Hvat

..... , • . -,'V.' -v'V :'■■

II

/

■л я г

J . а

ЗШШР)

р , ' у / Х - Э о у

■ft Л.хёат

fiTfiu

путешествия

ИГерингови

пролив'ir

V 3 < ?

ЗАПИСКИ

Ж У РН А Л И С Т А

-ii -

^

V. , / - - *" " *» 1 £П р г< р 1 » r * ; s b -ы 4>ЮЗ

-У - - З У pcxm cccp

Заводской коииге I

завода №

£

. У / * г .

*

fjWi/

И здат ел ьст во Г лавсевм ораут и.

Ленинград • * Москва

и >

О Г Л А В Л Е И И Е

Путешествие первое (1 9 3 4 ) 3

Путешествие второе (1 9 3 7 ) 99

Путешествие третье (1 9 3 9 ) 225

Ответственный редактор А. А. Д орохов Техред А. А . Соловейчик

Корректор А. Г. Т к а л т

Подписано к печати 30/X-4S г. Печ. л. I7V? Уч.-изд. л. 16,68.

Тип. зн. в 1 печ. л. 42137. А -09833 Тираж 25 000 экз. Зак. № 4005.

Типография № 2 Управления издательств и полиграфии Ленгорисполкома

JTame шествие первое

-

Вечером в редакции наступают часы «пик». На городском

транспорте так называют время суток, когда поток пассажиров

достигает высшей точки. В редакции эта страда начинается часов

в Еосемь-девять вечера. До полуночи через редакционную

«машину» проходят тысячи газетных строк.

Советский человек хочет знать: что нового в родной стране,

чем живет мир, какие события произошли на земном шаре?

. . .Передовые области страны, выполняя слово, данное товарищу

Сталину, досрочно завершили сдачу хлеба государству. В Донбассе

восстановлена еще одна домна. Советская археологическая

экспедиция открыла в Хорезмском оазисе древнейшее поселение.

Началось движение пассажирских самолетов на авиалинии

Иркутск — Якутск. ...Трудящ иеся Франции продолжают забастовочную

борьбу против правительства, продающего страну

американским империалистам. В Северной Индии реки вышли

из берегов и затопили посевы. В норвежской столице Осло открылась

выстазка «Советское фото». . . Обо всем этом читатель

узнает утром из свежего номера газеты.

Под рубрикой «По Советскому Союзу» помещаются последние

известия из разных уголков страны. Эти сообщения в редакциях

называют внутренней информацией, в отличие от иностранной

— международной. В распоряжении корреспондентов—

телеграф, радио, телефон, воздушная почта. Газетная информация

не терпит задержки.

В часы «пик» отдел внутренней информации напоминает зал

телеграфа. Неумолчно стучат аппараты, печатающие сообщения

собственных корреспондентов и ТА СС. Курьеры доставляют из

стенографического бюро информацию, принятую по междугородному

телефону. Всякого рода новости передают друзья газеты

— рабкоры, ученые, артисты, спортсмены.

.. .В холодный февральский вечер 1934 года я поднимался

по улице Горького, торопясь в редакцию. В тот вечер журналисты

столичных газет осматривали строительство гостиницы

«Москва» в Охотном ряду. Новое здание росло очень быстро;

ему предстояло занять целый квартал — от площади Свердлова

до> улицы Горького. Строители водили нас по просторным, нарядным

залам и длинным коридорам, показывали уютные комнаты.

Через несколько месяцев первые четыреста номеров столичной

гостиницы должны были принять жильцов.

Москва, одетая в строительные леса, меняла тогда свой облик.

И не только столица — преображалась вся страна, направляемая

великим архитектором. Ш ла вторая пятилетка строительства

социализма в СССР. Г рандиозный план первой

пятилетки страна выполнила на девять месяцев раньше срока.

Три недели назад в Москве собрался семнадцатый съезд

большевистской партии. Сталин с трибуны съезда говорил о коренных

преобразованиях, происшедших в Советском Союзе.

Это были годы, полные самоотверженного героизма и драматической

борьбы. Труд стал мерилом доблести и благородства,

лучшего, что есть в человеческой натуре. Пафос строительства,

творческого созидания двигал миллионами людей. С необычайной

силой проявлялись лучшие черты народного характера —

стойкость, упорство, терпение. Освобожденный от эксплоатации

и предрассудков человек расправил плечи. Трудовой подвиг,

благородный риск, творческая инициатива находили прочную

поддержку государства и общества. Стало обыденным жертвовать

личным для общего блага. Тысячи людей оставляли родные,

насиженные места, уезжали на Север и на Восток, в вековую

глушь — создавать форпосты советской индустрии, поднимать

пласты природных богатств, нести культуру и знания отсталым

народам.

Советские люди вели стальные пути через пустыни, дремучие

леса и горы. Моря и реки соединялись грандиозными каналами.

Невиданным изобилием расцветали бесплодные земли.

Зажигалось электричество в глухих деревушках. Тысячи тракторов

и комбайнов выходили на колхозные поля. Люди проникали

в недра, где тысячелетиями таились бесценные сокровища. Строились

первые подземные дворцы метрополитена. Советские ученые

поднимались в заоблачные высоты стратосферы. Готовился

штурм Арктики: полярники прокладывали кратчайшую морскую

дорогу из Атлантики в Тихий океан через арктические льды.

Слава сопутствовала трудовым подвигам. Вчера еще безвестные,

горняки и сталевары, ткачихи и трактористы становились

знаменитыми людьми, обретали всеобщее уважение и любовь,

находили тысячи последователей. Труду новаторов посвящались

поэмы, газеты рассказывали биографии героев. В мышлении

людей происходил величайший переворот: формировалось социалистическое

сознание. Новые взгляды и новые человеческие

отношения отличали не только молодое поколение; ими проникались

и люди на склоне лет, умудренные жизненным опытом.

В тот февральский вечер в отделе информации «Правды»

было, как всегда, людно.

Один из сотрудников только что вернулся с выставки плакатов

«Десять лет без Ленина по ленинскому пути». У входа

з кабинет дежурного редактора отдела его обогнал спортивный

репортер.

— Материал готов?— небрежно спросил дежурный, который

из всех видов спорта признавал только шахматы.

— Есть! Розыгрыш первенства Москвы по хоккею, победа

«Дуката». . .

Дежурный рассеянно пробежал взглядом страничку и пометил

шрифт.

— У кого еще?

— Интервью с профессором, руководителем экспедиции з

Среднюю Азию. . .

— Тема?

— Земледелие на Памире. Двести. . .

— Написано?

— Да! Опыт посева... Двести пятьдесят культурных растений.

. . Успешно вызрели ячмень, горох, люцерна. . .

«Земледелие на высоте 4000 метров» пошло в набор. Д е

журный открыл разбухшую папку иногородной информации.

По обыкновению первенствовал Ленинград. Корреспонденты

«Правды» сообщали:

«В Ленинграде открылся университет выходного дня. Среди

лекторов — академики Вавилов и Иоффе». «Зимняя ледокольная

навигация в порту закончена. Сквозь льды проведено

498 пароходов». «Готовится очередной международный аукцион

пушнины. Ожидаются более двухсот представителей иностранных

фирм». «Дан старт аэросанному пробегу протяжением

2250 километров. Участвуют двенадцать аэросаней». «Восемь

бывших царских яхт получает Центральный парк культуры и

отдыха для прогулок трудящихся по Финскому заливу», « З а

крылась сессия Академии наук СССР. Учреждены ежегодные

«Менделеевские чтения» лучших трудов по физике и химии.

Успешно работают новые академические комиссии — по атомному

ядру, метеоритам, изучению Каспийского м оря».. .

Лист за листом уходили в типографию. Дежурный беспокойно

поглядывал на макет номера: он был уже почти заполнен,

а стопочка корреспонденций продолжала расти.

1 рубы пневматической почты с шипением и присвистом поглощали

цилиндрические патроны, содержащие свертки заметок,

и переносили их в наборный цех. .. «Началось строительство

телефонно-телеграфной магистрали Москва—Хабаровск». . . «П у,

щен первый в Казахстане сахарный завод». . . «Двадцатилетие

Свердловского театра оперы и балета». .. «На Кубани колхозы

начали пахоту»... «Доклад товарища Сталина X V II съезду

В К П (б) издан в Тбилиси на мингрельском языке». . .

Н а всех сообщениях стояла дата: четырнадцатое февраля

1934 года.

Близилась полночь. Газетная горячка утихла. Корреспонденты

разошлись; в отделе информации остались только трое.

С годами у нас выработалась привычка засиживаться в редакции

до поздней ночи в ожидании свежего номера газеты. Мы

постоянно находились в полной готовности к «старту» и в этом

смысле, пожалуй, походили на пожарных: достаточно было короткого

сигнала, чтобы любой из нас тотчас же помчался на

место события, представляющего общественный интерес. Н е

редко перед рассветом внезапный звонок из редакции поднимал

корреспондента с постели; спустя час он сидел в кабине самолета,

в полдень высаживался за тысячу километров от Москвы —

на аэродроме областного центра, в рабочем поселке, на колхозном

поле, и еще до наступления сумерек спецкоровская информация

лежала на столе редактора. В журналистской деятельности

мы Еидели свое призвание и гордились работой в ведущей,

самой авторитетной, распространенной и любимой народом

газете. Сознание, что наших корреспонденций ждут миллионы

людей, рождало чувство величайшей ответственности перед читателем.

Усевшись на скрипучем редакционном диване, мы вспоминали

события недавних дней. Тихон Беляев, старший из нас

по возрасту и опыту газетной работы, заговорил о катастрофе

стратостата «Осоавиахим». Несчастье произошло в конце января.

Мы втроем провожали стратонавтоз в полет. Было раннее утро,

слегка морозило. Облака нависли, казалось, над самыми верхушками

сосен. Огромный шар уже наполовину скрылся с глаз,

когда из люка сферической гондолы показался командир стратостата

Федосеенко и взволнованно провозгласил здравицу

з честь Сталина и съезда партии. Через несколько секунд шар

исчез в серой пелене. Прошел час, другой. На земле принимали

короткие радиограммы экипажа: «Достигли высоты 20 690 метров».

. ■ «Продолжаем научные наблюдения». . . «Все благополучно».

.. Внезапно связь оборвалась.

Мы помчались по загородному шоссе на восток, куда воздушные

течения уносили невидимый стратостат. В ста тридцати

километрах от Москвы нас нагнала жестокая весть: «Осоавиахим»

упал в малонаселенном районе Мордовии, Федосеенко,

Васен ко и Усыскин погибли. . . Спустя два дня советская столица

провожала прах трех героев на Красную площадь, к Кремлевской

стене. Впереди шел Сталин, по-отечески бережно неся

урну с прахо?л Федосеенко. ..

Иам вспоминалась последняя ночь перед стартом. Горящие

глаза и осунувшиеся лица пилотов, их решимость достигнуть

высоты, на которой еще никогда не бывал человек, их непоколебимая

уверенность в возможности научного освоения стратосферы.

— Всякое завоевание требует жертв, — заметил Беляев. —

Стихия не покоряется без борьбы. . .

Утомленные глаза дежурного скользили по страницам ночного

«Вестника ТА С С ». Вдруг рука его потянулась к внутреннему

телефону, остано-вилась. Он резко подался вперед, впился

взглядом в лист «Вестника» и дрогнувшим голосом произнес:

— «Челюскин» погиб. . .

— А экспедиция?

— Люди живы. . . Все. . . Нет, я ошибаюсь, погиб завхоз

М огилевич.. . В последнюю минуту.. . Остальные невредимы,

живут на льду.

Дежурный протянул нам лист «Вестника». Вот о чем рассказывала

радиограмма из Полярного мор я:

«13 февраля, в 13 часов 30 минут, в 153 милях от мыса

Северного и в 144 милях от мыса Уэллен «Челюскин» затонул,

раздавленный сжатием льдов. Уже последняя ночь была тревожной

из-за частых сжатий и сильного торошения льда. . .

В 13 часов 30 минут внезапным сильным напором разорвало

левый борт на большом протяжении от носового трюма до машинного

отделения. . . Через два часа все было кончено. З а эти

два часа организованно, без единого проявления паники, выгружены

на лед давно подготовленный аварийный запас продовольствия,

палатки, спальные мешки, самолет и радио. Выгрузка

продолжалась до того момента, когда нос судна уже

погрузился под воду. Руководители экипажа и экспедиции

сошли с парохода последними, за несколько секунд до полного

погружения. Пытаясь сойти с судна, погиб завхоз Могилевич.

Остальные невредимы, здоровы. Живем в палатках, строим деревянные

бараки. У каждого — спальный мешок, меховая одежда.

Просим родных не беспокоиться, не посылать запросов — мы

экономим аккумуляторы и не можем давать частных телеграмм.

Связались с радиостанциями Уэллена и мыса Северного. . .

Настроение у всех бодрое. Заверяем правительство, что несчастье

не остановит нас в работе по окончательному освоению

Арктики, проложению Северного морского пути. Начальник

экспедиции Шмидт».

— Больше никаких подробностей?

— Образована правительственная комиссия для спасения

экспедиции и команды «Челюскина», председатель Валериан

Владимирович Куйбышев.

Схватив листки, дежурный побежал к главному редактору.

Но не успели мы обменяться мыслями, как он вернулся в отдел.

— Материалы идут на первой полосе, — крикнул дежурный

еще с порога. — Не расходитесь — есть задания!

Он передал мне приказание редактора: немедленно заняться

сбором информации о положении людей «Челюскина» и подготовке

спасательных экспедиций.

Спустя несколько минут на стене появилась карта полярных

стран. Отыскали мыс Северный и Уэллен.

— Далеконько! — сказал Беляев, рассматривая очертания

арктического побережья с редкими черными точечками. — Северо-восточная

оконечность Чукотки. . . А Ванкарем и Еовсе не

обозначен.

Прикинув по карте масштаб, мой товарищ провел линии от

мыса Северного и от Уэллена к месту гибели «Челюскина»; они

соединились под тупым углом. В точке пересечения мы обозначили

место ледового лагеря. Н а голубизне Чукотского моря

вспыхнул красный флажок. Между лагерем и побережьем на

пространстве полутораста километров лежали тяжелые торосистые

льды ...

Бессчетное число раз подходил я к карте, измеряя взглядом

расстояние до Чукотки. Тысячи километров отделяют Москву

от лагеря на льдине. Путь к нему пересекает Урал, Сибирь,

Дальний Восток, Японское море; он ведет мимо Курильских

островов и Камчатки в северные воды Тихого океана, в Берингов

пролив и далее в Полярное море, куда увлек «Челюскина»

ледовый дрейф.

Берингов пролив! Рассматривая на карте голубое водное

ущелье, границу между СССР и СШ А, я и не подозревал, что

в ближайшие пять лег трижды побываю у берегов этого сурового

пролива, а первое путешествие к рубежу двух миров ожидает

меня в ближайшие же недели.. .

II

Четырехвековой опыт полярных экспедиций и путешествий

учил: в Арктике побеждают только люди железной воли,

бесстрашные, трудолюбивые и самоотверженные. Выдержат ли

челюскинцы неравную схватку с беспощадной ледовой стихией?

Достанет ли им организованности и мужества? Будут ли они

достойными своих предков — Семена Дежнева, Харитона и Дмитрия

Лаптевых, Семена Челюскина и иных русских мореходцев^

проложивших пути в царстве вечных льдов? . .

Осенью 1932 года Москва с триумфом встречала команду

ледокольного парохода «Сибиряков». Н а долю «сибиряковцев»

выпала слава завоевания Северного морского пути на всем протяжении

от Атлантического до Тихого океана, от Архангельска

до Вл адивостока. Впервые в истории этот путь был пройден

в одну навигацию, без зимовки.

По инициативе И. В. Сталина тогда же было создано Главное

управление Северного морского пути, возглавившее все

работы на Советском Севере. Началось освоение ледовых морей

Арктики.

Следующим летом по пути «Сибирякова» отправилось обычное

товаро-пассажирское судно — пароход «Челюскин». Это было

первое плавание корабля, построенного в Дании, на верфях Копенгагена,

по заказу Советского Союза. Десятого августа

1933 года «Челюскин» покинул Мурманск. Кроме команды,

па борту находились участники научной экспедиции, персонал

полярной станции острова Врангеля и группа строителей,

которые должны были воздвигнуть на этом острове несколько

зданий.

Спустя три недели «Челюскин» пересек Карское море и вошел

в пролив Вилькицкого. У мыса Челюскин, северной оконечности

европейско-азиатского материка, экспедиция встретилась

с эскадрой полярных кораблей; здесь были «Красин»,

«Седов», «Русанов», «Сибиряков». В то лето мыс обогнули

одиннадцать судов.

Н а новой полярной станции мыса Челюскин обосновались

первые зимовщики. Членами их маленького коллектива были

Иван Дмитриевич Папанин и Евгений Константинович Ф едоров.

А в одной из кают «Челюскина», уходившего в море Л аптевых,

находились их будущие соратники — гидробиолог Петр

Петрович Ш иршов и радист Эрнест Кренкель.

Вскоре море Лаптевых и пролив Санникова остались позади.

«Челюскин» одиннадцатимильным ходом шел Восточно-сибирским

морем. В середине сентября корабль приблизился

к величественному мысу Северному. Истекала шестая неделя

плавания.

Н а мысе Северном уже работала полярная станция. Она

была одним из двадцати двух опорных научных пунктов,

созданных на островах и побережье Северного морского пути.

Полярники вели обширные научные исследования: изучали условия

погоды, морские течения, режим льдов, животный и растительный

мир Арктики. Н а побережье Ледовитого океана

возникали и первые авиационные базы. Самолеты полярной

авиации уже совершали разведывательные рейсы; обследуя

состояние льдов, полярные пилоты искали доступные кораблям

пути.

Воздушная разведка принесла «Челюскину» неутешительные

вести: между материком и островом Врангеля, где предстояло

высадить персонал полярнЬй станции, на смену зимовавшей там

группе А. И. Минеева, возник непроходимый ледовый барьер.

Командование экспедиции решило итти к Берингову проливу и

уже оттуда повернуть на север, к острову Врангеля.

Девять десятых поверхности Чукотского моря были покрыты

белыми полями. Капитан Владимир Иванович Воронин Бел

пароход узкими лазейками между льдами. Последний этап плавания

по Северному морскому пути неожиданно оказался самым

тяжелым. «Челюскин» медленно пробивался к Берингову проливу.

Снова вылетел па разведку Михаил Сергеевич Бабушкин,

пилот экспедиции.

— Впереди, милях в пятнадцати, море свободно от льдов, —

сказал он, вернувшись с разведки.

До Берингова пролива оставалось меньше полутора часов

нормального хода. Но в полярных морях подчас решают успех

даже сотки метров. К западу от коварной Колючинской губы, где

не раз терпели бедствия арктические экспедиции, льды сдавили

пароход. Тщетны были попытки вырваться из ледовых объятий;

«Челюскина» понесло на остров Колючин. Едва миновала опасность

сесть на камни, как возникла новая: льды остановились,

и корабль оказался плененным у входа в Колгачинскую губу.

«Челюскин» стоял неподвижно, а совсем близко, на расстоянии

одной мили, льды сплошной массой устремлялись к Берингову

проливу — такой близкой и вдруг оказавшейся недоступной цели

плавания. Люди взрывали белые пласты и холмы возле судна.

Ломами, кирками, пешнями раскалывали лед, стараясь увеличить

трещииы. Но все усилия были напрасны. Во льдах Чукотского

моря «Челюскин» простоял почти две недели.. .

Обо всем этом мы в Москве, как и на всей Большой земле,

знали из радиограмм экспедиции. И вдруг всех обрадовало

сообщение: «Пятого октября ветер переменился. Через ледовое

поле, где производились взрывы, прошла трещина. Двинулись

на восток».

Однако радость была преждевременной: свободное плавание

продолжалось недолго, льды сноиа зажали судно. «Челюскин»

закружил в дрейфе.

Совершая диковинные петли, корабль вместе с ледяным

полем устремился на юго-восток. Третьего ноября он оказался

в Беринговом проливе в виду островов Большой и Малый Диомид,

у границы Советского Союза и Соединенных Штатов Америки.

До чистой воды оставалось не больше десяти миль. Внезапно

движение льдов резко изменилось: их подхватило мощное

течение, идущее из Тихого в Ледовитый океан. Настали тревожные

дни. Куда понесет плененного «Челюскина»?

На помощь судну, медленно двигавшемуся из Берингова

пролива в Чукотское море, вышел ледорез «Литке». Были часы,

когда «Челюскина» и «Литке» разделяли лишь несколько миль

ледяного поля. «Литке» пытался разбить его, но тщетно. Мороз

крепчал, и пространства чистой воды покрывались молодым

льдом. А дрейф неумолимо уносил «Челюскина» все дальше

и дальше на север. Вскоре корабли разделяло расстояние

в двадцать, затем двадцать пять, тридцать миль. . . Ледорез

повернул в Тихий океан. «Челюскину» предстояла зимовка во

льдах.

Началась полярная ночь. Дрейфующий корабль был превращен

в научную станцию. Велись наблюдения за состоянием погоды

и положением небесных светил. Гидрологи делали глубоководные

станции, брали пробы воды с разных глубин Чукотского

моря. Радиозонды автоматически отмечали температуру воздуха

и давление в высоких слоях атмосферы. Гидробиолог Ширшов

собирал планктон с поверхности и глубин моря.

Проходили недели. Казалось, ничто не сможет потревожить

тяжелую неподвижность огромных торосистых полей, нарушить

мрачное безмолвие полярной ночи. Н о люди на корабле, знакомые

с капризами арктической природы, готовились к отражению

возможного ледового штурма.

Их было сто пять, среди них — десять женщин и две девочки:

Аллочка Буйко, дочь нового начальника полярной станции

острова Врангеля, и крошка Карина, дочь геодезиста Васильева.

Аллочке исполнился год, когда «Челюскин» вышел в плавание;

на корабле она училась ходить и произносить первые слова.

Карина родилась у семьдесят шестой параллели и получила имя

в память места своего рождения — Карского моря. Под датой

тридцать первого августа 1933 года вахтенный штурман «Челюскина»

записал в судовом журнале: «3.30. У супругов Васильевых

родилась девочка. Счислимая широта — 75 град. 46,3 сек.

сев., долгота — 91 град. 06 мин. вост. Глубина— 52 метра. Имя

девочки — Карина».

Н а борту корабля находились люди разнообразных профессий:

моряки, ученые, радисты, летчики, инженеры, литераторы,

плотники, слесари, повара, печники, водолазы. Были там также

художник, кинооператор, фотограф, врач, пекарь. Среди матросов

был один профессиональный журналист, корреспондент архангельской

газеты; он поступил в команду «Челюскина» на самое

скромное положение, лишь бы принять участие в арктической

экспедиции.

Люди были различны по характеру, национальности и возрасту

— от девятнадцати до пятидесяти четырех лет. Но всех

их роднили одинаковые общественные интересы, единство цели,

готовность к самопожертвованию ради успеха того дела, которое

поручила им страна. Далеко от родной земли, от человеческого

жилья советские люди знали: о них помнят, за ними следят.

Так боевые разведчики, проникшие в тыл неприятеля и оторван

ные от своей части, смело идут иа опасный подвиг, сознавая, что

в штабе ии на минуту не забывают о них.

Наступил новый год. Быстро миновал январь, подули февральские

северные ветры. Теперь белые громады уже не казались

окаменевшими — они передвигались, словно живые существа.

Льдины расходились и сжимались, со скрежетом громоздились

друг на друга, образуя хаотические торосы. С каждым

днем льды теснились все грознее. Подчиняясь силе ветров, они

временами словно совершали круговой танец. Иногда они вплотную

придвигались к кораблю, сжимали его смертельной хваткой,

но вдруг, как бы раздумав, ослабляли холодные тиски.

Полярники понимали, что решается судьба корабля и ежечасно

может наступить катастрофа.

Н а палубу вынесли аварийный запас продовольствия, палатки,

спальные мешки, теплую одежду, горючее и самую большую

драгоценность — запасную радиостанцию. Каждый знал, что

ему надо делать в минуту, когда пробьет сигнал тревоги.

Двенадцатого февраля физик Ибрагим Факидов по обыкновению

коротко записал в своем дневнике: «Весь день работал

в палатке. Дрейф дошел до семи метров в минуту. Не знаю, что

ожидает нас в эту ночь. Живем как на вулкане или на открытых

позициях. Издали доносятся глухие стуки».

Тринадцатого февраля вахтенный отметил в судовом журнале

семибалльный северный ветер, пургу и тридцатиградусный

мороз.

Сквозь пелену полярной метели с палубы виднелся грозный

ледяной вал, подступивший к кораблю. Смерзшиеся в сплошную

гряду торосы то лежали неподвижно, то шевелились, словно

потревоженные исполинские жипотиые. Движущаяся гора с воем

трескалась, и тяжелые глыбы скатывались по ее склонам. Мороз

крепчал, термометр показывал минус тридцать шесть. Пурга

заметала палубу.

Колоссальные ледяные поля сжимались и рушились с оглушительным

гулом, образуя новые гряды. Они неотвратимо надвигались

на корабль, и не было силы, способной удержать их

чудовищный напор. Ледовые валы перекатывались, подобно морским

волнам. Высота ближайшего хребта, ползущего к «Челюскину»,

достигала десяти метров. Наступал грозный час испытания.

Аврал! Общая тревога! . . С привычной быстротой люди побежали

к своим местам. Через борт полетели мешки, ящики,

бочки. Вот уже спущен на лед самолет-амфибия «Ш-2», и пилот

Бабушкин с группой товарищей оттаскивают машину подальше

от корабля.

Извиваясь, как гигантская петля, ледяная гряда полукольцом

охватывает корабль. Края огромной подковы беспощадно смыкаются.

Застонала металлическая обшивка судна. Еще нагйим,

еще, еще, ц будто тысячетонный молот застучал по корпусу

«Челюскина».

— Продавило левый борт! — раздался заглушенный крик.

Льды прорвали обшивку ниже ватерлинии, и вода с шумом

хлынула в сорокапятиметровую пробоину, затопляя трюмы, коридоры

и кубрики.

Разгрузка ускорилась. Полярники спускали за борт камельки.

трубы, войлок, фанеру, глину, доски, кирпич — все, что

попадалось под руку.

Корабль уже погружался, но люди продолжали сновать по

накренившейся палубе, сбрасывая на лед продовольствие и снаряжение,

спасая шлюпки и боты. Вот уже скрылась под водой

носовая палуба.

— Покинуть корабль! Все на лед! — пронесся приказ капитана.

Бежали по перекосившимся сходням, прыгали через борт.

Начальник экспедиции и капитан пропускали мимо себя последних.

— В с е ? — спросил начальник.

Капитан утвердительно кивнул. Скрежет льда заглушил его

слова.

— Н а лед!

Уже три четверти корабля скрылось под водой. Ещ е секунды,

и «Челюскин», вздымая винт и руль, исчезнет в пучине.

— Борис! Борис! . . Могилевич! . . — раздались голоса, полные

тревоги.

До последней минуты Борис Григорьевич Могилевич, заведывавший

хозяйством экспедиции, словно в раздумье, стоял на

палубе с трубкой в зубах. Корма поднималась все выше, и М огилевич

с трудом удерживал равновесие.

— Прыгай, Борис, прыгай! Скорей пры гай!— кричали ему

друзья.

Он сделал неопределенное движение, но в тот же миг, сорвавшись

с привязи, покатились по палубе грохочущие бочки.

Могилевича сбило с ног, и он исчез в серой мгле, обволакивавшей

корабль.

Еще мгновение, и «Челюскин», задрав корму, скрылся

в морской пучине. Вихрем закружились в огромной бурлящей

воронке обломки. Н ад местом катастрофы сходились льды.

Н а пловучем белом поле Чукотского моря, за шестьдесят

восьмой параллелью, остались сто четыре человека. В полярных

сумерках возникали странные фигуры в длиннополых меховых

малицах и неуклюжих ватных костюмах. В однотонных завы ваниях

пурги едва различались голоса. Ветер бешено гнал

поземку.. .

Ill

Все было кончено — все, что связывалось с привычной за

семь месяцев жизнью и трудом на корабле, с размеренным, упорядоченным

бытом, комфортом и будничными радостями.

Каждый из полярников, сообразно с его характером, посвоему

переживал гибель судна. В последний час «Челюскина»

полярникам некогда было размышлять о будущем, но теперь

тревожные мысли овладевали ими. До ближайшего берега —

более полутораста километров, да и там — безлюдная тундра,

нескончаемые снежные пространства с редкими стойбищами чукчей

и эскимосов. Дальше к востоку, у Берингова пролива, расположен

арктический поселок Уэллен, где, говорят, есть самолеты

и собачьи упряжки. .. А как невообразимо далеко Москва,

Ленинград! Н а родине еще не знают о катастрофе. . . Поспеет ли

помощь до того, как очередное сжатие еокрушит ненадежное

ледовое пристанище экспедиции? Или людям придется двинуться

пешком по ледовым полям, через торосы и трещины? . . Путь

к далекому побережью труден и опасен. Его вынесут лишь физически

крепкие и тренированные бывалые полярники. Но сколько

поляжет на этой ледовой дороге, не выдержав лишений? А как

же женщины, дети, больные? . .

В первые же часы жизни на льдине у челюскинцев появилось

множество мелких, но существенных забот. Надо было позаботиться

о крове, тепле, пище; соорудить палатки, развести огонь

в камельках, разогреть консервы, отыскать спальные мешки;

поразмыслить о многом таком, что на корабле делалось «само

собой». В неотложных хлопотах тонули тревожные мысли. . .

В полумраке группа челюскинцев ставила просторную палатку

для женщин и детей. Вспыхнул одинокий костер. Кто-то возбужденным

голосом рассказывал: «А я чайник нашел, растоплю

снег и напьюсь. . .» Передавались вести: «Идите к большому

торосу за малицами и теплыми вещами», «Возле ближней трещины

раздают консервы и галеты ».. Слышалось: «Где фанера?»,

«Гвоздей не видели?», «Кто знает — посуда уцелела? . .»

Заботливый буфетчик подсчитывал спасенную утварь: «Есть

один котел, много вилок, но очень мало ложек. .. Четыре чайника.

Кастрюль и сковородок нет. . . Кружек хватит на всех.

Двенадцать примусов, пять исправных керосинок, девять камельков.

. .» Загорались огоньки, свет «летучих мышей» озарял

первые палатки.

Подсчитали продовольствие: его хватит на два-три месяца;

удалось спасти консервы, галеты, масло, сыр, сушеный картофель,

рис, сухари, конфеты, какао, муку, шоколад, соль, сахар,

крупу, чай, сгущенное молоко, три свиных туши. .. Можно рассчитывать

и на охоту: уцелели пять охотничьих ружей, семь

пистолетов, ящики с порохом и патронами.

«Все будет в порядке, все образуется! . .» Никто не произносил

этих слов, но они слышались в тоне голосов, в шутках,

в звонких ударах топоров, обтесывающих бревна на постройке

общежития. И уже летало по лагерю пущенное кем-то крылатое

выражение: «Полярные робинзоны».

Группы у костров поредели, челюскинцы разбрелись по палаткам,

говор затих. С новой силой завыла пурга. Она била снежной

дробью по брезенту палаток, где в меховых мешках крепко

спали утомленные полярники.

В небольшой парусиновой палатке тусклое пламя освещает

две фигуры в долгополых малицах. Художник — комсомолец

Ф едя Решетников, поддерживая рукой разбитое стекло фонаря,

направляет свет в угол, где Эрнест Кренкель, радист экспедиции,

склонился над аппаратом. Закоченевшими пальцами он настраивает

приемник. Вот послышалось квакание американского

фокстрота. . . Еще поворот ручки, и Кренкель попадает на знакомую

волну Уэллена: там работает комсомолка Люда Ш радер;

несколько недель она держала постоянную связь с «Челюскиным».

Кренкель слышит, как девушка спрашивает у мыса Северного:

«Нет ли следов «Челюскина»? Он мне не отвечает! . .» Н а берегу

беспокоятся, там не знают о гибели корабля. . .

Отрывистые и протяжные сигналы — точки и тире — врываются

в эфир. Кренкель слышит, как Уэллен и Северный

уславливаются вести непрерывное наблюдение. Он включает передатчик

и долго зовет береговые станции, но ответа нет.

Радист выбирается из палатки и, стараясь не сбиться с тропы,

заносимой снегом, бредет к начальнику. Н а мгновение он теряет

след и ныряет в сугроб у чьей-то палатки. Слышны женские

голоса:

— Н е мерзнете?

— З а маленькую боюсь, на душе тревожно. . .

Наконец, он находит палатку Шмидта и протискивается

внутрь.

— Отто Юльевич, материк не отвечает.

— Пробуйте еще и еще!

Кренкель возвращается. Снова и снова нажимает ключ передатчика.

Торопливо несутся в эфир позывные сигналы Уэллена

и Северного. Но никто не откликается. Проходят часы. . . Кренкель

и Сима Иванов, второй радис^7р<^£ч^>едно сменяются

У ключа. Их неодолимо клонит ко сну; ijya*но 'большое уф^лие,

чтобы бороться с охватывающим внезапно бцёпейейиё'мр Однотонный

стук навевает тоску. Кренке^гё^^^ягйваетс-я перед камельком,

ежится и вздрагивает под малицеи. Коми Тс?/

Та-та-та-та-та-та, — отстукивает

сыова^^слушивается.

