пол падаю и плачу. Страшно

было и тяжело... До сорока шести лет была

парень, тут стала мужик. Вся семья на меня

свалилась — были одни дети, а теперь и муж.

От владыки Феодосия узнала, что в М о

скву привезли с Афона, из Свято-Пантелеимонова

монастыря главу святого великомученика

целителя Пантелеймона. Надо ехать. Но как?

Проще всего вечером улететь, а на следующий

вечер обратно. За сутки обернуться. Да не могу

я на самолете. А что делать? Это не в Крым на

отдых... Пересилила себя. Весь полет Иисусову

м олитву читала... В начале пятого утра была

у Донского монастыря. Очередь всю стену обители

опоясала. Палатки стоят, костры жгут. Тут

же продаются иконки, ладан, святое маслице

из Греции. Около главы великомученика находилась

секунд пять-шесть, а стояла в очереди

шесть часов, все шесть часов молилась.

После моей поездки к главе Пантелеймона

целителя прошла депрессия у Гены. Опять погрузился

в работу. Он, конечно, хорошие деньги

приносил, но время мутное. Вокруг продажи

нефтепродуктов всякая шваль крутилась.

Создавались липовые фирмы — печать, бумажка

и все. Какая-то фирма купила у них бензин.

И не забирает. Время идет. Никто не приезжает.

Это не канистра или бочка. Счет идет на железнодорожные

цистерны. Стали искать фирму-покупателя,

а ее нет. Телефоны, адрес — все

подставное. Однодневка. Из серии: купить, продать,

исчезнуть. Получилось —куплено, оплачено,

а товар не забирают. Он ждал-ждал и скачал

бензин обратно на нефтезавод. Так, во всяком

случае, сказал мне. Покупатели вдруг объявились,

а бензина нет. Почему-то взять с нефтезавода

его уже было нельзя. Какие-то свои тонкости.

За мутной фирмой стояли бандиты. Гена

ничего не говорил, меня не посвящал, уверена —

ему звонили, угрожали. Бандиты наняли киллеров-подрывников.

Те в четыре утра подложили

бомбу под дверь. Взры вчатку взяли качественную,

да спасло нас русское авось — длины

провода не хватило. Какой-то малости. Установи

бомбу прямо под нашей дверыо, не знаю, что

бы от нас осталось. Павлик вообще спал в комнате,

дверь которой напротив входа в квартиру,

рядом комната дочери. Провод они до площадки

дотянули, нарастили куском, но все равно

недостаточно. Взры в пошел в стену и в соседскую

дверь. Все стекла в подъезде вдребезги.

Нашей двери хоть бы что, а соседскую вынесло.

Поставили им новую. Пошел бы взрыв к нам —

всех снесло. Мужа дома, слава Богу, не было, за

два дня до этого поехал на пару дней в Новосибирск.

Его бы взрыв доконал.

Н ефтепродукты — товар стратегический.

Под контролем Ф С Б . Гена потом сказал, что

органы исполнителей нашли, ими были афганцы

из Екатеринбурга.

Вот вам, пожалуйста, и деньги. Зарабатывай

их. Думаю, было много у него в работе такого

опасного, что требовало нервного напряжения.

Он восстановился после инсульта, потом смотрю

— хуже и хуже. Стала настаивать: уходи из

генералов. Столько лет шел к должности генерального

директора... При нем построили здание

— башня в восемь этажей, сплошь стекло

тонированное, первое подобное строение в городе.

Он хозяин, все вокруг него крутится. У важаемый

человек. И вдруг уходить. Я настаиваю:

«Н е были богатыми, нечего и начинать». — «Д а

что ты понимаешь? Сейчас мы можем так подняться!»

Начались проблемы с сердцем. Билось

оно с двойной паузой. Лег в больницу. Там ему

объяснили, чем грозят нагрузки на его сердце.

Понял — пора искать тихое место. Стал генеральным

директором небольшой фирмочки. Намного

спокойнее, да и там нужно было здоровье.

Как-то бросил мне: «Ну что ты такого для

меня сделала?» Обидно, страшно обидно услышать

такое. Пожала плечами. Заставила себя

смириться. В конце концов ушел и с этого поста,

стал советником у генерального директора.

Пенсионерская должность. На маленькие деньги.

Здоровье полосами шло, вдруг начал заметно

сдавать, ходить стал тяжело, от любого напряжения

—устает. Я готовилась —в любой момент

может умереть. Потом более-менее наладилось.

Всего год не дожил до получения Павликом диплома.

Павлик школу окончил с золотой медалью,

отец настоял пойти в нефтяной институт.

Причем, на платный факультет. «Н а учебу ему

заработаю», — говорил. Параллельно Павлик

три года плотно учил английский, два диплома

получил. Плохо поздно рожать детей. П авлик

сейчас один трепыхается...

А с Геной получилось так. Пол года оставалось

до шестидесяти. Собрался в Тюмень,

какие-то документы отвезти. Они вдвоем поехали.

Я тормозок организовала в дорогу — бутерброды,

помидоры, огурцы. Напарник заехал

за ним, забрал, через полчаса звонит: «Геннадий

Павлович умер». Я ему: «Аркадий, брось

плоско шутить». Аркадий потом рассказывал:

«Ехали в машине, Геннадий Павлович веселый,

жизнерадостный. На виадук поднялись, он впереди,

еще и ускорился, подгоняет меня, мол, что

ты тянешься в хвосте, как старичок? К вагону

подошли, упал и мгновенно умер...»

Аркадий поставил сумку на землю, наклонился

к ней, достать билет из бокового отделения,

вдруг женский крик... Проводница. Аркадий

голову поднял от сумки, а он лежит.

Кончился у организма завод. Часы встали.

Ж изнь моя круто изменилась. Подумывала

и раньше о монашестве. Рассуждала: если Гена,

не дай Бог, умрет, надо принимать постриг.

Похоронила его, открылся путь в монахини, но

я долго не могла определиться. Владыка в шутку

спросит: «Что, когда в матуш ки?» Весы туда-сюда

мотало очень сильно. Поворот такой:

идешь и до конца не представляешь — куда. И я

придумала... Ш ла к владыке, как на экзамен,

волновалась страшно. Сижу у кабинета. К нему

батюшки заходят — один, другой... Всех пропускаю.

Наконец зашла. Говорю: «Владыка, давайте

пострижем меня в тайные монахини». Он

спрашивает: «Э то что — знать будем ты да я, да

мы с тобой?» — «Да, владыка». — «Х орош о».

Я будто пятерку на экзам ене получила.

Столько тряслась: согласится или нет? Вроде

как — половинчатый вариант. Боялась, скажет:

«Зачем нам катакомбность? Гонений нет, от кого

прятаться? От себя?» Целый монолог ответный

отрепетировала, объяснить, что да почему.

Он без всяки х легко согласился. Д ескать, хочеш

ь тайно, пусть будет, жалко, что ли. Не стал

а расспраш ивать: когда постриг? Он этого не

лю бил. Когда посчитает нужным — сам скажет.

П оговорили о том, о сем.

У ш л а от него успокоен ная. Т ак все л ад

но вы ш ло. Буду и монахиней, а для непосвящ

енны х — обычная тетка. Влады ка прекрасно

понимал мои терзания, знал — нужен толчок.

С неделю прош ло, пригласил п оехать с ним

в Ачаир, в женскую обитель. П осле литургии

стоим возле церкви в честь Д имитрия Солуиского.

Конец июня, запах разнотравья, березки

шумят... О круж или мы влады ку — монахини,

батю ш ки, паломники... В лад ы ка говорит, весело

так: «Т атьян а М ихайловна скоро примет

ангельский чин». Я чуть не села — наш а с ним

великая тайна стала явыо. Постриг соверш ается

в пост. А как раз шел П етровский...

Эпилог

В есь день напролет проговорил я с м атуш

кой. Б о л ьш е ее слуш ал. Вечером реш или р азн

о о б р ази ть беседу прогулкой, я попросил пок

а за т ь село. О но отдален но н ап ом и н ало мой

дорогой по солнечному детству Больш ой Улуй,

что в К р асн оярск ом крае. О ба возведен ы при

помощ и топора и пилы, основной строительный

м атер и ал того и другого — дерево... Рублены е

дома по-сибирски приземисты, многие поставлены

лет пятьдесят-ш естьдесят назад, потем

невшие от времени, но крепкие. Главное сходство

с Больш им Улуем — сосновый бор, высокой

стеной подступающий к краю села.

Быть у бора и не войти под его своды... Д о

рога забирает круто вверх, бор на возвы ш енности,

у опушки асфальт заканчивается, под ногами

спрессованный колесами песчаник... Сосна

дерево как ни одно другое солнечное. Впиты

вая энергию наш его светила зеленой кроной,

превращает ее в золотисто-коричневые стволы,

внутри которых движется медово-прозрачная

смола — живица. Ударь по стволу топором, рана

тут же целебно заполнится живым янтарем.

О тслуживш ая свое хвоя желтым ковром застилает

землю , игольчатым огнем пламенеют сухие

ветки, сброш енны е с дерев ветром. Везде

под ногами серо-коричневы е шишки. Воздух

сухой, пахнет корой, перегретой хвоей. Но стоит

прош уметь дождю, разольется между стволов

неповторимый аромат соснового леса...

Сосны, уходящие в небо, молено сравнивать

с мачтами, натянутыми струнами, ракетами на

старте. Неповторимая красота. Внизу у корней

тихо, но если приложить ухо к стволу, кажется,

что слышен гул верхового ветра, потоки которого

проходят вы соко-высоко под облаками...

По лицу матушки вижу, не один я очарован

вековым бором. Не спраш иваю, но уверен, м ы

слями она в лесу своего детства — в Башкирии...

— А вон мой детский дом, —показывает матушка

на двухэтажный корпус, виднеющийся

между стволов. — Тут у меня малыши, — рассказывает

матушка, — восемь-двенадцать лет.

Однажды пришла к ним с бородинским хлебом

и солыо. Даже не скажу, почему вдруг вдохновение

нашло на такой гостинец. Сама любила

в детстве с солыо и чесноком. Как им понравилось.

Налетели. С тех пор обязательно, собираясь

к ним, покупаю. Как-то плюс к этому конфеты

«подушечки» принесла. Напали: матушка,

мы так это любим. Черный хлеб, соль, чеснок

и «подушечки». Ф ильмы им надо обязательно

военные. Подобрала мультики православные

— про битву на Куликовом поле, Ослаблю,

Илью Муромца. Довольные! В самую точку попала.

Смотреть чинно не умеют — кричат, шумят,

диктора не слышно. «Князь Владимир» —

мультик на ура восприняли. Хочу найти им

голливудский «Александр Македонский», а еще

фильм из моего детства — «Даки». Хлеб едим,

фильмы смотрим... На исповедь их вожу, причастие...

Сложнее начинать работать со старшими,

с малышами легче... Теплые детки. Их

только обнимай... На земле живут. Вату катать

некогда. Летом за ягодами ходят, варенье варят.

Огород свой в детдоме. Сначала не могла поверить,

когда директор сказал, что ни один воспитанник

не курит. Пятьдесят человек, и ни один...

Мы возвращаемся из бора. Село внизу. Небольшая

тихая речка, мост, за ним дома. Идем

по спуску к реке, вдруг ловлю себя на ощущении

— чего-то не хватает в этом летнем вечере.

Чего? Стада. Не хватает стада. Мычащего,

блеющего, усталого, сытого, которое втекает

разноголосой широкой рекой в центральную

улицу, заполняет ее от забора до забора. Коегде

в стаде женщины или ребятишки с длинными

хворостинами. Они ведут под индивидуальным

надзором своенравных буренок. Если

иную норовистую кормилицу вовремя на околице

не перехватить, пустится колобродить по

селу, бегай потом, ищи по переулкам. Смирных

коровок ждут хозяйки у открытых калиток.

А если какая хозяю ш ка зазевается дома

или замешкается на дальнем конце огорода, корова

с переполненным выменем мычит у ворот:

открывайте, доить пора, а вы даже во двор не

соизволите впустить.

Ш ум ны й проход стада венчает летний

день. Вот скотина загнана, зазвенели струйки

молока о дно подойников, начался деревенский

вечер...

Но стада нет. Не держат коровок. Редко где

по дворам мычат они, или виден стог сена.

— Мало у кого, — говорит матушка, — не

хочет народ возиться со скотиной.

Мы останавливаемся на середине спуска,

я достаю фотоаппарат и делаю снимок села на

память.

— Здесь мой нынешний редут, — улы бается

матушка.

Говори т с иронией в голосе и печалыо.

И еговисты имеются в селе, а недавно обосновались

и неоязычники. Напористые, воинственные.

Почему-то считал, последние только

в городах водятся, представленные интеллигенцией-образованщиной

да задурманенными

ею юнцами. Приходилось слышать их на гневе

замешанные монологи, что христианство-де,

вторгнувш ись на Русь, уничтожило древнейшую

славянскую культуру. Что тут скажеш ь?

Испанские конкистадоры в Ю жной Америке

мечом и огнем уничтожали язы чников (кои,

кстати, людей запросто приносили в ж ертву

своим богам), и то много что осталось от тех

цивилизаций... Куда у нас-то, спраш ивается,

все «великое» девалось?

— В магазине одна ко мне пристала: «Вы

чем причащ аете лю дей? Вином! С п аи ваете

нацию!» — рассказывает матушка. — Разве ей

что-то докажешь? С виду неглупая женщина...

М омент специально выбрала, чтобы аудитория

была, очередь собралась, она и вылепила...

Недавно родственник мне написал: на У к

раине, в Н иколаеве, неоязычники пы тались

поджечь два православных храма. Цитаты из

рун написали на заборах... Не униаты, которых

никак не обвинишь в «дружелюбии» к П равославию

, не радикалы-националисты, а современные

язычники...

Делаю еще несколько снимков панорамы

села. Кое-где поднимаю тся из труб струйки

дыма: топят бани — суббота. Лучи заходящ е

го солнца летят к кресту высокой колокольни,

он горит золотом, и сами собой приходят слова

молитвы: «Спаси, Господи, люди Твоя, и благослови

достояние Твое, победы православным

христианам на сопротивные даруя и Твое сохраняя

Крестом твоим жительство».

90-й ПСАЛОМ

Своего Дня Победы у ветеранов афганской

войны не имелось. Ругай матерно бумажных

стратегов из московских штабов, не ругай — делу

не поможешь. Но у тех, кому довелось воевать

по приказу свыше и по воле Создателя вернуться

живым, — повелось собираться 15 февраля,

в день вывода советских войск из Афганистана,

завершения этой, не ахти какой славной кампании.

Встречались в девять утра у кафедрального

собора, стояли на службе, потом ехали по кладбищам,

где похоронены собратья по оружию,

и в завершение — поминальный обед.

15 февраля 2004-го событие подошло к юбилею

— пятнадцать лет. Панихиду по убиенным

служил митрополит. Процентов на восемьдесят

в храме стояли мужики. Были холеные, хорошо,

даже очень, одетые. А кто-то в потертой курточке

с похмельными глазами. Много женщин

в черных платках — матери погибших. Седой

старик попросил женщину, что торговала свечами:

«Дочка, найди внука». Назвал фамилию.

На северной стене храма висели три мраморные

доски с именами погибших афганцев. Ж енщина

взяла большую свечу, как указкой, привстав

на цыпочки, показала нужную старику строчку.

«В нук», — повторил он. Панихида шла к завершению,

когда появились двое колясочников,

им дали дорогу... Потом митрополит отправился

с афганцами по кладбищам.

Возвращ аясь после поминального обеда по

темноте, Андрей Левко, «окопный» афганский

стаж исчислялся с 1981 года по 1983-й, купился

на элементарную мякинку. «Как лопух гражданский!»

— смеялся в госпитале. Подленький

фокус не удался бы клоуну с камнем за пазухой

ни через год после возвращения Андрея из Афганистана,

ни через два. В первое время у жены

— его дорогой, терпеливой, любимой Олюшки

— п роры валось: «Т ы как затравленны й

волк!» Вечером пойдут прогуляться, машина из

боковой улицы выскочит, или раздастся резкий

звук или кто-то появится из темноты, Андрей

тут же напрягался. В гостях, тем более в кафе

садился так, чтобы за спиной никого не было,

но сам видел всех. Делал это машинально. С а

мому казалось, каким был до Афгана — таким

и остался. «Б рось городить! — не без раздражения

перебивал жену. — Ничего не изменился!»

Но случалось, что уж тут скрывать, — ловил

себя, как мгновенно реагирует на резкий

звук за спиной, а по руке молнией проскакивает

въевшийся во все поры импульс — схватить

автомат. Давным-давно нет стрелкового оружия

под рукой, а поди ж ты...

Впервые автоматный казус случился в хоровом

исполнении. Только-только навсегда пересекли

воздушную границу с войной, прилетели

в Ташкент. Возбужденные — теперь уж точно

живыми вернулись!.. Взлетев с аэродрома в Кабуле,

суеверно побаивались думать: «Все! Конец

войне!» Как и летчики, которые поздравили

по громкой связи с возвращением на Родину

лишь в момент, когда самолет достиг территории

Советского Союза. Вчетвером, все из их дивизии,

мчались на такси по Ташкенту, вдруг по

крыше «Волги» ударила ветка, и все разом, как

по команде, дернулись за отсутствующими автоматами.

PI тут же разом, опять же как по команде,

расхохотались. PI не могли остановиться

в смехе. Безудержно всю дорогу гоготапп над

собой, над мнимыми страхами, над этой засевшей

в мозгах заряженпостыо на опасность. «Во

дурни! — повторял старший лейтенант из третьей

роты. — Куста на ровном месте забоялись!»

Андрей шел с автобусной остановки домой

после встречи в Доме офицеров. Конечно, выпили,

конечно, подняли третий тост с перехваченным

горлом за погибших... За длинным

столом слева от Андрея сидела женщина лет

ш естидесяти, перед ней ф ото сына в парадной

форме. «В итя курсы водителей от военком

ата окончил, — рассказы вала, вытирая слезы,

— возил топливо в Афганистане». Тактику

душманов в отношении «наливняков» Андрей

прекрасно знал. В растянувшейся гусенице колонны

КамАЗы или «У ралы» с горючим моджахеды

норовили подбить в первую очередь.

Подкладывая Андрею в тарелку винегрет, женщина

приговаривала: «Как Витенька любил винегрет!

Только без зеленого горошка. Наделаю

целую кастрюлю, за один присест слупит...»

Кто-то за столом, напившись, не стесняясь,

плакал... Кто-то, наливаясь водкой, наполнялся

злобой. В конце коридора перед дверыо в туалет

Андрей увидел картинку: мужик лет сорока

пяти с Красной Звездой на светлом пиджаке,

со стеклянным взором стучал по подоконнику

кулаком-кувалдой и заведенно повторял:

«В Д В ! ВДВ! В Д В !» И тут же, резко переключаясь,

зло твердил по другому адресу: «Сволочи!

Сволочи! Сволочи!»

Возвращ ался домой Андрей с болыо и тоской

в душе. Знал, теперь, как минимум на месяц,

пойдут мучительные сны. О бязательно

приснится Валентин Скоробогатов.

Десять месяцев воевали бок о бок, дружили.

Валентин родом из Сибири, из Ачинска. Танкист.

Обещал, когда отвоюют, устроить медвежью

охоту. «Дядька в Черной Речке, ростом метр

с кепкой, с первого взгляда кажется — соплей

со ста метров перешибешь, а он первый медвежатник

на весь район. Медведей своих считал до

четвертого десятка, потом сбился. Обязательно

съездим с ним в тайгу чернореченскую».

Т ан ковая рота стояла в Тулукане. Один

из оплотов Советской Армии в тягучей войне

без линии фронта. Танковый батальон был

разбросан по «точкам ». П ервая рота стояла

в Тулукане, здесь располагался ш таб батальона

и приданные ему мотострелковый взвод,

артиллерийская батарея, третья — в Кишиме,

вторая — поначалу в Ханабаде, в самом городе,

а потом ее перевели в Кундуз охранять аэродром.

Роты обеспечивали проводку автоколонн

на участке между Кундузом и Файзабадом. Дивизия

стояла в Кундузе, па плато, дальш е дорога

забирала вверх, в горы.

Их гарнизон обеспечивал проводку на

участке от моста через реку Банги (тридцать

километров от Тулу капа в сторону Кундуза)

и в сторону Ф айзабада до Кишима (семьдесят

километров). Из Сою за идет колонна с горючим,

продовольствием, боеприпасами и всяким

разным армейским скарбом, необходимым

для жизнеспособности театра военных действий

в Горном Бадахшане. Задача роты провести

колонну на своем отрезке дороги и с наименьшим

количеством потерь передать следующему

подразделению. Обезвредить мины, отбиться

от засад. Ни разу моджахедам не удавалось

сильно потрепать колонны, на это кишка была

тонка, но редко когда обходилось без боестолкновений.

Теряли машины, бронетехнику, гибли

воины... П роводки без вы стрелов случались

только зимой и в короткое время уборки

урожая. Душманы, в основном это были дехкане,

на этот период «перековы вали мечи на

орала» и становились мирными крестьянами.

Андрей был старшиной роты. Одна из его

обязанностей — вывоз с поля боя убитых и раненых,

«двухсоты х» и «трехсоты х». Их подбором

при следовании колонны занималась

свободная рота. Если первая вела караван

в сторону Кишима, то третья (кишимская) вывозила

потери, и наоборот, если третья обеспечивала

прохождение в сторону Тулукана.

В этом случае Андрей ждал на «точке» приказа:

«В ы вози ть раненых!» Для чего выделялось

два БМ П и танк.

Случалось, колонна попадала в такой переплет,

что набивали этот транспорт под завязку,

порой не хватало места за один раз увезти.

Как-то из Ф айзабада порожняком шла колонна,

и так заж али под Кишимом: двадцать человек

погибло, восемь разорвало — страшно

смотреть. Руки, ноги, куски плоти... Бой идет,

они подлетели раненых и убитых вывозить.

Обычная тактика в таких случаях — ударить

из всех стволов по духам, заставить вжаться

в камни, хотя бы на краткое время заткнуть их

пулеметы и автоматы. Дать возможность за

брать потери. Счет идет на минуты, знай поворачивайся,

таская раненых, подбирая фрагменты

убитых в простыни, брезент... На «точке»

Андрею распределять, где чьи останки, писать

для каждого набора записку перед отправкой

в Кундуз, там готовили «двухсотых» для «Ч ерного

тю льпана». Собирали в бою фрагменты

чаще с фельдшером, солдат, особенно молодых,

при виде кровавых, обгорелых кусков, вскрыты

х внутренностей выворачивало... Поэтому

Андрей сам формировал «кульки», солдатам

приказывал грузить их в БМ П, дефицит времени

требовал скорости... Старались забирать

все, но что-то могло улететь за камни...

А сколько смертей нелепых, страшно обидных...

И тогда на «точке», развернув брезент,

выстраивал солдат-салаг вокруг окровавленных

трупов и пытался достучаться до чувства

самосохранения. «Зачем он высунулся из лю

ка? Идет бой, он механик-водитель, в любой

момент жди приказа развернуть танк, отъехать

в укрытие, или наводчику не видно из-за дерева...

Выполняй свои обязанности. Нет, ему стало

скучно, высунулся из люка посмотреть. Он

же знает, танк стреляет прямой наводкой, дуло

опущено. Нет, вылез! Башня поворачивается —

и он без головы...» Андрей заводился от вида

но глупости погибших ребят, совсем пацанов,

кричал на живых, чтобы не оказались и они вот

так же на брезенте. И з-за дурацкой сигареты,

из-за детского любопытства. «С колько раз вас

предупреждал: ни на секунду не расслабляться!

Вот Антоню к лежит! Что ему надо бы ло? З а

чем вы лез на броню ? Скажите, пож алуйста?»

Т р еб о вал дать ответ о причинах смерти. Х о

тел, чтобы засел о в м озгах кровавой меткой,

отпечаталось жутким видом погибших товарищей,

как можно погибнуть не за понюх табаку.

Учил на чужих ошибках. Чтобы не повторяли

их. Но повторяли... «Правильно, надо было

головой думать! Бой затих, отбились, моджахеды

уходят. Забирайся в Б МП и отдыхай!

Ему невтерпеж: посмотреть. Ну, глянь в триплекс.

Нет, надо обязательно с брони, так виднее.

И подставился снайперу. Эти флегматики

часами могут сидеть и ждать ротозея! Не верьте

тишине на операции!»

Антонюка привезли на «точку» живым.

И вдруг умирает. «Миша, сердце останавливается!»

— крикнул Андрей фельдшеру. Тот ставит

прямой укол в сердце. Не помогает. И не

видно, куда ранило? Грудь, спина, голова — никаких

следов. Руку левую подняли... Пуля попала

в подмышку, со спичечную головку входное

отверстие... Было и такое: снимают раненому

гимнастерку, брюки — чисто, ни одного пятнышка.

А он кончается... Снимают трусы... В мошонку

вошла пуля, калибр 5,45 со смещенным

центром тяжести — крутится в теле...

Как кипела в нем злость, когда прилетали

за ранеными и убитыми, а моджахеды успевали

в суматохе боя изуродовать ножами труп, а то

и не только труп... Подбили бензовоз, дымища,

гарь, ничего не видно, духи вынырнули с обочины

в советской форме, оттащили труп, отхватили

уши, нос, отрубили кисти рук и голову — восточный

бизнес. Однажды раненого без сознания

схватили, но наши вовремя заметили, пустились

в погоню, моджахеды на ходу успели отрезать

уши, чтобы сдать за оплату... А как бывало сложно

определить принадлежность обезглавленного

тела... Андрей однажды проговорился жене, потом

ругал себя. По какому-то поводу заспорили,

он бросил: «Да что тело? Спал рядом с человеком

полгода, а без головы... Вроде Саня, очень

похож, мощный был парень, старлей, по не могу

точно сказать. И никто не уверен до конца...

Потом все же решили — да, это он...»

Гробы были с окошечком напротив лица,

а были и без. Гробы сопровождались надписью

«Вскрытию не подлежит».

Андрей как-то занялся подсчетами, вышло,

что за два его афганских года погибших у них

в полку как раз на батальон набралось. Погиб

командир батальона, зампотех, гибли командиры

рот, взводов, старшины, солдаты.

Комбат, капитан Вениаминов, погиб через

два месяца как принял батальон. Просили его

не садиться в Б МП. Нет: «Я должен видеть, куда

вас веду!» Не сел в танк. И на фугасе подорвались.

Скорее всего — управляемый. В рисовом

поле сидел в окопчике душман и сек, что

и как. Танк пропустил и соединил контакты,

когда подошел БМП... Из семи человек только

командир взвода остался жив. Он не доверил

механику-водителю комбата, сам сел за

рычаги. Участок был из миноопасных, без асф

альтового покрытия. Летели на скорости на

случай закладки фугаса, чтобы взрыв пришелся

вскользь на корму, и тогда весь урон — только

и всего, что швырнет БМП вперед. Рвануло посредине.

Башня метров на десять отлетела. Командира

взвода выкинуло из люка. Как огурец

из банки вылетел. Кожу на спине от затылка до

пояса сорвало вместе с одеждой, как и не было.

Кровавое мясо на спине. Думали: все... Нет, дышит.

Андрею показалось, и комбат живой. Подбежал

к нему, переворачивает, а из горла придушенный

стон. С таким не раз сталкивался,

голосовые связки трупа, когда ворочаешь его,

издавали звуки, похожие на хрип. У капитана

был расколот череп, умер мгновенно.

В самый первый день Андрея на «точке»

пятерых воинов отправили в Кундуз, оттуда на

«Черном тюльпане» навечно домой: старшину,

сержанта и троих солдат.

Одни погибали, на смену присылали других.

Такая «ротация». Уезжали домой отслужившие,

и не было месяца без потерь. И как

уж там статистики насчитали за все годы войны

всего пятнадцать тысяч погибших?..

Боевой кулак Тулукана — четырнадцать

танков Т-62, четыре БМП-2, батарея артиллерии

— шесть орудий, мотострелковый взвод,

саперы. Из живой силы чуть более ста бойцов.

Как говорилось выше, в Тулукане располагался

штаб батальона.

П рактически каждую неделю они проводили

колонну, а то и чаще в теплое время.

С декабря по начало марта перевалы закрыты,

работы было меньше. Сначала колонна шла

в направлении Файзабада, а дня через три порожняком

двигалась обратно. На свой участок

дороги выдвигались заранее. «П роверим духов

на вш ивость!» — неизменно говорил В а

лентин. Саперы исследовали дорожную колею,

особенно участки без асфальтового покрытия,

корректировщик давал цели артиллеристам —

те с «точки» обрабатывали «узкие» места... З а

тем принимали колонну от соседей и вели ее...

Иногда колонна ночевала на плато у Тулукана...

Во главе каравана ставили машины с боеприпасами:

если что случится у них с двигателем

или с колесами, танк берет на крюки

и тащит. Излюбленные цели душ манов «наливняки»

— топливозаправщики. Это бомбы

на колесах. Их распределяли по всей колонне.

При поджоге тут лее сталкивали танком с колеи

во избежание затора. Что полная цистерна,

что пустая горят со страшной силой. П о

добьют, главное — людей спасти, пылающее

железо быстрее на обочину. Не останавливаться.

Тормознулись, стоячих мишеней — стреляй

не хочу. В колонне пятьдесят и более машин.

Каждое лето шли три больших каравана для завоза

на год овощей, угля, дров, ГСМ, боеприпасов...

В таком караване двигалось от двухсот до

трехсот машин плюс бронетехника сопровождения.

Автоцистерны горели буш ую щ им чадящим

пламенем. Зрелище огня, дыма до неба

давило на психику. Поэтому душманы в первую

очередь целились в бочки с горючкой, дабы

создать сумятицу, сломать порядок движения,

застопорить колонну и работать по ней

из крупнокалиберных пулеметов, гранатометов,

щелкать воинов из снайперских винтовок...

Кроме колонн на Ф айзабад был pi и с в о и —

«тыловые». В них входили три-восемь топливозаправщиков,

пять-десять бортовых для доставки

продовольствия и боеприпасов, техника

взвода обеспечения батальона и артбатарен.

В охранении колонны шли четыре-пять танков

плюс два-три БМ П . И з соображений безопасности

строго держались правила — колонна

выдвигалась из гарнизона внезапно. Зачастую

даже в дивизию, чтобы встретили, сообщали на

подходе к Кундузу. Береженого Бог бережет.

На ту пору комбатом был капитан Штонда.

Из выскочек. Папа в Союзе был начальником

ш таба округа, сына, что без году неделя

как из училищ а, за звездами и орденами отправил

в Афган. Не взводом, само собой, командовать.

Вступил он в должность вообщ е

старлеем, замы — капитаны, майоры. Вскоре

капитана получил. Папины дрожжрт работали.

Вел себя по-хамски. При проводке в сторону

Ф ай забада был довольно приличный участок,

где поблизости от дороги добы валась

соль. В ж ару невидимые микрочастицы н а

полняли воздух, попадая в глаза, раздражали

слизистую , вы зы вали жжение, боль. Как-то

вернулись оттуда после тяжелой операции,

пошли к комбату доложиться. Тот сидит, развалившись,

даже позы не поменял при появлении

подчиненных. Ротный опустился на

табуретку. «Что это вы расселись? Встать!» —

рявкнул. Два капитана, два майора стояли перед

ним уставшие, глаза красные...

У Ш тонды вылетела пломба из зуба, он

решил полечиться в дивизионном госпитале.

О том, что лично поведет колонну, растрезвонил

всем нашим советникам в Тулу капе. Ротному,

Валерию Шевченко, приказал остаться

за себя в гарнизоне.

Валентину Скоробогатову всего ничего

осталось до возвращения в Союз, он не должен

был идти с той колонной от танкистов, напросился

сам. Перед заменой решил перевести

деньги родителям в Ачинск, чтобы те, готовясь

к свадьбе сына-офицера, не считали копейки.

Длинный язы к комбата привел к тому,

что утром колонна еще не начала вытягиваться

из гарнизона, а на дороге ждали ее с десяток

машин афганского пехотного полка с новобранцами,

которых набирали по кишлакам

по принципу: кто не сбежал — иди сюда воевать

за идеи афганской революции. Казалось

бы, ну прибавилось несколько машин, велика

ли беда. Беда заключалась в том, что на колонны,

в которых были новобранцы, душманы огня

не жалели. Им самим, теряющим воинов в боях,

требовалось пополнение банд. А здесь оно

уже мобилизовано, как не попробовать отбить

и поставить под свои знамена.

Появление новобранцев меняло ситуацию

в корне. Информация о том, что будет колонна

с ними, явно ушла в банды. Валерий Шевченко

па правах ротного сунулся к комбату, чтобы тот

отдал приказ об усилении охранения. У Штонды

сидел губернатор провинции и его советник

(второй секретарь горкома партии Душанбе),

приехали проводить пополнение. Ш евченко

начал докладывать свои соображения, комбат

прервал его, дескать, не надо меня учить.

Но оказалось, очень даже надо. Комбат сел

не в БМП, а в бортовой КамАЗ, шедший порожняком.

Вместо того, чтобы возглавить колонну,

поехал пассажиром. Ротный, видя такое дело,

изменил задачу охранению, порядок действия

по участкам. Двум танкам — одним командовал

Валентин, вторым сержант Ермохин — приказал

идти в арьергарде, прикрывать проход опасных

участков, а командиру взвода мотострелков

лейтенанту Бурмистрову — вести колонну.

Он понимал, навряд ли удастся избежать боя.

Гарнизон поднял по тревоге в готовности к выходу.

Сам сидел в БТРе связи — слушал эфир.

Участок у реки Банги был узким местом

для связи, она не отличалась стабильностью

в том районе. Бурмистров доложил, что начался

обстрел, а затем связь прервалась. Ротный

сидел в нетерпении, несколько раз заглядывал

Андрей с немым вопросом: что там?

М инут через двадцать вышел на связь сержант

Ермохин. Доложил, что у Банги их обстреляли,

но обошлось без потерь. Они на подходе

к Ханабаду (от Банги пятнадцать километров).

Его танк следовал в охранении предпоследним,

но танка Валентина, замыкающего колонну, все

еще нет. На связь Валентин не выходит.

Это было очень даже партизанское место —

лысая без единого деревца, поросш ая травой

гора, которую огибает дорога, а за поворотом

на склоне метрах в ста от шоссе — «зеленка

Банги». Пологий участок с арыком, по берегам

полосой шли заросли. Тут же брошенный

кишлак. О ттуда душ маны ударили по тан

ку Валентина. О тстреливаясь, он гусеницей

наскочил на мину, обезножел после взры ва,

оставив гусеницу на дороге, и ушел под откос

в рисовое поле. Душманы не те партизаны —

напакостить и умыть руки. Увидев, что колонна

ушла, принялись воевать до полной победы,

дабы прикончить экипаж. Стали подбираться

вплотную. Валентин руки вверх не поднял,

прямой наводкой долбит моджахедов. Н аводчика

не брали в экипаж: зачем лишним человеком

рисковать. Командир сам вел стрельбу.

По грудь высунулся из люка, крышку вертикально

поставил и посылает один за /фугим

жаркий привет от советских воинов.

Ход предстоящего боя противник, устраивая

засаду, нарисовал загодя. В рисовом поле,

что тянулось с другой стороны дороги, залег

стрелок — а может, не один — с винтовкой Бур.

Знатная машина. Созданная в девятнадцатом

веке в Англии, она использовалась англичанами

в А фрике в англо-бурской войне в 1899—

1902 годах. Потом ее не раз модернизировали.

Калибр 7,7. Патроны были и с дымным порохом,

и с бездымным. В Афгане попадались самые

разные модели. Немало винтовок осталось

еще с англо-афганской войны. Убойная сила

ж уткая. Прицельная стрельба — более километра.

Бронежилеты пуля из Бура пробивала

на раз. Да что бронежилеты, случалось — вертолеты

сбивали.

И з такой винтовки ранили Валентина.

Грудь и голову крышка люка защищала, а спина,

как в тире... Стрелок, может — лежа, может

— с колена, а может — поднялся с рисового

поля и совершенно спокойно, был в полной

безопасности (бой в другой стороне), времени

прицелиться достаточно... Пуля играючи пробила

тело. Рядом с сердцем прошла, чуть бы

влево, и все закончилось еще там... Момент ранения

совпал с выстрелом пушки. Теряя сознание,

командир рухнул внутрь танка, в это время

пушка делает откат, нога оказывается в этой

зоне, ее ломает пушкой, как спичку...

Ротный отдал команду Ермохину вернуться

к Банги, выяснить, что с Валентином, а Бурмистрову

приказал перестроить колонну на

плато и ждать танки Валентина и Ермохина.

Но тут комбат Ш тонда (кто в доме хозяин!)

приним ает свое решение: двигаться вперед

и никого не ждать. Только в Кундуз без всяких

остановок. Ермохин еще до команды комбата

«вперед» развернул свой танк в сторону

Банги, по дороге ему удалось связаться с танком

Валентина, ефрейтор Файзулин доложил:

танк подбит, а Валентин тяж ело ранен, духи

обстреливаю т со всех сторон. Ротный поставил

Ермохину задачу занять лысую гору у Банги

и прикрывать сверху подбитый танк пулеметным

огнем. Сам с группой на двух тапках

и БМГ1 мотострелков (Андрей был в БМ П ) полетел

из гарнизона на подмогу. Когда прибыли

к месту засады моджахе/юв, танк Валентина

уже перестал быть грозным оружием. Гора

железа. Если бы не вовремя подоспевший Е р

мохин, душманы праздновали бы победу, отрезая

головы танкистам в качестве вещдоков

для премиальных. И вдруг появляю тся еще

одни ж елаю щ ие забрать экипаж . Д уш маны

с прибытием подкрепления к раненому танку

и не подумали ретироваться, наоборот — перенесли

огневую мощ ь на новые цели. О бозлились

— жалко терять верный заработок. Из

пулеметов и автоматов из киш лака и «зелен

ки» поливают группу ротного, с рисового поля

из винтовок быот. Котел, настоящий котел.

Как из него вы зволять экипаж танка? Вдобавок

к душ манскому огню в нескольких местах

на дороге асф альт зиял свежими дырами, там

могли быть мины, фугасы.

Обстрел усиливался, стоило начать продвижение

к танку Валентина. Задачка. Решение

припылило со стороны Тулукана в виде

бурдухаек — двух грузопассажирских «тойот».

У каждой открытый кузов под завязку набит

мирным населением. Афганцы придумали приспосабливать

«японцев» под пассажирские перевозки.

Ставили на борта металлические дуги,

за которые пассажиры держались во время движения.

В результате модернизации получался

вместительный салон для неприхотливых

местных жителей. А куда аборигенам деваться?

Выбирать из транспортных услуг приходилось

между автопехом по жаре, лошадыо и автомобилем.

Ж елезной дороги нет в отсталой

горной стране, воздушные суда между деревнями

не летают.

Ротный скомандовал Андрею остановить

бурдухайки и максимально задействовать местный

гражданский материал под боевую задачу.

«Кто будет сопротивляться —стреляй!» Пассажиры

по требованию Андрея сошли на землю.

Угрожая автоматом, Андрей начал строить

живой щит вдоль дороги, дабы прикрыть

работу саперов. Пулеметы моджахедов нехотя

смолкли на военную хитрость с человеческим

фактором, автоматы утихли. Но из винтовок

духи продолжали постреливать, несмотря на

наличие бородатых соотечественников на линии

огня. Андрей ставил в щит одних мужиков.

Саперы вытащили фугас и противотанковую

«итальянку». Местных тут же убрали с простреливаемого

участка, никого из них душманы не

задели.

Танки и БМ П мотострелков заняли дорогу

напротив подбитого танка Валентина и заставили

замолчать огневые точки душманов в «зеленке»

и кишлаке. Андрей и ротный поползли

к экипажу. Файзулин с водителем Абазовым

уже вытащили Валентина из танка, положили

в более-менее безопасное место —у кормы. Командир

был без сознания, весь в крови. Ротный

с Андреем зафиксировали сломанную правую

ногу коленом штанги для чистки пушки и бинтами.

Потом стащили куртку, нательную рубаху,

выход пули был под левым соском. Ротный

вколол промедол, затем перевязали раненого,

уложили на плащ-палатку и ползком потащили

к дороге по колее, которую проложили катки

танка, когда он скатился без гусеницы в поле.

Возобновилась стрельба на дороге, и тут же

сбоку, метрах в семидесяти от подбитого тапка,

из развалин кишлака выскочили несколько

духов с винтовками и начали стрелять. Ротный

тащ ил впереди, пуля угодила ему в ногу. Андрею,

он тащил сзади, чиркнуло по бедру. Только

и всего — брюки пуля подпортила. Абазову

и Ф айзулину досталось крошевом камней,

что выбивали пули. Валентину опять не повезло

— ранило в плечо. Ермохин вовремя заметил

душ манов у развалин, ударил по ним из пулемета

и разогнал.

В Кундузе Валентину сделали операцию,

тогда-то хирурги и заф иксировали — пуля

прошла в миллиметрах от сердца. Собрали ногу,

сломанную родным танком, укрепили аппаратом

И лизарова, дабы кость нарастить до

прежних размеров, извлекли пулю из плеча.

Госпиталь деревянный, модульный. Реанимация

— такая же, в двери окошко, стеклом забранное.

Андрей постучал, друг увидел, улыбнулся,

помахал слабой рукой. «Ещ е повоюем,

братишка, попляшем!» —сказал в стекло Андрей.

В Валентина что-то вливалось из капельницы.

Андрей показал ему большой палец:

молоток! И вернулся в хорошем настроении

в Тулукан. Через два дня прилетел в Кундуз

на вертолете с вещами Валентина и ротного

и столкнулся у хирургии с последним. Тот сидел

сам не свой.

— Валера, что случилось?

— Да голова раскалывается, — отвел глаза

ротный и не выдержал... — Валентина больше

нет.

— Что ты сказал? — подался к нему Андрей.

— Что ты сказал?!

— Валентин умер!

— Как умер? Не может быть?!

Его перевели из реанимации в общую палату,

и вдруг кричит: «Мне плохо!» Сердце останавливается.

Ставят прямой укол в сердечную

мы ш цу. Не помогает. Врачи не поймут —

в чем причина? Богатырь, столько операций

перенес... При вскрытии оказалось — тромб закупорил

сердечный клапан.

Валентину оставалось всего две недели

до отправки в Союз. Он запланировал, не откладывая

в долгий ящик, жениться по приезде

домой. Но день свадьбы назначил с учетом

скорого отпуска Андрея, который должен был

погулять на той свадьбе за всю роту. Ребята уже

обдумали, что подарить молодоженам — японский

видеомагнитофон. В 1982 году это была

большая редкость. Договорились скинуться,

и на чеки Андрей купит дефицитную технику.

Кроме нее решили чайный сервиз на двенадцать

персон вручить, в первую очередь — молодой

жене. «Приедем к ним в гости все вместе

и будем после водки чаи гонять!» — говорил

Валера Шевченко. Ротный был родом из Донбасса,

что за Сибирь-матуш ка с Енисеем-батюшкой

не знал, не видел, мечтал выбраться

в мирной жизни к другу Валентину.

«Ты повезешь Валентина домой, — сказал

Ш евченко Андрею, — у тебя скоро отпуск. Командир

дивизии не против».

Еще раньше он приказал Андрею: «Сукукомбата

не трогай, я сам с ним разберусь». Разобраться

не дали. «Дурак, —кричал командир

дивизии на Ш евченко, — под трибунал захотел?»

Сначала комбата Штонду спрятали в дивизии,

а потом и вовсе заменили. Ротному приш

лось сходить на беседу к особистам, до них

дошли угрозы Ш евченко. Но все обошлось.

Валентин снился Андрею в двух повторяющихся

сюжетами снах. Один: на базаре в Тулукане

Валентин покупает апельсины и раздает

мальчишкам. Так поступал в жизни. Приедут

на базар, конечно, на Б МП, а то и двух. Группой

человек десять. Пока воины отовариваются,

броники наготове, красноречиво говоря пушечно-пулеметным

видом: сровняем с землей

всю торговлю, если что. Валентин всегда угощал

вечно голодную местную пацанву. Купит

килограммов пять апельсинов и раздает. Те рады-радешеньки

подаркам. Когда он приезжал

на базар, сразу сбегались... Случалось, какойнибудь

мальчишка на ухо предупреждал В а

лентина об опасности: «Мистер, туда не ходи».

Значит, там кто-то мог быть из банды. Истина:

делай добро, и оно к тебе вернется тем же —

в А фганистане не утрачивала силу... П ацанва

тоже соображала: если «мистера» сегодня

убыот, завтра угощения не жди. Бывало, Валентину

говорили: «Корми-корми, а потом этот пацан

тебе в спину из автомата засадит!» Он улыбался:

«М ожет, этот как раз и не выстрелит».

Во сне Валентин загорелый, белозубый...

И вдруг падает лицом на гору апельсинов,

а в спине нож. Андрей подхватывает друга, кричит

про вертолет и госпиталь, несет к БМП...

Валентин на руках умирает... Во втором сне

они охотились в тайге. Кедры, ели до неба, снег

по пояс. Неожиданно из берлоги выскакивает

медведь, Валентин вскидывает ружье — оно

заклинивает... Андрея как парализовало — ни

рукой, ни ногой пошевелить не в силах...

Сны мучили, стоило разбередить душу воспоминаниями...

Возвращаясь домой после юбилейной

встречи с афганцами, Андрей понимал,

снова по ночам будет вскидываться с криком,

а Олюшка успокаивать шепотом: «Андрюша,

ты дома, все хорошо, спи». Но он обязательно

поднимется, уйдет на кухню, будет сидеть перед

чашкой остывающего чая, отходя от сна, не

желал его повторения...

О ткуда вынырнул этот расхлябанны й

в шарнирах типчик в кожаной кепке с длинным

козырьком — не заметил. Случись такая

ситуация после Афгана — ни за что не опростоволосился

бы. За двадцать один год мирной

жизни растерял окопную бдительность. Ночной

незнакомец нарисовался, как в киношной

сказке. Трах-тебедох — и любуйтесь на туго обтянутую

кожей рожицу. «Слушай, брателло, —

обратился из ничего возникший паренек, —дай

закурить!» Андрей не успел сказать антиникотиновое

«не курю и другим не советую», как последовал

удар сзади. Просящий курево в оном

не нуждался — играл подлую роль подставы.

Андрей так и не понял: то ли успел инстинктивно

уклониться, или бивший пропил твердость

руки. Удар получился вскользь. Череп остался

цел. Но без сильного сотрясения не обошлось.

Нашла потерпевшего Олюшка. Стало тревожно

на сердце от долгого отсутствия мужа,

п озвон и ла по сотовом у, вм есто Андрея из

трубки бодрое сообщение: телефон отключен

или вне зоны приема. Самое ценное на поживу

грабителям при Андрее были сотовый да

денег на пару пива. И боевые награды — орден

Красной Звезды и медаль «З а боевые заслуги».

О лю ш ка занервничала, куда муж подевался

из зоны приема? Надела поводок на

Чибу, черного пуделька, и на улицу. На Андрея

наткнулась в двух кварталах от дома, лежал

без сознания на детской площадке у деревянной

скульптуры «Лесовичок». Вызвала

«скорую », отвезла в больницу.

Вернувш ись домой, почти не спала, рано

утром поехала к мужу. Андрей виновато улыбался,

подмигивал, дескать: не дрейфь, мать,

все путем. Она принесла какую-то снедь, любимый

Андреем сушеный чернослив, а также протянула

мелко исписанный листок, запаянный

полиэтиленом, и булавку: «Пристегни». И еще

дала тоненький, размером Аб, молитвенник.

Когда жена ушла, он отыскал 90-й псалом.

Ж и в ы й в пом ощ и В ы ш няго, в крове Б о

га Н еб е сн о го водворит ся...

Андрей не мог вспомнить ни того солдата,

ни его мать. Олюшка подробно описывала

женщину: «К ак не помнишь? Среднего роста,

лет сорока пяти, высокий лоб, красивые брови

дугами...» Нет, не помнил, стерлась из головы.

Сколько было солдат и матерей за десять лет работы

в учебке. Каждые полгода сто восемьдесят

человек выпуска. На принятие присяги приезжало

по пятьдесят и более родителей. «Она говорила

на “о”, —пыталась жена подтолкнуть его

память, — из-под Горького приезжала, поселок

Шахунья».

Ситуацию помнил. День будничный, пасмурный.

Поздно вечером вышел из части, торопился,

но у КПП зацепил глазами женщину.

Ту самую, что не мог потом восстановить

в памяти. Она сидела на скамье, у ног сумка.

Не сразу отреагировал, через месяц предстояло

отправляться в Афганистан, голова загружена

отъездом. Прекрасно понимал: с его военной

специальностью воевать придется не в штабе.

Сделал пару шагов мимо женщины, потом чтото

заставило обернуться:

— Что вы здесь делаете?

— К сыну приехала, а уже, говорят, поздно.

Может, вы его вызовете? Товарищ офицер,

я всего на один день, завтра вечером домой...

— Конечно, нет. Только что их уложил. —

Андрей вознамерился идти дальше, но снова

обернулся. — Где будете ночевать?

— Вот здесь на лавочке и посижу, тепло

ведь. У меня куртка есть.

Андрей решительно взял сумку:

— Пойдемте к нам. Завтра в части рабочий

день, но освобожу вашего сына, побудете

с ним вволю.

Ж ена приветливо встретила женщину.

Случалось и раньше солдатским матерям ночевать

у них. Втроем поужинали на кухне. Андрей

пошел смотреть телевизор, убавив звук

до минимума — сын спал. А женщины на кухне

пили чай.

Гостья, узнав, что Андрею отправляться

в места боевых действий, достала из сумки потертый

молитвенник, сказала жене:

- 90-й псалом очень сильная молитва, обязательно

будет беречь, перепишите, и пусть

днем и ночыо находится при нем. Днем и ночью,

постоянно. И вы сами молитесь за него

каждый день, во что бы то ни стало молитесь...

И рассказала про брата. Тому мать молитву

перед отправкой на фронт в медальон вставила.

До Праги в артдивизионе дошел и всего с двумя

ранениями. После первого в госпитале три

месяца лежал, во второй раз, боясь потерять

своих, отказался от госпиталя. Началась война

для него под Курском в сорок третьем. Колонна

двигалась к передовой, и вдруг налетели

самолеты с крестами. Посыпались бомбы. Солдаты

в разные стороны от дороги. Брат плюхнулся

на землю, а вокруг светопреставление —

гул, грохот, земля ходуном. Вдруг рядом как

жахнет, уши заложило, брат понять не может:

жив ли, нет, цел или по частям надо собирать.

Когда стихло, поднял голову. Ездовые лош а

ди побитые, бочка с водой перевернута, ящ и

ки с боеприпасами разбросаны, у ездового вся

спина в крови, кричит истошно: «Перевяжите!

Перевяжите!» Старшина в трех шагах валяется

— полголовы осколком снесло. А брат рядом

с воронкой, рукой до края подать, лежит, и ни

одной царапины. Попал в мертвую зону взрыва.

Осколки над ним прошли в ездового, лошадей

и старшину. Всего-то и досталось — комья

земли по скатке ударили... По сей день живой,

чарку за Победу и погибших за нее поднимает...

Накануне отправки в Ташкент Андрей по

настоянию жены прочитал молитву с тетрадного

листка в клеточку. П ытался вникнуть

в текст, но ничегошеньки не понял. Жена сложила

несколько раз листок, завернула в полиэтилен,

при помощи утюга надежно запечатала,

подала вместе с булавкой:

— Андрюша, пристегни к майке. Гимнастерку

или брюки снимать будешь, а тут всегда при

збе. И перестегивай каждый раз, как меняешь

ш ку. Христом Богом прошу: не забывай.

Не забывал. Не всегда пристегивал, носил

в кармане гимнастерки, в брюках. Но не расставался

никогда.

Ж и в ы й в помотщ В ы ш няго, в крове Б о

га Н е б е сн а го водворит ся. Ренет Г о сп о -

деви: З а ст у п н и к м ой ecu и П р и б е ж и щ е

м ое, Б о г м ой, и у п о в а ю на Него...

Андрей медленно читал, смотрел в больничное

окно, пытался вникнуть в смысл слов.

Они были непонятны, и в то же время звучало

что-то знакомое, будто этот ритм, эта мелодия

сидели где-то глубоко-глубоко. Когда вернулся

из Афганистана, на второй день Олюшка попросила

пойти с ней в церковь. «Надо поблагодарить

Бога, — сказала, — поставишь свечки

Богородице, Николаю Угоднику, а потом, если

захочешь, постоишь со мной на литургии. Сможешь,

крестись, когда я крещусь». Он совершенно

не понимал, что и почему в службе. Разглядывал

многоярусный иконостас. Слушал

пение хора. Из высоких окон лился солнечный

свет. Поначалу Андрей маялся, потом поймал

себя на мысли: его не томит, казалось бы, бесцельное

стояние, он не нудится необходимостью

выполнить просьбу жены. Непонятный

язык службы не раздражал, в нем было что-то

отдаленно близкое... После службы Олюшка

заказала благодарственный молебен. В церкви

они остались одни. Из алтаря вышел старенький

седобородый священник. «Зачем вам ?» —

спросил. «Н адо», — твердо сказала Олюшка.

Батю ш ка посмотрел на нее долгим взглядом

и согласно кивнул.

Возвративш ись из Афганистана, Андрей

узнал: разнарядка была на Веню Самохвалова.

Тоже прапорщик. Коммунист. Лозунг: «Коммунисты,

вперед!» — тогда действовал, как в Великую

Отечественную. Андрей не был членом

партии. Но отправили на войну его. Из округа

приш ла разнарядка на двух человек. Ехать

предстояло старшине роты саперного батальона

С ам охвалову и политработнику Стеклову.

Был такой майор. Тот поступил категорично,

бросил на стол командира части партбилет

и ушел из армии: «Я рос без отца, не хочу, чтоб

и мои дети осиротели!» Веня поступил хитрее.

Лет пять назад Андрей выгуливал Чибу по

набережной и услышал свое имя, обернулся —

Лена, жена Вени, догоняет.

Поздоровались. Обменялись информацией

о детях. Потом Лена повинилась, глядя в сторону

противоположного берега:

— Прости нас, Андрей, Веня должен был

в Афган ехать.

— Я в курсе.

— Лучше бы он воевал...

— Кто его знает...

— Ты ведь живым вернулся...

— Мог погибнуть не один раз...

С командиром части Веня жил «вась-вась».

Рыбачили на пару. Веня особенно по зимней

ловле мастак. Летом тоже не из последних рыбарей,

но на льду не имел равных. И уху варил

эксклюзивную, самогон гнал вкуснейший, сало

коптил отменное. В результате вместо войны

поехал в Венгрию. Газеты о кровавых событиях

в Афганистане не распространялись. Советский

народ делал выводы по цинковым гробам,

что прибывали в каждый город. По основным

аэр о п о р там стран ы п ролегало несколько

скорбны х авиам арш рутов «Ч ерны х тю льпанов».

Они-то и разносили красноречивую информацию

о войне. Веня договорился с командиром

и поехал в мирную, благостную Европу,

в Венгрию, на завод по ремонту бронетехники.

В один день у сына возьми и отвались звездочка

на велосипеде. Веня, будучи не в совсем

трезвом состоянии, отправился с рамой и звездочкой

на свое предприятие. Бетонная балка

сорвалась с крана как раз в тот момент, когда

он пересекал цех, направляясь к сварщикам.

Вернулся в Россию в цинковом гробу.

— Лучше бы в Афган поехал... — смахнула

слезу Венина жена.

— Кто его знает... Ж изнь такая штука, от

нее не скроешься.

Последнюю фразу Андрей не сказал. Удержал

на языке.

Ж и в ы й в пом ощ и Вы ш няго, в крове Б о

га Н е б е сн а го водворит ся. Ренет Господеви:

З а ст уп н и к м ой ecu и П рибеж и щ е

м о е, Б ог мой, и уп о в а ю на Него. Я к о Той

избавит т я от сет и ловчи, и от слове -

се м я т е ж н а , пл ещ м а С в о и м а осенит

тя, и под криле Его надееш ися; о р у ж и

ем обы дет т я ист ина Его...

В госпитале Андрей решил выучить псалом.

Он запоминал одну строчку, пытался

присоединить другую. П олучалось не сразу.

В молитве угадывался внутренний ритм, но тут

же ускользал... Не удавалось удержать его, чтобы

нанизывать на эту основу слова, откладывая

их в памяти... В детстве у родителей не было

икон, не звучали молитвы. Мама лишь перед

смертью, окончательно обезножев, стала держать

подле себя листок с «О тче наш ». В домике

бабушки в углу висела икона, обрамленная

рушником. «М ожет, когда был совсем маленьким,

бабушка молилась вслух при мне? — подумалось

Андрею. — Что-то вошло в кровь, потому

и знакомо...»

Виктор Седов подал рапорт об увольнении

из армии, вернувшись из отпуска. Он сопровождал

гроб с Валентином в Ачинск, так как

Андрею отпуск задержали. С командованием

не поспоришь. Валентина повез Седов. Сорок

пять суток отпуска, плюс двадцать на сопровождение

«двухсотого», плюс дорога. Почти два

месяца находился в Союзе.

Седов был командиром мотострелкового

взвода, с ним Андрей получил боевое, а вернее

— кровавое крещение. Андрей прилетел

на вертолете из Кундуза в Тулукан во время

операции. Колонна попала в засаду между Киш

имом и Тулуканом. Третья рота обеспечивала

охранение. А они с Виктором возили раненых

и убиты х. П одлетали на Б М П , опять

же: главное — на максимальной скорости идти,

если мина — есть вероятность взорвется

сзади, тогда только и всего — получишь «пинка»,

и езжай дальше... Подскочили к месту боя.

Картина не для слабонервных: БМП подорвалась

на фугасе. Там нога в сапоге валяется, тут

боец с развороченным животом...

«Ты как? —спросил Андрея Виктор. —Выдержишь?»

За спиной у Андрея была Чехословакия

в 1968-м. Он служил в Каунасском десантном

полку, их бросили в Чехословакию

в самый первый день заварухи, и с 21 августа

по 5 сентября по ним стреляли безнаказанно

из окон, из-за углов. Было и такое: подошел

вплотную наглец, задрал водолазку, достал

из-за пояса пистолет и всадил пулю в солдата.

Лишь 5 сентября министр обороны Гречко

разразился разрешительным приказом — отвечать

на стрельбу стрельбой. Андрей, отправляясь

в Афган, считал: у него-то, в отличие от

многих, есть опыт боевых действий. Пороха понюхал.

Но уже в первый афганский день понял:

Чехословакия — даже не цветочки, слабенькая

пыльца...

«Н ормально», — ответил Андрей. «Тогда

быстро собираем, чья рука-нога, потом будем

определять, афганцам-шакалам ничего не должны

оставить»... Они загрузили в БМП два трупа,

брезент с фрагментами тел... Как кричал на

обратной дороге стрелок БМП без ног: «Мама,

не хочу умирать! За что?!» Механика-водителя

убило при взрыве фугаса, стрелка выбросило,

обрезав броней ноги...

Виктор воевал достойно. Раз возвращались

после операции. В их колонне была бронетехника

и пять автомашин. Виктор на «У рале»-

бен зовозе, что порожняком шел. В кабине,

кроме него, сержант-артиллерист, ну и, естественно,

водитель. Душманы подбили бензовоз.

Пустой-то он пустой, да бак полон паров

бензина. Не зря бензовозы старались залить

под завязку с перехлестом, чтобы не оставлять

в баке взрывоопасного пространства. От меткого

выстрела пустой бензовоз взорвался. М а

шина запылала. Воины из кабины выскочили,

упали на обочину за камни от пулеметного огня.

Старший колонны — зампотех майор Л о

гинов — после взрыва бензовоза командует заполошно:

«Н е останавливаться! Всем вперед!

Не останавливаться!» Было ему под сорок, и он

панически боялся стрельбы. Из тех воинов, которым

война категорически противопоказана.

Как уж в Афгане оказался? Приказным порядком

или, может, по жадности напросился. Рассчитывал

перед пенсионом подзаработать на

войне с туземцами. Да те оказались не с луками

и бумерангами.

Белы й как стена майор, верн увш и сь на

«то ч к у », доклады вает комбату, тогда у них

Ш тон д а был, о потере б ен зовоза с лю дьми.

К ом бату н ап левать на психологическое со

стояние подчиненного. Орет по матуш ке и не

Волге, по батюшке и не Амуру: «Почему бросил

лю дей?» И отправляет майора обратно.

Андрей видит, с зампотеха толку ноль —губа

трясется, всего колбасит. Вызвался съездить

вместо него. Комбат осадил добровольца: не

суй нос не в свой навоз. Рот Андрею с инициативой

заткнул, зампотеха наладил обратно.

Тот на БМП помчался к месту взрыва. Застал

одну сгоревшую машину. Возвращается

на всех парусах обратно: так и так, все сгорели.

«А автоматы, — комбат орет, — тоже бесследно

сгорели?! Ж елезо?! Езжай хоть что-то

от трупов привези!»

Рано Виктора записали в трупы. Он сначала

с бойцами отстреливался, а потом под огнем

троица побежала к крепости. Метрах в трехстах

от места, где подбили машину, располагалась

древняя крепость, в ней стоял афганский

полк защитников апрельской революции.

Моджахеды, человек двадцать, пустились за

легкой добычей в погоню. Русские не просто

сверкали пятками, перемещались перебежками,

огрызались автоматными очередями. Перед

крепостью стояли пушки с боевыми расчетами.

Защитникам революции нет бы помочь освободителям-союзникам,

угостить контрреволюционеров

из всех стволов, они как увидели ораву

моджахедов, что на них движется, драпанули

в крепость. Побросали пушки вместе с боеприпасами,

прицелами... Ничего не надо, лишь бы

шкуру спасти...

Н аш и подскочили к орудию, развернули

и ну долбить прямой наводкой. Артиллерия

не зря оог войны. Быстро изменила соотношение

сил в пользу Советского Сою за. «Б е

гу к пушкам, — смеясь, рассказы вал Виктор

Андрею, — вижу афганцы, все, думаю, сейчас

они нам огоньком подсобят. Эти вояки хреновы

— драпать, будто танки на них прут! Я матом:

куда вы?! Не понимают русского слова.

Пришлось самим отстреливаться. Дали мы духам

по рогам! Афганцы из крепости увидели

нашу героическую стрельбу, заговорила совесть,

прибежали снаряды подносить!»

Окончательно помогли отбиться от моджахедов

дивизионные разведчики. Они возвращались

из рейда на БТРе, вдруг слышат —

стрельба, зашли в тыл душманам, а дальше дело

техники...

Из отпуска Виктор вернулся сам не свой.

«Все, — сказал, — ухожу из армии, подаю рапорт.

Не могу больше. Ты бы слы ш ал, как

кричала сестра Валентина, когда внесли гроб!

Отец спрашивает: «Как сын погиб?» А я не могу

говорить. Внутри сдавило. И мать криком

исходила... Но с сестрой, что творилось... О т

паивали лекарствами, не помогало. Кричала

и кричала. «Родной мой, братик, Валя! За что?»

На кладбище обхватила гроб: «Н е отдам!» Даже

мать ее пыталась успокоить. В детстве не

раз слышал, как голосят. Но здесь, что-то невыносимое.

Думал, с ума сойду. У самого сердце

останавливалось. По сей день крик в ушах... Невеста

Валентина была, как замороженная... После

похорон, рассказывали, вернулась домой,

надела свадебное платье, фату, а потом сняла,

облила бензином и сожгла в огороде».

Не помогли Виктору ни водка, ни встреча

с семьей. Вернулся на «точку» потухшим. Как

только начинал рассказывать о похоронах, весь

напрягался, руки тряслись.

«Сдулся, — сказал Андрею ротный, — не

боец. Видишь, на чем сломаться можно».

Ж и в ы й в пом ощ и В ы ш н я го , в крове Б о

га Н ебесн о го водворит ся. Ренет Господеви:

З а ст уп н и к м ой ecu и Прибеж иш ,е

м о е, Б ог мой, и уп о в а ю на Него. Я к о Той

избавит т я от сет и ловчи и от слове -

се м я т е ж н а , плеш рш С воим и осенит

тя, и под криле Его падееш ися; о р у ж и

ем обы дет т я ист ина Его. Н е уб о и ш и -

ся от ст раха нощнаго, от стрелы лет я-

щ ия во дни, от вещи во тме преходяш и я,

от срящ а, и беса полудениаго...

Что же такое в этих словах? Что? Как они

могут защищать?..

Олюшка призналась: молилась за него, пока

воевал, каждый день молилась. Старалась

хотя бы раза два в месяц попасть в церковь,

заказы вала молебны. Они прожили семь лет

до Афгаиа, никогда богомолкой не была. «Все

та женщина, — объясняла Олюшка, — она про

старшего сына рассказала... К нам приезжала —

это младший был в армии. Когда старший служил,

каждый день молилась за него. Один раз

не получилось, так его именно в тот день избили.

Меня учила молиться всем сердцем, не тарабаня

слова...»

Н е у б о и ш и с я от с т р а х а н о щ п а г о ,

от ст р елы л е т я щ и я во д н и , от веш,и

во тме преходяш ия...

Тулукан — провинциальный центр приличных

размеров, под двести тысяч жителей.

Гарнизон, стоящий сразу за ним, разрезала

по одному краю дорога, по которой проводили

караваны машин. Гарнизон не давал покоя

моджахедам, последние то и дело устраивали

провокации со стрельбой. Узким местом для

обороняющихся был участок дороги напротив

казармы, под которую приспособили П-образное

глинобитное здание бывшей афганской

школы, где когда-то учились дети из близлежащих

кишлаков. Отчаянные духи могли

на нескольких машинах подлететь к «точке»

и ударить из пулеметов, гранатометов. А школа

вот она — каких-то тридцать-сорок метров

от дороги, не промахнешься. Китайцы в далекие

времена, обороняясь от набегов захватчиков,

поставили свою Великую китайскую стену.

Русские возвели глинобитный забор в два

метра вы сотой. Закры ли им здание ш колы от

обстрелов и от чужих глаз, чтобы не лю бопы т

ствовали через бинокль и прицел.

По древней технологии кирпичи лепили.

Зем ля кругом глинистая. М есиш ь с мелко нарубленной

рисовой соломой. П отом форма на

три кирп и ча песком о б м азы вается во и зб е

ж ание прилипания, зап олн яется массой, з а

тем сы ры е кирпичи вы валиваю т на п росуш

ку. Температура летом под семьдесят градусов.

С олны ш ко не хуж е печи спекает. С гор, конечно,

видно, тут забор не спасет, да хотя бы с дороги

соглядатаи не зыркали, где что. В школе

располагались личный состав танковой роты,

мотострелковы й и пулеметно-гранатометный

взвод мотострелковой роты, медпункт и л азарет,

комната советско-афганской дружбы (она

же — ленинская комната). В отдельной комнате

жил командир батальона. Командиры взводов

спали с личным составом. Андрей вместе с ротным

и зампотехом роты жил в домике учителей,

что располагался чуть поодаль от школы. А р

тиллерийская батарея стояла в окопах в охранении

гарнизона. Личному составу, в том числе

офицерам и командиру, пришлось врыться

в землю . Ж или в трех землянках. Д ва с половиной

метра глубина, нары... Н а потолок шли

стволы деревьев, что рубили в окрестностях,

затем слой хвороста, на него насыпался грунт,

которы й образовался при копке рва под зе м

лянку. И зн утри потолок обш и вали доскам и

от ящ иков для снарядов. Надежное укрытие.

Снаряды минометные не брали.

Гарнизон был обнесен по периметру двумя

рядами колючей проволоки с заминированной

пятиметровой полосой между ними.

Днем партизаны -м одж ахеды не нападали,

действовали в бандитскую пору — по ночам.

В такой обстановке одними часовыми не

обойтись. За дорогой вырыли два окопа для

танков и столько же для орудий батареи. Танкисты

вы двигались в свои окопы на ночное

охранение, артиллеристы стояли постоянно.

Ночыо БМ П держали под прицелом дорогу

с двух сторон. Само собой, часовые. Но кроме

этого — минные заграждения в местах, где можно

подобраться близко. В частности, у арыка

рядом с «точкой». Ночь в горах падает обвально,

без вечерних зорек. Задача саперов — по

первой темноте пехотные мины с растяжками

тайком от соглядатаев как можно быстрее поставить.