. . • ^ '*9

— Уэллен отвечает! Уэллен о т { ^ а е тк Л

Кренкель вскакивает.

2 Л. Хват Г \ '

П%

77

— Давно? Долго я спал? Почему не разбудил?

— Д а ты почти и не спал, может, минуту-полторы. Уэллен

ответил только что, сию. . .

Кренкель, не дослушав, бежит через торосы и сугробы к палатке

Ш мидта. По сияющему липу радиста полярники угадывают:

«Есть какая-то добрая весточка! . .»

Н ачальник экспедиции и Кренкель на четвереньках вползают

в «радиорубку». Кренкель передает Ш мидту журнал.

— Может Уэллен подождать?— спрашивает Ш мидт.— У меня

большая радиограмма.

Кто-то подносит фонарь. Н ачальник экспедиции пишет первое

донесение со льдины: «М осква, Совнарком С С С Р. Копия—

Главсевморпуть. . . »

Кренкель отстукивает позывные «Челюскина». Теперь все

береговые станции настроились на его волну. . . В эфир уходит

радиограмма. О на помечена номером первым, от четырнадцатого

февраля:

«13 февраля, в 15 часов 30 минут, в 155 милях от мыса С е

верного и в 144 милях от мыса Уэллен «Челюскин» затонул,

раздавленный сжатием льдов. Уже последняя ночь была тревожной.

. .»

Эту радиограмму, спустя несколько часов, мы с тревогой

читали в Москве, на третьем этаже старого здания по улице

Горького, где помещалась тогда редакция «Правды».

IV

Понеслись ночи и дни, заполненные короткими известиями

с ледяного поля. Повседневные события, раньше занимавшие

мое внимание, отошли на второй план, уступив место одной

теме: челюскинцы!

Ж изнь и борьба ста советских людей, оказавшихся па льдине

в Чукотском море, глубоко волновала соотечественников. В редакции

то и дело раздавались телефонные звонки: «Что там,

на льдине?. . Какие последние новости?» Х отя первая же радиограмма

успокаивала, что экипаж обеспечен и теплой одеждой

и пищей, многие спрашивали: «Можно ли сбросить с помощью

парашютов посылки на льдину? Достаточно ли у них теплых

вещей? . .» Л ю ди различных возрастов и профессий бескорыстно

предлагали свои услуги в качестве участников спасательных

экспедиций.

Н е было недостатка и в фантастических проектах. И з Одессы,

Иркутска, Петрозаводска, Еревана, Чебоксар приходили письма

и телеграммы с советами и рекомендациями. Предлагались всевозможные

средства спасания — от аэросаней и воздушных

шаров до тракторов с гигантскими санями на прицепе. . . Пылкии

* £

is

C 'i r

фантазер из Саратова настойчиво рекомендовал испытать конструкцию

его аппарата, названного им «аэроспасом». С полной

серьезностью он предлагал: с борта самолета, виражирующего

над лагерем, спустить на длинных металлических тросах

«нечто вроде люльки», которой пользуются штукатуры или

маляры при окраске фасада высоких зданий. «Когда люлька

достигнет л ьда,— объяснял автор, — в нее быстро садятся два

человека, и экипаж самолета, накручивая трос на барабан, поднимает

их в кабину. . .» Многие проекты, предлагаемые от чистого

сердца, были сродни «аэроспасу», то есть совершенно

не обоснованы технически.

Трогательные, наивные и ласковые письма присылали дети.

Девочки-школьницы принесли в редакцию послание, подписанное

всем классом и адресованное жителям ледового лагеря: «Мы,

ученицы четырнадцатой средней школы, посылаем Вам, дорогие

челюскинцы, горячий привет и желаем скорее вернуться к своим

родным и семьям. . . Мы всегда говорим про Вас. Кланяемся

Аллочке и Карине. . .»

Н а улицах, в вагонах трамвая, магазинах, фойе театров завязывались

дискуссии. Припоминали случаи кораблекрушений,

спорили об особенностях арктической погоды и льдов. Покупая

газету, люди прежде всего искали сообщения из лагеря; эти

радиограммы помещались на первой странице.

Ранним февральским утром, по пути из редакции домой, я

увидел толпу возле памятника Пушкину на Тверском бульваре.

Десятка два людей жались к витрине со свежей газетой.

— Не видно, читайте вслух! — требовали задние ряды.

«Челюскинцы продолжают жить на льду, — слышался голос

добровольного чтеца. — Женщины, дети и пятеро мужчин перешли

в построенный на льду теплый деревянный барак. . . Вышел

первый номер стенной газеты «Не сдадимся!»

— Здорово, газету выпустили! «Не сдадимся!» Хорошо сказано!

Молодчаги! . .

«Не сдадимся!»— стало девизом челюскинцев, выражением

их мужества, стойкости и организованности.

Правительственная комиссия помощи челюскинцам сообщала

о мерах для спасения полярников. Члены комиссии консультировались

с крупными учеными, летчиками, полярниками, моряками,

воздухоплавателями, путешественниками. В распоряжение

правительственной комиссии были переданы разнообразные технические

средства. Тысячи советских людей изъявляли готовность

отдать себя делу помощи полярникам. Обстановка

в комиссии напоминала фронтовой штаб, а челюскинцы

представлялись боевым гарнизоном крепости, блокированной

врагом.

Вся страна читала радиограмму, переданную из Москвы

в ледовый лагерь:

«Шлем героям-челюскинцам горячий большевистский привет.

С восхищением следим за вашей героической борьбой со стихией

и принимаем все меры к оказанию вам помощи. Уверены в благополучном

исходе вашей славной экспедиции и в том, что в историю

борьбы за Арктику вы впишете новые славные страницы.

Сталин. Молотов. Ворошилов. Куйбышев. Орджоникидзе.

Каганович».

Карта Арктики, висевшая в отделе информации «Правды»,

отражала дислокацию спасательных экспедиций. Кроме треугольников

на местах чукотских стойбищ и кружочков, отмечавших

полярные станции, на карте появились изображения самолетов,

кораблей, дирижаблей, аэросаней и собачьих упряжек. У нас

возникали опасения, что на этом большом листе скоро не останется

«живого места». Н а Уэллене и мысе Северном действовали

местные комиссии помощи челюскинцам. Ш естьдесят упряжек

самых выносливых эскимосских собак, управляемых опытными

каюрами, двинулись к мысу Онман, ближайшему от лагеря

селению на побережье.

О снаряжении собачьих упряжек я узнал в Главном управлении

Северного морского пути, на улице Разина. Человеку,

не бывавшему в Арктике, никогда не видавшему торосов, ропаков

и предательских трещин в ледяных полях, легко было вообразить,

что каюры (это слово звучало восхитительной новизной!),

как ямщики на добрых конях, лихо промчатся полторы

сотни километров по льду Чукотского моря, усадят людей на

нарты и с песнями покатят в обратный путь. . . Подогреваемый

оптимистическими надеждами, я позвонил в редакцию:

— Н а Чукотке мобилизованы собаки. Десятки упряжек на

старте, часть в пути. . . Везу материал. . .

— Пятнадцать строк, — холодно сказал мой товарищ, дежуривший

в отделе информации; года полтора назад он выезжал

па станцию Буй встречать сибнряковцев, после чего и прослыл

у нас специалистом по арктической тематике.

— Пятнадцать? О собаках-то?! Смеетесь вы, что ли!..

Лучшие каюры Чукотки, лучшие упряжки! Вот увидите: они-то

и спасут челюскинцев! . .

— По снегу или ровному льду нарты, разумеется, отлично

пройдут, но ведь там торосы! Ну, а как, по-вашему, упряжки

переберутся через трещины и разводья?

— Откуда известно, что там широкие трещины? — неуверенно

выдвинул я последний аргумент, с грустью сознавая, что

восхитительная постройка, возведенная мною на зыбкой почве

северной романтики, безнадежно рушится. . .

Товарищ оказался прав: собачьим упряжкам не пришлось

участвовать в снятии челюскинцев со льдины; зато позднее

каюры отлично справились с перевозкой полярников вдоль

побережья Чукотки.

Знатоки Арктики сходились на том, что самое надежное

средство спасения — авиация. Между материком и лагерем природа

воздвигла ледовый барьер, недоступный кораблю любого

класса; нет парохода или ледокола, способного пробиться в сплошных

полярных льдах толщиной в два-три метра. Н о даже если бы

и удалось преодолеть препятствия на пути к лагерю, ледоколы

не могли соперничать в быстроте с самолетами. Правда, зимою

на Крайнем Севере нередко складывается неблагоприятная для

полетов обстановка: низкая облачность, пурга, туманы, сильные

ветры. Но иного пути не было.

Летчики торопились. Первым отправился из Москвы на восток

Михаил Васильевич Водопьянов. Этого пилота мне не раз

приходилось видеть в редакции: он доставлял матрицы «Правды»

в Ленинград. В полной темноте Водопьянов взлетал со столичного

аэродрома, через три часа сдавал матрицы на месте назначения,

а спустя еще полтора-два часа ленинградцы читали

сегодняшнюю «Правду». Тем временем летчик возвращ ался

в Москву, чтобы следующей ночыо снова повторить рейс. Он

летал и на Дальнем Востоке, на линии Хабаровск — Сахалин,

разведывал морского зверя в Охотском и Каспийском морях,

искал рыбаков, унесенных на оторвавшихся льдинах.

Прошлой зимою, в феврале, спеша на Камчатку с почтой из

Москвы, Водопьянов возле озера Байкал потерпел тяжелую аварию.

Борт-механик погиб, летчик получил серьезные ранения

головы. Мы встретились с ним в редакции спустя несколько

месяцев. Широкоплечий, рослый, с зачесанными кверху черными

волосами и тонкими морщинками на молодом лице, Водопьянов,

энергично жестикулируя, рассказывал о катастрофе. Меня удивило

странное выражение его лица: говоря о серьезных вещах,

летчик улыбался, но как только он умолкал, лицо становилось

угрюмым. Присмотревшись к нему, я понял, что это следьг операции.

Н а бровях, переносице, лбу и подбородке летчика

хирурги наложили два десятка швов; временами эти швы придавали

лицу Водопьянова подобие улыбки.

— Н а полгода выбыл из строя, — жаловался он.

— Поправитесь — опять куда-нибудь полетите?

— Такое наше дело,— со вздохом согласился Водопьянов,

хотя это «наше дело» заполняло все его существование.

Вскоре я снова увидел Водопьянова. Это было в день, когда

первый советский стратостат поднялся на высоту девятнадцать

тысяч метров. С Центрального аэродрома Москвы мы следили

за полетом. Гигантский шар едва заметным пятнышком виднелся

на небосклоне. В том же секторе неба можно было различить

черную точку. Это был самолет Водопьянова. Летчик поднялся

с аэродрома для сопровождения стратостата. М инут пятнадцать

самолет набирал высоту и вдруг резко пошел на снижение.

Водопьянов подрулил, заглушил мотор и, тяжело дыша, перевалился

через борт кабины.

— Чорта с два его догонишь!— сердито сказал он. — Вот.

кажется, совсем близко, и гондолу видно, а не достать! Н а пятой

тысяче метров пришлось распрощаться. . .

Теперь мы встретились с Водопьяновым снова. В один из

февральских вечеров он приехал в редакцию и, по обыкновению,

зашел в «царство новостей». Узнав о визите популярного

пилота, собрались сотрудники из соседних комнат; всех интересовало,

как он оценивает положение челюскинцев.

— У меня это вот где засело, ни о чем больше думать

не могу! — говорил Водопьянов, выразительно прикладывая руку

к груди. — Мне надо туда лететь, мне! Машина есть, все готово.

Мой «Р-5» оборудован для дальних рейсов, поставлены добавочные

баки, могу взять тонну горючего. Лучшей машины для

Севера не найти!

— Как вы думаете, Михаил Васильевич, сможет самолет

опуститься в лагере? Лед выдержит?

— Конечно! Помните, как искали у Шпицбергена экипаж

дирижабля «Италия»? Бабушкин сделал тогда пятнадцать взлетов

и посадок на лед. Заметьте: никто для него площадок не

готовил, и состояние поля он определял, так сказать, на глаз.

Чем же чукотский лсд хуже? Выдержит! В лагере почти сотня

мужчин, они могут подготовить отличную площадку. Не о том

моя забота. . .

— А что?

— Получить бы разрешение. . .

Мы посоветовали летчику изложить свой план главному

редактору «Правды». Письмо пилота было передано редактором

Валерьяну Владимировичу Куйбышеву, и на другой день транссибирский

экспресс увез Водопьянова в Хабаровск. В хвосте

поезда был прицеплен вагон, в котором помещался «Р-5».

В Хабаровске к Водопьянову должны были присоединиться

Иван Васильевич Доронин и Виктор Львович Галышев. Звену

из трех машин предстояло совершить зимний перелет на Север

протяжением в шесть тысяч километров. До них между Х абаровском

и Чукоткой зимой никто еще не летал.

Фронт спасательных экспедиций расширялся. Четыре самолета

полярной авиации готовились на Чукотке. Двухмоторный

«А Н Т-4» летчика Ляпидевского стоял в Уэллене, ожидая прояснения

погоды. Семь самолетов шли на Север из Владивостока

на борту парохода «Смоленск». Среди пилотов этих машин были

Николай Петрович Каманин, Василий Сергеевич Молоков и

Борис Пивенштейн. Еще два известных полярных летчика М аврикий

Трофимович Слепнев и Сигизмунд Александрович Л еваневский

спешно выехали из Москвы на Аляску через Западную

Европу и СШ А ; они намеревались из Аляски перелететь через

Берингов пролив на Чукотку, а оттуда — в ледовый лагерь.

Вместе с ними в далекий путь отправился исследователь острова

Врангеля и Северной Зем ли Георгий Алексеевич Ушаков. Во

Владивостокском порту стоял пароход «Совет», ожидая прибытия

трех резервных самолетов, двух дирижаблей, отряда

аэросаней и тракторов.

Вся страна следила за продвижением спасательных экспедиций.

С вязь Чукотки со столицей шла по двум направлениям:

Уэллен — А нады рь — Х абаровск — М осква и мыс Северный —

мыс Челюскин — остров Диксон — М осква. Радиограммы попадали

в столицу через тридцать — сорок минут.

Люди, посвятившие себя благородной .цели спасения полярников,

рвались на Север. «Воодушевлены желанием лететь к челюскинцам,

ждем малейшего улучшения погоды», — телеграфировали

пилоты Чукотки.

Погоду, только погоду! Н о на побережье бушевала яростная

пурга. . .

V

С каждой новой вестью, полученной из ледового лагеря,

серьезность положения челюскинцев становилась все очевиднее.

О появлении самолета над лагерем нечего было и думать: глубокий

циклон охватил Чукотку, А ляску и районы к северу от

материка. А льдина не стояла на месте: лагерь уже продрейфовал

несколько десятков километров к северо-востоку, уходя все

дальше и дальше от побережья.

Н а восьмой день после гибели «Челюскина» в густой облачности,

нависшей над Уэлленом, появились просветы. Анатолий

Ляпидевский собрал экипаж: «Нынче, думается, мы поймаем

погоду за хвост. . .» Тяж елы й «А Н Т -4», поставленный на длинные

неуклюжие лыжи, взлетел и взял курс к лагерю. Ляпидевский

вел машину, делая зигзаги, чтобы обследовать большую

площадь льдов. П ять часов кружился самолет над Чукотским

морем. Смеркалось, видимость ухудшилась, горючего едва оставалось

на обратный путь. Пришлось возвращ аться в Уэллен.

В лагере только вздохнули: «Что ж, не сегодня — так в другой

раз прилетит! . .» Особенно стойко держались женщины;

не жалуясь на лишения, они старались помогать товарищам:

готовили пищу, чинили и штопали одежду, мыли убогую лагерную

посуду и даже ухитрялись создавать в бараке и палатках

некоторый уют. Их присутствие благотворно влияло на поведение

окружающих; и пожилые люди и молодежь рады были каждому

случаю услужить женщинам и детям, облегчить их жизнь, избавить

от невзгод. Однако против любой попытки нарушить принцип

равноправия женщины решительно восставали.

Полярники составили список, определявший порядок эвакуации

на самолетах. Первыми должны были улететь женщины

и дети, затем больные, слабые и те, без кого в лагере можно

было обойтись. Список завершали самые необходимые люди:

мотористы, обслуживавшие ледяной аэродром, радисты, врач.

Последними льдину покидали Ш мидт и капитан Воронин. Женщины

запротестовали: «Почему нас отправляют в первую очередь?

Мы требуем пересмотреть список». Нелегко было убедить

их, что порядок эвакуации справедлив, и все на Большой Земле

одобрят это решение.

В ожидании самолетов челюскинцы готовили аэродром. Подходящую

площадку отыскали в пяти километрах от лагеря. Очистив

ее от застругов и наторошенных гряд, полярники перетащили

туда покалеченную «амфибию». Бабушкин и механики

принялись за ремонт единственного лагерного самолета.

Н а льдине наступил «строительный сезон». Хитроумные

«полярные робинзоны» оборудовали и утеплили палатки; в окна

вставили стекла фотопластинок...

Арктика постоянно напоминала о себе. Х отя дрейф, уносивший

лагерь на север, приостановился, льдина внезапно треснула:

Образовались каналы шириною в несколько метров, и люди

едва успели перетащить продовольствие ближе к палаткам. Н а

пути к аэродрому появились полыньи, мороз затягивал их ледяной

пленкой.

Каждая радиограмма из Чукотского моря сообщала новые

подробности жизни полярников. Ш ла четвертая неделя существования

ледового лагеря. С горячим интересом и сочувствием

страна следила за отважными соотечественниками.

Пятого марта под вечер я, по обыкновению, отправился

в Главное управление Северного морского пути. Накануне дежурный

синоптик порадовал: «Возможно, завтра на Чукотке будет

лётная погода. . .» Войдя в операционный зал радиобюро, я

в первое мгновение не уловил особого возбуждения на лицах

радистов.

— Как нынче погода? . .

— Ляпидевский вылетел в лагерь!— ответил флегматичный

начальник радиобюро с несвойственной ему живостью. — Ждем

сообщений из Уэллена.

Вскоре мы узнали подробности. В тот день над Уэлленом

выглянуло солнце. Стоял сорокаградусный мороз. Кренкель

передал на материк свои координаты: 68 градусов 22 минуты

северной широты, 173 градуса 10 минут восточной долготы. . .

Двухмоторный «А НТ-4» шел над необъятными полями наторошенных

льдов, сверкавших мириадами искр. Истекал второй час

полета, когда на снежной белизне появились какие-то пятна и

черточки, не похожие на трещину или разводье. Ляпидевский

пригляделся. «Да это палатки! . . Вот и аэродром, «амфибия»

Бабушкина. . .» Три небольших фигурки торопливо расстилали

посадочный знак Т . Виднелась группа людей, перебирающихся

через трещину. «Пассажиры? . . Площадка чертовски мала, ко

выбора нет — надо садиться! ..»

К самолету бегут трое. Механики Погосов, Валавин и Гуревич

живут на аэродроме; они приглашают летчиков в свою

скромную палатку. Гостей с Большой Зем ли угощают горячим

какао, наперебой расспрашивают о новостях. Потом все принимаются

разгружать подарки Уэллена: аккумуляторы для радиостанции,

масло для «амфибии», мороженую тушу оленя «для

всех». . .

И з лагеря прибежали Шмидт, Воронин, Бабушкин. Ляпидевский

передает командованию письма и сигнальный код.

— Вас не смущают маленькие размеры площадки? — спрашивают

у командира «А Н Т-4».

— Надеюсь, взлетим. . .

Машину подтягивают к крайнему углу площадки. Окруженные

толпой провожающих, появляются женщины. «До скорой

встречи, друзья!»

Полный газ, короткий разбег, и самолет взмывает над ропаками.

Прощальный круг над аэродромом, традиционное покачивание

крыльями, и Ляпидевский кладет машину на обратный

курс. Впереди — материк, мыс Сердце-Камень. . . Встречать самолет

вышло все население Уэллена. Кренкель успел передать

туда, что «А Н Т -4» взял первую группу челюскинцев — всех

женщин и детей.

Радостная весть молниеносно распространяется по столице.

В редакцию невозможно дозвониться, заняты все телефоны:

москвичи лично хотят получить подтверждение об успешном

полете. С трудом удается мне «прорваться». Получаю приказание:

немедленно передать стенографисткам подробности рейса

Анатолия Ляпидевского и биографию пилота.

Вскочив в «газик», спешу в «Аэрофлот». Занятия давно

кончились, но где-то на четвертом этаже застаю сотрудника

отдела кадров. И вот у меня в руках тоненькая папка: «К раткая

автобиография пилота А. В. Ляпидевского». Загляды вая

р. листок, диктую по телефону редакционной стенографистке:

— Летчику Анатолию Васильевичу Ляпидевскому двадцать

пять лет. . . Да, да, только двадцать пять. . . А бзац. О н родился

в 1908 году, в семье учителя. Двенадцати лет ушел на

заработки в станицу Старощербинскую на Кубани, почти четыре

года батрачил. Осенью 1924 года переехал в город Ейск,

там вступил в комсомол. Больше года работал на маслобойном

заводе. Районным комитетом комсомола был направлен в авиационную

школу. . . Записали? Продолжаю. А бзац. В 1929 году

Анатолий Ляпидевский успешно окончил школу морских

летчиков. Был оставлен инструктором в авиашколе имени

Сталина. Опять абзац. В марте 1933 года перешел на службу

з гражданский воздушный флот. Работал на авиалиниях Д альнего

Востока, затем переведен в полярную авиацию. . . Записали?

У меня пока все. . .

Когда я вернулся в редакцию, иностранный отдел уже принимал

отклики из-за границы. Вечерние газеты многих европейских

столиц успели опубликовать сообщение о полете Ляпидевского.

Спасение женщин и детей произвело сенсацию.

Под утро меня вызвали к главному редактору. Оторвавшись

от рукописи, он поднял строгое, утомленное лицо.

— Поедете на Дальний Восток, — сказал он без предисловия.

Я промолчал, не определив по интонации: вопрос это или

приказание?

— Нам нужен специальный корреспондент. Быть может,

потребуется ехать и дальше — на Камчатку или Чукотку, а сейчас

торопитесь в Хабаровск. Там получите инструкции. Вы

готовы ?

— Выеду первым экспрессом.

— Желаю успеха!

И вот я в купе вагона Москва— Владивосток... Где Водопьянов,

Доронин и Галышев? Где другие экспедиции? Что

в лагере? О новостях я теперь могу узнавать только из местных

газет.

Перевалив Уральский хребет, поезд мчится по степям З а

падной Сибири. Вчера был Омск, завтра минуем Красноярск.

С грохотом пробегает экспресс по длинному мосту через Обь.

Показались огни Новосибирска.

Н а вокзале впиваюсь в первую страницу «Советской Сибири»:

«В Хабаровске снаряжают самолеты Галышева и Доронина,

двенадцатого прибывает Водопьянов. . .» Наш поезд будет

там только семнадцатого. Неужели я опоздаю? . .

В вагоне завязываются страстные споры: кто из летчиков

раньше достигнет лагеря? После походов «Сибирякова» и «Челюскина»

далекие северные окраины стали как-то ближе и роднее.

Люди называют Уэллен, Ванкарем, Анадырь так же привычно,

словно говорят о Калуге или Рязани.

Спутники делятся воспоминаниями. Я рассказываю о Д альнем

Востоке, где впервые побывал недавно — летом 1932 года.

Вспоминаю, как советская молодежь в глухой тайге на берегу

Амура закладывала первые здания нового города, получившего

имя Комсомольск.

Долог путь из Москвы к Тихому океану. Н о дни проходят

быстро. Вот уже, ныряя в тоннели, экспресс пронесся по берегу

Байкала и подошел к Чите. «От Москвы — 6239 километров,

от Владивостока — 3094 километра», — напоминала табличка

на вокзальном здании. До Хабаровска надо было ехать еще

более двух суток.

Из станционного зала прибежал сосед по купе, размахивая

газетой и крича:

— Пропал Ляпидевский!

Сообщение в «Забайкальском рабочем» было предельно кратким.

Четырнадцатого марта Анатолий Ляпидевский со своим

экипажем снова стартовал из Уэллена к челюскинцам. Прошло

несколько часов, и из лагеря передали: самолет не появлялся.

Не •вернулся он и в Уэллен. В течение суток — никаких новых

известий. Н а побережье Чукотки начались поиски.

С каким волнением мы обсуждали в вагоне эту новость!

Снова высказывались десятки предположений: какими средствами

могут быть спасены челюскинцы? Популярной была

идея пешего похода из лагеря1 на материк по дрейфующим

льдам. Горячих сторонников этого плана не останавливала даже

трагическая судьба храбрецов группы Альбанова1.

А экспресс мчался через горы и тайгу Забайкалья все дальше

на восток. Шилка. . . Куэнта. . . Ксеньевская.. . Могоча. . .

Ерофей Павлович. . . Откуда взялось странное название этой

станции? Коренной забайкалец, рабочий с золотых приискоз,

посмеиваясь в седые усы, рассказывал обступившим его пассажирам

легенду:

— Жил в сих местах на таежной заимке старик-охотник по

имени Ерофей. Павлович. В те годы по сибирским трактам еще

звенели колокольчики ямщицких троек. Но вот из Петербурга

приехали инженеры — прокладывать железную дорогу. Ходили

они, измеряли, записывали. Получилось у них, что полотно

должно лечь аккурат через землю Ерофея Павловича. Значит,

надо сделать отчуждение участка. Пришли к нему: «Так и так,

мол, продай землю». А старик — упрямый, самолюбивый —

уперся: «Моя земля, и никому паскудить ее не позволю!»

Большие деньги ему сулили, избу обещали перенести, лучшую

выстроить — Ерофей ни в какую: «Не желаю, и делу конец!

. .» И з Питера торопят, а тут старик каверзную помеху

строит. Как быть? Думали-думали и нашли путь к сердцу Ерофея

Павловича: деньгами не прельстился, так, может, на самолюбии

стариковском сыграем? Опять пришли. «Согласись, папаша,

а мьг здесь станцию построим и твоим именем назовем:

Ерофей Павлович! Сколько народа о тебе узнает, когда пройдет

здесь железная дорога. . .» Улестили старика. «Валяйте, —

говорит, — пишите — согласен!»

1 Альбанов — участник экспедиции лейтенанта Брусилова на шхуне

«Св. Анна». В 1914 году, когда затертая льдами шхуна находилась севернее

Земли Франца-Иосифа, Альбанов и двенадцать матросов покинули

судно, чтобы добраться пешком по льдам к ближайшей суше. Путь был

так тяжел, что до Земли Франца Иосифа дошли только двое.

— Действительно так оно было? — интересовались слушатели.

— З а истину не поручусь, а сказывают, будто так, — хитро

подмигнул рассказчик.

В дверях купе появилась фигурка мальчика лет дссятн-двенадцати.

Он возвращался с матерью в родной Хабаровск.

Мальчик, оказывается, тоже слушал легенду об Ерофее Павловиче

и ему не терпелось высказаться-

— И вовсе не так было! — выпалил он, заливаясь румянцем.

— Ерофеем Павловичем звали русского человека Х абарова.

Жил он триста лет тому назад. Со своими смелыми

людьми он отправился на Амур и завоевал эту землю. По его

имени назван наш Хабаровск. У нас все ребята это знают! . .

— А я что рассказывал? Лс-ген-ду! — проговорил забайкалец,

улыбкой скрывая легкую неловкость.

VI

Далеко еще не все воспоминания и легенды были рассказаны,

когда впереди замелькали вечерние огни Хабаровска.

Схватив дорожный чемоданчик, я бросился к вокзальному телефону

и вызвал местного корреспондента «Правды».

— Ляпидевский нашелся, — сообщил мой товарищ. — Сидит

на «вынужденной» у Колючинской губы, с поврежденным

шасси. Водопьянов, Галышев и Доронин вылетают вместе, звеном,

под командованием Галышева. Сейчас они на аэродроме.

— Н а каком аэродроме?

— У нас, на хабаровском. Вылетят, вероятно, завтра

утром...

У края летного поля, освещенные яркими огнями прожекторов,

стояли водопьяновский «Р-5» и два серебристых пассажирских

самолета с гофрированными крыльями и фюзеляжем.

Возле машины суетились механики.

Летчики, поселившиеся на аэродроме, не спали. В кабинете

начальника навстречу мне шагнул Водопьянов.

— А, прикатил!— засмеялся он. — Чудом застал: нам пора

уже быть в Ногаеве. Проклятая погода не пускает! Вот завтра

надеемся... Так, ведь, Виктор Л ьвович?— обратился он к высокому

человеку в кожаном пальто на меху.

— Кто его знает, — повел плечами Г алышев, раскуривая

трубку.

Н а диване вразвалку сидел грузный краснощекий человек-

Простодушное лицо его сияло улыбкой, тонкий голос не гармонировал

с внушительной фигурой. Это был Иван Васильевич

Доронин.

Галышев имел самый большой летный стаж из всей троики.

О н летал еще в годы гражданской войны, потом долго работал

в разных уголках советской земли: на воздушных линиях Средней

А зии, где от жары в радиаторе нередко почти закипала

зода; между Красноярском и Туруханском — в шести десятиградусные

морозы. Он прокладывал воздушную линию из СССР

в Монголию. В устье Лены разыскивал товарища-пилота, потерпевшего

аварию. Летал над горами Х амар-Дабан («Черный

подъем»), отыскивая французского летчика Коста, пропавшего

во время перелета из Европы в Маньчжурию. Четыре года назад

Галышсв оказался на Чукотке: во льдах у мыса Северного

застряли пароход «Ставрополь» и американская шхуна «Нанук».

Галышев вывез пятнадцать пассажиров; среди них были малые

ребятишки и один новорожденный. З а эту операцию советское

правительство наградило его вторым орденом. Одновременно

с Галышевым на Чукотке летал Маврикий Трофимович Слепнев;

вместе они разыскивали исчезнувших американских пилотов

Эйельсона и Борланда с «Нанука». 1 Теперь обоим летчикам

снова предстояло встретиться на Чукотке: Слепнев вместе

с Леваневским спешил туда через Западную Европу, С Ш А ,

Канаду и Аляску; Галышев готовился к «прыжку» на Крайний

Север из Хабаровска.

По-иному сложилась жизнь Ивана Доронина. Подростком

он увлекался французской борьбой и тяжелой атлетикой. З ан и

мался в спортивном клубе родного поволжского города. Учился

в военно-морской школе, служил на миноносце в Балтике. П о

просился в морскую авиацию. И вот уже десятый год Доронин

— летчик. Он водил самолеты над безлюдными пространствами

Севера, над дальневосточной тайгой; проложил воздушную

линию от озера Байкал к реке Колыме; возил пассажиров

из Иркутска на золотые прииски Алдана; побывал на «полюсе

холода», в районе хребта Черского. . .

К кому же из троих обратиться с просьбой взять меня на

борт самолета? Поговорить, что ли, с Водопьяновым? Медлить

нельзя: сейчас летчики уйдут на отдых перед стартом .. . Выждав

удобную паузу, я высказался одновременно перед всеми

тремя: на Чукотке редакция не имеет собственного корреспондента

— некому подробно информировать читателей о событиях,

к которым привлечено внимание всей страны; интерес вызывает

и сам перелет звена; словом, речь идет о. . . дополнительном

пассажире, о какой-нибудь сотне килограммов. . . «Сто небольших

килограммов». . .

1 Ш хуна «Н анук» принадлежала крупному американскому промышленнику

О лафу Свенсону, которого на Крайнем Севере назвали «арктическим

пиратом»: на дешевые безделушки он выменивал у доверчивых чукчей

и эскимосов ценные меха. Американские пилоты Эйельсон и Борланд,

вывозившие пушнину с зимовавшей шхуны «Нанук», потерпели катастрофу.

Остатки разбитого самолета «Гамильтон» и тела пилотов нашел

М . Т. Слепнев в лагуне реки Ангуэмы.

Пилоты переглянулись. Галышев отрицательно покачал головой:

— Мой и доронинский самолеты перегружены сверх меры.

Кабины набиты запасными частями, снаряжением и аппаратурой.

Мы не берем даже добавочных баков с горючим. Взять

пассажира невозможно: из-за лишнего центнера нам не оторваться

на промежуточных аэродромах. . .

Водопьянов насупился.

— Если бы не вот это! — ткнул он пальцем в пакет, только

что доставленный на аэродром. — А теперь — никак! Приказ

из Москвы: доставить на Чукотку механика и сварочный аппарат

для ремонта машины Ляпидевского. Стало быть, два

механика и я сам — трое, а четвертого и вовсе некуда девать. ..

Пилоты явно сочувствовали журналисту, но дальше этого

дело не шло.

— Не то, что тебя, — даже кошку и ту не уместишь, —

отшучивался Водопьянов.

Значит, мне остается проводить летчиков, а самому ползти

из Владивостока пароходом. ..

— На Чукотке встретимся, право! — утешал Доронин. —

Вот, ей-ей, увидимся! . .

По маршруту, намеченному Галышевым, зимою еще никогда

не летали. Синоптики предупреждали, что в это время года на

всем побережье Охотского моря стоят густые туманы, свирепствуют

штормовые ветры и пурга. Прошлым летом здесь пролетел,

совершая кругосветный рейс, американский пилот Уайли

Пост. «Это был самый трудный участок на. всем пути», — сказал

он, вернувшись в СШ А. А каково зимою?! .

Расстались мы в полночь, а спустя несколько часов уже

шли к старту. Самолеты стояли на льду Амура, недалеко от

устья Уссури.

Светало. Погасли аэродромные фонари. Галышев прокрутил

валики лётной карты; участок Хабаровск—Николаевск-на-Амуре

был прочерчен ровным красным пунктиром. Чем дальше

к северу, тем реже на карте попадались кружочки и точки,

обозначающие населенные пункты; местами пунктирная линия

пересекала «белые пятна» безлюдных районов.

Первым стартует Галышев на самолете «Памяти ленских

событий». Потом отрывается Доронин. Последним взлетает

Водопьянов. Выстроившись цепочкой, самолеты уходят на северо-восток.

Десять часов тридцать минут. В Москве половина

четвертого утра, и моя «молния» о вылете звена уже не попадет

в сегодняшний номер «Правды».

Двое суток я жил на аэродроме: сюда стекались вести

о продвижении летчиков. Галышев не ошибся в предвидении,

что погода нарушит его план: на полпути до Николаевска звено

попало в сильную пургу. Водопьянов, летевший последним,

опасаясь врезаться в передние машины, вернулся в Хабаровск.

Галышев и Доронин пробились в Николаевск. Наутро Водопьянов

стартовал вторично и в Охотске нагнал товарищей. Следующий

этап перелета — до бухты Ногаево — звено преодолело

лишь двадцать второго марта.

В это время я находился во Владивостоке, на борту парохода.

VI1

У тридцать второго причала Владивостокского порта пришвартовался

пароход «Совет». Днем при весеннем солнце,

ночыо в ярких лучах прожекторов трюмы «Совета» поглощали

мешки с продовольствием, тюки одежды, ящики с частями дирижаблей,

самолетов, тракторов и аэросаней, бочки с горючим.

Два года назад пароход «Совет» побывал в Арктике; судно

пыталось пробиться к острову Врангеля, но оказалось совершенно

неприспособленным для плавания во льдах. Теперь

«Совет» пойдет только до Пстропавловска-на-Камчатке, а там

передаст пассажиров и грузы другому пароходу.

Сто тридцать участников экспедиции едва разместились на

небольшом судне. Шумно и тесно на палубах, в кают-компании,

коридорах, твиндеках.

На кормовой палубе стоят металлические гондолы дирижаблей

«Смольный» и «Комсомольская правда»; они могут взять

до двадцати пассажиров сразу. Мощный подъемный кран водрузил

на носу самолет «Т-4», прибывший из Ленинграда; эта

машина обладает минимальной посадочной скоростью, легко

взлетает и садится на ограниченной по размерам площадке.

Рядом с аэросанями, напоминающими кабину легковой машины,

на толстых канатах, протянутых поперек палубы, повисли замороженные

свиные туши. С пронзительным криком над судном

вьются голодные чайки.

Дпрпжаблисты — самая большая группа на корабле. Многие

из них — пионеры русского дирижаблестроения; они водили

дирижабли «Коршун», «Ястреб», «Зодиак», которые я еще ребенком,

накануне первой мировой войны, видел над Врест-Литовской

крепостью. Вместе со стариками на Север направляются

и молодые воздухоплаватели — Гудованцев, Суслов, Померанцев,

пилоты и штурманы дирижаблей; вся эта молодежь — энтузиасты

воздухоплавания, влюбленные в свое дело.

— Многие недоверчиво относятся к использованию дирижаблей

в Арктике, — сказал я Николаю Гудованцеву, командиру

«Комсомольской правды». — Еще не забыта катастрофа

дирижабля «Италия», а в прошлом году погибли американские

«Акрон» и «Зодиак», было много ж ертв...

— Скептики! Не верят только скептики!— горячо возразил

Гудованцев. — А мы вот доберемся до Провидения, наполним

наши «сигары» и через Уэллен — Ванкарем — прямо в лагерь! . .

Гудованцев пылко говорил о перспективах воздухоплавания,

использующего творческое наследство Циолковского. Он рисо-

Еал себе дирижабль недалекого будущего: цельнометаллический,

наполненный гелием, с мощными моторами, способный покрыть

без посадки расстояние между Атлантическим и Тихим океанами.

. .

Пилотом самолета «Т-4» оказался летчик Федор Болотов.

В юные годы он плавал на подводных лодках; в гражданскую

войну вел воздушную разведку, перевозил боеприпасы, бомбил

позиции противника. Пять лет назад Болотов на сухопутном

самолете «Страна Советов» летал из Москвы в Нью-Йорк через

Дальний Восток. Последние годы он испытывал самолеты новых

конструкций в Ленинграде. Этот немолодой, плотный и коренастый

человек, с коротко подстриженными седеющими волосами,

обветренным лицом, ласковыми и усталыми глазами, сам

вызвался отправиться на помощь челюскинцам. Конфузливо,

точно оправдываясь, он рассказывал:

— Взяла меня эта история за сердце. Решил, как говорится,

тряхнуть стариной. Авось, и моя птаха пригодится! ..

В одной из кают расположились бывалые полярники Леонид

Михайлович Старокадомскпй и Георгий Давыдович Красинский.

Восточная . часть Арктики, особенно Чукотское побережье,

хорошо знакомы Красинскому. Еще в 1927 году он руководил

воздушной экспедицией в устье Лены и на остров Врангеля.

Два гидросамолета обслуживали пароходы, совершавшие первый

грузовой рейс из Владивостока в бухту Тиксн. Красинский

летал с мыса Северного на остров Врангеля и обратно, потом

из бухты Тикси в Иркутск. Следующим летом на борту гидроплана

«Советский Север» он исследовал трансарктическую воздушную

трассу. Перелет «Советского Севера» вдоль берегов

1 ихого океана от Владивостока до мыса Дежнева длился четыре

недели. Из Уэллена гидроплан пошел на запад. Густой

туман вынудил его опуститься в Колючинской губе, и тут «Советский

Север» стал жертвой стихии: буря сорвала самолет

с якоря и выбросила на берег. Участники перелета пешком

добрались до бухты Лаврентия на Чукотке. Спустя год К расинский

снова летал в Арктике по маршруту бухта Лаврентия—

Уэллен—мыс Сердце-Камень — мыс Северный. Его самолет

впервые прошел путь от Берингова пролива до устья Лены.

В последний раз Георгий Давыдович был на севере минувшим

летом; находясь на борту самолета «АН I -4», он встретил у мыса

Якан «Челюскин», продвигавшийся к Берингову проливу.

Наша первая беседа с Красинским затянулась. Торопясь на

телеграф, я неловко столкнулся в дверях каюты с высоким,

очень худощавым человеком в стеганой ватной куртке и меховой

шапке-ушанке. Нетрудно было догадаться, что это врач Леонид

Михайлович Старокадомский, один из немногих, оставшихся

в живых, участников экспедиции «Таймыра» и «Вайгача».

Славная русская экспедиция открыла в 1913 году Северную

Землю и в трехлетием плавании прошла сквозь льды из Тихого

в Атлантический океан.

Старокадомский освободился от шерстяного пледа, накинутого

поверх ватника, быстро переобулся в чесанки и, потягиваясь,

начал рассказывать, как идет погрузка.

— Неужели и вы, Леонид Михайлович, таскали ящики? —

спросил я.

— Ничего со мной не сделается, — спокойно ответил Старокадомский.

Тонкими старческими пальцами он разгладил седую

бороду и поднял ласковые голубые глаза. — Самую малость

помог, и толковать не о чем. . .

Мне вспомнились записи из дневника Леонида Михайловича

за третье сентября 1913 года, когда он увидел впереди

«широко раскинувшуюся, покрытую изрядно высокими горами

землю». Н а другой день здесь высадились моряки «Таймыра»,

произвели астрономические наблюдения и водрузили русский

флаг. Эта территория была объявлена частью нашей страны

и получила название Северной Земли. Спустя несколько дней

возле Малого Таймыра гидрографы нанесли на карту небольшой

островок, замеченный Леонидом Михайловичем; он известен

теперь как остров Старокадомского.

Что повлекло этого пожилого человека снова на Север?

Скорее всего — то же, что двигало всеми участниками спасательных

экспедиций. Неутомимый полярник снискал симпатии

и уважение всего населения корабля. С каким увлечением слушали

мы его рассказы о былом в долгие вечера, когда безнадежно

застряли во льдах Берингова м о р я!..

Прошли сутки, и на палубе «Совета» между нагромождениями

ящиков и бочек остались лишь узкие ущелья. Судовые

коки сбились с ног: никогда им не приходилось кормить так

много пассажиров.

А в лагере челюскинцев — никаких перемен; самолеты их

больше не навещают. Со дня гибели корабля прошло почти

шесть недель. Какая удача, что Ляпидевский вывез женщин

и детей! . .

Прибыла «молния» из редакции: «Ждем ежедневных вестей.

Желаем «Совету» счастливого плавания. Двадцать третьего из

Кронштадта вышел на помощь челюскинцам «Красин». Ледокол

пойдет через Панамский канал. Наш корреспондент на

«Красине» — Борис Изаков. . .»

Итак, «Красин» тоже в походе.

Наконец, мы расстаемся с Владивостоком. «25 марта. В 9 ча-

сов 20 минут по московскому времени «Совет» вышел на

Север», — этими словами я открыл первую страницу своего

«морского дневника».

VIII

Записи на пути к Камчатке:

«27 марта. Скрылись за горизонтом скалистые берега 11риморья.

Море встречает нас приветливо: пароход ровным десятимильным

ходом идет к Сангарскому проливу. Участники

экспедиции получили двухсуточный отдых. Затем начнутся тренировки

по радиосвязи, навигации и фотографии, чтобы к прибытию

на Север специальные службы экспедиции немедленно

начали действовать. Дирижабли будут оборудованы для полетов

в тумане без земных ориентиров.

28 марта. Минувшей ночью, когда хабаровская радиостанция

передавала бой часов Кремля, «Совет» вошел в Сангарскпй

пролив, разделяющий японские острова Хоккайдо и Хонсю.

Японцы оказывают нашему кораблю чрезмерное внимание: на

протяжении нескольких часов во мраке ночи нас сопровождал

миноносец; его силуэт возникал то с правого, то с левого

. борта. Только перед рассветом, когда «Совет» вышел в океан,

японцы отвязались. Воды Великого океана спокойны и подозрительно

тихи.

31 марта. Проходим мимо Курильских островов. Крупная

зыбь задерживает пароход: за последние вахты делали не

больше пяти-шести миль в час.

2 апреля. Ветер ослабел, идем нормальной скоростью.

В кают-компании вывесили большую иллюстрированную газету

«За челюскинцами!» После шестисуточного плавания снова

увидели берега родной земли — покрытые снегом возвышенности

мыса Лопатка, южной оконечности Камчатки.

3 апреля. В три часа утра «Совет» вошел в Петропавловский

порт. Моряки называют его «ковшом». Город окружен подковой

гор. Видны прямолинейные улицы, деревянные домики.

Идем осматривать Петропавловск — последний город на нашем

пути. . .»

В Петропавловске нас ждал ворох новостей. Н а Севере произошли

большие события. Начальник местной радиостанции

и пограничники ознакомили меня с обстановкой в лагере.

— Льдина неспокойна, но люди целы, — сказал командир

камчатских пограничников.

А случилось в лагере вот что: мощным напором торосящихся

льдов надвое разломало деревянный барак, где раньше

жили женщины и дети; части кухни оказались разведенными

на полсотни метров. «Все это нас не пугает, но вызывает

много дополнительной работы», — передавали челюскинцы.

С нарастающим интересом перебирал я листки последних

радиограмм из Чукотского моря: «Аэродром, где садился Л я

пидевский, сломало, мы расчистили новый. . . Температура держится

на одном уровне — минус тридцать восемь. .. Жизнь

в лагере идет буднично: в шесть утра возобновляется связь

с материком, в восемь — завтрак, после которого бригады отправляются

расчищать аэродром, ремонтировать жилища. . .

Пополнили продовольственные запасы, подстрелив двух медведей

— самку и годовалого, гулявших возле аэродрома. . . Следим

за продвижением к нам самолетов. . .»

С трех сторон к лагерю приближались советские летчики.

Звено Галышева подходило к Чукотке, преодолев самые

трудные и опасные участки.

Звено Каманина из пяти самолетов «Р-5» доставил в Олюторское,

на побережье Берингова моря, пароход «Смоленск».

Две машины, попав в пургу, сделали промежуточную посадку

между Олюторским и Анадырем. А Каманин, Молоков и Пивеиштейн,

достигнув Анадыря, полетели, через Анадырский

хребет прямо на Ванкарем и. . . исчезли! Пять суток судьба их

оставалась неизвестной. Н а поиски в тундру вышли нарты и

пешие партии. И вдруг — радиограмма: Каманин и М олоков...

в Уэллене! Они дважды пытались пройти над Анадырским

хребтом, но встречали густую облачность. Лететь в тумане

было рискованно: ни одна карта не давала сведений о высоте

гор. Пришлось снизиться в крошечном поселке, где было лишь

пять чукотских яранг. При последней попытке прорваться

в Ванкарем летчики подошли к нему на семьдесят километров,

но туман снова вынудил их изменить маршрут. Они пошли над

берегом Анадырского залива. Борис Пивенштейн остался

в прибрежном чукотском селении: он отдал свой самолет командиру

звена Каманину, у которого была повреждена машина.

Нелегким был путь и третьей авиационной группы— Слеппсва,

Леваневского и Ушакова. Используя все виды транспорта,

только двадцать третьего марта они добрались до города Ф ербэнкса

на Аляске. Они прилетели сюда с Джоэ Кроссоном,

своим давнишним знакомым; американский пилот встретил наших

летчиков на канадской территории, в Уайт-хорсе.

Аляска не впервые принимала советских полярников. Жители

Фербэнкса не забыли, как четыре года назад они встречали

самолет «СССР Н-177» с траурным флагом на борту; Маврикий

Слепнев доставил тогда на Аляску останки американского летчика

Эйельсона и механика Борланда. Сигизмунда Леваневского

знали на американском Севере по его прошлогоднему полету.

В то время на Чукотке потерпел аварию американский летчик

Джемс Маттерн, совершавший кругосветный перелет в рекламных

целях авиационной фирмы. Н а его поиски из Анадыря

вышли пешие партии, из Хабаровска вылетел Леваневский.

«Маттерн погиб?! Еще одна жертва Арктики! Таинственная

катастрофа в полярной тундре», — изощрялись американские

желтые газеты, соперничая в фантастических подробностях, наскоро

придуманных за буфетной стойкой. Их японские собратья

дописались до чудовищного бреда: «Маттерна, вероятно, съели

в России — больше нечем объяснить его внезапное исчезновение.

..» Тем временем злополучный американский рекламист

сидел на берегу реки Анадырь, с аппетитом уплетая вкусную

уху, которой его угощали советские пограничники; они нашли

Маттерна через несколько дней после его аварии. Леваневский

доставил американца в аляскинский городок Ном.

Имя полярника Георгия Ушакова, первого начальника острова

Врангеля и исследователя Северной Земли, также было известно

по ту сторону Берингова пролива.

Теперь, на пути к челюскинцам, Слепнев и Леваневский

снова посетили Аляску. Приняв в Фербэнксе два самолета

«Флейстер», пилоты двадцать седьмого марта стартовали на

запад. Следуя над скованным льдом Юконом, они миновали

х°уби, индейский поселок Нулато и оказались у Берингова

моря — в Номе, на берегу залива Нортона. Борт-механиками

летели американцы: со Слепиевым — Уильям Лсвари, с Леваневским

— Клайд Армистед.

Тридцатого марта Леваневский вылетел в Ванкарем. Видимость

в пути ухудшилась, в кабине потемнело. Впереди з пурге

и тумане скрывалась коварная Колючинская губа. Леваневский

набирал высоту, стараясь пробиться сквозь облака. Н о вскоре

пилот заметил, что плоскости самолета покрываются ледяной

коркой. Внезапно мотор дал несколько выхлопов и затих: обледенел

карбюратор. Окруженный непроницаемой пеленой тумана,

Леваневский планировал; высота быстро падала. Пилот не знал,

что под крыльями: ровная поверхность заснеженной земли, торосистые

ледяные поля, опасные чукотские горы?. . Пятьсот метров.

Триста. Двести. . . Мелькнули льды, черный берег. . . Сейчас

отяжелевший самолет налетит на торосы. . . Удар, треск

шасси, и машина лежит на фюзеляже, искалеченная, беспомощная,

неспособная больше взлететь.. . «У Леваневского поранено

лицо, механик Армистед и я невредимы», — радировал Ушаков

из Ванкарема.

Первого апреля из Нома в Уэллен прилетел Маврикий Слепнев.

Шестеро советских пилотов — Водопьянов, Доронин, Г алышев,

Молоков, Каманин и Слепнев, слетевшихся с трех сторон,

ждали на Чукотке прояснения погоды, чтобы совершить заключительный

«прыжок» — в ледовый лагерь. Стягивались самолеты,

задержавшиеся в пути. Н а Чукотку спешили резервы-

Дирижабли, аэросани, тракторы, болотовский «Т-4» перегружались

с «Совета» на пароход «Сталинград». В Олюторском готовился

к плаванию на Север «Смоленск» с запасными самоле

к

тами. С востока, рассекая воды Атлантики, двенадцатимильным

ходом шел «Красин»; легендарный ледокол приближался к Саргассову

морю.

Наступили решающие дни. Вот перевернем еще несколько

листков календаря, и все девяносто два челюскинца окажутся на

твердой земле. . . Впрочем, не девяносто два, а девяносто: двое

самостоятельно перебрались на материк. Это произошло второго

апреля.

— Михаил Сергеевич, вам следует быть в Ванкареме, — сказал

Ш мидт летчику Бабушкину.— Люди там волнуются: пурга

портит аэродром, чукчи неохотно выходят на расчистку, они

перестают верить, что самолеты когда-нибудь прилетят. В Ванкареме

нужен опытный человек. . . Меня, Михаил Сергеевич,

беспокоит только одно: удастся ли вам перелететь на своей

«шаврушке»?

. •

— Ремонт сделан отлично, механики не пожалели труда.

Разрешите пробный полет?

Залатанный, перештопанный, держащийся «на честном слове»,

самолет Бабушкина двадцать минут кружил над лагерем. Н а

месте механика сидел Шмидт; ои хотел лично проверить надежность

«амфибии».

— Разрешите полет? — спросил летчик после посадки.

— Действуйте!

Бабушкин и механик взлетели. /Кители лагеря посылали

добрые напутствия экипажу «воздушного примуса», как втайне

от Михаила Сергеевича они прозвали его «Ш-2». Через час

с четвертью Бабушкин опустился на аэродроме Ванкарема.

IX

Распростившись с моряками «Совета», мы поселились на

борту «Сталинграда». Пароход — новый, он построен три года

назад на Балтийском заводе в Ленинграде.

Капитан заперся в каюте и не принимает никого, кроме

старшего помощника. Возможно, капитан озабочен трудностями

похода на Север. В команде его называют «стариком», произнося

это слово с интонацией, которая не говорит о симпатии.

Расспрашиваю матросов — они отвечают уклончиво. Н а берегу

о капитане высказались откровеннее: «Упрям, зол, нелюдим, но

дело знает». Это, разумеется, главное. Конечно, приятно, когда

кораблем командует душевный и общительный человек, но мы

простим «старику» недостатки характера, лишь бы он во-время

привел «Сталинград» на Чукотку, в бухту Провидения.

Вся экспедиция занята бункеровкой: наваливают уголь

в многотонные бадьи, орудуют у лебедок. Под толстым слоем

угольной пыли люди неузнаваемы. Доктора Старокадомского

я опознаю по высокой сутулой фигуре. Но что стало с его шелковистой

белой бородой! Как будто ее окунули в жидкую

ваксу. . .

Бункеры заполняются до краев. Угля хватит на несколько

недель, хотя мы и не собираемся так долго пробыть в плавании.

Взят полный запас пресной воды. «Сталинград», н ед ав н о

еще возвышавшийся над причалом, погрузился почти до ватерлинии

и будто стал меньше ростом.

Одновременно со «Сталинградом» снимется с якоря и пароход

«Смоленск». Из бухты Провидения передают, что подход

судов к берегу возможен. Если ледовая обстановка сложится

на всем пути так же благополучно, через шссть-ссмь суток мы

будем на Чукотке. Никогда еще столь ранней весной, в начале

апреля, эти районы Берингова моря не посещались кораблями.

— Надо быть готовыми к неожиданностям, — заметил сегодня

старший помощник.

Поздней ночью, приятно возбужденный горячим душем, не

ощущая утомления после «угольного аврала», пробегаю по палубе

«Сталинграда» к себе в каюту. Берег спит, сотни светлячков

раскинулись веером на заснеженных холмах. Где-то

вдалеке заливаются лаем камчатские псы. Сильные и выносливые

животные, защищенные пушистой шерстью от морозов,

они — верные помощники и друзья человека на Севере. Над

горами, невидимыми во мраке, ярко светят звезды. С юга вест

тихий, несущий весну, ветерок. Дивная апрельская ночь. . . Но

люди, молчаливо двигающиеся по палубе, не замечают окружающей

их красоты: продолжается погрузка, бригады встали

на последнюю вахту. Грохочут лебедки. Луч судового прожектора

сопровождает плывущую в воздухе громоздкую бадью.

Знакомый голос старпома гремит: «Майна, по-малу майна, помалу,

черти вы дорогие! . .»

Осторожно, боясь разбудить соседей, открываю скрипучую

дверь каюты. Сбрасываю грубые валенки, опускаюсь на койку

и только тут чувствую, как невыразимо устал. Товарищи по

каюте еще не спят, мы обмениваемся планами на завтрашний

день. Поддавшись блаженному ощущению покоя и не закончив

ответной фразы, мгновенно засыпаю на своем жестком ложе. . -

Этого «завтрашнего дня» — восьмого апреля 1934 года — я

не забыл и доныне, по прошествии многих лет.

Рано утром, когда на «Сталинграде» все, кроме вахтенных

и радистов, были погружены в глубокий сон, меня кто-то

сильно встряхнул. Открыв глаза и еще не понимая, в чем дело,

я увидел красное и обветренное лицо боцмана Петрищенко.

— Что такое?

— Василий вас кличет, — загудел боцман. — Шел я мимо,

а он из рубки выскочил: «Дойди до корреспондента в шестой

каюте, зови ко мне, скажи — челюскинцев сняли. . .»

— Какой Василий?

— Н у, Литвинов же, радист!

Сунув ноги в валенки, я в три прыжка очутился на палубе.

Величественное зрелище утренней зари, разгоравшейся на горнзонте1

не задержало меня. «Неужели спасены, спасены все?»

билась радостная мысль. А рядом с ней — другая, расхолаживающая:

«Н а Чукотке происходят исключительные события,

а я не сумел улететь из Х абаровска и, конечно, не мне придется

рассказывать о них читателям. . .»

Рванув ручку массивной двери, я вбежал в радиорубку.

— Спасены? Сколько? Где они? Кто летал? . .

Старший радист Василий Литвинов смотрел на меня, саркастически

улыбаясь. П рижимая наушники и ритмично раскачиваясь

на стуле, он словно следовал тактам передававшейся из

эфира мелодии и не торопился с ответом.

— Вы меня приглашали за чем-то, товарищ Литвинов?

Впрочем, быть может, вам хотелось пошутить?

Я сделал шаг к двери, но радист сбросил наушники и, опередив

меня, преградил дорогу.

— Н е сердитесь! Люблю я разыгрывать, — быстро проговорил

он. — Хотелось, знаете, посмотреть, как корреспондент

будет реагировсггъ. . . Теперь — шутки в сторону: Молоков

и Каманин вывезли из лагеря пять человек. Вот запись уэлленской

передачи. . .

— Больше никаких вестей?

— Чуть не позабыл: в лагерь прилетел Слепнев, у него

какое-то происшествие с машиной. . .

Седьмого апреля М аврикий Слепнев перелетел из Уэллена

в Ванкарем.

— Погода есть? Быстро разгрузить м аш ину!— торопил

пилот, готовясь стартовать в лагерь. — Посадите в кабину

восьмерку ездовых собак.

Пловучий лагерь в этот день находился в семидесяти трех

милях от ванкаремского аэродрома. Н а тридцать шестой минуте

полета Слепнев увидел дым лагерных костров. Л ы ж и «Ф лейстера»

коснулись поверхности льда, но неожиданно изменили

направление, и самолет уткнулся в торосы; порвались стяжки.

Механики тотчас принялись за ремонт, а Ушаков со Слепневым

ушли в лагерь; они были здесь первыми людьми с Большой

Зем ли после Ляпидевского.

— К нам летят еще Каманин и М олоков, — сообщили им

челюскинцы.

Н а горизонте показались две черные точки. Они быстро

росли, превращ аясь в бипланы. Летчиков встречали восторженно:

после стольких ожиданий — три самолета за один час!

М олоков пригласил в кабину трех полярников. Каманин, летевший

со штурманом Матвеем Ш елыгановым — двух. К вечеру

пятеро челюскинцев очутились в Ванкареме. Слепнев и Ушаков

остались ночевать в ледовом лагере — «Флейстер» должны

были исправить к утру.

Вот какие события прервали мой сон на рассвете восьмого

апреля. Весь день я провел на петропавловской радиостанции,

передавал в Москву подробности полетов Каманина, Молокова

и Слепнева.

В то же утро пароход «Киров» доставил из Владивостока на

Камчатку почту и московские газеты. Просматривая их, я нашел

свои корреспонденции, посланные телеграфом три недели назад

из Хабаровска. В предвидении будущей встречи с челюскинцами

я собрал для них комплект «Правды» за январь, февраль

и двадцать дней марта; этот скромный подарок предназначался

людям, которые полгода не видели газет.

Все было готово к отплытию. Н а палубу «Сталинграда» поднимали

голубую летающую лодку пилота Александра Святогорова.

У причала стоял незнакомец — немолодой, среднего роста,

в морской фуражке. Засунув руки в карманы черной шинели с

серебряными пуговицами, он резко говорил что-то капитану

порта. Его лицо временами багровело, как у людей, страдающих

удушьем; маленькие колючие глаза недоверчиво щурились,

голос звучал хрипло и отрывисто.

— «Старик»? — неуверенно спросил я старпома, облокотившегося

на поручни.

— Сумасброд! — шепнул старпом. — У него на неделе не

семь, а четырнадцать пятниц. . .

Словно почувствовав, что говорят о нем, «старик» повернулся

в нашу сторону и, кольнув меня недоброжелательным

взглядом, прокричал старпому:

— Чего прохлаждаетесь? Живо готовить машину!

— Все готово, капитан.

— А разве я п ри казы вал?— ворчливо, но все же спокойнее

сказал капитан и стал подыматься по сходням.

Я поспешил к нему:

— Разреш ите представиться, товарищ капитан: специальный

корреспондент.. .

— Слышал, слышал, — перебил он, подняв припухшие

веки. — А вы не думаете, что попадете к шапочному разбору?

Н аш е дело — возить грузы « пассажиров, а куда и когда —

начальство скажет. Прикажут — я не то что в бухту Провидения,

а и к мысу Горн, либо в Баффинов залив пойду. . . Мнето

безразлично, кто первым на Чукотку придет — «Сталинград»

или «Смоленск». Ну, а вы, товарищ корреспондент, что будете

делать, если придем мы в бухту Провидения, а там пусто, все

челюскинцы уплыли? . .

Вот откуда его злость! «Старик» притворяется: ему далеко

не безразлично, кто выйдет победителем в походе на Чукотку,

и он явно опасается соревнования с молодым капитаном «Смоленска».

. .

— Капитан, я новичок в этих краях, наш путь для меня

полон неизвестности, но я могу только желать, чтобы «Сталинград»

был первым. Это даст мне возможность лучше поработать

для своей газеты. Вот почему я туда спешу. . .

— Ах, вы спешите?!— ухмыляясь передразнил «старик».—

Ска-а-жите пожалуйста! . .

Я вспомнил, что раздражение «старика» вовсе не беспричинно.

Шесть лет назад он вел пароход «Колыму» с грузом из

Владивостока на Лену, в бухту Тикси. Покинув устье Колымы,

капитан направился на запад, но встретил льды и, потратив

три недели на безуспешные попытки пробиться, в середине

августа пошел назад во Владивосток. А спустя шесть суток

через эти же «сплошные непроходимые льды», от которых он

постыдно бежал, благополучно прошла небольшая парусно-моторная

шхуна «Полярная звезда». Неудача «Колымы» на пять

лет прервала ленские рейсы из Владивостока . . • Все это —

в прошлом, но «старик» отчаянно боится вторично прослыть

неудачником. Как же теперь он проведет наше судно?

Записи из «морского дневника»:

«9 апреля. Два часа дня по местному времени, а в Москве —

раннее утро. Все население Петропавловска собралось в порту

на проводы «Сталинграда». Старожилы, помнящие походы

«Таймыра» и «Вайгача», напутствуют экспедицию добрыми советами

и пожеланиями: «Легких льдов! Возвращайтесь с челюскинцами!

. .»

Давая протяжные гудки, «Сталинград» неторопливо разворачивается

и идег к океану. Домики Петропавловска исчезают

за кормой.

П ять часов пополудни. Берега Камчатки тают в туманной

дымке. Провожающие «Сталинград» самолеты возвращаются

в Петропавловск; эти маленькие машины — родные сестры

«шаврушки», на которой Бабушкин перелетел в Ванкарем.

10 апреля. Радисты приготовили мне сюрприз. З а утренним

чаем в кают-компании я обнаружил у своего прибора конверт.

В нем оказались две странички с записями новостей, услышанных

ночью Литвиновым и вторым радистом Борисом Поповым.

«Красин» находится у тропика Рака. Он прошел от Ленинграда

около четырех тысяч миль. «Смоленск» вчера двинулся из

Олюторского на север, но уже в десяти милях от камчатского

берега встретил тяжелые льды. Молоков, Каманин, Доронин

X

и Водопьянов на чукотском побережье ждут вызова Кренкеля,

чтобы лететь на льдину. Слепнев попрежнему в лагере. Минувшая

ночь принесла полярникам много тревог. Около двух часов

ночи грозный гул поднял всех на ноги: началось мощное торошение

льдов. Н а главный барак, подминая бочки, бревна,

ящики, двинулась пятиметровая гряда. Люди выбежали из палаток

и в полном мраке бросились спасать драгоценные припасы.

Внезапно яркое пламя озарило картину разрушения:

сспыхнул ящик со спичками. . . Через час все утихло. Возле

палаток неподвижно застыли нагромоздившиеся ледяные валы.

Территорию лагеря прорезало много трещин. Аэродром сломан.

Самолет Слепнева успели перетащить на относительно безопасное

место.

Льдина, верно служившая челюскинцам восемь недель, становится

ненадежной. Нам надо торопиться; нечего успокаивать

себя тем, что на Чукотке много самолетов.

«Сталинград» идет в открытом океане при попутном ветре.

З а сутки прошли двести миль. Находимся на траверзе мыса

Кроноцкого. Держим курс к Командорским островам. Льдов

не видно».

Как-то за ужином я разговорился с доктором Старокадомским

о радио.

— Разве можно сравнить нынешние плавания с походами

«Таймыра» и «Вайгача»!— сказал Леонид Михайлович. — В те

времена на морях Арктики работали лишь три-четыре радиостанции,

да и то «искровки». Они открылись в начале первой

мировой войны на Вайгаче, у Карских Ворот, у пролива Ю горский

Ш ар и на западном берегу Ямала. Потом построили еще

станцию на острове Диксон. Все они могли обслуживать только

корабли, плавающие в западной части Карского моря. Другие

арктические области оставались без радиосвязи. Если судно

зазимовало в устье Лены, то у экспедиции была только одна

возможность подать о себе весть: отправить пешком или на

собаках гонца за тысячу километров — в Якутск, откуда ходила

конная почта до Иркутска.

Мы вспоминали случаи из недавнего прошлого. Пятнадцать

лет назад Амундсен совершал плавание на судне «Мод». В конце

1919 года экспедиция встала на зимовку у берега острова

Айон, возле чукотского побережья. Амундсен хотел сообщить о

себе в Норвегию и послал трех своих спутников в ближайший

городок — Нижнеколымск. Они вернулись через три недели

с неутешительной вестью: в Нижнсколымске нет ни радио, ни

телеграфа, а в другом городе— Среднеколымске— радиостанция

бездействует. Тогда Амундсен отправил гонцов в Анадырь.

Первого декабря трое полярников тронулись в путь на санях.

Продвигаясь вдоль побережья Чукотки, мимо мыса Дежнева,

они не без труда добрались до Анадыря, где их ждали теле

граммы для экспедиции «Мод». Послав сообщения в Норвегию,

полярники отправились в обратную дорогу. Лишь в середине

июня они вернулись на «Мод»; их путешествие заняло более

полугода.

Прошло лишь пятнадцать лет, но эти советские годы многое

изменили в Арктике. Н ад ледяной пустыней и снежной

тундрой невидимо несутся сигналы советских полярных радиостанций;

их уже двадцать две — от Белого моря до Берингова

пролива.

Пять лет назад советский флаг взвился над полярной станцией

бухты Тихая, в архипелаге Ф ранца-И осифа. З а восьмидесятой

параллелью возник самый северный поселок земного

шара. Работают научные опорные пункты на мысе Ж елания —

северной оконечности Новой Земли, на мысе Челюскин, на суровой

Северной Земле.