Утром надо снять, опять же конспирацию

соблюдая. Будто не по взрывному делу

воины вышли к арыку, дрова собирать или

еще что. Будто ничего и не ставили вечером...

Попадались на минную уловку душманы.

Ни от одной ночи хорошего ждать не приходилось.

Поэтому с наступлением темноты

постоянное слежение за округой через приборы

ночного видения. Чуть движение началось —

приготовиться! Душманы шли на хитрости —

завозятся в одной стороне, отвлекая — стрельбу

откроют, а сами основные силы с другой стороны

бросают...

По глубоким руслам арыков, по этим естественным,

водой проложенным ходам, со стороны

Тулукана незаметно подходили как можно

ближе к «точке», метров на восемьдесят,

а дальше конец лафе —надо высовываться, выбираться

па поверхность. Нападали когда как:

по пять-десять человек, могло быть — двадцать-тридцать,

случалось и больше. Тогда танки

выезжали из укрытия на дорогу, давили огнем...

Артиллерия подключалась...

Бы вали собачьи периоды, почти каждую

ночь лезли. Постоянно держали в напряге. Очередность

ли устраивали — сегодня одни, завтра

другие — или, как работники ночной смены,

днем отсыпались? А на «точке» одни и те же

бойцы. Доходило: начинается стрельба — Андрей

леж ит с автоматом в руках и по звуку

определяет: еще можно подремать. Какие-то

секунды прошли: еще чуть-чуть... Днем некогда

спать, дел по горло: воды привезти, людей

накормить, хлеб испечь, помывку, стирку организовать...

Спать некогда, поэтому и секундам

рад... Наконец стрельба набирает опасную

громкость, все, хорош ночевать...

Окопная жизнь. Какое там кино, как в дивизии

в Кундузе? Какие там концерты московских

артистов? Однажды магазин солдатский

приехал на «точку». Привезли нитки, иголки,

печенье, конфеты солдатам, мыло, зубную

пасту. Так мало что не обделались продавцы...

Майор, зам по тылу, прилетел и две женщины,

товар у них в ящиках. Вертолет забросил. Но

забрать вечером, как планировалось, не смог.

Погода испортилась, ветер афганец поднялся.

А ночыо душманы полезли. М айор вы глянул

из землянки — пули свистят, мины рвутся...

Заскочил обратно: «Ни фига себе, сказала

я себе! Стреляют!» А ты как дум ал? Э то не

у вас в Кундузе. Женщины в угол забились,

визжат: «Вызывайте вертолет, у нас м атери

альные ценности!»

Сейчас, может, рассказывают, как геройски

воевали в Тулукане.

Душманов бесило — изматывают русских,

давят и давят в надежде: вот-вот слом аю тся

от напряжения и бессонницы, тогда мож но

будет застать их чумных врасплох, перестрелять,

перерезать. Ничего подобного. Стоят мужики.

«Точка» живет в обычном режиме. Не

спит вповалку, солдаты на операции выезжают.

И не сонными мухами... Наши приноровились

к предложенному басмачами графику. Одних

бойцов раньше в приказном порядке уклады

вали спать, другие в это время бодрствовали.

Поэтому днем душманы не отваж ивались

нападать —силенок не хватало.

Разве что случайная стычка. Однажды группа

бойцов решила дров пособирать и у крайних

жилищ столкнулась с бандитами. Зи м а

своеобразная в тех местах — днем может быть

теплы нь, ночыо вода замерзает. Околеешь без

обогрева. П ош ли солдаты к зарослям у арыка.

Вода ш умит, из-за нее не услышали душманов,

и те по той же причине проворонили шурави.

В о зм о ж н о , к ночной атаке готовились. В месте

неожиданной встречи стояло заброшенное

ж и лье. Н аш и воины с одной стороны к углу

д у вал а подходят, душ маны — с другой. И ассалям

у алей кум лоб в лоб. Не мирные крестьяне-рисоводы

— при автоматах. Наших пятеро,

их ш естеро. Н ос к носу. Опешили и те, и другие.

А втом аты не наготове, не в атаку шли. Пару

секунд молчания. С русской стороны был

сп равн ы й в плечах грузин Тенгиз Асатиани.

Перед ним аф ганец не дохля, крепкий мусульманин,

борода чернущая. Дух первым среагировал

на рукопаш ную атаку. Рассчитал: каждый

из соплеменников сцепится с русским, и, пока

будет идти борьба по парам, свободный перереж

ет неверны х. П одавая сигнал «делай, как

я », схватил Тенгиза за горло. Да ошибся в расчетах.

Н е ож идал, нападая, что зубы Тенгизу

даны не сем ечки щ елкать. Проиграв первый

раунд, грузин во втором применил ошеломляю

щ ую тактику — обхватил душмана, как брата

родного, прижал к себе, как от переизбытка

ч увств, и тигром вонзил зубы в ненавистную

щ еку. О т вам пирского приема дух заблаж ил

на своем язы ке, испугавш ись уродства — так

мож но и без носа остаться. Оттолкнул от себя

Тенгиза. Т ом у только это и надо — за автомат

и короткой очередью завалил укушенного, вместе

с его рядом стоящим подельником...

Н а стр ел ьбу с «точки » подм ога н есется,

а на Тенгиза затмение нашло. Губы в крови

душманской, глаза собственной налились.

Вы хватил нож и режет голову моджахеду... За

тех друзей, которых накануне обезглавили па

операции... Еле оттащили...

Т а стычка с душманами благодаря находчивости

Тенгиза без потерь закончилась. М ожно

сказать, без единой царапины. Да не всегда

такой расклад выходил. Восток —дело хитрое.

Вблизи гарнизона река протекала. Дорога на

Ф айзабад через нее шла. Капитальный бетонный

мост соединял берега. Специалисты из

С С С Р до войны возводили. Можно и документы

не смотреть на предмет выяснения, кто руку

к объекту приложил. Самодельные надписи

на мосту — любит наш человек увековечиться

при первой возможности — гласили, что строили

его спецы из Черкасс и Куйбышева. Наши

много мостов в Афгане возвели, дорог проложили,

качественных, надо заметить: танк развернется

— и только царапины на асфальте.

Мост, он и в мирное время объект стратегический,

в военное — втройне. Рота мостовой

переход первым делом взяла под круглосуточный

контроль. Построили укрепление — будку

глинобитную, танк обязательно в охране стоял.

И з живой силы пять человек. Рано утром, чуть

рассветает, афганцы на базар в Тулукан спешат.

Кто апельсины везет, кто — промтовары, кто

в качестве покупателя едет. Эти две бурдухайки

двигались за другим заработком. Ударили

из двух гранатометов по будке и танку. Н а

ши начали отстреливаться. Взводного срезало

очередью, заряжающий в танке сгорел. Механик-водитель

умер в госпитале. Когда с «точки»

подскочила на стрельбу подмога, душманов

как и не было.

Второй раз они придумали тонкую уловку

для усыпления бдительности. Маскарад с похоронами

устроили. Покойник в материал завернут,

его бегом несут на кладбище предать

земле. Картину необычных для русского человека

похорон не раз советские солдаты наблюдали.

Душманы решили на человечности поймать

охрану. Дескать, пропустите через мост

похоронную процессию. Взводный что-то почувствовал.

Сыграл в душе — или где он еще может

в о з н и к н у т ь —сигнал опасности. Что-то насторожило

в скорбной картинке. Почему, и сам

не мог потом сказать. «Приготовиться к бою!» —

скомандовал. Душманы подбегают, у них все

рассчитано было, дали знак «мертвому», тот белый

материал с себя срывает, который вместе

с «почившим» прикрывал и гранатомет. Однако

очередь из пулемета опередила выстрел «покойника».

Душман с гранатометом на самом деле

перешел в разряд навсегда отвоевавшихся,

к нему присоединился еще один из процессии,

остальные скатились под мост и ушли.

История с расстрелянным танком у моста

имела продолжение. Его поведал Андрею

ротный Валерий Ш евченко, когда они через

несколько лет встретились в М оскве. После

Афганистана ротный поступил в военную академию

бронетанковы х войск. Полгода проучился,

вдруг вызывают в Туркестанский военный

округ к военному прокурору. Что к чему?

Прокуратура располагалась в Ташкенте на

улице Саперной. А как раз напротив этого серьезного

учреждения стоял огромных размеров

чугунный казан, в котором готовили невероятного

вкуса узбекский плов. Еще здесь

подавали холодный кофе, тоже обалденного

вкуса, и миндаль в белой глазури. Ротный прибыл

к прокуратуре раньше назначенного часа,

было время, не торопясь, подкрепиться узбекской

экзотикой, однако аппетита в себе не

обнаружил, заботило другое — по какому поводу

аж из Москвы вызвали? Сначала бы это

узнать. Вопиющих грехов за собой не помнил,

но из мухи при желании всегда можно слона

раздуть.

Оказалось, вызвали на очную ставку с неким

Димеденко. Вычислили ротного (служба

работала четко) по показаниям предателя о полученном

ранении в районе киш лака Банги,

и по его собственному донесению, в котором

он скупо изложил, что при боестолкновении

такого-то числа им уничтожены (или ранены)

два душмана, тела духи, отступая, унесли.

Случилось это таким образом. В тот июньский

день они встречали колонну из Кундуза. Вторая

рота у моста через реку Банги, как обычно,

передавала охранение колонны первой. Душманы

тоже ждали колонну. Ротный вовремя обнаружил

группу, спускающуюся с гор, метров

четыреста было до цели, и открыл огонь из пулемета.

Духи развернулись уходить, было их

человек восемь, двое упали. Доподлинные результаты

своей стрельбы ротному стали известны

через три года от следователя прокуратуры.

Димеденко пуля попала в правую лопатку, его

телохранителю врач уже не понадобился.

О появлении в районе группы гранатометчиков,

возглавляемой предателем по кличке

Тадж М амат, они узнали от разведчиков.

Кличка наводила на подозрение, что за ней

скрывается не кто иной, как таджик сержант

М амадж онов из их дивизии. Сержант был

в сопровождении колонны, на которую напала

банда душманов. Мамаджонов сидел в кабине

топливозаправщика, который моджахеды

подбили. Страшно обгоревший труп водителя

потом нашли, а Мамаджонов был причислен

к пропавшим без вести. С появлением группы

Тадж Мамата кто-то высказал предположение

—не Мамаджонов ли это орудует? Только

через несколько лет во время следствия подозрения

с сержанта были сняты.

Димеденко душманы выкрали в Кундузе.

Три солдата улизнули из части (стояла под

Кундузом) и с проходящей колонной рванули

в город, захотелось по магазинчикам (дуканам)

пройтись. В одном из дукапов солдатский шопинг

трагически закончился — выкрали. Димеденко

повязали кровыо. С пасая жизнь, он

согласился расстрелять двух сослуж ивцев,

с которыми пошел в самоволку и которые отказались

воевать на душманской стороне. Готовили

Димеденко в Пакистане, там он принял

ислам, стал искусным гранатометчиком.

Дали ему, как и обещали при вербовке, жену

и неплохо платили за кровавую работу... В его

группе было десять человек, и она добрых три

года душ манила на участке Кундуз — Хаиабад

— Банги. Гранатометчики были на особом

счету, черновую работу не делали, в их задачу

входило при нападении на колонны отстреляться

с максимальной пользой и уйти, дальше

работали банды.

Сдали предателя сами душманы, указали

на дом в Кундузе, в котором Димеденко со своими

бойцами находился на отдыхе. Почти все

духи были уничтожены. Димеденко взяли тяжело

раненным.

Именно группа Тадж М ам ата расстреляла

из гранатометов охрану у моста перед Т у

лу капом.

Андрей иногда думал: не исключено, Димеденко

жив и преспокойненысо топчет зем

лю. Если ему не дали расстрел, то после вы вода

войск из А фганистана была амнистия...

Живый в помощи Вышняго, в крове Бога

Небеснаго водворится. Ренет Господеви:

Заступник мой ecu и Прибежище

мое уБог мой уи уповаю на Него. Яко Той

избавит тя от сети ловчи и от словесе

мятежна, плещма Своими осенит

тя, и под криле Его иадеешися: оружием

обыдет тя истина Его. Не убоишися

от страха нощнаго, от стрелы летящия

во дни, от вещи во тме приходяшия,

от сряща, и беса полуденнаго. Падет от

страны твоея тысяща, и тма одесную

тебе, к гпебе же не приближится...

З а окном госп и таля ш ел снег, мелкий,

игольчатый. Он возникал из серого низкого неба

и пролетал сквозь стылые ветви тополей...

Казалось, конца не будет этому движению белого

на фоне мрачного больничного корпуса...

«Точка» в Тулукане для моджахедов была

бельмом на глазу. Долго кусали бандитскими набегами,

потом порешили в душманских штабах

сровнять с землей русский гарнизон. Показать,

кто в горах хозяин. Завладев Тулуканом, моджахеды

взяли бы под свой контроль дорогу на Файзабад,

отрезали Кишим и Файзабад от Кундуза.

Самое веселое во всем этом — вплоть до

М осквы было известно о подготовке крупной

душманской операции. Кундуз трезвонит:

ребята, не волнуйтесь, держитесь, одних не

оставим, если полезут, тут же прибудет подмога.

Легко сказать, до дивизии в Кундузе семьдесят

с гаком километров. Не семь с половиной.

За полчаса не покроешь. И время в бою другого

измерения, каждая минута может чашу весов

перетянуть в смертельную сторону. Да и километры

длиннее. Душманы прекрасно знают, откуда

русским придет подмога, а мусульманам

погибель. Встретят засадой на дороге...

Горные партизаны и сами опыта поднабрались,

и советников против русских понаехало

со всех волостей: французы, китайцы, американцы...

Сразу после смерти Валентина Андрей

пошел в рейд с разведчиками и наткнулись на

трех душманов на дороге. Что уж они замышляли?

Побежали при виде русских. Андрей в два

прыжка достал одного... В халате, все как полагается.

Но вместо слов на фарси — другой

прононс: «Мусыо, мусыо!» Руки вверх тянет.

Не убивай, дескать, сдаюсь, я безоружный. Андрей

после смерти друга злой был. Всадил во

французскую грудь густую очередь... Что ты

здесь потерял, мать твою парижскую... Двое дерутся,

куда третьим лезешь?..

Перед штурмом Кундуз сообщил: по разведданным

группировка в две тысячи семьсот

моджахедов готовится к захвату гарнизона.

Это на сто с небольш им наш их воинов.

Сравнение явно не в пользу Советской армии.

Душманы пошли на рассвете, только-только

развиднелось. Сначала с гор, что начинались

сразу за дорогой, метрах в двухстах от «точки».

Высоко на перевалах началось движение.

И тут в небе появляются пять вертолетов непонятной

принадлежности. Ми-8, но густозеленые,

с темными пятнами. Наши светлозеленые.

Неужели, спускаясь с гор, душманы

бросили десант на «точку»? Ничего не говорил

факт — вертушки советского производства,

мало ли кому продаем военную технику.

Комбат командует бээмпешникам: «Пушки,

пулеметы к бою !» В сторону воздушных целей

БМ П свои 30-миллиметровые пушки задрали,

пулемёты приготовились встретить гостей.

Хорош о, с вертолетов на связь вышли.

Отряд пограничников в триста человек бросили

из Пянджа по воздуху на подмогу. Только

приземлились, из Кундуза сообщают: «К вам

пограничники сейчас прилетят». Ага, мы уже

их чуть не посбивали.

Андрей потом много раз думал: устояли бы

или нет? Число «две тысячи семьсот», очень

может статься, было занижено штабистами, дабы

не пугать обороняющихся. Пускай, дескать,

знают про нешуточные намерения противника,

а уж насколько нешуточные — незачем раньше

времени голову забивать.

Душманы начали спуск. Расстояние до перевалов

километра четыре-пять. Из пушек неэффективно

по воробьям. Надо подпустить поближе.

И вдруг в бинокль заметили движение и на

дальних от гарнизона горах — за Тулуканом...

Спустись в долину вся эта масса — бой,

даже с учетом погранцов, был бы страшным.

Жуткая сила катилась по русские души. Судя

по душманским планам, перед духами, что двигались

с ближних гор, стояла задача ввязаться

первыми. Отвлечь русских на себя. В это время

вторая часть, с дальних гор, входит в Тулукан,

растворяется в нем, затем моджахеды подходят

незаметно к окраине, как можно ближе

к «точке», а потом по команде наваливаются на

нас... Танкам остается бить прямой наводкой.

Но танки в упор духи расстреляют из гранатометов...

Пока подойдет подмога, мало что останется

от гарнизона... Если три-четыре гранатометчика

сразу выстрелят по каждому танку...

Пушки и танки начали обстрел, как только

авангард моджахедов с ближних гор стал спускаться

в долину перед «точкой». Артиллерия

била за спину моджахедам, отсекала отход, танки

работали по наступающим. Несколько залпов

батарея сделала через Тулу кап, накрывая

группы, скатывающиеся с дальних гор...

И вдруг повалил снег, такой редкий для

Афгана. Чистейший русский снег обрушился

с неба. Будто Россия вспомнила о сыновьях

и послала им спасение. До того мощный заряд,

он за какую-то минуту покрыл горы толстым

слоем. У душманов халаты, накидки под цвет

горного серо-коричневого ландшафта. В обычной

обстановке упал в горах —и не различишь,

где мертвый камень валяется, а где глазастый

с автоматом. В пыльные бури они ложатся на

землю, закутываются в накидки и так спасаются

от злой стихии. Когда моджахеды пошли

с гор, в бинокль было видно: началось. Но

сколько их там? Сливаются с горами. И вдруг

вся маскировка псу под хвост. Как у бедолаги

зайца, не успевшего вовремя поменять шерсть

летнего колера на зимний окрас. Черно-белая

графика в несколько секунд проявила картину

штурма до последнего партизана.

Моджахеды на снежный момент как раз

в предбоевой сосредоточенности заполнили

склоны гор. Снег не только мишенями подставил

их под прицельный огонь, еще и по ногам ударил.

Горной козочкой не побегаешь по скользкому

покрову. Надеялись подойти вплотную

и смять горстку русских. Снег переломал планы,

повернул всё на сто восемьдесят градусов.

Наши как начали кромсать скученные мишени.

Танки, артиллерия, БМП заработали, как на

учениях. Душманы под прицельным огнем забыли

о захватнических амбициях, беспорядочно —

быть бы живу — ломанулись назад к перевалам,

дабы свалиться на другую сторону по принципу

«ведь это наши горы, они помогут нам».

Больше моджахеды не сунулись. Гарнизон

в напряжении ждал штурма почыо, на следующий

день, через день. Нет. Возможно, полевые

командиры, узнав, что появились пограничники,

поняли — малой кровыо не выйдет

операция. Могло случиться и такое: среди них

разгорелись разногласия после неудачи, и они

увели отряды по своим вотчинам. «Взяли бы

простыни, раз нет маскхалатов, — в разговоре

с ротным рассуждал Андрей, — в самый раз по

снегу идти в наступление». —«Ты че, — возразил

Шевченко, —им западло простыни —мертвых

в них заворачивают».

Ж и вы й в помощи Выш няго, в крове Б о

га Небеснаго водворится. Речет Господеви:

Заст упник м ой ecu и П р и б еж и щ е

мое, Бог мой, и уповаю на Него. Я к о Той

избавит тя от сети ловчи и от слове -

се м ят еж на, плещ ма С воим и осен и т


ем обыдет тя ист ина Его. Н е убоиш и -

ся от страха нощнаго, от стрелы лет я-

щия во дни, от вешу во тме преходяшия,,

от сряща, и беса полуденнаго. Падет от

страны твоея т ысящ а, и тма одесную

тебе, к тебе ж е не приближ ит ся, оба -

че очима твоими см от риш и и в о з д а я

ние грешникам узриш и. Я к о Ты, Г о с п о

ди, упование мое, Выш няго положил ecu

прибежище твое. Н е приидет к тебе зло,

и рана не приближится телеси твоему...

Он попросил Олюшку поискать церковнославянский

словарь, а пока упрямо запоминал.

Какие-то фразы не понимал вовсе, в других

лишь угадывал смысл. Н е приидет к т ебе

зло, и р а н а не приближ ит ся телеси твоему... —

это было ясно.

В партизанской войне трудно бывает понять

—мирный житель или с гранатой за пазухой.

Днем за сохой идет — кажется, оратай до

мозга костей, только ночыо он орало на автомат

меняет. Или крестьянствует с мотыгой, а винтовка

невдалеке припрятана. Если это Бур, то,

как говорилось выше, и вертолет «земледелец»

может снять.

В жаркой стране вода — особый продукт.

Гарнизон поначалу снабжался тулуканской водой.

Была поблизости от точки скважина, насос

глубинный английского производства. Цистерну

набрал и пользуйся. Но среди потенциальных

врагов лучше независимо жить. Поковырялись

наши знатоки на территории «точки»

и раскопали мощный ключ. Очистили его, обложили

камнями. Отличная вода. Пограничники,

прилетев на подмогу в критическую минуту,

остались в Тулукане. Командование решило

усилить гарнизон: слишком моджахеды обнаглели.

Погранцы на другой стороне реки обосновались,

в бывшем саду эмира землянок нарыли.

«Точка» получила прикрытие с заречной

части. На сопровождение колонн пограничники

не ходили, но в некоторых операциях помогали

танковому батальону.

Погранцы задачу водоснабжения реш а

ли своим способом — поставили машину для

очистки воды. Из арыка берут, пропускают

через фильтры, и готово. Машина —не из ключа

набирать. Русский человек технике больше

доверяет. Мало ли что в том же ключе, вдруг

зараза какая-нибудь, а там машина очищает,

значит, надежность стопроцентная. Никаких

тебе желтушных и других вредоносных бацилл.

Стала рота пользоваться водой от погранцов.

Хотя солдаты предпочитали из ключа

пить. В тот вечер Андрей на водовозке привез

от погранцов воды, слил в баки.

В пять утра солдат-повар докладывает:

«Товарищ прапорщик, молоко свернулось».

Что за фокус кулинарный? Не из-под коровки

молоко —сгущенное. «Закипятил воду, —

докладывает солдат последовательность поварских

действий, — сгущенку вылил в котел,

кофе делать, она свернулась, привкус горьковатый».

Андрей посмотрел на варево — лохмотья

белые плавают. Попробовал на язык, вы

плюнул —горечь. Впервые с таким поведением

сгущенки столкнулся. «Выливай к едреной бабушке!

Чай заваривай!»

Не успел повар котел вымыть, летит БТР

от погранцов: «Все живы? Никто воду не пил?

Отравлена!»

У погранцов научная основа, с периодичностью

двух раз в неделю брали воду на анализ.

Накануне вертолет прилетал, взял в лабораторию

три бутылки. Из тулуканской скважины,

из ключа, и после очистки из арыка. Какая

предпочтительнее для русского желудка. Он

может долото переварить, да на кой лишний

раз напрягать. Пяндж после химанализа, за

хлебываясь, передает: вода в бутылке № 3 отравлена

сильнейшим ядом, срочно ликвидировать

запасы! Качественней всего оказалась из

бутылки № 2 — ключевая. Из скважины тулуканской

тоже пойдет на суп с чаем. Но откуда

в арыке отрава? Причем, не вредоносная палочка

холеры, которая может в водной среде

жмть-поживать бактериологической миной до

встречи с благотворной средой человеческого

организма.

П ризвали аф ганца Хакима, лейтенанта

ХАДа (госбезопасность Афганистана). У него

был в Тулукане отряд приверженцев аф

ганской революции. В частности, занимались

разведкой. Через год Хакима убили. Личный

охранник застрелил. И с семьей его расправились.

Андрей сколько раз удивлялся в Афганистане:

какой продажный народ! Сегодня

он за одних воюет, завтра заплатили больше

вчерашние враги, начнет стрелять с удовольствием

в недавних однополчан. Бизнес.

Но в последнее время Андрей стал приходить

к мысли: продажность, подлость проникают

в русский народ. Условия, когда ты на грани

выживания, когда озабочен куском хлеба,

оскотинивают... Да и когда этот кусок с икрой,

а деньги застят глаза — тоже...

Хаким предложил сделать вид, будто ничего

не случилось, машина для очистки работает,

народ вокруг не паникует. Сам с помощниками

стал следить за берегом вверх по течению от места

забора воды. Оп-па! Появился земледелец

с мешочком. Рисовое поле к арыку подходит.

Дехканин сел у поля и вроде чем-то сугубо мирным

занялся, положив рядом с собой сумчушку.

Время от времени руку как бы невзначай

в торбу запустит, сыпанет в арык, дальше прикидывается

рисоводом. Ясно-понятно. Бойцы

Хакима — они ничем не приметные, в халатах,

как тот крестьянин-отравитель, — обошли диверсанта

(он и не понял, что по его душу земляки),

схватили за жабры с поличным. И не стали

в Пяндж в лабораторию отправлять содержимое

сумки для определения химического состава

реактива. Экспресс-анализ на месте произвели

с привлечением подозреваемого. Тут же

на бережке повалили «химика» на спину, засыпали

в рот добрую порцию порошка. Водичкой

напоили, у того глаза повылезали от дозы, что

на табун лошадей.

Хорошо, погранцы воду на анализ сдали.

Всех мог бы травануть «мирный дехканин»...

Андрей кофе с молоком любил с утра,

а если бы чай заказал?..

Ж и в ы й в помоги,и В ы ш няго, в крове Б о

га Н ебесн а го водворит ся. Речет Господеви:

З а ст у п н и к м ой ecu и Прибеж ит ,е

м ое, Б о г м ой, и у п о в а ю на Него. Я к о Той

избавит т я от сет и ловчи и от словесе

м я т е ж н а , плещ м а С воим а осенит

т я , и под криле Его надееш ися; о р у ж и

ем обы дет т я ист ина Его. Н е убоиш и -

ся от ст раха нощнаго, от стрелы лет я-

щ ия во дни, от вещи во тме преходящ ая,

от ср я щ а , и беса полуденнаго. Падет от

ст р а н ы т воея т ы сящ а , и тма одесную

т ебе, к т ебе ж е не приближ ит ся, обаче

о чим а т воим а см от риш и и воздаяние

греш никам узриш и. Я к о Ты, Г осп о

ди, у пование мое, В ы ш няго положил ecu

п р и б е ж и щ е т вое. Н е при идет к т ебе

зло, и р а н а не приближ ит ся телеси твоем

у; я ко Ангелом Своим заповест ь о т е

бе, со хранит и т я во всех пут ех твоих...

У каждого, вернувшегося с войны, есть

личные примеры везения. Пуля прошила одежду

в миллиметре от тела, осколок чикнул по

щеке. Стой чуть левее или правее — и как минимум

рана. Два раза Андрей сталкивался с невероятными

случаями...

Андрей спал, был четвертый час ночи, когда

рядовой Камалов затормошил:

— Товарищ прапорщик! Товарищ прапорщик!

Голый идет!

— Как голый? Откуда?

Пришелец оказался разведчиком из уничтоженного

разведбата.

Бандой, положившей более семидесяти

разведчиков, командовал Рахим, выпускник

академии имени Фрунзе. Наши получили информацию:

со стороны Пакистана идет караван

с оружием. Приготовились к операции.

Рахим не зря выкормыш СССР, мыслил в соответствии

с советскими учебниками по тактике

и стратегии. Применил отвлекающий маневр

— его бандиты завязали бой в стороне от

основных событий. А разведбат на исходе дня

заманили в ловушку. Разведбат должен был

караван взять в тиски. Ему самому устроили

котел в ущелье. Зажали душманы разведчиков

перед самым закатом, дабы помощь по свету не

успела подойти. Рахим прекрасно знал: ночыо

в горах воевать бесполезно.

И уничтожил разведбат. На каждом разведчике

бронежилет, но и это не помогло. Когда

утром прилетели вертолеты, на месте боя были

только полностью обнаженные обглоданные

шакалами трупы.

Но один разведчик остался в живых. Две

пули прошли впритирку с черепом. Распороли

по виску кожу головы. Кровь хлещет, лицо

залило, грудь, но это совсем другое, чем мозги

наружу. Бой затих, афганцы двинулись трофеи

собирать, раненых добивать. Услышав бородачей,

разведчик дышать перестал. Добивали

выстрелом в голову. Это обязательно. Ж ивот

разворочен, ног ли до основания нет — все одно

контрольный в голову. Добивали и раздевали

вплоть до трусов. Скальпированного разведчика

тоже освободили от обмундирования. И,

посмотрев на голову — сплошь в крови, кожа

висит — посчитали: череп вскрыт. Зачем пулю

тратить, когда сразу получил контрольную.

Лежит разведчик на камнях, не шелохнется.

Там выстрел, там... Наконец стихло, закончили

душманы мародерство, ушли. Шакалы завыли

им на смену, чувствуя кровь... Поднялся

разведчик и пошел в направлении Тулукана.

Это километров 12-14. Вышел с гор на дорогу.

Два раза слышал звук мотора, падал на обочину.

А потом увидел в ночи лампочку. Она была

только па «точке». Дизель станции работал.

Побежал на огонек.

Ему с танка, что в оцеплении:

— Стой!

— Свой я, ребята! — прокричал на русском

разведчик.

А у самого от радости горло перехватило,

не в состоянии членораздельно слова вымолвить,

мычит, рот раскрывши...

Ротный командует танкистам: «Не стрелять.

Пусть подойдет на несколько шагов, и смотрите

вокруг!»

Подумалось, может, моджахеды затеяли

какую-нибудь хитрость с голым живцом, как

с похоронной процессией на мосту... Усыпить

бдительность и ударить...

Разведчик приблизился. Ему опять с танка:

«С той!»

Танкисты смотрят в прибор ночного видения:

чисто вокруг незваного гостя. Н а дороге

стояли треноги с колючей проволокой, что на

ночь устанавливались, и гранаты на растяжках.

Визитер мог элементарно подорваться. Выслали

сапера провести голого.

Н а «точке» разведчик рассказал историю

спасения. Голову ему обработали, забинтовали.

Одели, сообщили в дивизию. Утром командир

полка на вертолете за ним прилетел. Дальше

началась комедия. Служба «молчи-молчи»

прицепилась к выжившему с дознанием. Капитан

с костистым лицом пристал: «Где ваш автомат?

Какое вы имели право бросать оружие?»

От всего разведбата осталось восемнадцать

человек, кто был в наряде на базе... Остальные

полегли в горах. Понятно, какое настроение

у разведчиков, и вдруг узнаю т об оружейных

претензиях «молчи-молчи» к своему товарищу,

кинулись к капитану с самыми серьезными

намерениями. Тот едва ноги унес в штаб дивизии.

Начальник политотдела предложил особисту

срочно делать ноги от греха подальше в Кабул.

«Ты думай, что несешь? Они каждый день

смерть видят! Убыот! Не улетишь — пеняй на

себя!» Уразумел начальник, что разведчики разорвут

капитана за неусыпную бдительность.

«В се равно кончим!» — пообещали разведчики,

узнав, что капитан слинял.

История, конечно, уникальная. Во-первых,

пули только чиркнули по голове разведчика.

Во-вторых, афганцы, стягивая с него штаны,

трусы и другую амуницию, не разобрали, что

перед ними не труп, а раненый. В-третьих, совершенно

голый сумел выйти к своим. Насчет

везения со службой «молчи-молчи» говорить

не будем — не бериевские времена.

Второй случай еще удивительнее. После

Афгана Андрея отправили служить в Европу,

в Чехословакию, которой в 1968 году помогал

отстаивать идеи социализма. Своего рода

награду получил за Афганистан. В Европах

и встретил в 1985 году Эдика Мамедова.

Эдик служил в роте, что стояла в Кишиме.

Танкист, капитан. Попал в ситуацию, нередкую

на той войне. Е1з гранатомета подбили танк,

Эдика отбросило метров на десять от развороченной

машины... Три трупа, среди них Мамедов,

отправили в Кундуз. Там тоже определили

к «двухсотым», обработали, одели, положили

в гроб. «Черный тюльпан», им был переоборудованный

под медсанчасть и морг Ил-18, шел

из Кабула, приземлился в Кундузе, догрузился,

поднялся. Гробы стоят. Тут же сопровождающие

летят. И вдруг стук. Сопровождающие

заволновались: «Что такое? Откуда? Может,

в самолете неисправность?» Один пошел к летчикам,

проинформировал экипаж о нештатном

звуке. Бортинженер послушал:

— Ребята, это ваш стучит.

— Быть не может!

— Ваш, ребята, ваш!..

Всю дорогу, как Эдика записали в разряд

«двухсоты х», — и в морге, и в гробу лежал без

признаков жизни. С двиг в чувствительности

организма, скорее всего, произош ел при перепаде

давления во время взлета, сознание вернулось.

Эдик очнулся — темнота кромешная...

Где он? Ч то? Принялся стучать...

В Ташкенте его в госпиталь поместили, потом

в Ленинград отправили, затем в Минск. Домой

пришло сообщение — погиб. Отцу сыновний

орден Красного Знамени вручили. Эдик

воевал геройски. Уже имел две Красные Звезды,

посмертно наградили Красным Знаменем,

его редко кому на той войне давали.

Получилось так, что сопровождающий был

не из кишимской роты, Эдика лично не знал,

это первое, второе — относился к счастливчикам,

кому пришла замена, войну покидал навсегда.

Радуясь за ожившего «двухсотого», за

себя — не надо выполнять скорбную миссию —

и считая, что о «воскресш ем» будет доложено

по всем инстанциям, со спокойной душой и совестью

отправился домой.

Ничего подобного. Бюрократическая машина

запнулась на уникальном случае. Родителей

никто не оповестил. Они ждут тело сына

хоронить, а оно живучим оказалось. Эдик проходит

интенсивное лечение. В Минске над беспомощными

героями пионеры шефствовали.

У Эдика правая рука толком не слушалась. Попросил

пионера написать под диктовку письмо

домой. Пионер и накатал, где по-русски, где

по-белорусски. Не очень прилежный попался.

Родители в М ахачкале получают странное

письмо. Якобы от сына. Но почему из М инска?

Почерк абсолютно не его. Может, до гибели

писалось? Нет, штамп свежий. К тому же пишущий

спраш ивает о таких деталях, которые

только Эдику известны. О сестре спрашивает,

друзей по именам называет. Как тут реагировать?

Родители, продолжая сомневаться, делают

запрос в госпиталь. Приходит официальный

машинописный ответ от главврача, подтверждающий

факт, что Эдуард М амедович М а

медов находится в госпитале после ранения.

Эдик едва снова контузию не получил, когда

мать с отцом приехали и мать упала в обморок

при виде живого сына. До последнего сомневалась,

а не чудовищная ли ошибка. Боялась,

зайдет в палату, а там чужой человек. Сколько

жила с мыслью — погиб сын...

На ту пору в Минске проходил симпозиум

с участием кудесника-хирурга Илизарова, он

забрал воина с тяжелейшей травмой позвоночника

в Курган, в свою клинику: «Я его поставлю

на ноги! Плясать будет!» И поставил. А все

равно Эдика подчистую комиссовали: отдыхай,

инвалид-ветеран-орденопосец, на заслуженной

пенсии. Он не согласился на завалинке штаны

просиживать в тридцать лет. Поехал в Москву,

прорвался на прием к министру обороны, добился

восстановления в армии.

Андрей вскоре, как Эдика отправили грузом

«д вести », закончил аф ганскую эпопею,

вернулся в Союз, а в 1985 году в Ч ехословакию

направили. И вот как-то сидит на балконе,

ды ш ит свеж им воздухом, наслаж дается

мирной вечерней тишиной, а из квартиры,

с которой соседствуют балконами, голос раздается.

М уж чина разговар и вает с собакой.

И страшно знакомый голос. О бязательно его

слышал. Но чей он? Балконы впритык, тогда

как подъезды у квартир разные. На лестничной

площадке не столкнешься. Да и дома почти

не бывал Андрей, то на полигоне, то в наряде.

С утра до позднего вечера на службе.

Говорит своей Олюшке: «С лы ш ал я этот голос

раньше. Где и когда, не помню, хоть убей.

Но слышал, до боли знакомый». Прошло какое-то

время. Сидит Андрей в комнате, время

летнее, дверь балкона нараспашку, снова знакомый

голос раздается. Да кто же это? Вышел

на балкон, снедаемый любопытством, и нехорошо

стало, черным ломануло сердце. Человек

один к одному похожий на Эдика стоит,

рядом немецкая овчарка.

— У вас брат Эдик бы л? — заи к аясь,

спросил.

— Да это я сам, Андрей! Это я — Эдик!

Перескочил Мамедов через перила балкона,

сгреб Андрея в охапку:

— Я, мой родной! Я!

И два взрослых мужика заплакали от радости

чудесной встречи, от боли за тех друзей,

кто не воскрес.

Ж и в ы й в помогли В ы ш няго, в крове Б о

га Н е б е сн а го водворит ся. Речет Господеви:

З а ст у п н и к м ой ecu и П рибеж и щ е

м ое, Б ог м ой, и у п о в а ю на Него. Я к о Той

избавит т я от сет и ловчи, и от словесе

м я т е ж н а , пл ещ м а С в о и м а осенит

тя, и под криле Его надееш ися: о р у ж и

ем обы дет т я ист ина Его. Н е убои ш и -

ся от ст раха нощнаго, от стрелы лет я

щ ая во дни, от веищ во тме преходяш ия,

от ср я щ а , и б е са пол удеинаго. П а д ет

от ст р а н ы т воея т ы сящ а, и тма одесн

у ю т ебе, к т ебе ж е не приближ ит ся,

о б а ч е о чим а т воим а см от риш и и возда

я н и е греш ников узриш и. Я к о Ты, Г о с

поди, у п о в а н и е мое, В ы ш няго полож ил

ecu прибеж ищ е твое. Н е приидет к тебе

зло, и р а н а не приближ ит ся телеси твоем

у; я к о Ангелом Своим заповестъ о т е

бе, со хранит и тя во всех п ут ех твоих.

Н а р у к а х возм ут тя, да не когда п р е-

т кнеш и о кам ень ногу твою...

Псалом звучал в Андрее. Просыпаясь среди

ночи, принимался повторять по памяти. Молитва

успокаивала, отвлекала от тягостных

воспоминаний. П овторял раз, другой... Иногда

забы вался сном, не дойдя до последних строк.

Ж ена принесла письмо от однополчанина

по Афганистану — М иши Ложкина. Миша

писал, что бросил медицину, работает менедж

ером в ф ирм е, торгую щ ей запчастям и для

автомобилей. Звал к себе в гости. Ж ил Миша

в Н иж нем Н овгороде. Они два раза встречались

после Афгана. В 1986 году Андрей был

в М оскве в командировке, М иш а специально

приехал на пару дней повидаться. В 1990 году

Андрей выкроил неделю отпуска и съездил

к боевому другу. С озванивались по праздникам.

Не по праздникам М иша звонил, будучи

в подпитии. «Андрей, держи нос бодрей! — кричал

в трубку. — Это я! Докладываю: еще жив!»

В последний год такие звонки участились.

Ложкин был фельдшером от Бога.

К олонна двигалась в боевом порядке со

скоростью пешехода. Впереди трал — инженерный

танк с двумя пятитонными катками.

Мина или фугас такой махине не страшны, переднюю

часть подкинет сантиметров на тридцать,

и дальш е танк прет. Брал все — ф угасы,

пластиковы е «и тальян ки ». М оджахеды

знали это, тоже не лаптем рис хлебали вм е

сте с иностранными советниками. Поэтому

и посреди дороги, если нет асфальтового покрытия,

жди от них мин, и по сторонам, что

не попадали под катки, не надейся на авось.

Так может вознести...

Участки, которые трал не захватывал, саперы

проверяли. В тот раз Иван Ермаков, дальневосточник

из Белогорска, и Борис Семенов из

Тюмени шли по разные стороны от танковой

колеи. Саперное вооружение — миноискатель

да щуп, который методично в почву впереди

себя воин втыкает. Если стальная заостренная

пятимиллиметровая проволока подозрительно

легко входит в грунт, значит, стоп. Очень может

быть — закладка... Миноискатель не среагирует

на «итальянку»: в ней металла всего

ничего, эту адскую машинку собаки хорошо

чувствуют, но их «на точке» не было. Фугасы

моджахеды любили делать из гильз от танковых

снарядов. Как ими разживались? Подбитый

танк улетит в пропасть, если боекомплект

не сдетонирует — вот тебе и гильзы. Душманы

размундирят боекомплект. На много фугасов

добычи хватит. Дальше берется пустая гильза,

начиняется взрывчаткой и закапы вается

на метр-полтора в вертикальном положении.

А контактные пластины стараются расположить

на дороге так, чтобы взрыв (мощнейшей,

направленной вверх силы) на середину машины

пришелся. Башня БМП подлетала на десять

и более метров. Контактные пластинки делали

из консервной банки. Для конспирации пылью

присыплют —валяется, дескать, неприглядный

сам по себе кусочек металла. Столкнувшись

с такой технологией, саперы реагировали на

любую железку на дороге. Собаки неплохо чуяли

фугасы, но, опять же, увы — не было их...

Иван и Борис идут за тралом, следом за ними,

прикрывая саперов, танк движется, естественно,

с пешеходной скоростью. А позади

бой идет. Подбили КамАЗ-цистерну, ударили

из пулеметов. На заминированных участках

моджахеды специально создавали огнем

сумятицу, дабы сломать четкость движения.

У водителя при движении в колонне одна задача

— следовать строго за впереди идущей машиной.

Моджахеды огнем давили на психику

водителей, заставляли дергаться — выскакивать

из проверенной колеи. В суматохе боя попробуй,

удержись. Один затормозил, другой

от столкновения крутит руль под свист пуль.

А чуть в сторону вильнул — можешь нарваться

на взрывоопасную неожиданность...

Саперы — мишени для моджахедов, но

делают свою работу. Километров пять дороги

впереди без асфальтового покрытия, самое

место для закладки мин. И как нередко бывает,

где не чаешь — оттуда получаешь. Из гранатомета

подбили танк, что следом за инженерным

шел. Механика-водителя кумулятивная струя

режет наповал, танк продолжает самопроизвольный

ход. Иван откуда знал, что за спиной

уже не грозная бронированная машина со скорострельной

пушкой, а неуправляемая громадина.

Все внимание сапера на мины: быстрее

проскочить опасный участок. А на него многотонная

махина прет... Борис закричал: «Берегись!»

Иван услышал предупреждение с запозданием,

прыгнул, но подбитый танк врезается

в инженерный, правая нога Ивана оказывается

в точке столкновения.

Много ли надо человеческой плоти... Танк

смял, раздробил, искалечил...

И ван в первый момент смалодушничал,

как увидел раздавленную ногу — это кровавое

месиво... Парень плечистый, рослый. Дружок

его Борис нередко подшучивал: «Иван, ты прямо

орел! Ух, девки до армии сохли, наверное!»

Иван упал с размозженной ногой, схватил автомат

и начал поворачивать дулом на себя... Потом

признался Андрею, что носил мысль: «Если

что — калекой жить не буду!» Борис молнией

среагировал, подскочил, пинком саданул по автомату:

«Ты что, братан, дурак?!» Обнял друга:

«М ы еще будем жить, Ваня!»

Андрей с М ишей Ложкиным подхватили

Ивана.

К ундуз, где госпиталь, врачи, всего-то

в тридцати километрах. Но бой идет, день на

исходе.

— М иша, как он? — Андрей спраш ивает

с надеждой.

— Ничего хорошего. В госпиталь бы его

побыстрее...

На искореженную ногу страшно смотреть.

Кости торчат, лохм отья кожи висят, куски

раздавленны х мышц, пыль смеш алась с кровыо,

грязь...

— М иш а, надо сп асать ногу! — Андрей

просит.

С М ишей в каких только переделках не побывали.

М иша и с автоматом умело обращался,

и в медицинском деле ас. Всегда до последнего

боролся за жизнь воина. Жаль, не все от него

зависело... Как-то с колонной вот также попали

в засаду. М еханику-водителю разрывная

пуля попала в шею, перебила артерию, кровь

хлещ ет. Замечательный парень — Славик Заикин

из Горького. До дембеля оставался месяц

с небольшим. М олодого на смену подготовил,

но сам ходил на операции, боялся: вдруг убыот

сменщика, и опять жди другого. «М иша, сделай

что-нибудь! — Славик рукой заж имает фонтан

крови. — Не хочу умирать! Не хочу!»

«В се хорош о будет», — М иша успокаивает,

обезболиваю щ ий укол поставил.

С ам отвернулся, сжал в бессилье кулаки,

а по лицу слезы. Они со Славиком земляки, кореш

или. В первый и последний раз видел Андрей

плачущ его Ложкина...

— Надо спасать ногу! — повторяет Андрей.

В ер то л ет, что ш ел за ранены ми, м одж а

хеды сбили на подлете. Н очь упала. Колонна

встал а. П о тем н оте д ви гаться нельзя. О хр а

нение вы стави ли, лю бой ш орох подавляется

огнем. А как быть с ранены ми? Рядом с дорогой

заброш енны й кишлак. Занесли туда Ивана

и еще шестерых бойцов. Те-то ничего, в сознании,

Иван самый тяжелый. При свете фонариков

принялись очищать рану. Андрей сельского

воспитания, с четырнадцати лет рос без

отца. Кур рубил, свиней разделывал, овец. Крови

с первых дней войны не боялся. Новичков,

да и не только, выворачивало при виде фрагментов

человеческих тел, с кровыо выворачивало.

Сколько раз Андрей части воинов собирал.

Но скальпелем орудовать не доводилось. Миша

вручил: «Помогай!» Держит ногу и командует,

где резать. В четыре руки очищают рану. Главное

— заражения избежать. При свете фонариков

орудуют. Обычных, карманных. Батарейки

сели — Андрей сбегал к колонне за новыми...

В полевых условиях, случалось, саперу, попавшему

на мину и лишившемуся ноги, прижигали

рану специальной лопаткой. В огонь

ее, затем к ноге. Варварский способ, но надежный

во избежание заражения. В жару гангрена

протекает скоротечно... Перед боевыми операциями

по проводке колонн старались не есть,

чаем ограничиться уже с вечера, и на завтрак

чайку попил — и хватит... Если ранят в полный

живот, при такой жаре перитонит обеспечен, до

госпиталя не довезут...

Капельницы с физраствором Ивану Л ожкин

ставит. Нога раздроблена, раздавлена... Но

повезло —главные кровеносные артерии целы.

Задача — сделать, что в силах, а потом пусть

в госпитале решают, как быть с конечностью.

Поначалу Иван, находясь в шоке, не чувствовал

боли. Работали по живому. Ж гутом переж

али ногу. Но долго держ ать нельзя, а стоит

отпустить, кровь опять пошла. Так раз за разом.

Боец пришел в себя, кричит. Боль — сил

нет. О безболивающий укол М иша вколол. Ыо

все медленно получается, что там при свете фонариков

сделаеш ь толком. Второй укол для

наркоза можно делать в экстренных случаях.

Иван опять кричит: «Лучш е умру, не могу терпеть!»

— «Работаем !» — М иша жестко командует.

«Терпи, мужик! — Андрей просит. — Терпи,

родной!» А времени всего три часа. Боль

адская. «Все, не могу!» — кричит боец. Второй

раз М иш а набрал шприц, обколол ногу. Под

утро опять очнулся Иван. Опять стонет, кричит.

Рану ему обработали, забинтовали, шину

сделали из четырех досок снарядного ящика...

Лиш ь рассвело, на двух БМ П , начальник

колонны, зам командира дивизии, дал лучших

води телей, отп рави ли раненых в К ундуз. Первая

БМП шла порожняком, на случай мин, вторая

след в след за ней. Долетели без потерь.

Душ маны предусмотрительно ушли ночыо.

Побоялись, что днем придут вертушки и будут

с воздуха утюжить их позиции.

Не зря боролись за ногу И вана — кость

аппаратом И лизарова в госпитале в Кундузе

нарастили. М ог И ван в С ою з после т я

желого ранения улететь от войны. О тказался.

Вернулся в Тулукан. С начала хромал.

«Ничего, — твердил, — разойдусь к дембелю!»

Разрабаты вая ногу, старался больше ходить.

«Дурилка ты, — подначивал друг Боря, — сейчас

бы летех и капитанов строил в Союзе, они

пороха не нюхали, а ты с Красной Звездой на

груди! Боевое ранение. Всех бы посылал! Как

сыр в масле катался. В самоходы бегал к девчонкам!

Они с орденами лю бят!» — «В от и не хочу

калекой к ним вернуться! Мужиком должен

прийти домой!» — «Ч е калекой-то? Ты парняга

хоть куда! А нога че? Раны украшают мужчину!»

Демобилизовался Иван «к девчонкам» без

хромоты.

Ж и в ы й в пом ощ и В ы ш няго, в крове Б о

га Н е б е сн о го водворит ся. Ренет Г осподеви:

З а ст у п н и к м ой ecu и П рибеж и ш р

м о е , Б ог м ой, и у п о в а ю на Него. Я к о Той

избавит т я от сет и ловчи, и от словесе

м я т е ж н а , пленума С в о и м а осенит

тя, и под криле Его надееш и ся: о р у ж и

ем обы дет т я ист ина Его. Н е убоиш и -

ся от ст раха нощнаго, от ст релы лет я

щим во дни, от вещи во тме преходяш ия,

от ср я щ а , и б е са п о л уден н ого . П а д е т

от. ст р а н ы т воея т ы сящ а, и т ма о д е

сн у ю тебе, к т ебе ж е не приближ ит ся,

обаче очим а т воим а см от риш и, и возд

а я н и е греш ников узриш и, я ко Ты, Г о с

поди, у п о в а н и е мое, В ы ш н я го полож ил

e c u п р и б е ж и ш р твое. Н е приидет к т е

б е зло, и р а н а не п р и б л и ж и т с я т елеси

т воем у, я к о А н гел о м С в о и м за п о вест ь

о т ебе, с о х р а и и т и т я во в с е х п у т е х

т воих. Н а р у к а х возм ут т я, да не к о г

д а п р е т к н е ш и о к а м е н ь н о гу т вою , на

а сп и д а и ва си л и ска н а ст у пиш и , и п о п е -

регии льва и змия...

Его действительно будто на руки взяли...

Об этом не рассказывал жене. Зачем нагружать

без того исстрадавш ееся сердце? Ранили

и ранили...

Хаким передал: его бойцы прознали, что

в Тулукам зашли моджахеды, восемь человек,

готовят провокацию. В такой ситуации лучше

в зародыш е ликвидировать. Комбат отряд из

пятнадцати человек направил на уничтожение

душманов. Окружили дом и впере/ь Д вухметровый

глинобитный забор, тактика преодоления

препятствия, как у мальчишек, что по садам

лазят. Один подставляет спину, другой

с нее, как с подставки, взлетает на забор, подает

руку товарищу — вот уже и второй на верхотуре.

Андрей первым заскочил, помог забраться

напарнику, рядовому мотострелку Сергееву,

и прыгнул во двор, рассуждать некогда — тактика

натиска: смять с ходу, не дать опомниться.

Прыгнул, смотрит в точку приземления,

ноги бы не переломать. И, мать честная — не

один летит туда. Граната Ф -1. А это не лимонка.

Сергеев увидел полет «эф ки » и прыгнул

обратно с забора на улицу. Крикнуть он крикнул:

«Б ереги сь!» — но Андрей уже летел на

гранату. И не свернуть от точки взрыва. Падают

навстречу друг другу посланница смерти

и определенный в качестве жертвы объект.

Всего и смог Андрей за мгновения обреченного

полета — защитился автоматом: приклад

между ног, ствол к груди, на которой никакого

бронежилета. После чего приземлился в самую

сердцевину взрыва, откуда тут же вырос

«куст» осколков. У Ф-1 они серьезные...

Спасло, что попал в эпицентр. Осколки разошлись

веером по сторонам. Не все. Панаму,

как шашкой казацкой, полосонуло. Сразу не

понял, видит: что-то перед глазами телепается.

Но что? Рукой потрогал. Поясок от панамы.

Осколок бритвой просвистел впритирку

с головой, разрезал ремешок панамы. Самой

малости не хватило до плоти.

Андрей прислушался к себе. Болыо нигде

не отозвалось. «Ж ивой!» Ринулся продолжать

атаку, давить душманов. А не совпадают боевые

намерения с возможностями ног: правая готова

вести погоню, пружинисто уперлась в землю

для рывка, левая как не родная. Будто нет ее

вовсе. Что за напасть? Еще раз дернулся в сторону

моджахедов. Потом глянул вниз — левая

ступня неестественно вывернута, из ботинка

кровища... Голову крупный осколок пощадил,

зато мимо ноги аналогичный не прошел бесцельно.

Вонзился на полную. Кость ступни, как

топором, развалило. Нога занемела, будто от

анестезии. Потому и не почувствовал.

Сергеев потом говорил: «Прыгнул на другую

сторону дувала и думаю: все — погиб старшина,

такой взрыв». Сразу после взрыва он перескочил

к Андрею.

— Старшина ранен! — закричал.

Бойцы подбежали.

— Что, — спрашивают, — в грудь?

— Нога, — показывает Андрей.

— Какая нога?! Вся грудь в крови!

Посмотрел Андрей и решил: вот она, смерть

его. Размечтался — прыгнуть на гранату и живым

остаться. Показалось: грудь и живот разворотило

до внутренностей. Кровавое месиво.

Да велики глаза у страха — ни один осколок

внутрь не вошел. Только и всего — мелочью

кожу посекло.

В Кундузе в госпитале ногу восстановили

за четыре недели. Рана заживала как на собаке,

а душа ныла. И что-то непонятное случилось

с организмом — пищу не принимал. Вылетало

все обратно уже на подступах к желудку. Ну,

день можно поголодать, другой. На четвертый

сознание начал терять. Только на капельницах

держался. Да и то, как сказать, в туалет пойдет —

туда дошкандыбает, обратно — брык и упал по

дороге. Несут воина на кровать, капельницу поставят...

Анализы раз сделали — никаких инфекций,

здоров по этим параметрам. Откуда неприятие

первых-вторых блюд? И даже чай не

хочет задерживаться в желудке. Медицина ничего

попять не может. Стресс ли, еще что... Повторно

анализы взяли. Никаких отклонений.

Десять дней усыхал Андрей, на одиннадцатый

стало восстанавливаться пищеварение.

На медицинских простынях старался о доме,

отпуске не думать. Гнал травящ ие душу

мысли. Н ельзя подсаж иваться на опасные

мечтания, когда еще десять месяцев воевать.

Больничное безделье давило тоской. Кто-то

снотворные таблетки глушил, чтобы забыться.

Андрей попробовал и отказался: сон тяжелый,

голова после него чумная. Тошнота хотя

и прошла, ел через силу.

Пр ивезли Л еш ку-связиста из Кишима,

с третьей роты. Контузия. Рассказывали, Лешка

любил ходить в рейды в кишлаки, стрелял

во все, что движется, особо не разбирая статуса

— мирный житель или бандит. «Все они

мирные до поры, до темного времени суток! —

говорил. — Потом раз — и сменил мотыгу на

автомат!» Контузия не прошла даром. Вроде

нормальный, но вдруг пожаловался Андрею:

«Лидка, жена брата, заглядывала вчера в палату,

посмотрела в мою сторону и, зараза конкретная,

не поздоровалась. Сделала морду, что

не узнала. Я им перед армией все лето дом помогал

строить, специально уволился из сельхозтехники.

А теперь она нос воротит, че с калекой

разговаривать?» Никакой жены брата,

конечно, в Кундузе быть не могло.

Андрей выписался из госпиталя в такой весовой

категории — едва ветром не унесло. Вы

шел на волю, вдохнул полной грудью, а ноги

побежали-побежали. Ветер не ураганный, а тащит,

что лист бумажный. Ему-то казалось: каким

был, прыгая на гранату, таким и остался

после лечения. А он усох до дистрофического

состояния. Брат родной не узнал. Андрей, будучи

в отпуске, у подъезда лавочку ремонтирует,

брат, как мимо чужого, прошел...

«Ты на себя посмотри в зеркало! — сжал

Андрея в объятиях, когда тот окликнул. — Ж и

вое кино про Бухенвальд!»

На двенадцать килограммов похудел Андрей

в госпитале.

Олюшка через десять минут, как он приехал,

после радостных восклицаний сказала:

«А ну, раздевайся, показывай, где ранен?» Пытался

отшутиться. «Я же знаю !» — настойчиво

требовала.

Ей приснился сон. Едут на «ГА З-51», так

в детстве возили школьников на прополку. В кузове

устанавливаются сиденья — доски с длинными

крючьями по краям за борт цепляются.

И будто едут в кузове втроем. С краю Андрей,

потом сын Сашок и Олюшка. Вдруг машина переворачивается

на бок, левая нога Андрея попадает

между бортом и землей. У остальных ни

царапины, а его левая нога раздавлена. Олюшка

сразу написала письмо. Старалась как можно

чаще посылать письма Андрею, и он, несмотря

на всю занятость, обязательно отвечал. Нередко

получал одновременно пачку весточек из дома,

военная почта не отличалась бесперебойной

доставкой корреспонденции. Увидев сон

с перевернутой машиной, Олюшка написала:

«Андрюша, умоляю, будь осторожен! Я видела

тревожный сон». Получил предупреждение

уже в госпитале.

Можно сказать, с первого афганского месяца

Андрея Олюшка начала просыпаться в четыре

утра. Не понимая — в чем дело? С завидной

постоянностью в четыре зачем-то срабатывал

внутренний будильник. Спать бы еще...

Выяснила происхождение «будильника» при

встрече с мужем: Андрей поднимался в Тулукане

около пяти утра, а временная разница между

ними по часовым поясам была один час...

Но не почувствовала приезд мужа. Зато

сын... Когда после ранения отпуск дали, Андрей

телеграммой предупреждать домашних

не стал. М ало ли что. Отменят в последний

момент или до границы не доберешься. Прибыл

сюрпризом. К дому подъезжает на такси,

в этот самый момент четырехлетний С а

шок сел на кровать, с матерыо спал, тормошит:

«М ама, мама! Мне приснился сон!» Бывало,

снились ему злые собаки, бодливые коровы.

«Хорошо, спи!» — Олюшка успокаивает. «Н е

хочу, мне приснилось, тетя говорит: твой папа

на корабле приехал с парусами! Он приехал!»

Сроду не поднимался в такую рань и вдруг

вскинулся — «папа на корабле приехал, не буду

спать». «Хорошо, хорошо, — мать гладит по

спинке, — ложись, рано еще!»

В это время звонок — откры вайте папевоину.

Ж и в ы й в помощ и Вы ш няго, в крове Б о

га Н ебесного водворит ся. Ренет Г о сп о -

деви: З аст упник м ой ecu и П р и б е ж и щ е

мое, Бог мой, и уп оваю на Н его. Я к о Той

избавит тя от сет и ловни и от сл овесе

м я т еж н а , плещ м а С в о и м а о се н и т


ем обыдет тя ист ина Его. Н е у б о и ш и -

ся от ст раха нощнаго, от ст релы лет я

щая во дни, от вещи во тме преходяш ия,

от сряща, и беса полуденпаго. П адет от

ст раны твоея т ысящ а, и т ма о д есн ую

тебе, к тебе ж е не приближ ит ся, о б а -

не онима твоима смот риш и и воздаяние

грешниковузриши. Я к о Ты, Господи, у п о

вание мое, Выш няго полож ил ecu п р и б е

ж ищ е твое. Н е приидет к тебе зло, и р а

на не приближ ит ся телеси т воем у; я к о

Ангелом Своим заповестъ о тебе, со х р а -

нит и т я во в сех п у т е х т воих. Н а р у

к а х возмут тя, да не когда прет кнеш и

о камень ногу твою, на аспида и ва си л и

ска наст упиш и, и попереш и льва и змия.

Я к о на М я упова, и избавлю и: п о к р ы ю

и , я ко позпа имя М о е . Воззовет ко М н е,

и усл ы ш у его: с ним есмъ в скорби...

Повторяя псалом, вспомнил Валентина.

Они были в дивизии в Кундузе, и о диво: посмотрели

кино. В дивизии бойцы сетовали:

привозят в основном про войну и басмачей

в Гражданскую. Андрей с Валентином с киноголодухи

были согласны на все. Тогда показывали

«Они сражались за Родину». Андрей

как-то не заострил внимания, Валентин заметил

после сеанса: «Помнишь, как креститься

начал боец во время бомбежки. Ничего уже не

зависело от него, земля вставала на дыбы вокруг

окопчика...»

Воззовет ко М не, и усл ы ш у его: с ним

есмъ в скорби...

О тпуск пролетел быстро. Андрей возвращался

в Афганистан на подъеме. Тянуло

к своим, в привычную атмосферу. В Тулукан

прилетел на вертолете, и как обухом по голове

— М иша Ложкин сообщил: «Н ету твоего

Юры Яценко». Как нету? И показалось, сумка

спортивная, что держал в руке, свинцово

потяжелела. В ней лежала баночка меда, что

мать Юры отправила сыну. Она приехала перед

самым отъездом Андрея. «Пожалуйста, —

попросила, — отвезите».

Пока Андрей после отпуска неделю проходил

адаптацию в Ташкенте, пока ставили прививки,

Юра погиб.

Андрей опекал его, уезжая в отпуск, просил

офицеров роты: «Ну, хоть этого парня сохраните,

у него одна мать».

Ю ра мог не служить. Н астоял: что я, не

мужик. И в Афганистан была возможность не

ехать. Парень толковый, разбирался в электронике,

в телевизорах, часто выполнял поручения

начальника штаба. Тот однажды вы звал

и сказал: «Вас отправляют в Афганистан, если

хочешь — оставлю в Союзе». — «Я всегда мечтал

защищать негров!» —с бравадой отказался

Юра. Он был отличным пулеметчиком. В школе

занимался стрельбой из малокалиберной

винтовки, в армии освоил пулемет.

Перед отъездом Андрея в Союз Ю ра попросил

передать матери платок и брошку. П о

жимая на прощание руку, наказал, подмигивая:

— В Кундузе перед отлетом не ешьте фарш

сосисочный!

С Юрой Андрей познакомился едва не

в первый день в Афгане. Прилетел в Кундуз,

командир полка приказал «сгонять» в Термез

с колонной битой техники. «В Тулукан успеешь,

—сказал. —Бери БТР и вперед. Дам тебе

лучшего пулеметчика. Кстати, земляк твой».

Колонна небольшая, три трала с БИМ эшками,

пара автомашин, один БТР раненый —

днище покорежено, в пропасть роняли, а так на

ходу. В сумме семь единиц, считая БТР сопровождения.

Дорога в сторону Союза не горная,

пустыня вокруг, асфальт ровненький. Асфальт

вообще в Афганистане, как говорилось выше,

замечательный.

Юра понравился не по земляческому признаку.

Основательный боец. Как только получил

приказание готовиться к операции, требование

выписал и побежал на склад за боеприпасами.

У нас ведь как: на охоту ехать —собак кормить.

Ленты пулеметные готовить, а лентонабивочная

машинка сломалась, запасной на складе нет.

Юра бойцов поднял, давай ленты вручную набивать.

Расстелили их в палатке, патроны высыпали

—и вперед до мозолей на пальцах. Полночи

потратил, но с полным боекомплектом отправился.

Подошел к начальнику штаба полка. Был

такой Мазурин. Большой мастер по «купи-продай»

операциям. Часы электронные японские

закупал коробками, технику японскую. Юра

ему: «Гранаты нужны». — «Зачем?» — «Восемь

штук положено на броневике». —«Нет, не проси

—еще взорветесь». И хоть кол ему на голове

теши — не дает. Наплевать, что на операцию

едут, главное — ЧП бы не было. Юра походил

по знакомым, набрал десятка полтора. «Н е

на себе, товарищ прапорщик, тащить. Вдруг,

тьфу-тьфу-тьфу, пригодятся».

Выдали сухпай. В нем сосисочный фарш

консервированный. Он-то и подкузьмил воинов.

В броневике сопровождения трое было:

водитель, Юра-пулеметчик и Андрей. Водила

и Юра навернули по банке фарша. По второй

открыли. Андрей, глядя на молодежь, тоже

воспылал аппетитом. Фарш на самом деле вкусный

— деликатес для солдатского рациона.

Наелись от пуза. Реакция не заставила долго

ждать. Как по команде, началась революция

в желудках. БТР замыкающим колонны шел,

функцию прикрытия осуществлял. А кто прикрытие

будет прикрывать, если ему по надобности

приспичило? Некому. Но и мочи пересилить

вулкан в животе нет. «Стой!» — Андрей

водиле командует. Колонна идет вперед, они

выскакивают, спина к спине втроем садятся,

автоматы на взвод, гранаты под руку, готовы

к круговой обороне даже без штанов. Только

суньтесь. Моджахеды не решились. Облегчились

бойцы, штаны натянули и ну догонять колонну.

БТР —скоростная машина, километров

девяносто по асфальту дает, а колонна шла не

больше пятидесяти. Только нагнали, Юра кричит:

«Не могу больше!» И так километров сто

пятьдесят свистопляска.

Юра погиб за три недели до дембеля. Подбили

из гранатомета БМП, Юра выскочил, его

из пулемета в голову. Последние десять месяцев

служил в Тулукане. Сам попросился на

«точку», командир полка с неохотой отпустил

лучшего пулеметчика.

Надо было видеть Юрину мать, когда Андрей

вручал платок и брошку от сына. Обрадовалась,

зарылась в платок лицом: «Юрочка, сыночек!

Скорей бы уж сам приехал!» — «Все будет

хорошо, — обнял за плечи Андрей. — Вернусь

из отпуска, ему как раз на дембель. Отправлю

Юру, как положено. Парень у вас настоящий!

Спасибо!»

Как было тяжело от этой смерти... Будто

сам виноват. Он и никто другой... Отговори

Юру от службы на «точке», может, остался бы

жив... И в том бою окажись с ним рядом... Знал,

что все эти «бы» — ерунда на войне, но ничего

с собой поделать не мог.

Ж и в ы й в помощ и Выш няго, в крове Б о

га Н ебесн а го водворит ся. Речет Господеви:

З а ст уп н и к м ой ecu и П рибеж ищ е

мое, Бог мой, и уповаю на Него. Я к о Той

избавит тя от сет и ловчи и от словесе

м я т е ж н а , плещ м а Своим и осенит


ем обы дет тя ист ина Его. Н е убоиш и -

ся от ст раха нощнаго, от ст релылет я-

щия во дни, от вещи во тме преходяш ия,

от срящ а, и беса полуденнаго. Падет от

ст раны твоея т ысящ а, и тма одесную

тебе, к т ебе лее не приближ ит ся, обаче

очима твоима смотриши и воздаяние

греш никовузриш и. Я к о Ты, Господи, у п о

вание мое, В ы ш няго положил ecu прибелсище

твое. Н е приидет к тебе зло, и р а

на не приближ ит ся телеси т воему; яко

Ангелом Своим заповестъ о тебе, сохранит

и тя во всех п ут ех твоих. Н а р у к а х

возм ут тя, да не когда прет кнеш и о к а

м ен ь н огу т вою , на а сп и д а и васи л и ска

н а с т у п и ш и , и п о п е р е ш и л ь в а и зм и я .

Я к о на М я уп ова, и избавлю и: п о к р ы ю

и , я к о позна имя М ое. Воззовет ко М н е ,

и усл ы ш у его: с ним есмь в ск о р б и , изм у

его, и прославлю его, долгот ою дней и с

полню его, и явлю ем у сп асение М ое.

Спроси его в Афганистане: верит ли в защитную

силу этой молитвы. Он, повидавший

столько смертей, затруднился бы ответить. Но

никогда не расставался с псалмом. Это был закон,

сделать иначе — как предать Олюшку, она

заклинала, провожая: «Н е выбрасывай! Ради

меня и Саши не выбрасывай! Держи при себе

постоянно!»

Как-то, будучи в гостях у родственников

на Украине, в Николаеве, на рынке зашел

в павильон, где работала племянница. Вдруг

заезжает инвалид на деревянной платформе

с маленькими колесиками. Такое Андрей видел

в детстве в пятидесятых-шестидесятых годах

— фронтовики, у которых от ног ничего не

осталось. Ездили на аналогичном «транспорте»,

перемещаясь с помощью рук, в которых

держали колодки — отталкиваться от земли.

У этого мужчины вместо рук — культи. Ног тоже

не было. Остаток правой длиннее, сгибался

в колене и обут в кроссовок. С его помощью

инвалид ловко передвигался на своей платформе.

Посмотрел на Андрея пронзительными синими

глазами, повернулся к прилавку:

— Наташа, — сказал свежим напористым

голосом, — сегодня мне не повредят фронтовых

пятьдесят граммов и водички запить, а Валерке

моему шоколадку.