Четыре раза в сутки радиостанции Арктики передают

в Москву результаты научных наблюдений и исследований.

Наступление советской науки на Север не прерывается ни на

один день.

О ставляя справа по борту неясные в вечернем сумраке очертания

отлогих берегов, «Сталинград» продолжает путь в океане.

В судовой радиорубке дежурный, нагнув голову с наушниками,

дописывает пятую или шестую страницу журнала телеграмм.

Литвинов только что работал с Уэлленом; он «разгружал»

Людмилу Ш радер. Эти тысячи слов, принятых с Чукотки,

наши радисты передадут Владивостоку, откуда уэлленские телеграммы

побегут по проводам в Москву, в Ленинград, во все

концы страны.

Проходим Командоры. Н а горизонте — остров М едный. З а

ним лежит невидимый нам остров Беринга. Н а этом холодном

и неприветливом острове, в северной части Тихого океана, з а

кончил свой жизненный путь Витус Беринг, прославленный

арктический исследователь, морской офицер русской службы.

Д ва века назад Петр I задумал смелое предприятие: проложить

сквозь северные льды путь в Индию, Японию и Америку.

По его приказу русские люди обследовали Камчатку и К урильские

острова, добирались к берегам Северной А мерики. Собственноручная

инструкция Петра для экспедиции, начальником

которой был Витус Беринг, гласила:

«1. Н адлеж ит на Камчатке или в другом там месте сделать

один или два бота с палубами.

2. Н а оных ботах (очевидно, пропущено слово «плыть». —

Л. X .) возле земли, которая идет на Н орд, и по чаянию (п о

неже оной конца не знаю т) кажется, что та земля часть

Америки.

3. И для того искать, где оная сошлась с Америкою: и чтоб

доехать до какого города Европейских владений или ежели увидят

какой корабль Европейской, проведать от него, как оный

куст (англ. «coast» — берег. — Л. X .) называют, и взять на

письме и самим побывать на берегу и взять подлинную ведомость

и, поставя на карту, приезжать сюды».

Лишь спустя три года, в 1728 году, уже после смерти Петра,

экспедиция Беринга добралась до пролива, разделяющего Новый

и Старый Свет. Известно, что Беринг так и не выяснил, соединяется

ли А зия с Америкой. Но история молча смирилась

с очередной несправедливостью: пролив получил имя начальника

экспедиции — Витуса Беринга, хотя еще за восемьдесят лет до

него этот пролив, разделяющий два континента, открыли простые

русские люди — предприимчивый промышленник Федот

Алексеевич Попов, выходец из Холмогор, и отважный якутский

казак Семен Дежнев.

В те далекие годы многие тысячи русских людей, обуреваемые

страстью первооткрывателей, бесстрашно шли на поиски

«незнаемых народов» и новых земель для «государевых великих

дел». Ничто не страшило их. После скитания по морю Семен

Дежнев достиг берега южнее Анадырского залива. Он поставил

на Анадыре острог и прожил здесь двенадцать лет. Память об

его подвиге сохранили челобитные, открытые в переписке Якутского

воеводства спустя многие годы. Географы поставили имя

смелого казака рядом с командором Берингом: имя Дежнева

носит северо-восточный мыс Чукотского полуострова.

Через четыре года после плавания Беринга, в 1732 году, подштурман

Иван Федоров и геодезист Михаил Гвоздев прошли

от Камчатки до Берингова пролива. Иван Федоров был первым

русским человеком, который вступил на острова Большой и Малый

Диомид. Он был и первым мореплавателем, увидевшим как

западный, так и восточный берега Берингова пролива.

Витус Беринг в это время находился в Петербурге: еще

несколько лет потребовалось для снаряжения новой экспедиции,

известной под именем Великой Северной. Ее отряды обследовали

огромные пространства северно-сибирского побережья — от Печоры

до Берингова пролива, Камчатку, острова на севере Тихого

океана, Курильскую гряду и открыли морской путь в Японию

и на Аляску. Эта экспедиция, продолжавшаяся деся'ть лет,

по праву относится к выдающимся предприятиям с в о е г о

времени.

Тяж елые условия плавания к беретам «Нордной Америки»

изнурили Беринга. Девятнадцатого декабря 1741 года он скончался

на маленьком острове Тихого океана, сохранившем для

истории его имя так же, как оно сохраняется в названии пролива,

отделяющего Америку от Азии.

Сюда, в Берингово море, к Берингову проливу, идет наш

«Сталинград».

Из «морского дневника» на борту «Сталинграда»:

«11 апреля. Шесть часов утра по местному (поясному) времени.

В Москве сейчас десятое апреля, двадцать часов. Радисты

Литвинов и Попов рыщут <в эфире: они — «уши» моего походного

корреспондентского пункта. Подробности событий последнего

дня составили большую статью. Она уже в Москве. И з

редакции прибыло подтверждение: «Радиограмма получена через

сорок минут после подачи. Сообщите для опубликования фамилии

судовых радистов и связистов Владивостока».

Эвакуация лагеря идет полным ходом. З а день вывезено

двадцать три человека, среди них — Ушаков, проживший в лагере

трое суток.

Кренкель держит связь с Ванкаремом и, получив весть о вылете,

поднимает вымпел на флагштоке лагеря; по этому сигналу,

заметному за несколько километров, на ледовом аэродроме заж и

гают костры и выкладывают посадочный знак.

Первым сегодня прибыл в лагерь «Р-5» Каманина; он взял

трех человек. З а ним Молоков на двухместном самолете вывез

четырех пассажиров: трех челюскинцев и Ушакова. Расставаясь

с лагерем, пилот предупредил: «Собираюсь к вам нынче еще

раз». Слепнев на исправленном «Флейстере» увез шестерых.

Затем снова прибыл Молоков; на этот раз он удивил всех,

взяв пять пассажиров. П ять?! Я послал короткий запрос в Ванкарем:

нет ли ошибки в передаче? Как мог Молоков на двухместном

самолете вывезти пятерых?

Михаил Сергеевич Бабушкин любезно отвечает на мой запрос:

«.Молоков использует для перевозки пассажиров парашютные

ящики под нижними плоскостями. Без особого комфорта, но

с полной надежностью, это дает возможность брать в каждый

рейс дополнительно двух человек. Пассажиры не обижаются.

Машинист Мартисов, прилетевший в таком ящике, утверждает,

что чувствовал себя в полете превосходно».

Население лагеря стремительно убывает. Среди оставшихся

на льдине — Ш мидт и капитан Воронин. Передают, что Ш мидт

серьезно болен; по мнению врача «Челюскина», у него воспаление

легких. Однако начальник экспедиции отказывается лететь

на материк, пока не будут вывезены все челюскинцы: «Мы

с капитаном последними покинем лагерь».

Близится рассвет. Н а судне спят все, кроме вахтенных».

Это моя последняя запись в «морском дневнике». Н ахлы

нули новые события. Они не оставляли времени для ведения

дневника.

Одиннадцатого апреля посадочная площадка лагеря походила

на настоящий аэродром: в течение нескольких часов семь раз

давали старт самолетам. Каманин в три приема вывез на мате

рик пятнадцать человек, Молоков — четырьмя рейсами — двадцать.

Во второй и третий полеты он брал уже по шесть пассажиров;

полярники, которые накануне недоверчиво поглядывали

на узкие сигарообразные ящики под плоскостями, теперь сами

изъявляли желание занять «одиночное купе». Пассажир прижимает

руки к туловищу, его «пеленают» в теплое и, как мину,

вводят головой вперед в отверстие. Пространства для движений

у него не остается. Но все же в этом ящике не менее удобно,

чем в кабине борт-механика, когда в нес втискиваются

четверо.

Последним рейсом одиннадцатого апреля Молоков перевез

Шмидта, врача Никитина и плотника Юганова. Начальник

экспедиции подчинился требованию правительственной комиссии,

приказавшей немедленно эвакуировать тяжело больного Шмидта

на материк. Он покинул лагерь семьдесят шестым. На льдине

осталось двадцать восемь полярников.

Если не подведет ледовый аэродром и погода, через день —

два эвакуация закончится. Молоков, Каманин и Слепнев — на

старте в Ванкареме. На анадырском аэродроме, занесенном пургой,

готовятся к полету через хребет Водопьянов и Доронин.

Утопая по пояс в снегу, командир звена Галышев и его механик

помороженными руками ремонтируют испортившуюся помпу.

Нетрудно представить себе настроение пилотов: преодолев труднейшие

препятствия, оставив .позади длинный и опасный путь,

они завязли на последнем этапе. Безнадежно застрять в неистовую

пургу, зная, что тебя ждут, что ты можешь и должен оказать

помощь лю дям !.. И ничего нельзя сделать, только —

ждать! Ждать, пока синоптик, потерявший сон, прибежит с радостным

лицом и торжественно воскликнет: «Летная погода! . .»

Этот час наконец настал. Первым из Анадыря стартовал

Водопьянов. «Хоть одного, да вывезу!»— сказал пилот. Он

полетел напрямик через Анадырский хребет, вдвое сокращая

путь. Его предупредили: две попытки Каманина одолеть горы

не удались. Водопьянов был непреклонен. День выдался ясный.

На высоте тысяча восемьсот метров «Р-5» прошел над хребтом.

Ветер сильно сносил машину, и Водопьянов очутился западнее

цели — на мысе Северном. Здесь он провел ночь, а утром двенадцатого

апреля перелетел в Ванкарем, где встретился с товарищами.

К «им присоединился и Доронин. Он оставался с Галышевым

в Анадыре, не желая покидать друга и надеясь, что капризную

помпу удастся исправить. «Придется поднять мотор», —

объявили механики. Вылет задерживался минимум на сутки.

«Буду ждать», — сказал Доронин. Галышев запротестовал: «Улетай,

ты нужен там! . .» Доронин направил свой серебристый!

моноплан через залив Креста, мимо острова Колючина, к Ванкарему.

Его встретили торжественно: пять самолетов в сборе!

Двенадцатого апреля Слепнев повел «Флейстер» с больным

Ш мидтом на А ляску. Его сопровождал Ушаков.

Едва скрылся «Флейстер», на старте ванкаремского аэродрома,

вздымая снежные вихри, закрутились винты трех самолетов.

Каманин, Водопьянов и Доронин поднялись в воздух.

Последние жители лагеря двинулись к ледовому аэродрому.

В этот день три самолета сделали шесть рейсов. Каманин,

трижды посетив лагерь, вывез тринадцать полярников. Водопьянов

в два приема взял семерых; на долю Доронина пришлись

двое. Н а льду Чукотского моря остались последние шесть челюскинцев.

В моем блокноте сохранилась запись:

«Последние шесть: заместитель начальника экспедиции Конусов,

боцман Загорский, механик Погосов, радисты Кренкель

и Иванов, капитан Воронин. Все их товарищи — в полной безопасности.

Ш естеро встали на последнюю вахту. Сколько она

продлится? П ятнадцать — восемнадцать ч асо в ... Т ри «Р-5» и

моноплан Доронина на старте в Ванкареме. О дна ночь, только

одна ночь! Хочется верить, что она пройдет спокойно, что

не повторится ни тринадцатое февраля, ни девятое апреля. . .

Солнце выглянуло над Тихим океаном и освещает «Сталинград»,

идущий Беринговым морем. Н е покидаю радиорубки.

Василий Литвинов замер, слушая эфир. Вдруг он делает резкий

жест: внимание! И з-под руки радиста быстро появляются буквы,

рождающиеся из точек и тире. . . Людмила Ш радер повторяет

сообщение из лагеря: «Сейчас получено радио с мыса Ванкарем

о вылете к нам трех самолетов. Заж игаем последний дымовой

сигнал. Прекращаем радиосвязь. Через полчаса Воронин, Копусов

и Кренкель покинут лагерь, оставляя поднятым на вышке

советский флаг. Н аправляемся на аэродром, где уже находятся

наши товарищи Иванов, Загорский и Погосов».

Н астали последние часы лагеря в Чукотском море. . .»

Т ри пилота вылетели одновременно. Через пятьдесят минут

они заметили дымок. Первым снизился Каманин, за ним —

Молоков и Водопьянов. Их ждали шестеро пассажиров.

В кабину каманинского «Р-5» забрался боцман Загорский.

П озади него разместили восемь ездовых собак, доставленных

Слепневым.

Водопьянов пригласил к себе Копусова, И ванова и Кренкеля.

П огрузили приборы и аппараты. Н аправляясь на старт, летчик

заметил пакет с теплым бельем. «Н е пропадать же добру!» —

и Для пакета тоже нашлось место в кабине. Спустя час самолет

был на Чукотке. . . Кренкель медленно шел по утоптанной

тропке ванкаремского аэродрома, пробуя ногою снег. «Чего

и щ еш ь?»— спросил Водопьянов. «Как думаешь — твердая почва

здесь или л е д ? —-ответил Кренкель. — Почти ведь год я по

земле не х о д и л !..»

Двое людей стояли у последнего самолета. Молоков из пилотской

кабины жестами торопил Воронина и Погосова. Капитан

«Челюскина», покручивая усы -и оглядываясь в сторону лагеря,

медленно поднялся в кабину.

— Готово?— взглядом спросил Молоков.

— Есть! — взмахнул рукой Погосов и, ловко вскочив на

плоскость, перевалился через борт к Воронину.

По просьбе Воронина Молоков сделал два виража над льдиной.

Казавшийся сверху игрушечным, лагерь с вышкой и развевающимися

флагами исчез вдали.

Ледовый поселок, возникший ровно два месяца назад, прекратил

существование.

З а столом в кают-компании, провозглашая тосты за отважных

летчиков и полярников, мы невольно обращались к примерам

недавнего прошлого. Всего лишь шесть лет назад разыгралась

трагическая катастрофа в другом краю Ледовитого

океана: за восемьдесят первой параллелью, севернее Ш пицбергена,

разбился итальянский дирижабль «Италия».

Н а помощь высадившемуся на лед экипажу двинулись шестнадцать

судов и более двадцати самолетов из разных европейских

стран. Советский Союз направил две спасательные экспе,-

диции: ледокол «Красин» с самолетом Бориса Чухповского

и ледокольный пароход «Малыгин» с самолетом Михаила Бабушкина.

Н а их долю выпала главная роль в спасении людей

«Италии». И все же авария дирижабля стоила семнадцати человеческих

жертв: погибли восемь дирижаблистов, шестеро из

экипажа самолета «Латам», вылетевшего на поиски дирижабля,

и трое пилотов итальянского самолета, разбившегося на пути

со Шпицбергена. В числе жертв «Латама» был знаменитый арктический

путешественник Руал Амундсен.

Тринадцатого февраля, в минуту гибели «Челюскина», наша

экспедиция понесла тяжелую потерю: погиб Борис Могилевич.

Н о эта жертва осталась единственной. Сто четыре челюскинца

спасены!

Весь мир обращал взоры к советским полярникам, морякам

и летчикам, победившим в единоборстве с Арктикой. З а многие

тысячи километров к нам, па борт «Сталинграда», доносились

отклики.

Слышался голос Максима Горького: «Только в СССР возможны

такие блестящие победы революционно организованной

энергии людей над стихиями природы. Только у нас, где начата

и неутомимо ведется война за освобождение трудового человечества,

могут родиться герои, чья изумительная энергия вызывает

восхищение даже наших врагов».

Английский романист Герберт Уэллс писал: «Спасение

челюскинцев — триумф для Советского Союза, достигнутый во

имя цивилизации. Этот героический подвиг является одним из

начинании, которые лежат перед человечеством в будущем, когда

оно уничтожит навсегда войну, и все люди станут союзниками

в поддержании социальной справедливости и в завоевании природы.

Человечество в будущем нельзя себе представить иначе,

как единое общественное целое, охватывающее весь земной шар,

и тогда оно будет очень похоже на Советский Союз. . .»

1рогательные и волнующие приветствия стекались на Чукотку

из советских городов и поселков, из степных деревень и горных

аулов. Мы с гордостью узнали, что из Москвы прибыла

правительственная радиограмма, адресованная Ляпидевскому,

Леваневскому, Молокову, Каманину, Слепневу, Водопьянову

и Доронину:

«Восхищены Вашей героической работой по спасению челюскинцев.

Гордимся Вашей победой над силами стихии. Рады, что

Вьг оправдали лучшие надежды страны и оказались достойными

сынами нашей великой родины. . .»

Телеграмма подписана товарищами Сталиным, Молотовым,

Ворошиловым, Куйбышевым, Ждановым.

По предложению товарища Сталина в нашей стране была

установлена высшая степень отличия, связанного с проявлением

геройского подвига, — звание Героя Советского Союза.

Первыми Героями страны стали семь полярных пилотов,

спасших людей «Челюскина».

Волнующее приветствие от товарища Сталина, руководителей

партии и правительства получили челюскинцы:

«Приветствуем *н горячо поздравляем доблестных челюскинцев,

мужественно и организованно боровшихся с суровой полярной

стихией и стойко перенесших двухмесячный ледяной плен. . .»

Трагическая гибель экспедиционного корабля превратилась

в грандиозную эпопею героизма, самоотверженности и организованности.

Советские полярники приумножили славу своих

предшественников, отважных русских людей, которые во тьме

столетий бесстрашно прокладывали морскую дорогу сквозь

льды Северного Ледовитого океана.

X II

Куда же теперь направится «Сталинград»? Не изменится ли

маршрут корабля? Быть может, он вернется во Владивосток? . .

Наши сомнения разрешила радиограмма председателя правительственной

комиссии: «Сталинграду» и «Смоленску» продолжать

рейс на Чукотку». В. В. Куйбышев писал: «Ваш своевременный

приход в бухту Провидения приобретает особое

значение. З а движением ваших пароходов следит страна».

Никто, конечно, и не подозревал, какую злую шутку разыграют

с нами льды. . .

Незаметно «Сталинград» пересек сто восьмидесятый меридиан

и вошел в западное полушарие. В какой-то миг мы стали

старше на один день — перенеслись из четырнадцатого апреля

в пятнадцатое. Далеко позади лежал Петропавловск-на-Камчатке.

По» прямой до чукотского побережья оставалось не более двух

суток хода.

I Год вечер вахтенный штурман принес в кают-компанию невеселую

новость:

— Слева по борту льды!

Они шли разорванными мелкими цепочками. Это были первые

вестники Арктики, ее сторожевое охранение. Дальше к с е

веру пас ожидали главные силы: сплоченные и неподатливые

массы льда.

Утром пас разбудил непривычный шум: льды терлись о корпус

корабля. Выйдя на палубу, я увидел вокруг серовато-белые

поля и бесформенные нагромождения, напоминающие заторы

при волжских ледоходах, но более мощные. Льды появились

раньше, чем ожидал «старик». Он повел «Сталинград» к американскому

острову Матвея, надеясь отыскать там лазейку и

проскочить к Чукотке.

М иновала ночь. Утром мы торжествовали: льды исчезли также

внезапно, как появились! «Сталинград» снова шел чистой

водой. Впереди смутно вырисовывались очертания острова М атвея.

Кто мог знать, что в непосредственной близости к этому

унылому острову нам предстоит выстоять долгие недели! . .

Пока что на корабле почти все чувствовали себя именинниками:

до бухты Провидения осталось лишь двести тридцать миль!

Нормальным ходом — двадцать часов, максимум с у т к и .

Зовут обедать. В кают-компаниях не принято садиться за

стол до прихода капитана. «Старик» вошел, как всегда, хмурый,

молча кивнул седоватой головой и занял свое место. Подали

дымящийся борщ. «Старик» уставился в тарелку и ел, не поднимая

глаз. В его присутствии обед обычно проходил в гнетущей

тишине, без веселых разговоров и шуток. Второй штурман,

сидевший у иллюминатора, вдруг поднялся, подошел к капитану

и что-то проговорил вполголоса. «Старик» отставил тарелку,

вскочил и буркнул: «Продолжайте без меня!».

И так, спокойное плавание кончилось! Вокруг до самого горизонта

теснятся льды, они надежно блокировали «Сталинград».

Остров М атвея совсем близко. Его скалистые берега посеребрены

снегом. Этот клочок суши ничем не примечателен даже на

однообразном белом фоне. Пароход, стиснутый льдами, медленно

дрейфует вдоль крутых каменных обрывов. З а сутки нас сносит

на пять-шесть миль к юго-западу, и неведомо, на какое еще

расстояние мы отдалимся от своей цели.

Едва в окружающих полях появляется трещина, начинается

бой со льдами. Подрывники прыгают за борт, пробивают во льду

цилиндрические лунки, закладывают в них пакеты с аммоналом,

и гулкие взрывы сотрясают воздух, осыпая палубу ледяными

осколками. Белые поля мерно колышатся. Море под ними испускает

беспокойные вздохи. На мостике приходит в движение

рукоятка машинного телеграфа: «Малый назад!» — «Стоп!» —

«Полный вперед! . .» Судно с разбегу взбирается носом на торосистое

поле, мнет и крошит его. Н о разве в силах пароход

одолеть такие ледовые преграды! Последняя четырехчасоЕая

схватка завершается поражением корабля: мы продвинулись

едва ли на три корпуса, а носовая часть оказалась поврежденной.

Двадцать пятого апреля неумолимый дрейф вернул «Сталинград»

на то самое место, которое мы проходили еще семнадцатого.

Теперь стоим в пяти милях юго-восточнее злополучного

Матвея. Севернее острова так же безрезультатно борется

со льдами «Смоленск».

А от Ванкарема. на восток, к Уэллену, и дальше на юг,

к бухте Провидения, вдоль побережья пробираются санные и пешие

партии челюскинцев. Большинство полярников должно быть

доставлено в бухту Провидения авиацией. Есть несколько больных,

которых надо перевезти в больницу бухты Лаврентия. Но

на Чукотке иехватает самолетов.

Широкое ледяное поле, в которое уперся «Сталинград», привлекло

внимание наших пилотов. Святогоров и Болотов облюбовали

его: «Отличная площадка для взлета!» Ожидая из Москвы

разрешения лететь на Чукотку, Святогоров уныло бродит по

судну, не находя себе места. Морской летчик потерял вкус даже

к любимой игре в домино и без сожаления уступил одному из

судовых штурманов признанную славу чемпиона.

Наконец, разрешение получено! Все сразу оживились: надо

сгрузить на лед голубей «С-62», расчистить аэродром. С Сашей

Святогоровым летят штурман Вадим Падалко и Леонид Михайлович

Старокадомскнй.

Н а льду выложили опознавательные знаки, суриком обвели

контуры летной площадки. В открытом Беринговом море, за

двести пятьдесят миль от ближайшего советского берега, возник

ледовый аэродром. Наскоро собран небольшой биплан «Т-4».

Болотов слетал на ближнюю разведку и доставил «старику»

неутешительные результаты: вокруг — сплошные ледяные поля.

Пока собирают летающую лодку, Святогоров еще раз проверяет

взлетную площадку. Предусмотрительность не помешает:

какие-нибудь малоприметные заструги могут все испортить.

Забравшись в дальний конец поля, Саша машет нам шапкой.

Спешим к нему. Летчик стоит подле небольшой полыньи; на

противоположном ее крае виднеются две темные фигуры.

Неужели медведи?! Жесты Святогорова делаются все более выразительными:

он то прикладывает палец ко рту, призывая

к тишине, то грозно замахивается кулаком.

— Да это же нерпы, — говорит камчатский охотник I 1арфенов,

присоединившийся к экспедиции в Петропавловске.

— Сбегать за винчестером? — возбужденно спрашивает москвич-дирижаблист.

— Н а этакого-то зверя? Палки простой достаточно!

Кто-то приносит Святогорову суковатую дубину. Летчиком

овладел охотничий азарт. Нерпы и не пытаются скрыться. Их

круглые черные глазки с любопытством уставились на странные

невиданные существа. Святогоров медленно обходит полынью.

Теперь между ним и нерпами не болес полутора-двух метров.

Зверьки доверчиво подняли мордочки. Заж ав в руке дубинку,

летчик подступает еще на шаг. Нерпы не шевелятся. Взмах

дубинкой, глухой стук, и ближняя нерпа, дернувшись в сторону,

остается недвижимой. Ее соседка мгновенно соскальзывает

в полынью и исчезает под водой.

З а обедом мы отдаем должное новому блюду: зажаренная

с луком печенка молодой нерпы оказалась наредкость вкусной

и, пожалуй, превосходила телячью.

«С-62» улетел. Наступили долгие часы томительного беспокойства

о наших трех товарищах. Первая весточка от них прибыла

лишь на четвертые сутки — из Уэллена: «Долетели благополучно,

вышли точно на бухту Провидения. Полет проходил

на высоте десять—пятнадцать метров, над туманом. Местами

пробивали снегопад. В пути отказала радиостанция.

Три дня ожидали погоду в Уэллене. Сегодня лечу в П ровидение,

на борту — семеро челюскинцев. Обнимаю товарищей но

путешествию. Саша». 1

XIII

Шли дни. Поднимались буйные весенние ветры. Снежная

поверхность льдов покрывалась озерами. Но холодные тиски

не разжимались. Жизнь на пароходе текла однообразно и тоскливо:

утренний сигнал к подъему, завтрак, шлюпочные учения,

обед, тягучие вечерние часы, ужин. А в промежутках — надоевшее

до одури домино, дюжину раз просмотренные кинофильмы

и сотни раз проигранные патефонные пластинки. Каждый день

я отправлял -в редакцию радиограмму, в которой безнадежно

повторял одно и то же: «Продолжаем стоять во льдах».

Чукотка была для нас все так же недосягаема, хотя меньше

1 Спустя полтора года Саша Святогоров погиб в глухой тайге. Он

летел из Александровска-на-Сахалине в Хабаровск. В тумане летчик потерял

ориентировку. Десять самолетов и много пешеходных партий несколько

недель тщетно разыскивали пропавший экипаж. Лишь через полгода

таежные охотники далеко за Амуром случайно набрели на обломки

машины, под которыми был погребен этот превосходный морской летчик,

наш общий друг и любимец.

двухсот миль отделяли «Сталинград» от бухты Провидения.

Вокруг парохода расстилались поля двухфутового льда. Все

чаще наши мысли обращались к «Красину», который давно уже

миновал Панамский канал, первого мая был на траверзе Сан-

Франциско и быстро приближался к нам.

Следующие дни мало изменили положение «Сталинграда».

Тем временем «Смоленск» одержал явную победу: избранный

им вариант пути, к западу от острова Матвея, оказался более

правильным, чем наш — «восточный», .и седьмого мая «Смоленск»

вырвался из льдов. Его трехнедельная борьба завершилась

полным успехом: наш «соперник» вошел в бухту Провидения

и принял та борт группу челюскинцев. Это было первое в истории

судно, которому удалось пробиться к побережью Чукотки

весною.

Откровенно говоря, мы не только радовались, но и злились:

почему не «Сталинград»?! Во всем винили вздорного «старика»

и по любому поводу вспоминали об его «хроническом невезении».

Белое безмолвие, окружающее нас, смертельно прискучило.

Теплый ветерок навевал мысли, что на юге расцвела весна. . .

Снова летал па разведку Болотов.

— Чистая вода — лишь в тридцати милях к северу,— угрюмо

сказал он по возвращении.

А «Красин» подходит все ближе. Судовые радиостанции

с утра обмениваются сигналами: ледокол идет в густом тумане,

определяя свое место по радиопеленгам. Беседую с моим коллегой,

Борисом Изаковым, спецкором «Правды».

— В тропиках нас замучила адская жара, — рассказывает

он. — Мы соскучились по хорошему ледку. Вы там не все взрывайте,

оставьте и для нас!..

Ветерок с севера медленно разрушал стену тумана. Вооружившись

биноклями, мы всматривались в горизонт. Зоркий

Парфенов забрался на марс. Каждому хотелось первым крикнуть:

«Вижу!» С ледокола передали: «Пустите дым». И з трубы

«Сталинграда» вырвались черные -клубы. . .

— Вижу! Ясно вижу! — загремел парфеновский бас.

Действительно, в серых полотнищах тумана появился силуэт

«Красина». С необычайной легкостью, казалось, без особых усилий,

могучий стальной утюг крушил белые поля и, оставляя

позади двадиатиметровый канал, шел к нам. Под его напором

с гулом рушились стеснившие нас ледяные тиски. Ледокол описал

правильный овал в непосредственной близости от «Сталинграда»,

и вокруг корабля заплясали разбитые льдины. . . Мы

свободны!

Суда встали борт о борт. Перекинуты трапы. По сходням

навстречу друг другу бросаются две группы советских людей.

Обнимаю Бориса Изакова, Мишу Розенфельда, талантливого

журналиста и рассказчика, бессменного спецкора «Комсомольской

правды», участника многих знаменитых экспедиций.

Мгновением показались два часа. «Красин» уходит на север.

«Сталинград» следует в кильватере. Льды, разбитые мощным

лидером, уступают нам дорогу. Над Беринговым морем спускается

вечерний туман. Перекликаясь протяжными гудками,

корабли держат курс на бухту Провидения. Близится ночь, первая

за весь месяц ночь свободного плавания «Сталинграда». . .

Вскоре мы вышли на чистую воду. «Красин», опередив нас.

исчез за горизонтом.

В последнюю ночь я зашел попрощаться с радистами. Мы

говорим друг другу теплые слова, которые принято произносить

при расставании, и записываем адреса, хотя никто не знает,

понадобятся ли они. . . Это прощание в радиорубке «Сталинграда»

ожило в моей памяти три года спустя в Москве, в День

печати, когда я неожиданно получил две поздравительные радиограммы:

одну прислал Литвинов с борта гидрографического

судна «Торос», из Арктики; другая — от Бориса Попова — была

отправлена с пловучего дока, шедшего Индийским океаном из

Одессы во Владивосток. . .

Напоследок «Сталинграду» снова не повезло: навис непроницаемый

туман. Судно продвигалось самым малым ходом.

Отрывистые гудки ежеминутно неслись над морем, и вахтенные

чутко прислушивались к отголоскам: эхо могло предупредить об

опасном соседстве береговых скал Чукотки.

Всю ночь мы бродили у южных берегов полуострова. Ветер

с Аляски гнал крутую волну.

Утро следующего дня я встречал на пороге Берингова пролива,

у цели моего путешествия. Океан утих. И словно набравшись

новой силы, протяжно завыл гудок «Сталинграда».

«Угу-у-у»,— отзывались невидимые еще горы Чукотки. На мостике

трижды простучала ручка машинного телеграфа: «Полный

вперед!»

Первые утренние лучи упали на море и развеяли вуаль тумана.

Ветер погнал серую муть на юг, обнажая крутые берега

и островерхие гряды скал, обильно посыпанных сверкающим

снегом. Ничто не оживляло мертвого пейзажа побережья; никаких

признаков человека, ни одного деревца! . .

«Сталинград» медленно вошел в просторную бухту, сплошь

покрытую льдом; лишь вдоль берега тянулась широкая полоса

канала, пробитого «Красиным».

На береговых скалах лежала печать мрачной суровости: черные,

с зеленовато-бурыми пятнами, камни и мох, кое-где тронутый

снежной пудрой; береговые террасы, выщербленные вековыми

прибоями, — такой запомнилась мне бухта Провидения

в первом путешествии к Берингову проливу.

Корабль приближался к берегу.

— Дым! . . «Красин», «Красин»!

— Смотрите, «Смоленск»! ..

Какие-то домики? . .

— Не домики, а шалаши!

— Да это чукотские яранги!

Оживление у нас нарастало: сейчас мы встретимся с Героямн-летчиками,

с челюскинцами!

На палубе «Смоленска» — ни души. Опустевшим кажется

и «Красин». Виднеются лишь маленькие фигурки, направляюin

иеся по льду к поселку. Впрочем, можно ли назвать поселком

четырс-пять круглых яранг, напоминающих ярмарочную карусель?

От яранг отделились два продолговатых пятна. Они быстро

приближались к кораблям. Донесся протяжный вой и гортанные

восклицания. По льду мчались собачьи упряжки. Управляли ими

люди в меховых балахонах. Чукчи остановили разгоряченных

псов в двз'Х десятках метров от «Сталинграда». Каюры приветливо

улыбались, обнажая белые зубы. Наверное никогда еще им

не приходилось видеть такую грандиозную флотилию: три корабля

сразу! Стоявший чуть впереди чукча покрутил головой

и издал возглас удивления: «Ка-ку-мэ!» Другой прищелкнул

языком, словно хотел сказать: «Бывает же такое!».

На мостике появился «старик», хмурый и небритый; хриплым

голосом он приказал спустить трап и завести ледовый якорь.

Чукчи, вдоволь насмотревшись, вскочили на нарты и помчались

обратно.

XIV

На палубу «Смоленска» вели шаткие сходни. Из кубриков

и кают доносился шум голосов, взрывы дружного хохота, обрывки

музыки.

Откуда-то выскочил человек в морской тужурке. Я остановил*

его:

— Где найти судовых радистов?

— Радиорубка закрыта на переучет депеш, — веселой скороговоркой

пропел моряк. — Сомневаетесь? А я не шучу: рация

бездействует. Непрохождение волн, какие-то там феддинги

в эфире, или горы не пропускают? . . Вы со «Сталинграда»?

Пойдемте, дорогой, веселиться! . .

Он было потащил меня в кают-компанию, но вдруг передумал:

— Айда © кубрик! Пожалуй, 'всех медвежат еще не перетопили.

. .

— Каких медвежат?

— Каких угодно! Хотите — белых, хотите — бурых. . . 7Та

разве вы не знаете этой песенки? Вот, послушайте:

Двенадцать медвежат пошли купаться в море

И там они, резвясь, играли на просторе,

Один из них утоп, ему купили гроб,

И вот вам результат — одиннадцать медвежат. . .

— Знаменито, а ? — засмеялся моряк. — Минут уже сорок

в кубрике поют — на рекорд!— со ста двадцати медвежат. Когда

только утопят последнего?

В кубрике гремели голоса. Пренебрегая размером и грамматикой,

отбивая такт каблуками, хор дружно выводил:

...Т р и дцать четыре медвежат пошли купаться в море

И там они резвились, играли па просторе. . . .

З а столом и на койках расположились человек пятнадцать.

Челюскинцы! Художник Федя Решетников, физик Факидов,

механик Толя Колесниченко, гидролог Ширшов, корреспондент

«Известий» Борис Громов... Мой коллега яростно размахивал

руками, а хористы, следя за движениями дирижера, с отчаянным

выражением липа выпевали:

. .И вот вам результат — тридцать три м ед в еж а т ...

До последнего медвежонка, которым завершалась гибель

всех десяти дюжин зверей, было еще добрых полчаса вокальных

упражнений. На мое приветствие знакомые полярники ответили

поспешными кивками, отводя глаза. Мне показалось, они несколько

стыдились своего легкомысленного занятия, но, видимо,

хватались за любое средство, лишь бы скоротать дни вынужденного

бездействия; поэтому и безжалостное истребление медвежат

длилось часами.

Проводив меня в кают-компанию, морячок, оказавшийся машинистом

с «Красина», испарился. В кают-компании тоже стоял

разноголосый шум. Сизые клубы дыма витали над столами.

В дальнем углу двое матросов с «Челюскина» ловко отбивали

чечоточную дробь. За пианино сидел полнолицый молодой атлет

в сером шерстяном свитере.

— «Ермака»!— требовала часть слушателей.

— «Ду.нюшку», «Дунюшку»!— кричали другие, теребя пианиста

за рукав.

Всех перекрывал густой бас:

— «Три эсминца»! «Балтийскую»! «Три эсминца»!

— «Ер-ма-ка-а-а»!

У стены, скрестив руки, с неизменной трубкой в зубах,стоял

Виктор Львович Галышев. Неразлучный с ним Доронин, склонясь

над инструментом, выпрашивал неведомую «Рыбачку».

— Спой нам лучше, Толя, «Три эсминца»,— обратился Галышев

к пианисту.

— Ладно, Виктор Львович, — откликнулся атлет и оглянулся.

Какое знакомое лицо! Где же я совсем недавно видел эти

пушистые брови, русые пряди, спадающие на высокий лоб, ребяческую

складку губ? Галышев назвал его Толей. . . Мысль перенеслась

далеко-далеко от Чукотки, в Москву, в редакцию. .

Поздняя ночь. Склонясь над ярко освещенным столом, ретушер

иллюстрационного отдела наносит легкие штрихи на фотографию,

только что доставленную самолетом из Ленинграда. На ней

изображен молодой человек в морской форме. . . Да это Анатолий

Ляпидевский! Первый, кто проложил воздушный путь

в челюскинский лагерь, первый в списке Героев Советского

Союза! . .

Его коренастая фигура, широкая грудь, могучие бицепсы,

словно отлитые из металла, говорили о недюжинной силе, а голос,

жесты и милые черты лица о таком же неисчерпаемом добродушии.

Встряхнув кудрями, Ляпидевский взял несколько аккордов,

и звуки его низкого баритона раскатились по залу:

Мы шли на пест, несли врагу гостинец,

Мы шли туда, как говорил приказ,

Одну к другой отсчитывая мили, —

Туда, где смерть подстерегала н ас.. .

Кают-компания затихла. Даже игроки в домино побросали

кости. Молодежь жадно вслушивалась. Полярников и моряков

старшего поколения песня мысленно возвращала к героической

эпохе гражданской войны.

. . .Контрреволюционная интервенция угрожает Питеру.

Стражу на морских подступах к великому городу несет Красный

Балтийский флот. .Ночью в Финский залив уходят три эсминца.

Английские интервенты разбросали повсюду мины. . .

Над морем стоит тьма. . .

Вот посмотри: ты видишь этот локоть?

Его в ту ночь не видел я, браток...

Насупив мохнатые брови, подергивая желтоватый ус, слушает

Владимир Иванович Воронин, капитан «Сибнрякова» и

«Челюскина». Упираясь локтем в колено и опустив подбородок

на сжатый кулак, замер у шахматного столика Михаил Васильевич

Водопьянов. Чуть шевелит губами, будто повторяя слова

песни, Иван Доронин. . .

Взорвались все — одни, другой и третий,

Столбы огня взлетели к небесам;

Н ад морем мчался злой, разгульный ветер,

И волны в страхе жались к берегам.. .

Ляпидевский еще раз ударил по клавишам, и последний аккорд

тихо угас.

Я протиснулся к Святогорову:

— Здравствуй, Саша! Видишь, доплелись и мы. . .

— Здорово, вот здорово! Давно ли? А мы тут даже не

знаем...

Подняв руку, он громогласно объявил о .появлении «Сталинграда»:

— Нашего полку прибыло!

Посыпались вопросы: «Когда?», «Где встал?», «Надолго?»...

Откровенно говоря, мне было обидно за наше судно: правда,

мы пришли последними, но ведь не так уж часто сюда, на Чукотку,

приходят корабли! А нас и не заметили. . . Кто-то ехидным

тоном упомянул об острове Матвея. Галышев шепнул .мне

сочувственно:

— Не одни вы, друзья мои, опоздали. Мне помешала помпа,

вам — льды, а результат один. . .

— Я же говорил, голова, что на Чукотке встретимся, —

тряс меня за плечо Доронин. — Из Хабаровска с нами не улетел,

голова, так зато здесь повстречались!

Как у сибиряков «однако», так у Доронина излюбленным

словцом было «голова». Поэтому друзья обычно называли его самого

«головой», на что добродушный гигант только посмеивался.

Пришли гости с «Красина» и «Сталинграда». Собрался

в полном составе «корреспондентский корпус». Общим вниманием

завладел остроумный и жизнерадостный Миша Розспфельд.

1 Он всегда имел про запас десяток, другой увлекательных

и забавных рассказов, в которых подлинные эпизоды так

причудливо переплетались с выдумкой, что и сами участники

этих событий подчас не могли уловить: где грань между действительностью

и импровизацией? З а годы корреспондентской

работы Миша побывал во всех краях великой советской страны

и далеко за пределами Родины. На карте земного шара маршруты

путешествий боевого корреспондента «Комсомольской

правды» опоясывали оба полушария. Он путешествовал на степных

верблюдах и оленьих упряжках, поднимался па дирижаблях,

самолетах и воздушных шарах, плавал на парусниках, подводных

лодках и торпедных катерах, ездил ка аэросанях и гоночных

мотоциклах. . .

В тот вечер на борту «Смоленска» Миша рассказывал сценарий

задуманного им приключенческого кинофильма, Сюжет

был несложен, но судьба комсомольцев, попавших п. кратер вулкана,

захватила слушателей.

Мы устроились за длинным столом. Мест нехватило, и опоздавшие

толпились вокруг рассказчика. Против меня, щуря ла-

1 В 1942 г. М . Розенф ельд, поенный корреспондент «Комсомольской

правды», погиб на фронте Великой Отечественной войны.

скоъые глаза, сидел Василии Сергеевич Молоков. Позади него

облокотился на спинку кресла молодой человек невысокого роста

с военной выправкой: Николай Петрович Каманин.

Я наблюдаю за летчиками, имена которых знает теперь весь

мир, и размышляю о том, как несхожи их жизненные пути.

Каманин встречает лишь двадцать пятую весну. Когда он появился

па свет, у тринадцатилетнего Васи Молокова был уже немалый

трудовой стаж. Девяти лет Молоков пришел с мат'ерыокрестьянкой

в Москву на заработки; деревенский паренек клеил

коробки на табачной фабрике Попова за рубль десять копеек

в месяц и хозяйские харчи. Когда Каманин перешел в четвертый

класс советской средней школы, двадцатппятилетний Молоков

только что научился грамоте. Встретились они в авиации,

оба став летчиками. Миллионы люден во всех частях света следили

за их полетами в ледовый лагерь Чукотского моря. Вдвоем

они вывезли семьдесят три человека — почти три четверти всего

населения лагеря.

О Молокове говорят, что он неразговорчив и склонен к одиночеству.

Может быть. Трудная юность, вероятно, наложила

отпечаток на его характер. Вот и сейчас он с интересом слушает

общую беседу, но сам не вступает в разговор. Впрочем, и другие

больше молчат; в центре внимания — автор киносценария:

— Комсомольцы на руках вытаскивают профессора из кратера.

. . Рыбаки берутся перевезти всех на базу. .. Но документы?

Куда делись документы экспедиции? . . Этого никто не

знает. . .

— А что стало с Тоней?— перебивает Водопьянов.

Слушая Мишу, он просматривал длинный свиток из плотной

сероватой бумаги. На корабле все знают, что летчик пишет по

нескольку часов в день; закончив страницу, он подклеивает ее

к предыдущей и принимается за новую. Свиток, исписанный

неровным размашистым почерком, вытянулся уже на добрый

десяток метров. «Как подвигаются твои обои?» — иронически

осведомляются у н’его друзья. Что пишет Водопьянов — точно

неизвестно; говорят, будто в свитке — повесть из летной жизни.

— Так что же, тезка, ты порешил насчет студентки-комсомолки?—

спрашивает пилот. — Готов спо-рить, что она влюбится

в одного из спасителей — в Костю, либо в Геннадия...

Миша вскакивает:

— Пошлый шаблон! Не соблазняйте меня дешевыми развязками!

. . Я придумаю лучше.

Стрелки круглых часов, вделанных в стену, стоят почти вертикально.

Гостям пора расходиться, но за круглым дубовым

столиком, привинченным к палубе, две пары моряков возобновили

сражение: экипажи «Красина» и «Смоленска» выделили

своих чемпионов на матч в домино. Победа присуждается

«команде», которая выиграет три партии. Слышны глухие удары

костями, возгласы болельщиков, обрываемые грозным шиканьем.

Этика игры требует от партнеров бесстрастного поведения, а от

болельщиков мертвого молчания; никому не позволяется открыто

выражать свои симпатии и — боже упаси! — подавать непрошенные

советы. /Кюри из трех «сталинградцев» строго придерживается

правил, освященных морскими традициями, и беспристрастно

регистрирует ход борьбы.

Разыгрывается четвертая партия. Перевес на стороне красинцев:

они ведут игру со счетом 2:1, и счастье явно с к л о

няется на 1их сторону. Противники уставились в кости, избегая

встречаться взглядами. Видимо, им нелегко дастся самообладание:

боцману с «Красина» и его долговязому товарищу — кочегару—

не терпится выраз:гть радость, а их противники со

«Смоленска» — толстый рыжеватый механик и матрос с крючковатым

носом — едва сдерживают раздражение.

Никаких благ, кроме эфемерного звания «чемпиона бухты

Провидения 1934 года», победа не сулит, но атмосфера накалена

до предела: решается «спортивная честь» команды.

— Победа за краспицами!— объявляет жюри.

Рано утром мы с Мишей Розенфельдом отправляемся на рекогносцировку

вдоль берега бухты. По пути заходим в к а ю т-

компанию «Смоленска». Незнакомец в лётном костюме под

аккомпанемент Ляпидевского репетирует старинный романс.

Гидрограф челюскинской экспедиции, уткнувшись глазами в ветхий

томик Пушкина и зажав уши пальцами, нараспев читает

монолог Бориса Годунова. На обычном месте с отрешенным

видом сидит 'Водопьянов, заполняя очередную страницу катастрофически

удлиняющейся рукописи. Где-то- з кубрике сводный

струнный оркестр трех кораблей разучивает марш «Тоска

по родине».

На обеденном столе разостлан огромный, склеенный из кусков,

лист. Федя Решетников пишет афишу вечернего концерта:

ПЕРВЫЙ Р А З В Б У Х Т Е ПРОВИДЕНИЯ!!!

Спешите видеть! Феноменально! Неповторимо!

Проездом из Чукотского моря на Сретенекий бульвар

| / и Фонтанку.

Объединенный кониерт беспримерных артистических сил.

сверхестественных виртуозов и фантастических дарований, не

поддающихся описанию словами.

Торопитесь, пока не поздно!

— Как находите?— удовлетворенно спрашивает художник*

скосив глаза на афишу.

— Что и говорить! — восклипает Миша, сдерживая смех. —.

Но почему такие простые, обыденные слова? Вы скромничаете.

Надо острее, хлестче, а восклицательные знаки должны сверкать,

как штыки на параде.

В кают-компаншо влетает, запыхавшись, фотограф Новицкий.

Этого подвижного- пяти десятилетнего человека с седой шевелюрой

полярники фамильярно называют Петей. Он критически

оглядывает произведение Решетникова:

I It. 1 ак, ис так взялись, надо оыло меня позвать! Вот t v t

вверху следовало написать этаким обводом: северно-экзотическое

представление. -Затем серьезно изложить пели худоткественной

самодеятельности, значение се для развития человеческой культуры.

. .

— Не помешала бы еще парочка цитат о самодеятельном

искусстве, — замечает Ляпидевский.

— Вот об этом я и говорю, — подхватывает Новицкий, не

замечая иронии. — Откуда только взять их?

— Да хотя бы из Шекспира, — хохочет Миша.

X V

Мы подошли к ярангам, стоявшим невдалеке от берега.

Собаки подняли визгливый лай. Из яранги выглянул старик

ь буро-желтой меховой одежде с капюшоном и, увидев нас, выбрался

наружу. Я узнал в нем одного из чукчей, которые вчера

подъезжали к «Сталинграду». Раскачиваясь всем туловищем и

приветливо кивая, он протянул руку, приглашая нас зайти.

Ярангу освещали фитили, скрученные из мха и плававшие

в зверином жире, заполнявшем коробки, расставленные вдоль

полога. Молодая девушка с блестящими волосами необыкновенной

черноты, в узорчатом малахае, неторопливо снимала с фитилей

нагар. Коробки-жирники служили и для подогревания

пищи; в закопченном медном чайнике и котелках, подвешенных

над ними, булькала жидкость. Вокруг были разбросаны моржовые

и оленьи шкуры, а у входа разостлан мозаичный коврик,

сшитый из разноцветных кусочков меха.

Хозяин бросил взгляд на пожилую чукчанку в пестром ситцевом

платье, обшитом узкими полосками меха, и гортанной

скороговоркой произнес длинную фразу. Та порылась в углу,

вытащила из рухляди -овальное 'блюдо с потрескавшимися краями

и передала его скуластому подростку неопределенного

пола. Подросток стремительно выскочил из яранги и вскоре

вернулся с большим куском темноватого- мяса. Хозяйка принялась

ловко кромсать мясо кривым ножом. В яранге распространился

странный и неприятный запах. «Копальхен?!» —

испуганно шепнул Миша. Владимир Сергеевич Стаханов, зоолог

челюскинской экспедиции, присоединившийся к нам, утвердительно

кивнул. Мы уже знали, что «копальхен» — это моржовое

мясо, которое чукотские гастрономы длительное Б р е м я выдерживают

в особых условиях для придания ему специфического

вкуса. «Не 'пора ли навострить лыжи?» — проговорил Миша

с улыбкой.

Трое ребятишек, путавшихся в смешных, не по росту длинных

дохах, прервали возню и с любопытством смотрели на незнакомцев

с Большой Земли. Послышались мягкие шаги.

В ярангу вошел высокий, жилистый, сурозого вида чукча лет

тридцати — старший сын хозяина. Трое маленьких и подросток,

оказавшийся худенькой девочкой с едва наметившейся грудыо,

обступили брата. Весело смеясь и сверкая жемчужными зубами,

черноволосая девушка помогла ему стащить длинные сапоги

с голенищами из тюленьей шкуры и повесила их сушить. Жирники

осветили ее приятное смугловатое лицо, вздернутый нос,

тонкие, словно наведенные тушыо, полоски бровей, смышленые

темные глаза.

Хозяйка снова покопалась в углу и извлекла несколько лепешек

из пшеничной муки. Маленькие окружили мать и, вцепившись

в подол ее цветного платья, кричали, как воронята:

«Кау-кау! Кау-кау!» Мы вопросительно взглянули на Стаханова.

— Очень просто: требуют лепешек, — сказал зоолог. —

Кстати говоря, они довольно вкусные.

Женщина кинула лепешки на блюдо, где лежал «копальхен».

Мы недоумевали: где старая чукчанка научилась применять

посуду? Говорят, еще недавно столовую посуду можно было видеть

лишь в редких чукотских семьях, связанных с русскими.

Очевидно, культурный быт быстро распространяется в жилищах

маленькото северного народа.

Хозяйка поставила перед нами угощение.

— Объясните ей, Владимир Сергеевич, что мы сыты, только

что позавтракали, — сказал Миша.

Девушка удивленно поглядывала на гостей, отказывающихся

от соблазнительного лакомства. Дети, присев на корточки, с аппетитом

уплетали свои порции. . .

Из рассказов полярников мы знали, что чукчи очень чадолюбивы:

в редкой семье встретишь меньше четырех-пяти детей;

их балуют, ласкают — и мальчиков, и девочек. Становясь взрослыми,

чукчи подчиняются законам сурового патриархального

быта; мужчина — глава семьи, добытчик. В свободное от охоты

время мужчины собираются где-нибудь в яранге, как в клубе,

курят и беседуют. А женщины несут все тяготы домашнего

труда. Но этот старый быт отмирает; новые человеческие отношения

устанавливаются и на Чукотке.

О многом хотелось нам расспросить хозяев, но беседа не ладилась:

они не понимали по-русски, а наш «толмач» Владимир

Сергеевич знал, с грехом пополам, десяток самых неожиданных

чукотских слов, из которых невозможно было склеить хотя бы

одну фразу. Мы поднялись.

— 1 пркетир. Солнце. Понимаете? Тиркетир! — заговорил

Стаханов, указывая на небо и пытаясь знаками объяснить, что

«тиркетир» стоит высоко, и нам пора возвращаться.

— !Уже сегодня Чукотка совсем не та, что десять лет назад

,— говорил по пути домой Стаханов. — Можете вы вообразить

чукчу — общественного деятеля в начале нашего столетия?

А сегодня вы встретите на побережье немало таких людей.

В глубине полуострова, где еще кочуют феодалы с тысячами

голов оленей, новое прививается труднее, но и там древний уклад

постепенно умирает.

Мы шли гуськом по снежной тропинке вдоль берега. Вдруг

позади послышался окрик, похожий на тот, что издают каюры.

Погоняя упряжку, нас догонял высокий чукча, старший сын хозяина.

Остановившись передо мной, он сунул в мою руку небольшой

предмет. Не задерживаясь, чукча кивнул головой и

побежал обратно.

У меня на ладони лежал маленький идол, вырезанный из

желтоватого моржового клыка, по цвету напоминающего слоновую

кость. Тончайшие черные полоски и точки намечали растянутый

до висков рот, резко скошенные, почти вертикальные

брови, ноздри широкого носика. Длинные, лопухообразные уши

свисали до самых плеч. Опущенные вниз ручки слились с бедрами.

Трогательные миниатюрные груди. Идол важно восседает,

выпятив животик и выдвинув крошечные ножки ступнями вперед.

. . Так выглядит странное существо, которое вот уже

четырнадцать лет украшает мой письменный стол. Это произведение

чукотского национального искусства досталось мне,

видимо, потому, что я случайно завершал шествие и оказался

ближе всех к щедрому чукче, захотевшему одарить гостя

с Большой Земли.

— Вас можно поздравить с чудесным подарком, — сказал

Стаханов. — Какая изящная и тонкая работа! Прекрасный образец

чукотской резьбы. Истоки этого искусства восходят к глубокой

древности, оно передается из поколения в поколение.

Художественные изделия северных народов я впервые увидел

в Ленинградском музее антропологии и этнографии. Там

в здании «Кунсткамеры», основанной Петром I в начале

восемнадцатого века, больше двух столетий накапливались богатейшие

коллекции: до четырехсот тысяч предметов. Мне показали

обширные собрания одежды, охотничьего снаряжения,

бытовой утвари народов Восточной Сибири, доставленные экспедициями

российской Академии наук. Литке, Головнин, Лисянский,

Крузенштерн ц другие русские мореплаватели обогатили

музей ценнейшими коллекциями, собранными в русских колониях

на северо-западе Америки. Почти две тысячи предметов

быта жителей этих колоний передал музею сотрудник Академии

наук зоолог И. Г. Вознесенский. Мне запомнились пышные индейские

одежды из перьев и странные обрядовые талисманы

индейских племен помо, винтун и других; эти редкие экспонаты

были вывезены из Калифорнии около ста лет назад. Рядом

с ними — старинные изделия эскимосов Аляски и алеутов. I ам

же я увидел «скульптуру палеоазиатов»: миниатюрные костяные

фигурки моржей, медведей, китов, тюленей, оленей и целые

композиции, например собачью упряжку с нартами и крошечным

каюром позади; превосходны были гравированные рисунки

на моржовых клыках — произведения чукчей и эскимосов. . .

Необычайно интересны судьбы маленького чукотского парода!

К сожалению, наука собрала еще мало езедений об истории

и прошлом коренного населения полуострова. Известно, что

первые русские люди проникли сюда, на северо-восточную

оконечность Сибири, еще триста лет назад, в середине семнадцатого

века; то была экспедиция промышленника Федота Алексеевича

Попова, в .которую входили казаки во главе с Семеном

Дежневым.

Позднее на чукчей обрушилось бедствие в лице торгашей,

добравшихся на «край земли» с юго-запада — из Сибири и

с юго-востока — из Америки. Алчные и ловкие купцы познакомили

туземцев Чукотки с металлическими предметами, которых

здесь не было, и одновременно принесли в эту страну суровых

нравов заразные болезни и страшный бич — спирт. Торговля

на Чукотке велась до Октябрьской революции по принципу африканского'

товарообмена, с той лишь разницей, что со стороны

туземцев предметом торга служила не слоновая кость, а пушнина

и резные художественные изделия из моржового клыка,

за что американские, азиатские и европейские хищники одаряли

северян дешевым табаком, гнилыми тканями и спиртом — самым

ходовым и выгодным предметом обмена. Американский купец

Джон Смит, либо сибирский Симеон Хапугин, покалякав с чукчей-охотником,

били по рукам: «Я тебе — медный чайник, пару

бутылок спирта и десять пачек табаку, а ты мне — четыре

шкурки белого песца, одну — голубого и пару россомашьих. . .»

Осчастливленный туземец пес грабителю драгоценную пушнину,

наивно радуясь; «Глупый человек! За несколько шкурок отдает

такое добро!. .»

Через века бескультурья, полные жестокой борьбы с суровой

природой, многократно обманываемые жадными пришельцами,

угнетенные и отсталые чукчи пронесли доверчивое отношение

к людям, гостеприимство, незлобивость и честность. Они сохранили

свое яркое, самобытное и реалистическое искусство, поражающее

тонкой .наблюдательностью. Однако* численность чукчей

из поколения в поколение убывала. Неминуемое вымирание

народа предотвратила лишь революция.

Отсутствие современных путей сообщения с далекой северовосточной

окраиной задержало продвижение советской цивилизации

на Чукотку. Но в последние годы населени-е полуострова

стало реально ощущать благотворное влияние Большей Земли.

Чукчи осознали, что есть «большое стойбище Москва», котооое

никому не позволит обижать и обманывать народ; что есть

школа, где детей учат правильно жить; есть «дом больных»,

где не шаманы и колдуны, а люди в чистой белой одежде изгоняют

дурную хворь; есть кооперативная лавка, где можно

приобрести муку, сахар, табак, охотничьи припасы. . . Примитивный

товарообмен постепенно вытеснялся нормальным денежным

обращением. Появились первые книги на чукотском языке, учебники

для начальной школы. Стаханов рассказал нам, как в одной

яранге на северном побережье он застал чукотских ребятишек

за изучением букваря на родном языке. Свою письменность народы

Севера получили только при советском строе.

Территорию Чукотского национального округа, равную Германии

и Италии, вместе взятым, населяли тогда лишь около

двадцати тысяч человек; три четверти жителей — чукчи, эскимосы,

юкагиры и чуванцы, остальные — русские. Примерно четвертая

часть населения обосновалась в поселках и стойбищах на

побережье; «оленные» чукчи кочуют вдали от моря. В Анадыре,

центре округа, больше тысячи жителей, в Уэллене — свыше пятисот;

население арктических поселков быстро возрастало.

Более половины всех доходов население еще недавно получало

от оленеводства; оно давало не только- мясо, но и единственный

строительный материал в этом безлесном крае —

шкуры. Поголовье оленей исчислялось сотнями тысяч. Значительный

до-ход приносил промысел морского зверя (моржа, тюленя)

и кита. Моржовый и тюлений жир употреблялся в пищу,

освещал и согревал яранги береговых чукчей и эскимосов; моржовой

кожей обшивали лодки и полы юрт, из тюленьей —

нарезали ремни для санной упряжи, изготовляли обувь.

Мно-гие чукчи, прирожденные охотники, промышляли п у ш

н о г о зверя — песца, лисицу, горностая, россомаху, белого

медведя. Жители прибрежных поселков на реках Анадырь и Верконь,

где водятся кета, горбуша и нельма, занимались рыболовством.

В советское время развился и кустарный промысел:

пошивка непромокаемых сапог из кожи морского зверя, разноцветных

меховых украшений для одежды, резных художественных

изделий из моржового клыка.

Владимир Сергеевич Стаханов располагал интересными цифрами;

они говорили о социалистическом переустройстве Чукотки.

Восемнадцать промысловых артелей, два десятка кооперативных

лавок, три больницы, восемь школ, несколько центральных пунктов

ликвидации неграмотности возникли на полуострове в последние

годы. И вот Первые результаты: полторы тысячи гра-

мотных среди коренного населения, где прежде не было человека,

способного прочитать хотя бы одно слово.

Возникли новые перспективы экономического развития полуострова:

геологи нашли в его недрах уголь, графит, золото,

и — кто знает! — какие еще природные сокровища будут открыты

в исследуемых районах этого богатого края, лежащего

на краю советской земли.. .

Ровное гудение авиационных моторов прервало нашу инте

ресную беседу.

— Кто бы это мог быть? Неужели Маврикий? — забеспокоился

Миша, лелеявший надежду сходить на «Красине» в Ном,

где его друг Маврикий Слепнев со своим самолетом поджидал

прибытия ледокола. /

— Вряд ли Слепнев, — успокоил Стаханов. — А о Леваневском

вы позабыли? Думается, это он летит из Уэллена.

Двухмоторный самолет появился из-за хребта и пологой спиралью

пошел на посадку. Оставляя за собой распушенный снежный

хвост, « А Н Т -4» остановился у самого берега.

XVI

Навстречу нам с труппой товарищей шел, немного сутулясь,

худощавый человек, выше среднего роста, со строгим и сосредоточенным

выражением лица. Он, не спеша, обходил проталины

и маленькие озерки, появившиеся .на поверхности снега.

Это, действительно, был Леваневский.

Мы вместе направились к пароходу.

— Кто это с вами? — заинтересовался Миша, указывая на

невысокую широкоскулую девушку в меховом балахоне, с блестящими

черными косами ниже талии и смеющимися раскосыми

глазами.

— Чукчанка. Окончила школу в Уэллене. Едет в Ленинград

учиться. В Институт народов С-евера, — отрывисто ответил

Леваневский.

Мы с Мишей переглянулись: какая тема! Юная дочь северного

народа, никогда не видевшая железной дороги, каменных

домой и электричества, едет за тысячи километров в Ленинград

— продолжать образование. , .

Мысленно представился план очерка: «Девушка с Чукотки.

. .»

— Чур, я! — горячо прошептал Миша. — Эта тема так

и просится в «Комсомолку»! Вероятно, девушка и сама комсомолка.

Чукчанка неплохо говорила по-русски, но в ее голосе часто

слышались гортанные звуки.

Зовите меня Верой, фамилию мою трудно пооизносить,

— предложила она.

Вера так Вера!— согласился мой друг и объявило своем

намерении написать о ней «в самой большой молодежной газете»

•. — Теперь, ленинградская студентка, рассказывайте: откуда

вы, где учились, о чем мечтаете, не боитесь ли большого

города? . .

— Боюсь?— усмехнулась девушка. — А чего бояться? Мне

семнадцатый год! Я буду учиться в институте, а потом вернусь

к своим. . . Ой, как много у нас надо сделать! Учить грамоте.

Строить хорошие стойбища. Лечить больных. . . Конечно, я

не одна, пас с каждым годом будет все больше. ..

Вера была дсчерыо берегового чукчи-охотника из стойбиша

неподалеку от Уэллена — «один переход упряжки». В семье —

шестеро детей. Отец прихварывает, и основные работники —

двое старших братьев; но они собираются жениться, и тогда

семья останется без кормильцев. .Это тревожило Веру.

В школу она начала ходить, когда в Уэллен приехал новый

педагог из Хабаровска. Училась четыре зимы. Последний год

учитель готовил девушку к поступлению в институт.

Вера едет на Большую Землю, полная надежд. Правда,

жизнь в Ленинграде рисуется ей смутно, но одиночества Веоа

не опасается; прошлой весной четверо парней и девушек с Чукотки

поехали в Ленинград, в институт. Когда учитель описывал

Вере большие города, это казалось ей сказкой, а теперь она

своими глазами увидит огромные дома, людские толпы, чудесные

машины! ..

Узнав о намерениях Веры, старуха-мать восстала: «Не

пущу!» — и долго не сдавалось на доводы учителя о том, как

много полезного сможет сделать для своего народа девушка с образованием.

Старая чукчанка недоверчиво качала головой. Быть

может, она вспомнила свои девичьи годы, когда ее сородичи

мало доброго видели от пришельцев с Большой Земли. Правда,

теперь времена другие, и новые люди, прибывающие морем или

спускающиеся с неба на ревущих машинах, обращаются с ее

народом как равные. Но все же. . . Старая женщина видела

перемены, но понять их не могла. С детства ее приучали остерегаться

высокомерных, хитрых и жадных незнакомцев с юга.

И вот приезжают такие же белокожие люди, помогают чукчам,

открывают яранги-фактории, щедро и честно платят за меха,

оленину, рыбу, за все, что берут. Потом люди с Большой Земли

ставят большую ярангу для больных; кто захворает, того одевают

в белое, кладут на чистую постель, лечат и кормят, пока

он не сможет снова работать. Открыли ярангу и для маленьких;

хороший русский человек дает детям книги с картинками, учит

говорить на языке Большой Земли. . . Теперь никто не посмеет

Ударить чукчу, отнять у него пушнину, оленей, моржовый клык.

Богачи, которым прежде все повиновались, должны сами добывать

зверя, ловить рыбу. Так сказал новый закон — Советский

Закон! . .

Не только старая чукчанка, но и сама Вера еще далеко не все

понимала в том процессе становления нового, который развертывался

на Чукотке. Свое отношение к происходящим переменам

девушка выражала простодушно и наивно: «Прежнее —

плохо, нынешнее — хорошо!» Иногда у нес нсхватало русских

слов, и тогда на помощь Вере приходил Андрей Небольсин,

один из ее спутников, офицер-пограничник; он прожил в этом

крае несколько лет и хорошо изучил чукотский язык. Миша

на ходу делал заметки в походной тетради.

— Продолжай беседовать с Верой, а я займусь Небольсиным,

— сказал я товарищу.

В кают-компании «Смоленска» шумно приветствовали новых

пассажиров. Женщины с «Челюскина» взяли Веру на свое

попечение и повели ее к себе.

— Дайте нам договорить! — взмолился Миша. — Она не

успела еще все рассказать. . .

— До концерта успеете, — заявила метеоролог Ольга Николаевна

Комова. — Девушке надо поесть и отдохнуть.

— Кон-церт? — переспросила Вера. — Это театр? К нам

приезжали артисты из Петропавловска. Они делали. . • Как это

называется? . . Представление!

— Буду ждать в кают-компании! — крикнул Миша вслед

девушке и, взмахнув тетрадью, побежал в носовой твиндек, где

мы обосновались. Эго мрачное помещение уже успели окрестить

«люкс на носу» и «салон у бушприта». Впрочем, твиндечные

обитатели и не претендовали на комфорт: население «Смоленска»

быстро росло и приближалось к двумстам.

До самых сумерек, пока судовой колокол не начал созывать

на концерт, мы с Небольсиным просидели у него в каюте. Мой

собеседник оказался наредкссть скромным. «Что интересного

могу я сообщить? Вы и без меня, наверное, все знаете. . . Будь

я специалист, скажем, этнограф либо экономист, — другое

дело. . .» Но постепенно он стал словоохотливее. Память Небольсина

на чукотские имена и названия была поразительная, а произносил

он их с такой легкостью, будто с детства говорил

на. этом языке. Под конец пограничник так увлекся своим рассказом,

что я едва успевал записывать. . .

З а годы пребывания на Чукотке он изъездил десятки тысяч

километров, побывал во всех стойбищах и селениях, разбросанных

вдоль побережья, и не раз проникал в глубь страны к оленеводам-кочевникам.