П роворно открыл своими культями кошелек-«аппендицит»,

закрепленный на теле,

какими-то невероятными движениями, даже

показалось, что пальцы есть, отсчитал деньги.

Племянница вышла в зал, инвалид был на голову

ниже прилавка, подала пластиковый стакан.

«Как пить будет?» — подумал Андрей. Инвалид

уверенно сжал обеими культями мягкий

стакан, опрокинул. Зазвонил сотовый, вы тащил

его, и опять удивительная проворность:

ткнул кнопку и поговорил, прижав культей

к уху аппарат.

«Это Антон, — пояснила племянница, проводив

посетителя до двери, — афганец. Страшно

обижается, если относятся к нему как к инвалиду.

Живет в селе. Приезжает по выходным,

привозит табуреточки, детские стульчики —

под заказ с женой делают. Этого на жизнь не

хватает. Стоит на рынке в проходе с пластиковой

баночкой из-под майонеза, но никогда

не попросит: «Подайте». Просто стоит. Не

возьмет, если кто начнет жалеть. Ни за что.

Казалось бы, калека, увечный, но в нем т а

кая сила жизни! «Я мужик — должен кормить

семыо!» —говорит. Жена у него тоже инвалид,

а сын — нормальный мальчишка».

Андрей посмотрел через стеклянную стену

на улицу. Антон двигался на своей платформочке

в сторону остановки маршруток.

Так могло изувечить механика-водителя БМП,

если под ним взрывался фугас. Инстинктивно

сжимает рычаги, а ему бы отпустить их: взрыв

швыряет вверх, рычаги изгибаются, руки рвет,

ноги калечит взрывом, режет об металл при

выбрасывании.

«Рассказывал, — продолжала племянница,

—один в живых остался после боя. Очнулся

в госпитале, лежал и думал: «Все, я не человек,

никому не нужен». Хотел покончить с собой.

Придумывал, как бы исхитриться безрукому.

В одну ночь снится сон, спускается к нему с неба

женщина в сиянии и говорит: «А ты не думал,

почему живой? Мог бы погибнуть со всеми.

Но раз даровано тебе — обязан жить! И за

друзей тоже!» Проснулся и такую силу в себе

почувствовал, так быстро пошел на поправку...»

Репетиции

бледного мытарства

Два окна горницы выходили на юг, одно

на запад. За ними март. Снег в огороде горит

сверкающей чистотой. Щедрое весеннее светило

еще не в силах растопить его, да и, пожалуй,

не хочет рушить такую красоту. Снег искрится

под небесными лучами, переливается. Огород

идет под уклон к соседскому забору, от которого

мало что осталось. Как и от дома, стоящего

чуть выше. (Позже подойду к нему с улицы.)

Без крыши, часть стены обрушена, в проломе

виден беленый бок русской печи. Есть что-то

печально-притягательное в заброшенном жилье.

Куда подевались хозяева? Что заставило

бросить дом, оставить его без будущего?

Смерть? Болезнь? Старость? Или поиск лучшей

доли? Снег сугробом лежит у печки. Тревожна

символика —сугроб у печки.

Мы сидим с Антониной Ивановной за

столом. Трапезничаем. Великий пост. Антонина

Ивановна потчует меня грибным супом.

Искренне нахваливаю. Вкусно. Очень вкусно.

Оказывается, дело не только в грибах, которые

собирала своими руками. Готовит на луковом

бульоне. «Штучки три луковицы покрошить, —

раскрывает кулинарный секрет, — минут десять

поварить, и бульон готов. Лук выбираете

и варите хоть с чем —грибами, картофелем...»

О себе Антонина Ивановна говорит: «Н е

девичий возраст, но мой». Ей под семьдесят.

Ж ивет в домике одна. Гости частенько наезжают,

но больше одна.

— Так хорошо здесь молитва идет, — делится

сокровенным, — нигде так не молилась.

Нас познакомили с Антониной Ивановной

на православной ярмарке. Обменялись сотовыми

телефонами. Внес ее в заветный список

потенциальных собеседников, но прошло более

года, прежде чем сделал звонок, собираясь

в эти края. Не особо надеялся на положительный

результат. Однако все сложилось более

чем удачно. «Помню-помшо, — сказала Антонина

Ивановна, — давно жду, обязательно заезжайте,

когда еще рядом с моим селом окажетесь».

Разговор у нас течет по-деревенски плавно,

торопиться некуда. Антонина Ивановна рассказывает

о детстве, о том, как пришла в церковь.

— У Чехова когда-то прочитала, — Антонина

Ивановна подливает мне чай (тоже фирменный

— из иван-чая), — что жизнь каждого

человека достойна сюжета небольшого рассказа.

Вдруг что-то напишете, мои ошибки кого-то

предостерегут. Неспроста ведь нас Бог свел.

Все у него промыслительно.

Антонина Ивановна ставит заварной чайничек

на подставку из кружочков можжевельника.

— Со мной однажды была проведена репетиция

блудного мытарства, — начинает рассказ

хозяйка. — Познакомилась с мужчиной.

Зашла к подруге в библиотеку. Там и познакомились.

Владислав был начитанным интеллигентным

мужчиной. Мы спорили о Булгакове.

Я у кого-то из иерархов церкви вычитала, что

«Мастер и Маргарита» —это евангелие от сатаны.

Владислав тактично не соглашался, убедительно

говорил, что Булгаков как раз и показывает

своего Иешуа глазами сатаны, который

хочет представить Христа только человеком.

Писатель не зря первоначально называл роман

«Секретарь с копытом». А кто такой Мастер?

Самый немощный, самый бледный персонаж

романа. Он одержим, он орудие.

Мы с Владиславом частенько гуляли по

вечерам, беседовали. П ереписывались по

электронной почте. Он называл меня в письмах

«моя солнечная радость». Мало-помалу

бес меня взял в оборот, закрутил. Разы гралась

страсть. По апостолу Павлу лучше вдове

при церкви жить, а если не получается —

выходи замуж.

Венчались мы с мужем, как он инфаркт

перенес. До этого на все мои просьбы один

ответ — «потом как-нибудь». Здесь сам предложил.

Я перед этим думала-гадала, как бы

подъехать, как бы улучшить момент, подгадать

под настроение. Он вдруг: «Ну, что, мать, обвенчаемся».

В реанимации дал Богу обет обвенчаться,

если выкарабкается.

Получилось просто великолепно. Подруги

мои в церковь набежали и завалили цветами.

Время самое благодатное — сентябрь.

Одна охапку роз принесла — всю дачу обкорнала,

другая шикарнейшие хризантемы подарила...

И гладиолусы были, и георгины... Н е

делю как в оранжерее жили. Никаких ваз дома

не хватило, банки из-под солений все ушли, по

соседям собирала вазы, трехлитровые банки.

Цветы стояли на полу, на столах, комоде, подоконниках.

Муж восстановился после инфаркта на сто

процентов, да чувствовал — немного ему осталось.

Несколько раз поднимал тему: если что —

выходить замуж, как попадется хороший человек.

Начну пресекать разговоры с намеком

на траурную рамку, в полушутку бросит: «Две

головешки лучше тлеют». Обижусь на «головешку»,

он переведет: «А мне ты не разрешаешь

разве, случись что с тобой?» — «Да хоть каждый

месяц заводи новые головешки!»

За Владислава как я вы йду? Он женат.

И вообще, рассудком прекрасно понимала —

не то это, не то. Когда любишь, ты в полете,

в солнечном измерении. Тебя окрыляет,

вдохновляет чистое... Тут трусит и колбасит.

Н авязчиво сидит в голове мысль о нем. П ы

таюсь избавиться — не могу. Прихожу домой,

сразу к компьютеру, жду его писем, звонков.

А то не удержусь — сама позвоню. Вечером

могли часами разговаривать. Они спали с женой

в разных комнатах. Он брал трубку в постель,

накрывался одеялом, мы шептались...

Владислав чувствовал мою симпатию к нему.

И мои сомнения. Не торопил события, но

целенаправленно вел к развязке. Ладно бы

я искала до этого мужчину, думала — вот бы

встретить кого. Нет же. Помимо моей воли дали

его. Да так, что не выходит из головы — притяжение

постоянное.

У святых отцов вычитала: в моем случае

надо бежать, иного спасения нет. Я Бога молю

помочь, сама жду писем, эсэмэсок, звонков,

встреч. Стараюсь сдерживать себя, но в постоянном

ожидании.

Антонина И вановна подхваты вается со

стула — печка прогорела. Вызываюсь сходить

за дровами. Категорически отказывается. Только

сама. С вкусным звуком падают поленья перед

топкой. Промерзшие они именно так грохаются

на широкие плахи пола.

Антонина И вановна берет сухое полено

с припечка, начинает ножом откалы вать

щепки. С нова отказы вается от моей пом о

щи. Вдруг отклады вает полено и говорит,

что электронный паспорт брать не будет, если

начнут вводить. Спрашивала у батюшки, тот

сказал, что каждый сам выбирает, нет всеобщей

установки для православны х — брать

или нет.

— Могут начаться проблемы с выплатой

пенсий. Я решила тренироваться. На три тысячи

в месяц вполне можно прожить. А мне одна

знакомая говорит: она на тысячу живет. Деньги

дочери отдает. Как и у меня — у нее овощи

с огорода. Соленья заготавливает... То есть,

можно и на тысячу, если что... Молоко покупает

лишь чай забелить. Мясо вообще исключила

из рациона... Ну да этот скоромный продукт

меня не волнует — давно не ем. Думаю как-нибудь

провести эксперимент — попробовать месяц

на тысячу прожить...

Антонина Ивановна чиркает спичкой, подносит

к бумаге, огонь перескакивает с неё на

щепу, та подхватывает жадные язычки... Вскоре

печь начинает гудеть, тяга хорошая.

— В техникуме дружила с мальчиком, —

возвращ ается к рассказу Антонина И вановна.

—Сашечка. Вьющиеся волосы. Рослый. Глаза

—ну васильки и васильки. Застенчивый. Три

года с ним рука в руке ходили. Кино, парк, качели-карусели.

Какие-то поездки за город. Ничего

такого не было. Скажи сейчас кому — за подвиг

сочтут. А мы в те времена другими были.

Сашечка берег меня. На преддипломную практику

меня отправили в одну сторону, а его —

в другую. Расстались на полгода.

В заводском общежитии в комнате напротив

жил молодой специалист — Андрей. Мне

восемнадцать, ему двадцать один. С первого

вечера прилип, как банный лист. Не отходил.

Мне приятно, взрослы й, самостоятельны й

мужчина оказы вает знаки внимания... К аж

дый вечер куда-нибудь ведет — в кино, в театр,

на концерты. Сашечка письма через день

да каждый день шлет. Дурацкие, скажу честно.

Совсем еще мальчишечка был. Никакой

конкретики о будущем, о совместной жизни.

Неопределенность. Потом скажет: «Это ведь

само собой предполагалось, раз столько лет

дружили, значит, вместе навеки». У Андрея

ухаживания не просто так — самые серьезные

намерения. Никакого ветра в голове, уверенный

в себе, умный.

П ять месяцев мы с Андреем ж ен и хались,

а потом расписались. Свадьбу устроили

в складчину на квартире у товарища Андрея.

Таз винегрета девчонки сделали, сыр, колбаса

вареная, шампанское, шпроты... Пельмени,

правда, покупные. Водка, само собой... Я ездила

через полгорода за тортом. Сначала заказывать,

потом получать. Красивый — два лебедя,

сердечки. Привезла и не могла налюбоваться.

Андрей платье на свадьбу купил — в ателье заказывали.

Вместе материал выбирали, на крепдешине

остановились... Плечи по сей день помнят

его шершавую воздушность. Мое первое

заказное платье. Гармонист так вдохновенно

в середине вечера растянул меха, что локтем

угодил в самый центр торта. Поруш ил лебедей.

Все равно съели, и всю жизнь тот свадебный

торт, лебедей, оставшихся на рукаве гармониста,

вспоминали с Андреем.

Диплом защищала в техникуме. Уезжала

на практику девчонкой, а вернулась замужней

женщиной. Сашечка подошел, губы дрожат,

объясниться хотел, да не смог слова вы м олвить,

убежал. Обходил меня потом стороной.

И я не смогла на раз-два выбросить его из головы

— душа болела. Мы с ним ни разу за три

года не поругались. Конечно, еще нечего было

делить, тем не менее. Защитила диплом, вернулась

к мужу. Вдруг получаю телеграмму от

Сашечки. Он едет работать в Ангарск. Поезд

такой-то, вагон такой-то, стоит двадцать минут.

Просит прийти к поезду.

Сердце мое встрепенулось. Он ехал по распределению.

Накануне с мужем крупно повздорила.

Из-за какой ерунды... Гордыня, что у него,

что у меня... Смирения никакого... Одно дело

дружить, другое — семья, тогда еще не знала,

что шел период притирки. Я человек открытый,

жизнерадостный, Андрей весь в себе, лишнего

слова не скажет. После Сашечкиной телеграммы

прошлое разом накатило, накрыло. Побежала

к телефону-автомату, узнала в справочной,

когда поезд приходит. Начала собираться. Х о

телось выглядеть красиво. Собственно, что там

выбирать, как в анекдоте: надела все лучшее

сразу, другого не было. Еду в троллейбусе, на

часы то и дело гляжу — только бы не опоздать.

Вся на иголках — скорее-скорее. Выехала с хорошим

запасом времени, да все равно выскочила

из троллейбуса, через ступеньку вбежала на

крыльцо вокзала... А поезд полчаса как ушел.

Или я растревоженная предстоящей встречей

время перепутала, или справочная неправильно

сказала...

Я в слезы. Тогда на перроне, в восточной

части, памятник Ленину стоял, серебрянкой

окрашенный, рядом скамейка, села спиной

к вождю, носом хлюпаю...

Господь не дал нам увидеться. Скажи Сашечка:

давай руку! Сорвалась бы с одной дамской

сумочкой... Была готова. Я из тех — могу

на раз решиться. Тогда никаких паспортов

не требовалось ни в поездах, ни на самолетах.

Рванула бы через полстраны... И сломала себе

жизнь. Господь спас. Здесь была моя семья,

моя судьба. Я ведь на тот момент первым сыном

ходила, третий месяц шел.

Ангел Хранитель и позже удерживал, ни разу

мужу не изменила. Если только помыслом...

Четыре месяца у нас с Владиславом продолжались

переписка, прогулки, долгие беседы

по телефону. Не могла я обрубить... Однажды

сон не сон. Будто иду с ним за руку. Место

незнакомое. И снег. Сыплет-сыплет на город.

Мелкий, густой. Идем сквозь него. Не беседа

у нас, не прогулка, оба охвачены намерением

уединиться. Торопимся, почти бежим, скореескорее

остаться вдвоем. Сворачиваем в арку

дома, заходим в подъезд, длинный, как гостиничный,

коридор, комната. Владислав открывает

дверь, я вхожу первая. Кровать, постель

разобрана. Оборачиваюсь, а Владислава нет.

И дверь исчезла — гладкая стена. Будто не было

ее вовсе. И окон нет. Четыре голых стены.

Какие-то обои. Ни картин, ничего. Вдруг в комнате

возникает мужчина. Высокий, лицо удлиненное,

голову венчает шапка темных волос,

одет в атласный халат, синий почти в пол халат

с сиреневым отливом. Лицо красивое, но жесткое,

властное. Мне куда бежать? Я в его власти.

Стою растерянно. Он приближается. Спрашиваю

первое, что приходит в голову: «Почему

здесь нет окон?» — «Как это нет!» — он показывает

рукой мне за спину. Стена, которая только

что была совершенно глухой, стала стеклянной.

А за ней ныо-йоркский пейзаж с птичьего

полета. Далеко внизу море огней до горизонта,

высятся небоскребы, машины маленькими букашками

несутся...

Поворачиваюсь к мужчине, хочу спросить,

где я нахожусь? А он меняется на глазах. Если

до этого что-то отталкивающее исходило от

него, теперь он делается страшным. На лице

как маска из белого крема, а глаза злобно-красные.

У меня из головы все вылетело. Забыла

силу крестного знамени, молитвы. Ни «Отче

наш», ни «Ж ивый в помощи» не вспомнились.

Он идет ко мне, у меня в голове одно — пропала.

Вдруг само собою вырывается отчаянное:

«А я ведь девушка!» Он резко останавливается

и садится на пол, глаза горят бессильной злобой,

будто ему подсекли ноги, шага не в состоянии

ко мне сделать...

На этом все исчезло. Я до такой степени детально

запомнила происходящее... Утром поняла

—на мои молитвы Господь показал: согрешишь

и никогда не выйдешь оттуда. А сейчас

бесам блудного мытарства нечего предъявить

тебе, не за что ухватить и потащить за собой,

ты для них чиста... Пока чиста...

В тот же день позвонила двоюродной сестре

в деревню. Тамара давно звала к себе. Сорвалась

к ней, вдвоем в этом самом домике жили

весну, лето, часть осени... Я сразу сменила

сим-карту, кому надо сообщила новый номер...

Сестра год назад умерла, я за ней ходила последние

месяцы, а потом сюда перебралась,

я ведь деревенская... Здесь хорошо, церковь

рядом, на клиросе пою...

День догорал за окнами. Длинная тень от

березы легла на огороде с угла на угол. Сегодня

Евдокия-Плющиха. Святая преподобномученица

Евдокия потому получила в России

такую прибавку к своему имени, что плющит

снег в наст. В последние годы Евдокии не к чему

было приложить расплющивающую силу

— снег сходил раньше ее дня. Нынче все

по давним приметам... Антонина И вановна

наливает чай. С ам а собирает иван-чай, сушит...

Это целая наука... Я выпиваю два стакана

и откланиваюсь, пора ехать.

В маршрутке тепло, ненавязчиво мурлычет

радио у водителя, и я всю дорогу думаю об

услышанном...

Крестоходец

Цветущий гербарий из Почаева

Десятого сентября приехала с подругой Тамарой

в Почаев. На день обретения мощей преподобного

Иова Почаевского. Пациентам своим

объявила: на трое суток забудьте меня! Не

звоните, не ищите —нет Нины Владимировны!

В Почаеве до этого дважды сподобилась побывать!

На этот раз на литургии стою возле подсвечника,

и так хорошо —свечки горят, воском

пахнет... Хорошо... Смотрю, никто за подсвечником

не следит... Начала догорающие свечи

убирать, покосившиеся поправлять... На душе

умиление: служу Иову Почаевскому... Передают

свечки — ставлю...

После «Отче наш» подходит женщина:

— Спасибо-спасибо! Вот вам щёточка,

если можно, почистите, пожалуйста, подсвечник,

у нас рук не хватает...

С готовностью беру щёточку... Мне так это

нравится... Минут через пятнадцать та же самая

женщина:

— Вы не поможете нам?

Почему не помогу. Кроме меня ещё две

женщины за ней последовали. Приводит нас

в туалет для паломников и бездомников. Заранее

не предупредила, какое послушание выполнять.

Скажу честно, радостный настрой с меня

слетел. Я врач-терапевт, сталкиваться с грязыо,

кровыо, гноем приходится. Тем не менее брезгливость

присутствует.

Началась борьба. Обращаюсь к преподобному:

«Иов Почаевский, это твоя обитель, твой

дом. Ты дал задание — убрать санузлы, я в растерянности.

Помоги!» Женщина протягивает

тряпки... Лукавый, гадик мой разлюбезный,

мгновенно мыслишку подбрасывает: можно отказаться,

сослаться, мол, стойкий рвотный рефлекс

на туалетные запахи, мол, не смогу, дайте

что-нибудь другое. К тому же, думаю, с этой

уборкой я никуда не успею. В десять часов начинается

праздник. Архиерейская служба. Специально

ехала за этим... Уже выстелена дорожка

из цветов, по которой понесут раку с мощами

Иова... Монахи рассказывают, что преподобному

регулярно меняют тапочки — обходя свою

обитель, стаптывает их. Сегодня пойдёт по ковру

из цветов, а я в это время буду мыть туалеты...

Вспомнила, что в пещерном храме раки

с мощами святых Амфилохия Почаевского

и Иова Почаевского рядом. Сначала подходишь

к Амфилохию, потом к Иову. Бывает, поклоняясь

мощам Иова, прикладываешься к стеклу,

в иные дни открываю т окошечко. Во второй

мой приезд в Почаев желающих к преподобному

Иову много выстроилось. У меня, как всегда,

просьб к святому с избытком. Стою в молитвенном

состоянии. Доходит моя очередь. Наклоняюсь

и... как провалилась головой... Рака открыта,

а я не заметила. Настроилась к стеклу

приложиться, как это было в самый первый приезд,

но вдруг проваливаюсь p i... будто встретилась

с ним. Касаюсь губами его pyKPi, и возникает

контакт с невидимым миром. Рука Иова

тёплая. Не мягкая — твёрдая. И тёплая. Аромат...

Ощущение — ты рядом с живым, милостивым...

Доли секунды, людей много, до конца не осознаешь,

но произошло совершенно нереальное...

Вспомнила об этом, стоя в сомнениях в туалете

с тряпкой в руке... И напустилась на себя:

Иов дал поручение убрать помещение своего

храма, а ты, свигиока неблагодарная, еще думаешь:

делать, не делать! Он тебе честь оказал!

Великую честь!.. Не случайно женщина именно

к тебе за помощью обратилась...

Отругала себя, отбросила сомнения и вперёд...

Убирала лучше, чем дома. Никакой брезгливости,

никаких мыслей про запахи, отсутствие

резиновых перчаток, антисанитарию...

Одно в голове: как можно чище убрать!

Мы управились до начала праздника. Служительница

в благодарность провела нас так,

что оказались в шаге от дорожки из цветов,

практически в самом центре событий. Всё отлично

видно. Вот раку с мощами Иова вынесли...

И такая радость, такая благодать. Пронесли

мощи. Смотрю, все кинулись разбирать

цветы с дорожки. Я тоже веточку взяла. С тебель

с листочками...

Душа на обратной дороге пела —так хорошо

я съездила.

Как всегда, не успела порог дома переступить,

закрутило мирское: звонки от пациентов,

занедуживших друзей, знакомых...

Из Почаева привезла программку праздника,

открыткой оформленную , с ф о то гр а

фией иконы преподобного И ова Почаевского.

В спальне у меня впритык к кровати столик

с духовной литературой (скажу честно — книги

открываю нечасто). Положила на него открытку,

сверху стебелёк с листочками — память

о паломничестве.

Жизнь пошла в обычном ритме — бегом-бегом.

В конце ноября, на границе Рождественского

поста, утром просыпаюсь, и до того вставать

не хочется — не передать. Отключить бы

все телефоны и спать-спать-спать... Улеглась

поздно... Умоляю себя в третьем лице: «Н и

на, сними меня с кровати, я сегодня не долж

на опаздывать». Сразу снять не получилось, но

глаза открыла и... Что такое? Откуда? Аромат.

Головой покрутила... Бог ты мой — сухущая почаевская

веточка распустилась — от стебля выстрелили

росточки с мелкими листьями. Подлетела

с кровати без всякой помощи. Смотрю во

все глаза и зрению не верю: гербарий, что три

месяца сушился на открытке с иконой преподобного

Иова Почаевского, пустил зелёные листочки.

Пальцем потрогала — живые. Кручусь

по квартире, собираюсь и через каждые пять минут

заглядываю в спальню: может, я в прелести?

В результате (в десятый раз наклонившись

к веточке, в десятый раз понюхав, в десятый

раз тронув пальцами) прихожу к выводу, если

в прелести, то в полной.

Никому ни слова о происходящем в моей

спальне. Молчу, как разведчик под носом у врага.

К тому времени начиталась про бесовские

проделки, про козни гораздого на выдумки гадика.

Поэтому терпеливо жду развития событий.

Подруга моя Тамара, с которой в Почаев

ездили, туалеты монастырские не мыла, но веточку

тоже привезла. Спрашиваю, как у неё?

Всё нормально —как был гербарий, так и остался.

Декабрь заканчивается, моя веточка зелёная.

По-прежнему не спешу обнародовать сей

чудесный факт, но уже про себя решила: Иов

Почаевский отблагодарил за уборку санузлов.

На Рождество собрала у себя братьев и сестёр

по нашему приходу. Самых близких. Показала

им веточку. Мне говорят: «А ты батюшке

говорила? Обязательно скажи...»

Пригласила духовника, отца Иоанна, подвела

к веточке...

— Батюшка, — спрашиваю, — надо в водичку

поставить?

Он посмотрел на меня с улыбкой:

— Нет, Нина Владимировна, тут придётся

акафист читать.

Отец Иоанн не зря улыбался, говоря об

акафисте. Молитвенный келейный подвиг не

по мне. Слаба в нём. Вообще никакая.

Вечернее молитвенное правило — камень

преткновения... Страшными усилиями заставляю

себя и... полный ноль. Конечно, работа, конечно,

усталость, звонки от болящих до позднего

вечера. Но это отговорки, по большому

счёту. Утреннее правило — совсем другое дело.

Случись по уважительной причине читать

укороченный вариант —расстраиваюсь. Крайне

редко такое бывает. Вечернее правило — тысяча

причин найдётся, только бы увильнуть.

Дела незначительные — отложи, и вся недолга.

Нет, хватаюсь за любую мелочёвку, тогда

как самое важное — помолиться — увы. И это

что-то неодолимое. До смешного. Был случай,

тоже принимала гостей, сестёр по храму, хорошо

посидели, разошлись... Проводила и встала

на вечернюю молитву... Повязала косынку, не

простоволосой к Господу Богу обращаться, взяла

молитвослов, на колени опустилась перед

иконами... Через два часа просыпаюсь, ночь за

окном, нога затекла, по-прежнему на коленях

стою, плечом к стене приткнулась... Помолилась

называется... Что оставалось делать? Разобрала

постель и баиньки...

Приспособилась вечернюю молитву лёжа

читать. Помоги мне, Боже, на боку лёжа. М о

литва длится ровно минуту: «Господи Иисусе

Христе, прости за то, что сегодня сотворила

окаянное, благодарю Тебя за прошедший день.

В руце Твои предаю дух мой и всех близких моих.

Ты же мя благослови, Ты мя помилуй и живот

вечный даруй ми. Аминь».

Начинаю к причастию готовиться, тут —да,

тут как боевая лошадь, полностью отмобилизованная

на ратный труд: все правила, все каноны

вычитываю. Неделю никаких поблажек...

На исповеди каждый раз каюсь за своё нерадение

к вечерней молитве... Батюшка Иоанн

знает это и прощает. В прошлом году говорит:

— Нина Владимировна, пора вам читать

авву Дорофея.

И подарил книжечку «Душеполезные поучения».

Ч ерез неделю спраш ивает о моих

успехах.

— На одиннадцатой странице, батюшка.

Ещё неделя проходит.

— На четырнадцатой странице, батюшка.

Я же её так и не осилила до конца.

Однажды припекло, обращ аю сь к отцу

Иоанну:

— Батюшка, благословите Псалтирь читать

за дочь.

— Не благословляю. Благословляю попросить

тётю Раю. Заплатите ей, чтобы за вас читала.

Вас не благословляю. Вы же не вычитаете.

И кто потом будет виноват? Я. Не подставляйте

меня!

Когда отец Иоанн сказал об акафисте Иову

Почаевскому, я жалостно на него посмотрела:

только не это!

Он ещё говорит:

— Видимо, Иов Почаевский вам что-то

ещё готовит.

Акафиста у меня не было. Тамара, добрая

душа, скачала из интернета, распечатала, я положила

в папочку. И вычитала. Аж один раз.

На Крещение заставила себя. Подошёл Великий

пост, гадик подсовывает напоминание:

в Великий пост акафисты не читают. Я отцу

Иоанну транслирую:

— Батюшка, в Великий пост акафист тоже

читать? Нельзя ведь...

— Хотя бы молебен, — с тоской посмотрел

на меня батюшка...

К концу Великого поста веточка во второй

раз превратилась в гербарий.

Первая исповедь

Есть у меня хорошая знакомая (как это нередко

бывает, сначала пациентка, потом закадычная

знакомая) Вера Ивановна. Однажды

разговорились с ней и коснулись темы церкви.

Она спрашивает, крещёная я или нет?

— К рещ ёная, — говорю, — да на этом

вся моя вера заканчивается. Ничего не знаю.

И поздно, уже за сорок перевалило и, честно

сказать, не вчера перевалило.

Вера Ивановна улыбается:

— Не надо всё сразу. Пойдите в церковь.

Недалеко здесь храм Всех Святых. Поставьте

свечку. Постойте на службе, сколько сможете.

Люди крестятся, вы креститесь, кланяются —

и вы. Через какое-то время почувствуете, что

такое церковь. Бог даст понять. Кому-то сразу

даёт, кому-то по трудам.

У меня получилось во второй раз. Зашла,

встала. Надо мной икона Троицы, передо мной

Николай Чудотворец и покровитель моей профессии

целитель Пантелеймон. Кто есть кто, конечно,

позже узнала. Тогда без разницы —иконы

и иконы. Стою и чувствую — надо мной столб

огненный. Словами не передать — что-то необыкновенное.

Замерла, не потерять бы ощущение.

Людей мало. Вечерняя служба. Клирос поёт,

женщина в свечной лавке и ещё человек шесть.

Все крестятся, кланяются, я боюсь пошевелиться

— вдруг всё уйдёт. Замерла и думаю, люди считают:

вот, свинюка, пришла в храм Божий, а сама

стоит бесстыжим столбом —не крестится, поклоны

не делает. Длилось недолго, не могу сказать

сколько, да раз хватило времени помыслить «что

обо мне люди подумают», значит, не пару секунд.

Службы в храме Всех Святых каждый день.

Я стала заглядывать. По-другому не скажешь,

именно заглядывать. Захожанка. Есть время —

заскочу. Когда десять минут постою, свечку поставлю,

когда час. Что происходит на службе —

ничегошеньки не понимала. То Царские Врата

открыты, то закрыты, священник выходит, заходит,

с кадилом пройдётся... Хор что-то своё

поёт. Что к чему? Зато хорошо мне. Переступаю

порог церкви, в душе что-то переворачивается,

ерунда слетает...

Я такой человек, если мне хорошо, почему

друзья, что слепые котята? Начала с подруги

Тамары. Описываю ей, как в церкви благодатно.

И давлю: ты должна ходить! Убеждаю:

жизнь не идёт — летит, а ты важное упускаешь.

Подруга тоже не девочка, сын в институте...

И упрямая. Не говорит категорично

«нет», но увиливает: не знаю, мож ет быть,

когда-нибудь... Я дипломатию не развож у —

прессую. И труды не пропадают даром. Н а

чала в церковь со мной захаж ивать, книжки

читать. Мне-то некогда, она что-то читает...

Как-то звонит:

— Мне сон приснился, будто мы с тобой

зашли в церковь, но почему-то не с главного

входа, как нормальные люди, а спустились

в подвал, прошли по подземелью, поднялись по

крутой лестнице и через люк попали в церковь.

Внутри как и должно быть: иконы, батю ш ка

с кадилом. Всем хорошо, нам с тобой не очень.

По снам Тамара мастерица. Ей недавно два

мужа приснилось. Да не так, чтобы два разных.

Один супруг раздвоился. Видит, будто муж

пластиковое окно дома ставит — подгоняет,

запенивает. Душа у Тамары возрадовалась —

благоверный в кои-то веки ремонтом занялся.

Но какой-то он странноватый. Похудевший,

постройневший. Не как в жизни. В жизни муж

с проблемой — выпивает. Понемногу, но дня

не пропустит. Тамару, само собой, эта нетрезвая

регулярность напрягает. Как отвадить от

дурной привычки — не знает. У окна он подтянутый,

спортивный, работящий. Трезвый.

Сплошной позитив. Вдруг дверь распахивается,

входит ещё один муж. Вот те раз. С первого

взгляда тот самый, что у окна, при внимательном

рассмотрении — Федот, да не тот.

С животиком, лицо круглее, причёска просит

расчёску. Как в жизни. Подруга заволновалась

от увеличения количества мужей на единицу

площади. К тому времени она уже под моим

неустанным давлением начала первые шаги

к воцерковлению делать, о проделках гадика

знала. О его отношении к кресту и молитве

тоже. Начала читать: «Да воскреснет Бог...»

При этом смотрит на мужа, в дверь вошедшего,

ожидая его реакции на молитву. Он стоит

себе, как стоял, а тот, который окно ремонтировал,

сдулся.

— Вот так всегда, — смеётся Тамара, —

я-то думала, положительно изменившийся

останется, а он скрылся после молитвы. У кого

бы спросить, что сей сон значит?

Начала меня подначивать, чтобы я попросила

батюшку прокомментировать значение

сна, в котором мы в церковь через люк залезли:

— Ты батюшке примелькалась, при случае

спроси. Меня он совсем не знает.

Я к батюшке тоже ни разу не обращалась, да

никуда не денешься, Тамаре все уши прожужжала

про церковь, она даёт задание касаемо данного

вопроса, надо соответствовать. Отец Иоанн

после службы идёт, я к нему:

— Сорок с лишним лет в храм ни ногой,

наконец пришла, и так мне здесь нравится, но

по большому счёту не знаю, зачем к вам скоро

год как хожу? А ещё подруге сон приснился...

Рассказала. Он заулыбался:

— Через люк в церковь не ходят. Готовьтесь

к исповеди, причастию, в следующую субботу

к восьми утра будьте.

Зашёл в алтарь, вынес тоненькую книжечку

«Страх Божий». Кроме креста на облож

ке никаких иллюстраций, чёрный шрифт по

всем страницам. Для меня, которая в церкви

даже не в первом классе, и вдруг нет картинок,

как так?

Полистала книжечку дома, почитала —

дебри для моего ума. Лес непролазный. А вдруг

батюшка спросит, что из книги уяснила? Позор

на мои седины, хоть и закрашенные. Д у

маю, жила без причастия и дальше, похоже,

придётся. Буду просто так ходить в церковь.

М ало ли какой сон Т ам ара увидит? Но день

проходит, другой... А тут ещё одиннадцатое

сен тября — праздн и к У секновения главы

И оанна П редтечи. О ткры ла православны й

календарь, прочитала про Крестителя и прорвало

— как начала вспоминать грехи один за

другим... С виду порядочная женщина, на самом

деле... Батю ш ка сказал: «К айтесь в том,

что вас гложет». Меня столько всего гложет...

Что батюшка подумает, если пойду ему на исповеди

перечислять? И начался мандраж, как

у нерадивого студента, что тянул-тянул, а как

пару дней до экзамена осталось, завибрировал

в страхе: учи не учи — всё равно завалю.

Думаю, бегала ты, Нина, в миру без исповеди

и причастия, чеши в том же духе дальше.

Понятно, чья это работа. Гадик, что внутри

меня сорок с лишком лет преспокойненько существовал,

заволновался от темы причастия.

Такой огонь на его голову! С разных сторон нашёптывает:

зачем тебе какие-то таинства? Сама

подумай — зачем?

Но и Ангел Хранитель не безучастно на

старания гадика смотрит... Пусть и не уразумела

из книжки, подаренной батюшкой, что

такое страх Божий, но страх меня обуял. Хоть

и милостив Бог, нельзя перед Ним крутить:

сейчас иду, через полчаса — уже нет. Это ведь

не на свидание, прости меня, Господи. И священнику

обещала...

После разговора с батюшкой о Тамарином

сне Вере Ивановне проговорилась по телефону,

что собралась на первую исповедь.

Недели за две до этого с Верой Ивановной

случилось несчастье —сломала шейку бедра.

Поехала на курорт, пошла в поликлинику, пол

плиткой покрыт, и надо такому случиться, перед

самым её приходом помыли, ступила, нога

поехала...

— Видно, Бога прогневила, — вздохнула,

описывая, как поскользнулась и упала.

Когда сказала Вере Ивановне о подготовке

к причастию, она обрадовалась:

— Помогай вам Господь.

В пятницу вечером звонит:

— Вы у всех попросили прощения?

— А что это такое?

— Перед исповедыо надо попросить прощения

у родных, близких.

— Уже ничего не надо, уже никуда не иду!

Вера Ивановна разволновалась:

— Что вы такое говорите, Нина Владимировна?!

Нельзя так!

Но гадик вцепился в меня, видит, что от

свиного корыта отползаю, ухватился за ногу,

держит изо всех сил.

— Поздно, —говорю под его диктовку, —

пить боржом. Поздно воцерковляться.

Вера Ивановна решительным голосом:

— Я не могу к вам подойти, так бы прибежала,

зайдите ко мне, пожалуйста, умоляю: зайдите!

Вера Ивановна через два дома живёт. Пришла

к ней, она книжечку даёт:

— П рочитайте две главки — «У чаш и»

и «К ак готовиться к исповеди». Только эти

шесть страничек. Ничего больше — ни до, ни

после. И вообще, ничего не читайте. Ложитесь

спать. Прекращайте себя истязать. Как будет,

так и будет. Просите Господа, чтобы по немощи

ваш ей не лиш ил Своей благодати. Будет

очередь на исповедь — стойте до последнего.

Вы в жизни такая решительная, я не узнаю вас,

Нина Владимировна...

Дала мне твёрдую установку.

Я очередь выстояла. Хартия с грехами на

две страницы со мной. Х оть и сомневалась

всю неделю, идти или нет на исповедь, всё

равно писала. Под епитрахилью, как выяснилось,

читать неудобно по бумажке, будто со

ш паргалкой на экзамене. П опыталась было,

но тык-мык и остановилась... Опустила руку

со шпаргалкой, а оно вдруг само пошло-пошло

вперемешку со слезами. Говорила, говорила,

не знаю сколько, но долго. Наконец выговорилась,

батюшка прочитал разрешительную

молитву... О тош ла от него... Слава Богу, всё...

И тут же испугалась, меня снова прорвало:

сколько всего за кадром осталось... И о том не

сказала, и это не назвала... Как же причащаться

с таким грузом? С десяток грехов разом вспомнила.

М етнулась с ними к батюшке... Но во

время приструнила себя, что уж я, совсем, что

ли? По второму кругу лезть под епитрахиль.

Встала перед алтарём: «Господи, я отрекаюсь

от неназванных священнику грехов, от волнения

запамятовала — отрекаюсь! Прости меня,

Господи, и помилуй».

• Причастилась, отошла от чаши, один поздравляет,

второй, третий... За год примелькалась

в церкви, с кем-то здороваться начала.

Улыбаются, поздравляют. Вера И вановна позвонила:

— Как я рада за вас! Как рада! Поздравляю!

Думаю, с чем гюздравлять-то? С чем? Столько

грязи накопила! Только с виду приличная

женщина, на самом деле одна паутина и грязь!

Сутки не могла ни с кем общаться. В себя

приходила...

Крестный ход

На Вознесение подруга Тамара огорошила:

— В августе идём в П очаевскую л авру

с крестным ходом.

— Мечтать не вредно.

— При чёхм здесь мечтать, не мечтать. Идём

и всё!

— Какой из меня ходок? — обратилась к её

здравомыслию. — На пятый этаж без двух остарговок

подняться не могу! Там надо по сорок километров

в день! Ты только представь — сорок

километров пешком! И это в течение недели

без всяких днёвок-остановок! С утра до вечера,

с утра до вечера...

— Пресвятая Богородица доведёт!

— Да и тебе, — говорю, — с твоим давлением

дома надо сидеть. Я как врач...

— Ты думаешь, —напирает Тамара, —идут

стройными рядами спортсмены со справками

от врачей? Каких только, говорят, нет крестоходцев.

На костылях и на колясках, больные

и немощные. Беременные идут! Дети самых

разных возрастов! И мы с Божьей помощью,

с молитвой дойдём. У тебя что —скорбей нет?

Не с чем к Господу Богу обратиться? Вот и надо

совершить подвиг крестного хода.

Есть, конечно, скорби. Брат тяжело заболел...

Онкология. Молюсь за него. Но, тут Тамара

права, к Иову Почаевскому сходить, попросить

его молитв, совсем другое дело...

Тамара, которая когда-то увиливала от разговоров

о церкви, стала активной прихожанкой.

С ней я не потерпела фиаско на миссионерском

фронте. «Молодец, подруга, —благодарит

Тамара, — продавила мою непроходимую дремучесть,

открыла глаза». С крестным ходом

обратная картина — Тамара за меня взялась.

И уговорила-таки. К Успенскому посту я окончательно

решилась. Кроссовки купила, панаму,

спальный мешок у соседей взяла. В жизни

в таких мешках не почивала, на пятом десятке

буду осваивать. Расстелила на полу, залезла...

Не перина, явно не перина...

Вечером уезжать, утром Тамара звонит —

у неё отбой. Матери ночыо скорую вызывала...

На второй крестный ход я сама оказалась за

день до отхода в критической ситуации. Дочь

сковырнула прыщик на лице, моментом раздуло...

Живёт в Новой Каховке. Сваты в панике,

врач требует везти в Херсон, в челюстную

хирургию —резать. Температура 39. Я по телефону

начала разруливать: делай то-то и тото,

приложи противовоспалительное... О бязательно

алоэ... Прими антибиотики. Процедуры

назначила, лекарства прописала...

— Хирург, —говорю, —в последнюю очередь...

Дочь плачет:

— Мамочка, ты так хотела пойти с крестным

ходом, а я...

Сваты в шоке. Какой такой крестный ход,

когда врач требует: «Вы потеряете ребёнка. Везите

на операцию!» А родная мать запрещает

оперативное вмешательство, да ещё вдобавок

лыжи смазала в какой-то поход по святым местам...

Сват (человек не из маленьких — мэр

города) негодует... Но дочь маму слушается...

К вечеру температура спала. Мой бес, гадик

пакостный, понял, перехитрить не удалось,

угомонился. До времени, конечно...

Тамарин гадик заставил-таки её остаться дома.

Я запаниковала: куда без неё? Нет, без неё не

пойду. Ни разу не была, ничего, никого не знаю...

Значит, не судьба, отложим до следующего года.

Будем молиться дома. И со спокойной душой

занялась уборкой квартиры. Завтра ведь праздник

— Преображение Господне. Пыль протираю,

палас пылесошу. Тамара звонит:

— Собралась?

— Не, — говорю (на радость гадика), — на

будущий год вместе пойдём! Мы с Тамарой ходим

парой.

— Ты это выбрось из головы! — напустилась

подруга. — Иди за себя и за меня. Я с тобой

записки передам. Молебен за маму закажешь,

сорокоуст. Никуда не уходи, сейчас приеду!

За два часа до отправления автобуса привезла

рюкзак, бросила посреди квартиры:

— Собирайся! И никаких колебаний! Решение

принято, обжалованию не подлежит!

Побросали в рюкзак вещи...

Молодец подруга — выпихнула меня!

В Каменец-Подольск никогда до этого не

заносила судьба, ничего не знаю. «Господи, помоги.

Ангел-хранитель, проведи». Рано утром

приехала. Т ам ара наводку дала — прямиком

с автовокзала в храм Александра Невского. Из

автобуса вышла, раннее утро, смотрю — монах.

Н аверное, на крестный ход, пристроилась за

ним, и точно. О тстояла литургию. После неё

батю ш ка приглаш ает к трапезе. Возле храма

накрыли столы для крестоходцев. Потрапезничали

и отправились к храму, что на выходе

из города. Старт оттуда. Владыка местный отслужил

молебен, благословил крестный ход...

Так хорошо я пошла... День расчудесный.

В небе солнышко и нежарко, ветерок. Благодарю

Бога, что сделал крестоходцем, не попустил

гадику задержать, отговорить, оставить на

берегу... Несу с собой икону Иова Почаевского,

прошу: «Моли Бога о мне, преподобный...»

Сомнения позади, мирским заботам помашем

ручкой — я иду! У всех подъём. Праздник

сегодня — Преображение Господа нашего Иисуса

Христа! И нам, грешным, Господь дал крестный

ход для преображения. Стартует ход всегда

девятнадцатого августа, в Почаев приходит двадцать

пятого. До Успения Пресвятой Богородицы

крестоходцы получают благословение жить

в лавре. Никаких гостиниц на семь тысяч не хватит,

паломникам открывают на ночь храмы.

Через час омрачила праздник первая мозоль.

Кроссовки удобные, да не разношенные.

В них бы походить предварительно. Ко второму

привалу немощность бренного тела начала

ощущаться в полной мере. В миру разбалована:

без душа не могу, пару остановок пешком

пройти — лень. Ещё только начался ход, а уже

ступни горят, руки-ноги отекли, плечи рю к

зак оттянул. Первую ночь всё ныло. На бок ляжешь

— плохо, на спину — не лучше. Крутилась,

крутилась в спальнике. Подъём в три часа.

И хоть криком кричи, ступни — одна сплошная

мозоль. Стоять больно, а как идти?

Пошкандыбала, повторяя про себя: «Господи,

помоги! Господи, помоги!» Но... кончаюсь.

Кроме мозолей колено на левой ноге заныло.

Старая болячка, в студенческие времена ушибла,

теперь чуть переходишь... Гадик обрадовался,

шепчет: «Ниночка, а что тебе мешает?

В рюкзачке денежка лежит, в село зайдём, там

остановочка автобусная, на маршруточку сядешь

и доедешь до Почаева, ножки помоешь,

в храме помолишься, и встретишь крестный ход.

Сходят ведь с него люди, а за них потом крестоходцы

молятся... И за тебя помолятся... Если тебе

невмоготу — умирать, что ли, в чистом поле?

Э го ведь хуже, во сто крат хуже, подумай сама —

хлопот людям сколько доставишь...»

Так он сладко напевает. Так медово уговаривает.

Но Ангел тоже не молчит, убеждает:

«Терпи — не сходи». Уговаривает: «Ты сможешь,

выдержишь!»

Я и сама знаю: нельзя малодушничать. Ситуация

с братом такая, что если чем и могу помочь,

то только молитвами к Богу.

Накануне на привале мужчина показывал

схему крестного хода. На карте красным фломастером

отмечены сёла, через которые проходим.

Я для себя решаю: мне нужна эта карта. На обе

ноги хромаю и Ангела Хранителя прошу донести

до привала, а в голове мысль бьётся: найду

мужчину, перерисую схему и как бы ни было

плохо — преодолею маршрут! Хоть на карачках.

Не приду в Почаев со всеми вместе двадцать

пятого августа, на день позже дойду... Или

на два... Да хоть на месяц — всё равно доползу.

Ч ерез «не могу» иду на мозолях и молю

Иова Почаевского о помощи (икона его поверх

кофточки на груди). Прошу простить меня,

окаянную: по его молитвам Господь Бог явил

мне чудо, а я, свишока такая, по лени своей не

поливала акафистом распустившуюся веточку,

засушила её. И ещё раздумываю: не сесть

ли в маршрутку? Нет, говорю преподобному

Иову, не на маршрутке к тебе приеду, батюшка

ты наш родной, а по маршруту крестного хода

приду просить у тебя прощения и просить

твоего заступничества!..

Утрамбовываю в голове эту мысль, ничего

вокруг не слышу, вдруг: «Привал! Привал!

Привал!» Батюшка Виктор, который вёл крестный

ход, благословил сделать остановку. Упала,

где стояла. Отвалилась на спину, не сняв

рюкзака, лежу. Немного отдышалась и делаю

открытие: колено не болит. Я, хоть и доктор,

а сразу не заметила перемены в организме. Мозоли

полопались, вода вышла. Дух животворящий

заставил замолчать немощное тело, прекратить

нытьё.

И я не стала искать мужчину со схемой.

В другой раз плечи отваливались. Н евмоготу

сделалось. Рю кзак и так и сяк поправляю

— бесполезно. Мне бы пару кусков поролона

взять, на плечи под лямки, да кто же

знал. Пыталась на ходу за дно рюкзак поддерживать

— не легче... Выкинуть бы его подальше.

Килограммов десять если и наберётся, но

плечи отрываются. Гадик нашёл на чём за

острить внимание — борись с рюкзаком вместо

молитвы. Мучаюсь ему на радость... И вижу,

на обочине мужчина вокруг девочки охает,

папа с дочкой, лет семь девчушечке, то ли отравилась,

то ли что... Тошнит бедняжку. У меня

в ненавистном рюкзаке аптечка. В ней смекта.

Думаю, с молитвой сейчас дадим. Снимаю

рюкзак, достаю, тут же кто-то кружечку со святой

водичкой протянул... Приняла девочка порошок.

Я пошла дальше, через час на привале

осенило: ни разу про рюкзак не вспомнила. Ни

разу! Сколько та смекта весит — один грамм!

А будто полрюкзака вынула.

На третий день крестного хода выпало воскресенье.

Проснулась с мыслью: неужели снова

вставать на все мои мозоли? С Божьей помощью,

с молитвой поднялась. Мой гадик тут лее

принялся за работу. Ему то что —мозолей у него

нет, рюкзака нет, одна задача: портить своими

пакостями крестный ход. Подходов в его

копилке много. В тог раз тоска накатила: сегодня

воскресенье, литургия в нашем храме, все

мои братья и сестры по приходу собрались...

Это был первый год, когда я, начиная с Великого

поста, ни одно воскресенье, ни одну литургию

не пропустила. Такой регулярности не

наблюдалось никогда прелсде — полгода калсдое

воскресенье на слулсбе и вот — прогульщица.

Уныло размышляю об этом прискорбном

факте, а сама тем временем поравнялась

с монахиней, лет восемьдесят старушке, явно

ещё с советских времён в монастыре. Мало,

возраст не девичий, ходок такой, что я против

неё при всех моих мозолях олимпиец. Ноги

у монашки больные, на две палочки опирается.

С сопровождающей. Вдруг сотовый телефон

у сопровождающей зазвонил, она передаёт

монашке, та берёт и начинает восторженно

в трубку частить: «Третьи сутки сплошная

литургия! Сплошная литургия с утра до вечера!

Такая благодать! Такая благодать! Спасибо

Господу Богу, сподобил ещё раз пойти!»

Гадика моего перекосило! Подсыпала монахиня

перцу рогатому паршивцу.

В другой раз иду на автопилоте... Упасть

бы и не вставать. А девчушечка-крохотулечка

свернула с дороги и бегом-бегом, только пяточки

сверкают, в сторону — цветы увидела на лугу.

Нарвала букетик и снова бегом: «М ама, мамочка!»

Голосок —колокольчик звонкий. Пока

я прошкандыбала пятьдесят метров, она в три

раза больше накрутила вприпрыжку, и хоть бы

мозолик какой.

— Что значит дитё безгрешное, — покачала

головой женщина, что рядом со мной шла, —

а мы, окаянные...

Взрослым всем несладко приходилось. На

привалах начиналась поголовная полевая медицина.

Чуть присели, сразу башмаки долой

и ну зализы вать раны. Подорожник прикладываем,

бинты мотаем...

Второй крестный ход прошла с друзьями.

И лучше, и хуже. Плохо — надо подстраиваться.

Один идёшь, как тебе заблагорассудится:

есть силы — ускорился до головы колонны, нет

быстроты — с арьергардом плетёшься. Захотелось

коллективно помолиться, всегда имеется

такая возможность, какая-нибудь группа, и не

одна, обязательно акафист по дороге читает.

Со своей компанией надо в её ритме шагать.

Что ещё плохо: не избежать досужих разговоров,

когда ля-ля-ля, три рубля, а потом глядь —

час (гадик в ладоши хлопает) проболтал и, вместо

молитвы...

Перед глазами семья (это из первого крестного

хода), человек двенадцать-четырнадцать.

С одного края возрастной шкалы бабуля, этакая

мощная, крепкая старуха, с другого — внучок,

лет двенадцать мальчишечке, посередине

бабулины сыновья, дочки, зятья, невестки. Все

большие, красивые. Видно, бабуля во внуке

души не чает. Старшие мужчины читают акафист,

остальные подчитывают. Бабуля идёт

с посохом. Сухая палка метра полтора. И чтото

внук к ней обратился: «Бабуля, бабуля».

Она посох ему ко лбу: «Сынку, акафыст». Не

ударила, но ткнула твёрдой рукой. Я к ним

пристроилась, акафист вместе с ними читаю.

Закончили, бабуля к внуку: «Ш то, сыночку,

ты хотив?»

Идёт мужчина, лет сорок, с мальчиком,

тому лет десять, может, меньше. Заморился

ребёнок: «Папа, папочка, ножки устали». Папа

ему: «Сынок, в тебе двадцать килограммов,

а во мне семьдесят. Мои ноги несут в три с половиной

раза большую тяжесть, чем твои! Терпи,

скоро привал».

Я в первый свой крестный ход песню выучила:

«Пресвятая, Пресвятая Богородице, спаси

нас. Непобедимая Победо, святые Ангелы,

Херувимы, Серафимы и Архангелы, молите

Бога о нас...» Много раз пели её. После этого

в миру, если надо успокоиться, начинаю про

себя: «Пресвятая, Пресвятая Богородице, спаси

нас...» Помогает обязательно. И в крестном

ходе помогала...

Молдаване как пели! Пожалуй, треть всего

хода —молдаване. Молдавия рядом. И вера

у них твёрдая. Можно было встретить — идёт

село целым приходом, человек пятьдесят. Во

главе с батюшкой. Он как квочечка с ними.

Впереди несут крест. Голосищи изумительные.

Поют на молдавском, русском, украинском.

Я под вечер к ним пристроилась. Солнце уже

начинало садиться... Они как начали петь. Одну

песню заканчивают, тут же другую... И ты

улетаешь от счастья. Идёт мамочка и семеро

сыновей-богатырей. Батюшка им зычным голосом:

«Благословляю!» Они как запели на голоса:

«Ты не пой, соловей...»

Неделю провела на православной планете.

Первый мат услышала в Почаеве: после крестного

хода вышла в город, и как током ударило...

Во всех сёлах по пути будто родню близкую

встречали. В иных местах столы ломились...

Накормить семь тысяч... И ведь всем хватало,

ещё и с собой давали. И так вкусно. Дома, собираясь,

в рюкзак какую-то еду положила — семечек,

орешков. Но уже самое первое село пригласило

к трапезе. Я как посмотрела, сколько

постных блюд! Кое-что соображала, не один

год постилась. Не как в первый свой пост, когда

только хлеб и халву ела. На халву с тех пор

смотреть не могу. А тут такое изобилие, такое

разнообразие, да так вкусно... Можно было

в сёлах на ночлег попроситься, пускали... Но

я, как и большинство (никакого села не хватит

на столько тысяч), спала под открытым небом.

Только католическое село Зайчики не привечает

крестный ход. Им лучше, если бы мы вообще

к ним не заходили.

После каждого села прибавлялось у крестоходцев

записочек в лавру. Я тоже пухлую

стопочку принесла. В лавре благословляют от

крестного хода записочки бесплатно принимать.

Но всё равно с ними передавали пожертвования

в монастырь...

В последний вечер спускаемся с пригорка,

я в хвосте оказалась, впереди- весь крестный

ход... Растянулся — не один километр... Идутидут-идут

люди. Смотрю вниз и первая мысль:

слава тебе, Боже, сегодня последняя ночь,

совсем немного осталось, завтра буду в л авре.

О тмучилась. Гадик тут лее подсовы вает

мы слиш ку: на следующий год пусть Тамара

за двоих идёт.

Рядом со мной женщины, явно под семьдесят

обеим, ухоженные, бодренькие, будто и не

отмахали двести с гаком километров. Одна из

них — с сожалением:

— Последняя ночка осталась!

Другая:

— Господи, дай дожить до следующего года!

До следующего крестного хода.

Ещё раз гадик мой получил по башке рогатой!

В тот вечер на последний привал встали,

я в голову крестного хода переместилась, как

же — тороплюсь первой в лавру. Отец Виктор,

который вёл ход, обращается к нам:

— Завтра в три часа подъём, полчаса на всё

про всё, в половине четвёртого молитва и выходим.

Потом устроил разбор полётов. Как начал

нас ругать напоследок. Басом своим:

— Кто благословлял час назад на привал?

Почему упали все? Кто благословлял в источнике

купаться? Нужно было всего-то умыться

и платочки помочить. Нет, полезли с головой.

Почему вчера бравая компания обогнала

крестный ход, впереди пошла? Впереди у нас

сама Пресвятая Богородица, а мы, окаянные,

по Её стопочкам... Только Ей во след!

Грехов набралось у хода... Перечислил все

и скомандовал:

— А теперь молимся! Сорок раз читаем

«Отче наш », чтобы крестный ход не вменился

нам во грех.

И все семь тысяч, как один, запели «Отче

наш»... Сорок раз подряд... Где ещё такую молитву

услы ш иш ь? Когда ещё с таким хором

споёшь?

Прошла последняя ночь, отгорело последнее

утро, наконец последний привал, до лавры

часа два. Отдохнули, отец Виктор отдаёт

приказ:

— М олитвы, акафисты, песнопения прекращаем!

До самой лавры читаем только «Господи,

помилуй».

И все-все-все два часа кряду: «Господи, помилуй.

Господи, помилуй. Господи, помилуй...»

Мужчины басят, детки ангельскими голосами

стараются... Голос у меня маленький, но и я на

каждом шагу: «Господи, помилуй. Господи, помилуй.

Господи, помилуй!»

И вдруг далеко впереди вспыхнули золотом

купола лавры! Боже, какое счастье перекреститься

на них. Ты дошла! Дошла! Пересилила!

Перетерпела! Переборола! Не послушалась

гад и ка!

У ворот лавры встречают батюшки. У всех

пасхальное настроение. Такие паломники раз

в году бывают. Крестный ход встаёт на колени.

Служится молебен. Стою на коленях, а слёзы

текут, текут. Непонятно, откуда берутся...

В ворота заходим, батюшки щедро окропляют

святой водой... И вдруг крестный ход запел:

«И о детях своих, Богородице, перед Сыном

Твоим помолись, Ты прости нас всех, Богородице,

и на страшном суде заступись». Семь

дней вместе молились, пели, терпели. Это наша

последняя песня. Богородица ждала нас, вела,

встретила радостью!

Во дворе лавры знакомая окликнула, днём

раньше приехала, я сказать ничего не могу в ответ,

слёзы текут, текут... А на душе счастье... Ни

с чем не сравнимое счастье...

Что сказать в заключение? Иов Почаевский

простил мне гербарий. Простил и помолился

Господу Богу за моего брата.

Oi{hci в рай

Ш ло венчание. Первое в недавно освященной

церкви. К запаху ладана примешивались

запахи помещения, недавно покинутого строителями,

— свежей краски, штукатурки... И священник

был ослепительно молодой, в новеньком

золотистом облачении, чернобородый, сероглазый,

с румянцем на щеках... Под стать возрасту

батюшки клирошане, можно сказать, девчонки.

На этом фоне сразу бросалось в глаза — жених

с невестой несколько припозднились с таинством.

Оно венчало тридцатилетие их совместной

жизни. «М олодые» отмечали юбилей супружества,

как это стало модным в последнее время,

с привлечением церкви. И то — слава Богу.

Гостей на торж ество собралось предостаточно,

в основном возраста венчающихся — за

пятьдесят. Н арядно одетые, с охапками цветов,

они заполнили небольш ую церковь, что

было для нее пока что уникальным явлением.

Храм еще не мог похвастаться обилием прихожан,

многолюдьем на службах. Первую сам о

стоятельную после освящения храма литургию

отец Анатолий служил полтора месяц назад

при пяти бабульках, не считая клирошан —жены

батюшки и двух ее подружек, призванных

на помощь...

С вящ енник второй раз вел пару вокруг

аналоя, когда заметил своего отца. Как всегда

в джинсах, серая из тонкой шерсти с отлож

ным воротником толстовка навыпуск, черные

волосы до плеч, в руке большой букет белых

роз. Батюшка Анатолий решил —родитель тоже

из знакомых венчающихся.

Так и оказалось. Отец по завершении таинства

вручил виновникам торжества цветы,

затем подошел к сыну.

— Толя, не знаю, как и обращаться к тебе?

— сказал. — Ты теперь в сане. Поздравляю.

Сын пожал плечами.

— Красивая у тебя церковь, — промолвил

отец, подняв взгляд к куполу, сиявшему сахарной

белизной. Там на самом верху он бы посоветовал

написать образ Спаса Нерукотворного.

Или... В одной церкви видел изнутри на куполе

золотой круг, с исходящими от него лучами,

в него вписан красный треугольник, в котором

огромными белыми буквами надпись по-старославянски:

«БО Г». Нет, та церковь высоченная,

надпись далеко-далеко от смотрящего, барабан

с узкими частыми окнами, поэтому буквы горят

в солнечном свете. Здесь не хватит высоты,

чтобы дух захватило у обратившего взор

к высшей точке храма.

— До полной красоты еще работать и работать,

— возразил сын.

— Я помогу.

От отца не ускользнула скептическая усмешка,

пробежавшая по лицу священника.

...Художником Алексей был редким. Еще

в институте проявил себя вполне зрелым м а

стером. Быстро проскочил период ребячества

с модничаньем, попугайством, когда отсутствие

своего прячется за попытками удивить

оригинальностью. Рисовал уверенно, свежо.

Без выпендрежа и зауми.

Жена Елена умерла в неполные сорок. В неполные

свои, в неполные его. Уходила тяжело —

рак. До последнего ее вздоха Алексей верил

в чудо: поправится, не может такая необыкновенная

женщина, красавица, доброй души человек

уйти в небытие. После похорон жутко

запил. Бросил рисовать, распродавал картины

и беспробудно пил. Сына Толю забрала теща.

Позже Алексей откажется от него официально,

чтобы сын в статусе сироты получал ф и

нансовую поддержку государства. Такой вот

никчемный папа, с атрофированным чувством

отцовства. Не принимал участия в воспитании

чада при живой жене (весь был в творчестве),

с ее смертью и вовсе вычеркнул Толю из своей

жизни. Если вообще вписывал когда-нибудь.

Первый запой окончился чудесным образом.

Увидел во сне жену. Будто бы он смотрит

в окно, а Елена идет по сельской улице. Беленые

хатки, черепицей крытые, пирамидальный тополь,

листвой трепещущий, на Елене малиновое

в белый горошек платье, рукава ф онариком.

Алексей бросился открывать окно, чтобы

обратить на себя внимание, крикнуть: «Лена,

я здесь! Здесь!» Ничего не получалось — рама

цельная, без створок. Кажется, немного —

и пройдет любимая жена мимо, да она вдруг

остановилась, повернула голову в сторону окна:

«Все, Леша, хватит! Больше пить нельзя!»

Он прекрасно слышал ее и безропотно согласился:

«Хватит. Больше не буду».

После этого сна Алексей впервые со дня похорон

супруги, что называется, просох. Больше

года пил, а тут как отрезало. На смену беспросветным

угарным дням начался «запой» у мольберта.

Картины пошли одна за другой. Натюрморты,

пейзажи, портреты — будто заработал

конвейер. Голова, которую хозяин безжалостно

травил водкой, работала, оказывается, и во

время запоя. Божий дар не притуплялся, подсознание

отбирало нужное, откладывало в свои

запасники. Алексей позже признается: «Н е

всегда понимал, как пишу, мог за полчаса нарисовать

картину. Натягиваю холст и вижу до

мельчайших деталей, что на нем должно быть».

Однажды готовил свою вы ставку, встал

вопрос названия, кто-то подсказал — «О кна

в рай». Картины Алексея на самом деле были

окнами в радость, красоту, счастливое состояние

души. Всякое дыхание да хвалит

Господа — это о его картинах. Художник будто

говорил: мы из-за дурацких амбиций, эгоизма,

глупости погружаемся в темное, грубое,

мерзкое, скотское, что подталкивает нас к раздорам,

ненависти, тогда как все это противно

нашему естеству. Ему нужен солнечный свет,

пронизывающий густую листву, счастливая

улыбка молодой женщины, что ведет за руку

ребенка, мудрые глаза старика... В картинах

Алексея летел под редкими облаками весенний

ветер, наклоняя ствол островерхой сосны;

звала в осенний лес дорога, усыпанная золотой

листвой; под палящим солнцем буйно росли

подле беленой хатки высоченные мальвы.

На натюрмортах пузатые тыквы соседствовали

со стручками жгучего красного перца, треснувший

от легкого прикосновения ножа арбуз

пламенел сахарной мякотыо, три белых гладиолуса

длинными удилищами тянулись из массивной

угловатой глиняной вазы.

Кисть побеждала темное, что гнездилось

в душе художника, словно у мольберта парил

над Алексеем Ангел Хранитель, осенял работу,

не позволял сущностям мрака подмешать

свое в краски...

Защита ангела не распространялась дальше

мольберта. Алексей помнил наставление

жены из сна, помнил данное ей обещание, но

снова и снова срывался. Пил месяцами. Выходя

из запоя, выпроваживал собутыльников из мастерской,

хватался за тряпку, с остервенением

мыл пол, распахивал окна, дабы сквозняком

вынесло тяжелые запахи человеческой немощи,

и начинал рисовать. Не стоял за ценой картин.

Продавал легко. Ему говорили: «Леха, ты

как минимум раза в два продешевил, а то и в четыре!»

В ответ он бросал свое знаменитое: «Делов-то,

еще настрогаем!» И «строгал»...

После смерти жены нередко появлялись

женщины в его непутевой жизни. Да мало кто

из них выдерживал жуткие запои. В последние

годы в трезвые периоды, когда азарт гнал

к мольберту, когда устраивал выставки, брал

серьезные заказы, его забирала к себе Марина.

Она была младше Алексея на пятнадцать лет,

воспитывала дочь и обладала завидной деловой

хваткой — умело распоряжалась картинами

Алексея. За что ее страшно не любили жучкиторговцы,

которые крутились вокруг художников.

Но стоило Алексею войти в штопор запоя,

Марина выпроваживала его: «У меня дочь, ни

к чему ей видеть твои концерты». Был за Алексеем

грех — в пьяном виде могла полезть из него

гордыня, с ударами кулаком по столу, криками

«да я», «да мои картины по всему миру»,

«да я расписывал посольство»...

Гонимый Мариной, он не обязательно уходил

в мастерскую. Была еще Тамара, которая,

наоборот, радовалась запоям Алексея, ждала

их. Трезвым Алексей принадлежать ей не мог,

зато в период загулов был в полном распоряжении.

Такая вот любовь.

Познакомились они отнюдь не в картинной

галерее, почти что — на помойке. Осенним

вечером, только начинало смеркаться, торопилась

Тамара домой, дорога пролегала мимо

гаражного кооператива, смотрит — мужчина

лежит. Кто-то, избавляясь от старого дивана,

ничего лучше не придумал, как бросить отслужившую

вещь на задворках гаражей. На этом

продавленном диване возлежал незнакомый

гражданин. В стареньком трико, майке, сланцах

на босу ногу. На дворе начало октября,

не то время, когда можно вот так запросто, на

ночь глядя, развалиться под открытым небом

в более чем легком одеянии. На Тамаре светло-коричневый

свободного кроя плащ, стильная

фетровая шляпка, шарфик на шее, тонкие

перчатки, а тут человек с голыми пятками... Но

майка, отметила Тамара, не замызганная... И ее

хозяин — не из доходяг. Как говорится, крепко

сложен, ладно сшит. Тамару любопытство

разобрало, подошла поближе. Опытным глазом

определила — не бомж. Видно, что человек

в последние дни злоупотреблял спиртным, но

не из конченых алкашей. И, судя по всему, не

испытывал дискомфорта от далеко не комнатной

температуры окружающего воздуха. Л е

жал на спине, широко раскинув руки, дышал

ровно и глубоко.

Алексей, восстанавливая позже ход событий

того дня, решил, что он отправился

из мастерской в гараж к товарищу, не застал

последнего, ну и прилег в надежде, авось приятель

все же прибудет.

Тамара решительно толкнула спящего в бок:

«Эй, хорош ночевать! Проснись!» Раз ткнула

кулачком в перчатке в ребра да другой, в конце

концов растормошила, отвлекла от крепкого

сна незнакомца, тот открыл глаза с немым вопросом:

что надо? «Кушать хочешь?» — спросила

Тамара, разглядывая заросшее многодневной

щетиной лицо. В глазах, прямо скажем, не хрустальной

чистоты появился живой интерес:

«А сто граммов нальешь?» За вожделенными

граммами Алексей и отправился в гараж. «Налыо»,

— твердо пообещала Тамара. «А сыру

дашь?» —продолжилось тестирование. «И сыру

куплю». —«Тогда пошли», — начал тяжело

подниматься с продавленного дивана мужчина.

«Под руку брать меня не обязательно», —

галантно промолвил, встав на ноги, хотя Тамара

вовсе не собиралась сладкой парочкой вышагивать

по родному району с помятым субъектом.