Известие о гибели «Челюскина» застало

его в бухте Лаврентия. Спустя полтора часа он был У ? к е на пути

к Уэллену. В дороге к Небольсину присоединился чукча Ильмоч,

председатель первой на Чукотке оленеводческой артели, направ-

лившийся в Уэллен на пленум районного исполкома. Пурга задержала

путников на двое суток.

— Уэлленская тройка помощи челюскинцам подготовила свой

проект спасения, — рассказывал Небольсин. — План у них был

такой: мобилизовать шестьдесят нарт и отправить их к мысу

С) пман, а оттуда по льду в лагерь челюскинцев; самолет будет

указывать путь, сбрасывать продовольствие людям и корм для

собак. . . Эту затею я не поддержал. Набрать шестьдесят упряжек,

значит — оставить все население района без транспорта,

а успех такой спасательной экспедиции весьма сомнителен.

И хорошо ли забирать собак у чукчей, лишая их возможности

охотиться и обрекая на нужду? На другой день пришла радиограмма

от Куйбышева: ввести Небольсина в состав тройки.

Я выехал в Ванкарем.

В пути, на мысе Онман, Небольсину повстречался зимовщик

с мыса Северного. Ему, как и некоторым другим, не терпелось;

по его мнению, надо было тотчас же двинуться к лагерю.

Зимовщик обратился к чукчам, но те разумно возразили: «Мы

тебя не знаем, но знаем, что ты замерзнешь».

— Тогда базой спасательных экспедиций, — рассказывал

Небольсин, — стал Ванкарем. Тамошняя фактория получила

радиограмму: приобрести сто толов оленей и перегнать их

в Уэллен для питания челюскинцев. А купить на Чукотке

живых оленей — немыслимое дело! Почему, вы спросите?...

Много лет назад американцы, пытаясь разводить оленей у себя

на Аляске, закупили у наших чукчей несколько тысяч маток.

Вскоре на Чукотке вспыхнула жестокая эпизоотия, погубившая

огромные стада. Это бедствие получило такое истолкование:

духи разгневались на чукчей за то, что они осмелились продавать

живых оленей и к тому же — на чужую землю. .. С тех

пор на Чукотке можно приобрести только обезглавленную

олсныо тушу, но никак не живого оленя. Вот и выполняй приказ!

Заведующий ванкаремской факторией, получив радиограмму,

написал учителю, живущему за двести пятьдесят кило-метров

от побережья, и просил его потолковать с кочевниками насчет

продажи оленей. Довольно скоро учитель сам заявился в Ванкарем,

сердитый, пресердитый: «В славную, — говорит, — вы

меня историю втравили! Жил я с чукчами-соседями, что называется,

душа в душу, слушали они меня, уважали. Но только

заикнулся им о продаже живых оленей, так дружба наша пошла

врозь, даже лучшие приятели отвернулись. Возвратился я из

поездки к соседям, а меня в своем стойбище даже с дороги

не угощают! . .» Учитель рассказал еще, что шаманы ходят

по ярангам и бубнят: «Какое нам дело до чужих, пусть спасаются

сами или гибнут, ничего для них не надо давать!»

Дело, вижу, серьезное. Не раздумывая долго, вшестером

собрались мы в путь. Выехали со мной в тундру учитель, заве

дующий факторией и трое чукчей-комсомольпев — Емалькайт,

Тукай и Рольтен. Емалькайт — студент, учится в Николаевскеиа-Амуре,

Тукай — уэлленский общественник, председатель районного

союза кооперации, а Рольтен — активист с мыса Северного.

Забрались мы километров за двести от побережья. Стойбища

там редкие, небольшие — по нескольку яранг; вокруг

пасутся оленьи стада.

— Все же вы решили закупать живьем?— перебил я.

— Зачем? Ведь нам были нужны не олени, а оленина для

питания спасенных челюскинцев. Гак мы и объяснили чукчам,

собирая их группами, сразу из двух-трех стойбищ. Приходили

человек тридцать-сорок, одни мужчины: по обычаю тундры

такие дела — не для женщин. Наши комсомольцы рассказывали

о гибели парохода, о том, что самолеты идут на помощь людям,

попавшим в беду. Энергичные и смышленные парни толково

разъясняли значение работы полярников для чукотского народа.

После первого же собрания кочевники продали нам двадцать

девять оленей. Чукчи забивали животных, разделывали туши

и сами везли к фактории; на полученные за мясо деньги они

там же покупали товары. Отправляясь в факторию, кочевники

обычно прихватывали и пушнину.

Продолжалось наше путешествие по стойбищам пять суток.

Оленины закупили вдосталь. Комсомольцы показали себя молодцами,

особенно Рольтен. Между прочим, 'еще перед выездом

в тундру я заметил, что парень вроде чем-то смущен. Спрашиваю:

«Ты нездоров?» Он молчит. В пути узнаю от Емалькайта,

что некий Пинетейгин, сын бывшего ванкаремского богача,

отговаривал Рольтена от поездки: «Зачем едешь? Я скажу

тебе: па тебе кухлянка чистая, белая, а завтра она будет в крови,

тебя убыот!» Парень не струсил, но угроза, видимо, встревожила

его. И вот на первом собрании з тундре юноша .рассказал

все это народу. Оленеводы возмутились: «Как смеет Пинетеигии

говорить, что мы хотим убизать?! Пусть только покажется

к нам»! . .»

Обратный путь в Ванкарем был нелегок; мы попали в злющую

пургу. Мороз — больше сорока градусов, птти против ветра

невозможно. Собаки то и дело останавливались, лапами продирали

залепленные снегом глаза. Не один я — даже бывалые

чукчи промерзли до костей. В Ванкар'еме меня ждали новые

заботы: надо было послать нарты за бензином и плавником,

перевезти мясо. Собачьи упряжки поработали на славу. Наши

песики притащили на нартах в Ванкарем даже тридцатипудовый

мотор с мыса Северного. Такого тяжелого груза чукотские

упряжки никогда еще не перевозили.

Я попросил офицера описать быт и нравы чукчей.

— О чукотском гостеприимстве вы, конечно, слыхали, —

сказал Небольсин. — В своих поездках мне доводилось оста-

назлнваться у разных людей. Как бы ни был беден чукча, он

пригласит вас к своему очагу и угостит всем, что у него есть;

никто не откажет путнику в приюте и пище. А сам чукча никогда

не забудет оказанную ему услугу. Как-то на пути с мысг

Шмидга в Ванкарем упряжка моего знакомого Келегуэ попалг:

в пургу. Собак сбивало с ног, они теряли силы. Ночыо в полусотне

километров от Ванкарема три собаки замерзли, остальные

едва доплелись к стойбищу. Я сидел у себя. Вдруг входит

Келегуэ, совсем закоченевший. Я протянул ему дымящуюся

папиросу, а он не берет; вид у него больной. Налил я ему

крепкого чая. Келегуэ жадно выпил несколько стаканов и вдруг

заговорил дрожащим голосом: «Если бы не ты, пропал бы я

сегодня, как мои три собаки. . . На мне были твои меховые

брюки, и я не замерз!» Меня очень тронуло это проявление

благодарности. Я знаю, что теперь Келегуэ — один из моих

вернейших друзей.

— А как население отнеслось к летчикам и челюскинцам?

— Когда в* поселках ждали прибытия людей со льдины, между

хозяйками-чукчанками возникло соперничество: у кого

в яранге будет чище и приятнее? В Ванкареме на берегу, под

открытым небом, постоянно топилась водомаслогрейка для самолетов;

этим хозяйством ведал комсомолец Тынаэргин, в прошлом—

кочевник-батрак. Года два назад он пришел из тундры

на побережье, и заведующий факторией отправил умного парня

в Анадырь. Там Тынаэргин учился в школе и вступил в комсомол.

Он влюблен в авиацию, его мечта — научиться летать.

Я не собираюсь прослыть пророком, но этот чукча будет пилотом!

Вы не видели Тынаэргина? Он прилетел со мной из

Уэллена. Каманин берет его в Приморье, в свою авиационную

часть.

Как и Тынаэргин, все его сородичи в восторге от наших летчиков.

Чукчи дали им прозвища: Молоков у них — Ымпенахен,

«старик»; Каманин — Аачек, то есть «молодой человек». Многие

парни говорили мне, что хотят стать мотористами. Вообще чукчи

проявляют большую склонность к технике, большинство научились

отлично ремонтировать моторы вельботов. Однажды в пору

охоты на морского зверя во льдах сломался винт вельбота; чукчи

выточили винт из моржовой кости, поставили его вместо стального

и возобновили плавание. В стойбищах вы можете теперь

увидеть у ребят новые игрушки из кости: самолеты с вращающимся

пропеллером...

На палубе «Смоленска» призывно зазвонил колокол. Не хотелось

мне прерывать беседу с Небольсиным, но нельзя было

лишать его удовольствия послушать концерт. По пути в каюткомпанию

офицер закончил свой рассказ:

— Самоотверженный труд чукотского населения уже отменен

правительством. В Ванкареме будет построена школа.

Лучшие промысловые артели получают моторные шхуны, вельботы,

винтовки. Пятнадцать человек премированы ружьями, биноклями,

строительными материалами. Среди премированных —

девятнадцатилетняя комсомолка Гинуакай, член сельского Совета.

Она организовала артель для починки одежды челюскинцев.

Да, вот еще что: если будете писать о чукотских делах, не обойдите

собачий транспорт. Перевозками на побережье было занято

около тысячи собак. Лучшие упряжки с мыса Сердце-Камень,

из селения Тунытлин и из Уэллена пробежали по десять — пятнадцать

тысяч километров. Разумеется, такая напряженная работа

отразилась на собаках, и нам пришлось даже отложить

традиционные первомайские соревнования упряжек. . . Ну, всего

не перескажешь! . .

Концерт уже начался. Не только кают-компания, но даже

коридоры были забиты зрителями. «Прощальный, но не навсегда»,

как туманно возвещали афиши, вечер самодеятельности

собрал команды трех судов, летчиков, челюскинцев, участников

спасательных экспедиций. Судовые коллективы постарались

блеснуть своими дарованиями. Программа состояла из трех

больших отделений: сводный струнный оркестр, хор, «квартет

сибирских бродяг», имитаторы, жонглеры, певцы-солисты, танцоры,

чтецы-декламаторы, фокусники; трое конферансье поочередно

вели программу, состязаясь в остроумных шутках.

Прощальный вечер на пороге Берингова пролива затянулся

за полночь, но люди не расходились. Они добросовестно выполнили

порученное им Родиной дело и теперь веселились от души,

как умеет веселиться советский человек, человек с чистой

совестью.

XVII

Двадцать первого мая в бухте Провидения начался «разъезд».

С первыми утренними лучами ушел «Красин». Густо дымя, могучий

ледокол, напоминающий боевой корабль, взял курс на

Берингов пролив, к мысу Дежнева. Оттуда «Красин» должен

был пойти к берегам Аляски, в Ном, и принять Маврикия

Слепнева с его самолетом. Следом за «Красиным» к Уэллсну

отправился «Сталинград».

Моряки «Смоленска» тоже готовятся к отплытию. На борт

парохода поднимают самолеты. Пилоты наблюдают, как мощные

краны подхватывают со льда их машины.

Солнце вышло из-за гор, окрасив береговые склоны в мягкие

оранжево-розовые тона. Капитан «Смоленска» вызвал на

мостик боцмана и отдал короткое приказание. Боцман мигом

слетел на палубу, и сразу же быстро, без суеты, моряки стали

выбирать ледовый якорь и поднимать трапы.

Звякнул машинный телеграф. Круша подтаявший береговой

припай, «Смоленск» развернулся в широком коридоре, оставленном

«Красиным». Впереди открылся Тихий океан.

Прощай, Берингов пролив!

Проходя по палубе, я услышал постукивание ключа: начала

работать пароходная радиостанция. Но — увы!— еще утром

журналистов предупредили: ввиду большого скопления телеграмм

для корреспондентов установлен строгий «паек» — не

белее по \утораста слов в сутки. Что расскажешь на половине странички!

Придется крупные материалы отложить до Петропавловска.

11олярники шутят: «Заготовляйте корреспонденции

в засол».

«Правда» представлена на «Смоленске» двумя спецкорами:

кроме меня, энергично сотрудничает в газете Иван Александрович

Копусов, заместитель начальника челюскинской экспедиции.

С первых дней пребывания на Чукотке он знакомит читателей

с событиями в Арктике. Иван Александрович — один из самых

уважаемых людей в коллективе полярников, товарищи трогательно

относятся к нему. «У Вани больные легкие, и его не следует

перегружать», — тактично намекнул мне Бабушкин. Примерно

то же я выслушал от Петра Петровича Ширшова.

Когда я впервые заглянул в маленькую каюту Копусова, он

сидел, закутанный в пушистый плед, и внимательно просматривал

мартовские номера «Правды», привезенные нами из Петропавловска.

Отложив газеты, Копусов приветливо пригласил

меня сесть.

— Вам не трудно будет воздержаться от курения? Врачи,

видите ли, протестуют, — извиняющимся тоном сказал он

и тяжело закашлялся; на бледножелтом лице выступили красные

пятна. Из соседней каюты выглянул врач. Он строго

посмотрел на меня, потом перевел взгляд на Копусова:

— Ничего тебе не требуется, Ваня? . . Микстуру пьешь?

— Да, да, спасибо, все у меня есть. . . Вот уж не во-время

болезнь обострилась! ..

— Болезнь никогда не бывает ко времени, — заметил врач.

Воспользовавшись случаем, я спросил доктора о заболеваниях

в лагере.

— Серьезных заболеваний было только два, — ответил он.—

У Шмидта грипп сразу принял тяжелую форму и вызвал

осложнения. Потом гриппом захворал Николай Николаевич

Комов, метеоролог, — он часто навещал Отто Юльевича. . . Один

из наших товарищей стал жертвой своего легкомыслия: объелся

медвежатиной. Польстился на сырую почку,- да еще запил молоком

от убитой медведицы! Ну и проболел больше двух месяцев.

— В лагере, мне кажется, организм людей лучше сопротивлялся

болезням, — заметил Копусов. — А вот на берегу многие

расклеились, поддались. Человек десять грипповали уже на

Чукотке.

— Живя на льдине, мы меньше всего занимались собой, —

задумчиво продолжал Копусов. — Только теперь сказывается

все пережитое. Там я не ощущал всей серьезности положения.

Почему-то мало думалось об этом.

Иван Александрович отдернул занавеску иллюминатора,

и солнечные зайчики весело заплясали по стенам каюты. «Смоленск»

шел двенадцатимильным ходом, Еспенивая воды Берингова

моря. Позади таяли берега острова Лаврентия.

— Вот и кончились льды. Скоро ли придется их сноза увидеть?

— словно размышляя вслух, сказал Копусов. — Вот иметь

бы дар описать наших товарищ ей! Простые, смелые и преданные

сердца, — с таким коллективом никакой враг не страшен!

Знаете, Лев Борисович, у нас ведь, действительно, не было

паники. И страха, этакого противного, мелкого страха за свою

жизнь, тоже не было...

Он взволнованно вспоминал товарищей, проявивших в трудные

минуты мужество и организованность. И ни слова о себе,

о том трудном, что выпало на его долю.

Копусов не был новичком в Арктике. Полтора года назад

он прошел Северным морским путем на «Снбирякове». Уже

тогда обнаружились его организаторские способности. На посту

заместителя начальника челюскинской экспедиции этот мягкий

и застенчивый человек показал удивительную энергию и настойчивость.

Боясь утомить больного, я коротко изложил Копусову «корреспондентский

план»: до Петропавловска нам надо собрать

у челюскинцев возможно больше статей, рассказов, воспоминаний,

чтобы передать все эти материалы через камчатскую радиостанцию

в редакцию.

Копусов оживился:

— Наметим сразу же темы и авторов/ часть дела я возьму

на себя.

Спустя полчаса у mac был готов длинный список будущих

статей: «В ледовом плену» — капитан Воронин, «В ожидании

катастрофы» — физик Факидов, «Агония корабля» — Копусов,

«Последняя вахта», «Нити связи протянуты», «Поселок в Чукотском

море», «С киноаппаратом в Арктике».. .

— Сколько набралось? — спросил Копусов.

— Двадцать восемь. Только бы написали!

— Не сомневайтесь. Какой срок?

— Дней пять, не больше. До прибытия в Петропавловск

надо еще переписать эти статьи телеграфным языком со всеми

тчк, зпт, квч и без предлогов. . .

Иван Александрович сдержал обещание: спустя неделю мы

располагали тридцатью двумя статьями и очерками челюскинцев,

множеством фотографий и рисунков. Одни выдержки из дневника

штурмана Михаила Гавриловича Маркова составили восемь-

дссят шесть листочков — около девяти тысяч слов. Никто из

названных Копусовым авторов не отказался написать, как умеет,

для «Правды».

Давая очередной «литературный заказ», Иван Александрович

приглашал автора к себе:

— Вот что, дружище: карандаш и бумага у тебя найдутся?

Хорошо! Садись в уголке и пиши для «Правды». Тема твоя. . .

— Да не умею я! — клялся машинист, кочегар или матрос.—

Сроду не приходилось! ...

— Вот и я, представь себе, боялся, что ничего не выйдет,

а попробовал и получилось... Ты помнишь, как четырнадцатого

февраля с утра мы вытаскивали веши из полыньи?

— А как же! С вельботом еще намучились...

— Вот-вот... Ты все это, дружище, и опиши, будто своей

семье сообщаешь. Насчет слога не опасайся — в редакции

исправят. Все ясно?

— Неловко как-то...

— Честное слово, осилишь! Чего доброго, еще иного журналиста

за пояс заткнешь. Но только не тяни: даю тебе три дня. . .

Это Иван Александрович был повинен в том, что обыкновенный

карандаш стал самым дефицитным предметом на «Смоленске»;

в дело шел любой огрызок.. .

Копусов и сам пристрастился к корреспондентской деятельности.

Каждый вечер после ужина мы совместно писали очередную

радиограмму, предельно используя свой голодный радиопаек.

Временами состояние Копусова улучшалось, и тогда он

с увлечением говорил о будущих полярных экспедициях. Но врач

не разделял его энтузиазма: у Копусова развивался туберкулезный

процесс; болезнь, подтачивавшая его организм уже несколько

лет, в ледовом лагере обострилась. 1

За три дня плав'ания мы спустились почти на тысячу миль

к югу. Солнце грело щедро, по-летнему, и гуляющие на верхней

палубе искали укрытия в тени. Давно ли они мечтали о солнечных

днях!

С восхода до заката на судне слышался треск киносъемочных

аппаратов. Четыре человека безустали вертели ручки и запускали

«кииамки», стремясь запечатлеть на пленке все, что им

казалось достойным внимания. Операторы порой бахвалились:

— Я заснял Молокова, танцующего «русскую». Здорово?

1 Последний раз я видел Ивана Александровича накануне Отечественной

войны. Он осунулся, заметно постарел, но не жаловался на болезнь.

Потом началась война, и я потерял его из виду. Однажды, в холодный

и пасмурный день на Пушкинской площади в Москве, мне встретилась

похоронная процессия. З а гробом шло много людей, играл военный оркестр.

Я обратился с вопросом к молодому военному метеорологу, лицо которого

мне показалось знакомым. Он сказал, что хоронят Ивана Александровича

Копусова, поляриика-большевнка.

— А у меня Ляпидевский с Кариной на руках!

— Сентиментальность! Вот капитан Воронин со штурманом

Марковым у карты Северного морского пути — это кадры! . .

Главной темой бесед был Петропавловск. Даже команда

парохода, лишь несколько педель назад оставившая камчатский

порт, радовалась предстоящему посещению города. Что же говорить

о полярниках, которые почти десять месяцев как покинули

Мурманск — последний город Большой Земли на их ледовом

пути. . . Одни предвкушали удовольствие пройтись по улицам

Петропавловска и смешаться с толпой. Другие грезили о «настоящей»

парикмахерской. Женщины за время стоянки намеревались

обновить свои туалеты. Иные втихомолку, чтобы не обидеть

судовых коков, уговаривались сходить в ресторан. Многие

ждали встречи с друзьями по прежним походам. Массовое нашествие

готовилось на книжные магазины и библиотеки-читальни

Петропавловска.

Рация «Смоленска» тем временем захлебывалась в потоке

поздравительных телеграмм. Москвичи, киевляне, ленинградцы,

иркутяне, харьковчане, алма-атинцы, севастопольцы, жители безвестных

поселков и деревень приветствовали победителей

Арктики.

Как-то перед Петропавловском я разговорился с Молоковым.

В среде полярников он прослыл «молчаливым», но Василий

Сергеевич с этим не был согласен: «Такая молва пошла обо мне

с той поры, как мы целые дни летали между Ваикарсмом

и лагерем. В такое время не до разговоров! Тут уж не я один,

а и все летчики поневоле были молчаливыми. . .» Неожиданно

Молоков заговорил о массовом стремлении советских людей

к отважным подвигам и самоотвержению.

— Мы — люди русские, но внутренняя, так сказать, пружина

у нас уже не та, что прежде. Конечно, смельчаки никогда

не переводились на Руси. Но для миллионов таких, как я,

жизнь была мачехой. А родная моя мать с темна до темна работала,

сгибаясь в три погибели, чтобы детям и самой не умереть

от голода. Вот и я с девяти лет гнул спину, зарабатывая

на хлеб, до самой революции оставался неграмотным. Ну, а тут

у простых людей спина распрямилась!

Молоков говорил быстро, возбужденно, взмахивая ладонью,

словно подрубая ствол дерева. Я не думал, что он может обнаружить

такую страстность и с тех пор не называл его «молчаливым».

Этот эпитет, пожалуй, скорее подходил Сигизмунду

Александровичу Леваневскому.

На борту «Смоленска» Леваневский держался особняком;

в кают-компании он появлялся лишь за обедом, да и то в последней

смене. В часы заката его можно было видеть в одиночестве

«а корме. Скрестив руки и прислонившись спиной

к самолетному ящику, он долго смотрел, как темнеют краски

океана, и провожал взглядом белые гребешки вспененных вод.

U чем думал этот тридцатилетний человек со сжатыми тонкими

губами? Я не решался нарушить его сосредоточенное внимание,

но однажды, когда Леваневский, поеживаясь от холода, возвращался

в каюту, я остановил его:

— Спгизмунд Александрович, мне необходимо побеседовать

с вами для газеты. Назначьте время. . .

— О чем?— прервал он.

— О ваших полетах на Севере.

— По-моему, это ни к чему, — твердо сказал летчик.—

Если же вас интересует последний полет. . .

— Конечно!

— . . . то я предпочитаю сам о нем написать, — неожиданно

закончил он.— Завтра в этот час сможете получить. А интервью

я, знаете, не признаю: бол-гов-ня!

Он был точен. Его аккуратные строки с тонко очерченными

буквами заполнили две страницы. Статья была написана в стиле

строгого отчета, но в последней части летчик, очевидно, отдался

настроению и ярко передал свои ощущения при аварии в Колючинской

губе:

«Чувствую — машина проваливается. . . Успеваю накрутить

дс отказа стабилизатор. Выключаю контакт. И сразу слышу

скрипящий звук: фюзеляж коснулся льда. Самолет бежит. . .

В глазах потемнело... Очнулся, смотрю — Ушаков тормошит

меня за плечо: «Ты жив, жив? . .» Вытащил меня из кабины.

Вижу: по тужурке стекает кровь; коснулся лица — руки в крови.

Ушаков достал бутылочку с иодом, вылил на рассеченное место,

разорвал белье и забинтовал мне голову. . .»

Около полуночи, сидя на койке в сумрачном твиндеке, я

услышал, как кто-то негромко называет мою фамилию, и разглядел

фигуру Леваневского.

— Вы ко мне, Сигизмунд Александрович?

— Не спите? — спросил он дружелюбным тоном, в котором

проскальзывало некоторое смущение. — Еще не отправили в редакцию

мою статью?

— Нет, передам из Петропавловска.

— Мне надо добавить несколько слов, у вас есть карандаш?

Он встал иод фонарем и, приложив листок к стене, приписал

несколько слов.

— Разберете?

Поднеся листок к свету, я прочел: «Тяжкое было падение,

но еще тяжелее пробуждение. 11обежденным себя не считаю».

Присев на край койки, Леваневский обвел нашу каюту критическим

взглядом:

— Ваш твиндек производит довольно гнусное впечатление.

Впрочем, сюда приходят только ночевать. Вы-то, по-моему,

целый день проводите в кают-компании или у Копусова? . .

Кстати, раскройте мне секрет общительности корреспондентов:

каким образом они так быстро устанавливают короткие отношения?

— Компанейские ребята! — заметил из темноты мой сосед

Саша Святогоров.

— У вас, видимо, веселое общество?

— Приходите к нам почаще, Сигизмунд Александрович, —

пригласил Святогоров. — Днем у нас светло и даже уютно.

Отдыхайте сколько угодно! . .

На лицо Леваневского легла тень, он поднялся.

— Прощайте! Проводите меня до выхода, там якорные

цепи свалены, не пробраться, — с раздражением проговорил он.

У порога летчик остановился и продолжал уже мягче: — Когда

будете посылать мою статью, предупредите редакцию, что я

прошу не сокращать последнюю часть. Для меня это важно.

Мы вышли па палубу и остановились у дверей в кают-компанию.

— Зайдемте, Сигизмунд Александрович?

— Не охотник я до галдежа!

В кают-компании Ляпидевский и его штурман Лев Петров

забивали кости против обычных своих партнеров — Доронина

и Галышева. За столом в углу сидел Водопьянов, а над ним,

лукаво улыбаясь, склонился Кренкель:

— У тебя, Михаил Васильевич, я вижу — самый сенокос?

Каковы же травы?

— Ладно, будет тебе смеяться, — буркнул Водопьянов, продолжая

писать.

— Какой тут смех! Дело нешуточное: из Москвы отправился

летчик Водопьянов, а возвращается новое светило литературы.

Когда же ты одаришь человечество своим гениальным творением?

. .

Михаил Сергеевич Бабушкин собрал вокруг себя большое

общество. Всюду, где появлялся этот милый человек, он вносил

жизнерадостную струю, и редко кому доводилось видеть его

не в духе. До того, как стать знаменитым полярным пилотом,

Бабушкин прошел большую школу жизни: работал мальчиком

иа посылках, учеником у жестянщика, киномехаником, монтером.

Он был в числе первых пяти русских солдат, ставших

летчиками. Десять лет назад Михаил Сергеевич впервые применил

самолет на разведке морского зверя в Белом море; его

успешный опыт получил впоследствии широкое распространение

и на Каспии. В тысяча девятьсот двадцать восьмом году Бабушкин

прославился полетами на поиски итальянских дирижаблистов;

он первым в мире доказал практическую возможность

нормального взлета и посадки на дрейфующие льды, проделав

это за короткое время пятнадцать раз. . . Каждую весну Михаил

Сергеевич прилетал в горло Белого моря, на остров Моржовец.

Поднимаясь в воздух на маленькой «амфибии», он отыскивал

лежбища гренландского тюленя и сообщал о них зверобойным

судам. В экспедициях «Сибирякова» и «Челюскина» Бабушкин

вел ближнюю воздушную разведку льдов. Отзывчивый, деликатный

и доброжелательный, он снискал общую симпатию.

О Бабушкине говорили: «Ему сорок лет, но его сердца и энергии

достало бы на двух двадцатилетних!..»

Я вышел на палубу и между громоздкими ящиками стал

протискиваться к люку твиндека. Теплый южный ветер развел

крутую зыбь; нос «Смоленска» захлестывали волны. В бархатнотемном

чаше неба вспыхивали и падали звезды, чертя сверкающий

след почти до самого горизонта. Еще одна ночь — и мы

на Камчатке! Кажется, что самый долгий путь — до Петропавловска,

а там уже недалеко и до Москвы...

Я завернул в радиорубку и набросал две телеграммы. Командованию

камчатских пограничников я сообщал, что везу более

тридцати статей челюскинцев для «Правды» и прошу при благоприятной

погоде выслать навстречу «амфибию»; если же

посадка самолета на море невозможна, — направить моторный

катер к входу в ковш. Другую телеграмму я отправил камчатским

радистам.

Утром прибыл ответ радистов: связь с Хабаровском поддерживается

несколькими аппаратами. «Обеспечим быструю

передачу пятидесяти тысяч слов». Стало неловко: пока еще

я успел «перевести на язык телеграфа» едва ли четвертую часть

этого количества.

Погода обманула мои надежды: океан не утихал, и на самолет

нечего было рассчитывать. «Смоленск» входил в ковш.

Я сбегал в твиндек за драгоценным пакетом с дневниками

и статьями челюскинцев.

Над Петропавловском — ночной фейерверк, пачками взлетают

зеленые, красные, белые, оранжевые ракеты. «Смоленск»

замедляет ход и в сотне метров от обрывистого берега становится

на якорь. Город скрыт за скалой, в двух-трех милях. С огорчением

узнаю, что в порт мы войдем лишь завтра утром.

Пришлют ли за мной катер? Одиннадцатый час, палуба опустела.

Уже теряя надежду, я все еще вглядываюсь во мрак.

Очертания утесов принимают странные формы, всплески моря

напоминают шум мотора. . . Еще четверть часа, и ждать больше

нечего! Проходит двадцать минут. И еще пятнадцать. . . С горьким

чувством поплелся я в твиндек. ..

— Эй, на «Смоленске»! — слышится глухой голос за бортом.

Не веря ушам, подбегаю:

— Катер? От пограничников?

— А вы кто? — повторяет тот же голос.

— Корреспондент газеты «Правда».

— За вами и приехали!

Стучусь в каюту Копусова. Он выходит вместе с механиком

Колесниченко.

Легкий веревочный трап перекинут за борт. Пограничники

па катере держат его нижний конец. Засунув глубже под

тужурку пакет с материалами, перелезаю через борт. Нащупываю

ногами перекладину. Внизу — вода, трап раскачивается,

деревянные перекладины скользят. . . Неприятный спуск! . .

'Сильные руки подхватывают меня. «Здравствуйте, товарищ корреспондент!»

Катер покачивается на волнах. Теперь спускается

Копусов. Через минуту с нами и Толя Колесниченко.

Через полчаса мы — на Петропавловской радиостанции. Аппаратная

ярко освещена. Связисты разочарованы: «У вас только

двенадцать тысяч слов? А мы готовились! Утром добавите?

Добро! . .» Первой уходит наша с Копусовым радиограмма

о прибытии «Смоленска»; за ней — восемьдесят шесть листочков

дневника Маркова. До утра надо продиктовать машинисткам

минимум пять-шесть статей челюскинцев. . . В Москве сейчас

три часа дня; можно надеяться, что в завтрашнем номере

«Правды» появится начало марковского дневника.

Утро. Над сопками пролетает эскадрилья самолетов. Они

кружат над бухтой и празднично украшенными улицами. Навстречу

«Смоленску» выходит флотилия судов, пестро расцвеченных

флагами. Все население Петропавловска вышло на

берег. Мне вручают радиограмму из редакции: корреспонденции

получены; начали печатать дневник; Копусову— особая благодарность

главного редактора за активную работу для «Правды».

Спустя два часа — новая радиограмма: по поручению редакции

из Хабаровска вылетит в Петропавловск через Охотское море

двухмоторный гидроплан «С-55»; надо подготовить Есе материалы

и вручить их командиру «летающей лодки».

Днем, когда в городском театре шло торжественное заседание,

в порту пришвартовался «Красин». В фойе театра

молодцеватой походкой вошел моложавый человек в фуражке

морского летчика и светлокоричневой кожаной куртке с металлической

застежкой «молния». Поровнявшпсь со мной, он вежливо

козырнул н, поглаживая коротко подстриженные усики,

приглушенным баском спросил:

— Вы москвич? Не знаете ли, Виктор Львович Галышев

здесь?

— Он в президиуме, на сцене.

Не трудно было догадаться, что передо мной — Маврикий

Трофимович Слепнев.

— Выступления не окончились? Отлично, и я успею! Впечатлений

масса. . . Вы фотограф, кинооператор, корреспондент?

Простите, как ваша фамилия?.. А, слыхал! Значит, плывем

вместе? Ну, я пошел. . . Как это у Пушкина? «Он возвратился

и попал, как Чацкий, с корабля на бал».

Мы на вершине сопки. Мой спутник, запрятав руки в широкие

рукава кожаного пальто, сидит на почерневшем пне. Сощурив

глаза, он подставляет обнаженную голову солнечным,

лучам, и ветер шевелит поредевшие волосы. Солнце ласково

освещает Михаила Сергеевича Бабушкина.

Мы столкнулись на окраине города, у подножия сопки. Наше

восхождение продолжалось больше часа. Бабушки!! восхищался

пейзажами, открывавшимися за каждым поворотом тропинки,

и искал в них сходства с живописными местами его родного

Подмосковья. Он рассказывал о своих странствованиях по

свету и юношеских скитаниях, с нежностью вспоминая о семье.

Но стоило заговорить об его полетах в Арктике, как лицо

Михаила Сергеевича принимало скучающее выражение: «Не

надо об этом. . . Такая кругом благодать. . .»

Близился полдень, когда мы двинулись в обратный путь,

осторожно спускаясь по крутой тропке к городу. Бабушкин шел.

не сгибаясь, высоко подняв голову н весело насвистывая.

— Вы, Михаил Сергеевич, почти двадцать лет в авиации,

любите свое дело, — сказал я. — Почему же вы избегаете говорить

о нем?