Алексей честно сказал: по его планам, как минимум

месяц он будет пить горькую, только-только

вошел в пике. Тамару данное обстоятельство

не остановило.

С тех пор ждала его запоев. Выходя из оных,

Алексей возвращался к мольберту, возвращ ался

к Марине, Тамара оставалась одна. Тем не

менее, надо отдать Алексею должное, в тр езвом

виде он не сторонился Тамары, изредка

звонил, обязательно приглашал на открытие

своих выставок. Если Марина по той или иной

причине отсутствовала на презентации, Тамара

подчеркнуто не отходила от Алексея (он не

препятствовал), старалась попасть в кадр, когда

фотографировали именинника. Вела себя

вовсе не бедной родственницей, как раз наоборот.

Женщиной была не робкого десятка. Однако

при Марине держалась в сторонке, на глаза

не лезла.

П ознакомился Алексей с Тамарой в тот

год, когда его бывшей теще подсказали оформить

над внуком опекунство. Непутевый зять

никакого участия в судьбе Толи не принимал,

а пенсию бабушка получала крохотную. Алексей

легко согласился отказаться от сына, дабы

финансовую заботу о нем переложить на плечи

государства. Невелики деньги, да хоть какие-то.

Помогала в оформлении документов

Тамара. Дело оказалось волокитным, да Тамара

умела ходить по инстанциям.

В церковь Толя в первый раз попал в шестом

классе. Одноклассник Антон пригласил.

Тут целая история. Мама Антона оказалась из

тех редких избранников, на коих в один прекрасный

момент вдруг ни с того ни с сего (казалось

бы) нисходит благодать Божия. Едва не

в первый раз пришла она в церковь на службу

и вернулась домой окрыленная. Взахлеб

принялась делиться ни с чем не сравнимыми

ощущениями. Муж воспринял восторженный

монолог жены со скептическим выражением

лица, дескать, ну что с чувствительной женщины

возьмешь, тогда как сын, затаив дыхание,

слушал маму и в следующее воскресенье

отправился с ней в церковь. За компанию друга

Толю пригласил.

В дружеской паре Антон был лидером.

Спокойный, рассудительный, целеустрем

ленный, он убедил Толю записаться сначала

в воскресную школу, потом в детский хор при

церкви. Месяца через два друзья стали активистами

прихода. Но ближе к окончанию школы

Антон не на шутку увлекся веб-дизайном, все

свободное время стал проводить за компьютером,

в церковь ходил только на службы. За ним

и Толя засел за компьютер. Бабушка купить

хороший была не в состоянии, помогла Алла

Петровна, прихожанка храма. Она чуть ли не

с первого появления Толи в церкви взяла над

сиротой негласное шефство.

Толя рос худеньким, болезненным. Алла

Петровна, врач-терапевт по жизни, однажды

понаблюдала за ним во время литургии, а потом

спрашивает: «Толя, у тебя ничего не болит?»

—«В церкви мне хорошо, только земные

поклоны трудно делать, в глазах темнеет», —

смутившись, признался. «П охож е, гайморит»,

—подумала Алла Петровна и пригласила

мальчика к себе на прием. После чего стала опекать

Толю. Устраивать при надобности к хорошим

врачам, организовывать среди подружек-прихожан

сбор денег, дабы что-нибудь из

одежды обносившемуся Толе прикупить. Вручала

приобретенное так, чтобы не задеть самолюбие

мальчишки, к примеру, в качестве подарка

к Рождеству или Пасхе, дню рождения или

дню Ангела. С компьютером поступила аналогичным

образом — нашла среди своих состоятельных

пациентов спонсора.

После окончания школы Толя поступил

в семинарию. Бабушка подвигла на этот шаг.

Можно сказать, от нищеты отправила. Первоочередную

роль в выборе для внука учебного

заведения сыграл факт: семинаристам не надо

заботиться о пропитании и одеж/де — с первого

по пятый курс они на полном обеспечении. Толину

учебу в институте бабушке было не потянуть.

Тут за другом Антоном, который отправился

в столичный вуз, не угнаться. Толя и сам

это прекрасно понимал. И пошел в семинарию.

На первых курсах легкомысленно не заглядывал

в будущее, жил по принципу: зачем раньше

времени голову ломать. Ближе к окончанию

семинарии задумался —что дальше? Идти

в монастырь? Жениться и принимать сан священника?

Или вовсе отказаться от церковного

поприща?

П ри езж ая на каникулы домой, ходил

в храм, прислуживал батюшке в алтаре, по церковному

хозяйству с удовольствием работал.

В приходе Толю любили. За добрый нрав, всегдашнюю

готовность помочь, улыбчивость. Продолжали

заботиться о нем и во время учебы.

Тайком деньги на счет сотового телефона переведут,

какой-нибудь подарочек организуют,

отправляя после каникул в семинарию. «Вот

бы хорошо тебе вторым священником в наш

храм», — говорила Алла Петровна. Не одна она

так мечтала.

Однако все чаще Толя обращался к мысли:

свящ енство не его удел, по его натуре лучше

выбрать светскую жизнь. Однако вопрос с женитьбой

откладывать в долгий ящик не стал,

решил его на последнем курсе. Проблем с невестой

не возникало — парень симпатичный

(есть в кого — отец и мать были красивой парой),

рослый, хорошо сложен... Из щупленького

мальчика вырос добрый жених. Одни глаза

чего стоили, большие серые и с поволокой.

Искушающие женское сердце глаза. Многие

девчонки заглядывались на Толю, и не только

с регентского отделения, светские частенько

названивали видному семинаристу. Природная

скромность удержала Толю от телесных соблазнов,

а в жены выбрал девушку православного

воспитания, отец — староста сельской церкви,

мать служила в церковной лавке, дочь училась

на регента.

Окончив семинарию, Толя реш ительно

определился с будущим: сан не принимать. «Ты

не представляешь, — говорил бабушке, — какая

у священника ответственность! Постоянные

требы. Когда бы и куда ни позвали, когда бы ни

пришли за тобой — должен идти! Фактически

себе не принадлежишь. Это даже не армия. Там

за тебя командиры думают. Здесь определят тебе

приход, и ты за все в ответе — от последней

лампочки в храме до главного колокола. Х о

рошо, если имеются благодетели, есть финансовая

помощь извне. А если никакой! Значит,

крутись, как знаешь. Коммунальные платежи,

ремонт, строительство — все на тебе... А еще

хор, воскресная школа! И требы, требы, требы...

Моло/юго священника наладить могут в такую

глушь, где вообще никакого прихода в принципе

не соберешь. И что — умирать семье с голоду?

Лучше буду работать на заправке!»

На заправку тоже не пошел. Три летних месяца

после семинарии томился бездельем у тестя

с тещей. В церковь на службу сходит и лежит

перед телевизором — ничегошеньки не надо, ничегошеньки

не интересует. И к жене охладел.

Сельская красавица, кровь с молоком, а муж на

нее как на неодушевленный предмет смотрит.

Потом и вовсе засобирался к бабушке, не приглашая

свою половинку с собой. Жена проявила

твердость: «Я с тобой!» Настоящая православная

супруга —раз Богом венчаны, значит, терпи,

неси крест, какие бы муж фортели не выкидывал.

У бабушки квартирка в полторы комнатенки,

Толина проходная, да куда внука денешь?

Больше года маялся вчерашний семинарист.

Алла П етровна при встрече заводила

с ним острожные разговоры о принятии сана,

пытаясь склонить к мысли о церковной стезе.

В отличие от нее друг Антон не сентиментальничал,

горячо наседал на Толю: «К ак ты не поймеш

ь: пасты рская деятельность — твой удел,

вы учился — иди служи! Богу служи, людям

служи! Веди странички в интернете. Сектанты

из всех щелей лезут за нашими душами, а ты,

умный, талантливый, испугался работы. Потом

корить себя будешь за малодушие, а по большому

счету — предательство это! А что же, потвоему,

как не предательство!»

В конце концов, Т оля пошел к владыке

и стал отцом Анатолием.

С храмом молодому батюшке повезло. Несколько

лет назад на окраине города предприниматель

залож ил в честь умершей супруги

церковь. Когда-то в молодости счастливо жили

они неподалеку от этого красивого места.

Город заканчивался домами частного сектора,

а дальше, куда глаз хватало, расстилалась степь.

Изумрудная весной, выгорающая под жарким

солнцем к середине лета, дыш ала она волей,

простором... Утром огромным шаром восходило

над нею солнце, охваты вало золотыми

лучами землю, чтобы вечером воспламенить

запад закатным огнем, сжечь на нем остатки

дня и уйти в ночь за новым. У предпринимателя

хватило сил возвести стены, а потом он куда-то

пропал. То ли от кредиторов сбежал, то

ли что другое... Церковь года два стояла долгостроем,

после чего на нее обратил внимание

владыка, посчитавший — не следует Божиему

дому сиротствовать. При помощи городских

властей довел дело до освящения храма. П о

чему предпочел на место настоятеля новенькой

церкви поставить совершенно неопытного,

только лишь рукоположенного батюшку,

никому объяснять не стал. На то он и владыка.

После памятного венчания, во время коего

Алексей узнал, что Толя стал священником,

Алексей зачастил на службы к сыну. На всенощную

в субботу приезжал изредка, но почти

каждое воскресенье стоял на Божественной литургии

у киота с иконой Пресвятой Богородицы

«Троеручница». Алексей взял за правило регулярно

помогать Божьему дому, продавал картины

и нес вырученное в храм. Отдавал деньги

старосте, расторопной пенсионного возраста

женщине, которая в моторности могла дать хорошую

фору любой молодой особе. Первый раз

попытался сыну вручить несколько крупных

купюр, но батюшка указал на старосту: «Антонина

Геннадьевна у нас финансами ведает».

На почве церкви Алексей поссорился с М а

риной, той новое распределение привычных финансовых

потоков категорически не понравилось.

Алексей перебрался к Тамаре, несказанно

удивив ее появлением в трезвом виде. Тамару

в церковь с собой не брал. «Лучше до времени

воздержаться», — говорил. Она не обижалась,

в женской мудрости Тамаре было не отказать.

Алексей предложил сыну написать иконы

на капитальны й иконостас. В церкви стоял

временный, двухъярусный, с образами типографского

изготовления. Алексей видел, каким

можно сделать иконостас в пять ярусов.

Церковь зазвучала бы совсем по-другому. Ч а

ще залитая сквозь высокие окна щедрым степным

солнцем, она всем своим пространством

устремлялась бы под купол. Если поставить

иконостас чуть под наклоном, такое видел в одной

старообрядческой церкви, это создаст визуальный

эффект увеличения внутреннего объема

небольшой церкви...

Сын отказался от предложения отца. Тактично,

но твердо дал понять: ему нужен изограф,

профессионально работающий в иконописи...

И все же Алексей написал икону праздника

Преображения (церковь у сына была в честь

Преображения Господня) и образ равноапостольной

Елены — святой покровительницы

жены. Повесил иконы в мастерской. Намеревался

как-нибудь пригласить Толю освятить

свою рабочую площадку, но главное — иконы

показать. Пусть сын посмотрит, оценит. Втайне

надеялся — одобрит. Очень хотел, чтобы

одобрил. Да пока не решался обратиться к Т о

ле, ждал удобного случая.

Нелы<а-стш{С1н и другие

Из рассказов Людмилы Федоровны

Первое знакомство с Людмилой Федоровной

состоялось в Вербное воскресенье. Чувствовал

себя при этом, надо честно признаться,

прескверно. По дороге в храм сердце пело.

Апрель набирал силу. Синевой неба, золотом

солнца, оттаивающей землей, уже отметившейся

первыми пятнами травы. Ветер еще беспрепятственно

носился среди голых деревьев, но

совсем немного оставалось до того времени,

когда на путях его раздолья встанут зеленые

паруса листвы...

Как и ожидалось, народу в маленьком

храме набралось под завязку. Есть несколько

праздников в году, когда наш, не очень-то, прямо

скажем, почитающий Бога народ (предпочитает

глубокомысленно заявлять: «У меня Бог

в сердце, а в церковь я не ходок») все же считает

своим долгом «выйти из сердца» и посетить

дом Божий самолично. Не просто так, пришелпостоял,

имеет место конкретная заинтересованность

—вернуться из церкви не с пустыми

руками. Само собой, к этим праздникам относится

Крещение Господне. В переводе на железнодорожные

цистерны страшно подумать,

какие составы святой воды уходят из храмов

и становятся достоянием граждан. Нескончаемым

потоком несут ее из церквей в тот обычно

студеный январский день.

Второй праздник из этого ряда — Вербное

воскресенье. По количеству посетителей церкви

пусть ненамного, но все же уступает Крещению.

Скорее потому, что веточкам вербы отводится

больше эстетически-магическая роль,

тогда как святой крещенской воде самая что ни

на есть практическая —целебная. Вдобавок надо

предварительно подсуетиться с вербой, наломать

или купить. Тем не менее, немало граждан,

у которых, по их словам, «Бог в душе», переступают

в этот удивительный день порог церкви.

Впал в грех осуждения, не смог промолчать.

В то Вербное воскресенье много народу собралось

в храме. Большинство с веточками вербы.

Если на Троицу в храме господствует зеленый

цвет —березки у алтаря, трава на полу,

цветы в вазах, в Вербное воскресенье церковь

топорщится острыми веточками. Коричневые,

красные, они усыпаны пушистыми почками...

Серенькие шарики-почки будто приклеены

к голым веточкам. Жители Иерусалима встречали

Иисуса Христа вайями —пальмовыми ветвями,

мы — вербой... Народу столько, что только-только

хватает руку для крестного знамения

поднять. Жарко, душно... Сторож ночью дров не

жалел... Окна закрыты... Стал я потихоньку куда-то

проваливаться... Так, наверное, засыпают

от печного угара, от выхлопных газов... Ты цепляешься

за сознание, думая, пустяки — секунда-другая

и все встанет на c r o h места. Начинаю

читать Иисусову молитву, стараюсь с ее помощью

остаться на поверхности, но перед глазами

туманится...

И вдруг чувствую , меня подхватываю т

под руки, ведут-волокут, в нос отрезвляюще

ударяет едкий нашатырь. Я стою на крыльце.

Справа и слева поддерживают мужчины. Сводят

с крыльца. Заботливо предлагают сесть на

чурбак для колки дров, сажусь, вдыхаю студеный

воздух, он после щедрой порции нашатыря

особенно сладок... Передо мной стоит спасительница

с ватой и пузырьком нашатыря.

Делается страшно неловко за свою слабость —

не мог вовремя оценить состояние и, не строя

из себя героя, выйти на улицу... Формула: пришел

на службу и хоть умри — стой, — слишком

категорична. Все же лучше не мешать другим

молиться.

С праш иваю женщину: «М ож но в церковь?»

— «Смотрите по своему состоянию...»

Поднялся с чурбака, постоял, ноги держат...

Зимой, на Рождество, когда нас представили

друг другу, сразу узнал свою спасительницу,

да и она меня. За первой беседой последовала

вторая, третья. Она рассказывала о своем

пути в храм, о том, как менялось представление

о жизни... И как это зачастую бывает, прикосновение

к чужой судьбе подействовало вдохновляюще,

чужое зацепилось за свое, за слышанное

и запавшее в память ранее, все это прихотливо

переплелось, зазвучало... В результате получилось

несколько рассказов, которые вложил

в уста Людмилы Федоровны. В ряде мест не

смог сдержаться, чтобы не добавить свои «три

копейки» в повествование рассказчицы.

Раба Божия Тамара

Никогда не забуду Тамару. Красивый, талантливый,

сильный человек. И страшная судьба.

Рассказ о ней начну с моего отца. Я тогда

только стала ходить в церковь. Матери говорю:

«Буду молиться за отца». Она в ответ губы

поджала, молча отвернулась, не одобрила. Рама

осталась на всю жизнь. Отец бросил нас, я только

во второй класс пошла. Мать так и прожила

одна, с неизбывной обидой.

Однажды, он уже лет пять как умер, она

приходит из поликлиники возбужденная, вижу,

что-то ее зацепило. Подумала, с врачом повздорила.

Нет. Столкнулась со своей соперницей,

которая увела отца из семьи. «Ух, царицей

ходила в те времена! — начала рассказывать

со злорадством. — Идет по улице, дальше себя

метров на сто глядит. В упор никого не видит.

Гордячка! Тут скрюченная вся, с клюкой,

ногами шаркает. Где тот гонор. Лицо, как печеное

яблоко...»

Отец умер скоропостижно. Сердечный

приступ, «скорая» до больницы не довезла.

О его смерти я узнала через месяц после похорон.

Уйдя от нас, редко когда считал нужным

проявлять заботу, кроме алиментов. Раза

два звонил на мой день рожденья... Поздравлял

и назначал встречу: «Я тебе подарок приготовил».

Давал деньги. В девятом классе купила

хорошие туфли на них. В восемнадцать лет —

платье красивое. К нам не помню, чтобы приходил.

Виделись изредка, случайно. А жил новой

семьей в четырех остановках от нас.

Уже начала ходить в церковь, когда отец

приснился первый раз. Предстояла операция,

я нервничала, впервые в жизни под нож. Вдруг

отец ночыо... Сон тревожный, ясно вижу его,

зовет меня. Настойчиво тянет за собой, а я понимаю

— нельзя туда! Нельзя ни в коем случае,

там плохо. И кто-то с силой уводит от него

в светлую сторону. И еще несколько раз приходил

во сне, и каждый раз в сложные моменты

жизни.

К церкви я двигалась миллиметровыми

шажками и кружным путем. В середине девяностых

попала в так называемый центр по кодированию

наркологических больных. Заправляла

деловая тетя Мотя — Матильда Карловна.

Лет сорок с небольшим. Специалист по эзотерике,

экстрасенсорике. Несколько женщин

на подхвате у нее. Все, как и я, от медицины,

и уже не девочки, поработали по специальности.

У меня медучилище за спиной. Она предложила

пройти обучение по своему профилю.

Я с готовностью «да-да-да». Как же — интересно.

И вот тут-то на себе испытала, что такое

игры с психикой. Уже после первых занятий

начались странные вещи. Будто во мне всякое

разное спало-дремало-таилось, стоило к нему

прикоснуться —взрыв. Я словно вышла из себя

прежней, стала смотреть на мир другими глазами.

А в нем такое... Начала видеть ауру. По

первости —у неодушевленных предметов. Однажды

вечером в центре, последней в тот раз

уходила, гашу верхний свет, а стул для посетителей

светится. Чтобы убедиться, включаю

свет и снова выключаю —нет, стул по-прежнему

с аурой. Потом начала видеть ее и у людей.

Конечно, ходила гордая —я не как все, обладаю

сверхвозможиостями. В подтверждение тому

происходит поразительный случай.

Работала в спецприемнике, содержался

у нас один бомж. Дядечка лет пятидесяти. З а

шел ко мне за направлением в поликлинику, посмотрела

на него, ба — что за штучки-дрючки?

Pie вижу ауру. Забеспокоилась, как так, у всех

окружающих с утра в наличии, а здесь — здрасьте-пожалуйста

— нет. А если как пришло ко

мне, так и ушло —утратила способность? Вы

писала направление «безаурному» гражданину,

час с небольшим проходит, звонят из милиции

нашему дежурному: такой-то у вас числится?

Оказывается, в трамвае у него произошел обширный

инфаркт — умер.

У меня, чем дальше в лес, тем толще партизаны.

Начались ощущения, которых раньше не

замечала за собой никогда. Ни с того, ни с сего

открылся период обжорства. Вдруг жуть как

хочу соленого. Не мечтательно: вот бы посолонцеваться.

На уровне: не съем — умру. Потом

так же резко — сладкого, затем — горького.

К примеру, смертельная жажда конфет. Хватаю

коробку, набиваю полный рот и мгновенно

съедаю. Следом две селедки за один присест

могла умять с жадностью... Сладкий удар, соленый...

Период обжорный прошел, болевой открылся.

Тотальные боли. Все, что есть, болит.

Голова, сердце, живот... Не знаешь, что принимать...

В один прекрасный день этот всплеск затих,

начинаются боли избирательные. Заныла

печень —и ноет и ноет, и ноет и ноет... Утихомирилась,

почки подхватили эстафету... За ними —

поджелудочная. И так по кругу... Я в панике,

молодая женщина, а хуже бабульки восьмидесятилетней,

у которой каждый день в организме

новости, она уже замумукала ими участкового

врача...

Наконец испытания болями закончились,

на смену им пришла необыкновенная легкость,

но не легкомысленность, наоборот — стала замечать

за собой желание предаваться размышлениям,

меньше говорить, больше думать.

Ч то ни ночь — сны удивительные. Один

настолько ярко врезался в память. Вижу неправдопо/юбно

красивого мужчину. Аналогов

ни в кино, ни в жизни не встречала. Будто иду

с китайской сумкой, клетчатой, самой что ни

на есть примитивной, тогда вся Россия с такими

мешочничала. На мне затрапезная вязаная

шапка, да и вся я какая-то несуразная, ни намека

на шарм. Навстречу двое мужчин. Один —

глаз не оторвать. Черные пышно уложенные

волосы до плеч, черная мантия под горло, в шаге

по колено разрез, на ногах черные гольфы.

Небо яркое, голубое, солнцем освещено, что

интересно — самого солнца не видно. В стороне

от дороги, на уровне третьего этажа, веревки

бельевые, на них белые рубашки суш атся

— всяких размеров, красивого кроя. Ветер

треплет их в разные стороны. Мужчины мимо

проходят, красавец на ходу жалуется спутнику

на боль в животе. Я резко вмешиваюсь: «Дак

у вас оранжевая аура!» Дескать, что вы хотите

при такой. Он ко мне поворачивается и помилицейски:

«А ты кто такая?» Я испугалась,

достаю какой-то билет, лепечу в оправданье:

«В от я приехала!» И сон пропал.

М атильда К арловна больш ое будущ ее

мне пророчила — лучшая ученица, потенциал

супер, непременно буду лечить. Рассказала

ей сон. Она головой покачала: «О, девочка

моя, знаешь, кого ты увидела?» — «К ого?» —

«К ого-кого? Сама не догады ваеш ься? Того

самого!» — «Какого того?» — «Демона». Демона

так демона, не придала этому обстоятельству

особого значения. На следующую ночь снова

вижу. На этот раз на нем не мантия, а пиджак.

Шикарный в мелкую клетку, под ним черная

водолазка. Спрашивает: «Н у что, рассказала?

Разболтала?» Меня как током пробило. Проснулась,

первое, что вырвалось: «Господи, помилуй».

Ни одной молитвы, конечно, не знала,

тут вспомнила Господа.

Еще до этого сна появилось страшное желание

философствовать на бумаге. Грешна, эти

записи по сей день не выбросила. В нетерпении

садилась, и рука будто сама... Напишу, успокоюсь,

читаю и удивляюсь — откуда что взялось,

неужели это я, неужто мои мысли? Рука

не успевала за потоком сознания. Прилив неудержимой

энергии. Стоишь на остановке, голова

кипит, скорее бы за стол... Писать-писать,

глубокомысленно анализировать свою жизнь,

жизнь родственников, вырабатывать стратегию

своего будущего.

Поразительные вещи творились. По сей

день не могу понять, что это было? Или кто-то

воздействовал на меня на уровне мыслеформ?

Или что-то другое? Сижу на работе. Во-первых,

удивительно, меня будто отгородили, часа

два никто в мой кабинет не заглядывал. Обычно

— постоянное туда-сюда хождение. Тут пошла

космическая связь. Мне говорят, мол, мы

пролетаем около Земли и сейчас находимся

там-то и там-то, если хочешь, мы тебя заберем.

Это был как астральный вылет. Я увидела

Землю сверху. Увидела аппарат, на котором

они прилетели. Они рассказали, что черные силы

атакуют Землю по нескольким направлениям.

Земля —одна-единственная живая планета

во Вселенной, за нее начинается серьезная

борьба. Земляне должны противостоять силам

зла... Я была совершенно уверена, это происходит

наяву. Не сон, не видения — наяву... Понимаю

тех, кто искренне рассказывает о встрече

с инопланетянами.

Вскоре после этого меня чуть не сбила машина.

На пустой улице буквально в полуметре

пролетела на бешеной скорости. Широкая дорога.

Пешеходный переход. Обзор отличный.

Машины стояли на светофоре. А он в шаге пронесся.

Я поняла — за мной. Но Господь отвел,

мне надо было к Нему прийти.

Потом произошла семейная трагедия. Я от

себя отрезала то, что было со мной крепко связано

— мой муж. Появились голоса. Этакие наставники

с указами как жить, что делать. Муж,

постановили, не нужен вообще. Ни к чему, и баста.

Без объяснений. Я этому совету последовала.

Грех напраслину наводить, неплохо мы

с ним четырнадцать лет прожили, тут пошло

кувырком. Лучшая подруга, которая предупреждала:

эзотерика —дело мутное, тоже попала

в число тех, о ком говорилось: рви с ними, не

твоего поля ягоды. Прекратила с ней всякие

отношения. Следуя рекомендации голосов,

бросила работу в спецприемнике...

Отрезвление произошло внезапно. Сколько

раз слышала «пелена спала с глаз». Звучало,

как что-то абстрактное. Пелена и пелена. Здесь

на себе испытала смысл выражения.

Тетя Мотя, учитель мой эзотерический, дай

Бог ей здоровья, твердила: ты прирожденный

биоэнергетик, у тебя бесконтактный массаж,

ты далеко пойдешь... Я окончила курс обучения

под ее руководством, получила сертификат...

Само собой, возгордилась: какая я молодец-красавица!

Хожу, нос кверху. Как же — на

меня снизошло, я отмечена, я не как остальная

серая масса... Вдруг пелена спадает с глаз,

прозреваю и с ужасом осознаю, в какое болото

угодила, какая трясина затягивает! И начинается

депрессия. Жуткая. В эзотерике такое состояние

называется кармический ноль. Тупик

по всем направлениям. Мужа нет, разругались

в лоскуты, ни о каком примирении не может

быть и речи. Он уехал к родителям в Иркутск,

вскорости женился на бывшей однокласснице,

так сказать, взыграла первая любовь. Работы

у меня нет, дочери двенадцать лет, жить не на

что, алименты муж хоть и присылает, а вдвоем

на них не проживешь. Случилось это летом,

жара несусветная, я приходила домой, мне казалось

— в квартире могильный холод. Натягивала

на себя толстую кофту, шерстяное трико...

Головой понимала, надо жить, но сил не было.

Лежала и просто плакала. Если дочери не было

— выла от отчаяния. Ничего не ела, не пила,

просто лежала. Или бегала по квартире на

грани помешательства. В голове постоянно горела

мысль: что я сделала, что своими руками

натворила? Никто не мог успокоить, ни мама,

ни подруги...

В один момент иду в ванную, встаю под

душ, включаю горячую воду, беру бритвочку,

спокойно режу вены... Знаю, дочь — ребенок,

мама — старушка. Это не удерживает... Кровь

пошла, я тупо смотрю... В чувство привел кипяток.

Дело суицидное происходило глубокой

ночью, вода не сразу горячая пошла, пока пробежала.

Я почувствовала настоящий ожог. Выскочила

из ванной, кровь остановила... Дочь

спит. Оделась, часа два моталась по улицам.

Не могла дома находиться. Темень, никого нет,

а я гоняю...

После того случая подруга приходила меня

стеречь. Не говорила, но я понимала, она боялась

— вдруг снова схвачу бритвочку. А у меня

сон пропал. Лежу час с закрытыми глазами, два,

до утра могла не спать. Подруга на соседнем диване

караулит — не сорвалась бы я снова...

Волею Божией как-то заш ла в храм. В Никольский

собор. До этого доводилось бывать

там. М атильда незабвенная советовала посещать

церковь, но вне службы. Дескать, заходите,

когда никого нет, и заряжайтесь энергией.

На этот раз попала на вечернюю службу. Стою

в самом дальнем от алтаря углу и ловлю себя

на жесте — отряхиваюсь сзади, будто ко мне

прилип хвост, я его тыльной стороной ладони

смахиваю и не могу. Раз да другой, всю службу

так простояла... Хорошо, никто не видел, ведь

все что угодно можно подумать, наблюдая за

такой прихожанкой...

Стала ходить в церковь, но не сразу, ой, не

сразу поняла — Бог мое спасение. Параллельно

с церковью моталась по экстрасенсам, гадалкам.

Сунулась к тете Моте, дескать, Матильда

Карловна, мне так плохо, помогите. Она увидела

меня разобранную и потеряла всякий интерес

к лучшей ученице. Вытолкала за дверь,

красноречиво давая понять: я ей надоела. Уберег

Бог от второго захода в ее болото...

Жизнь постепенно стала меняться. Меня

снова позвали работать в спецприемник. Обрела

подругу. Знала ее и раньше, но вот тут

мы сошлись. Как-то позвала помочь убираться

в госпиталь, в церковь «Всех скорбящих Радость».

Мне понравилось. Женщины душевные,

батюшка Николай пришелся по душе. Все чаще

и чаще начала туда ходить. На службы и так,

помогала убирать церковь, готовить к праздникам...

Для кого-то покажется смешным, к исповеди

готовилась долгих три года. Мне надо

было разложить все в голове, в душе, в сердце.

Для себя решила, должна предварительно поработать

у Господа, основательно подготовиться.

Начала читать книги, ездить в паломничества.

Наблюдала, как исповедуются другие, видела,

как люди плачут, рыдают. Писала на листах

свои грехи... Наконец созрела, полчаса точно

стояла на коленях перед отцом Николаем и говорила,

говорила. Первая исповедь была потрясением.

Не причастие — исповедь. Благодать

причастия почувствовала много позже.

Медленно шла. Иногда подумаю: сколько

времени потеряла, пока окончательно не

утвердилась в решении: я в ответе за себя, своих

близких, я должна ежедневно молиться за

них. Только после первой исповеди по-настоящему

начала просить за живых и умерших. Из

усопших первым всегда поминала отца. Ни бабушку

с дедушкой, меня воспитавших, ни лю

бимую тетю. Начинала с имени отца, оно само

приходило на ум. В церкви стоило подойти

к кануну, вспоминался мой непутевый папа.

И в записке его первым писала.

Вдруг узнаю —по соседству от нашего дома

освятили храм, пока временный с прицелом

на возведение капитального. Зашла раз, другой.

Познакомилась с женщинами. И стала прихожанкой.

Предложили помочь в церковной лавке.

В спецприемнике работа посменная, можно

совмещать, вот и служу здесь Господу.

Однажды набралась смелости, подошла

к батюшке Димитрию. Покаялась, дочь я непутевая,

даже не знаю — отпет отец или нет.

На могилке ни разу не была, на каком кладбище

похоронен — не знаю...

— Крещен отец? — спросил батюшка.

Почему знала, что крещен? Отец родом из

Красноярского края, из Тюхтетского района.

Я росла болезненной, родная сестра отца, тетя

Надя, решила парным молочком исправить

положение. После второго класса забрала меня

у родителей и повезла на лето в Тюхтет к родственникам.

Молоко пила от пуза, тетка прямо

из-под коровки несла, часто спали с ней на сеновале.

«Ты должна дышать свежим воздушком!»

— говорила. Ездили по многочисленным

родственникам. Раза два выбирались в дальнюю

деревню к крестной отца. Путешествовали

на телеге по лесной дороге... От крестной

я была в восторге. Большая, громкая, непоседливая.

Дом ходил ходуном, стоило ей переступить

порог. Все начинало вариться, жариться,

стираться, мыться... Решив нас угостить свежей

рыбкой, достала из-под навеса бредень, завела

мотоцикл с коляской. Меня определила

в люльку, мужа, дядю Саню, — на заднее сиденье,

сама за руль. Почему мужа в пассажиры?

Был, мягко говоря, не совсем трезв, не могла

доверить жизнь ребенка такому каскадеру. Зато

в озеро загнала в глубину. Озеро лесное, деревья

подступали к самым берегам. Одну тоню

сделали — пара карасей попалась. Другую —

с тем же результатом.

Крестной не понравилось попусту «цедить

бреднем воду», засобиралась на другой водоем.

И вдруг ее внимание привлекла поверхность

озера у противоположного берега. Вода заметно

волновалась на небольшом пятачке. «Глубоко

ведь», — ворчал супруг. «М алеха проплывешь,

— командовала крестная, — не скиснешь».

Дядя Саня в мокрых, облегающих тело старых

брюках, на ногах кеды, вступил в воду, осторожно

по дуге, из воды торчала одна голова, обошел

подозрительное место, а направляясь к берегу

вдруг остановился. «Зацепился! — закричал. —

Н амертво!» Крестная бросила свой край, отправилась

вызволять бредень и тут же рванула

обратно с громким шепотом: «Там кишмя кишит

рыба! Тащи!» — «Н е могу!» Крестная вернулась

к своему краю бредня, воткнула шест

в дно почти у берега на мелководье. И пошла

помогать мужу. При этом жарко со слезой шептала:

«Уходит!» Я тоже кричала: «Уходит!» Рыба

сигала поверх поплавков. В четыре руки они

сдвинули бредень с места, напрягаясь изо всех

сил, поволокли. Мне так хотелось помочь, да

что я, пигалица, могла. Много рыбы ушло, но

и вытащили разом больше мешка. Здоровенного

мешка из-под картошки. Караси, как на

подбор, темным золотом отливающие лапти.

Обратно я ехала на заднем сиденье, вцепившись

обеими руками в крестную. Мое место в люльке

занял дядя Саня с мешком рыбы. Всю дорогу он

ругался: «Я весь мокрый и провонял рыбой!» —

«Н е растаешь! — довольная крупной добычей

возбужденно говорила крестная. — Сколько

живу, впервые за одну тоню мешок вытащила!»

Не съезди тогда к крестной, я бы и не знала,

что отец крещен.

По словам батюшки Димитрия лучше два

раза отпеть усопшего, чем ни одного. «З ак а

жите, — сказал, — отпевание, а земельку можно

высыпать на могилку какого-нибудь своего

родственника».

Так я и сделала. Больше отец в снах не приходил.

Зато имя Тамара стало всплывать, стоило

начать молитву за усопших. Я даже сразу

не поняла, кто это? Умерших родственников

Тамар не было. Наконец догадалась — Тамара

из спецприемника. Она не снилась ни разу,

однако, возникнув в памяти однажды, начала

снова и снова приходить на ум.

Ей было под тридцать. Среднего роста, красивая

фигура, тонкие черты лица. Не могу сказать,

какой у нее был естественный цвет волос.

Осветляла. Глаза серые, огромные. Пожалуй,

первое, что привлекало в Тамаре, — глаза. Смотрела

на мир открыто. По-доброму. Думаю, приемных

родителей, когда пришли в роддом выбирать

ребенка, покорила прежде всего глазами.

Смышленая, красивая девочка. Взяли ее в девять

лет, в четырнадцать первый раз убежала из

дома. До шестого класса училась на «отлично»,

потом начались проблемы. Переходный возраст.

Девочка подросла, появилось свое мнение,

стала неудобной... «Приемная мать была истеричной,

— рассказывала Тамара, — зацеловывает,

обнимает: «Томочка, свет мой, солнышко!

Счастье мое! Как я без тебя жила?» Однако было

и другое, начнет орать: «Свинья неблагодарная!»

С мужем жили дерганно. Вдруг сорвется,

понесет ее, ничего не соображает, глаза бешеные.

«Отравлюсь! — кричит мужу. — Сама отравлюсь

и Тамарку отравлю!»

В шестнадцать лет Тамара убежала из дома

насовсем. Взяла недавно полученный паспорт

и поминай как звали. Куда идти? На вокзал.

Нашлись «добрые» люди. Пристроили в древнейшую

профессию. Не обошлось без криминала.

Два года провела на зоне. Собственно, вся

жизнь текла на грани криминала. Что интересно,

встретив ее на улице, ни за что не скажешь,

что ведёт беспорядочную, бездомную жизнь.

Кого я только не повидала в приемнике. Попадались

совсем молодые, а без боли смотреть

нельзя —до того опустился, сломался, махнул

на себя человек.

Тамара обаятельная, улыбчивая. «Улыбашка!»

— звал ее наш следователь Витя Синиченко.

Однако пользовалась непререкаемым

авторитетом в камере. Шконку ее никто

не осмеливался занять, даже если несколько

дней отсутствовала хозяйка. При надобности

могла поставить любого на место. А душа была

страшно одинокой...

Никто не скажет, почему так сложилось,

у Тамары была подруга Альбина, старше ее на

пять лет, человек жесткий —лидер. Сутенерша

в прошлом. Тамара сама натура сильная,

волевая, но от одиночества притулилась к Альбине.

Альбина пользовалась этим. Тамаре много

раз говорили: уйди от нее, ты ведь понимаешь,

она тебя использует... Не могла. Когда я устроилась

работать в приемник, они были старожилами.

Официально разрешалось пребывать

в спецприемнике не более тридцати суток. Были

люди, которых мы, по истечении этого срока,

переоформляли через судебное постановление,

понимая — деваться человеку некуда. В определенном

смысле шли на нарушение... Тамара

с Альбиной пытались вырваться из этого круга.

Перебрались на квартиру. Тамара перед этим

заглянула ко мне в приподнятом настроении:

«Все, завязы ваем с приемником, хватит!» Ближе

к зиме обе вернулись. Наверное, не хватало

средств. Не исключаю, что-то накосячили,

приемник в отдельных случаях, для отдельных

личностей, использовался как убежище. У нас

имелась возможность спрятаться от бандитского

мира. Возможно, сотрудничали со следователями,

делились информацией о лицах из своего

криминального окружения, за что следователи

им помогали.

Зиму перезимовали, ранней весной снова

ушли на квартиру... Летом, в июле, мы с Т а

марой случайно столкнулись в городе... У меня

возникли проблемы со здоровьем, я от врача

вы ш ла, и так плохо на душе, иду, ничего

не вижу. И вдруг Тамара. Боже мой, обняла:

«Что с вам и?» Начала успокаивать: «Ч ем могу

пом очь?» И видно, что искренне, видно, что

от всей души предлагает помощь... Я разревелась...

Она тоже...

Она прошла огонь и воду... Тем не менее

я знала точно, Тамара не обманет, не предаст,

не поставит подножку. Слышала о ней, не была

запятнана в воровстве в своем кругу, в шкурничестве.

Бывают люди, вроде на самом низу,

а никогда не пойдут против каких-то истин.

Тамара была гадким утенком, который мог бы

превратиться в прекрасного лебедя... Детей не

имела, естественно.

С год после встречи у поликлиники не слышала

ничего о ней, потом узнала страшное. На

квартире, которую снимали Альбина и Тамара,

убили молодого мужчину. Ему нанесли восемь

ножевых ранений, одно — в сердце... Что

на самом деле произошло, никто толком не

знал. В том числе и наши следователи... Альбина

все взяла на себя и пошла на зону. Дали

восемь лет.

Тамара осталась у нас. Погасла полностью.

Страшнейшая депрессия. Я почувствовала, может

покончить с собой. Следователю Синиченко

говорю: «Витя, во избежание ЧП, наладь связь

между Тамарой и Альбиной. Иначе в камере может

произойти все что угодно. У Тамары на всем

белом свете нет никого, вообще никого, кроме

этой подруги. Может, Тамара чувствует себя виноватой».

Тамара с Альбиной обменялись письмами.

Сотовых телефонов тогда не было.

Там ара понемногу стала отходить. Я думала

— время лечит. О ставалась по-прежнему

замкнутой, это казалось вполне естественным

после всего случившегося, она вообще по

натуре человек в себе. В декабре, дня за три до

Нового года, пришла пьяная в двенадцать ночи:

«Возьмите меня домой». У нас пускали до

десяти. Пьяных не разрешалось ни в коем случае.

По официальным порядкам: ты пьяная —

иди куда хочешь. Мы шли на нарушение. Это

был па самом деле дом для них. Защита, крыша

над головой, единственное пристанище во

всем городе. Тамару впустили. Прилично пьяная,

она, как потом выяснилось, пронесла бутылку

с собой.

Ночыо внезапно умерла. Сильнейшая интоксикация.

Не смогли вывести. Какую-то гадость

выпила.

Были серьезные разборки. Смерть в милицейском

учреждении. Криминал. Лет десять

такого в спецприемнике не было, и вдруг. Не

обошлось без увольнений...

Мы, женщины, поплакали, помянули Т а

мару...

Пять лет миновало, я наконец-то поумнела

до того, что начала молиться за близких, живых

и умерших, и вдруг Т ам ара одной из первых

«постучалась». Еще не уложились в голове ладным

списком, читаемым без напряжения, родные

имена, за кого никто, кроме тебя, не помолится

(бабушка, тетя, дедушка был прекрасной

души человек, отец), вдруг Тамара. Раз да другой,

да третий всплыла в памяти. Крещеная или

нет — не знаю. Не отпевали — тут сомневаться

не приходится. Похоронили в общей могиле.

Однажды стала невольным свидетелем такого

погребения. Общая яма, никаких гробов,

в мешках полиэтиленовых привезли... В морге

накопятся невостребованные трупы, конечно,

что-то фиксируется, номера какие-то... Потом

их везут на кладбище... Так и Тамару нашу...

Келейно молилась за нее, но чувствую —

просит еще чего-то ее душа... Что делать? Слава

Богу, Господь вразумил. Я опять к батюшке

Димитрию. Объясняю, в спецприемнике пять

лет назад умерла женщина, не знаю — крещена

или нет. Дома пытаюсь молиться, но, похоже,

мало ей. Ые выходит из памяти. Нет-нет да

вспомню. Без всякой привязки. Человек безродный.

Батюшка говорит: закажите панихиду,

Господь поймет, кто крещен, кто нет. На волю

Божию пошлите. Отпевать или сорокоуст заказывать

— нельзя.

Я заказала панихиду по Тамаре, батюшка

отслужил. И что-то во мне успокоилось. Т а

марино имя перестало постоянно всплывать

в памяти.

* * *

Мы разговаривали с Людмилой Ф едоровной

в нашей церквушке, в притворе, у печки.

Время от времени подбрасывали березовые

дрова. Сухие поленья горели споро, печка дыш

ала жаром, гнала горячую воду в систему.

Будний день, службы нет, посетителей тоже,

редко кто заглянет свечку поставить, записочки

подать.

Заш ла старушка. Аккуратненькая. Коричневое

пальто, небольшой воротник норка, седая

прядь выбилась из-под мехового беретика,

тоже норка. Моя сестра Вера охарактеризовала

бы ее: бывш ая учительница. Может быть.

Не исклю чено — из технической интеллигенции.

На вид лет семьдесят. Людмила Ф е

доровна вернулась в будочку свечной лавки.

Старушка подала в окошечко сто рублей: «П о

жертвовать хочу. Но ведь какие-то имена можете

вписать?» — «Вы напишите записку», —

предложила Людмила Федоровна. «Тогда не

надо, — смутилась старушка, — я не умею.

Просто возьмите на церковь». Ей было страшно

неловко от своей непросвещенности. Но пришла.

Недели за две до этого разносили листовки

о строительстве храма. Старушка решила

внести свою лепту. Людмила Федоровна написала

за нее записки, подала свечки, отвела

к кануну, старушка хотела помянуть усопших:

«Сестру да брата, маму с папой...»

С таруш ка неуверенно перекрестилась

и вышла из церкви. Людмила Федоровна, закончив

историю Тамары, сказала: «Я думаю, вы

заинтересовались ее судьбой не просто так. Ктото

прочтет и помолится... Страшно подумать,

насколько одинокой может быть душа человека...

Не знать (не могу даже представить до

конца), вообще не знать ни отца, ни матери, ни

братьев, ни сестер, ни детей... Вы, пожалуйста,

будете писать, имя не меняйте... Раба Божья

Тамара она. Не меняйте, пожалуйста».

Я не стал менять...

Почти сказка

Спецприемник не тюрьма, но запах в нем

не лучше —неистребимый... Домой приду, дочь

скривится: «Мама, от тебя так пахнет! Иди уже

в ванную». В дезкамере работала девчонка,

придет ко мне и плачет: «Людмила Ф едоровна,

люди в автобусе шарахаются».

Что там говорить, не оперный театр, но

вспоминаю то время как самое счастливое.

В отпуске неделя-другая пройдет, начинаешь

тосковать: как там наши? Предлагали не один

раз место спокойней, с нормальными пациентами

— отказывалась. Подобрался хороший

коллектив — следователи, медики... Никаких

конфликтов, ссор. Дядя рассказывал: в войну

два раза, не долечившись, убегал из госпиталя,

только бы не отстать от своей батареи. Я тоже

не могла без спецприемника.

Сейчас не так. Сделали в помещении капитальный

ремонт, и что-то ушло безвозвратно.

Меньше стало добра, любви... Частично люди

поменялись. У меня была напарница Вика

Цеплакова, мы проводили осмотры без перчаток.

Считали, оскорбляем человека, если ведем

осмотр в перчатках. Пусть со вшами, пусть чесоточный,

неважно, какие у него высыпания...

Ни разу не заразились. Они ценили, что я не

брезгую, уважаю их человеческое достоинство,

не отгораживаюсь, не кручу носом: «Ф у, как

так можно — вы опустились ниже городской

канализации!»

Бывало, бронхит, а лечить нечем. Тяжелейший

бронхит с астматоидным компонентом,

нужны дорогие антибиотики, а кто их даст, в твоем

распоряжении рублевые таблетки. Но выле-

U

чивали. Йодные сетки делали. Мне смеялись

в лицо: в наше время йодная сетка при бронхите!

Помогала... Какие-то лекарства на свои

деньги купишь... Следишь за больным, как за

родственником... Только там испытывала, вернешься

домой, что-то делаешь, а мыслями снова

в приемнике и думаешь: скорее бы на работу.

Счастливое время, помогали самым обездоленным,

бездомным (самое дно), и в ответ доброта,

благодарность... Так сложилось —именно тогда

Бог привел в Церковь, словно я прошла испытание

и было разрешено... Не знаю...

Конечно, сегодня многое изменилось. Куда-то

девалась прежняя теплота... Ушла часть

персонала, и контингент поменялся — нет больше

бездомных, нет бомжей, только домашние...

Работала в спецприемнике паспортистка

Лена Галкина. Была из женщин, вроде ничего

особенного, но так все подобрано, подогнано

и в ней, и на ней — китель, юбка всегда с иголочки...

Встретишь на улице — обязательно

оглянешься. Тридцать лет, не замужем, была

в браке, но краткосрочном.

Чего только не встречалось в приемнике,

даже семейное проживание. Одну зиму отец

с сыном зимовали. Отцу, как сейчас помню,

пятьдесят шесть лет, сыну — тридцать четыре.

В сумме, как сами говорили —восемьдесят.

С громкой фамилией Задунайские. Сами что

один, что другой метр с кепкой, полтора с табуреткой.

По весне двинули в район. Как рас-

:казывали потом: заняли пустующий домик

родственника, даже огород посадили. Что дальше

с ними —не доходили сведения. Хотелось,

чтобы вернулись к нормальной жизни, но навряд

ли —оба пьющие. Квартиру просадили.

Как мать схоронили, так и вперед на мамонтов

— в два горла поминать усопшую... Жили

у нас мать с дочкой, Катерина и Светка. Катерина,

а затем дочь, появились еще до меня.

Катерина —немка. Была в моей практике еще

одна немка —Ираида... Возможно, и о ней какнибудь

расскажу. Не менее интересная история.

Обе отношением к одежде сверхщепетильные.

Платочек на Катерине всегда, будто

не из камеры пришла, а только-только постирала

его, высушила, отгладила. Аккуратистка.

Какую бы работу ни поручали —тщательнейшим

образом выполнит. Ремонт — покрасить,

подштукатурить — просили только ее сделать.

Ни одного грубого слова от нее не слышала.

Немногим больш е сорока, красавицей не назовешь,

а вот статью отличалась... В магазин попросишь

сходить, до копейки сдачу принесет.

Скажешь: купите заодно что-нибудь себе, сладкое

или что захочется. Никогда. Такая Катерина.

Глядя на нее, ни за что не скажешь — из закоренелых

бомжей...

История банальная и страшная. Муж объелся

груш — не слиш ком задерж ался после

свадьбы, приглянулась послаще зазнобуш ка

на стороне, к ней удрал от пеленок, сосок, колясок.

Катерина с годика растила дочку одна.

Светка после школы задурила, да не просто волосы

остричь, перекраситься под неформала,

встряла в веселую гоп-компанию, а долго ли

с ветром в голове дров наломать — на два года

загремела на зону. Мама была в шоке, дочка,

которой отдавала себя полностью, которую

видела счастливо идущей по жизни, — зечка.

Муж, объевш ийся груш, дочкой ни маленько

не интересовался, алименты какие-то платил,

других чувств не проявлял.

Екатерина и Светка — самые родные души

на всем белом свете. Одна из них оказалась

за колючей проволокой, вторая ничего умнее

не придумала, как развеивать тоску-кручину

вином, заливать горе гореванное водкой. Да

так быстро пошло-поехало в ямку да колдобину,

в канаву да под откос, не заметила, как

с головой втянулась в стакано-бутылочный

процесс. Что ни день, то снова-здорово. С работы

выгнали, кому нужен такой специалист. Сошлась

с мужичком, опять же — какой путный

позарится на женщину-выпивоху. С хлестнулись

две страсти с основной «семейной» задачей

— кому в магазин бежать. У Катерины была

двухкомнатная квартира, с сожителем пропили

все до голых стен. Катерина сама признавалась:

«Страшно вспоминать себя ту!» Ругались,

дрались, жилье превратилось в блат-хату. Кто

попало, когда попало — раннее утро, поздний

вечер или за полночь — приходил, пил, ночевал.

Бывало, саму не пускали на порог собственного

дома незнакомые физиономии: «Иди,

морда синюшная, откуда пришла! Без тебя полно!»

Жаловались соседи, составлял протоколы

участковый — ничего не менялось.

После года беспутной жизни К атерина

в короткий период полупросветления реш и

ла что-то поменять. Подруга, правильнее сказать,

собутыльница, пригласила «на заработки

к знакомому фермеру». Лето Катерина протолкалась

в деревне на свежем воздухе. Подруга

исчезла, Катерина прибилась к деревенскому

бомжу с примерно таким же домом блат-хатой,

как у нее в городе. К тому времени она полностью

соответствовала статусу бомжа: паспорт

потеряла, в квартиру, по возвращении с сельских

гастролей, не пустили. Открыл какой-то

суровый мужик в трусах и пообещал оторвать

голову, если не забудет этот адрес. Дескать, ты,

алкашка, за квартиру «ни копья» не платишь,

ведешь антиобщественный образ жизни, поэтому

вали кулем, пока на нарах не оказалась!

Так Катерина попала в приемник. В один

прекрасный момент дверь камеры открывается

и заходит дочь. У больших людей встречи совершаются

в верхах, здесь —в низах. Светка отбыла

от звонка до звонка срок. Маму родную еще на

зоне потеряла — ни письма, ни весточки, не говоря

о посылках. Поначалу приходили, а потом

как отрубило. Приехала счастливая от сладкого

воздуха свободы Светка домой, соседи —встречной

радостью: сбомжевалась мамка, здесь давно

не живет. «А где?» — «Да век бы не знать, не видеть,

такие концерты устраивала, мороз по коже,

как вспомнишь! Не подъезд был, а притон! Другие

люди в вашей квартире, слава Богу».

Светка намеревалась вернуться после зоны

к нормальной жизни, повзрослела, откушав из

казенного котла, а тут, как говорит молодежь, облом.

Ну и закуделила на несколько месяцев, не

хуже мамочки, повод есть —волю обрела. Мысль

была, маму поискать, да все как-то за делами веселыми

не доходили руки. В результате мать

с дочерыо воссоединились в спецприемнике.

Встретились два одиночества. Если и обмыли

неожиданную радость, только слезами.

Кругом друг перед другом виноваты. Что мама

могла дочери предъявить обширный список

претензий, что доча родительнице не меньший.

Ума хватило разборки не устраивать, выяснять,

кто прав прежде всего, а кто во вторую очередь.

Испытания кое-чему научили обеих, поняли —

друг друга надо держаться, если и пробиваться

— вдвоем. Решили для начала сделать паспорта

по утере. Именно для этой цели в штате

спецприемника была паспортистка. Ыагшсали

заявления... Лена-паспортистка принялась

историю вопроса выяснять, где были прописаны

прежде, когда выписались.

Катерина называет адрес и говорит: «А мы

не выписывались». — «А почему у вас нет дома?»

—«Я не знаю!» —«А кто знает?» —«Я три

года за квартиру не платила...» — «Н у и что?

Квартиру ты не продавала?» —«Вроде нет». —

«Вроде или точно? — пытает Лена. — Может,

под давлением документы о купле-продаже

подписывала?» — «Нет, точно нет».

Лена принялась выяснять. Пошла к начальнику

Ж КО. Представилась: капитан милиции,

инспектор по паспортизации. Как раз

в это время было громкое дело в городе... У нас

в спецприемнике месяц одного свидетеля прятали.

Орудовала целая группа. В нее входили

несколько нерядовых милиционеров, нотариус.

Банда работала серьезно. Подыскивали алкашей,

разными способами принуждали к продаже

квартир. Областная прокуратура занималась

разбирательством этого дела. Начальник Ж КО

в ту банду не входил, но жучара был не промах,

квартиру Катерины прибрал к рукам без банды,

сварганил липовые документы. Лена серьезно

накатила на него, пообещала сейчас же передать

дело следователям, если не образумится...

Через какие-то дни квартира была возвращена

законным владельцам.

Прошло года два, иду к Свято-Никольскому

храму, женщина останавливает: «Людмила

Федоровна, здравствуйте!» Улыбается. Бог ты

мой — Катерина. Я сразу не узнала. Мелированные

волосы, светлое пальто, про стать хозяйки

говорила уже... Эффектная дама. Обнялись. До

слез меня окатило радостью. Давай тормошить

Катерину, что и как? Она принялась рассказывать.

Светка вышла замуж, родила дочку. Живут

вместе. Работящий зять. Спрашивает: «Как

там Елена Ивановна, паспортистка? Как я ей

благодарна... Другая могла бы втихушку договориться

с начальником ЖКО, взять с него отступную,

и шито-крыто...»

Лена-паспортистка тоже судьбу устроила.

Вышла второй раз замуж, купила квартиру.

У нас ее единицу сократили, работает на

загранпаспортах...

Сказка, почти сказка, а всего-то человек поступил

по совести...

Ираида

Ираида — вторая немка, с которой судьба

свела в приемнике. Точнее, полу немка, отец

поволжский немец, мать сибирская хохлушка.

Привезли ее с вокзала. В мое дежурство. Опрятная

женщина, в розовом спортивном костюме.

Брючки, олимпийка. Не час назад куплен, но

чистый, аккуратный. Я подумала: женщина из

транзитных, в дороге что-то случилось... М есяца

за два до этого привезли мужчину с вокзала,

умудрился пива попить так, что украли паспорт,

деньги, чемодан. Остался, в чем по пиву ударял.

Ехать не ближний свет, до Владивостока, знакомых

в Омске ни души. Пересадку делал по пути

из Казахстана и попал бедняга на веселых ребят.

Пришлось у нас ждать, пока пришлют деньги

на билет... Не самый лучший эпизод в ж изни

мужичка, но эпизод. С Ираидой трагичнее.

Для меня было шоком: приличная с виду женщина,

и вдруг бродяжка. Ни паспорта, ни дома...

История ее — из нередких для девяностых

годов. По жизни Ираида профессиональный

продавец. Перестройку встретила замдиректора

магазина тканей. Нормальная семья, муж, двое

детей, хорошая квартира. На волне приватизации

госимущества магазин оказался в частных

руках. Новому владельцу ткани на дух были не

надобны. Его пленили быстрые деньги, — драп

на водку поменял. Персоналу пришлось искать

лучшей доли на рынке труда. Ираида прошла

за короткий период несколько торговых предприятий,

больших и поменьше. Х озяева были

заморочены только на деньги, мухлевали с товаром,

зарплатой, могли вообще не заплатить.

В конце концов Ираида скатилась до оптовки.

Еще не засверкали витринами супер- и гипермаркеты,

вся бойкость торговли сосредоточилась

на оптовке. В войну заводы, эвакуированные

в Сибирь, нередко начинали работать

для фронта в жутких условиях, здесь тоже битва

шла вопреки погодным катаклизмам, но за

прибыль. То дождь, то мороз, то день рожденья

у коллеги из соседней торговой точки, а, бывало,

и без повода звучало: «Девки, давайте-ка

водочки по полтяшку врежем для разгона крови!»

Где один полтяшок, там и второй не задержится

в бутылке... Сложилось так, что дня

не получалось без «разгона крови»... Не сказать,

данный прискорбный факт явился основополагающей

причиной, по которой муж завел

другую семыо. В воздухе носились сладкие

флюиды демократизации, приватизации, капитализации

и наиболее доступные для большинства

граждан —эротизации. Мужа последние

вдохновили —потянуло на молодое. Нашел

на двенадцать лет Ираиды юнее. Оставил жену

с двумя детьми. Сыну исполнилось семнадцать,

дочь на год младше.

Ираиду этот факт сам по себе опечалил, однако

отрезвить не отрезвил, к перемене образа

жизни не подвиг. Не сказать, что махнула на

себя рукой и не хотела лучшего. Мечтала вырваться

с оптовки... На этом сыграла закадычная

подруга, с которой трудились в лучшие

времена в магазине тканей. Подруга занимала

пост директора. С закрытием магазина их пути

разошлись. Вдруг подруга ураганом нагрянула.

Да не просто чайку-кофейку похлебать, косточки

общим знакомым перемыть. С деловым

предложением — открыть свое дело по их профилю

— ткани. Нарисовала заманчивую бизнес-перспективу:

магазин плюс к нему элитное

ателье —тут же превращать ткани в элегантную

одежду состоятельным людям. Связи у нее есть,

выходы на заграничных поставщиков тоже. Навешала

мешок лапши. Дескать, бери кредит,

и замутим на пару выгодное дело. Че на дядю

горбатиться, когда ниша на рынке со страшной

силой зияет, можно такие «бабульки» зарабатывать.

«Мы ведь не девчонки-соплюшки, — соловьем

разливалась подруга, — мы профессионалы

по тканям! Не одну собаку на них съели,

кошкой закусили!» Ираида клюнула на сладкую

приманку. Подруга в помине ничего не собиралась

открывать, она угодила в долговую яму, как

тогда говорили — «попала на счетчик». Густо запахло

жареным. Не до церемоний, когда жизнь

на волоске. Составила список друзей-знакомых,

за счет кого можно выкрутиться. Ираида, ничего

не подозревая, в надежде на новые горизонты

взяла кредит под квартиру, отнесла подруге до

копейки. Только и всего от этой сделки — раздавили

«компаньоны» бутылочку коньяку за

процветания фирмы «И ргул». Даже название

придумали, от имен Ираида и Гуля.

И н сти ту т судебны х п р и ставов ещ е не п о

лучил долж н ого разви ти я, долги по креди там

выбивали бритоголовые бойцы-бандюганы.

Они Ираиде прямым текстом растолковали,

что будет с ней и дочерыо, если не рассчитается

с банком. Сын служил в армии. Ираида продала

квартиру. Не все деньги ушли на погашение

долга, осталась неплохая сумма. Родственница,

зная страсть Ираиды, предложила взять деньги

на сохранность. Ираида отказалась, мол, распоряжусь

сама. Дочь, обозлившись на мать, уехала

с подругой. Сказала неопределенно: «На Север.

А ты живи, как знаешь».

Оставшиеся от квартиры деньги быстро были

пропиты. Ираида не была конченой алкашкой,

выходя из запоев, становилась нормальным человеком.

В таком состоянии попала в приемник.

Страшно не любила оставаться на день в камере.

По нормам камера на двенадцать мест, а набивалось

до сорока человек. Маленькое окошечко,

зимой угол промерзает. Ираида увидела весь

кошмар и взмолилась: «Готова все делать, мыть

унитазы, полы, все что угодно, стены каждый

день. Пожалуйста, выводите меня утром и заводите

только на ночь». Я ей: «Конечно, Ираида

Владимировна». Она: «Зачем вы меня по отчеству,

я Ираида и все». Стены моего кабинета

готова была мыть каждый день. Говорю: «Да не

надо, достаточно пола!» Настаивала: «Давайте,

мне не в тягость!» Мыла кабинеты, разносила пищу

по камерам. Что ни попросишь, все сделает.

Были срывы. Могла, отпросившись в город,

напиться. Раза два случалось. Потом винилась

передо мной: не смогла сдержаться. Частенько

ко мне заходила. Доверяла свои печали. Человек

хороший. И внешне всегда следила за собой,

будто не из камеры, из дома. Тот розовый

костюмчик никогда не забуду. Долго носила,

и всегда как после стирки.

Никогда никого не хулила. Говоря про подругу,

что развела самым подлым образом, винила

прежде всего себя: «Должна была самато

думать. Нет бы проверить, навести справки,

мало ли, начинали вместе продавцами, другое

время, люди поменялись, а я уши развесила

ее песням». Часто вспоминала детей. Тревожилась

за дочь, где она, что? Все спрашивала:

«Людмила Федоровна, ведь должна Таня простить

меня? Неужели не простит?»

Дочь нашлась. Ее школьная подруга, что

в Омске жила, дала адрес, телефон. В Сургуте

дочь осела. Тогда связи сотовой не было, мы

разрешали Ираиде позвонить с нашего телефона.

Потом дочь приехала. Привезла деньги,

вещи. И пообещала: «Мама, я поднакоплю денег,

заберу тебя, потерпи». Ираида радовалась,

как ребенок: дочь нашлась. Глаза светились...

Деньги, что дочь оставила, старалась не тратить:

«Н е могу, она зарабатывала, а я...» Отдала

мне: «Пусть у вас побудут».

С сыном получилось хуже. Вернувшись из

армии, поселился в общаге. Практически не

знался с Ираидой, но на свадьбу пригласил.

Через сестру. Дочь заехала за ней... Ираиду мы

всем приемником собирали. Я туфли на каблуке

принесла... Как она волновалась. И плачет,

и счастливая. Вернулась зареванная. Приходит,

а на месте матери, на месте Ираиды за свадебным

столом вторая жена бывшего мужа.

«Вадик отрекся от меня, —ревела у меня в кабинете.

— Если бы Таня не настояла, не пригласил

бы вовсе!» Пыталась успокоить, она твердит:

«Так мне и надо, так и надо!»

Я в то время понемногу начала к церкви

прибиваться. Посоветовала Ираиде: «Ходите

в храм, молитесь, просите у Бога прощения,

кайтесь в своих прегрешениях. Просите Господа

нашего Иисуса Христа, чтобы размягчил

сердце сына, вразумил его. Заступницу нашу

Пресвятую Богородицу молите...» Сама еще

мало что знала, но как меня учили, так ей передавала.

Ираида стала ходить на Тарскую в Крестовоздвиженский

собор.

О днаж ды встрети ла в церкви сына.

«Я стою, — рассказывала, — прошу Матерь Божию

помощи... Вдруг как током ударило, голову

повернула, Вадик в углу у иконы с зажженной

свечой в руке. Меня не видит, колонна частично

закрывала. По его плечам, спине видно — плохо

ему. Потом будто почувствовал, обернулся

ко мне, лицом озлился, свечу сунул в подсвечник,

не глядя в мою сторону чуть ли не бегом на

выход». У Ираиды внутри все перевернулось.

Какая тут молитва, вышла из храма, побрела

в сторону приемника. Сын догоняет. «Это ты во

всем виновата, ты! Ненавижу тебя! Ненавижу!»

У него первый ребенок умер. Он с женой разошелся,

женился во второй раз. Про горе с первым

ребенком Ираида рассказывала. Во втором

браке тоже ребенок мертворожденный. «Он меня

в их смерти обвиняет! —плакала Ираида. —

А мне сказать в оправдание нечего. Позарилась

на деньги, и затмили всю голову! Мозгами полу

пропитыми не подумала — не квартиру закладываю,

а детей, родных детей! Ладно, я, «как

тревога, так до Бога», в церковь стала ходить —

нагрешила, накуролесила, до бомжихи скатилась!

Это же насколько ему молодому, сильному

мужчине плохо...»

Как-то еще до случая в церкви сидели

в обеденный перерыв у меня в кабинете, заговорили

о детях, Ираида вспомнила, как любили

кататься с сыном на велосипеде. Тот еще

в садик ходил. Но уже большенький. И раида

сажала сына на багажник, и ехали в рощу.

«В роще всегда у нас красиво, — рассказывала

Ираида, — что весной, что летом... Я ведь

и сама пристрастилась к этим поездкам... Часик-полтора

вечером, и будто живой воды напьешься.

Кручу педали, и так на душе хорошо!

И разговариваем, и песни поем, стихи друг

другу читаем... За Вадиком приду в садик, он:

«Мам-мам, на велосипеде сегодня катаемся?»

Любил со мной, с отцом у них не получалось.

Вадик всегда больше ко мне тянулся. Задачки

вместе решали, сочинения писали. Татьяна

уроки сама делала, а он меня звал на помощь

до десятого класса...»

Дочь родила и уговорила Ираиду уехать

в Сургут: «Мама, ты мне нужна, помоги». Ираида

опасалась, будет стеснять молодых, квартира

небольшая. Татьяна настояла. Первое время

Ираида часто звонила, интересовалась, как

«наши». Сейчас реже, на Рождество нынче поздравила.

У дочери уже двое детей. Про внучек

обязательно расскажет, растут, проказничают...

Про сына ни слова. Всякий раз мне хочется

спросить, но как-то неудобно...

* * *

В притвор вошли две женщины. Возрастом

— под сорок. По внешнему виду читалось

—сестры. На первых минутах их разговора

с Людмилой Федоровной что-то подсказало —

кряшены. Об этом говорили характерные черточки

в их лицах. Утвердился в мысли, когда

одна сказала, что приехала на похороны из Набережных

Челнов. Я учился в Казани, знал этот

тип лица. Можно было принять за татарок, да

приход в православный храм говорил о другом.

Мои казанские друзья-кряшены прекрасно

знали татарский язык, но татарами себя не

считали. Фамилии у кряшен: Иванов, Поляков,

Гаврилов, Абрамов, имена: Михаил, Петр,

Сергей, Елена, Галина, Татьяна, Наталья. Есть

в Татарии немало деревень чисто кряшенских.

История кряшен не имеет однозначной научной

трактовки. В советское время официальная

версия гласила: кряшены — крещеные

татары. Кряшенские исследователи утверждают

— это тюркский народ, никогда мусульманство

не исповедовавший, от язычества перешел

в Православие. На всех советских переписях

их записывали в татары. Российские переписи

не столь категоричны, но тенденция не изменилась:

такого народа нет. Черкнет в графе

«национальность» переписчик не чернилами,

а карандашом «кряшен», но карандаш есть карандаш,

его вырубать топором не надо...

Пять дней назад женщины похоронили

мать. Острота горя еще не притупилась. Близких

родственников не доводилось до этого хоронить.

Приобретать скорбный опыт приходилось

тут же. И теперь пережитое просилось

из души: «Ничего ведь не знаем. Первая «скорая»

приехала, сказали: как умрет, пусть лежит,

не трогайте... Так бы и поступили... Хорошо,

врач второй «скорой» объяснила: надо сразу

на твердое. Подсказала снять межкомнатную

дверь, если нет стола достаточной величины.

И не откладывая попросить соседок-старушек

обмыть, обрядить... Спасибо врачу со скорой,

так вовремя научила... Обмыли мамочку сами.

Не будешь среди ночи бегать по соседям...»

Одна из сестер начала спрашивать, что заказывается

в церкви на девять дней. Вторая заговорила

о черном шарфике, что покрывал ее

голову в день похорон. Не призналась напрямую,

но судя по всему, не хотела хранить дома,

как напоминание о скорбном событии. Людмила

Федоровна пыталась объяснить, что это

наши суеверия. У Бога все люди живые. «Дело

не в том, что я чего-то опасаюсь, — объясняла

женщина, — шелк искусственный, мне в нем

просто-напросто некомфортно. Все равно никогда

больше не надену. А взять и выбросить —

тоже нехорошо...» Сошлись, что принесет в церковь,

шарфик пригодится для простоволосых

женщин, кто заглядывает в храм мимоходом

в недолжной форме одежды...

Третья их сестра жила в Якутии, сразу после

похорон улетела в свой край вечной мерзлоты.

Их детство прошло в Казани. «Вы знаете,

какой это солнечный город! — обронила одна из

сестер. —Мы жили на берегу Казанки, недалеко

от кремля. Мама учила нас плавать с раннего

возраста... Сама мастер спорта по плаванию...»

Мама без малого четыре года была прикована

к постели. И объединяла сестер. Во время ее

долгой болезни они постоянно созванивались,

отпуска посвящали маме... Мыслями были рядом

с ней... Мама была их солнышком...

Нелька-стакан

Н еле, когда поступила в спецприемник,

никто не дал бы меньше шестидесяти.

Изможденное лицо, потухшие глаза, проблемы

с легкими. При всей болезненности в камере

держалась независимо, в обиду себя не давала.

На самом деле ей было чуть больше пятидесяти.

«В молодости меня звали Нелька-огонь, —

рассказывала. — И не потому, что фамилия Огнева,

комиссарила — только держись!»

Неля ходила просить милостыню на Т арскую.

Придет ко мне: «Людмила Федоровна,

напишите, пожалуйста, направление в больничку,

пойду под церковь, праздник сегодня,

хорошо подадут».

Я писала липу — направление в поликлинику,

под этим видом Неля выходила в город

и шла нищенствовать. В озвращ алась всегда

с шоколадкой: «Людмила Ф едоровна, вам».

Я всячески отказывалась: «Н е вы мне должны

давать, я вам!» Она непреклонно совала в карман

халата, в ящик стола, под бумаги: «Л ю д

мила Федоровна, не подумайте что-то, сегодня

праздник, я от всей души!» Без слез не могу

вспоминать тот шоколад...

Неля у нас жила два года, два последних,

когда брали бомжей, потом ее тезка из Госдумы

протащила закон...

* * *

Нелька-огонь и Нелька-стакан. Две Нели,

две судьбы. Во многом схожих в первой половине

жизни — обе не тургеневские праздно

мечтательные девушки, обе с комсомольским

замесом, они играючи брали одну высоту за

другой. Одна взлетела до государственных вершин,

вторая, увы, покатилась в обратном направлении...

Но будто связала их судьба невидимой

веревочкой...

Н елька-стакан получила продолжение

к своему имени в комсомоле. Окончила техникум

в тихом городке и решила: нечего пыль

глотать в провинции! М ахнула продолжать

образование не куда-нибудь, а в Ленинград.

Голова работала, амбиций хватало, окончила

институт и, потолкавшись недолго на предприятии,

при первой возможности подалась

в комсомольские работники. Опыт функционирования

в данном направлении поднакопила

в техникуме и в институте. Энергия бурлила,

быстро поняла, что стоять за кульманом — не

ее жизненный удел, рванула в кипучую комсомольскую

деятельность. Тут-то и приобрела

звучную добавку к имени. Молодежь есть молодежь,

комсомольская не исключение. Комсомолята,

двигаясь по дороге, прочерченной в соответствии

с линией коммунистической партии

Советского Союза, находили время и на обочине

посидеть в свое удовольствие. Нелька-стакан

с первой такой посиделки категорически

обозначила приоритеты: вино на дух не надо,

пусть далее самое расфранцузское, коньяк —

толсе не ее напиток, пьет исключительно водку.

Причем, мелкотарье, всякие там рюмочки,

стопочки не предлагать. Стакан — самая водочная

тара. «Я пыо не стаканами, — говорила, —

но из стакана». П олстакана могла намахнуть

запросто. Да и от стакана не морщилась.

Крепкая была комсомолка. Здоровьем Бог

не обидел, ничего не стоило после бурной ночи

с возлияниями отпахать день без всяких скидок.

Круто в гору пошла на комсомольской, затем

партийной работе. Перестройка с закрытием

комсомола и лидирующей роли коммунистической

партии Нелысу-стакан не затормозила.

Как говорится, отряхнулась и дальше пошла.

Ход набрала — не остановить. В свое время, стоя

перед выбором: в Москву подаваться или в Ленинград,

будто верхним чутьем поняла — на берегу

Невы ее счастье. Если московские рынки

в новых социально-экономических условиях

к рукам прибрали смуглые, с акцентом говорящие

южане, во властные структуры косяком питерские

пошли. В связи с этой политгеографией

анекдот возник. В Москве на Ленинградском

вокзале на перрон выходит из «Красной стрелы»

гражданин, к нему тут же подскакивают два

представительных дядечки с вопросом: «Питерский?»

Тот в недоумении: «Да». —«Дважды два

сколько?» Гость из северной столицы заволновался,

вдруг товарищи сбежали из психлечебницы.

На всякий случай ответил: «Четыре». —

«О тлично! — отреагировали вопрошающие

и сделали резюме по результатам теста: — Берем

вас министром финансов».

Нелька-стакан под этот питерский призыв

прочно обосновалась в Госдуме. Вот где одна

Нелька дернула за веревочку, что связы вала

ее другим концом со второй. Нелька-стакан из

той породы людей, коим во что бы то ни стало

надо самоутверждаться в каждую секунду на

каждом миллиметре пространства. Такой был

у нее внутренний зуд. Одно дело сидеть в Госдуме,

тихо радуясь мандату депутата, другое —

с тем же мандатом безостановочно мелькать

в телевизоре, в газетах, на цветных обложках

политжурналов и не только полит. За красивые

глазки долго не продержишься — нужно

подливать масло в огонь. Нужны горячие темы.

На безрыбье и сам раком свистнешь, свистеть

Нельке-стакан не пришлось, удачливой

она была, что там говорить, в нужный момент

счастливо подвернулись бомжи.

Сколько собак съели политики на правах

человека. Американские президенты лет

пятьдесят безостановочно быотся, отстаивают

права граждан, в основном граждан чужого

рода-племени. Свои потерпят. Нельке-стакан

американцы были не нужны, она горой встала

за юридическую отмену статуса человека без

определенного места жительства. Дескать, мы

нарушаем свободу выбора россиян, закрывая

их в спецприемниках. В цивилизованном мире

давно отменили такое положение, мы плетемся

в хвосте прогресса. Что за клеймо — бомж? Это

унижение человеческого достоинства. Каждый

сам кузнец своего счастья и волен распоряжаться

судьбой, как в голову взбредет. Ну, хочется

ему жить аки птахе небесной — не сеять,

не пахать, а с места на место летать... Ну, попал

гражданин в сложную жизненную ситуацию,

оказался без кола и двора. И что? Не вор, телесного

вреда никому не нанес, а мы его на цугундер.

Вопиющее нарушение прав человека.

Нелька-стакан, будучи народным избранником,

лучше знала, что в этой жизни важнее

для Нелыси-огонь, посему на консультацию

к последней не поехала. Так их во второй раз

свела судьба на общей теме... Первый раз связал

комсомол... Нелька-огонь, как и ее тезка,

тоже смотрела на эту организацию не скептически,

как некоторые подруги, а практически.

Кипучая натура требовала выхода, комсомол

давал возможность плодотворно кипеть. После

окончания техникума Нелька-огонь распределилась

на завод и поступила заочно в институт.

На заводе вошла в состав комитета комсомола,

затем выбрали освобожденным секретарем.

Энергия переполняла, голова знала, в какую

сторону направить ноги. Активистку заметили

за территорией завода, стала секретарем горкома

комсомола. Городок сам но себе небольшой,

да как часто бывает — большое начинается

с малого. С Нелысой-стаканом Нелька-огонь

очень может быть даже выпивали за знаком

ство на Всесоюзном форуме передовой советской

молодежи — обеих избрали делегатками

комсомольского съезда... С воодушевлением

в Кремле, что одна, что другая обещали поддержку

партии и правительству в исторической

стройке века — прокладке Байкало-Амурской

магистрали, обе вдохновенно пели «Интернационал»

и романтически боевую песню созидателей

светлого будущего:

Мы там, где ребята толковые,

Мы там, где плакаты «Вперед!»,

Где песни рабочие, новые

Страна трудовая поет!

Подвело Нельку-огонь сердечное чувство.

Было ей незамужней (все времени не хватало

на личную жизнь) тридцать с хвостиком, когда

влюбилась, как семнадцатилетняя восторженная

девчушка. И не в того, в кого следовало

в соответствии с ее публичным положением.

Серьезный партийный функционер, с полным

набором в анкете — жена, дети, должность. Живя

в одном городке, они и раньше знали друг

друга, но карамболь случился на берегу курортного

моря... Шелест волн, набегающих на галечный

берег, парус в солнечном мареве, свечи

кипарисов в темноте бархатной ночи... Нельке

нет бы, вернувшись с моря, оставить в памяти

три курортно-карамбольных недели сладкими

образами прошлого, да она не зря имела

прибавку к имени «огонь» — захотела всего.

На этом политическая карьера закончилась.

Пришлось срочно менять место жительства,

завязы вать с комсомолом-партией. После фиаско

на личном фронте что-то надломилось

в ней. Пока Нелька-стакан набирала высоту,

меняя коммунистическую направленность на

демократическую, Нелька-огонь уходила в низину...

На одном из ее этапов познала вкус зековской

баланды. По меркам наших законов

всего ничего провела за колючей проволокой —

год с небольшим, но хватило заболеть.

Не составила Нелька-огонь конкуренции

Нельке-стакану в коридорах власти. Зато вместе

с другими российскими гражданами без

определенного места жительства стала на некоторый

период пламенной темой государственного

политика. Высоко взлетевшая тезка убедительно

вещала с высокой трибуны, что даже

если бомжи сами хотят в спецприемник —это

рабская привязанность, унижающая человеческое

достоинство. Раба следует из себя выдавливать.

Нельку-огонь попросили из спецприемника

в связи с новым законом. Обрела она

счастье свободы, а куда с ним? Адрес известный

— на теплотрассу.

* * *

— Моя сменщица перешла в городскую

больницу, — закончила рассказ о Неле Людмила

Федоровна, —звонит: к ним привезли Нелю,

пятьдесят процентов ожогов. Зимой жила

на теплотрассе. Они как делают, снимают

с трубы теплоизоляцию, что-то подстилают,

труба даже в мороз нестерпимо горячая. У меня

недалеко от дома есть такое пристанище бомжей.

Неля или пьяная, или сознание потеряла,

уснула, подстилка, видимо, сползла... Утром на

работу люди шли, позвонили...

Большинство бездомных пациентов спецприемника

после принятия того закона так

и окончили свою горемычную жизнь...

* * *

Я дал прочитать рукопись Людмиле Федоровне.

Возвращая, сказала:

— Что интересно, Тамара просила за себя

молиться, настойчиво всплывая в памяти,

а Неля через вас надоумила: за нее ведь тоже

надо. Как-то я упустила. В святцах такого имени

нет, буду как за Елену, а Бог знает своих...

Часовне

Семи отрогов Эоесс^их

Из утренних сумерек вы катился яркий

студеный день. Зима не скупилась на снег. Во

второй половине ноября без раскачки, на радость

азартных лыжников, дня за два покрыла

землю основательным слоем — катайтесь.

На этом не успокоилась, весь декабрь приходилось

снова и снова пробивать лыжню. Н о

вогоднюю ночь, как в сказочном кино, украсили

мириады снежинок, летящ их со щедрых

небес. Снежным выдалось Рождество. Чудное

дело, городские Т Э Ц и другие недружественные

экологии предприятия не успевали очернить

городской пейзаж. Выбросы тут же бесследно

забеливались щедрым слоем снежной

краски.

В ту ночь снег, в который раз, обновил город...

Пушистый, легкий, по темноте опустившийся

с неба, он радовался своему первому

солнцу, искрился, переливался в ярких лучах.

Маршрутка повернула к кладбищу. Кресты, памятники,

оградки утопали в сугробах...

Я настраивался на предстоящий разговор.

Вспомнилось услышанное накануне от Лидии

Васильевны о сыне: «Как привезла Максима из

Ставропольска, несколько месяцев вообще не

спал... Каждый день начинали с блинов. Утром

спрашиваю: «Почему не спал?» —«Опять приходили».

— «Кто?» —«Друзья —Денис, Иван,

Толик...» Начну успокаивать: «Максим, дорогой,

сейчас блинчиков напеку, будем поминать!»

— «Они без голов, мама! У них нет голов,

пойми ты это! Головы там остались!» Как тут

не расплакаться. А нельзя. Держусь изо всех

сил: «Максим, ты ведь помнишь, какие они. Вот

и будем поминать, какими их Бог создал. Мы

с тобой свечку зажжем, я помолюсь, блинчиков

поедим... Как полагается помянем друзей».

Десять лет прошло, но нет-нет да пеку блины...

Приду к ним, а он: «Мама, снова снились друзья...»

Так и живем».

Дорога к воротам кладбища была тщательно

расчищена, площадка перед часовней тоже,

Лидия Васильевна сметала игольчатый пух

с крыльца.

— Печку недавно затопила, — доложила,

извиняясь за холод в часовне.

Пахло оттаивающими березовыми дровами,

ладаном.

— Прихожу утром, отпираю часовню и первым

делом начинаю разговаривать с Матушкой

Царицей Небесной, Господом Батюшкой.

Поплачу, пожалуюсь, покаюсь, за Максима

попрошу... Хорошо здесь. Не поверите, каждое

утро бегу сюда вприпрыжку...

Вошел с охапкой дров Федор Васильевич,

муж Лидии Васильевны:

— О, у нас гости...

Свалил дрова у печки. Пожали друг другу

руки.

— По утрам, конечно, у нас холодно. Вода

в ведре за ночь ледяной коркой покрывается.

Но ничего, сейчас раскочегарю. Дрова сухие,

жаркие...

Третий год супруги несли послушание в часовне

при кладбище. С утра до вечера, без праздников

и выходных. В нашем приходском храме,

к которому относилась часовня, видел их всего

один раз, во время венчания сына. Среднего

роста, худенький, в очках, сильно припадал на

правую ногу, с тросточкой. Лидия Васильевна

во время свершения таинства старалась предупредительно

находиться поблизости. Сын отдал

ей тросточку, перед тем как надевать кольца.

На невесте фата, белое под горло, без вырезов

спереди и сзади, платье... Румянец на щеках выдавал

волнение. «Господи, помоги им, — сама

собой зазвучала в сердце просьба-молитва, —

помоги. Пусть у них все будет хорошо...»

В тот день после венчания узнал в общих

чертах историю жениха. Окончил техникум,

призвали в армию, попал в Чечню, получил

серьезное ранение, один госпиталь, второй, из

третьего похитили кавказские работорговцы...

Влекомый любопытством, напросился на

встречу с Лидией Васильевной.

- 23 февраля Максим позвонил домой, —

начала она рассказ. —Я на работе, дочь трубку

подняла. Мне перезванивает: «Мама, в пять приезжай,

Максим будет звонить. Только что с ним

говорила, он в Ставропольске в госпитале».

У меня ноги подкосились, закричала

в трубку, будто из-за дочери все: «Откуда звонил?

Какой госпиталь? Ты в своем уме? Какой

Ставропольск?»

Начальник видит мое невменяемое состояние,

выделил машину, отправил домой.

Мэр Ставропольска в честь 23 февраля,

Дня защитника Отечества, предоставил солдатам-срочникам

возможность бесплатно позвонить

родителям. Прилетела домой и ну дочь

пытать: что Максим говорил, почему в Ставропольске,

что за рана? До слез довела. Пристала

к ней: почему не расспросила? Обозвала ни за

что ни про что, мол, что за бестолковость, ребенок

ранен, она ничего не узнала...

Наехала, но и сама не лучше, когда Максим

снова позвонил. Он всего-то и сказал,

что поздравляет всех с праздником, находится

в Ставропольске в госпитале. Погода хорошая,

тепло. Ранен в Чечне, рана, дескать, пустяковая,

легкая, в ногу. Ничего страшного.

Я пыталась расспросить... Он ведь ничего не

писал... Из Минвод пришла весточка за полгода

до этого... Понятно, что Минводы не Питер,

где в учебке был... Спрашиваю, когда в Чечне

оказался? Он свернул разговор, дескать, долго

говорить не может, подробности письмом.

Недели через две приходит весточка на поллистика.

Информации не больше телефонной.

Но главное — есть адрес. Быстренько соорудила

посылку, сразу перевод отправила. Лучше

бы не посылала денег. Хотел шоколадку нянечке

купить, а его сграбастали... Квитанции у меня

остались. Как чувствовала, с уведомлением

о получении отправляла деньги и посылку.

В часовне Лидия Васильевна с первых дней.

Перед этим два года венки продавала у кладбищенских

ворот. Зарегистрировала частное предприятие.

Когда батюшка Димитрий задумал ставить

часовню в честь Семи отроков Эфесских,

поняла —это Промысл Божий. Вместе с Ф едором

Васильевичем помогали строить, обустраиваться.

Известно: богоугодное дело редко без

закавы к обходится. Лукавый вредил по всем

направлениям. Во-первых, через официальные

инстанции мотал нервы отцу Димитрию... Поначалу

на часовню выдали устное разрешение:

стройте, раз так хочется... Спонсор помог койкакими

стройматериалами, сами недостающее

закупили. Без присмотра дорогостоящий материал

не оставишь на ночь — место глухое — растащат.

Принялись ускоренными темпами строить.

При оформлении строения стали возникать

препоны от «человек некоторых». Вдосталь помурыжили

батюшку в кабинетах. Не глянулось

кой-кому «культовое сооружение» на данной

территории. Дескать, целое кладбище от забора

до забора заполнили без всякой часовни, никто

на поверхности за семьдесят лет не остался, что

уж теперь, когда только родственников разрешается

подзахоранивать, церковный огород городить...

Площадкой для отпевания долгие годы

служил пятачок вблизи туалета. По разумению

лукавого — самое место для усопшего христианина,

слишком роскошно ему в часовне под

образами...

Как ни мутили противники часовни воду,

удалось отстоять постройку. Горевал, не горевал

враг — трудно сказать, но не успокоился.

Началось во-вторых. При кладбище работает

частное предприятие по торговле цветами, содержат

его представители одного из мусульманских

народов. Товар сугубо кладбищенский

— искусственные цветы, венки... Заодно

и христианской продукцией не гнушаются магометане

— кресты, свечи предлагают... Бизнес

есть бизнес... Пока часовни не было, бойко

шла торговля... Нашему брату (дремучему, непросвещенному)

без разницы, у кого покупать...

С постройкой часовни народ стал предпочитать

те же свечи брать с уверенностью — освящены

батюшкой... Упала прибыль у мусульман... Лукавый

стал подталкивать на недружественные

акты в адрес конкурентов... Мусор на крыльцо

часовни вывалят, грязную воду на ступеньки

выплеснут, обшивку на стене отдерут.

— Не боитесь одна в часовне оставаться? —

спросил я Лидию Васильевну.

— Т ак не с голыми руками, — показала

неприметно стоящую в уголке увесистую палку,

этакий шестопер. — У печки вон еще один

дрын, в сумке у меня колотушка...

— Пускали в ход?

— В тот раз точно бы отметила пакостника

вдоль спины, коли застала на месте! Батю ш

ка служил водосвятный молебен, а в часовне

я да он, нет никого больше. Пошли с батю ш

кой крестным ходом вокруг часовни. Какихто

пять минут отсутствовали, во звращ аем

ся — Бог ты мой! Подсвечник на боку, масло

с лампадки пролилось, свечи попадали. Х о

рошо, у нас подсвечник — тазик с песком на

подставке. Это и спасло, ничего не загорелось,

песок лампадку, свечи загасил... Цветы в вазе

перед аналоем стояли, их тоже перевернули,

на полу валяются. Отец Димитрий увидел:

«Э то что такое?» Я ему: «Батю ш ка, не беспокойтесь

— все выправим»...

Тот майский день надолго превратил их

жизнь в кошмар. Из ставропольской военной

прокуратуры пришла бумага с убийственной

информацией. Сын самовольно покинул воинскую

часть вопреки присяге. Лидия Васильевна

понеслась в военкомат. Тогда она еще не представляла,

какого оппонента приобрела в лице

этого ведомства. Много позже ей скажут знающие

люди: на военкоматовском деле вашего

сына какая-нибудь черная метка есть, вот они

и стараются закопать.

Это скажут много позже. Но и тогда, потыкавшись

по кабинетам, поняла, никто не разгонится

искать ее сына.

К батюшке Димитрию пошла: «Как быть?»

Он: «Просите Господа, Пресвятую Богородицу.

Молитва матери со дна морского поднимает

детей!» Молилась, сорокоусты, молебны

заказывала... В военкомате от меня как от чумы

бегали. Там хорошо устроились. Я им: «Где

сын мой?» Они: «Это мы у вас должны спрашивать».

Будто в погребе его прячу.

Одним словом, поняла: самой надо концы

искать, иначе все без толку. Деньги собрала, билет

купила и в Ставропольем Приезжаю, ощущение,

будто не один раз была. В церковь захожу,

как к себе домой... Тогда молитв наизусть

почти не знала, читать по книжке —слезы глаза

застилают. Молилась своими словами, как могла...

Иконы у них со своим колоритом. Спаситель

смуглый, а выписан до того тщательно —

волосы колечко к колечку... Родными глазами

смотрит. «Батюшка, — говорю, — какой же ты

красивый!» И Пресвятая Богородица на кавказский

манер. «Матушка, —прошу, — помоги

сына отыскать! Только Ты можешь понять материнское

горе! Сын пропал, Максим! Единственный

мой сынок! Помоги, Матушка, помоги!»

В Ставропольске два госпиталя. Максим

лечился в бывшем профилактории-санатории

для пенсионеров. Казалось бы, воинская часть,

солдатик дежурит. С фасада все серьезно. На

самом деле — проходной двор. С тыльной стороны

хозяйственные ворота нараспашку — продукты

на кухню завозят, белье для прачечной

грузят... Гуляй, не хочу. Больные запросто выходят

на травке полежать, на солны ш ке погреться...

Кто босиком, кто в тапочках. У одного

нога в гипсе, у другого голова перевязана.

При желании можно всех, как курят, перетаскать,

никто не хватится. Плевое дело.

Это не Сибирь, там свои законы. Я у стариков

украинцев остановилась. Частный сектор.

Вечером с дедом на лавочке у калитки сидим.

Дневная жара утихла, хорошо. У соседнего дома

двое местных в нарды играют. Один у другого

выиграл: «Дашь раба на два дня, огород вскопать,

забор поправить». — «Хорошо. Сбежит — с тебя

пять тысяч долларов». Человека, будто ножовку,

попросил. Или: «Дашь рабыню, жене помочь

ковры почистить, в доме убраться». — «Дам. Но

смотри: забрюхатеет — заплатишь...» В порядке

вещей. Наших дурочек сманивают туда под видом

замужества или на заработки. А зачем деньги

платить, когда задарма можно? Документы

изымут, и все — паши за кусок хлеба. И не сбежишь,

сплошь круговая порука.

Идешь по рынку, стоит девуш ка за прилавком,

ветер челку сбил, на лбу тату и р овка:

«Р аб ». Для нас дикость! Каменны й век.

Для них — в порядке вещей. Если смирилась

с судьбой — маленькими буквами татуировка,

склонная к побегам — большими.

В первый день я пошла в военную прокуратуру.

Думаю, если они прислали известие

о дезертирстве сына, надо к ним. На порог не

пустили. Слушать не стали. Раз иногородняя —

иди и близко не подходи. В военкомате не лучше.

Стало ясно, помощи ждать неоткуда.

Это уже дома, когда дойму военкоматовских

своими визитами, они мне прямо скажут:

«Твой сын? Твой! Сама и ищи!» Кричала на

них: «Я вам его отдала —вы мне его вернете!»

А что толку, получила в ответ: «Надо было не

отдавать!»

В госпитале в Ставропольске ничего толком

тоже не могла узнать. Вот, дескать, утром

был, а потом не стало... Спрашиваю: куда раненный

в ногу, на костылях, без одежды, без

документов, в совершенно незнакомом городе

может уйти? Билась, билась об стену, пока

одна медсестра глаза не открыла, что я нахожусь

не в России, а на Востоке, здесь дело,

куда ни кинь, тонкое. Они всего боятся. Медсестра

моего возраста, разговорились... Я плачу,

рассказываю, что сама медик, замуж молоденькой

девчонкой вышла и пять лет не могла

родить. А теперь потерять сына! Она пошла на

откровенность, но предупредила: «Мне, моим

детям здесь жить. Наедине скажу, в свидетели

не пойду, на людях от своих слов откажусь».

От нее узнала: Максима выкрали.

Сразу за госпиталем через лужок многокилометровый

овраг. Знаменитый ставропольский.

По нему можно весь город пересечь, туда

огороды частного сектора выходят. Напротив

госпиталя в овраге родник, ниже его сооружена

купальня. Три бетонных корыта ступеньками

стоят. Вода из одного в другое перетекает.

В верхней емкости мужчины купаются,

в средней — женщины, в самой нижней — дети,

сюда же скот подходит на водопой. Первую

ночь я в этом овраге провела. Сидела в кустах

и молилась. Побоялась куда-то идти. Состояние

было жуткое — тупик. Ехала с надеждой

все разузнать, определиться... На деле никакого

просвета, никаких зацепок... Ты со своей бедой

никому не нужна...

Безрезультатно провела следующий день,

а вечером решила искать ночлег. Милостью Божией

постучалась не к кому-нибудь, к старикам

украинцам... Обратись в дом напротив, хозяин

которого за проигрыш в нарды раба давал, а за

выигрыш рабыню брал, кто знает, во что могла

обернуться просьба о ночлеге. Я тогда в силе

была — горы могла свернуть... У них и огороды,

и сады, не говорю уже о кошарах — везде

рабы нужны... Через дом от стариков наркоманы,

эти могли обчистить до нитки... С бабуш

кой поплакали в первый вечер. У них год назад

сын умер. Работал в тех самых кошарах, не рабом,

но здоровье потерял... Мало того, что старики

людьми хорошими оказались, их второй

сын, Толик, подсказал, где искать Максима...

Если бы не он, долго бы я слепым котенком

тыкалась...

На последних словах лицо у Лидии Васильевны

вытянулось от удивления, за моей спиной

стукнула входная дверь. Я обернулся, на

пороге стоял черный человек. Чернее не бывает.

Снял шапчонку, голову иноземца венчала

шевелюра густейших проволочно-вьющихся

волос. Само собой, такого же цвета, как он сам.

Негр, продолжая удивлять, уверенно осенил

себя крестным знамением. Поклонился в сторону

икон. На ломаном русском объяснил, что

у него русской родни полон дом. Кроме жены,

тещи —«мама жены» —еще и два брата выбрали

в качестве своих вторых половинок своячениц

нашего негра — сестер жены. Этакий африкано-сибирский

брачный альянс.

В часовню негра, крепко породнившегося

с нашим Отечеством, вовсе не праздное любопытство

занесло. С конкретной целью пожаловал

— помянуть «папа жены, Николай Иваныч».

Супруга дала наказ. Негр купил большую

свечу. Людмила Ивановна подвела его к кануну.

Зачем-то показала на листок, прикрепленный

к стене, с крупно напечатанным текстом

заупокойной молитвы. Хотя, кто его знает, может,

негр был совсем продвинутым — читать

по-русски умел.

Уходя, перекрестился, поклонился. К тому

времени я перестал удивляться действиям

чернокожего гостя. Однако еще раз пришлось.

Провожая взглядом негра, увидел через прозрачную

входную дверь еще двоих. Даже подумалось:

не мираж ли посреди сверкающего солнцем

и снегом дня? У крыльца негра ждали два

таких же, как он, аспидно-черных собрата. Глядя

на картину с африканскими действующими

лицами, я зябко поежился. И не только потому,

что печь еще не нагнала тепло в часовню. Оба

редставителя знойных краев почтительно держали

шапки в руках, смиренно подставив головы

безжалостному сибирскому морозу.

— Ни раньше, ни позже приехали, — подвел

я итог удивительному событию, —в самый

холод.

— Иностранцы чаще всего бывают именно

в январе-феврале. Отпуска им, наверное, так

дают. Летом реже приходят.

Лидия Васильевна рассказала о недавнем

визите немца. Что ни на есть настоящего, но женатого,

как и негр, на россиянке, правда, немецкой

национальности. Та родилась в Сибири,

двадцать лет прожила в Омске, а потом в Германию

уехала, где и нашла свое счастье.

Счастье по имени Курт пришло в часовню

в воскресенье, батюшка Димитрий как раз читал

акафист Семи отрокам Эфесским. Немец

дождался окончания чтения. По-русски говорил

ненамного лучше того негра. Понимал хорошо,

частенько кивал головой: «Я-я». Дескать,

разумею. Поставил германец свечку. Он, как

и негр, выполнял задание жены, которая наказала

помянуть усопших родных. На помин их

душ вручил Лидии Васильевне коробку конфет

и спросил имя «патера». Отец Димитрий

к тому времени уже ушел. Лидия Васильевна

доложила — кто есть кто. Немец бросил свое

иностранное: «Я-я». Дескать, знаю такого. И показал

семь пальцев. Мол, у которого семь киндеров.

Был информирован о семейной арифметике

батюшки, но на шаг отстал от жизни. Лидия

Васильевна растопырила восемь пальцев. Немец

помотал головой в одобрительном удивлении.

И просветил Лидию Васильевну —про

эту часовню в Германии знают из Интернета.

В подтверждение потыкал клавиатуру смартфона

и показал фото часовни.

— Свои сюда зимой, — заключила рассказ

о немце Лидия Васильевна, —мало заглядывают,

а иностранцы — пожалуйста. Зато как снег

сойдет, солнышко пригреет — начнется... На

мотоциклах как налетят. Моторы ревут, наездники

с головы до ног в коже. Открывай им ворота,

к Егору приехали... Собаки лают...

Следует пояснить слова Лидии Васильевны.

Егор — это Летов, руководитель рок-группы

«Гражданская оборона». Кумир любителей отечественного

рока и неформалов. Но не только...

Со мной был случай... На Радоницу на могилку

к отцу стараюсь прийти пока нет суеты

у крестов и памятников. Чуть припозднишься

— и уже трапезы кругом, возлияния у могил,

громкие разговоры... Рано утром в родительский

день на кладбище мирно, празднично...

Считается, души усопших ждут нас на Радоницу

и радуются... День обычно солнечный...

В то утро иду, небо ночным дождиком умытое,

пахнет зеленью, тополя только-только листвой

опушились, птицы поют, могилки убраны,

оградки подкрашены... Вдруг слышу — скрипка.

Поначалу подумал: магнитофон кто-то умудрился

притащить с утра пораньше. Время

около семи... Часа через три начнется столпотворение,

а пока ни души, благостная тишина...

Голубое небо над головой, и пронзительная мелодия...

Натуральная скрипка. Не мог удержаться

от любопытства, пошел на звук... У могилы

Летова девчушка... Кепчонка клетчатая

на голове, джинсики в обтяжку, легкая белая

курточка, скрипичный футляр на столике лежит...

И самозабвенно играет Егору что-то печальное

и светлое...

— Как с инструментами, — рассказывала

Лидия Васильевна, — значит, к Егору. Из других

городов приезжают: «К Егору как пройти?»

Байкеры те готовы, не слезая со своих седел, /до

могилы с ревом мчаться. В феврале обязательно

будут почитатели — девятнадцатого числа

день памяти Егора. В прошлом году мужчина,

очень представительный, лет под шестьдесят,

заказал панихиду и оставил тысячу рублей на

цветы, чтобы обновляли на могиле... В сентябре

на день рожденья будет паломничество.

В часовню вошла пожилая женщина, перекрестилась

на иконы. Купила свечи, поставила.

— Как хорошо, —обратилась к нам, — часовню

построили. Снега столько навалило,

к могилам сына, мужа не пробраться, хоть здесь

свечечку поставлю. Сегодня мужа поминаю,

два года, как переселился сюда, а сынок уже

двенадцать лет...

Людмила Васильевна спохватилась —печка

за нашим разговором прогорела. Вызвался

подкинуть дров, категорически отказалась:

— Нет-нет, у нас печка с особенностями...

Я пожалел, что, собираясь в часовню, не

надел дубленку. В куртке было прохладно,

и ноги подостывали. Часовня временного варианта.

Ж елезо, профнастил снаружи и изнутри,

в качестве утеплителя — стекловата,

кровля — металлочерепица... Федор Васильевич

рассказывал, в один из первых дней строительства

приехал, смотрит, сварщик работает.

Камуфляжная форма, маска. Подумал, наняли

кого. Пригляделся, да это ведь батюшка

Димитрий. Вот те раз. Оказывается, не только

по плотницким делам умеет. Варит отлично

— шов аккуратный. Федор Васильевич сам

в сварочном деле не дилетант, пусть без корочек,

зато практик с многолетним стажем.

Глядя на работу батюшки, подумал — где-то

учился. «Нашего батюшку послушать, — рассказы

вал, — так всё проще пареной репы —

«показали и варю». Каждый бы так варил. Там

хитростей, как в любом деле: подобрать силу

тока, дугу держать...»

Часовню поставили быстро. Лидия Васильевна

как-то посчитала и удивилась: часовню

в честь Семи отроков Эфесских строило ни

больше ни меньше, а ровно семь человек. «Я скорее

за половинку сойду, — скромничала, — на

подхвате больше. Но дня не пропустила». Кроме

нее, батюшки Димитрия, Федора Васильевича

строили еще староста церкви, в которой настоятелем

батюшка Димитрий, и три прихожанина.

От печки повеяло жаром. Лидия Васильевна

продолжила рассказ:

— Дня четыре у стариков прожила. Прихожу

вечером, сын их, Толик, подвыпивший.

Сорок лет, нигде не работает. «Толя, — спрашиваю,

—что не устроишься куда-нибудь?» —

«Куда? К этим в кошары? Брат вон поработал!

Теперь на кладбище к нему хожу». Ж ила

я в пристройке, Толик в тот вечер заш ел попросить

закурить, знал, что привезла Максиму

блок. Дала две пачки. Ну и не могла не вякнуть,

я зануда еще та: сколько будешь на шее у родителей

сидеть? Он зло бросил: «Не буду на черных

горбатиться, а больше некуда идти!» И добавил

вдруг, уставившись на меня: «А ты не

там ищешь!» До этого ни разу не говорил. Я давай

расспрашивать. Он опять с сердцем: «Н а

рыбный рынок иди! Да не днем, а рано-рано

утром, затемно. Увидишь, сколько их туда привозят!»

— «Зачем ?» — «Рыбу они привозят!»

Допускаю, что позже Толик, протрезвев, жалел,

что проговорился, —на них потом наехали изза

меня... Но и зол был за брата...

На следующий вечер начала эту операцию.

Иначе как назовешь? По оврагу засветло пошла,

он к самому рынку подходит. Пришла и стала

ждать. Опыт ночевки в овраге был. Ночь

теплая. В легкой кофточке нисколько не замерзла.

Еще и в напряжении. Непрестанно повторяю:

«Господи, помоги. Господи, помоги...» Ни

на чем другом сосредоточиться не могу... Только-только

забрезжил восток, стали подъезжать

крытые машины со свежей рыбой. Ее в рыбных

кошарах, в прудах выращивают. Не знаю,

кто за рулем в машинах, на разгрузке-развозке

русские ребята. Смотрю, один парень к ручке

тележки цепью примкнут, везет ее к рядам, за

ним второй такой же... Другие рабы ванны с рыбой

из машин выгружают, на тележки ставят...

Рынок в такую рань пустой, покупателей

еще и близко нет. Под самый конец развоза

гляжу, парнишка щупленький, слабенький

тележку толкает, она в колдобину колесом

угодила, вытащить не может. Я из-за мусорных

баков выскочила: «Давай, сынок, помогу».

Вдвоем вытащили, а как на свет выехали,

фотокарточку Максима показываю: «Слушай,

сынок, у вас такого нет?» Он бросил взгляд:

«Да это же Макс. У нас он. Но работать не хочет,

быот его». — «Передай, — говорю, — пусть

потерпит, я его вытащу!»

Само собой, на рынке мафия. Заправлял

всем Ахмет. Администратор, шеф, не знаю,

как его назвать. По-нашему — бандит. За торговлей,

порядком на рынке смотрит. Князь да

и только. Ему чашку плова принесли с поклоном.

Ест. Потом арбуз тащат. Морда лоснится...

Это я уже второй раз, днем на рынок пришла...

И к Ахмету с фотокарточкой Максима, говорю:

«Вот мой сын, ты мне его отдаш ь!» Он рукой

машет, уйди-уйди: «Я русски не понимай!»

Я ору: «Ты не знаешь, что такое сына потерять!

Ты его ищешь, а тебе его не отдают! А если бы

ты был на моем месте, с твоим сыном так сделали?»

Он: «Русски не понимай!» — «Все ты, —

кричу, —понимаешь! Отдашь мне сына! Иначе

приедут на танках, весь твой рынок разровняют

и твое озеро с твоей рыбой!»

Раздухарилась... Забыла, где нахожусь,

у кого. Тогда, наивная, думала, геперь-то мне

помогут. Они не знают, что тут творится. Н а

ших детей воруют, эксплуатируют. Возомнила

себя разведчицей Мата Хари, которая раздобыла

сверхсекретную информацию.

Ахмет танков не испугался. Когда я прооралась,

он говорит, мол, давай десять тысяч

долларов, поищем сына. «Откуда, — говорю, —

у меня такие деньги, но сколько наберу, дам».

После моего похода на рынок на стариков

наехали. Они меня представили соседям

«родичкой», мол, в гости... Им выставили требование:

пусть ваш а родичка см аты вается

побыстрее. Я в тот день вижу, бабуля суп варит.

Пустой — ни мяса, ничего такого. Думаю, надо

что-то купить, побежала в магазин. Тушенки

пару банок взяла, рыбных консервов, сыру. Дед

Степан от калитки увидел меня с кульками, как

напустился: почему одна пошла? «Хочешь, чтобы

я потом всю жизнь корил себя?» После этого

всюду сопровождая меня, брал с собой черенок

от лопаты в качестве оружия. Вроде посох,

но готов пустить в дело в любой момент. С черенком

на автовокзал провожать поехал. Дед

с черенком, бабулька с корзинкой. Стояли, пока

двери не закрылись. Автобус тронулся, дед

перекрестился, бабулька меня перекрестила.

Иногда так хочется туда съездить, до земли

поклониться старикам. Сердечно отнеслись.

Но боюсь даже номер их телефона набрать, не

навредить бы людям.

...Максим очнулся в воронке. На лицо падали

капли. Подумал: «Дождь». И тут лее: «Почему

теплы й?» Глаза открыл: «Почему красный?»

Потом будет вспоминать: «Час назад

курил с ними, смеялись, а тут лежат...» Как получилось,

что его не тронули, теперь уже не узнаешь.

Может, что-то спугнуло? Или отрезали

голову тому, чей труп лежал на нем, а его

в спешке не заметили... Друзья лежали без голов.

По тогдашним расценкам чеченцев голова

солдата стоила сто долларов, офицера с погоном

— пятьсот... Максим начал выбираться

по трупам. Правая рука не действовала, правая

нога — сплошная боль. Подрыв на мине, контузия...

Несколько раз терял сознание, пока выбирался

из воронки... Как его подобрали, не помнит...

Госпиталь во Владикавказе, госпиталь

в Пятигорске, госпиталь в Ставропольске.

В тот день лечащий врач наказал: «Давай-ка,

дружище, ногу разрабатывай! Пора. Потихоньку,

полегоньку начинай ходить! Нечего на подпорки

надеяться!» Максим, сидя, взял под козырек.

Давно мечтал поскорее от костылей избавиться.

Оставил «подпорки» в палате и поковылял на

улицу, нянечке шоколадку купить. Жалела она

солдатиков. Нет-нет да побалует чем-нибудь домашним,

пирожками или булочками. Шоколадку

можно было купить прямо у забора. Местные

приносили шоколадки, сигареты, конфеты. Покупатели

с одной стороны, продавцы с другой.

Максим осторожно двигался к лавочке в углу

у забора. Каждый шаг давался с болыо. И вдруг

краем глаза заметил — тень легла под ногами.

Посчитал — собака. Подумалось — только бы не

запнуться. Не хватало растянуться посреди двора,

как старику немощному. Знал, сам не поднимется.

Работала одна левая рука, правая не помощница,

как и правая нога. Звать кого-то на

подмогу — стыдно. Глаза вниз опустил, где эта

собака? В этот момент получил удар по затылку...

Очнулся в крытой машине...

Вернувш ись домой, Лидия В асильевна

быстро поняла, никаких танков военкомат на

освобождение русских парней из неволи не

пошлет. Зря считала себя добытчиком важной

информации. Ее горячие рассказы о рабах воспринимали

равнодушно: «Мамаша, вы лицо заинтересованное,

ваш сын покинул самовольно

воинскую часть. Почему мы должны вам верить?»

— «Вы поезжайте туда, — пыталась она

достучаться, -- посмотрите, там госпиталь, как

проходной двор, рядом овраг, посмотрите на

того Ахмета». Ф акты Лидии Васильевны, помноженные

на эмоции, не вдохновляли военкомовских

офицеров.

Никто никуда не поехал. Не получив танков,

Лидия Васильевна поехала сама. Раз, да

другой, да третий. Десять тысяч долларов для

нее были неподъемными деньгами. По временам

второй чеченской войны ее квартира столько

не стоила. Да что значит продать квартиру? На

ее руках мать старушка, парализованный отец.

Поездки в Ставропольск ничего не давали.

Без денег Ахмет разговаривать не хотел. Гнал

от себя: «Русски не понимай, ничего не знай!»

...В часовне стало заметно теплее. Печка гудела.

От нее исходили горячие волны.

— Весна настанет, — посмотрела на потолок

Лидия Васильевна, — будем мыть стены.

Сейчас хорошо топится, а с осени намаялись,

начинаешь разжигать, весь дым сюда... Стены

вон совсем закоптились. Ничего — отмоем.

Лидия Васильевна добавила масла в лампадку

перед иконой Спасителя, вернулась к основной

теме разговора:

— Год прожила в кошмаре. Второй-третий

раз съездила. Отчаяние взяло, думала, ничего

не получится, не найду его, не вызволю. С дедом

Степаном сидим на лавочке в очередной

мой приезд, поплакалась ему: «Надо ехать домой,

что тут сидеть без денег. А там тоже денег

нет». Он предлагает: «Оставайся. Работу найдем.

Через улицу ветклиника, ты медик, тебя

собаки любят. Чтобы наш Артур кого-нибудь

пропустил. Думал, смертельный номер, когда

увидел, как по башке его потрепала. Испугался,

сейчас повалит тебя за бесцеремонное обращение».

Артур —мощнейший пес. Сяду на табуреточку

во дворе, он подойдет —вровень со мной.

Я в детстве отчаянной собачницей была, запросто

с ними обращалась. Когда попросилась

к старикам в первый раз, захожу во двор, Артур

сидит. Красавец. «Пес, говорю, как тебя зовут?

Иди ко мне». Он подошел, дал себя погладить.

«Показывай, говорю, где буду жить». К времянке

подводит... Закадычными друзьями стали...

У меня во времянке так и обитал в каждый

приезд. Ляжет на полу... Когда уходила, никого

не пускал. Даже деда. Он чекушечку купит, не

домой несет, а во времянку —тайком от бабули

выпить. Артур на пороге встанет, мол, здесь занято.

Дед Степан жаловался: «Чем ты его приворожила?»

— «А вы, —говорю, — не хитрите

с чекушечками». —«Хочется иногда, жизнь-то,

видишь, какая».

...Год прошел с моей первой поездки в Ставропольск.

Вдруг ночью звонок телефонный.

С вечера долго не могла уснуть. Какой сон?

М аксим круглые сутки из головы не выходил,

но днем какие-то заботы отвлекают, вынуждена

чем-то заниматься — работа, дом. В церковь

старалась по возможности чаще ходить. Но вечером

стоит лечь, свет выключить, сразу один

на один с мыслями... В ту ночь только забылась

— звонок. Хватаю трубку. Мужской голос:

«Русских выбросили из кошар». Потом в Ставропольске

говорили, была угроза облавы, поэтому

одних угнали подальше в горы, а слабых,

сильно травмированных выбросили, как отработанный

материал... Убивать не стали, слава

Богу. Голос в трубке был с акцентом. Не представился,

ничего не объяснил... Спросить ничего

не успела, пошли гудки...

До утра глаз не сомкргула: что делать? Через

два дня поехала. Кое-что продала. Продавать-то

было нечего. Столько денег ушло на

предыдущие поездки. Дядя, Царствие ему Небесное,

в прошлом году умер, достал пятнадцать

тысяч рублей: «Чтоб нашла и привезла».

Остановилась опять у стариков. Времянка

с земляным полом, раскладушка, простынь.

Что летом надо — ночи теплые...

П риехала я вечером, ночь переночевала,

утром на базар к Ахмету. Он головой мотнул:

«И ды домой!» — «А как же сын?» — спрашиваю!

Он свое: «И ды !» Тон, как гонит. Стою как

вкопанная. Куда идти? Зачем приезж ала? Он

рукой махнул, мол, иди-иди, не стой столбом.

Вернулась к дедам. Двор буквой «Г », моя

времянка почти под калиткой. С ела на кры

лечко. Дед с бабулькой ушли по своим делам,

Толи тоже нет. Плачу. Думала, все, нет моего

сына... Конечно, Ахмет видел у меня в кулаке

пачку купюр. Специально держала заметно.

Знаю, падкие они на деньги...

Вдруг смотрю, Артур забеспокоился, уши

прижал и крадется к калитке... М ашину я краем

уха слышала, но сначала не придала значения,

мало ли, проехала и проехала... Вроде даже

притормозила. Все же пошла к калитке. Артур

напружиненный стоит, уши прижал. Значит,

кто-то с другой стороны есть. Вдруг, думаю, с известием

о Максиме? И открывать нельзя, Артур

в напряжении — выскочит, беды не оберешься.

Ногой пытаюсь отстранить, уговариваю: «А р

тур, подожди во дворе, посиди минутку!» Калитку

открываю, никого... Глаза опускаю...

Как мешок с картошкой на асфальте. М е

шок, не мешок, что-то стоит. Действовала, как

под гипнозом. Деньги на асф альт положила.

Я их все время наготове в руке держала. С а

ма к мешку. Тряпка сверху. П отрогала — холодное

под ней. По форме, голова. Обожгло:

«М ертвы й ». Ноги подкосились, рухнула на

колени, обхватила руками, прижала к себе —

холодный. Тряпку сдернула. На нем рубашка

клетчатая, застиранная... До сих пор храню...

Руку за воротник запустила — спина теплая.

«Сынок», —запричитала. Он в полубессознательном

состоянии: «М а-а-а!» Я попыталась

потащить во двор, тяжело. Артур вышел, вот

умница, помогать мне стал, как-то так ловко

под Максима подлез, на себя часть веса взял...

Я повернулась, денег на асфальте нет. Пачечка,

резинкой туго перетянутая. Как корова языком

слизала. Кто взял? Когда успел?

Не исключаю, другая собака. Почему Артур

насторожился... У них собаки чему только

не обучены... Сторожа — дома охраняют, овец,

рабов... Не пустобрехи, вообще не лают, но если

налетит... Дед Степан учил меня: собака на тебя

кинется, старайся обхватить за голову, не

за шею, а за голову, приподнять, чтобы лапы

оторвать от земли, и резко повернуть башку —

и отбрасывай труп в сторону. Может, и так, но

по пробуй-ка такого телка ухватить... Собак они

обучают команде «принеси-унеси». Я в один из

приездов в магазин пошла, смотрю, у крыльца

детская коляска, и, Бог ты мой, пес, ростом

с Артура, из нее ребенка тащит. Да так мастерски

ухватил, наполовину уже вытащил. С детства

помню рассказ о пожарной собаке, спасающей

людей, которая вынесла из горящего дома

куклу, думала ребенок. Эта не спасает — ворует

среди бела дня, посреди городской улицы.

Шуганула: иди отсюда, скотина такая! Дитенка

уложила обратно в коляску, в магазин зашла,

чей, спрашиваю, ребенок? Мамаша выскочила

па улицу, а пес, зараза, снова тащит дите из коляски.

Поблизости от магазина кусты, явно там

хозяин вора сидел. Потом мамаше выставил бы

счет: неси такую-то сумму и забирай обратно

свое ненаглядное чадо. Мамаша, скорее всего,

приезжая. Местные знают об этом бизнесе

по-кавказски. Ребенка в городе праздношатающимся

не увидишь. Возможно, такой обученный

песик и «слизал» мои деньги...

С помощью Артура к времянке Максима

подтащила. Он как не в себе, руки-ноги безвольные...

Приволокли, я калитку закрыла,

смотрю на него и не пойму: мой или нет? Но

сразу решила: даже будь не мой — заберу.

Бабулька пришла, нас увидела, руками

всплеснула: «Н аш ла!» Расплакалась... Вдвоем

отмыли его. Весь в синяках, на голове гематома.

Шишка в два моих кулака. Нога правая

распухшая. Шрамы. Ему после ранения одну

четвертую часть мышечной ткани на голени

удалили. В себя пришел... Скорее всего, что-то

вкололи перед транспортировкой... Через час

ожил, костыли попросил. Дед Степан принес,

от младшего сына остались... Прошелся по двору...

Ближе к вечеру более-менее оклемался...

Голова у меня в лихорадочном ритме работает:

срочно уезжать, срочно увозить сына.

Нельзя оставаться. Что у них на уме? Деньги получили,

возьмут и убыот, чтоб никаких следов.

А выезжать каким образом? Снова вопрос.

У М аксима никаких документов. Без них на

железную дорогу не сунешься. Там с документами-то...

На вокзале почти пограничная зона —

милиция, военный патруль. К расписанию подойдешь,

к тебе уже приглядываются... Только

автотранспортом выбираться...

Бог помог. К бабуле племянник заехал, на

милицейской машине. Что-то старикам привез.

Собрался уезжать, я к нему: «До магазина не

довезешь? Максиму кое-что из одежды надо».

Он с готовностью: «Садитесь». Я как та Мата

Хари, про резкий отъезд никому ни слова. В город

выехали, что такое? Везде кордоны. Племянник

плечами жмет, ничего понять не может.

Одна улица перекрыта, на вторую свернули, та

же картина... Или как-то связано было, что рабов

из кошар выбросили?.. Или теракт?..

Я ведь там на своей шкуре испытала теракт.

Во второй приезд... Магазин привлек названием,

что-то с французским уклоном. Ни разу,

ни в какие магазины не заходила, кроме как

поесть купить. Тут дернуло: дай, думаю, дочери

какой-нибудь сувенир посмотрю. Внутри

ничего французского, бедный магазин, хоть

и огромный. Одни окна. Кручу головой и наткнулась

на отдельчик пряжи. Раньше много

вязала... Полки до потолка с мотками шерсти,

хороший выбор... Под стеклом на прилавке пуговицы,

иголки... Зацепилась глазами за спицы

алюминиевые — страшный дефицит в период

моей вязальной молодости. Всем знакомым заказывала,

как куда ехали. Здесь лежат, а цена

совершенно символическая — двадцать копеек.

М елочиться не стала, на два рубля взяла.

Буду вязать, не буду, пусть лежат, в хорошем

хозяйстве все сгодится. С пучком спиц в руке

выплываю в коридор. Вдруг, бабах!.. Женщина

в коридоре полная, грузная, ногу подняла шагнуть,

в это время шарахнуло, она всем своим

весом на шпагат села... Окно витринное, метра

три высотой, вываливается из стены и начинает

падать в мою сторону... Уберег 1 осподь...

Между мной и окном несущая колонна была,

так на нее пришелся удар, так бы стеклом с головой

накрыло...

За первым хлопком второй раздается. Меня

обратно в отдел пряжи закинуло. На продавщицу

смотрю, и она на меня круглыми глазами.

Третий раз жахнуло. Будто кто под зад

поддел, я через прилавок рыбкой нырнула, продавщица

на меня повалилась. С полок на нас полетели

мотки шерсти, посыпались пуговицы...

Я в Ставропольске шифровалась, ходила в темных

очках со стеклами-хамелеонами. Мата Х а

ри сибирского выпуска. Одно стеклышко очков

мой принудительный полет с жестким приземлением

не выдержало — вывалилось. Лежу под

прилавком, засыпанная шерстью и пуговицами,

один глаз открываю — светло, значит, живая,

второй открываю и ничего не пойму (неужели

мертвая?) — темно в глазу. Продавщица на мне,

тяжелая тетка, крест-накрест лежим, ждем —

что дальше будет? Наконец она зашевелилась,

спрашивает у меня: «Ты ж ивая?» И отплевывается...

У нее полный рот шерсти. А я пуговицами

усыпана с ног до головы... Куда только

не нападали — за шиворот, в волосы. Что интересно,

взрывы взрывами, полеты полетами, но

покупку мирного времени — спицы — крепко

сжимаю в кулаке. Они погнулись в разные стороны,

будто букет проволочный...

Поднялась на ноги, с меня пуговицы градом.

Продавщица русская. «М атушка моя, — говорю,

—ниче у тебя не брала, можешь посмотреть

сумку». — «Ладно, —говорит, —иди ради Бога».

В коридор выскочила, женщину, что на шпагат

села, чем-то наподобие шторы накрывают...

На улице жуть. У крыльца магазина бетонная

лавочка перевернутая валяется, рядом вывеска

с французским названием... Не помню, то

ли пешком шла, то ли на автобусе — ничего не

отложилось в перепуганной голове. Залетела

в ограду. Артур посмотрел на меня, я все еще

держала в руках погнутые спицы. Во времянку

зашла, платье стала снимать, за подол взялась,

с меня пуговицы как посыпались. Волосы

носила длинные, убирала под косынку, Бог ты

мой, и оттуда пуговицы. Бабуля зашла: «Лида,

что там пуговицы по всему двору и за калиткой

по дороге». — «Теракт, — говорю, — свалился

на мою голову за все грехи мои».

Дед Степан вечером подробности узнал.

Взрывное устройство в урну подложили. М о

лодежь шла, бутылку бросили из-под пива,

и рвануло. На легкий мусор устройство не реагировало,

на бутылку стеклянную сработало.

После того случая ни в какие другие магазины,

кроме продуктовых, не ходила, причем

старалась внутрь помещения не углубляться.

Старалась поближе к выходу быстрей-быстрей

отовариться да на улицу...

Едем на милицейской машине, племянник

озадачен: «Что за напасть? Кого ловят?..»

Я в окно смотрю, вижу, ага, автовокзал недалеко,

попросила высадить, дескать, сами до магазина

быстрей доберемся. План побега наметила:

на ближайшем автобусе выехать за город,

дальше на попутках. Я из тех людей, решение

в трудную минуту приходит само собой. Как

Максим потерялся, мужу сразу поставила условие:

ничего без меня не предпринимать, никому

(ни военкоматовским, ни милиции), не согласовав

со мной, не говорить. Не должно быть —

о д р ш одно объяснение дает, второй, по незнанию,

другое. Все взяла на себя, положившись

на волю Божию. Муж побаивался, как бы не

осталась в Ставропольске. Во вторую мою поездку

провожает, сидим на вокзале, он в сторону

смотрит pi говорит: «Ты уж возвращайся, как

я тут один?» Я на самом деле была полна решимости,

если портдобится, остаться ж р т т ь в любых

условиях, даже в кошаре, но рядом с сыном.

На милицейской машине едем мимо заправочной,

у меня созрел план дальнейшего

маршрута: вырваться за черту города, дальше

на бензовозах... К тому времени пять лет работала

в «Ю КОС-Сибири» фельдшером, каждое

утро отправляла водителей в рейсы. Разговаривать

с ними умела...

Пришли на автовокзал, беру билеты на

ближайший по времени автобус. Дед Степан

догадался, что на автовокзал будем пробиваться.

Прибежал, мы как раз на посадку пошли,

стоял у автобуса и плакал... Чужие люди ему,

а сердцем воспринимал, как своих... Я на Максима

черный платочек надела, будто две женщины

рядом, к окну его посадила, сама с краю,

если что — никому не отдам. Стекла окошек затемненные,

шторки. Сзади веселая молодежь

разместилась, анекдоты, хи-хи, ха-ха...

Не сразу, ой, не сразу Лидия Васильевна

окончательно утвердилась в мысли, что отдали

ее сына. За два года Максим до неузнаваемости

изменился. Снова и снова гадала по дороге:

«Он или нет?» Была у сына характерная

метка, полученная сразу после родов. Лидия

Васильевна рожать приехала не к чужой тете,

а на свое рабочее место. Находилось оно в роддоме.

Посему чувствовала себя там отнюдь не

пациентом. Какой-то час-другой прошел после

родов, чуток отлежалась и на правах сотрудника

заведения отправилась в отделение с новорожденными,

посмотреть на долгожданного

сыночка. Отыскала его... Роддомовские с опозданием

обнаружили вопиющее нарушение —

посторонний в святая святых. Кинулись со всех

ног наводить порядок: «Женщина, вы в своем

уме?! Немедленно покиньте палату!» Лидия

Васильевна возразила: «Я вам не женщина, я —

Лидия Васильевна! —и строгим тоном задала

встречный вопрос: — Вы мне лучше скажите,

кто на свежих стоит?» Заходит «стоявшая на

свежих» и хохочет: «Я же говорила, это наш товарищ!»

Лидия Васильевна на нее, беззлобно,

но с упреком: «Ирка, паразитка такая, что сделала

ребенку? Почему сразу его не обработала?

Смотри, ухо как прилепилось! Оно ведь теперь

оттопырено будет. Испортила ухо пацану. Если

бы девчонка родилась, я бы тебе самой, лентяйке

такой, оба уха оттопырила!»

Решая задачу «мой — не мой?», посмотрит

Лидия Васильевна на левое ухо сына — оттопырено,

значит, «мой». И тут же опять сомнения

возьмут...

Первые полгода Максим мать, сестру, бабушку

называл исключительно тетками. Тетки

и все. Мамой лишь в пронзительные минуты,

вспоминая обезглавленных друзей. Отца чуть

не придушил. Тот пошел будить сына, ш утки

ради, как в прежние времена, резко за плечо

дернул, дескать, вставай, лежебока, светлый

день на дворе, проспишь все на свете. Максим

мгновенно сгреб нападающего, согнутую в локте

руку замкнул на шее жертвы, под себя подмял.

Лидия Васильевна смотрит, тапочек мужа

по пологой траектории вылетел из комнаты сына.

И тишина. Что такое? Заходит, а муж уже

квелый, лапки свесил... Сын спросонья родителя

в мгновенье ока выключил... Сидел папка

после такого «доброго утра» на полу с вытаращенными

глазами, хватал живительный воздух...

Пошутил на свою голову... Чуть не плакал:

еще бы минуту, и родной сын жизни лишил...

В автобусе, на выезде из Ставропольска,

Лидия Васильевна надела сыну на шею крестик

серебряный: «Храни тебя Господь». Домой

приехали —левая сторона крестика чистая,

правая —черная. Было еще —Максим пожаловался:

рука раненая ноет и ноет. Лидия Васильевна

вспомнила про серебряное кольцо с гравировкой

«Спаси и сохрани», дала: «Носи, не

снимая». Через пару дней Максим показывает

кольцо, почернело, будто в кислоту опускали.

Правой стороне больше всего досталось,

сначала ранение, а потом еще и побои. И контузия.

Левый глаз видит, правый слабо. Левое

ухо слышит, правое —наполовину. Левая рука

работает полноценно, правой в течение первого

года ложку не в состоянии был держать. Както

Лидия Васильевна заходит в кухню, он взял

банку из-под консервов с высокими бортиками

и кашу из тарелки туда вываливает: «Мне

так удобнее». Ложка в левой руке плохо слушалась,

зато пальцами ловко загребет кашу, или

картошку, или еще что и — в рот... За год плена

забыл, что такое тарелки, кружки, ложки...

Лидия Васильевна увидела, как рукой ест,

уш ла в спальню, слезы душат, — к собакам

в кош арах лучше относились, чем к русским

солдатам...

— Первые полгода тяжело дались, — рассказывала

Лидия Васильевна, —мама моя Максима

в детстве выхаживала, болезненным рос,

и тут взвалила на свои плечи. Молилась, водой

святой поила, только внуком и жила. Мне на работу,

она с Максимом. У него долго судороги

держались, стоит что-то физически поделать,

напрячься —начинались мышечные спазмы...

Да с такой болыо, ложился на пол и катался...

Катается и стонет: «Как ненавижу этих обезьян!

Как ненавижу!» Пока само не пройдет, катается...

Ничем не поможешь...

По теплу нет-нет да зайдет в часовню. Посажу

под икону Николая Чудотворца. Только

и скажет: «Хорошо тут, мама!» Не любит в часовне

разговаривать. Прошлой осенью вот так

же оставила, сама вышла, возвращаюсь, у него

из уха кровь...

Икону Семи отрокам Эфесским как-то

взялся разглядывать, спрашивает: «М аксимилиан

—это Максим?.. А Дионисий — Денис?»

Я ему рассказывала про отроков. Внимательно

выслушал, потом спрашивает: «Мои друзья,

Денис, Иван, Толик, ведь тоже, мама, мученики?»

Начала ему рассказывать:

«В 250 году нашей эры в Эфесе, втором по

величине городе Римской империи, правил император

Деций. Вероисповедания он был идолопоклоннического.

Регулярно приносил жертвы

многочисленным богам-истуканам. И строго

следил за государственной идеологией. Вознамерился

христианство полностью изжить в своих

владениях. Чтоб, значит, даже термина такого

не звучало на его землях. Для начала все поголовно

должны принести жертву перед статуей

императора, по-современному говоря, пройти

аттестацию на идолопоклонничество, получив

соответствующий документ. А дальше каждодневно

почитать истуканов, проливать ради

них жертвенную кровь, возжигать ритуальные

костры и вкушать жертвенное мясо. Христианству

объявил войну. Почти как много позже

славный коммунистический император Никита

Хрущев даст честное коммунистическое обещание

своим подданным показать по телевизору

последнего попа Советского Союза. Кто-то

из христиан эфесских дрогнул, принес жертву

языческому императору. Семь юношей из семей

почтенных жителей Эфеса — Максимилиан,

Иамвлих, Мартиниан, Иоанн, Константин,

Дионисий, Антонин — отказались подчиняться

Децию. Не устрашили их угрозы императора

подвергнуть несговорчивых жестоким пыткам

за непочтение к богам официальной религии. Не

могли они ради комфорта телесного нарушить

присягу Христу, данную при Крещении, встать

на путь дезертирства, перебежать из Церкви

Христовой под знамена язычников. Разгневанный

император сразу не дал воли эмоциям, не

крикнул: «Пытать нещадно каленым железом!»

Нет, он возмечтал узреть отроков у своих ног

со слезами покаяния, добровольно принародно

отрекающимися от Христа. Во много раз слаще

увидеть отречение от Христа не под пыткой

вырванное, а от страха. Поэтому дал время подумать.

Отроки раздали свои богатства бедным,

а сами удалились на молитву в пещеру. Злоречивый

и злопамятный Деций, узнав об этом, велел

навсегда завалить вход в пещеру: пусть перегрызутся

ненавистные христиане, сожрут друг

друга, раз не хотят поклониться богам. Однако

Бог чудесным образом усыпил юношей, а более

чем через сто лет пробудил».

— Сколько раз блины пекла, — рассказывала

Лидия Васильевна. — Вроде забылся, с вечера

уснул. В пять утра просыпаюсь, он стоит

у окна. «Почему, —спрашиваю, — не спишь?» —

«Не могу. Они опять приходили...» —«Кто?» —

«Мои друзья —Денис, Иван, Толи к». — «Значит,

— говорю, — будем сейчас блины печь,

поминать их, свечку зажжем». — «Они же все

без голов! Головы там остались!» — «Максим, —

начну успокаивать, —ты их помнишь, какими

были. Какими их Бог создал. Так, значит, Богу

было угодно, чтобы ты жил за них и молился».

— «Угодно, чтобы без голов остались?» —

«Не все, — скажу, — нам дано понять. —Будем

молиться, поминать, панихиды заказывать».

Лидия Васильевна считает, Максима отдали

по принципу «сына за сына». В кошаре он спас

сынишку хозяина. Мальчонку-несмышленыша

оставили без присмотра. От горшка два вершка,

лет пять от роду, а уже неуправляемо горячий —

тут же полез к собаке. Пес увлеченно ел, и вдруг

юный джигит с палкой летит... Кто, мол, здесь

главный, как дам по башке! Пес, понятно, цену

себе знает. Какая-то шмакодявка поесть не дает...

Оскалился и на парнишку... Максим рядом

сидел, вовремя вырвал малолетнего джигита изпод

ощеренной морды собаки, прижал к себе,

ногой больной пинает пса, тот разъярился, не

остановить, зубами в голень вцепился... В это

время хозяин выскочил...

Отроков Эфесских император Деций принуждал

силой своей власти к измене присяге,

данной при крещении, на Максима военное ведомство

стремилось надеть ярлык дезертира.

Дескать, покинул часть, больше года скитался

неизвестно где, вместо того чтобы с оружием

в руках защищать Отечество в борьбе с террористами.

Преступник да и только...

Такое случалось на той войне. Прикрывая

тупость, преступную халатность командира,

погибшего записывали в дезертиры. Действовали

по давно отработанной схеме: нет тела —

нет дела. Домой отправлялось сообщение о самовольном

уходе из части. Военкоматовские

с милицией ищут дезертира по подвалам, на

квартирах родственников (или делают вид, что

заняты поиском), а он лежит, тайно закопанный

в какой-нибудь воронке. Начальству в госпитале,

да и тому, что повыше, удобнее было

записать Максима в дезертиры, тем самым прикрыть

себя от неприятностей. Дабы не возникало

вопросов: что это за разгильдяйские порядки,

когда раненых бойцов, отдавших здоровье

за Отечество, средь бела дня воруют 6aiщитыработорговцы?

К Лидии Васильевне не один

раз приходили из военкомата, заявлялся участковый.

Что да как, есть ли от сына известия?

Опрашивали под запись соседей.

Поначалу Лидия Васильевна разговаривала

с такими визитерами, потом стала гнать. Вплоть

до того, что грозилась спустить с пятого этажа.

Офицеры из военкомата ее побаивались. Она

уличала их во лжи, лицемерии. Врали в самых

высоких кабинетах: «Ваш сын в Чечне никогда

не был, он в Питере служил!» Но Лидия Васильевна

приходила не с пустыми руками, совала

под нос квитанции: «В Питере учебка, а с учебки

куда его повезли? Вот письмо его со штампом

Минвод. Это что, Дворцовая площадь? Минводы

разве не Кавказ? Вы что дурочку из меня

делаете?! Вот посылка в Ставропольск, вот

переводы, вот уведомления о получении. Кто

их получал?» Шумела, несмотря на их звезды

на погонах. Дошло до того, что военком, когда

врывалась в кабинет, открывал все двери, чтобы

не прикончила без свидетелей. Было дело —

бегал вокруг стола с криком: «М амаша, не приближайтесь

ко мне! Не приближайтесь!»

Привезла из Ставропольска газету с фотографией

листовки, наглядно характеризующей

порядки тех мест. В ней черным по белому:

завел русского друга — расстрел; помог русскому

— расстрел всей твоей семьи. Военкоматовских

было не прошибить. «Мамаша, —

говорили, — вы заинтересованное лицо. Вы не

соседского сына, своего защищаете. Значит, можете

наговорить с три короба». —«А вы врете

с тридцать три короба!»

Всячески старались из Максима дезертира

сделать. Какое там стремление найти истину.

Нарушил присягу, и баста. Преступник.

Почему такое упрямство? Да все те же грехи

человеческие — злопамятство, мшелоимство,

сребролюбие. Ты нам целый год кровь портила?

Портила! Унижала? Унижала. Платить не

хочешь? Не хочешь. Делаешь вид, что ничего

не понимаешь? Ну и получи. «Не обливайте, —

наезжала, — грязыо моего сына. Куда он мог

сбежать, когда ходил на костылях? Зачем ему

было из госпиталя дезертировать?!»

— Это Промысл Божий, —рассказывала

Лидия Васильевна, — что удалось найти этого

адвоката. Поехала в собес, мама попросила,

и столкнулась со знакомой, которую не видела

года два, Наташка Бадан. Сама не знаю, почему

разоткровенничалась с ней. Близкими подругами

никогда не были, про Максима редко кому

рассказывала, не та тема, которую хочется

обсуждать. С ней заговорила почему-то. Она

предложила свести с адвокатом, родственником

по мужу, тот давно на пенсии, но в прошлом

зам военного прокурора. Человек из военной

среды. Он взялся, пять месяцев раскапывал

и припер военкоматовских фактами. Пытались

сопротивляться до последнего. Ладно, согласились,

выкрали его, но, дескать, давайте остановимся

на том, что в момент похищения находился

за забором госпиталя. Вышел, а тут ему

мешок на голову. Всячески пытались вывернуть

в свою пользу. Адвокат куда только запросы

не делал. Концы у военкомовских найти

—голову сломаешь. Адвокат докопался до

истины, всё восстановил, что часть, где начинал

служить Максим, расформировали, попал

в другую, третью, потом ранение...