— Да, природа мудро устроила, — задумчиво проговорил

Бабушкин, словно отвечая па свои мысли. — Мне вот сорок

лет. Некоторые утверждают, будто этот возраст — за прсде-

, лами физиологической нормы летчика. Но какая это, с позволения

сказать, норма? Одни говорят: «Тридцать лет-— предел».

Другие пощедрее: «Тридцать пять». А потом, дескать, человек

«вылетывастся» и в пилоты больше не годен. Вылстывается.

Словечко-то какое! . .

— Разве это так?

— Ерунда. Я сужу по личному опыту. Конечно, у меня

уже нет тех физических данных, что были лет восемь-десять

назад, нет и былой неудержимой тяги к полетам. Тогда я буквально

совладать с собой не мог: скорее бы вырваться в воздух.

Теперь же умение и опыт сохранились, но физические

возможности — не те: прежняя нагрузка стала для меня тяжела.

Я могу делать в полете все, как и десять лет назад, но острой

потребности летать у меня уже нет. Для дела, для цели — могу,

но так, «вообще», — нет желания. Вот тут и проявляется мудрость

природы, устанавливающей прямую связь между потребностями

и возможностями.

— Однако вы не ответили на вопрос: почему избегаете разговоров

о своих полетах?

— Извольте. Если я спрошу, при каких обстоятельствах вы

писали свою корреспонденцию две недели или два месяца назад,

вы либо признаетесь, что не помните, либо нарисуете приблизительную

картину. В таком же примерно положении оказывается

и пилот, которого расспрашивают об его прошлых рен-

сах. Бывают, конечно, исключения: скажем, полет из лагеря

в Ванкарем мне крепко запомнился. . .

Тропинка вывела нас на узкую улицу. Мы присоединились

к группе полярников и пошли к причалу, где стоял «Смоленск».

Рядом с Бабушкиным шла чукчанка Вера. С огромным интересом

девушка осматривалась вокруг. Все казалось ей удивительным:

двухэтажные и даже трехэтажные здания, магазины,

океанские пароходы, шумная толпа. Никогда еще Вера не видела

такого скопления людей. Как же ей вообразить улицы

Москвы п Ленинграда? Михаил Сергеевич с увлечением рассказывал

юной чукчанке об огромном советском мире, который ей

предстоит увидеть.

У входа в порт меня окликнул Копусов:

— Куда вы запропали? Я обыскал весь пароход. . . С минуты

на минуту могут прислать за статьями и снимками для

«Правды». А Новицкий и Шафран ушли проявлять пленку, —

у них самые интересные лагерные кадры. . .

— Где-то гудит мотор, — прислушиваясь, 'вдруг сказала

Вера.

• — На лесопилке, — заметил Копусов.

— Погодите, погодите, — воскликнул Бабушкин. — Честное

слово, дочка не ошиблась: самолет! Вероятно, хабаровский. . .

Из-за сопки вынырнула «летающая лодка», ее голубая

окраска сливалась с нежным цветом неба. Машина подошла

к центру бухты, снизилась и, коснувшись поверхности воды,

скрылась за густой завесой брызг. От берега отчалил ветхий

катер — повидимому, современник «Таймыра» и «Вайгача»;

пыхтя и чихая, он направился к самолету.

Я побежал на пароход за материалами. В кают-компании

уже накрывали стол для хабаровских гостей.

— Штурман летающей лодки, — представился прибывший

на катере беловолосый человек с колючими серыми глазами. —

Где корреспондент «Правды» Изаков?

— Сейчас явится. Когда предполагаете вылететь? — спросил

я.

— Через час двадцать. В Хабаровск сегодня не успеем.

Видимо, придется заночевать на западном берегу Камчатки.

Вот и командир самолета. . .

В кают-компанию вошел немолодой пилот с фигурой репинского

запорожца. Ляпидевский, Доронин, Водопьянов и Святогоров

окружили старого знакомого: «Где «черный» Иванов?

Что делает Маупа? Где Илья Павлович?»

Передав Изакову пакеты для редакции, я побежал искать

Новицкого и кинооператора «Челюскина» Шафрана. Их можно

было найти либо в фотолаборатории петропавловской газеты,

либо в местной

«Ателье».

кооперативной фотографии с яркой вывеской:

Лаборатория помещалась з мезонине, куда вела расшатанная

винтовая лестница. Поднимаясь, я услышал журчание Новицкого:

«Я ему и говорю, а он мне. . . Тут я заявляю. . .»

— Петр Карлович, снимки готовы?— крикнул я. — Самолет

уходит!

— Всякому овощу — свое время, голуба, — наставительно

отрезал Новицкий и опять обратился к Шафрану: — Спору нет,

медвежатина штука вкусная, но в больших дозах. . .

— Самолет уйдет без ваших снимков, Петр Карлович! —

простонал я. — Где негативы?

— Мокнут, — невозмутимо ответил фотограф, погружая

толстый палец в ванночку с мутной жидкостью. Затем, показывая

на деревяшку, с которой свисали ленты, пояснил: — А эти

вот — сохнут.

— Предупреждаю, что самолет улетит, и снимки останутся

при вас. Читатель увидит их в лучшем случае через месяц.

— Верно, голуба! — вдруг заторопился Новицкий. — Аркадий,

где спирт? Чего мы канителимся?

Шафран протянул бутылку:

— Мои снимки высохли, сейчас буду упаковывать.

— А я? А мои? Это, голуба, не по-товарищески!

Я нетерпеливо тороплю фотографов и, наконец, вырывая из

рук Новицкого пакет, скатываюсь по закруглениям лестницы.

Вот и крыльцо. Где кратчайший путь? До берега с полкилометра,

но «летающая лодка» — на той стороне бухты. Будет ли

катер, чтобы переправиться? Во весь дух бегу по центральной

улице. . . Неужели самолет уйдет минута в минуту, как сказал

остроглазый штурман? Только задержка может спасти положение.

Нельзя же оставить редакцию без таких снимков! . .

Портовые строения скрывают уголок бухты, где стоит «летающая

лодка». Улица поднимается в гору, бежать тяжело,

а неумолимое время продолжает отсчитывать секунды: д0

старта остается только пять-шесть минут. Обегаю длинное здание

портового склада. Кончено! Я опоздал: ясно слышен гул

моторов, работающих на малых оборотах. «Летающая лодка»

удаляется от берега к центру бухты, на старт. . .

В сотне метров вижу катерок, возле него — трое людей.

Сжимая драгоценный пакет, мчусь по каменистому берегу, хватаю

за рукав бородача в клеенчатом плаще:

— Выручайте! Важные материалы. . . в Москву. . . для газеты

' «Правда». . . Надо передать их «а самолет...

Словно не понимая моей взволнованной речи, люди молча

переглядываются.

— Однако, айдате! — неожиданно откликается бородач.

Подросток лет пятнадцати с кошачьей ловкостью прыгает

на нос катера. Другой, упираясь ногами в податливую прибрежную

гальку, сталкивает судно с мели.

— Садись, не мешкай, однако, — зовет меня мрачный дядя

в плаще и кивает подростку: — Запускай!

«Летающая лодка» уже отошла за милю и разворачивается.

Еще бы пять минуток! Возможно, нас заметят. . .

Чернобородый оттолкнулся багром, катер описал полукруг

и побежал, набирая ход. И тут я с ужасом увидел, а еще явственнее

услышал, как бешено закрутились винты гидроплана.

«С-55» пошел на взлет. С отчаянием наблюдал я за маневрами

«летающей лодки». Сейчас она оторвется. . . Как мог я под конец

испортить корреспондентскую работу двух напряженных

месяцев!..

Что за чудо?! Моторы заглохли. Из люка «летающей

лодки» высовывается по пояс чья-то фигура, вероятно — механика.

Он пробирается к мотору, хлопочет возле него и внезапно,

как театральный Мефистофель, проваливается в люк. Самолет

снова разворачивается на старт.

Нет, теперь не упустим! Бородач сам взялся за руль и ведет

катер наперерез гидроплану. Правильный маневр! Аетчик,

понятно, пс пойдет на взлет, пока на пути маячит неожиданное

препятствие. Подросток, вскочив на скамеечку, усердно машет

флагом. Остается с четверть километра. . . Нас заметили. Винты

замедляют бешеный бег. «Летающая лодка» мерно покачивается

на волнах. Не убавляя скорость, человек в плаще ведет катер

прямо навстречу гидроплану.

— Ку-уда, че-е-ерти-и-и! — орет в рупор борт-механик.

Сво-ра-чива-а-ай!

Катер резко меняет курс и малым ходом идет параллельно

стартовой линии.

— Стой! Разобьете гондолу!..— слышен резкий оклик,

по д к реп леи и ы й руг ател ьств ом.

Узнаю голос остроглазого штурмана:

— Что там у вас?

— Примите материалы для Москвы,— кричу в ответ, размахивая

пакетом.

— Подходи с подветренной стороны!

Катер медленно огибает «летающую лодку».

— Товарищ Изаков! Борис Романович!— зову я, но в ответ

слышу рев штурмана:

— Черти полосатые, отсек продырявите! . . Упирайтесь руками!

Три пары рук, протянутых к отсеку, ослабляют опасные

толчки. Слышится спокойный голос Изакова:

— Передайте, пожалуйста, пакет.

Завидное хладнокровие!

И з люка появляется рука, потом меховая шапка и верхняя

часть лица. 1 янусь к отсеку, чернобородый придерживает меня

за пояс пальто. Борис Романович берет пакет.

— Привет Москве!

Ух, гора свалилась с плеч. . .

— В сторону, в сторону! . .

«Летающая лодка» стартует, подняв за собою водяную завесу.

Голубой гидроплан скрывается за сопками.

В Хабаровске Изаков пересядет на сухопутную машину.

Специальные самолеты ожидают его на всей трассе, вплоть до

Арзамаса. Через несколько суток мой товарищ войдет в кабинет

главного редактора и положит на стол челюскинские пакеты.

Пройдет еще ночь, и миллионы людей будут читать

очерки полярников о северной эпопее, рассматривать редкие

фотографии, снятые в ледовом лагере Чукотского моря.

— Доставили тебя, однако, — сказал бородач, когда нос катера

заскрипел на прибрежной гальке.

— Как только отблагодарить вас?! Без катера пропало бы

мое дело!

— Не требуется ничего. А на добром слове— спасибо.

Я не решался предложить этим людям деньги, но хотелось

чем-то выразить им признательность. Я вынул красивый деревянный

портсигар работы вятских кустарей.

— Вы курящие?

— Я не занимаюсь, а этому еще рано, — сказал человек

в плаще, указывая на подростка. — Вон Фрол дым пускает.

На широком лице Фрола расплылась улыбка:

— Курим.

Я протянул ему портсигар:

— Будете вспоминать, как за самолетом гонялись. . .

X I X

Скова— в Тихом океане. Последний морской переход. На

рассвете «Смоленск» войдет в пролив Лапсруза. Весь день

справа по курсу тянулась цепочка Курильских островов — исконная

русская земля, захваченная японцами.

Кают-компания опять обрела знакомый вид: неумолчно стучат

костяшки домино; Ляпидевский под собственный аккомпанемент

напевает баском: «В гавани, в далекой гавани»; внезапно

появляется и тотчас исчезает Сигизмунд Леваневский, попрежнему

одинокий н задумчивый; порою заглядывает Каманин

и укоризненно окидывает взглядом сборище, словно говоря:

«Но делом, товарищи, занимаетесь, не делом!»; перед сном, па

руках у матери, кают-компанию навещает самый юный пасса-

ЖИр — Карина Васильева; заходит Бабушкин, иногда с «дочкой»

Верой; ероша волосы, страдает за рукописью Водопьянов,

а друзья, имея в виду размеры водопьямовского свитка, участливо

расспрашивают: «На каком километре держишь? . .»

Обычно после ужина Маврикий Слепнев, «аляскинский

гость», собирает общество, рассказывая забавные и трагические

эпизоды своей богатой приключениями летной жизни. Случайно

открылись его незаурядные литературные способности. Было

это так. Я получил радиограмму из редакции: собрать рассказы

всех семерых Героев Советского Союза — тысячу строк, на полную

газетную страницу — и передать их телеграфом из Владивостока;

темы рассказов — по выбору авторов. Я попросил

Слепиева уделить время для беседы. «Не надо, — возразил

летчик. — Сам напишу». Оказывается, с такой же просьбой

к нему обратились корреспондент «Известий» Борис Громов и,

разумеется, вездесущий Миша. Под вечер, как только Слепнев

появился в кают-компании, все три корреспондента одновременно

напомнили летчику о его обещании.

— Согласно утверждению лентяев, «никогда не делай

сегодня того, что ты можешь сделать завтра», — следовало бы

отложить литературные занятия на сутки, — пошутил Слепнев.

— Но я не хочу прослыть бездельником и начну писать

сегодня. Возражений нет? Принято единогласно.

Он ушел в каюту и вернулся с портативной машинкой

и стопкой бумаги.

— Вы, друзья, представляете три газеты,— сказал Слепнев.

— Значит, за мной три оригинальных статьи. Итак, мы

начинаем!..

Он писал, почти не отрываясь; из-под валика машинки одна

за другой вылетали страницы. Временами летчик задумывался,

решительно рвал лист или перечеркивал карандашом написанное

и принимался за новый вариант.

После полуночи Слепнев вытащил из каретки последний

лист. Он писал больше пяти часов.

— Готово! Три очерка, строк по двести. «Траурный флаг

на борту» — о поисках американских пилотов Эйельсона и Борланда»

— для «Известий». «Прыжок над Беринг-стримом» —

моему другу Мише, в «Комсомолку». «К людям на льдине» —

тема, надеюсь, понятна без комментариев — для «Правды».

Слепиева попросили прочитать вслух, и летчик, выбрав очерк

«К людям на льдине», выразительно начал:

«Пилот держал руку под козырек.

Все, кроме пилота, держали шляпы в руках.

Все были очень торжественны. На самолете развевался

красный шерстяной флаг.

Муниципалитет Нома подносил флаг советскому пилоту.

Пилот держал руку под козырек. Пилотом был я.

Тысяча километров над замерзшим Юконом была позади.

Позади были Германия, Англия, Атлантический океан

и Соединенные Штаты. Позади были Юкон и все эти Руби,

Тананы, Нулаты — чужие городки чужой земли.

Впереди был прыжок самолета на лыжах через самый скверный

на всем земном шаре пролив, называемый Беринговым,

а затем срочный прыжок на лед. Оттуда, ободренные близостью

самолета, люди просили не лететь в плохую погоду, не лететь

в туман и пургу.

Но хорошей погоды в Беринговом море не бывает. . .

Я отдал распоряжение механику Левари запустить мотор.

Механик сказал: «иес, сэр!» — и полез в рубку.

Н а вышку морской станции подымался советский флаг. З а

щелкали аппараты кино, и «Флейстер» медленно тронулся

с места.

На тяжелом, загруженном до лампочек на потолке, самолете

было два человека. Один от другого они были отгорожены

дверью с открывающейся заслонкой. Кроме того, их разделяли

социальный строй, понятия, взгляды.

Механику Биллю Левари шел двадцать первый год.

Пилот двадцать лет летал на самолетах, а всего пилоту

было около сорока.

Пилот улыбался, глядя на механика, и вспоминал, что

когда-то в Гатчине хорунжий Корнеев так же улыбался, глядя

на молодого, неопытного пилота. . .»

— Браво, Маврикий! — не удержался Бабушкин, вспомнив,

вероятно, свои юные годы, Гатчину и Петроградский аэродром,

где он почти одновременно со Слепневьгм начал авиационную

жизнь.

Маврикий Трофимович улыбнулся старому тозарнщу и продолжал:

«Оба компаса показали точно: норд. Механик Левари поднял

большой палец вверх. Зто означало, что мотор работает

хорошо. . .»

— Стало быть, «на большой», — громко прошептал кто-то.

Н а него зашикали.

«Курс был норд, — читал Слепнев. — Слева виднелась

скала Следж.

Я второй раз направил машину через Берингов пролив. Это

было тридцать первого марта 1934 года.

Четвертого марта тысяча девятьсот тридцатого года я первый

раз перелетел Берингов пролив, сопровождая два трупа.

Полковник американской службы Бен Эйельсон и механик Борланд,

один с продавленным сердцем, а другой с расколотой головой,

превратившиеся в лед на сорокаградусном морозе, совершали

обратный путь из «Сиберии».. .

Скала Следж осталась слева и позади. Впереди показался

остров Кинг. Сибирский берег был в тумане, острова Диомида

не видно. Шел к концу первый час полета. Я был уже где-то

над Полярным морем. Сверху придавливали облака. На стекле

появились первые намерзающие капли. Стекла начали покрываться

наледью, и машина стала тяжелеть.

Шел второй час полета. Берингов пролив был уже позади.

Впереди была беспросветная белесая мгла, обледенение

и смерть. . .»

Слепнев на минуту умолк, закуривая трубку, и затем продолжал

:

«И тогда я развернул машину по прибору на сто восемьдесят

градусов. Механик что-то записал в книжечку. . . Я отступал,

удаляясь от людей на льдине, и в третий раз перелетел Берингов

пролив.

Через тридцать минут показался американский мыс Иорк.

Над мысом тумана не было. Я почти закрыл газ. Сразу стало

тихо. Самолет начал левой спиралью уходить с трех тысяч метров

к земле и, нырнув под туман на высоте двадцати метров,

взял курс норд-вест. Я снова стал перелетать пролив, направ--

ляясь к людям на льдине.

Над головой стояла уже не белая, а серая мгла. Из польгней

поднимались клочья тумана. Минуты казались бесконечными.

Было понятно: если сдаст мотор, все кончено. . .

Уже давно пора было показаться мысу Дежнева, но в тумане

было невозможно разглядеть хоть что-нибудь.

На стеклах появились замерзающие капли, мелькнула зперсди

какая-то темнота. Сделав вертикальный вираж, я снова

развернул машину. .. Опять отступление!

Через час под самолетом был городок Теллор. На занесенной

снегом песчаной косе стояли жители и, задрав головы,

смотрели на самолет: «Командор Слепнев не одолел Берингова

пролива».

Самолет сделал посадку, мотор стих. Подвезли на салазках

бидоны с горючим. Механик прикрепил к фюзеляжу флаг

с серпом и молотом.

Рано утром «Флейстер», будя жителей Теллора ревом мотора,

снова взял курс к людям на льдине.

Но и на этот раз мыс Дежнева утопал в тумане. Где-то

внизу лежал Уэллен. Показался скалистый мыс Сердце-Камень.

Нырнув в окно с высоты четырех тысяч метров, я под туманом

повернул к Уэллену.

На снежном поле аэродрома я увидел толпу. Сделав несколько

кругов, я сел и подрулил к товарищам.

Я находился на родной земле, механик Левари — за границей.

Еще один этап, и я — в лагере! . .»

Собирая листы и не глядя на слушателей, Слепнев с несвойственным

ему замешательством сказал:

— Все! Приемлемо или. . . в корзину?

— Хорошо! Вот так очеркист! Прочти еще!

На другой вечер, когда весть об очерках Слепнева облетела

пароход, в кают-компанию трудно было пробиться. Мы услышали

новые эпизоды летной жизни «командора из Спбсрпи».

Вернувшись в Москву, Маврикий Трофимович стал желанным

гостем в редакциях.

X X

Лунные блики играли на поверхности моря, поблескивая

-серебром. Словно хмурые тучи, темнели горы Курильской гряды.

Наш путь лежал между ее южной границей и северной оконечностью

Сахалина. Ветер крепчал, завывая в антеннах. «Смоленск»

шел наперерез крутым волнам, и мириады брызг рассыпались

по палубе.

— Хорошо в такую погоду в теплой комнате, за чашкой

крепкого чая, — мечтательно протянул кто-то из постоянных

обитателей кают-компании.

— Третий час, пора по койкам, — заметил Саша Святогоров,

поднимаясь из-за стола.

Он с усилием приоткрыл дверь, но тотчас отступил, не

устояв перед напором ветра.

— Чего доброго, собьет с ног!

Я нажал плечом на дверь, и мы протиснулись на скользкую

палубу. Носовой фонарик нырнул в непроницаемую мглу, а кормовой

в то же мгновение взлетел выше Полярной звезды. Тело

Святогорова приняло положение дискобола, приготовившегося

бросить снаряд. Я почувствовал, что теряю точку опоры. . .

— Держись! — крикнул Саша, обхватив мою поясницу.

Взявшись за руки, мы пробирались к своему твиндеку. Все

вокруг издавало разнотонные и тревожные звуки; гремела якорная

цепь, завывала антенна, хлопала доска, оторвавшаяся от

самолетного ящика, беспокойно гудели тугие канаты, едва удерживая

бочки, готовые пуститься в пляс.

На ступеньках люка хлюпала вода. Лампочка над лестницей

погасла. Прижимаясь к сырой стенке и нащупывая нетвердыми

ногами ступени, мы спустились в твиндек.

Все спали. Возле деревянной урны для окурков, в которую

можно было посадить среднего размера пальму, на тусклом световом

кругу резвились крысы. Завидев людей, они шмыгнули

в темный угол.

Не раздеваясь, мы повалились на койки. Темная волна подхватила

меня на гребень и бросила в глубокий сон. . .

Знакомые голоса переговаривались:

— Лаперузов прошли?

— Прошли.

— В Охотском?

— Ага. . . Крепко подкидывает! Сколько времени?

— Шестой. . .

В круглые глазницы иллюминаторов вливался желтозатый

утренний свег. Солнечные лучи согревали мрачный треугольник

твиндека.

Миновала последняя ночь в море. Большой пароход раскачивался,

как детская люлька. По стеклам иллюминаторов ползли

крупные капли, палубу словно окатили из шланга. Осунувшиеся

и пожелтевшие пассажиры выбирались из кают и отсеков. Завывала

сирена. Густые протяжные сигналы сменялись частыми

и отрывистыми, напоминающими ворчание потревоженного

зверя. В порозовевшем тумане мелькнула шхуна. «Смоленск»

малым ходом приближался к Владивостоку.

Показался остров Русский. Засновали рыбачьи суда, моторные

лодки, буксиры. Метрах в десяти пронесся парусник,

и рыбак в темном дождевике прокричал в рупор: «Привет

героям!» Из бухты Золотой Рог взлетел гидроплан. Пилот снизился

почти до верхушек мачт и на крутом вираже выбросил

какие-то пакетики. Воздушные гостинцы мягко падают на палубу.

Это — цветы, благоухающие букеты ландыша и сирени. Летчик

кидает пачку листовок, разлетающихся белокрылыми птицами.

Навстречу идет военный корабль. Морские силы Тихого

океана приветствуют победителей Арктики. Кажется, будто

вдоль палубы протянуты белоснежные паруса; это стройные

шеренги краснофлотцев в летней форме. Вдруг на горизонте

появляются три странных облачка: задрав носовую часть,

мчатся торпедные катера. С нарастающим гулом приближается

воздушная эскадрилья. Из бухты движется несчетное число

судов во главе с ледоколом «Добрыня Никитич». Встреченный

стоголосым хором гудков, «Смоленск» входит в порт.

Вот он — Владивосток, наша дальневосточная столица! Зеленые

склоны сопок точно устланы гигантским пестрым ковром:

десятки тысяч горожан в праздничных одеждах ожидают

полярников.

Бабушкин, возбужденно смеясь и сжимая ладонями поручни,

вглядывается в толпы людей на берегу. Побледневший Каманин,

скрывая волнение, что-то кричит штурману Шелыганову. Копусов

мигает увлажненными глазами. Задумчиво поглаживает

пушистые усы Владимир Иванович Воронин. . .

В толпе звенит обиженный детский голосок:

— Папа, ты не видишь меня? Это же я, папа! Да гляди же

сюда! . .

Маленький Аркаша Каманин, размахивая ручками, бежит

по трапу и попадает в объятия отца. . .

Ровно через десять лет мне снова довелось стать свидетелем

встречи отца и сына Каманиных. Это было летом 1944 года на

военном аэродроме возле провинциального польского городка.

Войска Первого Украинского фронта вышибли гитлеровцев с советской

земли и гнали дальше на запад. Истерзанная Польша

освобождалась от оккупантов. Я приехал с советским генералом,

командовавшим соединением штурмовой авиации, на полевой

аэродром. Только что к липам, под защиту их пышных крон,

подрулил связной самолет.

Юноша-летчик с погонами сержанта, выскочив из кабины,

быстрым шагом идет к землянке дежурного и замирает, увидев

командира соединения. «Летал?» — спрашивает генерал. — «Так

точно! Доставил пакет». — «Отмстишься у дежурного, возвращайся

— отвезу тебя в штаб», — говорит генерал и обращается

ко мне: «Не узнаете? Конечно, десять лет! А ведь вы с этим

пареньком ехали от Владивостока до Москвы. Помните «челюскинский»

поезд? . . Это мой сын Аркадии». . .

В 1934 году И. В. Сталин, беседуя с летчиками и челюскинцами

в Кремле, сказал: нашей стране нужны смелые люди.

В эти же дни Николай Каманин писал: «Я буду учиться, воспитывая

в себе смелость, совершенствуя свое летное искусство.

И в ту минуту, когда кто-либо посмеет поднять руку против

пашей Родины, я поднимусь со своим соединением в воздух,

полечу, куда прикажут, в любую точку земного шара, буду бомбить

и стрелять так, чтобы отбить охоту к нападению на СССР».

Все эти десять лет Каманин упорно учился. Из лейтенанта

он стал генерал-лейтенантом. Каманин сдержал клятву, данную

народу, Родине, Сталину. В дни войны он водил соединение

штурмовиков в бой против фашистов. Сын летчика шел по

стопам отца.

XXI

У перрона владивостокского вокзала стоял специальный поезд.

Девять тысяч четыреста километров до Москвы экспресс должен

был пройти за семь с половиной суток. До отхода оставалось

минут двадцать, когда на перроне появились двое весьма

странных молодых людей. Первый, с блуждающим взглядом

и взъерошенной шевелюрой, торопливо бежал вдоль состава,

размахивая металлическим штативом и поминутно останавливаясь:

«Здесь комендант? Комендант здесь? . .» Другой —

в кепке, сдвинутой на нос, и в ватной куртке, обливаясь потом,

со скорбным видом плелся позади, таща на спине чудовищно

раздувшийся рюкзак.

— Тот, со штативом, несомненно, фотограф, — определил

Слепнев. — А унылый в кепке — его помощник, нечто вроде

подносчика патронов. У него выражение лица человека, который

всю жизнь не выходит за пределы функций «второго номера». . .

Незнакомец подскочил к нашему вагону и схватил летчика

за пуговицу.

— Вы комендант? — вскричал он, размахивая своим металлическим

орудием.

По каким признакам вы судите? — уклончиво, но с обычной

любезностью спросил Слепнев, отступая на шаг.

Дайте мне коменданта поезда! Почему возле состава нет

коменданта? Непорядок!

Кому я понадобился?— послышался голос железнодорожника,

выходящего из тамбура. — Я начальник поезда.

—_Ни с места! Нет, спуститесь на одну ступеньку. Экий вы,

право: Вот так, так.

Он потащил коменданта вниз.

— Кто вы такой? Зачем я вам? — испуганно бормотал

железнодорожник.

— Не упирайтесь! Стойте!

Незнакомец отпрыгнул назад и, кинув штатив «второму

номеру», выхватил из кожаного футляра, висевшего на ремне

через плечо, маленький фотоаппарат.

— Стойте же! — закричал он, приседая.

Он покрутил серебристую головку аппарата: щелк! Снова

покрутил: щелк:

— Благодарю. . . Ваша фамилия, товарищ начальник?

— Послушайте, кто вы такой?

— Как, разве вы не получили моей молнии из Раздольного?

Я телеграфировал часа два назад. Наш самолет сидел там на

«вынужденной». Я просил задержать отправку этого поезда до

нашего прибытия — на каких-нибудь полчасика, но, как видите,

мы успели. . .

— Какая мелочь — полчаса! — язвительно перебил железнодорожник.—

Да хотя бы на сутки!

— Правда? Я сразу, как увидел вас, подумал: с этим человеком

можно работать!— снисходительно сказал фотограф,

сразу впадая в фамильярный тон.

— Откуда вы появились?

— Из Свердловска. Я — Виктор Темин, фотокорреспондент

газеты «Уральский рабочий». Со мной москвич Тюпик, репортер.

Мы озабочены сейчас вопросом о месте, о своей жилой площади.

Нам не обязательно отдельное купе.

— Пройдите в этот вагон, к корреспондентам, в пути посмотрим.

Придется пока потесниться.

Мы поняли, что надежды на спокойное путешествие до

Москвы рушатся. . .

Специальный поезд отошел, сопровождаемый горячими

напутствиями жителей Владивостока, заполнивших перрон, вокзальную

площадь и прилегающие улицы. Полярники стояли

у окон, прижимая к груди огромные букеты и раскланиваясь,

как солисты на концерте. За эти сутки оранжереи и цветники

города опустели. Корзины и букеты лежали на диванах, столиках

и полках, заполняли проходы и багажные отделения. Кто-то

ухитрился подвесить гроздь сирени к люстре под потолком.

Отовсюду струился аромат, нежный, приторный и терпкий. Пассажиры

пробирались по коридорам на цыпочках, как балерины,

боясь повредить цветы.

Поезд вынырнул из дымного жерла тоннеля и понесся вдоль

пригородов Владивостока. По обеим сторонам путей, на склонах

насыпей, мостиках, виадуках и крышах домов стояли провожающие.

11оезд мчался в живом коридоре. Люди размахивали платками,

подкидывали вверх шапки, что-то кричали. Мелькали

тысячи и тысячи лиц — восторженных, доброжелательных,

любопытствующих.

Всю ночь, как только поезд замедлял ход у очередной станции,

в вагоны врывался гром оркестров, раскаты «ура» и дружные

вызовы: «Ка-пи-та-па Воронина-а-а! Молокова! Бабушкина-а!»

На станции Иман к нам в вагон вошли несколько

женщин в расшитых украинских платьях — крестьянки ближнего

колхоза. Старшая спросила нараспев:

— А девонька Карина, что на море родилась, не здесь?

— Она с матерью в другом вагоне, еще спит.

— Нехай спит на доброе здоровьичко. Мы ей гостинчик принесли,

сховайте покамест. . .

Женщины ушли, оставив ведерко душистого меда.

На остановках полярникам подавали пачки телеграмм. Население

городов, лежавших на пути поезда, приглашало задержаться

хотя бы На сутки или несколько часов; об этом просили

и города, расположенные в стороне от транссибирской магистрали:

Горький, Саратов, Казань, даже Алма-Ата...

Телеграф маленькой таежной станции принял депешу от

Куйбышева. Ближайший соратник И. В. Сталина называл Воронина

доблестным капитаном. Владимиру Ивановичу передали

телеграмму. Водитель «Сибирякова» и «Челюскина» покраснел,

глаза его увлажнились. Он быстро вышел в коридор и долго,

в одиноком раздумье, стоял у окна.

Пятьдесят тысяч хабаровских горожан и колхозников из

окрестных селений ждали на привокзальной площади. Здания

пестрели гирляндами цветов. В тамбуры и окна вагонов полетели

букеты. Толпа увидела Владимира Ивановича. «Во-ронин!»

— закричали сотни голосов. Его вынесли на руках. Капитан

выступил с речью. Он говорил о русских людях, которым

в советское время выпало счастье завоевать и освоить великую

водную магистраль Арктики, о строительстве социализма на

Севере, о народах Заполярья, которых Сталин привел к возрождению.

«А что до нас, полярных моряков, то мы выполнили

свой долг, как полагается советским людям, и будем неизменно

служить Отечеству всей своей жизнью!»

К поезду направилась оригинальная процессия: шесть человек

торжественно несли деревянный щит, на котором возвышался

небывалых размеров торт. Хабаровские кондитеры соорудили

«Челюскина», зажатого по льдах Арктики: сливочные льдиньв

надвигались на шоколадный корабль; из трещины, выложенной

марципаном, высунулся сахарный медведь, с палубы глядели,

шоколадные люди; не была забыта даже бабушкинская

«шаврушка. . .»

— Весит тридцать килограммов, — с гордостью сказал один

из авторов этого произведения.

ТАСС упомянуло о двухпудовом торте в сводке информации

для областной печати, и это вызвало неожиданные последствия.

В городах на нашем пути, узнав о хабаровском торте, рассудили,

повидимому, так: «А разве у нас нет кондитеров! Наши

этих хабаровцев за пояс заткнут! . .» И началось! .. Чита поднесла

полярникам скульптуру из шоколада, крема и теста на

тему «В ледовом лагере», ширимою в полтора метра, причем

сахарные радиомачты возвышались на шестьдесят сантиметровнад

уровнем океана. Иркутский торт весил сорок килограммов

и изображал «Аэродром в Ванкареме». Красноярские кондитеры

вылепили рельефную карту побережья и островов Северного

Ледовитого океана; чтобы протащить карту-торт в вагон, пришлось

с болыо в сердце разрезать ее пополам по меридиану

мыса Челюскина. ..

Население поезда, обладавшее завидным аппетитом, все жене

могло справиться с таким изобилием: торты, пироги, изделия

из меда, сибирские рыбы особого приготовления и прочая снедь

прибывали в угрожающем количестве.