Как тут не поверишь, что Бог адвоката послал...

Не столкнись тогда с Наташкой, замурыжили

бы нас...

Даже потом, уже отбились от дезертирства,

уже документ получили, что нет состава преступления,

все равно старались ужалить. Окулист

пишет сначала одно зрение, потом меняется

лист в деле, уже на две диоптрии лучше.

Хирург сегодня говорит: не годен к службе, завтра

— годен. Выздоровел за ночь. На врача надавят,

а ему жалко, что ли, не его сын. Будет за

чужого на конфликт идти... Ну и пишет нужный

ответ в задачке, а ты доказывай, что дважды

два не пять... На комиссии сидим с Максимом,

ему говорят: «Н у что ж, воин, год-то

тебе надо дослужить. Подлечим и обратно в армию.

Пойдешь?» Он не раздумывая: «Автомат

дадите?» У самого глаза темным наливаются.

Я ему: «М аксим, опусти глаза! Опусти!» По

ноге его глажу: «Успокойся!» Надеялись, наверное,

вдруг кинется с кулаками, тогда можно

в психушку закатать... Хоть так да насолить...

Лидия Васильевна отошла к окну, вытерла

глаза. Я начал неуклюже извиняться, что беседой

довел до слез.

— Ничего, ничего, сейчас, слава Богу, все

хорош о. Ж енился, живут у бабушки жены.

Я тут, в часовне, благодарю Бога, что все обошлось,

сын дома.

М ы вышли с Ф едором Васильевичем на

крыльцо. К кладбищу подъехала похоронная

процессия. Черный шикарный катафалк. Под

стать ему стильные лимузины. Из них вышли

спортивные мужчины, характерного вида.

— Года два назад, — усмехнулся Федор

Иванович, — летом подъезжает машина, двое

вот таких же выходят, я цветами и венками торгую,

спрашивают: «Слушай, отец, венок с надписью

«О т братвы» есть?» — «Только, — говорю,

— «О т коллег по работе». Один скорчил

кислую физиономию, второй заржал: «А че,

прикольно! Мы ведь с Арканом коллеги по работе!

Аркан приколы уважал!» Взяли «О т коллег...»,

чтобы повеселить братана-покойничка.

Да благо ти будет

Анекдот из жизни. Бизнесмен разгневался:

подаю в суд на церковь! Суть претензии в том,

что предприниматель с широкого плеча отвалил

денег на колокола в полной уверенности —

после звонкой щедрости дела фирмы со страшной

силой в гору вознесутся. А у него полный

наоборот — налоговая нагрянула. Без штанов

не оставила, но дыр в бюджете понаделала. Немало

грешков выявилось. Бизнесмен раскипятился:

как так? Денег не пожалел, а мне, значит...

Он думал, отношения с Богом ведутся по

формуле «ты мне — я тебе». Как в билетной

кассе: деньги сунул в окошечко, обратным ходом

получай билет, и все довольны. Поинтересуйся

он моим мнением, я бы разъяснила:

надо, как в огороде, — в любом случае сажать

картошку, морковку и всё остальное... Засуха

может нагрянуть, дожди на все лето зарядить,

неурожай не исключен, но если не посадишь —

точно ничего не вырастет.

Деткам своим говорю: совсем ветхая стану,

рвите на части —кому досматривать, если

хотите, чтобы все у вас в жизни хорошо складывалось.

Помните пятую заповедь: «Чти отца

твоего и матерь твою да благо ти будет...»

Тому в подтверждение мой личный пример.

В молодости ничего не понимала, в Бога не верила,

да Он, получается, не махнул на меня рукой,

кое-какой умишко дал, терпением наделил.

Вышла замуж в восемнадцать лет, сразу после

техникума. Муж на два года старше — учился,

работал. Сняли полдомика. Терем такой, что

кухонька да комнатка метров восемнадцать,

не считая холодных сеней, но счастливы были

не высказать, как же — свой угол. Мои занавесочки

на окнах, белоснежное, не общежитское,

постельное белье, новенькие тарелки, ложки,

бокальчики с цветочками... Полгода прожили,

приехала свекровь. Муж младший в семье,

старший у них Михаил, потом сестра Зинаида.

Они к тому времени встали на ноги, с жильем

определились. Зинаида учительствовала

на Урале, муж у нее — начальник строительного

управления. Михаил жил в Киргизии, на

хорошей должности на горно-обогатительном

комбинате. Оба, как и мой Андрей, головастые.

Свекровь у дочери Зинаиды сколько-то пожила,

потом у Михаила, а когда мы поженились,

ее быстренько к нам сплавили. Мол, поможешь

Андрею детей нянчить, хотя никаких

детей еще не было, первого родила только через

полтора года. Нам с Андреем самим надо было

без свидетелей притереться-присмотреться,

друг к другу приспособиться. Одно дело по кино

с холостяцким ветром в голове бегать, мороженое

на пару в парке есть, совсем другое —

хлеб семейный делить. Н икакие книжки не

помогут, пока сам шишек не набьешь. И вдруг

в доме появляется совершенно чужой для меня

человек. И характер у нас обеих. Она настроилась

верховодить, но со мной не прошло. Без

скандалов дала понять — воевать не собираюсь,

но и ноги об себя вытирать не позволю.

Пятнадцать лет жили вместе. За все время

один раз свекровь съездила погостить к Зинаиде,

неделю всего и побыла. Прихожу с работы,

она с чемоданчиком у подъезда. Что такое?

«Вроде как всем мешаю там. В гостях хорошо,

а дома лучше».

Первые годы с деньгами у нас тяжело было.

Сама бы, может, на хлебе с картошкой сидела,

а дети. Муж ворчит, что ты на черный день

ничего не откладываешь? Как тут отложишь,

когда каждый день черный. Бывало, куплю себе

кофточку или платье, стыдно в одном на работу

ходить. Поношу-поношу, глядь, пусто в кошельке.

Отдам свекрови, она в скупку сдаст,

что-то выручим.

Конечно, дети были присмотрены. Хотя научить

внуков бабушка мало чему могла. Ни сказок

не знала, ни почитать книжку — безграмотная.

Говорила — «цвяток», «ятаж », «почтва».

Старшего в садик отдали, она пойдет вечером забирать,

он против: не пойду, я еще не наигрался.

Зинаида несколько раз приезжала к нам,

привезет в качестве гостинцев килограмм шоколадных

конфет, и все. Ни фартучка матери,

ни косынки. Пенсия у свекрови была двадцать

восемь рублей сорок шесть копеек. Отпуск

у Зинаиды как у учителя два месяца, возьми ты

мать к себе хоть на время, дай мне отдохнуть.

Ни разу. Два сына у них росло. Старший Виталик.

Смышленый, приветливый. Я была в командировке

в Свердловске, ну и заехала к ним,

один раз всего и была. Виталик с детской непосредственностью:

«Тетя Галя, отгадайте, сколько

у нас ковров?» — «Зачем, — говорю, —гадать,

посчитаю да и все». У него глазенки хитро

смеются: «Считайте-считайте». Начала загибать

пальцы, хватило пяти. Показываю Виталику

ответ на его загадку. Он доволен: «А вот

и нет, а вот и неправильно!» Ведет меня к кладовке.

Там еще восемь свернутых стоят.

Оксана, Михаила жена, свекровина невестка,

присылала из Киргизии ей посылки —халатик,

шаль, яблоки, сухофрукты. Зинаида ни

одного перевода, ни одной посылочки. И в гости

не звала. Редкостная расчетливость...

Свекровь молодец, крепкая была, только

в последний год расхворалась. Сколько лет

прошло с той поры, кто-нибудь, размешивая

сахар в чае, стукнет громко ложечкой, у меня

холодок по спине. Свекровь говорить уже не

могла — ложечкой по бокалу стучала, подзывая

к себе, ночь ли глубокая, день ли — стучит...

Я взяла два отпуска, досмотрела ее до последнего.

Зинаида месяца за три до смерти приезжала,

мать ей все, что получше из своего — халаты,

платки, кофточку (я, конечно, покупала) — отобрала.

Та взяла.

В церковь свекровь ездила на Тарскую, раза

два в месяц, по воскресеньям обычно. Обязательно

на Пасху, на утреннюю службу... Куличи

она меня научила печь. Первый раз в церковь

я с ней поехала, показать, где расположена, да

сама не решилась зайти, во дворике ждала...

Двадцать один год с того дня прошел, прежде

чем я переступила порог церкви... Этой же —

на Тарской.

Брат мужа, Михаил, первым из троих умер.

В последний раз приехал к нам в гости, ему

каких-то шестьдесят пять, а мозги, как у древнего

старика. Алкоголь все выжег, высушил.

Мужу стыдно и больно. У Михаила, когда мы

к ним в Киргизию в гости ездили, во дворе жили

бульдог Булька и дворняжка Муха. Маленькая,

но звонкая... А уж как Булысу донимала.

Зубами за щеку уцепится и висит. Тот терпиттерпит

прилипалу, ждет-ждет, когда надоест.

Потом терпение лопнет: мотнет головой — Муха

летит через двор. Но тут же вскочит и галопом

к Булысе, снова норовит повиснуть на

нем. Миша недели полторы у нас жил и каждый

день повторял одну и ту же новость: «Галя, а ты

ведь помнишь нашего Булысу? Сдох он. Ж алко,

столько лет вместе... Я даже плакал». Муж

не мог это переносить. На стол накрою, рюмочку

Мише иалыо, муж посидит-посидит с нами

и уйдет в другую комнату, книжку возьмет. Не

мог на такого брата смотреть спокойно...

Мы к Михаилу в молодости много раз ездили.

Просторный двухэтажный коттедж, большой,

ухоженный сад. Земной рай. Виноград,

персики, абрикосы, вишни. Не могла привыкнуть:

перезрелые абрикосы падают —никому не

нужны. Груши, вкуснейшие сорта, поддеревом

разбитые валяются. Сидим, вдруг — бум. Груша

вдребезги. Сердце кровыо обливалось каждый

раз от такой картины. Приеду и начинаю

варенье варить, компоты в банки закручивать.

Помидоров море и растут без всяких колышков

и подвязываний. Прямо на земле со страшной

силой зреют и... гниют. Я в панике — добро

пропадает! Разворачиваю ураганную деятельность.

Солю, мариную, сок варю. Оксана хохочет:

«Оно тебе надо?» Хохлуша. У них в поселке

под Фрунзе (теперь — Бишкек) полно было

выходцев с Украины.

Ох, Оксана красавица. Как с картинки. Волосы

натуральнейшего пшеничного цвета. Коса

короной на голове. Глазищи. И метеор — все горело

в руках. Полный двор живности, домина...

Играючи вела хозяйство. С шутками-прибаутками...

Шумная, заводная. Термоядерный реактор.

Вокруг нее все крутилось и вертелось... Что

завтрак, что обед или ужин — еды, как на убой.

И чача. В самый первый раз с мужем приехали,

вечером посидели, стол от закусок ломится, чача

— рекой. Утром просыпаюсь, муж с братом

на улице спали, а у меня на столе у кровати поднос,

на нем большой чайник заварной, как сейчас

вижу — золотистыми узорами расписан,

пиалушка рядом. Я люблю чай холодный. Вот,

думаю, Оксана молодец. Но как-то странно, на

тарелочке колбаса кровяная. Тогда я, темнота

темнотой, не знала, что нельзя христианину

есть блюда с кровыо. Обожала кровяную колбасу.

Но к чаю, думаю, зачем ее... Пару глотков

сделала из пиалушки, а это голи мая чача.

У них в доме за стол без нее не садились: обед

ли, ужин —бутылка во главе разносолов. Закуски,

конечно, отменные... По двору что только

ни бегало —утки, куры, свиньи. У меня самой

дома горячий завтрак — это обязательно. Оксана

ставит на завтрак жирную утку или борщ

из свинины. Я на третий день не выдержала,

пошла и купила себе творог. Отличнейший,

свежайший домашний творог. Оксана обиделась.

Ну как, говорю, утром борщ жирный есть?

У них норма жизни. И обязательно рюмочка...

Дом, изобилие, моторность Оксаны — все

пошло прахом. Миша умер первым, сыновья

тоже один за другим на кладбище ушли. Водочка.

Года через два, как умер второй сын, получаем

телеграмму от матери Оксаны, тети Маруси:

приезжайте, Оксана при смерти. Что делать?

М уж сразу отказался, работу бросить не может,

отправляет меня — лети. Дней пять, мол,

с головой хватит: похороны, туда-сюда, денег

велит взять побольше. Мы тогда хорошо жили,

муж в банке работал.

Приезжаю в Киргизию. Дом свой Оксана

давно продала. Ютилась с матерыо в развалюшке.

В первую ночь просыпаюсь — писк, возня.

Что такое? Включаю свет — страх и ужас! Крысы

веером в разные стороны. В жизни с такой

жутыо не сталкивалась; дом забит ими. Бывало,

в подъезде у мусоропровода одну увидишь —

дрожь по коже. Здесь на полу, на ковре, на кровати

у Оксаны... Эти твари почувствовали —две

женщины беззащитные в доме, ну и набежали...

Оксана, Царствие ей Небесное, не вставала

уже, ее раздуло. Видимо, онкология, а не лечилась,

даже врача не вызывали. И голова помрачилась.

Куски хлеба под одеяло себе натолкает.

Я сначала не поняла, почему одеяло шевелится...

Пальцы Оксане покусали...

Всю первую ночь со светом просидела,

утром отравы накупила, дырки заделала, яду

насыпала... Но разве их сразу одолеешь. Сумку

с продуктами как-то принесла. Нет бы сразу

разобрать, я минут через десять начала, а там

уже сидит... Ночыо, прежде чем ноги опустить

с кровати, стучала в пол палкой, специальную

в изголовье держала, чтобы шугануть, не наступить

ненароком...

Зачем Господь дал мне такое испытание?

Может, в тюрьме придется за Него сидеть? Нагрянут

последние времена...

Приехала, на Оксану посмотрела — сердце

перевернулось. Где та красота, где тот цветок

Украины, где пшеничная коса? Неухоженная,

беспомощная... Что там мать-старушка могла

сделать? Бросилась я воду греть, мыть ее... Потом

перестирала все... А на меня зуд напал. Испугалась

не на шутку —заразилась. Побежала

в поликлинику. Слава Богу, ничего... На нервной

почве от всей этой картины...

Врача к Оксане вызвала, он руками развел

—что тут поделаешь, умирает человек. Оксана

первые дни при памяти оставалась. Давайка,

говорю, батюшку позовем, пособоруем тебя.

Пошла в церковь, а батюшке некогда, кое-как

уговорила, боялась, не успею. Причесала Оксану,

кофточку надела... Батюшка соборовал, она

лежала и свечу держала. Батюшка пособоровал,

спрашивает: «Ну, что ты, Оксана, скаж еш ь?»

Она перекрестилась, заплакала: «Господи, прости

ты меня грешную. Всю мою жизнь грешную

прости». После этого память отключилась.

Больше в сознание при мне так и не пришла.

Тетя Маруся с моим приездом груз с себя

свалила и перешла на сонный образ жизни.

Крысы ей не мешали, спит и спит. Поднимется

ближе к обеду, спросит: что тебе, Галя, сварить?

Скажу: свари, тетя Маруся, борщичка. Она постный

наварит. Вкусно готовила. Под окном

персик рос. Выйду, пощупаю, какой плод созрел,

сорву. На борщичке и персиках жила все

время. И с крысами боролась. Ночыо кровать

от окна оттащу, посреди комнаты поставлю,

чтоб по шторкам не забрались, на меня не спикировали.

Пыталась на улице спать. Тепло, но

тревожно под открытым небом...

Купила Оксане смертное —ничего у них не

было. Нашла ее родственников, отчитала: что

это вы своих бросили? Дала им денег на похороны,

па крест и оградку. Уехала с чистой совестью.

Больше ждать не могла — отпуск закончился.

Двадцать дней у них пробыла. Когда

уезжала, тетя Маруся в меня вцепилась, плачет

горькими слезами. Договорились, буду посылать

деньги, но с условием — как получит, чтобы

сразу сообщала. С год переводы отправляла

и сообщения получала, а потом перевод вернулся...

Перед отъездом купила ей пяток молодых

курочек с прицелом: будут нестись, а яички —

подспорье бабушке с ее ничтожной пенсией. Да

не удалось тете Марусе пополнить рацион свежими

яичками — крысы у курочек ноги отъели.

В Киргизии оглоблю в землю воткни —груши

вырастут. В молодости завидовала Оксане

с Мишей. Вот бы в такой край перебраться.

Жили они просторно, богато, щедро. Алкоголь

все смел. Как в том анекдоте. Мужик у кабака

удивляется: какая маленькая дверь, а сколько

туда прошло? Дом со всеми амбарами и надворными

постройками, лошадь с жеребенком,

корова с теленком...

Я тоже боялась за своих сыновей, у мужа

в роду что-то есть — мужчины рано умирают.

Отец его войну прошел, а в тридцать четыре года

от аппендицита умер. У Зинаиды сыновья

едва школу закончили, как начались проблемы.

Говорила ей: «Зина, молись, вот тебе акафист

«Неупиваемая Чаша», читай, в церковь почаще

ходи». Городок у них небольшой. Она — уважаемый

учитель, со званием заслуженного, химию

преподавала. На всю область ее ученики

славились. Не смогла пересилить ложный свой

стыд, так и не стала ходить в церковь. У меня

тоже были проблемы со всеми тремя детьми,

серьезные проблемы, старший уходил из своей

семьи на два года, младший чуть не умер, но

как-то выкарабкались. Постоянно молилась...

Муж у Зинаиды умер в пятьдесят шесть

лет. Виталик сел в тюрьму. Из тюрьмы вышел,

телеграмму нам шлет: буду у вас проездом. Ну,

хорошо. Ноябрь месяц, суббота, у меня как раз

день рожденья. Посидели мы семейным кругом.

Дочь с нами жила. Виталику было-то лет

тридцать, а одет до того бедненько. Понятно,

не с заработков парень. Мы тогда уже распушились,

на ноги встали, деньги муж хорошие

в банке получал. Андрею потихонечку говорю:

давай Виталика хоть чуть-чуть приоденем.

Вижу, ему приятно, что я предложила

для его племянника. Тогда еще никаких супермаркетов

не было. Центр торговли — оптовка.

Поехали в воскресенье. Рубаш ку ему

взяли, джинсы, сапоги зимние. Пуховик купили.

Н а нем совсем легонькая курточка, а уже

морозы начались. Одели парня. Он без конца

благодарил нас: спасибо-спасибо.

Андрей за неделю до этого приехал из ФРГ.

Привез себе дубленку, туфли, дочери шикарную

кожаную курточку, еще что-то. В понедельник

утром ушли на работу. Дочь спала,

ее только пушкой можно разбудить. Виталик

оперативно собрал хорошие вещи в две сумки,

тоже, кстати, из Ф РГ, затолкал в них все, что

влезло, в том числе дубленку и куртку кожаную.

Мне Андрей привез красивейшие белые

сапоги. Всю жизнь мечтала о белых сапогах.

А тут —шедевр! Его Виталик тоже прихватил...

Муж вечером вернулся с работы, узнал,

сел на кухне и полчаса сидел, слова не проронил.

Он мог поднять все свои связи в милиции,

Ф С Б , как-никак второй человек в крупном

банке. Подумал и не стал срамиться.

Уважаемый человек, а племянник у него вор.

Погоревали-погоревали. В Киргизию сообразили

позвонить только через неделю. Опоздали.

Виталик и там отметился. Приехал едва

не в тапочках, без копейки денег. Куда уж

все подевал? У них потянул золотые сережки

Оксанины и деньги. Сын, Олежка, работал на

машине, развозил газовые баллоны. Виталька

у него недельную выручку украл. Для них это

была катастрофическая брешь. Тогда в Киргизии

совсем плохо было.

Вскоре Виталик снова сел в тюрьму, там

зарази лся туберкулезом. Вернулся домой

обреченным: «Мама, я приехал умирать».

А второй сын, Петя, повесился. Одна Зинаида

осталась.

Андрей у меня рано умер —в шестьдесят

два года, но у детей, слава Богу, все хорошо,

внуки растут. Вот и шучу с намеком: пока в силе,

без вашей помощи проживу, не буду в тягость,

а вот как стану немощной —рвите па части,

кому маму смотреть-досматривать.

Р ^ О М О Й Н И К

В середине девяностых годов, в 1995-м или

1996-м, матери Вадима приснился странный

сон. «Н икогда свекра, деда твоего, не видела, —

поделилась с сыном, — только на фото, он в сорок

третьем умер, а с твоим отцом я только через

семь лет познакомилась, и вдруг снится

Антон Владиславович».

Снилась узкая комната, стены серые, как

больничные или тюремные, ни дверей, ни окон.

Узкая железная кровать застелена грубым серым

солдатским одеялом, рядом тумбочка, табурет.

Все мрачных тонов. На кровати сидит

Антон Владиславович в гимнастерке, галифе,

на ногах сапоги, руки сложены на коленях.

Бритая голова, щеточка усов под носом.

С польским акцентом речь у твоего деда, а я

ведь голоса его никогда не слышала, и размеренно

покорно говорит мне: «Здравствуй, Анна,

я теперь здесь живу».

На этом сон оборвался.

Вадим не раз возвращ ался к нему, думал

о символике сна, о судьбе деда... И напросился

вывод: мрачное, ограниченное, абсолютно изолированное

пространство — есть не что иное,

как состояние души деда. Тот самый ад, в котором

она пребывает.

Сами собой стали возникать строки:

Мой дед, возвращаясь с работы,

Так руки отчаянно мыл,

До боли мыл, до ломоты,

До обнажения жил.

Гремел рукомойником яро,

И страшен казался гот гром.

Ни струйки горячего пара

Уже над накрытым столом,

Но руки терзал и топил

В бегущей рывками воде.

А был кем? Да просто водилой1...

Вадим знал тот рукомойник — большой,

чугунный, тяжеленный. Грубая шершавая поверхность

покрыта коричневой краской. Приходя

в детстве к бабушке Жене, пользовался

им. И чем меньше оставалось воды, тем громче

он гремел.

Дядя Слава рассказывал Вадиму, как просыпался

в детстве от этого грохота. Методичного

и долгого. Значит, вернулся отец. На кухне,

в закутке за печкой, он стягивал гимнастерку,

оставался в нижней рубахе и начинал мыть

руки. М ать принималась накрывать на стол,

'Стихотворение Эдуарда Каня. - Прим. авт.

расставляла тарелки, снимала с плиты какоето

кушанье, резала хлеб. И все уже остывало на

столе, а он тер и тер руки, раз за разом с грохотом,

который, наверное, сам не слышал, вонзая

сосок в рукомойник. Пальцы, ладони краснели

от беспрерывного трения, но снова и снова руки

тянулись к недолгой струйке, ловили ее ковшиком

ладоней и тщательно растирали. Мать

бросалась к ведру — наполнять рукомойник,

как только грохот становился сухим и требовательным.

Могла она это делать и раз, и другой...

Дед, по рассказам дяди, был педантом. Сапоги

всегда блестели. Одежда будто из-под

утюга. Ш оферство не ссутулило. Ходил с прямой

спиной. Ел не торопясь, красиво. Пользовался

ножом. Не любил шум за столом.

Дед — поляк, из самой Польши. Царство

Польское входило в состав Российской империи.

В Первую мировую деда призвали в русскую

армию. Каким-то образом в 1915 году

оказался за тысячу километров от Польши —

в Москве, там мобилизовал p i. Служрш в автовзводе.

Был из продвинутых молодых людей,

еще в Польше освоил автомобиль; грядущее воцарение

двигателя внутреннего сгорания только-только

набирало чадящую выхлопными газамр!

силу, специалистов по авто было крайне

мало, водитель — профессрш дефрщргтная, так

что дед воевал с немцами не пешком, а за баранкой.

Их ДИВИЗР1Я сражалась в Прибалтике.

В 1917-м со своей частью оставил фронт,

поддавшись на пораженческие лозунги большевиков.

Оказался в Перми. От призывов: «Н ет

войне! Бросай оружие!» — большевики перешли

к мобилизационным воззваниям: «В се на

борьбу с Антантой!» Дед встал под ружье (или

поставили), на этот раз красногвардейцем.

П риш лось повоевать на колчаковски х

фронтах. Не всегда победно. Однако из поражений

тоже можно извлечь пользу. Находясь в отступлении,

прихватил в Вятке будущую жену.

Война войной, да о себе тоже забывать нельзя.

Возможно, брал молодайку походной подругой,

скрашивать фронтовой быт, да судьба связала

до конца дней.

Ж ена Евгения, бабуш ка Вадима, из мещан,

окончила гимназию. Ее отец, Коля Дрынов,

зарабатывал на жизнь кузнечным ремеслом

и слыл в околотке страшным драчуном. Когда

входил пьяным в свою улочку, соседи шарахались

кто куда, вплоть до спасительных прыжков

через забор, лишь бы не попасться под бешеную,

беспощадную руку. Домашним деваться

было некуда. Зимой всегда держали одно окно

незапечатанным — быстро открыть и выпрыгнуть

при появлении грозного хозяина. Пятерых

ясен загнал Коля в гроб побоями. Дочь Евгению

страшно любил. И не отпустил бы с инородцем

неизвестно куда, кабы она сама не сбежала.

С 5-й армией Тухачевского муж с женой на

пару двинулись брать столицу правителя Сибири

Омск. И взяли поздней осенью 1919-го.

Дед — в составе автовзвода 51-й стрелковой

дивизии. В семейном архиве хранится ордер

(«предъявителю сего шоферу Антону Пшихода»),

выданный от 13 декабря 1919 года революционным

комитетом Атаманского хутора,

что находился в районе станции Омск. Ордер

предписывает разместить 51-й автовзвод в домах

по улицам Шпрингеровской и Атаманской.

Под документом подпись члена жилищного отдела

революционного комитета и рядом строчка:

«За неимением печати просьба верить».

Пули белых деда не тронули при освобождении

Омска, зато свалил сыпняк — сыпной

тиф. Выкарабкавшись из болезни, дед перестал

проливать кровь на фронтах, закруглил свое

участие в Гражданской войне, перешел на борьбу

со скрытой контрреволюцией — стал чекистом,

оперативным сотрудником ОГПУ, опять

же по водительской части.

В 1920 году родился зачатый под вихри Гражданской

войны с ее пафосным рефреном «весь

мир насилья мы разрушим» отец Вадима — Анатолий

Антонович. Через три года появился на

свет Вячеслав Антонович — дядя Слава. Так

пустила корни в сибирскую землю фамилия

Пшихода, дав два ростка, несущих в себе вятско-польскую

кровь.

Вятская, бешеная кровь Коли Дрынова

бурлила в его дочери, ярко проявляясь в двух

ипостасях... Евгения Николаевна была виртуозной

ругательницей. Делала это с упоением.

На нее нисходило вдохновение в словесных баталиях.

И не было ей равных в округе в этом

качестве. Хлестала соперника с восторгом, с оттяжкой,

откуда-то сами собой вылетали цветистые,

разящие фразы, меткие, гвоздящ ие соперника

характеристики. Без прямолинейных

матов или прозвищ на уровне «дурак». Обличающий,

размазывающий оппонента по стенке

монолог лился в рамках цензуры — сказывалось

гимназическое воспитание — и это был

театр, спектакль, игравшийся с упоением. Вадим

однажды оказался свидетелем подобного

представления, бабушка увидела соседку,

вскочила с лавочки в предвкушении поединка:

«От-то-то-то-то! Ох, отчищу сейчас милочку!»

И отчистила. Повод яйца выеденного не

стоил, пустяшный, связанный с нечистоплотной

кошкой, но словеса полились из бабули...

И соперница-то попалась не из слабых, тоже

рот не закрывала, но куда ей было до бабуш

киных оборотов, ту несло, как по писаному...

И еще у бабушки был один конек — знатно

истерила. Закаты вала мужу яркие дивертисменты.

Повод мог быть любой, но один из

них — деньги. Отличалась она страстью к нарядам.

Любила пофрантить. И если попадалась

в руки хорошая сумма, спускала на обновы.

Опять же сказывался характер падкого на

крайности папы — Коли Дрынова. И стерика

начиналась криком, который по возрастающей

переходил в ор, сменявшийся громким плачем,

затем следовал слезный рев. Получалась пьеса

в несколько частей. Бешеная стихия Коли

Дрынова в женской плоти выплескивалась горлом.

И не только. На пике припадка Евгения

Николаевна падала на стул и, сидя на нем, билась

затылком об стену. Затем наступал апофеоз.

Ослепленная кипением дрыновской крови,

она бросала оскорбления в лицо мужа, но он

невозмутимо переносил все стадии припадка,

не вступал в словесную перебранку. Урезонивая

жену, только и говорил досадливо: «Перестань!

Ну, перестань уже». Неудовлетворенная

такой реакцией, она швыряла в лицо мужа

многозначительное: «Я на тебя докажу! Пусть

знают, кто ты на самом деле!»

Была какая-то тайна, которую дед когдато

— о чем, надо полагать, не раз пожалел —

доверил жене и которую та грозилась донести

в органы. Евгения Николаевна сама служила

в них. На серьезной должности —работала

начальником 1-го отдела на железной дороге.

У Вадима в архиве была фотография бравой

бабушки в форме. Захваченная истерикой, желая

пронять мужа, пробить его толстокожесть,

она грозилась взорвать какую-то мину... Пусть

себе хуже, но... Угроза не относилась к шуточным,

и дед, понимая, что жена, затуманенная

гневом, может наломать дров — головой не

рассчитаешься, прибегал к крайне крутой мере.

Жутко-спокойным шагом выходил в сенцы...

Возвращаясь со службы, в кладовке под

замком оставлял верхнюю одежду и все ремни,

портупеи, кобуру, отнюдь не пустую. Ш и

нель всегда тщательно чистил и выбивал пыль

из нее. Дед доставал наган, с непроницаемым,

неподвижным лицом заходил в дом, поднимал

пистолет на жену: «Убыо! Пся крэв!» Взгляд

мужа, пустой и холодный, как дуло пистолета,

действовал мгновенным отрезвляю щ им

средством, сбивая пламя истерики. Ж ена распрекрасно

понимала: нажать на курок — лучший

выход для мужа. Из двух возникающих

зол — раскрытие тайны и бытовое убийство —

последнее предпочтительнее. И стерика улетучивалась,

невыстреливший пистолет возвращался

на место.

Что-то кипело в бабушке и после смерти

мужа. Она страшно любила революционные

песни:

По военной дороге

Шел в борьбе и тревоге

Боевой восемнадцатый год...

Песня для бабушки была не абстрактным

«искусством ради искусства». Музыкально-поэтические

ассоциации основывались на конкретных,

перед глазами стоящих событиях той

военной кампании. И пела бабуш ка с яростным

задором:

Были сборы недолги, от Кубани до Волги

Мы коней поднимали в поход!

Она больше от Вятки поднимала... Но это

мелочи. И надо было слышать, Вадим слышал,

с каким остервенением выпевала:

На Дону и в Замостье

Тлеют белые кости,

Над костями шумят ветерки.

Помнят псы-атаманы,

Помнят польские паны

Конармейские наши клинки!

Акцент делался не на атаманов, они проходили

по принципу — из песни слов не выкинешь,

зато какая испепеляющая интонация

доставалась польским панам. Бабушка на секунду

задерживала «п» в губах, и «польские»

вылетало сухим разящим выстрелом:

Помнят польские паны

Конармейские наши клинки!

Дядя Слава, человек прагматичный, расчетливый,

в начале семидесятых надумал поискать

родственников в Польше. Вадим подозревал:

здесь был не только чистый зов крови.

Дядя, скорее всего, рассуждал в следующем

ключе. Если обрести польских родственников

и наладить контакт, можно съездить за кордон.

Для советского человека Польша считалась

серьезной заграницей, это не какая-нибудь

Болгария, без малого шестнадцатая советская

республика, это Польша! Манила дядю перспектива:

вновь обретенные родственники

присылают вызов, и как удобно пожить месяцдругой

не банальным туристом, привязанным

к экскурсоводу и групповому знакомству с чужой

страной, а в свободном плавании, с графиком

пребывания по принципу: что в голову

взбредет. Опять же, очень даже немаловажно

для тех времен, какие-то заграничны е вещи

привезти, удачно прибарахлиться.

Дяде Славе, чтобы послать запрос в Польскую

Народную Республику, понадобился паспорт

отца.

Вадим помнит тот, выданный деду до революции

1917 года, паспорт, не один раз листал

его. Архив деда, уместившийся в большом кожаном

портфеле, хранился в их доме. Бабуш

ка передала бумаги старшему сыну — отцу Вадима.

Вещи, в основном, достались дяде Славе.

Паспорт царских времен (при выдаче советского

его почему-то не забрали) был в твердых дерматиновых

корочках, лопухастый — солидных

размеров, так просто в карман не засунешь, коричневого

цвета. Без фотографии, ее заменяло

подробное описание внешности владельца.

Рост столько-то вершков, параметры телосложения,

величина лба, цвет волос... Было указано,

что родился в семье такого-то, место рож

дения — губерния, уезд, волость. В памяти

В адима сохранилось — это был Краковский

уезд Ц арства Польского.

Вадим жалел об утрате паспорта. Дядя Слава

сн ачала темнил: дескать, куда-то засунул

архивный экспонат, а потом с честными глазами

сказал: отправил не копию, а сам паспорт

в Польшу, ответ оттуда пришел, но документ

поляки не посчитали нужным вернуть. Вадим

не поверил, однако суть не в этом, если говорить

про деда. Официальный ответ с родины

деда гласил: такие люди — то есть родители деда,

записанные в паспорте, и он сам в данной

местности никогда не проживали. Никаких записей

нет.

Паспорт был липовый. Дед выдавал себя

не за того, кем являлся на самом деле.

Сам собой н апраш ивается вопрос: чего

больше, чем кары за убийство жены, боялся

дед? Скорее всего, принадлежал не к указанному

в паспорте крестьянскому сословию. И ф а

милию имел другую. Не эту простецкую, вовсе

не шляхетскую. Всплыви этот факт — ему, энкавэдешнику,

верная смерть. Непролетарское

происхождение, к примеру, дворянство, уже

предупреждающая красная галочка напротив

фамилии, вплоть до поражения в правах, но

главное — жизнь под чужим именем, сокры

тие столько лет своей классовой сущности, вражеской

для Страны Советов. Не надо и напрягаться

в поисках вины перед пролетариатом,

вставшим на путь строительства социализма.

Воин карательных органов, коим надлеж ало

двадцать четыре часа в сутки без выходных распознавать

контрреволюцию, был сам по крови

из вражеского стана. И тщательно скрывал

это. Иронично говорят: в Польше имеешь козу

— уже ты пан. Однако, если дед был из семьи

шляхтича, это стоило скрывать на службе

в ЧК - ОГПУ - НКВД.

В 1952 году, когда началась борьба с космополитизмом,

отца Вадима, он преподавал

в мединституте, вызвали на комиссию и спросили

о национальности. «Русский», — ответил

отец. «Ха-ха, Пшихода и русский!» — «Отец —

поляк, мать — русская. Я —коренной омич. Никакого

отношения к Польше не имею, языка не

знаю, поэтому считаю себя русским и никем

другим». — «Ладно, идите». А через день получил

узенький листок бумажки с уведомлением

об увольнении по такой-то статье. Все. И только

после смерти Сталина, да и то не сразу, смог

устроиться на работу. Деду работу навряд ли

пришлось бы искать. В тридцатые годы решения

по проблемным персоналиям принимались

более радикальные.

Не исключено — дед оказался в 1915 году

в Москве, подальше от Польши, скрываясь

от чего-то, скрывая что-то. Может, рассорился

с родственниками и решил зачеркнуть прошлое

раз и навсегда, далее поменять фамилию,

нельзя исключать — причина была элементарно

уголовной, что-то натворил.

Вадим не раз думал: был ли дед романтиком

революции? Или стал залолеником обстоятельств,

что выбросили из привычной среды?

В результате он попал в чужую страну, толком

не зная языка, так и не избавился от сильного

акцента, который особенно проявлялся в стрессовой

ситуации. Говорят, гений ЧК поляк Дзержинский

с большим трудом изъяснялся по-русски.

Для деда русский язык тоже не стал родным.

Большую часть жизни душа деда оставалась

страшно одинокой, как в том сне матери

Вадима, где он сидит в комнате с глухими стенами.

Жил за многие тысячи километров от родины,

навсегда закрытой для него, без единого

родственника по крови рядом и без малейшей

перспективы когда-нибудь попасть в Польшу.

В первые годы семейной жизни учил жену

польскому языку, слух просил музыки родной

речи. Вадим от бабушки Жени перенял стишок:

Не руч, Анжа, тего квятка,

Роза колет же кломатка!

Анжа матку не слухала,

Уклолашен и плакала.

В переводе означает, что непослушной Анже

дается предупреждение не трогать розу —

колется. Но Анжа пропустила мамины слова

мимо ушей, укололась и плакала.

В какой-то момент дед пришел к выводу:

выжить в чужой стране можно было только

истовым служением.

Бабушка по матери рассказывала Вадиму,

это были слухи, которые говорились полушепотом,

что имелась в Омске в НКВД расстрельная

камера, куда загоняли людей. И был венгр.

Он заходил в эту камеру с двумя наганами в руках,

еще два нагана торчали за поясом, и начинал

стрелять. В камеру набивали под завязку

народа, предназначенного для ликвидации.

Методичная пальба шла до последнего живого.

Пока венгр всех не уложит, не выходил. Люди

шарахаются от бухающих пистолетов, закрываются

руками, молят о помощи, мечутся на крохотном

пятачке, а он всаживает пулю за пулей.

Кто это был —пламенный борец за идею? Или

патологический убийца?

Дед был отличным водителем, автомехаником,

несколько лет занимал должность начальника

гаража НКВД. Лишился ее при очередной

чистке. Тогда полетела голова начальника НКВД

и целого ряда руководящих работников, которые

попали под ту же статью «врагов народа», по которой

сами пачками расстреливали. Дед какимто

чудом уцелел и стал простым водителем.

Вадим склонялся к мысли: дед все же не относился

к штатным расстрельщикам, его дело

баранку крутить. Но не мог не помогать в том

или ином виде при акциях уничтожения. С о

здать шумом работающего двигателя фон, заглушающий

крики, погрузить тела. Конечно,

приходилось стрелять. Повязать кровыо — извечный

принцип стаи. Поэтому-то после ночной

работы мыл и мыл по утрам руки...

Умирал дед в 1943 году в жутких муках. Перикардит,

возникший на фоне поликистоза почек.

Каждый удар сердца отзывался страшной

болыо. Каждый выброс крови пронзал тело невыносимыми

страданиями. Дед лежал в железнодорожной

больнице, дядя Слава рассказы

вал, как, подходя к ней, еще на улице слышал

крики отца. Умер он, скорее всего, от болевого

шока.

Похоронили на Казачьем кладбище. Вадим

с матерыо с конца пятидесятых жили рядом —

на улице Красных Зорь. Мальчишеские тропы

часто пролегали между могил. В кинотеатр ли

спешил (в «Победу» или «Художественный»)

или шел с друзьями на Иртыш, иногда, торопясь

в школу, бежал укороченным путем — через

кладбище.

Оно манило и тревожило, пугало и притягивало.

Вдоль мощенной кирпичом-железияком

широкой центральной аллеи стояли монументальные

памятники, с крестами, колоннами,

ангелами, запомнился один, сломанное крыло

которого символизировало прерванный полет.

Могилы были и без оград, и окруженные металлическими,

коваными оградами. Это были следы

совершенно чужой, далекой, навсегда канувшей

в прошлое жизни. С генералами-атаманами,

купцами 1-й гильдии, действительными статскими

советниками, кадетами, гимназистками,

«рабами Божьими», мраморными и большими

железными крестами, кладбищенской церковью

с молитвенным пением. Сейчас она без крестов

на куполах, огороженная высоким забором, смотрела

безжизненными зарешеченными окнами.

Рядом с церковью располагалась часовенка.

Ничего подобного за всю последующую жизнь

Вадим не встречал. Собранная из чугунного

ажурного литья, она являла собой удивительное

сооружение. Но это он поймет много позже,

когда часовня останется лишь в памяти. Под куполом

сохранились витражи, летний солнечный

свет, проникая сквозь ажурные стены, цветное

стекло, пронизывал часовню множеством лучей,

на запыленном полу таинственное движение совершал

меняющийся узор светотени. Воздух обретал

реальные очертания... Вадим никогда не

решался зайти внутрь часовни один, торопливо

проходил мимо. Будто опасался столкнуться

с чем-то потусторонним, что незримо присутствовало

на кладбище, но не выказывало себя среди

могил под открытым небом, а здесь, в ограниченном

пространстве, могло вдруг проявиться...

Лишь с друзьями по дороге с пляжа заворачивал

в часовню, внутри в жару сохранялась прохлада...

Вдоль стен стояли лавочки, мальчишки

сидели, весело болтали, но на сердце у Вадима

все равно оставалось тревожное чувство...

Недалеко от церкви был участок казачьих

могил. Запомнились сабли, выбитые на надгробных

камнях. Здесь, да и на всем практически

полностью заброшенном кладбище буйствовали

кусты желтой акации, летом она рясно

плодоносила стручками — их звали пикулысами,

в умелых руках детворы они превращались

в свистульки, и вся округа пищала.

Место упокоения деда находилось в противоположном

углу от церкви. Попадая на кладбище,

Вадим всегда внутренним взором обращался

туда и, чем бы ни была занята голова,

все равно, хотя бы самым дальним уголком памяти,

помнил: здесь лежит дед. Иногда Вадим

подходил к могиле, стоял у невысокой, по пояс,

из крашеного штакетника оградки. Деревянная

тумба с табличкой с датами жизни деда была

увенчана металлической звездой. Красной.

Для нее у дяди Славы имелась особая краска.

Яркая, с блеском.

В 1966 году городские власти приняли решение

в срочном порядке сровнять кладбище

с землей, отдать площадь, что находилась в каких-то

пятнадцати минутах ходьбы от центра,

под нужды живых, построить многоэтажные дома,

детскую больницу. Кто хотел, мог перенести

останки родственников, остальные могилы обезглавливались,

ушлые дельцы тащили памятники

на другие кладбища. Были и такие, кто подкапывал

могилы в поисках, чем бы поживиться.

На Казачьем заработал экскаватор. Вадим слышал

от взрослых, что на кладбище в войну хоронили

в котлованах узбеков, которых привезли

работать на военные заводы и которые мерли от

сибирского климата. Поговаривали и о тайных

захоронениях другого плана, которые в конце

тридцатых годов по ночам вело Н КВД.

Кто-то из мальчишек их дома прибежал во

двор с криком: «Н а кладбищ е кости гр узят!»

В пам ять Вадима врезалась транш ея перед

экскаватором с желтыми, беспорядочно наваленными

костями. Ковш экскаватора, вгрызаясь

в кладбище, загребал кости вместе с зем

лей и глиной, обрушивал в самосвал. Загребал

с верхом, при движении к кузову кости падали

обратно в яму. «Похоже, хоронили голыми», —

скажет кто-то из взрослых.

Местная хулиганистая пацанва растаскивала

кладбищенский материал по всей округе.

Мальчишки, резвясь, водружали серо-желтые

черепа на палки и ходили, как с транспарантами

на демонстрации. Черепа пинали на площадке

у кладбища, кости подсовывали друг

другу в портфели. Однажды Вадим пришел

в школу, а на крыльце справа и слева от входных

дверей по черепу с торчащей папироской.

Учителя ругались, взывали к совести, но несколько

месяцев то в одном классе, то в другом

появлялись тайком принесенные кости

и черепа.

Перезахоронением деда заним ался дядя

Слава. Отец Вадима, умерший за пять лет до

этого, был похоронен на Северо-Восточном

кладбище, туда перенесли деда. Дядя С лава

рассказывал матери Вадима, последний, навострив

уши, сидел в соседней комнате: «Могилу

раскопали, трухлявые доски крышки убрали,

а под ними только череп и рука в гимнастерке,

сапоги и ремень, ничего больше. Ничего. Куда

все делось? Это и положили в новый гроб».

Н а третьем курсе политехнического института

Вадим на каникулах поехал отдыхать

в Крым. По совету матери остановился у ее знакомой,

в прошлом омички. О боротистая тетя

Люся работала по торговой части, жила по тем

временам богато. Больш ой двухэтаж ный дом

у моря, ковры, хрусталь. Перед самым отъездом

Вадима, угощая его вкусным вином, рассказала

сон: «Б удто в Омске девчонкой стою у ворот

родительского дома. Мы на Ш естой линии

жили. И вдруг летит вдоль улицы пролетка,

а в ней отец. «Тпр-р-ру!» — натянул вожжи подле

меня и зовет: «Л ю ська, садись!» Я запры г

нула, и мы поехали с ветерком. Ч то к чем у?»

Вадим вернулся домой и, делясь впечатлениями

о житье-бытье тети Люси, вспомнил ее сон.

Мать изменилась в лице: «Н е к добру». Они были

разные с тетей Люсей, но сердечно относились

друг к другу. В голодную военную молодость

тетя Люся поддерживала мать, а потом

мать, отличный врач, помогала тете Люсе. На

рассказ о сне мать поведала историю пятнадцатилетней

давности. Отец Вадима умирал тяжело,

долго лежал в больнице. «П рихожу к нему

как-то, он говорит: «Аня, сон сегодня видел

нехороший. Стою у дома, у того, родительского,

в Привокзальном поселке на улице Красных

Орлов, и вдруг отец на лошади, запряж енной

в кошевку, подъезжает. Я еще удивился, что это

он не на машине. «Садись, Т оля», — приглаш а

ет. Едем, лошади хорошие, резво бегут, вдруг

одна поворачивает голову, а у нее мамино лицо,

в улыбке оскалилось... Проснулся, и до того

нехорошо на сердце, умру, наверное, скоро».

Я его, конечно, стала успокаивать: не выдумывай.

Умер через два дня. Боже, как он, Вадик,

страдал, как мучился...»

Сон и для тети Люси оказался вещим.

Вскоре она умерла.

У дяди Славы поликистоз будет везде: в селезенке,

почках, желудке, даже мозгах. А его

сын Гоша, двоюродный брат Вадима, как и дед,

умрет от болевого шока. Тот же перикардит.

Несколько дней стоял на четвереньках и выл

от боли, отказавшись от помощи врачей.

Месяца за полтора до смерти в субботу Гоша

рано-рано утром вдруг пришел к Вадиму.

Все еще спали. Двоюродные братья прошли на

кухню. Вадим предложил вина, Гоша отказался.

За чаем хихикали, вспоминая детство. Гоша

рос мелким, силенок не хватало против Вадима,

но страшно задиристый. Их встречи обязательно

заканчивались потасовками. Гоша не

мог не задраться, всякий раз был бит, тем не менее

отчаянно лез на рожон. Вадим его заломает,

оседлает, Гоша запросит пощады: «Больш е

не буду!» При следующей встрече снова привяжется

к брату.

В студенческой молодости Гоша учился

в автодорож ном институте, там форсил в кожаном

пальто деда. Длинном, много ниже колен,

добротном. Вадик завидовал брату. В начале

семидесятых годов прошлого века вспыхнула

мода на кожу. Из чуланов и кладовок на свет

было извлечено немало пальто, что привезли

воины-победители в качестве трофеев из поверженной

Германии в сорок пятом. Гоша разыскал

чекистское пальто деда. Тоже, надо понимать, из

реквизированного, но раньше —в Гражданскую

у побежденных «буржуев». Пальто относилось

к вечным вещам, из превосходно выделанной

свиной кожи. Пусть она порядком вытерлась

на сгибах, это не смущало Гошу.

«Ты, Гоша, ходил в нем, как немецкий генерал

из кино. Как сейчас вижу улицу Ленина.

Конец марта или начало апреля, весенний звонкий

день, ты по другой стороне широко шагаешь,

только полы разлетаются под ударами колен.

В шляпе. А на лице победное выражение...»

«Вадь, а ты помнишь пельмени бабы Жени?»

Еще бы! Это был шедевр. Бабуш ка, в общем-то,

скромная кулинарка, революция и Гражданская

война, существование без быта не поспособствовали

развитию этих способностей.

Да и в семье Коли Дрынова, где часто менялись

хозяйки, обстановка не располагала к приобретению

поварских навыков. Но пельмени бабушка

лепила виртуозно, маленькие, аккуратные,

бесподобно вкусные...

«Я, Гоша, так обжирался ими, что еле дышал!

А мочалки к пельменям?»

П ельмени одно! К ним на основе уксуса

бабуш ка делала зам ечательн ы е, остры е

«м очалки» — горчица, перец, соль, еще чтото

— куда макался пельмень, прежде чем попадал

в рот.

«Гош а, а тушеную картош ку с мясом ты

у нее ел? Никогда больше подобного ни у кого

не встречал! Как она ее готовила, что добавляла?»

Вадим на цыпочках прошел через комнату,

где спала жена, в кладовку, достал портфель

деда, принес на кухню. Кожаный, застегиваю

щийся двумя ремнями. Там были документы,

удостоверения: член общества «Смычка города

с деревней», «Друг детей», «Красного Креста»,

«О С О А ВИ А Х И М » — общества содействия

обороне и авиационному и химическому

строительству Р С Ф С Р . Среди прочего пачка

сложенных вчетверо газет «О гка» на польском

языке за 1929 год. Газета издавалась в М инске

Коминтерном. Дед бережно хранил ее экземпляры.

Душа тянулась в Польшу. Он, говорят,

преображался при любом упоминании

о Польше. Глаза загорались — этого, казалось

бы, из камня выточенного человека охваты вало

волнение.

В Омске были поляки из потомков сосланных

в Сибирь участников польских восстаний,

а такж е поляки, занесенные в эти края революцией.

Возможность общения с ними для деда-чекиста

исключалась в принципе. Уж он-то

прекрасно знал, какую это могло дать зацепку,

дабы раздуть слона. Его коллеги на пустом

месте заговоры стряпали. В мгновение ока

можно оказаться участником какого-нибудь

бело-польского подпольного контрреволюционного

комитета.

«Отец рассказывал, — Гоша взял фотографию

деда: бритая голова, усики «под Берию», —

дед песен не пел, но в хорошем расположении

духа мурлыкал полонез Огинского».

«Эту шинельку я хорошо помню, — ткнул

в альбом пальцем Гоша. На фото стояла у дома

в Привокзальном поселке бабушка с маленьким

Вадимом на руках. — Она уже на пенсии

давно была, на колонку за водой или в магазин

в ней ходила. Платочек какой-нибудь простецкий

и эта шинель... Забавно выглядело...»

Мать рассказывала Вадиму, что, когда умер

Сталин, бабушка Женя плакала навзрыд, стенала:

«Как же мы без тебя жить-то будем?» Это

было ее божество. Плакала, как по родному покойнику.

И повторила смерть кумира. Случился

удар — инсульт, три дня лежала одна в доме.

Лишь потом увезли в больницу, где вскоре

умерла.

Братья попили чай на кухне, посетовали, что

их фамилия вымирает — у Вадима было две дочери

в наследниках, у Гоши —одна. Посидев часа

два, из домашних Вадима так никто и не проснулся,

Гоша тихо ушел. Лишь потом Вадим понял:

брат приходил прощаться. Умер, страшно мучаясь,

через полтора месяца. Сразу после смерти

приснился Вадиму растерянным, все спрашивал:

«Вадик, что со мной? Что со мной?» Вадим отвечал:

«Гоша, не знаю, дорогой, не знаю». Тот будто

не слышал: «Скажи, что со мной?»

В ту последню ю встречу Вадим вы ш ел

проводить Гошу, надо было купить сигарет.

Уже прощ аясь, Гоша обронил: «К ем же был

наш дед?»

Мой дед, возвращ аясь с работы,

Так руки отчаянно мыл,

До боли мыл, до ломоты,

До обнажения жил.

Гремел рукомойником яро,

И страшен казался тот гром.

Ни струйки горячего пара

Уже над накрытым столом,

Но руки терзал и топил

В бегущей рывками воде.

А был кем, да просто водилой,

Ш офером в НКВД.

И детям его рукомойник

Все снился сквозь множество лет,

Как будто отец их покойный

Гремит и гремит им чуть свет.

И вот уж состарились внуки,

На правнуках соль седины,

Но те же гремящие звуки

До них долетают сквозь сны.

Прибиты навек к изголовью,

Дарованы им навсегда,

И порохом пахнет, и кровыо

Бегущая в вечность вода.

К р а е ш к а

Царствие Небесного

Господь Всемилостивый всю жизнь готовил

меня храм строить. А я и знать не знала. Смолоду,

сколько себя помню, с людьми всю дорогу чтото

организовывала, по высоким кабинетам ходила

—выбивала, добивалась... На стройке поработала,

в детском садике... В заводском общежитии

начинала с кладовщика, потом завхозом поставили,

комендантом. Перед пенсией размечталась:

доработаю в общежитии положенное и хватит,

пора для себя пожить —на внуков полноценно

переключусь, дача в удовольствие станет... Думать

не думала, что не для этого Господь явил

мне чудо. Не для грядок-парников-теплиц поднял

в двадцать семь лет с паралича: ходи, Екатерина,

бегай, рано тебе пластом лежать, мух на

потолке считать. Я ведь тогда и не поняла, что со

мной произошло. Сколько лет прошло, прежде

чем уразумела... Стою на службе, это у лее в новом

храме, батюшка Евстафий читает Евангелие

про расслабленного, я слушала-слушала, вдруг

чуть не вскрикнула: это и про меня...

Храм построили — самой не верится. Иду

утром, миную пятиэтаж ку, поверну направо,

и сердце радостью обдаст... С колько лет пусты

рь бельмом в глазу был. В советские времена

начали шахматный клуб строить, три стены

вы лож или в рост человеческий, бросили,

некогда продолжать — перестройка началась,

не до ш ахматных королей с конями... Заросло,

забурьянило, кто из ведра мусор выбросит, понаглее

— из машины вывалит... Дети пожарник

устроят... Веселое место... А сейчас... Каждое

утро ноги сами бегут. П рохож у серы е пятиэтажки,

поворот и, Боже ты мой. Вот оно, наше

чудо! Наша краешка Царствия Небесного... Как

на картинке стоит. Стены ярко-красные, купола

с крестами золотом горят... Перекрещусь, постою,

полюбуюсь... Слава тебе, Господи...

Внутрь заходишь, а он огромный и беленький-беленький,

как облачко! Плиточка на полу

лимонно-золотистая, стены еще без росписи, белоснежные...

Так и поднялась бы вместе с ним...

Господь подает и подает, подает и подает...

Ж дать только надо. А я нетерпеливая. Строили

исключительно на пожертвования, а значит — то

пусто, то совсем ничего. Как подкопим — материалы

покупаем, работа кипит, сердце радуется,

на глазах продвигается дело; опустел кошелек —

копаемся по мелочам и один месяц, и второй...

Иногда такое отчаяние брало, время идет, денег

ни копейки. «Батю ш ка, — скажу, — я ведь

наметила, чтоб вы меня отпели в новой церкви.

Не доживу! Вы уж обязательно гроб к стройке

подвезите. Побуду напоследок...» Батю ш ка Е в

стафий сделает строгие глаза, обычно Степановной

зовет, а тут официально: «Екатерина Степановна,

что за упадничество! Прекратить уныние!

Приказываю усерднее молиться. Бог не оставит!»

Отца Евстафия Господь не пожалел для

нас, грешных... Есть у нас в приходе боевая Анна

Андреевна, частенько повторяет: «Екатерина,

мы тебе должны в ножки кланяться, такого

редкостного батюшку у владыки вы просила!»

Руку к выпрашиванию, без ложной скром ности

скажу, приложила, но меня все поддержали.

Началось с того, что старшая моя сестра Валентина

в своем селе билась-билась и добилась

церкви. Вовсе не так, что подвели к новенькому

храму и сказали с поклоном: пользуйтесь, В а

лентина Степановна, ставьте на здоровье свечки,

молитесь поодиночке и коллективно... Под

ее командованием вытребовали бабульки помещение,

миром создали храм. Пусть маленький,

но свой. Я сама по вызову сестры ездила помогать.

Вместе штукатурили, красили... Б атю ш

ку им Бог хорошего сподобил. На ее примере

стала я задумываться: нам ведь тоже надо церковь.

Заводская окраина, десятки тысяч народа,

и пусто... Сектанты по расписанию с утра до

вечера ходят, журнальчики, книжечки раздают,

а мы, православные, сидим, в ус не дуем, ждем,

когда нас по телевизору в новую церковь позовут...

Не каждый поедет в центр города свечку

поставить, молебен, сорокоуст заказать. Большинство

вообще беспросветно (как я недавно)

темные, так и будут без Бога прозябать в своей

гордыне. Была бы церковь рядом, глядишь,

и началось просветление, преображение...

В Великий пост я навострилась в епархиальное

управление. Дело шло к Пасхе, прорвалась

к владыке Феодосию. На вахте дежурный

встал грудыо: вы по приглашению? Л как же, говорю.

Не сильно и обманывала. Сама слышала

от владыки Феодосия в проповеди церковной:

двери к нему всегда открыты. Подошла к владыке

под благословение. Бог надоумил не сразу

в лоб начинать: церковь нам, владыка святый,

вынь да положь. Принялась объяснять, что район

у нас большой, ни одного храма на столько

жителей, есть бабушки, что еле-еле передвигаются,

куда им ехать в центр, по дороге рассыплются,

прислали бы к нам батюшку освятить

куличи, крашеные яйца. Чтоб, значит, и к нам

Пасха хотя бы краешком пришла. А то сироты

и сироты. Мы и привезем батюшку, и отвезем,

только выделите какого-нибудь на часок маленький...

Он заулыбался: «А меня что не приглашаешь?»

Я в ноги поклонилась: «Владыка,

об этом и не мечтала! Вот радость была бы!» —

«Раз приглашаешь, приеду! В Великую субботу!

Предварительно позвони, сообщи адрес...»

Еду обратно счастливая — как же, сам о

го владыку уговорила... Нисколько не волновалась,

что место не найду, людей не соберу...

Когда-то была у меня в общежитии воспитанница,

теперь деловая женщина, кафе держит.

Я к ней: Нина, выручай, благое дело, пусти на

часок куличи освятить... Она без разговоров

дала согласие. На это время, говорит, никаких

свадеб и торжеств...

Я закрутилась винтом — друзей подняла,

объявления чуть ли не на всех столбах наклеила.

Народу в кафе набилось... Поначалу в нашей

временной церквуш ке батю ш ка утром

придет и сидит день-деньской — ни одного человечка,

ни одной живой души... Я, наивная,

на примере того освящения куличей даже побаивалась

— прихожан па каждой литургии будет

под завязку, как бы места на всех хватило...

Временный храм меньше кафе, но не один месяц

прошел, пока народ стал подтягиваться...

Владыку больше двух часов ждали. Он освящал

церковь в области... Что интересно —

никто не ушел. Только одна женщина... Она

уже через десять минут, как собрались, ф ы р

кать начала, будто на киносеанс пришла, дай

мероприятие строго по расписанию. С полчаса

посидела, завозмущалась: «Да что это за неуважение

к людям? Будто мне делать больше

нечего?» Подхватила куличи... Остальные терпеливо

ждали. Дедушка, он когда-то на заводе

в отделе кадров работал, достал акафисты, начал

читать. Мы слушаем. Владыка не один, с батюшками

приехал да еще с певчими. Так хорошо

было... Освятил куличи, проповедь о Пасхе

прочитал, собрался уходить, я насмелилась:

«Владыка, помогите, нам бы на поселке храм

свой». Он: «Ищите помещение, пусть временное

для начала». Мне терять нечего, дальше прошу:

«Владыка, известно, стадо без пастуха —никакого

толку, нам бы батюшку какого». Он посмотрел

на меня долгим взглядом, потом поворачивается

к сопровождающим, показывает на

отца Евстафия: «Этот нравится? Подходит?»

Я растерялась. Откуда мне знать, подходит или

нет? В первый раз вижу. Красивый батюшка,

борода густющая... Это сейчас поседела, а тогда

смоляной черноты. Сам коренастый. Ему сорока

не было. Владыка на меня смотрит: «Что, не

глянется?» Все молчат. Только что кафе гудело

ульем, вдруг тишина упала. Ждут. Вроде как

за мной последнее слово. Владыка улыбается:

«Берите-берите. Он не просто батюшка, он —

строитель! И каменщик, и плотник...» Я дар речи

обрела: «Нравится! Очень даже, очень!» Со

всех сторон загалдели: «Нравится!» — «Вот и забирайте

отца Евстафия!» Владыка распрощался,

уехал, я говорю: «Вас, хорошие мои, не поймешь,

то все боевые, не остановить, тут как воды

в рот набрали?» —«Ты же у нас главная!»

Так и началась наша церковь... Долго Господь

вел меня к ней... Старшая сестра Валентина

после школы уехала в Алма-Ату. Лет через

семь меня переманила к себе. Сибирь-матушка

хорошо, Казахстан того краше. Омск - город

рабочий. Завод на заводе. Чего только не

делали, как потом оказалось, когда секреты все

раскрыли: танки, ракеты со спутниками, приборы

для самолетов... Алма-Ата — столица братской

республики. Бежали потом сломя голову

от братьев... Но это потом, а тогда снабжение

в К азахстане намного лучше, климат мягче,

фруктов-овощей горы, ну и сами горы, можно

сказать, за околицей. Есть на что посмотреть,

где отдохнуть с детьми. Подумали с мужем и сорвались.

Мужу тридцати не было, мне и того

меньше. Дети садиковского возраста.

Я сама не из тихонь, прости меня, Господи,

сестра вообще боевая. Руководила бригадой

штукатуров-маляров, я к ней напросилась.

Не очень хотела меня брать — жалела, работа

не из легких, но заработки хорошие. Мы в Алма-Ате

купили домик-развалюшку, капитально

перестроили. Деньги на это ой как нужны

были. В ту субботу сразу после обеда пошабашили.

Сестра скомандовала: на сегодня хватит,

без того каждый день допоздна, надо что-то для

дома, для семьи сделать.

Мне было чем дома заняться, развернула

бурную деятельность на генеральной уборке —

по всем углам прошлась, шкафы, комод перебрала.

Вроде всего ничего живем, хламу накопилось...

Ворох посреди комнаты набросала.

Умный человек сказал: если вещь год без движения,

значит, перспектив ноль — избавляйся.

По-хорошему, половину из того, что вы

гребла, можно, как на Украине говорят, геть.

П латьиш ки, рубашонки, ботиночки, туф ел ь

ки — из чего дети давно повырастали, еше какое-то

тряпье... Подумала: а вдруг пригодится...

М еш ок набила... Куда его? Р еш ила — на

чердак. Пусть полежит, в конце-то концов под

ногами не мешается...

Л аз на чердак с веранды. М уж отличную

веранду к дому пристроил — светлую, просторную.

Лестницы под рукой не оказалось. Это не

остановило — без нее маршрут давно отработан.

Подтаскиваю тумбочку под лаз, на нее водружаю

табуретку, на табуретку — стул. И сейчас

на ногу скорая, тогда вообще тихим шагом

не ходила. Господи, прости меня, ведь была —

за мной не уследишь. В зяла мешок, взлетела

мухой на сооружение. Крышку лю ка муж изладил

на совесть — крепкая, массивная... Сам

с трудом поднимал. Держу мешок в одной руке,

второй (и плечом) в крышку упираюсь... На

чердак не собиралась, мешок, думаю, оставлю

у лаза, муж при случае место ему определит...

Нажимаю, а крышка ни с места. Дожди шли,

еще и разбухла. Плечом на нее давлю , точка

опоры стул. Этот стул имел постоянную прописку

на веранде, еще от прежних хозяев остался.

Потертый, старый, зато из венских — ножки

изогнуты, спинка округлая.

Архимед говорил: дайте точку опоры, я переверну

землю . Я сама перевернулась. Точка

опоры из-под ног выскользнула... Стул с табуреткой

в одну сторону, я с меш ком в другую

пикирую мягким местом на твердое... Пол хоть

и не плитка, как у нас в новом храме. Всю сами

настелили. Батюшка, до того как рукоположили,

церкви строил. Все умеет. Рядом с храмом

Борис-прораб живет. Он частенько дельными

советами помогал, профессионал, тонкости все

знает, часом и мастерок брал в руки. Сколько

храм сооружали, все собирался с женой переезжать

в другой район, а никак не срасталось —

или мало за квартиру давали, или удачный вариант

в последний момент срывался... Я ему

говорю: «Борис, да вас Господь Бог не отпускает,

надо храм вначале достроить...» Плитку

стелил вместе с батюшкой, другими мужчинами...

Соседа моего, Толю Рябинина, еле уговорила.

Отбрыкивался: «Н е умею !» С гонором

парень. Да у меня тоже подходы есть. Вечера

четыре на подхвате был, но толковым оказался,

быстро освоил. «Я, — говорит, — не решался

дома стелить, а теперь не буду нанимать, деньги

зазря тратить»... Отвлеклась я. На веранде

в Алма-Ате пол пусть не плиточный, да тоже не

перина — деревянный. Грохнулась со всего м а

ху... В мгновение ока произошло — сообразить

не успела: вот лечу, вот лежу готовая... Комуто

покажется смешным — полное ощущение,

разбилась, как стекло... Даже услышала звук —

«дзинь». Ваза хрустальная, падая на пол, р азбивается

на мелкие осколки. Мне показалось,

со мной такое же... Но после «дзинь» другой

звук — будто воздух всасы вается в воронку.

Знаете, в кино стекло витринное разбивается

на мелкие осколки... И тут же смонтированы

кадры действия в обратную сторону — осколки

летят с пола вверх, каждый встает на свое

место, и стекло опять целое. Мне показалось,

со мной так же: сначала рассыпалась, а потом

собрали из осколков... Собрать собрали, по начиная

с поясницы и к ногам сплош ная боль.

Руки работают нормально, ног будто нет — не

слушаются, отказали полностью, попыталась

подняться — нет...

Муж услышал грохот, вбегает, а его ненаглядная

на полу в еле подвижном состоянии

распласталась... Пять минут назад не угонишься

была, тут только руками водит... Перепугался,

заметался... Схватил мелочь с подоконника,

на улицу к телефону-автомату бежать... «С ей

час, —говорит, — вызову «скорую». Я на него:

«Не смей! Как я детей оставлю?» На что надеялась?

Ну, в горячке, ладно, я ведь и на следующий

день не разрешала вызывать: «Н и в какую

больницу не дамся! Никакие лекарства мне не

нужны! Как приедут, так и уедут. П ройдет!»

Муж знал, что меня не переубедишь...

По грехам нашим. Внуков беру на причастие

— ни дочь, ни сын слова не скажут. Всех

внуков вовремя крестили. М уж по сей день

некрещеный. Слуш ать не хочет. Стоит заи к

нуться, так разойдется-разнервничается — сам

себя до валерьянки доведет. Первое время вообще

войной шел. Не хотел, чтобы дети в храм

ходили: «С ама с ума сковырнулась, детей не

втягивай!» Они в то время уже самостоятельные,

он все равно орал. Бог миловал, на иконы

руку ни разу не поднял, а грозился: «Сожгу все!

Выкину!» Сейчас смирился. Но чуть по телевизору

передача касаемо Православия начнется,

тут же выключит. Иконы у меня везде в квартире,

только в его комнате нет.

Пролежала я половину субботы, воскресенье

и понедельник. Конечно, не на веранде.

Муж перенес беспомощную на кровать. В полузабытьи

была. Уходила куда-то мыслями,

забывалась сном, снова возвращ алась к боли.

Волной, как накатит. Зубы стисну, детей бы не

напугать стонами... Терплю, губы кусаю. Вся

в поту... О тпустит на какое-то время, потом

снова... Ничего не ела. М уж что-то предлагает,

он хорошо готовит, я — нет. Одну водичку

пила... Ни таблеточки не приняла, ничего...

Ни одной молитвы не знала. И не думала

об этом. Мысли не было к Богу обратиться...

За меня некому было молиться... М ама уже

умерла. Она молитвенница была. Мы, что я,

что сестры, ни одной молитвы от нее не в зя

ли. Относились: ну, старый человек, что там...

Заболеешь, молитву над тобой прочитает, водой

окропит, крестом перекрестит. У нее был

крест медный, сантиметров двадцать высотой.

Хранила не на видном месте. Далее не знаю где.

Иконы висели, а крест убирала. Если что —

достанет... Бы вало, соседка придет: «З и н а,

с коровой что-то...» Мама брала крест, святую

воду... Как у кого со скотинкой плохо, к маме

шли... Куда крест девался — не знаю. Нам, детям,

никому не передала. Нас у нее семеро. Родила

тринадцать, шестеро умерли в младенчестве.

Остальные, слава Богу, все живы, и нет

никого из нас, о ком бы сказали: в семье не без

урода. Все людьми стали. У каждого дети, внуки.

Но крест передать маме некому было. Спрашивала

сестер, братьев — ни с кем на эту тему

мама не говорила. Безбожники, а передать следовало

верующему человеку... Мы, глупые, как

относились к тому, что нас водой кропила при

болезни: раз ей так хочется — ну и пусть... От

нас не убудет... Не помню, чтобы кто-то резко

отказался... Снисходительно смотрели, веры

в Бога при этом никакой...

Надо сказать, не давила на нас. Мудрая была.

Это мы сейчас. Я на сына насела: непременно

надо причаститься, тебе столько лет, ни разу

к причастию не ходил. Он азбуки веры не

знал, я на него танком... А надавить я умею...

В Великий четверг заставила исповедоваться,

причаститься. Потом год к нему подступиться

не могла с церковью. Слушать не хотел. Слава

Богу, отошел... Мама никогда не принуждала...

Пионерский галстук я повязала, слова не сказала

ни «за», ни «против», посмотрела, плечами

пожала, мол, носи, что ж теперь...

Она в церковь на Труда ездила... Всего один

раз с ней оказалась в церкви. Не вспомню, как

меня туда в девчонках занесло? На Троицу. Что

поразило — березки у алтаря, по стенам, трава

на полу... Я ведь в нашем временном храме на

Троицу в первый год столько березок поставила.

Отправила одного нашего, он спрашивает:

«Сколько нарубить?» Я и скажи: «Побольш е!»

На славу постарался. Наставили — стен не видно.

Будто в лесу на поляне служба шла. На пол

натаскали толстенный слой травы... Как по перине

ступаешь... Разувались при входе и в носках

стояли. А запах!.. С того раза в маленьком

храме всегда на Троицу так делали. Для

большого уже нет. Это сколько надо березок

срубить! Жалко. Парочку поставим перед алтарем

да травкой пол посыпаем... Но на Троицу

обязательно вспоминаем, как украшали маленькую

церковь. Слава Богу, десять лет там

служба шла...

Встретились мы в первый раз с батюшкой

Евстафием, он спрашивает: «Где будем начин

ать?» Мне и сказать нечего. Тут как по пословице:

под волю Божию идешь, сам не осознаешь.

Ткнулась в заводской клуб — квартиранты

им не нужны. В библиотеку (подумала, вдруг

закуток какой отведут на какое-то время) — сами

в тесноте сидят. Что делать? Ни о чем другом

думать не могу, одна тема с утра до вечера

в голове и на языке. С кем бы ни столкнулась,

разговоры о помещении для церкви. Вдруг знакомая

говорит: в ее доме на первом этаже детский

садик закрыли, на одной половине ремонт

делают, вторая пустая. Я разведку провела, садик

к заводскому ЖКО приписан. Это раз. Второе

— в Ж КО подруга дочери в бухгалтерии...

Так веревочка начала виться и протянулась

к начальнику Ж КО. Мы к нему с батю ш кой

с визитом явились. Он, дай Бог ему здоровья,

без всяких предисловий и условий говорит:

«Я вам отдам». У меня дух захватило: так з а

просто — берите, пользуйтесь, сколько надо!

Я вперед батьки выскочила, говорю: ремонт мы

сами сделаем, женщин приведу, покрасим, побелим.

Он на меня с удивлением смотрит: « З а

чем ремонт? Мы только что сделали». Я-то посчитала,

он нетронутую ремонтом половину

выделил, оказывается —отремонтированную...

Чудеса. Мы вошли в чистенькое, пахнущее свежей

краской помещение. С разу не верилось:

неужели не передумают? Быстро все сделали.

Батюшка дневал и ночевал — алтарь, иконостас

справил... Я организовала человек пять ж ен

щин, навели после строителей лоск...

Влады ка Ф еодосий приехал о свя щ ать.

Я предварительно с кафе договорилась, трапезу

там устроить. Владыка освятил храм... Н ароду

собралось много, и на трапезу все столы заняли.

Женщины расстарались, чего только не наготовили.

А владыка мясо не ест... Зато батюшки,

что с ним приехали, с удовольствием потрапезничали.

Владыка тоже довольный. Мы с вар е

никами угадали. Провожаем, он говорит: « Н а

чало есть, трудитесь строить капитальны й...»

В этот момент я отвлекалась и не поняла, что

он на меня указал «благословляю»...

Уехал, говорят: слышала, владыка как сказал?

Ты теперь у нас при должности. Какой,

спрашиваю, должности еще? Он тебя, говорят,

старостихой назначил. Шутников у нас в приходе

хватает. Думаю, какой такой старостихой?

Кто-то поправил: не старостихой, а старостой.

Мне и эта должность ничего не говорит. «С тароста,

—спрашиваю, — что за должностное лицо?»

Подружка у меня была, Царствие ей Небесное,

Елена, объяснила: «В школе староста,

помнишь, за что отвечал? Есть ли мел у доски,

тряпка, чтоб не сухая, журнал из учительской

принести... Правая рука классному руководителю.

А ты — батюшке». Так я, говорю, без назначения

делала это...

Еще раз насмелилась к владыке, когда площадку

под храм искали. Сначала облюбовали

с батюшкой в самом центре поселка. Место отличное,

бойкое... На таком и должна быть церковь,

куда все пути сходятся. Мы и размечтались:

вот бы здесь... Нам категорический отказ:

это место отдыха граждан, сквер... И другого

ничего не предлагают. Плечами пожимают: не

знаем, где вам строиться. Делать нечего, беру

у батюшки благословение, еду к владыке. Выкараулила

его. Так и так, объясняю: помогите,

владыка святый, быось-быось вместе с батюшкой,

не дают земли. Он спрашивает: «Может, какой

недострой у вас имеется? Заброшенный?»

Я сразу вспомнила пустырь со свалкой. «Есть, —

говорю, — рядом с моей работой, по это окраина,

место невзрачное». Он: «Н адо посмотреть!»

Вызывает машину: «Н ам с сестрой надо съездить».

Думаю, с какой еще сестрой? О казы вается

— со мной. Приехали. Влады ка два раза

обошел пустырь по кругу. Смотрел, смотрел.

Что, думаю, он ходит, и так видно — неподходящее

место. Август шел, бурьяны в рост человека.

Владыка говорит: «Здесь будет ваш храм!»

Думаю, какой может быть храм? Страшно смотреть.

Ужас...

Мой приезд с владыкой не остался без внимания

в нашей округе. Мне потом говорят: ну

ты даешь, Степановна, с митрополитом запросто

на его машине разъезжаешь, беседы ведешь,

руками размахиваешь, споришь! Дак, говорю,

старостиха как-никак.

Начали строить, узнали, на этом месте до

войны заклю ченных держ али, многих р асстреляли,

а когда в сорок втором завод начали

разворачивать рядом, лагерь куда-то перебазировали...

«Выходит, не случайно мы здесь

оказались, — сказал батюшка Евстафий, — Господь

для нас держал площадку, нам уготовил

на ней церковь строить в помин убиенных...»

Построили храм на пожертвования и своими

руками. Власти если и помогали, административным

ресурсом. Тоже неплохо. Батюшка

у нас мудрый. Какая власть ни есть — хорошая

или не очень, связь надо держать. Ну, не пошел

навстречу твоей просьбе начальник, фыркнул,

ты смирись, через некоторое время снова сделай

заход. Был анекдот. Мы уже освятили новый

храм. Он стоял на нужной высоте, а вокруг

низко. Вода со всех сторон к нам. Боря-прораб

пришел. «Надо, — говорит, — земли КамАЗов

пять привезти». У него сын тоже строитель, как

раз дом десятиэтажный закладывала его фирма,

копали котлован. Привезли оттуда пять машин.

Мы поднапряглись, лопатами разбросали, будто

и не засыпали. Добавили еще двадцать машин.

Яма и после этого ненамного уменьшилась.

Боря посмотрел-посмотрел, решил: возить

и возить. Пятьдесят КамАЗов приняли. В храм

не зайти, горы вокруг. Лопатами всем поселком

неделю разбрасывать. Мы с батюшкой применили

военную хитрость. Я звоню в районную

администрацию. Ой, спасибо, говорю, зе м

ли нам навозили, а то утонули бы в этом море

разливанном, со всей округи вода сбегала,

впору уток разводить. Теперь бы разровнять

эти Джомолунгмы и спланировать, батюшка,

говорю, растерялся, не знает, что делать — люди

в субботу придут на всенощную, у нас горы

вокруг церкви — не подобраться без вертолета.

На другом конце замешательство, дескать,

я что-то путаю, ничего они не возили. Я будто

не слышу, свое гну: спасибо вам, так помогли,

так выручили с землей. Теперь бы тракторок

какой разгрести, разровнять... Саженцы

сами посадим, благоустроим, а вот с землей

попробовали — лопатами не справимся... Прислали

трактор, три дня с утра до вечера работал.

За двенадцать лет дня не вспомню без батюшки.

С утра до вечера в храме. Нет, было...

Где-то недели за две до освящения храма слышу

— зовет из алтаря сына: «С аш а!» А голос неестественный.

Сердцем почувствовала, что-то

не так. Забегаю в алтарь, а батюшка весь в крови

лежит. Лицо все залито, и луж ица крови

рядом. Держит руку у лба. Я вскрикнула. Он

успокаивает: «С тепановна, норм ально-нормально».

Какой нормально! К ровь хлещ ет.

Я подумала, упал и всю голову разбил. И кона

забрызгана кровыо. Просит: «С аш у позови».

Сын тоже всю дорогу в храме работал. Батюшка

вставлял стекло, оно вырвалось из рук,

краем на лоб над переносицей... Я лед принесла,

приложили. Саш а предложил «скорую »

вызвать. Батю ш ка запретил. Глаза промыли

святой водой. Я поначалу перепугалась — глаза

кровыо залиты. Слава Богу, не повреж дены.

Потихоньку отвели батюшку к дивану. Как

стена бледный. Полежал, чуть отошел, сын домой

отвез. На следующий день только к вечеру

приехал. Слабый еще...

Крышу в самые морозы крыли. С утра за

лезут, только на обед спустятся, погрею тся

и опять до темноты. Батюшка даже колени обморозил...

Д а что там говорить... Н аним али

только на такие работы, где своими силами не

могли. Почти всю кладку сами штукатурили,

сами красили... С Божией помощью построили

такую красоту... Иногда самой не верится:

неужели осилили эту громадину...

Как хорошо, что Господь мне глаза вовремя

открыл. Страшно без Бога. Как маятник какой-то

болтаешься в тумане... Смысла нет, радости

нет...

Месяц назад в будний день мужчина пришел

в храм. Представился: профессиональный

художник, готов безвозмездно внести свою

лепту в роспись церкви. Самому под семьдесят,

дедушка, что там говорить, а купол на трехэтажной

высоте. Леса стоят, он забоялся: не

смогу залезть. Надо евангелистов рисовать, он

топчется внизу, чуть не плачет. Мужчины давай

придумывать люльку — доставлять иконописца

на верхотуру. Он все же насмелилея...

Мне говорит: «Помолитесь, Екатерина Степановна,

за меня, я совсем наивный в этом». Полез.

Сейчас смеется над своими страхами...

Я когда читаю Евангелие про расслабленных,

себя вспоминаю. Такая была и моя

участь — лежать без движения, парализованной...

Упала я в субботу, во вторник просыпаюсь,

рядом с кроватью тумбочка, будильник

на ней. Пузатенький, голубые бока, звонок никелированной

шляпкой сверху. Капризный

был, исправно ходил только в лежачем положении.

Поставишь на ножки, остановится

и ждет, когда тряхнешь и снова положишь. Л е

жа тикает, да громко так. Просыпаюсь, хватаю

будильник — половина восьм ого. Р аботали

с восьми. Соскакиваю с ужасом: опоздала! Р а

бота, как всегда, на первом месте. Посмотрела,

дети спят. Муж был в отпуске, что-то во д воре

делал, я ношусь по дому, вдруг вспомнила:

я ведь встать вчера не могла. И сторическим

воспоминаниям предаваться некогда, быстрей

надо собираться, сестра нагоняю даст за опоздание.

Оделась, что-то взяла из холодильника

на обед, побежала на автобусную остановку.

Без тени сомнения считала, на дворе понедельник.

На самом деле шел вторник. Как потом

говорила сестра, в понедельник она подумала,

у меня что-то с детьми, поэтому я не вышла.

Знала, я человек ответственный... Прибегаю, работали

на школе, штукатурили спортзал. Сестра

удивилась: «Пропащая заявилась, я и сегодня

тебя не ждала!» Начала рассказывать девчонкам

про чердак, полет на пол. Упала, говорю, разбилась

вдребезги — ходить не могла. Боль, говорю,

жуткая, парализованной лежала три дня. Р ассказываю,

а сама ведра хватаю, козлы двигаю,

залезаю... Они смотрят на «парализованную »,

которая за двоих шурует, и резвятся-веселятся,

будто я им кинокомедию рассказываю ... Б ри

гада хорошая была. Хохочут надо мной. П редставляеш

ь, говорят, что с тобой сегодня было

бы, упади на самом деле. Я злюсь, ведь не придумываю...

В обед сидим, снова начала рассказывать...

Они опять в смех. Я чуть не плачу от

обиды. Мужа, говорю, приведу в свидетели...

Вот такое чудо со мной произошло...

Храм построили, отслужили последнюю

литургию в старом, пришли в новый... Я батюшке

говорю: «Батюшка, теперь я спокойна —

отпоете меня здесь». — «Согласен, но сначала

высадим весной березки, сирень, яблоньки...

Территорию благоустроим, забор поставим, асфальт

положим, колокола повесим, детскую

площадку сделаем. Храм распишем. А как березки

подрастут, роща зашумит...» — «Все поняла,

— говорю, — умирать некогда...»

Алтарники

Год назад всплыл в памяти давний грех.

В двухтысячном году перевез отца из Ачинска

в Омск. В воскресенье делаю ремонт в его

квартире, звонок в дверь, открываю — подросток.

Представился детдомовцем и попросил

денег. Я молча закрыл дверь.

И еще один раз случилось подобное. С о

сед по площадке позже пояснил: в воскресенье

воспитанников детдома, что расположен неподалеку,

отпускают попрошайничать, кормежка

у них скудная. Получается — я отказал сироте.

Не исключено — просил на пиво, такое в детдомовской

среде имеет место быть, а если — на

кусок хлеба? Да хотя бы и на мороженое... Я отмахнулся,

не до тебя, мол... Сколько лет прошло,

прежде чем пробило до стыда. Покаялся на

исповеди, но нет-нет да вспомню...

В девяностые и нулевые годы детские дома

были переполнены, как после Великой Отечественной

войны... Недавно рассказала историю

пожилая женщина — Аза Ивановна. Она

из Никополя. Отец перед войной был директором

мельницы. На работу ездил через весь город

на трамвае. Тридцать седьмой год, заш ел

в трамвае разговор политической направленности,

отец бросил в запале: «Продали Россию».

В тот же день его забрали. Вместе с ним ехал

бухгалтер мельницы, он и донес. Сгинул человек,

как и не было. Ни сразу, ни многими годами

позлее не удалось леене узнать, где он и что

с ним. Бедовала она с тремя сыновьями, мал мала

меньше, и дочерыо, но держалась. Пережили

немецкую оккупацию. И все бы ничего, да

в сорок пятом осенью выселили из дома. В ы

несли вещи во двор... Идите, куда хотите. Это

был чисто украинский городской вариант —

несколько домов образуют закрытый дворик.

В том дворе жили украинцы, русские, евреи.

Вдруг появилась ушлая бабенка еврейской национальности,

фронтовичка, и потребовала себе

лсилье. Дескать, когда-то в этом дворе жили

ее родители. Добилась своего. Несколько ночей

провела семья под открытым небом. «Лежу, —

рассказывала Аза Ивановна, — небо звездноезвездное.

А ночи холодные уже. Утром, бывало,

тетя Рива позовет к себе, посилсу у них у печки,

погреюсь». М ать пошла на отчаянный шаг,

двух младших сыновей-подростков отвела на

вокзал. Научила подойти к милиционеру и сказать,

что родителей в войну потеряли. Н азваться

не своей фамилией, вымышленной — Ш евченко.

Издали наблюдала, как обратились дети

к милиционеру... Так спасла сыновей от голода.

Их отправили в детский дом в Херсон... Потом

пришлось приложить немало усилий, чтобы

забрать обратно, доказать, что это ее дети.

Стоит ли говорить, как болело сердце матери,

пока сыновья жили на стороне. За какие-то

несколько лет в ельцинской России, измордованной

социальными экспериментами и реформами,

возник доселе небывалый в пашем

отечестве феномен — в разы увеличилось количество

сирот при живых родителях. Беспробудно

пыощие мамы (но хорошо рожающие)

и папы, родители-наркоманы или отбы ваю

щие тюремные сроки... Увеличилось количество

женщин, бросающих детей в роддомах.

С первых дней жизни ребенок получает ж естокое

клеймо — отказник.

Однажды познакомили меня с женщиной,

которая несла послушание в детдоме. Пришла

в церковь в начале девяностых, энергичная по

натуре, проповедующая истину: «вера без дел

мертва», получила благословение от владыки

работать с детьми и работает с ними до сих пор.

«К ак радовались мы, — говорила с горечью,

— когда деток забирали за границу —

в Германию, СШ А... Прошло немало времени,

прежде чем узнали — это был бизнес, в котором

крутились миллионы. За каждого ребенка

платили иностранные дельцы своим подельникам

в России тысячи долларов. Система была

выстроена настолько мутно, что уже не найти

концов, где теперь наши детки? Куда попали

и где пропали? Могли на органы пустить,

могли попасть к извращенцам. Не являюсь поклонником

писательницы Людмилы Улицкой,

в ее прозе много от головы, но один рассказ

запал. Врач, человек в возрасте, женится на

больничной нянечке. Вовсе не она вы зы вала

у него мужской интерес, эта простушка на дух

не нужна была, его привлекал ее малолетний

сын, из которого задумал воспитать гомосексуального

партнера. И воспитал. Безбожный

ум способен на жуткий рационализм... Мы-то

считали: вот повезло деткам — из нашей нестабильности

их забираю т в благополучные

страны, обездоленным сироткам обеспечено

радостное детство и счастливое будущее. А они

могли оказаться в аду... Дай-то Бог, чтобы не

так получилось у них».

Детдому, где знакомая несла послушание,

повезло на директора, завуча, коллектив воспитателей.

Воврем я пришли православны е

активисты, построили и освятили домашнюю

церковь. Дети начали исповедоваться, причащаться...

Это не значит, все сразу сделалось

образцово-показательны м . О стались среди

воспитанников курящие, выпивающие... Б ы

ли и такие, кто потом перешел черту и оказался

в детской колонии... И все же многие дети

открыли для себя сторону жизни доселе неведомую,

прикоснулись к Православию, Господь

заронил в их души семена веры...

История каждого детдомовца обжигает душу:

с малых лет ребенок, как бы ни было хорошо

в детдоме, обречен на скорби одиночества,

отверженности. Разве может что-то заменить

музыку материнской речи, отцовское рукопожатие?

Разве существует в мире что-то более

теплое и светлое для него, чем уют полноценной

семьи? Как сломана жизнь, если, сколько

помнишь себя, нет рядом отца, нет матери. Они

живы, но не для тебя. В один момент обрушивается

на неокрепшую душу ребенка осознание

факта — ты не нужен родителям.

Святитель Иоанн, архиепископ Новгородский,

в непостижимо далеко отстоящем от нас

двенадцатом веке, обращаясь к духовенству

и клирикам своей епархии, писал: «...Н а кающихся

не налагайте тяжких епитимий... ведь

иго Христово должно быть легко...» В отношении

сирот призывал: «Н а сирот епитимий не

налагайте...»

Ниже привожу три рассказа о детях, на

которых святитель Иоанн просил не налагать

епитимий...

Отказник

Толя Провоторов был из отказников. Мать

решила удалить эту ошибочную страницу из

своей жизни. Когда носила ребенка, надеялась,

виновник беременности свяжет с ней жизнь,

но тот заявил, что «данная перспектива ему не

улыбается и вообще — у него уже есть семья».

Короткая строчка в документах Толи гласила:

мать отказалась от него в роддоме. До трех лет

местом проживания был дом малютки, затем

в числе двенадцати его «вы пускников» Толя

попал в детдом. Он и сам теперь не скажет, в какое

время сделал для себя открытие: есть в мире

мамы и папы, бабушки и дедушки, братья

и сестры. Ко многим из его окружения приходили

родственники, забирали к себе на воскресенье.

«Бы л дома», — хвастались они, вернувшись.

Это звучало абстрактно — «дом ». Там,

как рассказывали, можно хоть через пять минут

открывать холодильник, нырять в него за мороженым

или колбасой, можно щелкать пультом,

переключая телевизор с программы на программу.

В детдоме, что включат, то и смотри...

Толя, сколько помнит себя, ждал, а вдруг

и к нему кто-то придет...

Сам по себе он был такой, что грязь к нему

не прилипала. Ну, не прилипала, и все тут.

Детдомовская среда не самая нравственно чистая.

Осквернить уста матом, сказать похабное

о девчонках — это, пожалуй, самое безобидное.

Толя попал в хороший детдом. Но и здесь были

курящие, выпивающие, приворовывающие, те,

кто мог запросто убежать летом (и не только)

на пару-тройку дней, а то и неделю, проведя их

в вольном полете где-нибудь в дачном поселке.

«М ы с пяток дач бомбанули», — с гордостью

рассказывали потом такие герои. «Б ом бан ут»,

подкормятся из чужих холодильников, потянут

с дач предметы из цветного металла, сдадут —

вот и деньги на сигареты, пиво или слабоалкогольный

коктейль. Чем не жизнь — раздолье...

За кем-то потом приходила милиция...

Толя не хамил, не дерзил, не курил, не выпивал.

Его не могли соблазнить на побег. О ткуда

эта врожденная совестливость, порядочность

и четкое понимание, что такое хорош о, а куда

ступать ни в коем случае нельзя? Генетики скажут

— гены у ребенка здоровые, в роду нет потомков

с психологическим изъяном. Человек

православный предположит: гены генами, но

обязательно кто-то из родственников молится

за него, скорее всего — из умерших, кто перед

престолом Божьим пламенно просит за сиротинку,

потому лукавый и не в состоянии подобраться

к одинокой душе, она под защитой...

Был Толя из упрямых. Учеба не давалась

с лету. Приходилось корпеть, пятерки, может,

и не часто получал, но и двойки редко п оявлялись

в дневнике и тетрадях. Выражение «перебивался

с тройки на четверку» не совсем подходило

для него. Тройки были, но твердые, ближе

к четверке, чем к двойке. Что интересно, среди

сверстников, даже хулиганистых, пользовался

уважением. Не было, раз ты не такой как мы, то

держись, не выйдет чистеньким быть...

Толе нравилось ходить в церковь, быстро

освоился в алтаре, с удовольствием прислужи-

вал батюшке. Торжественно выходил в роли

свещеносца из алтаря, стоял, как в почетном

карауле. На крестных ходах батюшка всегда

поручал Толе нести запрестольный крест.

За лето перед девятым классом Толя вытянулся,

вырос сразу на четыре сантиметра,

раздался в плечах. Завуч, Галина Андреевна,

половину июля и весь август была в отпуске,

увидела воспитанника (он зашел к ней в кабинет),

всплеснула руками:

— Толя, неужели это ты? Высоченный-то

какой стал!

Толя засмущался. Он зашел к завучу за

ключом от домовой церкви, скоро должен был

приехать батюшка служить молебен на начало

учебного года...

Галина Андреевна предложила присесть.

Она всегда радовалась за Толю. Как бы хотелось,

чтобы такие воспитанники были нормой,

а не исключением...

— Толя, —обратилась к нему, —ты возьми

и попроси сегодня у Господа Бога, чтобы хорошо

сдать экзамены, устроиться в училище. Как

вы быстро растете, вот уже и ты на выходе.

Толя опустил голову, сказал в пол:

— Галина Андреевна, мне страшно уходить

из детского дома.

— Почему?

— Останусь совсем один.

Никогда так не говорил. Галина Андреевна

принялась взволнованно переубеждать, как это

один? Многие старшие ребята ходят в детский

дом и через десять лет после выпуска.

— Вы ведь наши, вы здесь вы росли, вас

здесь всегда ждут, мы вас любим, никто никогда

не выгонит...

Толя кивал головой:

— Галина Андреевна, я еще попрошу, чтобы

меня кто-нибудь из родных нашел. Хотя бы

кто-нибудь.

— Да, конечно, — сказала Галина Андреевна,

— обязательно попроси.

Сказала ради того, чтобы сказать. Она знала

больше Толи. Несколько раз социальные педагоги

подавали в розыск, пытались отыскать

Толину маму и взыскать с нее алименты, пусть

хоть мизерная будет отдача собственному ребенку

— у него появятся свои карманные деньги.

Розыск ничего не давал. Толе об этом не сообщали.

Н еож иданная откровен ность Т оли, его

«мне страшно уходить из детского дома» растревожила

Галину Андреевну:

— Толя, знаешь что, давай-ка мы сделаем

так: ты постараешься хорошо закончить девятый,

после него пойдешь не в училище, а в десятый

класс, окончишь у нас одиннадцать, а потом

можно в колледж поступить. Окрепнешь,

повзрослееш ь.

Галина Андреевна вышла из-за стола, обняла

воспитанника за плечи:

— Прорвемся, Толя!

Он закуси л губу, чтобы не расп лакаться...

Э то случилось ср азу после К рещ ен и я. П е

ред эти м груп п а стар ш и х р еб я т с б атю ш к о й ,

Толя среди них, ездили в Болы некулачье, в м о

настырь, на И ордань. О пы т крещ енского к у п а

ния у детдом овцев имелся, директор р азр е ш и

ла и на этот раз, хотя м ороз приж имал — минус

двадцать три. Вернулись возбуж денны е, сч астливы

е. Н и как не могли отойти от атм о сф еры

ни с чем не сравнимого праздника тела и духа.

Когда надо преодолеть себя, раздеться на м орозе,

войти в студеную воду, ощ утить всем телом

удар холодом, не выскочить обратно, а окунуться

три раза, осеняя себя крестны м знам ением

перед каж дым погружением. Т олько после этого

покинуть ледяную купель. И тогда сердце

победно колоти тся — п олучи лось! К ож а, р а

стираемая полотенцем, горит ж аром.

— Н ароду много, я, пока ж дал своей очереди,

замерз, — рассказы вал Галине Андреевне

Толя, — полез прямо в сланцах, первый раз окунулся,

вы ны риваю , а ноги оторвали сь от дна,

правый сланец слетел, но всплыл. Одна тетен ь

ка, человека за три до меня ныряла, у нее очки

слетели. П росила всех: «П оищ и те». К огда там

искать — холодно. А ветер еще...

Буквально через два дня к Галине А ндреевне

заш ла в кабинет социальный педагог:

— Галина А ндреевна, крепко си ди ш ь на

стуле?

— А что?

— Б ою сь, свал и ш ься!

— Ты давай не темни.

— Сейчас приходила родная сестра Толи

Провоторова.

— Как сестра? Какая сестра?

— По матери, конечно. Она его разыскивает.

Быстро разработали стратегию поведения,

сначала переговорить с сестрой, все выяснить,

Толе пока ни слова.

Сестра была на четыре года старше Толи,

до последнего времени ведать не ведала о родном

брате. Все началось с того, что пришла ей

в голову мысль привести в порядок семейную

документацию. Всевозможные свидетельства,

аттестаты, справки лежали навалом в коробке

из-под обуви. Хоть и жили вдвоем с мамой,

бумаг накопилось с верхом, если что — сразу

не отыщешь нужный документ. Посему решила

поработать семейным делопроизводителем:

потратить часик-другой, разложить содержимое

коробки в файл-папки, чтобы в случае чего

не перебирать сверху донизу, не копаться,

а цивилизованно открыл, взял, и вопрос решен

за полминутки. В одну папку сложить свои документы,

в другую — мамины, третья — архивная,

поместить мамин комсомольский билет, бабушкино

свидетельство о браке (бабушка давно

умерла), мамин студенческий билет... Н ачала

сортировать содержимое коробки. П олюбовалась

маминым аттестатом зрелости, без единой

тройки, а в него было вложено свидетельство

об окончании восьмого класса, оно вообще наполовину

в пятерках. Мама, конечно, умница.

И вдруг наткнулась на странный документ.

Листок бумаги был вложен в старый конверт

без марки. М аминым почерком, крупными

округлыми буквами написано, что такого-то

числа, такого-то года пишущая отказывается

от мальчика, которого родила с таким-то весом

и таким-то ростом. Подпись, дата. Тут же

отметка, что написано в двух экземплярах. О т

казное письмо.

Один экземпляр пошел в Толино дело, на

второй наткнулась сестра через пятнадцать лет

после рождения брата.

Первым импульсом было тут же звонить матери,

она работала в книжном магазине. Сдержалась,

принялась бросать документы обратно

в коробку, настроение делопроизводителя разом

улетучилось.

Мать разрыдалась, увидев отказное письмо

в руках у дочери. Стала оправдываться: не хотела

говорить, не хотела обременять дочь этой

проблемой. Так получилось в жизни, не могла

она взять этого ребенка, двоих бы не подняла.

М аксималистка дочь бросила: «В ас бабушка

троих одна подняла!» — «А куда ей было деться,

если муж умер. И время было другое!» —

«При чем здесь это, он один на всем белом свете

при живой матери и сестре!» — «Государство

не даст пропасть». — «Как его зовут хоть?» —

«О ткуда я зн аю ?» — «Т ы его родила и все?!

Ни разу не поинтересовалась?» — «А что делать,

если отказалась?» — «Н у, ты, мама, отмачиваешь

корки!»

Повздорили мама с дочерью, поговорили

на повышенных тонах, поплакали, обнявшись.

Дочь решила искать брата. И нашла, детдом оказался

в двадцати минутах езды на автобусе.

Толя вошел в кабинет к Галине Андреевне,

от него пахло морозом, снегом. Только что у них

закончился урок физкультуры, бегали на лыжах.

— Что я тебе скажу, дорогой мой Толя.

— Что?

— А вот что — надо тебе срочно заказывать

благодарственный молебен.

— Почему?

— Потому, что у тебя нашлись мама и сестра.

Толя смотрел непонимающе. Какая сестра?

Какая мама? Откуда?

— А где они раньше были?

— Толя, всякое в жизни бывает, не нам судить.

Ты вон какой хороший получился. Это

ведь твоей мамы закваска, ее гены. О на будет

тобой гордиться! На все воля Божья — ты

обратился к Нему, попросил, Он услышал твою

просьбу... Мы разговаривали с тобой об этом

в конце августа, каких-то полгода прошло... Значит,

так надо, вы нужны с мамой друг другу...

Встретился Толя с сестрой через два дня

тут же в кабинете Галины Андреевны. Сестра

расплакалась, обняла Толю. Он лее не знал, как

себя вести, стоял столбиком. О на чуть вы ш е

брата. Светлы е волосы до плеч, ш ирокое лицо,

радость в серых глазах. Галина Андреевна

отметила: у обоих высокий лоб, одинаковые

надбровные дуги, и вообще очень схожи верхними

половинами лица, а вот разрез рта, губы

— разные.

Сестра не могла наглядеться на брата, гладила

его по голове. Не привыкш ий к неж ностям,

он старался незаметно отстраниться.

В ближайшее воскресенье взяла брата на

побывку домой...

Когда бы ни спрашивала Галина Андреевна

Толю о матери, он светлел лицом, улыбался.

Был счастлив — мама нашлась, у него есть мама.

Только родственными душами они не стали.

Ни разу мама не приехала за Толей в детдом,

всегда брала сестра. Она приезжала после

девятого класса на выпускной к брату.

Толя окончил десять классов в детдоме,

а в одиннадцатый не пошел, тяжело давалась

ему программа, решил, что колледж не для него.

Окончил училище, начал работать на станции

техобслуживания автомобилей, получил

как сирота квартиру, призвали в армию. Сестра

ездила на принятие присяги. Найдя Толю, обрела

она родного брата. А вот контакт у матери

с сыном так и не возник. Вину ли она свою

настолько чувствует, что не может пересилить

себя, или неприязнь к Толиному отцу передалась

на подсознательном уровне на сына?..

Цветочек-огонечек

Завуч Галина Андреевна звала Лену «Ц веточек-огонечек».

Идеальная девочка. Таких

круглых отличниц за всю историю детдома было

всего ничего. Детки умные не редкость, да

начальную школу он или она на пятерки окончит,

потом съезжает на четверки, а то и хуже.

Лена с первого класса чистая отличница без

всяких натягов. Во всех кружках она лучшая,

на всех смотрах и фестивалях звезда.

Ни одного занятия в воскресной школе не

пропускала. Алтарницей девочка быть не может,

Лене батюшка дал послушание на служ

бах следить за подсвечниками, вовремя гасить

догорающие свечи, ставить новые. М альчишке

поручи, не удержится — свечи начнет тушить,

втыкая огнем в подсвечник, или пальцы

сажей испачкает, соседа мазанет по щеке

или шее. Лена относилась к послушанию самым

серьезным образом. На крестных ходах

всегда шла с иконой Ксении Петербургской.

В храме было две иконы блаженной. Одна висела

на стене, вторая, небольшая, стояла среди

других святых (Иоанн Кронштадтский, Лука

Войно-Ясенецкий, блаженная М атрона...) на

полочке у южной стены. Когда приезжал владыка,

Лене поручали вручать цветы, говорить

приветствия. Владыка звал ее: «О, наша отличница!»

В планах на ее будущее не было других

вариантов: Лена после девятого класса идет

в десятый-одиниадцатый, а потом прямой путь

в институт. В восьмом классе Лена подумывала

о педагогическом, хотела выучиться на психолога,

а потом в детдоме работать.

Учителя в школе не могли нарадоваться —

«вот бы все, как Л ена». На сотню домаш них

детей одного такого не всегда сыщешь, здесь

детдомовец. Воспитатели старались премию ей

при случае через спонсоров организовать, всячески

поддерживали. «Раз Бог ум дал, — повторяли,

— учись, Леночка. А мы поможем, ходатайство

напишем в институт...»

Старшие сестры Лены тоже прошли через

детдом, но учебой не отличались. Мама у Л е

ны была из болящих — пила горькую. На этой

разлюли малина почве не обременяла себя постоянством

в отношениях с противоположным

полом — детей рожала от кого придется.

Случилось это летом после восьмого класса

— Лена вдруг пропала. В детдоме ЧП. Одну

ночь нет, вторую. Воспитатели в шоке. В милиции

посмеивались: не впервой ваши девочки

убегают, бывало и в пятнадцать лет рожали. Это

не тот случай, возмущались воспитатели, такой

девочки и не вспомнишь в нашей истории.

Но случай оказался тем самым. Нашли Л е

ну в войсковой части.

«С ры в по голове прошел, — сделал не совсем

в медицинских терминах заключение детдомовский

психолог, — таблеток от этого нет.

Кризис возраста, перестройка организма».

У теш и л , что назы вается, доктор.

Вчерашняя отличница еле-еле окончила девятый

класс. Год был для воспитателей кош

марным. Лена терялась, два раза подавали в розыск.

Находили в притонах, войсковых частях.

Наконец учебный год закончился. С грехом пополам

Лену устроили в училище на повара. Ничему

путному научиться не успела, забеременела,

родила. Была надежда — это остановит.

Галина Андреевна пыталась достучаться: только

не отказывайся от ребенка, будем всячески

помогать. Ты ведь знаешь, что такое детдом.

Не бросай дите на чужих людей. Согласилась.

Но вскоре жизнь опять покатилась в пьяном

угаре. Лишили материнских прав. Первого родила

в шестнадцать лет, второго — в восемнадцать,

сразу оставила в доме малютки. И от третьего

отказалась.

...Галина Андреевна в первые секунды не

узнала ее, когда в тот майский день, постучавшись,

Лена вошла в кабинет. Понятно, уже не

девочка, было ей двадцать пять, но на вид — далеко

за тридцать. Часть зубов потеряна, отечное

лицо, тусклые волосы, потухший взгляд.

— Садись, — предложила Галина Андреевна.

— Можно зайти в нашу церковь? — попросила

Лена.

Они прошли по длинному коридору, Галина

Андреевна ключом открыла дверь, окна

в церкви были расположены так, что солнце

освещ ало их во второй половине дня, а пока

стоял полумрак. Лена подошла к иконе Ксении

Петербургской, висевшей на северной стене.

Галина А ндреевна присела на скам ы о

у входа. На всякий случай. В алтаре были дорогие

чаша, дискос, ложица. Целая история,

как их приобретали. Поначалу хотели обойтись

скромным вариантом. Но нашелся спонсор...

Решили, нет, пусть у детей все будет красиво.

Заказали в Москву...

Лена, не перекрестившись, припала к иконе,

замерла, плечи ее задрожали... Галине Андреевне

стало неловко за себя, свои опасения,

поднялась со скамьи и вышла в вестибюль.

Лена пробыла в церкви минут десять, Галина

Андреевна ждала ее у окна. За стеклом разгорался

весенний день. Хороший, ясный, красивый.

Ж иви да радуйся.

— Галина Андреевна, — раздалось за спиной.

— Я все.

Галина Андреевна открывала дверь своего

кабинета, когда Лена произнесла тихим голосом:

— Хочу детей своих вернуть. Помогите,

пожалуйста.

Галина Андреевна открыла окно, пахнуло

весенним воздухом, прошла за стол.

— Лена, ты посмотри на себя в зеркало, —

подняла глаза к бывшей воспитаннице, — ты

понимаешь, о чем ты просишь?

— Понимаю.

— Ну что ты стоиш ь? Садись уже.

Л ена села на краешек стула.

— Не поможете?

— Ты бы знала, как я радовалась за тебя,

Бог дал такой ум, такие способности. Восхищ а

лась тобой, любила тебя, как никого другого...

— Я знаю...

— Сколько я билась со своей дочерью, чтобы

училась хорошо... Не все ей давалось... С тавила

тебя в пример, вот человек обездоленный,

фактически без родителей, но мало того, что умница

— трудяга... Ты же... да что там говорить...

— Не поможете?

— Я тебе приведу не один пример, когда

детей обнадежат, возьмут... Какая травм а ребенку,

когда приемные родители через годдругой

отказываются, вдвойне больнее, если

родных родителей во второй раз лиш аю т родительских

прав. Что я тебе рассказы ваю , ты

росла с такими детьми и лучше меня знаеш ь,

что значит мечтать о своем доме, своих родителях...

— Знаю. Не поможете?

— Витя Самородов так и пошел по тю рьмам...

Ты бы видела, как он радовался, когда

мать забирала его... Не мог сдерж аться от

счастья, все повторял: «Я теперь с м ам о й !»

М ама через полгода запила, потом загр ем е

ла в тюрьму...

Лена так и сидела на краешке стула, см о

трела в пол, уставшая, потерянная...

Ожил телефон на столе, Галина Андреевна

подняла трубку, попросила перезвонить минут

через пятнадцать...

— Лена, будь я уверена, горы бы для тебя

свернула.

— Галина Андреевна, мне кажется, все эти

девять-десять лет не я была, другой человек.

Н акосячила столько, на десятерых хватит...

Вдруг как прозрение — у меня ведь дети. Х ватит

моей мамы-кукушки... Не пыо, отшила всех

друзей-приятелей-собутылышков. Помогите,

кто кроме вас поможет.

Лена бухнулась на колени.

Галина Андреевна выскочила из-за стола,

рывком (весу осталось всего ничего) подняла

воспитанницу, женщины обнялись, захлюпали

носами...

— Давай договоримся так, — Галина Андреевна

вернулась на свое место, достала платочек,

вытерла глаза, на ткани остался след от

туши, — я тебе помогу, буду помогать, но при

первом подозрении о несерьезности твоих намерений

стану защищать твоих детей, а не тебя.

Договорились?

— Я решила твердо. На работу уже устроилась.

Первый плюс при восстановлении Лены

в родительских правах был в том, что за ней

была закреплена жилплощадь в квартире матери.

М ать уже умерла, по суду Лена обрела

жилье, значит, есть куда брать детей. Второй

положительный фактор — президент проводил

политику возвращения детей из детских

домой в родные семьи, а также определение их

к приемным родителям. Галина Андреевна помогла

Лене собрать нужные справки: с работы,

от участкового —что гражданка ведет нормальный

образ жизни...

«Конечно, помогали, — рассказывала Галина

Андреевна, — помогали восстанавливать родительские

права, продуктами. Работает Лена

на двух работах. Пить не пьет. Пока ничего. Как

дальше будет — время покажет. А детки у нее

хорошие. Особенно старшая девчушка. Вылитая

Лена. Память феноменальная. Книжки запоминает

с лету от корки до корки. В первом

классе лучшая ученица. Такая же, как Лена, будет

чистая отличница».

И ведь подкинул мне бес (а кто же ещ е?)

мыслишку на этих словах: «Интересно, а мама

у Лены тоже училась отлично?»

Принц на белом коне

Рассказ завуча Галины Андреевны

Артем попал к нам в дошкольную группу

в четыре годика. Мама получила первый срок,

а родственников, чтобы взять мальчишку, никого.

Ни бабушки, ни дедушки. Отец — лихой

молодец. Мама, надо понимать, предполагала,

кто родитель, знал ли он о своем чаде — сомневаюсь.

Сидела мама за наркотики.

З а красивым словом, что с зоны Артему

в письмах присылала, в карман не лезла. Уж такие

теплые, такие обнадеживающие были весточки

от нее... Пока не умел, воспитатели ему читали,

потом сам. Мама срок отсидела, пришла

в детдом. Громкая, пальцы веером. Артем в третьем

классе учился. Каких-то сладостей привезла,

нашумела: «Ты мой родной, ты мой любимый!

Ты мой принц на белом коне. Никого здесь не

слушай! Я тебя заберу! Будем жить лучше всех!»

Наобещала, в голову вбила: «Детский дом

ваш — непонятно что, здесь жить не будешь!

Потерпи, обживусь на воле и заберу!»

Ребенок со страшной силой ждет! Как не

ждать, раз мама обещает. Ее месяц нет, другой.

По отчеству Артем со слов матери был записан

Степановичем. Хотя скорее отец Вазген

или Артавазд, чем Степан. Артем горячий, от

горшка два вершка, — начал дерзить воспитателям:

«Д а что вы тут заставляете. М ама меня

заберет!»

М ама недолго на свободе обреталась, снова

попалась на наркотиках, схлопотала второй

срок. Еще та была штучка. Пишет Артему, что

она не виновата, нехорошие люди подставили.

Стародавняя зековская песня. Опять полетели

в детдом письма: «Ты мой принц! Ты мой луч

света! Ты у меня самый родной!» Наставления

материнские дает: будь сильным, обижать себя

не позволяй, если что — сразу сдачи! Спуску

никому не давай! Будешь слабаком — заклюют!

Откровенно внедряла злость. Он маму слушается,

начал агрессию проявлять, кулачки в ход

пускать. Тогда удалось его успокоить. 11одрос,

в классе шестом стал алтарником. Их несколько

человек было. Кто-то через месяц отошел,

Артем с удовольствием на службе помогал

батюшке Павлу. И обязательно старался его

встретить, на крыльце подождет, сумку с облачением

подхватит. Артем симпатичным рос —

черные вьющиеся волосы, серо-зеленые глаза,

рослый, подвижный... Если не агрессирует —

добрый, предупредительный парнишка, не нарадуешься

на ребенка...

Мать второй срок отсидела, перед окончанием

звонит: «Позовите моего сына». Начало

мая, Артем седьмой класс заканчивал, прибежал

ко мне в кабинет, схватил трубку: «Мама,

когда уже приедешь?» Ей остался месяц с хвостиком.

Она ему: «Да ты моя радость, да ты мое

солнце...» Е1аобещала с три короба: сразу оформит

на него документы... Он трубку положил,

лицо светится, счастливый: «М ама скоро заберет

меня! Поедем на море!»

Настало лето, она освободилась, звонит

Артему: «Жди, приеду». И пропала. Он ко мне

в кабинет по пять раз на дню заглядывает: «М а

ма не звонила?» Всем растрезвонил: «М ама железно

заберет, я для нее самый-самый...» Мамы

и след простыл, ни слуху ни духу, ни звонка, ни

весточки... От безысходности Артема понесло.

«Вы прягся», чуть что — в драку... По натуре

отчаянный... Из него поперла грубость, дерзость.

Воспитатель приходит: не могу, делайте,

что хотите, стал неуправляемым. С детьми

дерется, с воспитателями не разговаривает:

«Не нужны вы мне, мама меня заберет». В церковь

перестал ходить: «Я в это не верю! Я за нее

столько молился!» Жестким сделался, злым.

Потом на мать стал агрессировать: «Да пошла

она! Наобещала и слиняла!»

Нарубил, наломал дров на каникулах, начался

учебный год, в школе такая же песня —

одно замечание за другим. Матерится, дерется.

Перестал соблюдать режим дня. Оторвался

мальчишка. Не знаю, что делать? Младшей дочери

говорю: «Артем испортился окончательно.

Насколько нравился мне раньше, настолько

пугает сейчас». Вика его знала, она часто приходила

в детдом на праздники, ездила с нами

в паломничества. Послушала мои сетования

и предлагает: «Мама, пригласи его к нам». Думаю,

почему бы нет.

— Артем, —зову, —поехали ко мне домой.

Мы с Викой будем пироги стряпать.

Он насторожился, смотрит исподлобья, как

запуганный зверек:

— А это удобно?

Я тогда грустное открытие сделала. Казалось,

за двадцать три года изучила детдомовские

особенности...

Приехали к нам. Вика у меня щебетунья...

Сто слов в минуту... Артема в оборот взяла, еще

за стол не сели, она ему уже нарассказы вала,

что и как у нее в школе. Поели, пошли в комнату,

Вика достала альбомы, она летом ездила

в Питер, меня подзывает: «М ама, посмотри...»

Я: «Ой, а где мои очки?» Артем говорит: «Они

в столовке лежат». Мы с Викой переглянулись.

Сразу даже не поняли, где это? А все предельно

просто — он никогда не был в квартире, не

знает, как что называется. Для него помещение,

где едят, — столовая. Вика ему: «Артем, это называется

кухня». Он виновато заулыбался...

После того визита стал немного мягче, перестал

мне огрызаться. «У вас так хорошо дома...»

— признался. Передо мной дилемма: приручать

ребенка не могу, я ведь в свою семыо его

не возьму, и оттолкнуть нельзя. Решила, буду

изредка брать. С месяц прошло, еще раз взяли,

потом сам приехал. Я ему говорю:

— В воскресенье скажи воспитателю, пусть

выдаст справку, отпустит тебя, на автобусе сам

приедешь.

Сказала номер автобуса. Он приехал, разувается,

а кроссовки вот-вот развалятся. Говорю:

— Пойдем-ка в магазин, новые купим.

У нас рядом недорогой магазин.

— Выбирай, — говорю.

— А у меня нет денег.

— Разве я у тебя деньги просила? Нет. Зн а

чит, выбирай и все.

— Я буду летом работать и отдам.

— Договорились.

Хорошо, думаю, надо мотивировать, чтобы

была ответственность.

Попросила его, чтобы в детдоме не говорил,

что бывает у нас.

— Мы тебя берем, — говорю, — чтобы у тебя

было представление, что такое дом.

Пообещал. Терпел одно время, а хочется

сказать, как же — никто из детдома не ходит

ко мне, а вот он... В конце концов не вы держал.

Воспитательнице вылепил: «М не ничего

не будет, я к Галине Андреевне домой хожу».

Н ачал спекулировать моим расположением.

Ах ты, думаю, врунишка, договорились ведь...

Вызываю:

— Артем, давай условимся, ты можешь говорить,

что ходишь ко мне домой, но не играй

на этом, ты не являешься особенным ребенком,

отвечаешь за свои поступки также, как остальные

ребята. Не подводи меня.

Кивает головой:

— Ладно, я понял.

П арнишка умный. Окончил девять классов,

поступил в колледж, что далеко не каждому

наш ему выпускнику по силам. Его после

первого курса выгнали. Приходит как побитый:

— У меня проблемы.

— Что такое?

— Опоздал на занятия, начали ругать, я не

выдержал, сматерился.

«С м атери л ся» — это мягко сказано, послал

преподавателя на три веселые буквы. Для

начала повоспитывала Артема. Забыл, говорю,

как сам был скор на расправу, если кто оскорбительное

в твой адрес пустит. Почему преподаватель

должен терпеть твои веселые буквы?

Он институт окончил, вас оболтусов уму-разуму

учит, ты против него никто и сбоку бантик,

а уже лезешь в бутылку. Артем виновато соглашается

со мной. И ведь учился не последним

учеником. Без двоек.

Поехала в колледж, попыталась погасить

конфликт. Куда там, насолил так, что слушать

не захотели. Настроились бесповоротно отчислять,

дескать, натерпелись от вашего воспитанника.

Дерзит, дерется, еще и на мат в общении

с преподавателями перешел. Через месяц ему

восемнадцать исполнится — тут же с ним распрощаемся.

Не дите уже, вон как на преподавателей

заворачивать научился в вашем детдоме...

Обжегся Артем, думал, с ним как в д е тд о м е

нянчиться будут. Давай, говорю, начинать с нуля

— выбирай, куда пойдешь учиться? Устроился

в училище на дизайнера. Год без проблем

отучился, приходит ко мне — просит с работой

помочь. Как раз лето, мы отправляем детей на

отдых. Предлагаю ему в лагерь вожатым.

— Буду, —говорю, — за тебя ходатайствовать,

но знай, поставят на наши отряды, очень

прошу — не подведи меня.

— Да чтобы я вас подвел! У меня кроме

вас никого нет.

Маму вспоминать перестал. Пыталась убедить,

надо дать ей шанс. Всякое в жизни бывает.

Кто-то осознает свою ответственность

в двадцать лет, кто-то в сорок, а бывает —только

под старость. Все равно ты ее сын, она помнит

тебя. Молись за ее здоровье, проси у Бога

милости к ней...

Она однажды позвонила. В своем ключе.

Дескать, нахожусь в Новосибирске, скоро приеду.

И опять пропала. Жила в порочном круге:

отсидит, выйдет и снова хватается распространять

наркотики — деньги быстрые, легкие, горбатиться

не надо. Зато и сроки быстрые.

Однажды затронули с Артемом тему матери,

он признался:

— Галина Андреевна, поверьте, мне уже

все равно: приедет, не приедет. Я так ее ждал,

так надеялся. Сколько раз после отбоя лягу

и представляю: она приезжает в детдом, забирает

меня, мы с ней идем по улице... А сейчас

все перегорело. Не верю ничему.

— Неужели, — спрашиваю, — мама не говорила

про бабушку, дедушку, отца?

Ничего она ему не говорила. Там справка из

загса форма 25 — «со слов матери», отец юридически

отсутствует. Таких детей особенно жалко,

они в никуда уходят из детдома.

Закончилось лето, я из отпуска выхожу, не

успела в кабинет зайти, в коридоре воспитатель

останавливает: «Галина Андреевна, а вы знаете

— Артем Степанович такой молодец». Я тупо

смотрю на нее: «Кто такой Артем Степанович,

при чем здесь я ?» — «Болотов». Вон оно что.

Артем приходит через день:

— Галина Андреевна, вам за меня не стыдно?

— Артем, ты даже представить себе не можешь,

как ты меня обрадовал!

Отправляя его в лагерь, зная его горячую

кровь, предупреждала:

— Ты идешь вожатым, ты как педагог не

должен оскорблять детей. Скорострельные подзатыльники

—не метод. Пусть пацаненок напакостил,

а ты разъясни словами, чтобы дошло,

чтобы он не обозлился.

— Я постараюсь, — пообещал.

И ведь постарался. Два сезона подряд отработал,

грамоту вручили. Спрашиваю:

— Артем, ты что грамоту не принес, не показал

мне, чтобы я лишний раз порадовалась.

Засмущался:

— Да ладно, че там.

Сам гордый, что не подвел меня...

В октябре приходит, рассказывает, устроился

грузчиком, да что-то не то, не п р ави т

ся... Снова попросил помочь с работой. У ж е

взрослый парень, красиво сложен. У нас как

раз освобождалось место младшего педагога.

Дежурство с семи вечера до двенадцати ночи.

И потом с шести до восьми утра — за подъем

отвечает. Ставка. Спрашиваю:

— С огласен ? В день деж урства м ож но

у нас ночевать.

— Вы мне так доверяете?

— Артем, — говорю, — уже не одна я, за тебя

воспитатели сказали «за». Сам себя показал.

Начал работать. Дети его уважают, воспитатели

не нарадуются, спрашивают: Артем на

празднике работает? Нам с ним легче.

Дай-то Бог, чтобы у него дальше все хорошо

сложилось. Артема я очень люблю. Он как

блудный сын из притчи. Почти потеряла его.

Ведь запросто при его агрессии могло сорвать

крышу. Б лизок был к этому. Темперамент —

огонь. Сколько говорила ему: нельзя защититься

от всех кулаками. Ничего не понимал, боялась

— сядет мальчишка. Близок был к этому.

Бог миловал. Сейчас приходит в детдом, чувствует,

его уважаю т и любят. Степенность появилась.

М альчишкой шагом не ходил, все бегом.

Сейчас но коридору идет, красивый, уверенный

в себе молодой человек. Давно ли воспитатели

говорили ему в лицо: скорее бы выпустить тебя,

детдом вздохнет спокойно, и не приходи потом,

на порог не пустим. Столько нагадил и напакостил.

Однажды была у нас минутка откровенности,

он сказал мне: «М не ведь никогда не

простят». После лагеря признался: «В оспитатели

у нас золотые, были дети, воспитатели из

других детских домов, нет — у нас золотые...»

На службах в нашей церкви если бывает,

только на деж урстве со своими детьми. В оспитатели

зачастую деток в церковь приведут,

а сами уходят. Артем остается. Спросила его:

«А в городе ходишь в церковь?» Ыет, не ходит.

Наверное, не наступило его время... Столкнулся

однажды с батюшкой, который у нас служил,

хороший батюшка, Артем в нем души не чаял,

в алтаре помогал. Бежал на службу, пока не отрубило:

«Н е верю! Никого там нет!»

— Узнал меня, — рассказывал Артем, — обрадовался,

расцеловались. Звал в свою церковь.

Приходи, говорит, помогать будешь. Ему хористы

нужны, чтецы.

— А ты? — спрашиваю.

— Куда я деток дену? Они ведь ждут меня.

Неб\)рановс1(ая

т ё т ^1 Н

а д я

Прекрасно помню ощущения, испытанные

много лет назад в церкви. У стремлённое вы

соко под купол пространство заполнял голос

чтеца. Н апевный, торж ественный, одинокий.

В левом углу от иконостаса располагался отгороженный

высоким киотом закуток для клироса,

слова исходили оттуда. Каждое из них,

п рои зн есён н ое си льн ы м ж енским голосом ,

прож ивало свою короткую воздуш ную жизнь,

продолжая ранее прозвучавш ее, прокладывая

дорогу следующему. Слова складывались в музыку

текста. Непонятный церковнославянский

язы к притягивал, заставлял прислуш иваться,

вслуш иваться. Он искал во мне, в моей пам я

ти подспудно скрытое, искал то, что я никогда

не знал, не учил, но что было. Он пробивался

к струнам , которы е никогда не звучали, пы

тался дотянуться до них, коснуться, заставить

вздрогнуть, проявиться. Будоражил. Волновал.

С к о л ько п рош ло врем ени, преж де чем

м у зы к а ц ерковн ославян ского я зы к а начала

обретать для меня смысл. С лова стали находить

свои струны, вы страивать свои образы.

С той поры вызывает досаду чтение блеклое,

бледное, без внутреннего напряжения, когда

глаза чтеца, выполняя урок, скользят по тексту,

он озвучивается равнодушно, а не «со умилением

и сокрушенным сердцем».

Эта церковь хоть и была на окраине города,

славилась хором. «О н настолько хорош, —

обронил не без скепсиса в голосе знакомый, —

что в какие-то моменты отвлекает от службы».

Что тут возразишь, разве — нестройный ещё

более уводит от молитвы. Обиходный хор этой

церкви, что пел на левом клиросе, тоже имел

свою особенность. Пели, читали исключительно

бабушки. Тот же скептик, посетовавший на

отвлекающую красоту хора, клирошан охарактеризовал:

«Н аш и небурановские бабуш ки».

За год до этого сельский удмуртский ансамбль

«Бурановские бабуш ки» произвёл фурор на

заорганизованном «Евровидении», лихо утёр

нос отлакированной, причёсанной под глобализацией

назначенные стандарты попсе. Первое

место бабушкам дать не могли по определению

— себя не уважать. А не дать хотя бы

второе было нельзя. Возрастной интервал «небурановских

бабушек» клироса начинался на

отметке пятьдесят пять (кто-то возразит: какая

это бабуш ка?), заканчивался на цифре восемьдесят

восемь (думаю, здесь спорить никто

не будет). Восьм идесятивосьм илетняя тётя

Вера, как и ещё три её подруги, вели клиросный

стаж с советских времён. Отдали церкви

добрую часть жизни. Не все уже с хорошей

дикцией —с зубами проблемы, точнее — с их

отсутствием. Голос у тёти Веры ещё сильный,

тексты песнопений знает наизусть, да и весь

чин службы давным-давно вошёл в неё намертво.

Но пение звучало искушающе. Во всяком

случае — для меня. Уверен, когда-то пела тётя

Вера безупречно, читала —от зубов отскакивало,

но их некомплектность с годами достигла

такого уровня, что не всё получалось гладко

даже с пением, про чтение и говорить не стоит.

Тон на клиросе задавала тётя Катя. Читала

уверенно, громко, интонационно, призывно

впечатывала слова в уши прихожан. Остальные

бабушки с большим или меньшим успехом копировали

её.

Надо отметить, дело своё клирошане знали,

настоятелю храма особых хлопот не доставляли.

Только если вдруг заболевали все

разом. Чего практически не бывало. Одно могло

заставить остаться дома — болезнь, да и то

в случае, когда валила с ног неподъёмно. Хоть

ползком, но шли в церковь. Знали — это радикальное

целительное средство.

Тётя Надя, Надежда Николаевна, о которой

речь пойдёт ниже, признается в разговоре:

«У меня метастазы в горле. В церкви читаю,

всё хорошо, домой прихожу, голос гаснет, бывает,

с мужем не могу поговорить».

Читала тётя Надя профессионально. С пониманием

того, что стоит за каждым словом, каждой

фразой. Читала, как последний раз в жизни.

Выпевала каждую букву молитв, псалмов.

Ни за что ни подумаешь: проблемы с горлом,

да не просто проблемы — онкология. Тётя Н а

дя относилась к среднему поколению бабушек

с клироса. Было ей шестьдесят пять лет от роду.

Перед тем как нас познакомили, мне в общих

чертах рассказали о тёте Наде. Без малого

тридцать лет онкобольная, на инвалидности,

двадцать пять лет назад перенесла слож нейшую

операцию. И ещё в характеристике присутствовало

— духовное чадо известного старца.

Назову его батюшкой Симеоном.

Представили меня тёте Наде в воскресенье

после литургии, она легко согласилась на разговор.

Не буду приписывать заслугу исключительно

себе, среди наших общих знакомых был уважаемый

человек, терапевт, лечащий врач тёти

Нади. Мы договорились с тётей Надей обстоятельно

побеседовать через три дня, в четверг, после

акафиста святителю Николаю Чудотворцу.

То воскресенье выпало на 1 сентября. Дело

происходило в южных краях, казалось —

осень ещё далеко. Мало ли что появились ж ёлтые

листья на деревьях и случаются туманы по

утрам, днём солнце жаром заливает город, вода

в лимане тёплая, значит, лето продолжается

— покупаемся, понежимся в ласковы х небесны

х лучах. О днако в понедельник вдруг

непривычно похолодало. К четвергу исчезли

с городских улиц женщины в открытых лёгких

платьях, мужчины в рубашках с коротким рукавом

и шортах. Замелькали пиджаки, ветровки,

куртки, а то и плащи. На акафист в церкви

собралось человек двадцать пять. За исключением

парня, припадающего на одну ногу, —

женщины. Тётя Надя весь акафист стояла на

коленях. Потом скажет, старается всегда вот

так —коленопреклонённо, правда, всё сложнее

становится. Одно время вообще не могла. «Гепатит

С, — объяснит мне, — по ногам ударил».

Маленькая, в длинной куртке, светлый платочек.

После акафиста батюшка служил панихиду,

её я пропустил, был разговор с ещё одним

прихожанином храма. Сидели мы в церковном

дворе, я основательно продрог в лёгкой ветровке.

Поэтому выбрал для беседы с тётей Надей

храм. Мы расположились у западной стены, где

стоял ряд кресел с откидными сиденьями, такими

оснащали когда-то кинотеатры. Ровным

тихим голосом (нет службы, но всё равно) тётя

Надя повела рассказ о себе...

В тридцать семь лет мне ставят диагноз: онкология.

Я — заведующая продовольственной

базой. В советские времена нужный всем, уважаемый

человек. Звонки из высоких инстанций

— горком, райком. «Надежда Николаевна,

вся надежда на вас, помогайте, встречаем гостей

из столицы, надо всё самое лучшее, нельзя ударить

лицом в грязь...» Хороший муж, два сына

растут, мама рядом. Всё замечательно. И вдруг

опухоль головного мозга. Беда обрушилась разом.

Не могу понять, что со мной — плохо и плохо.

Списывала на усталость, переутомление. Накануне

серьёзная проверка прошла, ревизия.

Думаю, надо с доктором (не проблема была попасть

к хорошему специалисту) посоветоваться

— на какой курорт лучше съездить. Доктор

посмотрел, послушал, сдала анализы... Успеш

ная молодая женщина получает инвалидность.

Не боялась, работая начальником, заходить

в церковь. Редко, очень редко, но бывала. О бязательно

на Пасху куличи святить. Это закон.

М ама недалеко от меня жила. Если она хорошо

себя чувствовала — вдвоём ходили, нет —

я одна. Поминая отца, тоже шли в церковь. Был

военным, полковником, в шестьдесят седьмом

году убили... Что произошло, так и не сказали.

Возвращ ался из командировки на поезде, нашли

в купе с простреленной головой... О тпевали

мы его заочно. Каждый год, поминая, зак а

зывали панихиды.

Не ш арахалась церкви, но чтобы пойти

в воскресенье службу отстоять — нет. Н астоятелем

нашего храма был тогда отец Борис, во

дворе нашей церкви его могила. Хороший батюшка.

Изредка звонил мне на базу: «Надежда

Н иколаевна, надо то-то и то-то, см ож еш ь?»

Всегда выручала. Пришлёт уборщицу, затарю

ей сумку. Отец Борис неподалёку от нас жил,

как ни встретимся, обязательно спросит: «К огда

начнёшь в церковь ходить?» Я отшучивалась.

До той поры, пока инвалидность не дали. Вот

когда зачастила в церковь. Приду, а мне плохо.

Сознание теряла, падала. Батюшку Бориса

просила помолиться за меня. Пошла первый раз

на исповедь, он говорит: «Надя, повенчайся, ты

же не венчанная с мужем живёшь. Вот повенчаешься,

тогда будем разговаривать по-другому».

Мужу передала его слова. «Пойдём, — прошу, —

раз так надо, потерпи. Не болела бы — не просила.

Сам видишь, какая стала». Володя не отказал,

чтобы нет и точка, но и не согласился сразу.

«Денег, — говорит, — заработаю». Посчитал, раз

венчание, то нужно, как на свадьбу, во всём новом:

ему костюм и всё остальное, мне — платье,

туфли. Через полгода повенчались.

Время идёт, мне хуже и хуже. Поехала в Киев.

Профессор даёт заключение: «Помочь вам

может только операция». У меня день рождения

двадцать второго июня, операцию назначили

именно на двадцать второе. Муж приехал,

профессору сказал о совпадении, тот предложил

перенести: «Н ет проблем, сделаем через

неделю, в следующий четверг». Володя пересказал

его слова, всё-таки лучше не в день рожденья.

Я профессору: «Н е надо ничего переносить

— как наметили первоначально, так

и делайте». Врачей всё время просила, мужу

несколько раз наказывала и перед операцией,

когда уже накололи препаратами, просила его

проследить, чтобы крестик не снимали. Когда

забирали в операционную, он умолял: «Крестик

не снимайте, я вас прошу, она так в Бога верит».

Девять часов шла операция, делали трепанацию

черепа. Опухоль с одной стороны убрали,

с другой осталась. Четырнадцать суток не

приходила в сознание. После операции профессор

Володе сказал: «Что тебе здесь сидеть,

езжай домой, у тебя ведь работа».

Володя столько сил на меня полож ил,

столько вынес. В церковь недавно тоже стал

ходить. Не в наш храм. Говорю ему:

— Пришёл бы послушал, как пою, читаю.

— Тебя и дома слышу.

Скованно чувствует себя в нашей церкви.

Не говорит, но вижу. Поэтому выбрал другой

храм. Не остановило, что ехать с пересадкой.

Там тоже хороший батюшка, отец Николай.

Когда леж ала после операции, Володя

каждый день звонил профессору, спрашивал:

пришла ли в сознание? Ему уклончиво отвечают.

Запаниковал — что-то случилось, а врачи

скрывают. Примчался... Тоже не ближний

свет — ночь на поезде. Наконец прихожу в сознание,

батюшки-светы — ничего не пойму? Где

я? Кто передо мной? Муж, дети, мама — никого

не узнавала. Профессор успокаивает их: многому

ей придётся заново учиться, процесс восстановления

долгий. Мужу пришлось наслушаться

в тот период от людей, каждый ведь всё знает:

раз не соображает, значит, не все дома у неё, значит,

всю-то оставшуюся жизнь такая «с приветиком»

будет. Почти год лежала в клинике.

Училась ходить, говорить. Домой своим

ходом приехала. Не сказать, что слова из меня

безостановочно выскакивали, но разговаривала.

Дальш е сама виновата. Нельзя было

есть острое, тяжёлую пищу. Сотрудники с базы

приходят — деликатесы, угощения. Н атащили

всего. Ко мне подчинённые хорошо относились.

«Надежда Николаевна, поешьте хоть

чуть-чуть». Конфеты запрещали врачи — ела.

Пирожное с жадностью... Так по всему соскучилась.

По обычной пище. Даже выпила немного

коньяка, ну глоточек какой-то. Профессор

предупреждал — нельзя. Думала: та, у врачей

всегда нельзя. Ведь нормально себя чувствую.

Хотелось поскорее стать полноценным человеком.

Со мной приступ. Серёдка горит. Страшная

боль. Руки, ноги ледяные, а серёдка горит

нестерпимым огнём. Кричу криком: «Ой, спасите!»

На «скорой» в больницу, а там со мной, как

с отработанным материалом, положили в палату

для умирающих. Поставили на мне крест.

Прошу: «Переведите в другую палату, я нормальная,

умирать не собираюсь». Никто не слушает:

«Твоё место здесь». Один врач нашёлся,

тихонько мне: «Тётя Надя, я ничего не говорил,

но вы зайдите к заведующему в кабинет, сядьте

и скажите: не уйду, пока не переведёте в нормальную

палату». Так и сделала. Заведующий

орёт: «И дите на своё место». — «Н и за что, —

говорю, — не уйду от вас, пока не переведёте!»

Перевели. Начали капельницы ставить, лечить,

два месяца продержали, а потом маму вы зы вают,

Володя в командировку уехал, и говорят:

«Забирайте домой. Пусть дома умирает, не жилец».

И вправду, руки и ноги как не свои стали,

ходить не могу. Володя приехал, позвонил

профессору. Тот говорит: «Лежать не давайте.

Её может спасти только движение. Покормили

утром, одевайте и на улицу». Володя: «К а

кой ходить? Она труп!» Профессор: «Держите

её по бокам, сзади, хоть ноги переставляйте, но

должна ходить». Мама нашла хорошую массажистку.

Денег не жалели. Зима была. Н есм о

тря на холод, меня два раза в день, утром и вечером,

одевали и выводили на улицу. Пошла...

Летом приковыляла в церковь. С тала по

воскресеньям, праздникам ходить на службы.

Не регулярно, когда приду, а когда утром проснусь,

вроде бы слабость... А, думаю, в другой

раз... Отец Борис спросит при встрече: «К уда

пропала, раба Бож ья?» — «Болела», — оправдаюсь.

«В от и помолилась бы», — скажет. Так

прожила несколько лет. Вдруг отнялась речь.

Ни с того ни с сего утром просыпаюсь и — немая.

Тык-мык, не могу слова сказать... Слышу

отлично... Руками показываю Вове — нет язы

ка. Он тож е в панике — куда кидаться? П роф

ессору п озвонил, тот говорит, это за щ е м

ление... П оехала на обследование в клинику

к профессору, и неудачно — у них диагностическое

оборудование сломалось... Назначил какие-то

лекарства...

Год общалась со всеми записками... Потом

в церкви услышала: в Почаеве, в лавре, есть пещера

И ова Почаевского, маленькая-маленькая,

проход узенький, надо пролезть в ту пещерку,

помолиться, вроде Бог помогает. Но это,

пояснили, здоровому человеку по силам, куда

в моём состоянии соваться. Думаю, здоровому

зачем лезть, мне как раз и надо в первую голову.

Подобралась группа паломников в Почаев

от нашей церкви. Меня не берут. Дорога длинная,

ночь на автобусе. Кому хочется лишнюю

обузу на себя взваливать, волокиту с больным.

Пишу отцу Борису: «Возьмите. Мне обязательно

надо». Благословил.

В лавру приехали. Прежде чем в пещеру

лезть, надо исповедоваться. Подхожу к монаху,

заранее заготовила записку: «Раба Божия

Надежда. Говорить не могу, голос пропал год

назад, слышу хорошо». Он кивнул. Подала листок

с грехами. Исповедовал. Я всюду с блокнотом

ходила. Пишу: «Батю ш ка, прошу благословения

в пещеру Иова Почаевского». Он

благословил с наставлением: «Будьте смелее,

свечка может погаснуть, не пугайтесь темноты,

на ощупь с молитвой». Предупредил, очередь

выстраивается большая, и все боятся: «Кто первый?

Кто первый?» Поэтому лучше сразу, не

ждать, не томиться.

Т ак и получилось. Прихожу, народу полным-полно.

Все стоят, как приклеенные. Запиской

спрашиваю: «Почему не движемся?» О т

вечают: никто не решается. Мне терять нечего.

Пишу: «Я — первая». Пропустили. Перекрестилась.

Полезла. Темнота кромешная. На ощупь

нашла икону. Просила: «Господи, милостивый,

верни мне речь! Верни! Всё для Тебя буду делать.

Ни одной службы не пропущу. Буду славить

Тебя, служить Тебе, как могу, что надо

в церкви — буду делать, не считаясь ни с чем».

Плакала, молилась...

Полезла обратно и потеряла сознание. На

такой случай люди специальные. Посветили,

где я пропала? Почему затихла? Видят, без движения.

Вытащили. Водой умывали, нашатырём

приводили в чувство. Очухалась. В о звр ащ а

лись домой в ночь. У меня рвота, понос. Всю

дорогу промучилась. Перед людьми стыдно, то

и дело прошу остановиться. Рано утром попала

домой. Из меня льётся и льётся. Я на унитазе,

муж с тазиком передо мной, ругается: «Н е надо

было ездить! Говорил тебе! Не послуш алась!»

Всё из меня вы ш ло, и я уснула б есп р о

будно. Трупом упала. День сплю, ночь. Сутки

проходят, не просыпаюсь. Вторые идут, я т а

кая же... Володя забеспокоился, врача вы звал.

Врач хороший, наш знакомый, посмотрел. «О на

живая, — говорит, не тормошите, не будите.

Стревожите, как бы хуже не было». А я сплю.

М уж думает, надо вы зы вать сына из армии.

Умрёт мама, а он не попрощается. Коля приехал,

мама лежит непонятно какая. Он: «М а

ма, мамочка, что с тобой? Я к тебе приехал!»

Я сразу проснулась: «Ой, Коля!»

Представляете, год немтырём жила, слова

не могла произнести, вдруг заговорила. Обнимаю:

«Сынок, дорогой...» Говорю-говорю. Володя

обрадовался и разволновался: «Надя, ты

меньше пока разговаривай. Сдерживай себя.

Помолчи! Может, нельзя так сразу. Поговорила

немного и отдохни! Береги себя».

В другом конце храма, у алтаря, громко заработал

пылесос. Крупная в синем рабочем халате

женщина чистила ковёр на амвоне. Прошёл

мимо нас батюшка Владимир. Лет тридцати пяти,

высокий, стройный, подвижный...

Накануне я был в гостях у товарища и узнал,

что у него за год, прошедший с нашей последней

встречи, произошли серьёзные изменения

— они с женой ушли к протестантам. Не

сказать, что навалились на меня в миссионерском

порыве, но не могли не удариться в апологетику.

Защ ищ ая свой выбор, повторяли

заученное: Библию, дескать, православные не

знают и не хотят изучать, молятся-де на доски,

священники сплошь стяжатели, развратники...

«Есть, конечно, хорошие, — чуть согласились

на мои возражения, — но очень мало». Я сразу

вспомнил отца Владимира. Лично его не знал,

но со слов прихожан церкви, мнению которых

доверял, проникся уважением к настоятелю .

Был он из тех, кто служит...

В отце Владимире сочетались стремительность

при ходьбе, свойственная человеку его

конституции, и плавность, неторопливость движений,

округлость жестов во время службы.

Умилила картина, когда после проповеди батюшка

напрестольный крест взял в левую руку,

в правую — кисточку. Рука с крестом плыла через

головы уже приложившихся к нему к губам

прихожанина из очереди, плавный, благословляющий

наклон головы в его сторону, плавный

поворот к подставившему лоб для помазания.

Крест, помазуя (по себе знаю ), батю ш ка ставил

щедрый, вертикальная перекладина заходит

на нос, горизонтальная — через весь лоб

над бровями.

Пройдя мимо нас, батюшка обернулся, напомнил

тёте Наде, что завтра отпевание в двенадцать

часов, она кивнула: «Н е заб ы л а», —

и продолжила рассказ.

Зря Володя беспокоился, речь не пропала.

Разговариваю, будто ничего не было. Господу

пообещала в пещере в церковь ходить — хожу.

Учусь молиться, прошу послушания посильные.

А сил-то нет. Опухоль никуда из головы

не делась. Профессор говорил, что со временем

нужна вторая операция. Страшно. Первый раз

не знала ничего, тут такое перенесла... Год проходит,

другой, пятый... В нашу церковь ходила

Мария, дочь у неё сильно болела. Мария засобиралась

к батюшке Симеону в монастырь, позвала

за компанию. Рассказала о старце — сильно

помогает людям, к нему со всех концов люди

едут... Володе сказала, он плечами пожал, знает,

бесполезно отговаривать. Мария женщина

предприимчивая, предлагает по пути к батюшке

заехать ещё и к экстрасенсу. Старец старцем,

почему заодно не воспользоваться модным целителем.

Я, грешная, согласилась.

Экстрасенса того по телевизору показывали,

интервью у него брали, он даже устраивал

сеансы лечения по телевизору. Известный, но

мне не очень хотелось. Говорю: «Маша, мы с тобой

к батюшке Симеону собрались, зачем в кучу

всё сваливать». Не сказать, что я была такая

правильная и просвещённая, считала: к батюшке,

так к батюшке. Это как за двумя зайцами...

К экстрасенсу, в конце концов, можно и в другой

раз — специально.

Мария гнёт своё: быть рядом и не заехать,

дескать, люди хвалят. Уговорила. Что сразу не

понравилось — принимает чуть ли не на помойке.

Здание профессионально-технического училища,

в нём офис экстрасенса. Вход со двора,

мимо мусорных баков идём, они переполненные,

загажено. Люди водичку мимо всего этого

заряжать несут, соль. Он заряжает, некоторым

траву даёт. Дошла моя очередь, говорит:

— В от что ты приш ла? Ты же мне не веришь!

Не веришь?

— Не верю, — говорю.

Он глядит прямо в глаза и усмехается:

— А ведь тебе операция предстоит.

Думаю: «О ткуда зн ает? П олучается, не

просто так, что-то соображает».

Он дальше усмехаться:

— Даже скажу, когда операцию делать, какие

для тебя благоприятные дни.

Этого я не хотела.

— Нет-нет, — отказываюсь, — не надо ничего

говорить!

Не послушался. Н азвал три или четыре

дня, мол, они наилучшие для операции.

Мария вышла от экстрасенса довольная:

«Хорош о, что заехали, он мне травку для Т а

нечки дал».

Наконец добрались с ней до монастыря. С о

стояние у меня — только бы не упасть прилюдно.

Паломников к отцу Симеону толпа. Перед

обедом, сразу как приехали, встали в хвост очереди.

Час, другой стоим, третий, вот уже десять

вечера, а народу полно — явно не дойдёт наша

очередь. Значит, завтра снова день стоять. Выходит

келейник, объявляет: «Батю ш ка зовёт всех

разом». Кое-кто зароптал, дескать, не хочу, чтобы

другие слышали моё сокровенное. Мария тоже

заворчала: у неё личное... Мне скрывать нечего,

могу при всех рассказывать. Недовольных

вроде много, а повалили в келыо, чуть не давка

на входе. Я со своей расторопностью оказалась

последней. К косяку притулилась, тяжело на ногах

стоять. При моём полутораметровом росте

из-за людей батюшку не вижу. Он спрашивает:

— Что ты там подпёрла двери? Ну-ка иди

сюда.

Ему тут же пояснили, что я из последних,

стою в соответствии со своей очередью. Нам

даже в келье почитаемого старца надо права

качать. Батюшка говорит:

— А у меня будет первая.

Подошла к нему, глянула, у него с ног течёт.

Сидит на одном кресле, ноги в носках на другом,

до колен открыты, икры сплошь в мокрых

ранках, язвочках. Диабет. Я на коленочки упала

перед ним.

Он говорит:

— Тебя ведь Надей зовут?

Думаю: «Откуда знает?»

— Надя, — киваю.

Продолжает:

— Ты очень сильно болеешь и куда-то уже

ходила?

Снова удивилась.

— Ты не печися, — говорит, — я про тебя

всё знаю. Хочешь, сейчас расскажу?

Одно сказал, другое.

— Тебе этот вчера насоветовал делать операцию.

Собираешься слушать его — езжай.

— Не знаю, — говорю, — батюшка, что делать?

Плохо мне. Помолитесь за меня.

— Ты вторую операцию не выдержишь.

Хочешь на операционном столе остаться, соглашайся.

Но подумай за своих детей, они ещё

не определённые.

Записал меня в духовные чада. Я ему:

— Батюшка, я за вас буду молиться всю

жизнь.

Он спросил:

— Надя, сколько ты хочешь пожить?

У меня внучка маленькая была. Говорю:

— Лет пять бы ещё, внучке всего три годика,

хоть немного её в церковь поводить, поучить.

— Что так мало? Будешь молиться, жить

с верой, проживешь больше. Прославляй Бога.

В церкви пой, читай.

— Не умею, —говорю, —церковнославянский

не знаю.

— Бог поможет, проси, чтобы открыл глаза.

По словам батюшки Симеона я не пошла

на вторую операцию.

— Будешь прославлять Бога, — сказал, —

всё будет хорошо, если нарушишь обещание,

Бог накажет за всё. Надо терпеть. Бери пример

с меня, видишь какой. Но каждый день литургию

служу, вас принимаю. Терпи, Надя, на Бога

не ропщи. А мы с тобой ещё встретимся, попомни

моё слово.

После батюшки Симеона начала на все службы

ходить. К клиросу прибилась, стала петь.

Слух у меня есть. В детстве два года училась на

аккордеоне. Регент наш, Екатерина Андреевна,

на день рождения Псалтирь подарила. На церковнославянском.

Поначалу ничего не понимала,

ничегошеньки. Помолюсь, как научила Екатерина

Андреевна, и читаю с грехом пополам.

В одно прекрасное время открываю, и так легко

пошло, всё понятно стало. Как ребёнок, который

все буквы выучил, а складывать в слова не может,

не получается и всё тут, родители быотсябыотся...

Но вдруг в один момент пошло как по

маслу. Мне лет семь понадобилось, прежде чем

открылось. Все эти годы пела на клиросе, а читала

плохо. Сколько Екатерина Андреевна мучилась

со мной. Ругала — не так слово скажу, не

так ударение поставлю. Я чуть не плачу: не могу

ничего. Она требовала тренироваться дома,

читать и читать. Сейчас уже младшую внучку

научила. Старш ая, старшего сына дочь, замуж

вышла, венчали в нашей церкви, младшенькая,

младшего сына, в седьмой класс пошла.

Пятнадцать лет у батюшки Симеона не была.

В этом году в Великий пост собралась. Уже

метастазы в горле. В церкви читаю, пою — нормально,

домой приду — тяжело говорить. Приехала

к батюшке, захож у в келыо. Перед ним

две толстые книги, из одной в другую переписы

вает. В книгах духовны е чада. Кто-то уже

умер... Он корректирует записи... Та самая келлия

у батюшки, что в прошлый раз. Я только

на порог ступила, голову поднял:

— Ой, Надя приехала.

«Глянь-ка, - думаю, - почти пятнадцать

лет миновало, а помнит».

Спрашивает:

— Что, плохо стало?

— Плохо, — говорю, — очень плохо.

— Я тебе говорил, что всё равно приедешь.

А я вспоминаю тебя.

Сам а себе думаю: «К ак мож ет помнить,

столько лет прошло?»

Он улыбается:

— Ты за меня не печися, я всё знаю и чад

своих никогда не забываю. А ты-то вспоминала

меня?

— Ой, батюшка, — говорю, — каждый день.

Проживу день, вечером молюсь, тебя всегда

вспоминаю.

Спросила его, как тут удерж иш ься: осталось

ли у меня время ещё пож ить? Он опять

заулыбался... До того родной, до того близкий...

Говорит:

— Меньше осталось, чем с той встречи, но

пож ивёш ь ещё, славя Бога. Благодари Его за

всё. Он милостивый. Видиш ь, как болею. Но

только что из И ерусалима прилетел. Ты, Н а

дя, не вбивай себе в голову, что у тебя болячка

неизлечимая, что плохо совсем, хоть лож ись

в гроб и помирай. Да, болячка, а ты исповедуйся

и причащайся, поменьше таблеток...

У меня и сахар высокий, и давление скачет.

В рач хорош ий, наш а прихож анка Анна В л а

димировна. Она, как ни приду, навыписывает:

«Вы, Надежда Николаевна, без этих таблеток

не сможете». Как тут быть?

Прощалась с батюшкой Симеоном, он благословил

в дорогу и говорит:

— Ты ещё в этом году приедешь ко мне.

— Наверное, —говорю, —не получится.

— Получится, получится.

Звонила на прошлой неделе в монастырь,

келейник сказал, батюшка только что отбыл,

вернётся через полтора месяца. Наметила в конце

октября или в первых числах ноября поехать.

Кто знает, может, больше не придётся...

Мы вышли из церкви, холодный откровенно

осенний ветер гнал по асфальту жухлые листья

ореха. Не потеплело, наоборот, воздух стал

плотнее, студёнее. Небо закрыли хмурые тучи,

предвестники дождя.

Расстались на перекрёстке. Низко поклонились

друг другу. Я поспешил в свою сторону,

сделал шагов пять, остановился и посмотрел

вослед тёте Наде. Она медленным шагом

шла по обочине пустой дороги, пролегающей

вдоль домов частного сектора. Мыслил я отнюдь

не оригинально. Вспомнился ветхозаветный

Иов... Конечно, были в её жизни грехи.

Но за что так-то? Четыре года назад похоронила

младшего сына... Иов, считая себя безгрешным

(не запятнался ни одним смертным

грехом), пытался выяснить у Бога: за что? За

что такая кара? Многие годы Бог щедро награждал

изобилием и вдруг ни с того ни с сего

отнял у праведника детей, скот, богатство,

здоровье. Сидит Иов на земле в гнойных ранах...

За что? Дабы глубже понял Бога? Горячее

понёс в себе? Пострадал не только за себя,

но и за других? Тётя Надя, будучи у отца С и

меона во второй раз, спросила: «Батю ш ка, за

что мне столько?» — «Л мне? — показал на свои

ноги старец. — Ведь не последний грешник. За

бабушек, дедушек... Незаслуженные скорби —

тоже ведь Божия милость»...

Тётя Надя уходила всё дальше и дальше...

Сегодня вечером и завтра утром ей читать

Псалтирь над покойником. Завтр а вечерняя

служба, в субботу литургия и вечерня, в воскресенье

литургия... Поделилась со мной, что

очень хочет, чтобы младшая внучка причастилась

в воскресенье, именины у неё...

Поклонный крест

В церковь начала ходить поздно — на пепсин.

Появились новые знакомые, начали агитировать

в паломнические поездки. Какие, говорю,

поездки, здоровья совсем нет. Муж у меня,

Борис Петрович, дай Бог каждой такого, но любит

заковыристые выражения, наподобие «не

лезь в бутылку», «не возникай»... Знает, что как

учительница не одобряю словечки, засоряющие

русский язык, поэтому употребляет нарочно,

когда нотацию мне читает, в его понимании

так убедительнее.

Стоило заикнуться, вот бы поехать, сразу

полез в бутылку: «Головой-то думай! У тебя

давление зашкаливает! Инсультнёт по дороге,

и получай Борис Петрович колоду! С инсультом

каждая минута на вес золота... Дома, случись

что, я тебя в охапку и скачками в больничку,

а крякнешься в деревне или по дороге

в степи! Суши вёсла, сливай воду... Пока то да сё,

и у меня на руках вместо дорогой жены семьдесят

пять килограммов неподвижной красоты».

В Великий п остя решилась. В Серебряное.

Н а один день. М уж долго «к и п я ти л ся», « п у

зы р и л ся » и «возн и к ал ». Его слуш ать, так си

ди возле него, как на привязи, и жди и н сульта.

Н а самом деле, что тут такого — утром туда,

после трапезы домой. М есто богатое источниками,

в одном повыш енная концентрация ж е

леза, в другом — серебра... Всё в окрестн остях

села. Говорят, батю ш ка Василий однажды грибы

собирал и наткнулся на н еи звестн ы й ему

источник. Место красивейшее, вода чистейш ая.

Километрах в шести от села. Вернулся домой,

облачился и пошёл освящ ать находку. Рядом

с селом ещё раньше освятил несколько источников

— окунайтесь, люди добрые, крепчайте

душой и телом.

Погружение в источник я сразу исклю чила

из плана паломничества. Вода ледяная, жарким

летом температура пять градусов, холодной весной

подавно теплее не будет. Рубаха для окунания

в купель у меня имелась. П одарочная,

подруга на Рож дество преподнесла с у сл о в и

ем — в Крещ ение обновлю . Я дум ать боялась

в И ордань на И ртыше погружаться. Рубаха без

дви ж ения, ни разу не исп ользован н ая, л е ж а

ла в комоде. В С еребряное тож е брать не стала

— зач ем ?

П осле литурги и батю ш ка В аси лий о б ъ я

вил: пойдём крестн ы м ходом у стан авл и в а ть

поклонны й крест. В пику наэлектризованны м

сектантам . В наш ей области они устроили пуп

Земли. Постановили, что в деревне Окунёво —

ни больше ни меньше как этот самый пуп. Энергетический

центр. Со всех губерний валом валят

к нему заряжаться... В один год даже конец

света назначали, слетались в Окунёво для спасения

от всемирного катаклизма... С концом

света обошлось, не состоялось ожидаемое мероприятие,

теперь просто бесовствуют в Окунёво.

Как солнышко пригреет, снег сойдёт, начинают

подтягиваться, а уж летом каких только

не встретишь мастей со всех волостей — бабаджисты,

экстрасенсы, язычники... Испоганили

деревню. Сестра в М уромцево живёт, ездили

к ней, ну и в Окунёво заглядывали... Как в былые

времена, не поедешь туда в тишине побыть,

окрестностями полюбоваться.

Л адно бы, только в О кунёво колотили

в свои барабаны, нет, неймётся на одном месте,

надо обязательно вширь распространяться.

Причём норовят со своей заразой, где красиво...

Серебряное с источниками тоже покоя не даёт,

на самом высоченном месте за селом надумали

установить своё капище. Понятно для чего —

нечисть притягивать. Опережая одержимых,

батю ш ка Василий заказал поклонный крест

и подгадал поставить его в поклонную неделю

Великого поста, пока сектанты ждут тепла.

С хоругвями, иконами крестный ход пошёл

к горе. Крест нёс крупный, сильный мужчина,

тоже паломник. Никому не отдавал (так рассказывали

очевидцы — я-то сама мало что видела),

отказывался от помощи и подмены. Мне досталась

икона первоверховного апостола Петра.

Старинная, из дореволюционных...

Поначалу двигалась я бодренько. Ш агаю

и радуюсь, хождение пешком для меня проблема,

от дома до рынка километра не будет, пока

дойду, несколько раз остановлюсь — воздуха

не хватает... Целая история с таблетками... Тут

иду себе с апостолом Петром, никакого задыхания...

Хор поёт, мы, паломники, тоже по мере

сил и возможностей. Хорошо... Однако вскоре

пыл мой улетучился. С каждым шагом начала

отставать. Задыхаюсь, ноги ватные, еле-еле

душа в теле. Не будь в руках икона, развернулась

бы в церковь. Останавливала мысль: апостол

Петр сколько претерпел во славу Божию!

Камнями его побивали, в тюрьму сажали, вниз

головой на кресте распяли. Я и сама Петровна.

Отец в войну погиб. Младший брат тоже Пётр.

Папа его на руках подержать не успел, мама на

сносях была, когда на фронт ушёл. Брат окончил

семь классов и пошёл работать: «Ты , сестра,

учись, помогу». Я в институт поступила.

Никогда не забуду, приехал ко мне, заходим

в обувной магазин. Там туфли стоят. Бесподобные.

Но цена... Он говорит: «Всё — берём!» Какое

это было счастье! И вещь красивая, и брата

подарок. Все годы, что училась, поддерживал

деньгами, продуктами. Свёкор у меня тож е

Пётр. Как и папа, фронтовик, вернулся без руки.

Исключительной души был человек.

Крестный ход всё дальше и дальше, я одна

плетусь по пустой дороге... Из села выбрела

к развалинам храма в честь Петра и Павла.

Место исключительное. Возвышенность. Внизу

шагах в двухстах речка Серебрянка, справа

вдали Иртыш крутой поворот делает... Ещё

правее и ближе та самая гора резко возвышается,

на которую крест поклонный батюшка решил

установить. Много раз в Серебряное после

того ездила... Летом на Петра и Павла от останков

церкви куда глаз хватит зелень заречных

далей, над головой синева, подбеленная облаками,

жаркий ветер лицо овевает, Серебрянка

вдоль заросших берегов... Зимой — поля снежные

сверкают...

Ничего этого в тот первый приезд не увидела...

Дорога раскисшая под ногами, снег редкий

сыплет, ветер пронизывающий... Ш аг сделаю

— передохну, прошепчу: «Апостол Пётр,

помоги дойти!» Ещё шаг ступлю...

Установку креста не застала. В подробностях

рассказала о ней Ирина, в автобусе рядом

сидели. Март, земля как камень, подождать бы

по-хорошему тепла, так ведь бесноватые со своим

капищем поганым могут опередить. Батюшка

Василий распорядился хору не умолкая петь

для вдохновения копателей. Хор поёт, женщины-паломницы

подпевают, мужчины сражаются

с промёрзшей землёй — быот твердь ломом,

°Р У Д У ю т лопатами... Хор весь репертуар исполнил,

батюшка благословил повторить — ломы

и лопаты не достигли нужной глубины. Уж если

ставить крест, так на века. Хор, звонким искусством

поддерж ивая копателей, ещ ё раз пропел

всё, что хорошо знал и что не очень. Кто-то

предложил перейти на светские песни о Родине.

«Ты, Россия моя, золотые края. Ты, Россия,

родная, заветная...» Патриотические тоже на два

раза прошли... Ж енщины самозабвенно поют,

мужчины упорно копают, а я одна-одинёшенька

иду своим крестным ходом. Упаду, думаю, так,

значит, Богу угодно даровать смерть с иконой

в руках... Апостола Петра прошу: прости, если

уроню твой образ посреди дороги, не донесу до

победы... Перед мужем мысленно извиняюсь: не

серчай, дорогой мой Борис Петрович, такая уж

тебе непутёвая супруга досталась...

Не заслужила я Божьей милости соверш ая

крестоходский подвиг скончаться — доплелась

до креста. Как раз когда к нему приклады вался

последний паломник. К рест вели чествен

но возвышался навстречу всем ветрам и бесовским

козням! «...И расточатся враз и Его, и да

бежат от лица Его ненавидящие Его...» П оцеловала

крест, посмотрела с высоченной горы на

близлежащ ие окрестности, отды ш алась и пошла

с крестным ходом обратно.

Кстати, в тот день сподобилась причаститься.

Значит, с утра ни маковой росинки во рту, думала

(так все мы, паломники, предполагали) потрапезничать

сразу после литургии, да батюшка

предложил сначала крест установить. Сделать

дело, а уж потом... Кстати, трапеза была на славу,

батюшкины помощницы расстарались: подали

суп с белыми грибами, картошку под грибным

соусом, пирожки с капустой... Один минус —

не поздний завтрак получился, а ранний ужин.

Пока крестным ходом шли, пока с землёй промёрзшей

бились, пока крест устанавливали —

не один час ушёл. Но и после водружения креста

к трапезе не пригласили, батюшка Василий

высказал инициативу, откладывающую трапезу,

дескать, проще сначала к источнику сходить,

это совсем рядом, а уже потом, не торопясь, выполнив

все дела, сесть за стол...

Народ от креста направился вниз... Я поддалась

общему настрою, не сказать, обрела второе

дыхание, однако ноги веселей запередвигала.

Смертные мысли, что одолевали по пути к вершине,

забылись. Победа вселила уверенность...

Подошли к источнику. Снежок с неба падает, на

воду смотреть холодно. Народ в возбуждении,

мужчины в одну сторону, женщины в другую

раздевалку пошли. Стою и завидую, кому здоровье

позволяет... Одна выходит в белой рубашке

с крестом на спине, вторая... И вдруг выплывает

красотка в раздельном купальнике. Бабёнка,

лет под сорок... Я опешила — это лее недопустимо!

В святой источник с голым животом! Только

так осулсдающе подумала, кто-то вслух поддерлсал:

что ж она так-то? Но батюшка Василий

не стал чинить препятствия. Великодушно объявил,

что мулечины сейчас окунутся и уйдут,

а женщины могут купаться в любом виде. Тутто

я и осмелела. Муж бы сказал, цитируя знакомого

татарина: всю наглость потеряла... Мысленно

себя оглядела, интимный наряд оценила.

Всё беленькое, чистенькое. И пошла в раздевалку

— где наша не пропадала...

Не помню, как вошла, как погрузилась в купель.

Холодно было или очень даже холодно —

не скажу. Зато никогда не забуду, вынырнула,

а дыхания нет. Вообще никакого. Перехватило.

За поручни вцепилась, пытаюсь вдох сделать

— бесполезно... В нашей группе две певчие

из Николо-Игнатьевской церкви ездили,

они у края стоят в рубашках, своей очереди дожидаются,

закричали мне: три раза надо, три!

Я и сама знаю, да воздуха бы глотнуть... А клапана

перекрыты. Значит, думаю, назначено

скончаться на этом святом месте. Перекрестилась

и второй раз ушла в источник с головой,

чтобы перед смертью ни один бес не угнездился

на макушке. Выныриваю, ничего не поменялось

в организме, та же канитель — хоть ты

лопни, хоть ты тресни — нет дыхания... Д ержусь

за поручни... Ирина рассказывала потом:

лицо моё приобрело предсмертный вид — губы

синие, глаза ошарашенные, рот беззвучно

открыт... Ж уть! Рыба на берег выброш енная,

да и только... А певчие своё кричат: ещё раз...

Будто я считать не умею... Сколько по медицинским

расчётам человек может не ды ш ать?

С лава Богу, мне бездыханной паузы хватило,

чтобы и в третий раз уйти в источник с головой.

Подумала, чему быть, того не миновать...

Выныриваю... Не помню, когда так дышалось —

вкусно, легко, настолько отпустило, будто вся

гадость, что гнездилась во мне, улетучилась...

Переодеться не во что. Не беда, на мокрое

бельё платье натянула и в трапезную. Кожа горит.

Легко. Свежо... Спокойно по крутой лестнице,

что от источника идёт, поднялась с другими

женщинами... Иду, будто и не умирала

недавно с иконой в руках на крестном ходе...

В автобусе чувствовала себя отлично. Ирина

всё равно, расставшись со мной, не перестала

беспокоиться. Не успела я к себе в подъезд

зайти, звонит. У неё перед глазами картина, как

я мёртво-синяя, бездыханная из источника торчу,

руками в поручни вцепилась. Доложила ей

по сотовому, что всё отлично, никаких отклонений.

На кнопку звонка нажала. М уж дверь

открыл, на меня испытывающим взглядом смотрит,

изучает — не пора ли место на кладбище

заказы вать? Бросился первым делом мерить

давление. И глазам не верит — сто двадцать на

восемьдесят. Пожал плечами — что за ерунда?

Сделал контрольный замер. «Таблетку выпил

а?» — с подозрением спросил...

Н еделю после палом ничества давление

в норме держалось, ни разу, как говорит мой

дорогой Борис Петрович, не вякнуло...

Двойная радуга

В последние годы каждую зиму лелеял

мысль посетить родные места. П осмотреть —

теплится в Орехово жизнь или закатилось солнышко.

Могилки родные поправить — я ведь на

всей земле крайний для них. М ечтать мечтал,

да две с половиной тысячи километров не перемахнешь

одним махом, а уж ехать, так на своих

колесах. Два кладбища надо посетить, причем

одно от другого за сто километров, само О рехово

в третьей стороне. А это глушь. Надеяться

на общественный сельский транспорт, если он

вообще остался... Приходило лето, планы сами

собой менялись. Друзья сманивали на Байкал

или соблазняли рыбалкой на Северах, а то дел

наваливалось — крутился без продыху. Долго

бы еще собирался, не зарази однажды под пиво

друга Олега. Расписал про наши озера, одно

другого краше, а какая рыбалка!.. Кстати,

Олег не пожалел, после поездки сказал: «М н о

го походил по сибирской тайге, в Хакасии посчастливилось

побы вать-поры бачить, никак

не думал, что в европейской части России такие

первозданно нетронутые места! Чтоб вот

так — на крохотном пятачке столько озер, одно

другого краше!..»

Как нередко бывает, пора стартовать, я по

самые брови в делах. Олег звонит два-три раза

на дню, а я, как та мамзель-кокетка — и хочется,

и колется. Ни да, ни нет на вопросы Олега.

Предательская мыслишка на языке крутится:

может, ну ее — отложим на будущий год? Но

Олег все подогнал, оформил отпуск... А у меня

сезон год кормит. У моей фирмы по поставке

запчастей для сельхозтехники самый сенокос.

На носу уборочная, то приемка, то отгрузка...

Рассчитывал к двадцатому августа все точки

поставить, уже двадцать пятое, а сплошь вопросы

горбатятся.

В результате получилось, утром выезжать,

я накануне всю ночь вещи собирал. Наконец-то

выехали... Решили не гнать, теперь уже никуда

от нас Орехово не денется... Первую ночевку

сделали в Екатеринбурге, вторую — в М о

скве. Ну а дальше каких-то триста километров.

За долготерпение решил сразу наградить

Олега рыбалкой. Он как увидел из машины

первое озеро, пошел мелкой дрожыо: «С ворачивай,

нутром чувствую рыбу!» На мои резоны,

дескать, кто места лучше знает, взялся отчаянно

спорить: «Ты двадцать лет не был! А я

печенкой, понимаешь!..» Не стал я надеяться на

вещий орган друга, еду дальше. На следующее

озеро печенка Олега не вякнула, он потребовал

повернуть назад к первому. У третьего за руль

начал хвататься: «Стой! Лучше не бывает!» Вечером

у костра, наевшись ухи и попивая чай,

Олег вынужден был согласиться: нюх я, несмотря

на долгое отсутствие в данной местности,

на рыбные места не утратил...

Утром вылезли из палатки, и такая красота!..

Тихо-тихо. Редкий туман повис над озером.

Вода — ни морщинки... Зеркало... Ночыо

прошел дождик. Воздух от дождя, леса, травы,

мокрой земли — не надышишься. «Тебя придушить

мало! — возмутился Олег. — Скрывал

такие места!» Не переставал восторгаться —

ни комара, ни мошки, ни одного летучего гада.

В тайге кровососы могут испоганить л ю

бую рыбалку.

Мы доели остатки ухи, свернули лагерь,

в плане этого дня стояло Орехово. Не сомневался

— найду с завязанными глазами. Бессчетное

количество раз топал пешком по дороге от

разъезда. Мальцом ходил с отцом и мамой, бабушками

и дедом, а постарше — один. В студентах,

что ни лето, приезжал из О мска на каникулы

и потом до середины девяностых каждый

год хотя бы на недельку наведывался. Раньше

как добирались? До разъезда на 210-м километре

на пригородном поезде, а дальше отличная

проселочная дорога, накатанная телегами,

маш инами. Всего-то три километра. П рогулка...

М ож но было, это если прихоть появится

разн ообрази ть дорож ны е впечатления, во с

пользоваться узкоколейкой и, как в стародавней

песне — «а я по шпалам, опять по шпалам»...

Данный вариант раза в полтора длиннее, и у з

коколейка не через Орехово, а в полукилометре

проходит, да все одно не заплутаешь. Сколько

раз в прошлом случалось шпальное настроение.

Ш агаеш ь, и нельзя не запеть от переизбытка

чувств, до того расчудесные лесные места...

Пейзажисту кисти Ш ишкина до старости

хватило бы тем, и другим художникам осталось

что порисовать... Узкоколейка шла вдоль болота

(в детстве оно виделось таинственным, ж утковатым),

по дубовой роще, мимо покосов, за

рос л е й о р е in ника...

Я рассчиты вал хотя бы до разъезда доехать

на машине, дальше как получится. О казалось,

на машине как раз и нельзя. Километра

за четыре до разъезда в деревне Прудики

нам разъяснили, дорога после дождей аховая.

Будь у пас полноприводная машина, скажем,

«уази к» — другой разговор, на нашем хэтчбеке

«Пежо-308» бесполезно рисковать. Прудики

стояли бодро, домов двадцать пять. В О рехово

в лучшее время было двадцать, и это считалось

средней деревней. В двух километрах

еще одна такая же располагалась, а дальше еще

и еще. Это в Сибири село в сто пятьдесят дворов

относилось к средним, зато до ближайш е

го устанешь лошадь погонять. Другие м асш табы,

иные подходы. Мы оставили в Прудиках

машину и отправились в Орехово налегке, рассчитывая

за часа полтора неспешным шагом добраться,

час-другой побыть и обратно...

Первый сбой случился на 210-м разъезде.

Я его просто-напросто не узнал. О лег сп рашивает:

«Ч то за населенный пункт?» У меня

ступор. Разъезд отличался одной особенностью.

Сама станция с будочками за пригорком,

а поселок ближе к Прудикам. Вышли к нему.

И ничего понять не могу — две улицы мертвых

домов. На разъезде всегда гусей немерено держали,

у каждого дома по стае. Того и гляди какой-нибудь

ретивый гусак долбанет стальным

клювом в ногу... Тут ни гусей, ни собак, ни бабки

на лавочке, ни мальца, летящ его на велосипеде...

Застоялая мертвая тишина. М инуту

я соображал, прежде чем осенило — да ведь это

разъезд и есть. Вон кирпичное здание школы.

Мы пошли через поселок и наткнулись на

живую душу — мужичка в красной выцветшей

футболке, он неторопливо рубил дрова. День

был субботний, значит, банный, и мужичок готовился

крепко попариться. Олег предложил:

«Давай уточним дорогу». Я было заартачился:

«С ам знаю». Олег настоял. Подошли, поздоровались,

спросили. Мужичок, воткнув топор

в средних размеров чурку, посмотрел на нас,

как на инопланетян: «А вы, ребята, собственно,

откуда будете?» Я вкратце объяснил аборигену:

«М ы из Сибири, в Орехово жили родственники...

В принципе дорогу отлично знаю».

Мужичок пожал плечами, поплевал на руки, готовясь

к единоборству с чуркой, бросил: «Ну так

иди, коль знаешь!» Недружелюбно прозвучало.

«В от и иду!» — в том же тоне ответил ему. На

что мужичок усмехнулся... Шли мы, оказывается,

с серьезным отклонением от курса, проскочили

поворот на Орехово. Мужичок рассказал,

что из живых душ в Орехово остались одни кабаны,

приглянулась им деревня, как последние

ореховцы ушли. «Н а хвосты не наступите!» —

предупредил на прощание. По его словам (заносило

его в Орехово лет десять назад), уже тогда

хрюканы единовластно хозяйничали в деревне.

Одно время дачники из Питера на лето приезжали...

«Сейчас все по Турциям да Египтам окорока

свои коптят! —неодобрительно сказал мужичок.

— Что им ваше Орехово?» Не высказал

оптимизма по поводу состояния дороги: «Никто

по ней не ездит, совсем, поди, заросла». Узкоколейку,

пояснил, давно разобрали: «Лес перестали

добывать, работа накрылась, народ с разъезда

начал расползаться... Я бы тоже уехал, да

некуда... В четырех домах всего и живут у нас...»

Поразмыслив с Олегом, мы решили двигаться

по насыпи, пусть дальше, зато наверняка.

И просчитались. Природа, стоит человеку

уйти, тут же принимается за свой внешний вид,

быстрей-быстрей приводит себя в первозданность.

Там, где когда-то весело бежали рельсы,

теперь буйно рос кустарник, торчали молодые

деревца... Все развивалось по четкому

плану: вначале кустарник посылается на прорыв

— настырно осваивает территорию, затем

поднимаются деревья... И ку-ку, Гриня, вскоре

следа не отыщешь от былых достижений местной

цивилизации... Мы одолели сотню метров,

угодили хором в яму, из которой торчал кусок

шпалы, после чего окончательно разуверились

в решении двигаться по насыпи. Дойдя

вдоль нее до опушки, свернули в лес. М етров

на триста углубились в чащу, наткнулись на

дорогу и не обрадовались. Заброш енность не

только на железнодорожную насыпь уничтожающе

действует, лесную дорогу превращ ает

в непроходимый участок. Деревья падают слева

и справа на полотно, тут же кустарник и молодая

поросль забивают недавно чистое пространство.

В тайге приходилось влетать в буреломы.

Там они проходимее. Лежат сосны, что-то

обойдешь, где-то перелезешь. Здесь дубы. Конкретные.

Сантиметров сорок в поперечнике,

а то и все восемьдесят. Л еж ат друг на друге.

Стали обходить завал лесом, потеряли дорогу,

пометались — снова на нее наткнулись, немного

продвинулись — еще один завал...

«Т ак никогда не дойдем! — сделал вы вод

Олег. — В каком направлении О рехово?» Я был

так уверен в себе, что карту мы забыли в бардачке.

Собираясь, поскидались быстренько, план

и ровали из П рудиков в двенадцать вы йти,

только к четырем разогнались. Помогла карта

или нет — вопрос, но О рехово, это знал четко

(и не слишком ошибся), лежало строго на север.

«Идем без дороги по азимуту», — скомандовал

Олег и достал компас. Что значит лесной человек...

И компас у него не коробочка со стрелкой,

целый прибор. От отца-геолога достался. И по

азимуту ходить не так, как я думал, не просто

берешь угол и прешь паровозом... Это не степь,

как стол ровная, в лесу строго по прямой долго

не прошагаешь. В результате можно такую

погрешность набрать... Олег выбирал на ази

мутальном направлении ориентир, скажем, сосну

приметную, что росла метров за пятьдесят

от нас, после чего пробирались к ней любыми

зигзагами, затем назначался новый ориентир...

В одном месте я засомневался, попали на

незнакомый склон. Что-то не то... Довернули

на запад градусов на тридцать и... выскочили

на нашу дорогу. В этом месте вполне сносную,

всего-то пару небольших завалов встретилось,

а когда пошла по березняку — вообще идеальная.

Березняк, как в прошлые годы, чистый,

листва с желтыми отметинами осени, ветерок

в ней задорно шебаршит, травка под деревьями

зовет посидеть-полежать... Сидеть,

лежать нам недосуг... Вышли на луг, дальним

краем он притекал к горушке с дубом на вершине.

Приметное место, его когда-то облюбовал

непоседливый рисковый народ под деревню

Старково. Давно от нее ничего не осталось.

Непоседливые старковцы разъехались, когда

я еще в школу не ходил... Однажды летом идем

с отцом от разъезда, я притомился, отец забросил

к себе на плечи. Высоко сижу, далеко видно.

К Старково подходим, и вдруг петух... Д о

мов десять стоят безжизненно целые, в одном

дворе кречет воинственно закукарекал, дескать,

на боевом посту... Отец удивился: «К ак он зиму

пережил?» Последние жители покинули деревню

годом раньше, петух отказался переселяться.

Залез в укромное место, как только хозяева

принялись живность готовить к переезду...

Единственным старковцем остался на всю улицу.

Каким-то чудом зиму перемог — лисе не

угодил в лапы, морозы перетерпел...

От Старково до Орехово всего ничего, дорога

четкая под ногами, и вдруг мы уперлись

в заросший косогор. Смотрю на него и в толк

взять не могу, где мы? Олег уверенно говорит:

«Здесь была деревня. Видишь, сплошь малина

и крапива. Крапива всегда оккупирует заброшенные

дворы и огороды».

Я встал на валун, покрутил головой, и в ней

прояснилось. Орехово! Без всяких сомнений.

За буйными в рост человека зарослями чернел

дом Хлыстовых. Самый большой и добротный

в деревне. Пятистенок. Он и сейчас выглядел

хорошо. Целая крыша, окна со стеклами.

Когда-то стоял здесь забор, за ним тян у

лись ровные грядки с огородиной, дорожка бежала

к крыльцу. Дом Хлыстовых будто перенесли

по воздуху из Орехово и поставили на

диком месте.

«Т ы кабанов боиш ься?» — спросил Олег.

Меня, конечно, не вдохновляла ситуация вепрю

хвост ненароком отдавить, с глазу на глаз

с ним оказаться. «Плюнь ты на сказки про нападающих

па людей кабанов, — сказал Олег. —

М едведя раниш ь, добивай — порвет. Кабан

и раненый будет от тебя улепетывать. Умная

скотинка, понимает, с человеком лучше не связы

ваться. Так что будь спокоен!» Я и не думал

бояться на пустом месте, но с чего это вдруг

Олег поднял кровожадную тему? «Ближе к дому,

— пояснил он, — целое стадо хрюканов лежит».

— «К ак леж ит?» — «Да так... Отдыхают,

наверное, после обеда...»

В округе во многих местах трава была подрыта,

дерн поднят... Свинюшки корешками лакомились.

В зарослях тут и там были проложены

кабаньи ходы...

«В тай ге какое самое страш ное ж и вотное?

— спросил О лег и сам ответил: — П равильно.

Ч еловек. Его бойся на узкой тропе.

Зверя не тронешь, не нападет. От Адама зн а

ет, кто царь природы».

Успокоил. Я повернул голову налево и увидел

пасынок от столба линии электропередач,

сам-то столб сгнил, упал, пасынок торчал обрубком

прош лого времени. Ч уть поодаль от

него высилась... Однажды передавали по радио

песню: «Л ипа вековая над рекой шумит...»

Дед обронил: «А наша еще старше...» Она в его

детстве стояла таким же огромным деревом.

С друзьями однажды, лет по шесть-семь нам

было, взялись обхватить ствол впятером, не хватило

рук. Среди нас ходило поверие, если прикоснуться

к этой липе, будешь счастливым...

Как давно всё это было. Я положил руку

на шершавый ствол, потом припал ухом к коре...

Гудела липа, как давным-давно в детстве...

Олег стоял в сторонке, ждал.

«П рикоснись на счастье, — предлож ил

ему, — зря, что ли, мы с тобой ехали...»

Дом бабы Дуни должен стоять в пятидесяти

метрах от липы...

Должен, да не обязан. Не было дома. Заросли

непроходимого кустарника высились перед

нами. Вот и все, что осталось от родного уголка.

Где я раньше был? Почему не приехал? С только

лет телился-собирался... Даже не быльем порос

двор — лесом...

День клонился к вечеру.

«П ош ли обратно, — твердо сказал Олег, —

ночевать в лесу мы не готовы, а заблудиться по

темноте проще простого, влетим в болото или

в ямину, переломаем ноги...» — «П одож ди!» —

ломанулся я в заросли.

У крыльца много лет назад посадила баба

Дуня сливу, кустарниковый вариант. Она превратилась

в непроходимые дебри. За рукава хватали

колючки, сухие ветки норовили проткнуть

глаза, но я отчаянно продирался с последней

надеждой... Вырвался из сливовых джунглей...

И слезы закипели... Дом стоял. Стена по фасаду,

ближе к сеням, частично обрушена... Поначалу

подумал: да что за люди-нелюди, зачем ломатьто?

А потом порассуждали с Олегом: нет, лихие

люди ни при чем. Прозаичнее причина: крыша

подтекала, дом не протапливался, бревна верхних

венцов гнили, а недавней весной под тяжестью

пропитавшегося влагой снега, что скопился

на крыше, обрушились, крыша клином

провалилась внутрь... Но и тяжело раненный

дом стоял ровно, не покосился ни на одну сторону.

Мы обошли его, три другие стены стояли

целехонько. Дом дед Фаддей ставил на века,

в основании водрузил по углам четыре вкопанных

в землю валуна. Точнее — три. Четвертый

лежал на своем месте испокон веку. В полном

смысле — краеугольный. Дед выбрал его, а дальше

три остальных присовокупил.

Д верь в сени со скрипом поддалась. Дом

строился в тридцатых годах, а в начале шестидесятых,

уже на моей памяти, вместо дощатых сеней

построили к нему рубленые. В сенях все так

же стояли объемные лари, у одного валялось какое-то

тряпье. Похоже, захаживали поисковики

чужого добра... Дверь из сеней в дом приоткрыта.

«Ради Бога, осторожнее!» — предупредил

Олег. Я встал на порог, огляделся. Потолочная

балка переломилась, часть печки обрушена.

В полу кухни-гостиной зияла дыра. Яснопонятно

какого происхождения. Что ж гостям

непрошенным ш ариться по двору в поисках

дров, если можно протопить печь, не выходя за

дверь. Выдирай из пола плахи, вот тебе и отличные

дровишки — сухие да калорийные...

Стол, спасибо, не тронули. Все так же стоял

в углу. Скорее из утилитарных соображений не

стали рубить сук, на котором (точнее — за которым)

сидели. Пользовались столом. Сбитый

из толстых плах, он был ровесником дома. Плахи

как делались? Бревно раскалы валось клиньями

напополам, обрабатывалось рубанком...

Из таких четырех половинок сколочен. В столешнице

в четырех точках специальные лунки

дед Фаддей высверлил. Орех в лунку кладешь,

молоточком (у деда в инструментарии имелись

наподобие сапожных, но размером поменьше)

стук и в рот ядрышко... Наешься орехов, потом

пьешь и пьешь, пьешь и пьешь без конца, напиться

не можешь...

Деревня носила название Орехово не оттого,

что некто Орехов застолбил место и поставил

первый дом, тем самым увековечил себя.

В десяти минутах ходьбы в сторону покосов

рос мощный орешник. Ф ундук. К илом етров

шесть до личных покосов идти. Из них с километр

вдоль орешника. Дальше заплаты колхозных

полей — рожь, лен, но перед ними царство

фундука. Столько его... Всей деревне с избы т

ком хватало. В благоприятный год вызревал на

кустах. В дождливый с поздней весной, ореху

не хватало тепла дойти до кондиции. О ставался

серо-зеленым, кожица мягкая. Вовсе не зн а

чит, что по этой грустной погодной причине

сидели ореховцы зиму без орехов. В любой

год дед Ф аддей заготавливал мешков шестьвосемь.

С недозревшим поступали следующим

образом. Протапливалась до мелких углей русская

печка, засыпалось прямо на угли полмешка

орехов. Угли из рубиновых превращались

в темные, а орешки томились, жарились. Приобретали

вкус, отличный от ореха, созревш е

го в естественных условиях, да вовсе не хуже.

Посредине стола ставилась большая эмалированная

миска с орехами, мы садились на лавки

напротив друг друга. В те самые первые годы,

которые помню, собирались за столом дед

Фаддей, баба Таня, баба Дуня... Молоточки тук

да тук, неспешный разговор...

Баба Дуня рассказывала библейские истории.

Сейчас понимаю, в первую очередь истории

предназначались моим ушам. Рассказы

вала о пророке Ионе, три дня прожившем во

чреве кита, о пророке Иове, который безропотно

терпел все испытания, о Ное, построившем

ковчег против потопа... В иные вечера были перебои

с электричеством, на этот случай на подоконнике

стояла наготове керосиновая лампа...

С полным бачком топлива... Речь у бабы Дуни

(осознал эту особенность много позже) размеренная,

образная, с богатым словарным запасом.

Будто риторике училась. Вставая на молитву,

обязательно повязывала чистый платочек...

На мои шалости говорила: «Твой Ангел Хранитель

плачет горькими слезами и крылышком

утирается, а лукавый радуется и смеется, сто

подопечный снова набедокурил». Я допы ты

вался: «Бабушка, какой он из себя, Ангел Х ранитель?»

— «Красивый — вьющиеся волосы,

белые одежды, а за спиной крылья. Он всегда

невидимо с тобой». Я тормошил ее: «Бабушка,

как бы увидеть его?» Страшно хотелось хотя

бы одним глазком. Баба Дуня объясняла: «Это

невозможно. Редко-редко кому является Ангел

Хранитель». Почему-то решил, если неожиданно

высунуть голову из-под одеяла, можно за

стать его врасплох. Не успеет обратиться в невидимого.

Я устраивал засаду — забирался под

одеяло с головой и прикидывался спящим, лежал

без движения, громко сопел... Потом резко

откидывал одеяло... Баба Дуня говорила: «Ангел-хранитель

всегда за спиной». Выскакивая

из одеяльной тьмы, выворачивал шею, глядя за

спину, туда, где висели на стене две большие

рамки с множеством фотографий под стеклом...

Отправляясь в Орехово, надеялся, что эти

фотографии все еще висят на стене. В каждой

рамке было штук по пятнадцать-двадцать вставлено.

Мама в девушках, баба Дуня с бабушкой

Таней и дедом. Дед Фаддей в форме — кавалерист

Первой мировой войны. Отец с орденами.

Я тоже был в семейной экспозиции — в коротких

штанишках, белой рубашонке на солнцем

залитом крыльце ореховского дома...

Баба Дуня ушла из него поздней осенью. Собрала

чемоданчик и уехала в пансионат-интернат

для пенсионеров. Подлечиться, да и тяжело стало

зимовать одной... Все оставила под присмотр

соседей. В том числе иконы. Они стояли в красном

углу на полке. А вдруг, думал, ждут меня.

«Умру, возьмешь, — говорила баба Дуня, — мне

от бабушки достались». Теплилась надежда найти

палаш деда, с которым пришел он с Первой

мировой... В горнице стоял диван. Тяжеленный,

с высокой спинкой, валиками по бокам. Под ним

у самой стенки лежал завернутый в старый платок

палаш... О нем никто не знал из посторонних.

В последние приезды была мысль забрать. Останавливало

— в Москве не пустят с ним в самолет...

На поезде не хотелось трястись, лучше пару

лишних дней в Орехово провести...

Я постоял па пороге, ступил на половицу...

Пахло сыростью... Кухню-гостиную отделяла

от остальной части дома дощатая, крашенная

белилами перегородка. Она стояла абсолютно

целой. Сделал два шага, половица провалилась.

«Н е ходи дальше!» — строго предупредил

Олег с порога.

Ч ерез дверь в перегородке был виден диван,

он стоял в зале на прежнем месте, без одного

валика. В спальню бабы Дуни идти через

зал. Там висели иконы, стоял сундук, а на тумбочке

— швейная машинка «Зингер».

Нестерпимо захотелось сделать эти считанные

шаги. «Н е ходи! — предупредил Олег. —

Дом может рухнуть в любой момент, раз началась

подвижка... Накроет тебя, я в одиночку не

вытащу из-под завала. И за подмогой бежать...

Вот-вот стемнеет, дороги нет, явно не дойду

быстро. Лучше не рисковать».

«П ош ли-пош ли», — Олег положил руку

мне на плечо... Мы вышли на крыльцо, я за

крыл дверь, приставил к ней палку, как делали

здесь всегда, замками, уходя ненадолго, не

пользовались...

К машине мы вернулись затемно. Выехали

за Прудики на берег речушки, поставили палатку.

На газовой плиточке вскипятили чай, нарезали

ветчины, достали консервы, заветную фляжку.

Выпили, закусили, и стало так хорошо, так

радостно. Не от спирта. Что там та граммулька.

Я будто снял с души давний груз. Освободился

от горькой вины. Возвращением к умирающему

дому блудный непутевый сын покаялся перед

ним, засвидетельствовал свою память о нем. Нет,

не забыл я в жизненной суете тепло и любовь,

что царили в этом доме... Олег вдруг предложил:

«Давай завтра снова сходим?» Я стал рассказывать,

на стене среди других должно быть фото

отца на фронте. Совсем-совсем молодой с новенькой

медалью «За отвагу»... Это фото было

в единственном экземпляре... Кто же на фронте

будет тиражировать... Забравшись в спальники,

обсудили детали безопасного проникновения

в дом. На том и уснули.

Утром открыл глаза с ощущением, по мне

танк проехал. Полноценный танк. Болело все —

ноги, руки, спина, даже шея. Как говаривал мой

знакомый: лучше бы умереть вчера. Он-то имел

в виду похмелье, у меня отзывались в мышцах

буреломы, бездорожье, прыжки по кочкам...

С трудом выполз из палатки, Олег колдовал

у газовой плиты. Его состояние было не лучше.

Взвесив все «за» и «против» («за» ни одного

не наш лось), постановили ехать не в Орехово,

а в Розово. На родину деда Фаддея и бабы Дуни.

О ни родные брат и сестра. Дед на двадцать

пять лет старш е. Такой парадокс на их

генеалогическом древе: моя мама приходится

племянницей бабе Дуне, при этом на три года

старш е тетуш ки. Б аба Таня и дед Ф аддей —

родители моей мамы. Умерли они друг за другом

в 1965-м. Похоронили обоих в Розово. Туда

отправились с Олегом из Прудиков. Недели

за две до отъезда из Омска позвонил я знакомой,

знатоку церковных правил, спросил, что

заказы вается на помин в церкви. Заодно посетовал,

найти бы родные могилки, а то ведь почти

двадцать лет с последнего посещения миновало.

Собственно, поводырем по кладбищу

в Р озово всегда была баба Дуня, я специально

не запоминал. «П о-хорош ему с молитвой надо

искать, — сказала знакомая. — Знай ты “Пятидесяты

й псалом ”, “Символ веры”, ходил бы

между могил да повторял...»

На кладбище я растерялся... Помню, от входа

вправо... П огост не сказать, что большой,

с десятка полтора узеньких аллей, только-только

гроб пронести. Кладбище из тех, на которых

трава, кустарники растут со страшной силой.

Редко посещаемые могилы быстро покрываются

буйной растительностью. Я ринулся в одну

сторону, потом в другую, ни одного знакомого

ориентира не обнаружил... Олег пресек мои беспорядочные

маневры: «Надо последовательно

проходить аллею за аллеей. Иначе собьемся на

беспорядочные метания или по кругу начнем

ходить». Искали мы две металлические тумбочки,

стоящие внутри оградки, сваренной из ребристой

арматуры. Мы красили с бабой Дуней

оградку и тумбочки серебрянкой. Но когда это

было... Тумбочки увенчаны плоскими шестиконечными

крестами. Я поначалу прошел их, это

было на четвертом ряду. Прошел, но что-то заставило

вернуться. Зажигание пусть с опозданием,

все же сработало. Хорошо помнил, неподалеку

росла мощная ветла. От нее остался

сухой ствол. Я искал тумбочки с крестами, по

их кто-то взял и согнул, молодецкой шалости

ради. Поэтому и не узнал сразу, но взгляд, сканирующий

местность, выхватил остатки ветлы

и отправил информацию на переработку... А потом

замкнуло: вот она, ветла. Вернулся — точно.

Я соегал к машине, взял ножовку, лопату...

Вырезали кустарник, вырубили траву... Привели

в порядок холмики. Баба Дуня просила кого-то

из розовских друзей детства смотреть за

могилками, да, видно, и он умер... Ж естяные

кресты не отломились, легко их выправили...

Оградка делалась на три могилки. Пустующее

место предназначалось бабе Дуне... Прикрепили

к тумбочкам таблички. Сколько раз баба Дуня

повторяла мне: «Н ужны таблички, закажи,

привези». Я в каждый приезд обещал...

Олег напомнил сфотографировать могилки:

«О бязательно с разных сторон, с попаданием

в кадр ориентиров — деревьев, соседних могил.

В следующий раз фото захватиш ь».

Через день поехали к бабе Дуне. Хоронили ее

в середине мая. Я летел на самолете, ехал на поезде,

боялся опоздать, но успел. Последнюю зиму

баба Дуня жила в районном центре. В том самом

учреждении, куда отправилась из Орехово

осенью и которое носило статус интерната-пансионата

для лечения людей преклонного возраста.

Ехал с намерением хоронить бабу Дуню (как

условились с ней давным-давно) в Розово. Не

удалось. Накануне смерти прошел жуткий дождь,

как рассказывали, четыре дня не прекращался —

лило и лило, лило и лило. В двух или трех местах

Дорожную насыпь в Розово смыло. «Н а танке не

проедем, — говорил директор пансионата. — Да

и где тот танк взять? Следить за дорогой давно

перестали, она посуху с начала девяностых годов

— одно название, а уж после дождя...» Пришлось

хоронить на местном кладбище.

Подъехали к нему. В изгороди из ш такетника

было двое ворот. «Помнишь, в какие заходили

с гробом?» — спросил Олег. Запомнилось,

что справа и слева на нашем пути были могилы

— кресты, тумбочки, оградки деревянные,

металлические, — а потом появился небольшой

«незаселенный» участок, где и похоронили. Какие

ворота — не отложилось в памяти. Поехали

в пансионат. Никто не помнил бабу Дуню. Девять

лет миновало, директор сменился, персонал

обновился. Нам посоветовали обратиться

к старшей медсестре, та недавно ушла па пенсию,

до этого тридцать лет отдала пансионату.

Ветерана медслужбы застали дома, сидела на

табуретке во дворе. «Помшо-помню вашу бабушку,

но до кладбища сама не дойду, нога отстегивается

совсем». Машина была загружена

под завязку: палатка, лодка, спальники, удочки,

сапоги... Забит багажник, задние сиденья. Имелось

всего одно пассажирское сиденье — рядом

с водителем. Олега пришлось оставить на л а

вочке у дома медсестры. Осторожно наступая

на больную ногу, медсестра повела между могил:

«Н а моей памяти всего троих и хоронили

из пансионата, умерло больше, но их родственники

забирали. Нам в свое время сельсовет выделил

угол на кладбище...»

Вышли к месту. «У зн аете?» — спросила.

Ничего я не узнавал. «Значит, так, — показала

на могилу чуть в стороне, — эта совсем свежая,

в прошлом году зимой фронтовика-летчика

хоронили. Веселый был старичок. А вот

одна из этих...» Моя спина похолодела на словах:

«О дна из этих двух ваша. Первой похоронили

ваш у бабушку, а следом сразу после Т роицы

— дедушку. Крест ваш помните?»

Кресты мало чем отличались... Один повыше...

Как я мог помнить, я и не покупал... Когда

приехал на похороны и затронул финансовую

сторону, мне пояснили: гроб за средства

сельсовета куплен, а крест церковь выделила.

Я отвез медсестру, забрал Олега. «Как будем

определять могилу?» — спросил его. «Если даже

ошибемся, — успокоил, — они в метре друг

от друга. Ну, в полутора... Тебе-то самому сердце

что подсказывает?» Мне казалось, бабы Дунина

правая, ближе к березе. Олег постоял в раздумье,

потом спросил: «Когда хоронили, корни

обрубленные торчали?» Кажется, да. «Тогда правая,

— заключил Олег. — Выбирая место для второй

могилки, мужики, само собой, пошли по пути

наименьшего сопротивления, зачем трудности

на свою шею искать, копали подальше от дерева.

С учетом этого фактора они копали могилу и для

твоей бабушки, взяли подальше от ствола, но мелкие

корни все равно остались, их ты и видел».

Выбрали правую могилу. Очистили от травы

обе. Бугорки расползлись. Сформировали

их. К бабы Дуниному кресту прикрутили табличку.

«Года два крест простоит, — предположил

Олег, — не больше». Медсестра рассказала:

отпеть бабу Дуню в день похорон священник

не смог, сделал это позже. «А песочек на могилку

из церкви я принесла и высыпала, не беспокойтесь.

Батюшка у нас хороший».

Я сфотографировал крест с табличкой. Все.

М ожно и закурить. Баба Дуня любила запах

табачного дыма. Б ы ла такая чудинка. И ной раз

соберусь на крыльце с сигаретой посидеть, остановит:

«Н е ходи, покури у печки. В аси ли й мой

курил». Василий — муж. О ни прож или два года,

детей не было. Василий погиб в сам ом начале

войны. В последний м ой приезд баба Д ун я

попросила: «Н а могилку ко мне придеш ь, п окури...»

Н а похоронах из памяти вы летело, только

в самолете ударил себя по колену: как же забы л ?

С кладбищ а н аправи ли сь в ц ерковь. З а к а

зал панихиду всем: отцу, м ам е, деду Ф а д д е ю ,

бабе Тане, бабе Дуне, ее Василию ...

И з села выехали под вечер. Д орога ш л а под

гору, потом начала заби рать вверх. В д руг О лег

вскрикнул: «С м отри ! С м о тр и !» С п р ава по к у р

су во зн и к л а радуга. О гром н ое, то р ч к о м , чуть

под углом поставленное кором ы сло. Д а не о д

но, сразу два подпирали небо. О дн а радуга яркая-ярк

ая, краски сочны е, п ол осы к о н т р а с т

ные, вторая, в параллель, побледнее...

К ак ? О тк у д а? Д о ж д ь до н аш его п р и езд а,

р а с с к а з ы в а л и , н е с к о л ь к о д н е й к р я д у л и л .

В п ер ву ю ночь не один р а з за т е в а л б а р а б а н

ную дробь по палатке. Н о за д ва п оследн и х дня

капли не упало. И вдруг радуга...

«Б аб у ш к а тебя благодарит...» — сказал Олег.

Содержание

Повести

Рассказы матушки Анастасии........................5

Пролог..................................................................5

Затаившийся грех.............................................8

Схимонахиня Ф еодора................................23

Где розы, там и шипы...................................31

Увидел кусок золота..................................... 35

Икона для президента..................................43

Камо грядеши.................................................. 62

Еще раз о Высоцком монастыре.............. 70

Батюшка с острова........................................ 72

По Серафиму Саровскому..........................83

Ангельское место........................................... 94

Из тайных монахинь в явные..................104

Эпилог..............................................................120

90-11 пеллом..........................................................126

Рассказы

Репетиция блудного мытарства.................. 217

Крестоходец.........................................................229

Окна в рай.............................................................259

Нелька-стакан и другие (И з рассказов

Людмилы Ф е д о р о в н ы )................................275

Часовня Семи отроков Эфесских.............. 324

Да благо ти будет............................................... 366

Рукомойник....................................................... 379

Краешка Царствия Небесного.....................403

Алтарники.......................................................... 424

Небурановская тётя Надя............................. 455

Поклонный крест............................................. 477

Двойная радуга................................................. 486

издательство православной литературы

ISLgSSK E

Издательство «Сибирская Благозвонница» предлагает

широкий выбор православной литературы: богословской,

житийной, миссионерской, педагогической, детской,

художественной. К вашим услугам склад-магазин оптоворозничной

торговли, магазины книжной продукции

издательства в Москве и регионах России, а также интернетмагази11:

wvvw.blagozvon.ru.

Ждем васI

° Р ед акц и я «

125167, М осква, ул. Красноарм ейская, дом 2, строение 4

Телефон: 8 (495) 614-33-07; факс: 8 (495) 614-39-18

о С клад -м агази н оптово-розничной торговли •

111141, г. М осква, ул. П леханова, дом 11, склад 28

- розн и ц а: телеф он /ф акс: 8 (4 9 5 ) 363-45-10

- опт: + 7 (9 1 6 ) 346-19-50 Даниил', +7 (9 1 6 ) 544-41-99 Елена

• М агазины книжной продукции •

и зд ател ьства «С и б и р ск ая Б л аго звон н и ц а» в городах Р оссии

Город Адрес Телефон

М о скв а ул. Никольская, д.11 .........................................8 (964) 573-74-04

(м. Площадь Революции)....................факс: 8 (499) 123-72-98

Екатеринбург .. .ул. Азина, д. 20/1............................................. 8 (343) 378-12-56

Екатеринбург .. .ул. Белинского, д .8 6 .......................................8 (343) 286-26-41

Екатеринбург .. .ул. Репина, д .6 А ............................................. 8 (343) 228-15-26

Красноярск.........ул. Алексеева, д. 27..........................................8 (905) 970-38-32

Новосибирск___ ул. Советская, д.44 (м. Красный пр-кт) 8 (962) 834-63-06

О м с к.................... ул. Булатова, д.Ю О ..........................................8 (381) 221-12-51

О м с к.................... ул. Ленина, д .З З .............................................. 8 (381) 237-27-50

Первоуральск.. .ул. Ватутина 30 ................................................. 8 (343) 925-22-45

Сергей Николаевич

П Р О К О П Ь Е В

Двойная радуга

С б о р н и к

Редактор А.З. Лобанова

Выпускающий редактор Д. Л. Чуткова

Корректор Л. Н. Лащева

Макет, верстка ГЛЧ. Шафигуллина

Техническое сопровождение Ю. В. Мосягин

Сибирская Благозвонница

Подписано в печать 02.03.2016. Формат 84x108/32

Бумага офсетная. Печ. л. 16. Тираж 5000 экз.

Заказ jM » 3079.

Адрес 11здательства:

109012, г. Москва, ул. Никольская, д. 7/9, строение 6,

E-mail: syb-blag@yandex.ru, www.blagozvon.ru.

Отдел оптовых продаж:

111141, г. Москва, ул. Плеханова, дом 11, склад 28,

телефон/факс: 8(495) 363-45-10.

Отпечатано с электронных носителей издательства:

ОАО «Тверской полиграфический комбинат».

170024, г. Тверь, rip-т Ленина, д. 5.

Телефон: +7(4822) 44-52-03, 44-50-34,

телефон/факс +7(4822) 44-42-15.

E-mail: tpk@tverpk.ru; sales@tverpk.ru.

Мастерски написанная проза Сергея Прокопьева

отличается прежде всего тем, что обжигает душу

достоверностью. Читая повести и рассказы автора,

понимаешь, что за его героями стоят конкретные люди,

конкретные судьбы, художественно переосмысленные,

но не надуманные, не сконструированные за рабочим

столом, а реальные, взятые из жизни со всеми скорбями

и радостями, духовными исканиями,

зачастую непростым путем к Богу.

В рассказе «Часовня Семи отроков Эфесских» автор

повествует о мытарствах мужественной православной

женщины-матери, приложившей неимоверные усилия,

чтобы найти пропавшего на Чеченской войне сына

и с Божией помощью вызволить его из рабства.

Героиня повести «Из рассказов матушки Анастасии» -

монахиня. В Православие пришла из протестантизма,

немало скорбей выпало на ее долю, но она всегда следовала

принципу «вера без дел мертва».

Герой повести «90-й псалом» - воин-афганец,

который прошел все ужасы войны, не расставаясь

с текстом псалма «Живый в помощи Вышняго...»

По словам святых отцов, воскрешение души -

вот самое великое чудо.

Именно о воскрешении души и говорит в этой книге

Сергей Прокопьев.

Двойная радуга

Create successful ePaper yourself

Delete template?

Save as template?