В Хабаровске к нам присоединились три корреспондента,

возле станции Бочкарево подсели еще двое, в Чите — четверо,

а дальше мы перестали уже считать. Каждое утро обнаруживались

новые журналисты; они появлялись, как грибы после теплого

дождя. В четырехместном корреспондентском купе обитали

более двух десятков человек. Как только я вставал, на освободившийся

диван претендовали пять-шссть товарищей; установилась

очередность отдыха, и место никогда не пустовало. У журналистов,

которые ехали с Чукотки, напряженная работа была

в прошлом, но нашим товарищам, севшим в поезд в Забайкалье

или Сибири, приходилось нелегко: им надо было быстро завязать

знакомства и связи с полярниками, расспрашивать их

и в пути писать корреспонденции. Они спали не более двух-трех

часов в сутки, где придется, урывками, и все время бегали по

составу, используя каждую возможность побеседовать с летчиками

и челюскинцами.

Далеко за полночь. В коридоре на откидном стуле сидит,

сгорбившись, молодой корреспондент ростовской газеты Юра

Матвеев. Папка на коленях заменяет ему письменный стол.

В левой руке он держит блокнот с записями, в правой — вечное

перо. Временами Юра задумывается, но, с испугом взглянув на

ручные часы, продолжает писать. Скоро рассвет; надо торопиться,

пока не началась утренняя суета. Его клонит ко сну,

тело обмякло, и когда вагон на закруглении дергается в сторону,

Юре приходится делать усилие, чтобы не свалиться. Он пишет

сразу телеграфным языком, чтобы сдать корреспонденцию на

первой станции.

«Ростов на Дону редакция Молот Размаиову — Передаю

рассказ пекаря Челюскина Агапитова квч В булочной ледового

лагеря квч абзац Шестого марта барак разорвало зпт вместе

ним погибло мое хлебопекарное заведение зпт запасы сухарей

кончаются тчк Конусов приказал изготовить оставшейся муки

лапшу тчк Устроили палатке стол зпт приготовили фанерные

противни тире макаронная фабрика заработала тчк Вчетвером

мы за десять дней превратили лапшу пять кулей белой муки. . .»

Завтра представления ростовчан о быте ледового лагеря

обогатятся новыми подробностями. Но никто из читателей

«Молота» так и не узнает, с какими трудностями далась автору

эта маленькая корреспонденция, а быть может, и само имя его

останется неизвестным. Что заставляет моего молодого товарища

работать, не щадя себя? Все тот же могучий стимул: сознание

правдивого и честного советского журналиста, что он

служит общественным интересам, что его — известного или

безымянного— читают тысячи и тысячи людей. Труд советского

корреспондента не всегда виден, но он нужен народу.

Виктор Темин в первые два дня, беспощадно щелкая «фэдом»,

извел добрый десяток катушек пленки. Он ретиво снимал

из всех положений: стоя, лежа, на корточках, сидя, коленопреклоненно;

снимал из тамбура, из окна вагона, с крыши вокзала,

а один перегон проехал на передней площадке паровоза, для

чего-то созерцая убегающие вдаль две пары рельсов. Популярную

Карину он переводил с рук на руки— от капитана Воронина

и Ляпидевского до уборщика Лепихина, пока девочка не

расплакалась и для кадра более не подходила. Чмокнув пухлую

ручку ребенка, фотограф побежал искать новые сюжеты. . .

К исходу вторых суток Темин заметно присмирел. Вечером

видели, как он шушукался с начальником поезда, глядя глазами

газели и влюбленно прикладывая ладони к груди. На

рассвете Темин тигровой походкой прохаживался у порога

комендантского купе. Перехватив рослого начальника, фотограф

приподнялся на цыпочки и зашептал ему на ухо с такой пылкостью,

что слышно было в противоположном конце вагона:

«Что вам стоит! Я поговорю с машинистом, он нагонит эти

десять минут. . . Согласны? Я вижу, что согласны! Век не

забуду! . .»

Подпрыгивая, как фенимор-куперский индеец возле костра,

Темин понесся по вагонам оповещать о предстоящем событии.

Фотограф отчаянно торопился и выпаливал свою весть, не переводя

дыхания, но чем больше он распространялся, тем туманнее

становилась суть дела. Все, однако, разъяснилось спустя

полчаса, когда диктор поездного радиоузла спокойно и внятно

объявил:

— Товарищи, прослушайте извещение! Ровно в одиннадцать

часов дня наш поезд будет остановлен в пути, на перегоне,

для производства фотосъемок. Просьба ко всем полярникам

и летчикам заблаговременно собраться в ресторане

и смежных с ним вагонах. ..

— Явка обязательна! — послышалось из репродукторов

грозное гемннское предупреждение.

Поезд шел в глубокой выемке, прорезавшей холмы Забайкалья.

Пассажиры потянулись к середине состава. В десять

часов пятьдесят восемь минут машинист умерил ход, поезд

остановился. Виктор Темин первым соскочил на землю и голосом

боцмана, объявляющего аврал, завопил:

— Сюда! Скорее ко мне! Дороги секунды! . .

Он метался во все стороны, но и в самой его кажущейся

суетливости была какая-то система; повиднмому, это и помогло

ему в две минуты выстроить всех сто полярников вдоль вагона-ресторана.

И пошло: раз — щелк, раз — щелк, раз — щелк.. .

— Товарищи летчики, прошу ко мне!

Он расставил семерых ГероеЕ Советского Союза на подножках

вагона, трижды щелкнул; построил в одну шеренгу и снова

защелкал; потом — полукольцом, тесной группой, парами. ..

— Кончайте, отправляемся, — предупредил начальник.

— Вот и готово, вот и готово, — приговаривал фотограф,

машинально продолжая нажимать кнопку. — Спасибо всем вам,

товарищи!

Сп>ття несколько часов он вылетел из Читы специальным

самолетом па Урал. Когда поезд прибыл в Свердловск, Виктор

Темин встречал нас на вокзале с пачкой свежих газет «Уральский

рабочий», где были помещены его уникальные снимки. Он

был единственным, кому удалось заснять полные группы летчиков

и челюскинцев. На станциях, в сутолоке встреч, это не

представлялось возможным, а из Москвы участники героической

эпопеи разъехались во все концы страны.1

. . .И вот Москва. Любимая столица, мыслями о которой

жили полярники в тяжкие часы невзгод и в дни радости. От-

1 П озднее фотокорреспондент Виктор Темин неоднократно участвовал

з экспедициях и перелетах. В годы Великой Отечественной войны на

страницах «Правды» печатались его фронтовые снимки. В поверженном

Берлине он первым запечатлел на пленке Красное знамя, водруженное на

здании германского рейхстага.

сюда, из Кремля, к ним протянулась могучая руна помощи. Они

знали: в советской стране человек не может пропасть.

Как волнует моих спутников приветственный гул людских

волн, заливающих площадь Белорусского вокзала, нарядную

улицу Горького! Увитые цветами автомобили медленно движутся

по главной столичной магистрали к Красной площади.

Белый вихрь листовок несется по улицам. Цветами покрылась

асфальтовая мостовая — их бросают из окон, с балконов,

с крыш; Москва встречает победителей — полярных летчиков,

ученых и моряков. Отныне этот народный прием будет именоваться

«встречей по-московски».

На Красной площади, у Кремлевской стены, автомобили

останавливаются. Полярники проходят вдоль трибун, заполненных

москвичами; им бросают букеты. . .

— Сталин! — проносится по трибунам.

В легком пальто, приветственно подняв правую руку, Иосиф

Виссарионович идет навстречу летчикам и челюскинцам.

С ним — Калинин, Ворошилов, Орджоникидзе, Куйбышев,

Каганович, Шверник.

Товарищ Сталин, улыбаясь, обходит полярников, пожимает

им руки, поздравляет. Пилоты и челюскинцы обступают

Иосифа Виссарионовича, с радостным волнением слушают его

теплые слова.

Иосиф Виссарионович и члены Политбюро поднимаются на

мавзолей.

Рядом со Сталиным, руководителями большевистской партии

и советского государства на левом крыле мавзолея Ленина

стоят семь Героев Советского Союза, капитан Воронин, Шмидт,

Бабушкин, и тысячи москвичей приветствуют их, шествуя через

Красную площадь, как в дни всенародных праздников.

Щмешествие втрое

1937 г.

т1

Внизу на чистом мраморе льдов извивались черные прожилки

трещин. Кое-где вился туман. Однообразие белой пустыни

путало представление о высоте. Но стрелка альтиметра вздрагивала

у черточки, отмечающей четыре тысячи метров.

Самолет шел точно на север. На фюзеляже выделялась

надпись: «Сталинский маршрут».

Командир корабля Валерий Чкалов сидел у штурвала. На нем

была теплая кожаная куртка, меховые унты и обыкновенная

городская кепка, надвинутая козырьком назад, что придавало

пилоту озорной вид.

Позади, на масляном баке, лежал Георгий Байдуков, второй

пилот. На полу, сунув под голову спальный мешок, изогнулся

штурман Александр Беляков; его внушительная фигура занимала

пространство между откидным столиком и баком, в который

штурман упирался ногами.

Чкалов чуть дотронулся до плеча второго пилота. Тот протер

глаза и вздохнул, выпустив изо рта струю пара.

— Подходим к полюсу, — крикнул Чкалов.

Байдуков вытащил из дорожного мешка пару апельсинов, —

они стали ледяными шариками. Тогда летчик выбрал крепкое

румяное яблоко, тоже промерзшее насквозь. От яблока сразу

заломило зубы. Перебросив ноги через бак, второй пилот сел

подле Чкалова и мигнул ему: «Давай сменяться!» Командир,

не выпуская штурвала, приподнялся. Байдуков протиснулся на

его место. Чкалов уступил одну педаль, потом другую, отдал

штурвал и полез на бак. Апельсин уже оттаял на отопительной

трубе; снять с него кожицу не составило труда. Отделив пару

сочных долек, Чкалов нехотя проглотил их.

С того момента, как они взлетели с подмосковного аэродрома,

прошло уже более суток. Веки Чкалова покраснели, под глазами

пролегли глубокие тени. Передав управление товарищу, он

сразу же погрузился в тяжелый сон.

Беляков возился с астрономическими расчетами.

— Полюс! — закричал он.

Чкалов сразу вскочил и, улыбаясь, поднял вверх большой

палец.

Штурман напряженно отстукивал: «ЦЩ де РТ + нр 24-'-

-{-38 — мы перевалили полюс — попутный ветер — льды открыты

— белые ледяные поля с трещинами и разводьями — настроение

бодрое. . .»

Это было девятнадцатого нюня 1937 года в пять часов

по Гринвичу.

Летчики смотрели вниз: все та же однообразная ледяная

равнина. Но они знали, что в эту белую пустыню уже вторглась

живнь. Где-то, на скрытой туманом льдине, трудятся четверо

советских полярников. Летчики помнили о них. Вглядызаясь

в сизую мглу, они надеялись рассмотреть крошечный поселок

дрейфующей станции «Северный полюс».

В эти же минуты невысокий коренастый человек в меховой

куртке стоял на. льду возле мачты радиостанции, чутко прислушиваясь

к утихающему гудению мотора. Невидимый самолет

уходил! Человек ждал, словно надеясь, что самолет вернется,

и лишь когда гул мотора совсем затих, медленно пошел к палатке.

Это был Папанин, начальник научной станции «Северный

полюс». Уже почти месяц он и его три товарища — Ширшов,

Федоров и Кренкель, высаженные советской воздушной

экспедицией на пловучую льдину Северного полюса, вели научные

исследования в центре Арктики.

Папанин забрался в палатку, развернул коленкоровую тетрадь,

взял негнущимися от холода пальцами карандаш и записал:

«19 июня. Необычайно напряженный день. Всю ночь

напролет Эрнест дежурил на радио, следил за полетом Чкалова.

. . С самолета передали: «Идем по пятьдесят восьмому

меридиану к полюсу. . .» Через некоторое время мы услышали

какой-то гул. Самолет Чкалова! . . Выскочили из палатки.

Послали тысячу проклятий облакам. . . Мы так надеялись, что

Чкалов сбросит нам хоть одну газетку, а может быть, и письма

из дома... Гул мотора становился все тише и тише... Эрнест

принес чкаловскую радиограмму: «Перевалили полюс. . .»

Завтра они будут над Америкой! . .»

В эти же минуты экспресс «Митропа» подошел к пограничной

станции на рубеже Польши и Германии. Тяжелые шаги

разбудили меня. Грубый голос в коридоре требовал: «Ире

пастюртен! Дейтшер пасс-контроль. . .» Соседи проснулись,

кряхтя полезли за документами. Жандармский офицер стоял

у порога, освещая ручным фонарем липа пассажиров. «Паспорт!»—

сказал гитлеровец, протягивая руку. Я невольно

вспомнил Маяковского, отдавая свою «краснокожую паспортину».

Во всем составе «Митропы» я был единственным советским пассажиром,

Жандарм вышел в коридор, переписал сведения, содержавшиеся

в паспорте. Это было мое первое впечатление о гитлеровской

Германии тридцать седьмого года.

Поезд шел в Париж, откуда мой путь лежал в порт Гавр.

Мне предстояло совершить пятидневное плавание через Атлантический

океан в Ныо-Йорк. Воздушное сообщение между Европой

и Америкой тогда только еще проектировалось. Используя

быстрейшие способы передвижения, я рассчитывал на восьмые

сутки попасть в Соединенные Штаты. Экипажу «Сталинского

машрута», проложившему воздушную трассу в Америку через

полюс, потребовалось втрое меньше времени.

Редакция «Правды» направила своего специального корреспондента

в Соединенные Штаты, чтобы подробно информировать

советских читателей о трансполярных перелетах наших славных

летчиков. Впервые в жизни я покинул пр'еделы Родины. Этому

предшествовало много событий.

II

На Белорусском вокзале в Москве майским вечером 19д6 года

друзья провожали штурмана Виктора Левченко. Он ехал

в Калифорнию, чтобы вместе с Сигизмундом Леваневским вернуться

на Родину воздушным путем через Арктику. Но кто-то

из провожающих опаздывал, и жизнерадостный красавец-штурман

.нетерпеливо посматривал вдоль перрона, тревожно поглядывая

на часы. Увидев приближающихся летчиков, он оживился.

Пришедших было трое, в руках они несли длинные трубчатые

свертки.

— А я-то думал, что не придете, — растроганно улыбался

Левченко, обнимая друзей.

— Плохие были бы мы товарищи, Витя! — характерным

волжским говором, нажимая на «о», говорил широкогрудый

и плотный, среднего роста человек, с запоминающимся орлиным

профилем, высоким чистым лбом и волнистыми каштановыми

волосами. Его внушительная фигура, как бы источавшая здоровье

и силу, привлекала своей обаятельной выразительностью.

1 лубокая морщинка между густыми бровями придавала лицу

суровое выражение, смягчавшееся улыбкой серых лучистых глаз.

Это был летчик-иопытатель Валерий Павлович Чкалов.

Об его безудержной храбрости рассказывали легенды. В кругу

пилотов часто вспоминали отчаянно-смелые полеты Чкалова.

Однажды в Ленинграде он провел самолет под мостом через

Неву. В другой раз, поставив машину под углом к земле, он

пролетел между двумя деревьями, разделенными меньшим расстоянием,

чем размах крыльев его самолета. Казалось, он рожден

для небывалых подвигов.

Став испытателем, Чкалов уже освоил самолеты почти пятидесяти

систем. Не было машины отечественной конструкции,

штурвал которой он не держал бы в своих руках.

Чкалов слыл верным товарищем с честным сердцем, всегда

открытым для истинной дружбы. Его любили за прямодушие

и доброту, уважали за смелое упорство, с которым он отстаивал

свое мнение. Ему шел тридцать третий год, и у'же миновало

пятнадцать лет, как юноша-волжанин, сын рабочего судоремонтного

завода, связал жизнь с авиацией.

На проводы друга в чужедальние края вместе с Чкаловым

пришли летчик Георгий Байдуков и штурман Александр Беляков.

У вагона завязалась шутливая перепалка, и только тогда, когда

прозвучал последний звонок, Чкалов притянул к себе Левченко

и горячо зашептал ему что-то на ухо. Потом он отстранился

и с таинственным видом приложил палец к губам.

— Ну, друзья, от души желаю вам! — вырвалось у Левченко.

— Вот та-а-кой букет цветов приготовлю. . . — широко

раскинув он руки.

Мне подумалось, что между неясным намеком штурмана

и трубчатыми свертками, похожими на географические карты,

есть какая-то связь. Не собирается ли эта тройка лететь? Но

куда? Когда? На какой машине? . . Сочетание представлялось

наредкость удачным: аккуратный, строгий, выдержанный Беляков,

профессор воздушной навигации; всесторонне развитый

умница Байдуков, которого сам Валерий Павлозич называет

«богом слепого полета»; а во главе экипажа — Чкалов.

С Чкаловым меня познакомил еще прошлым летом литератор

Борис Галии, описавший в «Правде» встречу летчика

с Иосифом Виссарионовичем Сталиным.

«Почему вы не пользуетесь парашютом, а обычно стараетесь

спасти машину?»— спросил товарищ Сталин летчика-испытателя

на Центральном аэродроме Москвы.

«Я летаю на опытных, ценных машинах, губить их очень

жаль, — ответил Чкалов. — Во время испытания самолета мысль

направлена к тому, чтобы лучше узнать его. . . Обычно стараешься

спасти •машину^ а тем самым и Себя. . .»

Немного помолчав, летчик добавил: «Я признаю парашюты,

но предпочитаю обходиться без них».

«Ваша жизнь дороже нам любой машины», — сказал Сталин.

У Чкалова перехватило дыхание, внутри поднялась теплая

волна. Он прижал руку к груди, хотел сказать вождю о самом

дорогом, задушевном, но не смог. Безмолвно смотрел он на

Сталина любящим взором. Как величайшая драгоценность,

вошли в его сердце сталинские слова: «Ваша жизнь дороже нам

любой машины. . .» Эти слова, возвеличивающие советского человека,

созидателя и воина, Чкалов пронес через всю свою жизнь...

Не было ничего фантастического в предположении, что Чкалов

задумал большой перелет.

Курьерский поезд ушел. Летчики направились к выходу.

Я присоединился к ним, надеясь узнать у Чкалова, что он говорил

Левченко.

— Валерий Павлович, вы готовитесь к важному полету?

Или это тайна?

— «А если тайны нет, и это все один лишь бред моей

больной души?» — пропел Чкалов слова Германа из «Пиковой

дамы» и расхохотался. — Вот еще — тайна! Просто не хотим

болтовни. Быть может, полет и не состоится. Поэтому, давай

слово: молчать. Не только в газете, но и вообще. Понятно?

Ни-ко-му!

— Ни-ко-му!— торжественно подтвердил я.

Было около полуночи, когда мы подошли к высокому новому

дому на Ленинградском шоссе. Квартира Чкалова выходила

окнами на Центральный аэродром. «Специально поселился,

чтобы контролировать летную жизнь Москвы»,— пошутил Валерий

Павлович. Всю дорогу он рассказывал мне о своем плане

большого перелета через Центральную Арктику. Машина есть,

своя, советская: туполевский «АНТ-25». С таким самолетом —

хоть на край света, был бы лишь тот край! Михаил Михайлович

Громов еще три года назад прошел на этой «летающей

цистерне» по замкнутому кругу двенадцать с половиной тысяч

километров, не пополняясь горючим. Семьдесят пять часов продержался

в воздухе без посадки!..

Мне вспомнилось, что в тот самый год, когда семилетнии

Валя Чкалов со своими сверстниками резвился на берегу Волги,

авиатор Шарский совершил первый в России беспосадочный

перелет из-под Петербурга в Гатчину, на двадцать пять километров.

. . «Следует признать неосторожным этот полет вследствие

значительности расстояния и неисследованкости пути»,—

указывал журнал «Воздухоплаватель». Прошло всего четверть

века, а дальность в авиации измеряется уже многими тысячами

километров.

Мы поднялись на четвертый этаж. Чкалов коротко позвонил.

«Тише, ребятки спят!»— оборвал он громкий голос Байдукова.

Дверь открыла миловидная молодая женщина.

— Проходите, полуночники, — улыбнулась она, приглашая

нас в небольшую уютную столовую.

Валерий Павлович развернул свертки. Эго, действительно,

были карты. Карты Арктики. От Москвы, обозначенной силуэ-

том островерхой кремлевской башни, вверх уходила тонкая

черная линия. Чкалов разостлал карту на столе. . .

В этот вечер я узнал, что летчики уже отправили просьбу

о разрешении им полета через Северный полюс. Адресовали они

свое письмо Серго Орджоникидзе — народному комиссару тяжелой

промышленности.

Через несколько дней товарищей вызвали в Кремль. Их

встретил Орджоникидзе. «Не сидится вам, все летать хотите?» —

сказал он.

Вошел Сталин. Он поздоровался с пилотами, крепко пожал

им руки и, улыбаясь, спросил:

— В чем дело? Чего вы хотите, товарищ Чкалов?

— Просим вашего разрешения, Иосиф Виссарионович, совершить

полет к Северному полюсу.

— Зачем лететь обязательно на Северный полюс? — несколько

подумав, сказал Сталин. — Летчикам все кажется

не страшным. Рисковать привыкли. Зачем рисковать без надобности

?

— Да в'едь машина хорошая, мотор хороший и риска мало.

Сталин серьезно объяснил, что условия полета у Северного

полюса мало изучены. Надо хорошо и подробно все продумать

и подготовить, чтобы действовать уже наверняка.

— Наш Союз необъятен, летайте через нашу территорию, —

сказал Сталин и, внимательно взглянув на летчиков, неожиданно

добавил: — Вот вам маршрут для полета: Москва—Петропавловск-на-Камчатке.

Сталинский маршрут! Необозримые арктические пространства,

неизведанные области Крайнего Севера. . . До рассвета

просидели три летчика в скромной комнате Байдукова, поглощенные

идеей предстоящего дальнего перелета. И еще много

ночей провели они, склонившись над картами, над книгами

о полярных морях, безлюдной тундре, о суровых горных хребтах

далекой северной страны.

— Каждый из нас порознь, конечно, тоже чего-нибудь

да стоит, но вместе мы можем сделать не втрое, а вдесятеро

больше, чем один, — говорил Валерий Павлович.

Это было прекрасное содружество. Чкалов — душа всех троих,

огонь, порыв, отвага. Беляков — аккуратность, дисциплина, точный

расчет. Байдуков — быстрая ориентировка, находчивость,

природный ум. И у всех — пламенное стремление прославить

Родину.

На вечере летчиков в Центральном Доме Красной Армии

Сталин, заметив Чкалова, подозвал его к себе;

— А я думал, что вы уже на Камчатке. . .

— Машина подана на горку аэродрома, — ответил Чкалов.

— Мы приступаем к тренировке.

Сталин привлек его к себе и обнял.

Летчики поселились на подмосковном Щелковском аэродроме.

Тренировались каждый день. Испытывали «летающую цистерну»

с повышенной нагрузкой, в тяжелых атмосферных условиях,

проверяли приборы и механизмы.

— Верю в эту машину, — говорил Чкалов. — Самое главное

— хорошо взлететь: с полной нагрузкой самолет будет весить

больше одиннадцати тонн. А за мотор я спокоен: вытянет!

Жили отшельниками, никого не принимали, • от корреспондентов

прятались. «Вот закончим тренировку — пожалуйте!»

Приглашали полярных мореплавателей, жадно расспрашивали:

«Каков с вида остров Виктории? Льды в море Лаптевых? Возвышенности

на Земле Франца-Иосифа?. ..» Перечитывали арктическую

литературу. По утрам и поздним вечером упражнялись

в радиосзязи. Ночами выскакивали на улицу с секстаном, по

положению звезд исчисляли координаты.

Их снова вызвали в Кремль. Летчики вошли в кабинет

Сталина. Там были Молотов и Орджоникидзе.

Чкалов развернул карту полета. Ломаная линия поднималась

от Москвы к архипелагу Франца-Иосифа, поворачивала к Северной

Земле, на бухту Тикси и Камчатку и обрывалась

У Тихого океана.

— Почему вы выбрали такой северный вариант?— спросил

Сталин.

— Он наиболее интересный,— ответил Чкалов. — Можно бы

лететь и напрямую, пересекая всю страну, либо вдоль Сибирской

железнодорожной магистрали, но наша машина подготовлена

для полетов на Севере. Притом в Арктике есть десятки

полярных станций, отличная радиосвязь, радиомаяки. Конечно,

придется преодолеть значительные безлюдные пространства, но

тем интереснее будет перелет.

Прощаясь с экипажем, Сталин ласково спросил, указывая

на грудь:

— Ну, говорите .по совести, как у вас там, все в порядке,

нет ли там у вас червячка сомнения?

— Нет, Иосиф Виссарионович, мы спокойны, к старту мы

готовы.

— Хорошо, пусть будет по-вашему.

Старт ожидался в ближайшие дни. Я выехал сибирским

экспрессом на восток, чтобы встретить чкаловский экипаж

на финише. Нелегко мне было определить конечный пункт

своей по'ездки: летчики в один голос утверждали, что минуют

Петропавловск-на-Камчатке, пересекут Охотское море и полетят

дальше, пока не иссякнет горючее. .. На сколько же хватит бензина,

заполнившего баки краснокрылой «летающ’ей цистерны»?

Я обратился поочередно ко всем троим:

— Куда мне ехать?

— В Иркутск, — решительно сказал Чкалов. — Горючего

у нас достаточно до Иркутска. Езжай туда!

— Хабаровск, посоветовал осмотрительный Беляков. —

Достигнув Амура, мы уже побьем мировой рекорд дальности

полета по ломаной линии.

Байдуков, сам того не в'едая, избрал «золотую середину»:

— Предугадать место посадки трудно, так как дистанция —

огромного размера. По-моему, ехать следует в Читу пли несколько

восточнее.

Я последовал совету Георгия Филипповича. В третий раз

за четыре года я ехал на Дальний Восток. Мимо пробегали

станции, где позапрошлым летом толпы людей восторженно

встречали семерых летчиков — первых Героев Советского

Союза — и спасенных ими челюскинцев.

На шестые сутки поезд прибыл в Читу, центр Забайкалья.

Я остановился в гостинице, побывал на телеграфе, радиостанции,

загородном аэродроме и терпеливо ждал вестей из Москвы.

Двадцатого июля мне подали «молнию»: «Стартовали пять

сорок пять московского». Трансарктический перелет, вошедший

в историю авиации под именем «Сталинского маршрута»,

начался.

Вспомнив замечание Байдукова о «дистанции огромного размера»,

я позаботился, чтобы через двое суток иметь в своем

распоряжении самолет— на случай, если «АНТ-25» опустится

восточнее или западнее Читы. На аэродроме мне показали

обнадеживающую телеграмму из Хабаровска: «Самолет для

корреспондента будет в Чите двадцать второго».

Томительно тянулось время. Вокруг бурлила повседневная

жизнь со всеми ее радостями и невзгодами. Но миллионы советских

людей, занимаясь в эти дни своими обычными делами,

мысленно были с тремя бесстрашными соотечественниками: «Они

летят! Летят над непроходимыми лесами, над холодной тундрой

Севера, над ледовыми морями и мертвыми островами, над горными

хребтами, где никогда не разносилось эхо человеческого

голоса. . . Летят в узкой коробочке самолета, такого внушительного

на земле и кажущегося хрупкой игрушкой над необозримыми

пространствами Арктики. Проходят сутки, другие,

а они летят и летят все дальше — с путевкой Сталина, по

Сталинскому маршруту».

Десятки радиостанций слушали волну «АНТ-25». Всевозможные

технические средства были подготовлены на случай,

если экипажу потребуется помощь. На маршруте пер'елета стояли

ледоколы «Ермак» и «Русанов», в Архангельске дежурил ледорез

«Литке». Рыбные промыслы мобилизовали траулеры. Самолеты

северных баз подтянулись ближе к районам, через которые

должен лететь «АНТ-25». Пограничники Дальнего Востока

наблюдали за воздухом.

Самолет прошел остров Виктории. Он миновал район, где

арктическая стихия жестоко пресекла первую попытку людей

достигнуть Северного полюса по воздуху. Сорок лет назад,

в июле 1897 года, шведский инженер Саломон Андрэ с двумя

спутниками вылетел с Шпицбергена на аэростате «Орел».

Надеясь пролететь к полюсу, Андрэ говорил: «Мы будем

летать, как орлы, и ничто не сломит наших крыльев. . .» Попытка

закончилась трагически. Только через тридцать с лишним

лет выяснилась судьба Андрэ и его спутников: их останки

были случайно обнаружены на острове Белый, вблизи острова

Виктории; возле обледенелых трупов три десятилетия пролежали

записные книжки и фотографические пленки, часть которых

удалось проявить. По записям удалось восстановить картину

катастрофы. Люди умирали, лишенные последнего утешения: они

даже не знали, станет ли их страшная судьба когда-нибудь

известна родине. «Орел» не располагал радиосвязью. Лишь спустя

несколько лет человечество использовало великое открытие

русского инженера Попова.

Каждый час экипаж «АНТ-25» передавал в Москву короткие

сообщения о полете. Они неизменно кончались словами:

«Все в порядке». Но однажды на земле приняли тревожную

радиограмму: «Высота 3700 метров. Слепой полет. Обледенение.

Снижаемся, не пробив облачности». Прошло сорок минут, полных

беспокойства, и снова в эфире понеслись знакомые сочетания

сигналов; «Все в порядк'е. . .»

Немного больше двадцати лет минозало с тех пор, как над

Арктикой появился первый самолет: русский летчик капитан

Нагурский и механик Кузнецов совершили пять полетов на гидроплане

с побережья Новой Земли над Баренцовым морем.

Они искали экспедицию Георгия Седова, отправившуюся к Северному

полюсу. В один из полетов Нагурский удалился за сто

километров от Новой Земли; в юные годы авиации это требовало

недюжинной отваги. Как изменились теперь масштабы!

Байдуков отстукивал на радиопередатчике: «Пересекли Лену.

Сегодняшний день отнял большое количество энергии у экипажа

в борьбе с Арктикой. Все устали, поочередно отдыхаем.

Трудности нас не пугают. ..» Самолет шел над Якутией, когда

московская радиостанция передала в эфир телеграмму, адресованную

экипажу:

«Вся страна следит за вашим полетом. Ваша победа будет

победой Советской Страны. Желаем вам успеха. Крепко жмем

ваши руки. Сталин, Молотов, Орджоникидзе, Димитров».

На третьи сутки полета цель была достигнута: «АНТ-25»

шел над Петропавловском-Камчатским. С высоты четырех тысяч

метров к земле устремился алый вымпел, сброшенный Чкаловым:

«Полет продолжается. . .»

Перебираюсь на читинскую радиостанцию. Наступили последние

часы полета.

«АНТ-25» пересекал Охотское море, самый опасный участок

воздушного пути. Тут обычны штормы и туманы.

В просвете между облаками Беляков разглядел темносерую

массу. Берег! Самолету грозила опасность врезаться в сопки.

Скорее вверх, пробить облака! Две тысячи метров, две триста,

две пятьсот... Туман, туман... Резко падает температура.

Крылья самолета покрываются тонкой белесой корочкой. Невинный

с вида слой льда катастрофически быстро нарастает на

окнах кабины, на винте. Мотор затрясся, послушная машина

выходит из повиновения. . .

В эти минуты читинский радист перехватывает короткую весть

Байдукова: «Обледеневаем. В тумане. По маяку идем в направлении

на Хабаровск. . .»

Мне представился облик трех людей в кабине одномоторной

машины над бушующим морем. Холодно, мрак, внизу черная

бездна, и где-то близко родная, но столь опасная сейчас земля.

Каждое мгновение машина может налететь на невидимые сопки. . .

— Тише,— обрывает наш взволнованный шопот читинский

радист. — Москва!

Точка, тире, тире. . . Точка, тире, тире. . . Две буквы «в».

Что это?

«Ввиду тяжелых метеорологических условий перелет прекратить.

Посадку произведете по своему усмотрению. Орджоникидзе».

Чкалов повел самолет обратным курсом. Высота падала.

До поверхности моря оставалось меньше ста метров.

И вдруг летчики увидели под собой пенистые гребни волн

и едва различимый в сумерках удлиненный островок. «Залив

Счастья» — определил Беляков.

Чкалов кружит над островом. Маленькие домики, на берегу -_

лодки. Рыбацкий поселок?.. Мотор стих. Слышен свист ветра.

Внизу — низкорослый кустарник, галька, песок.. . Байдуков

сидит за спиной Чкалова, впиваясь глазами в мелькающую

землю. . .

— Овраг! Овраг! — неистово кричит он.

Чкалов и сам видит препятствие. Он делает быстрое движение,

и машина, перескочив через овраг, приземляется. Под

колесами стелется сухая трава, отскакивают камешки. Стоп!

Летчики выскакивают из кабины. Все в порядке! Чкалов обнимает

друзей: «Мы — дома! . .» Ио почему сбежавшиеся к самолету

жители ведут себя так странно? С ружьями в руках

они окружают летчиков плотным кольцом. Люди сурово и враждебно

смотрят на нивесть откуда появившихся летчиков. Где

опустился самолет? Не ошибся ли Беляков, называя залив

Счастья? . .

Но вот через толпу пробирается низкорослая и полная моложавая

женщина. Вскинув винчестер, она кричит: «Стойте!

Откуда вы? Кто такие?» Кричит на русском языке! . .

Все это стало мне известным позже. А в тот вечер я напрасно

ждал на читинской радиостанции весть о благополучной

посадке. Шли часы, пробило полночь, но чкаловский экипаж

молчал. Где летчики? Как удалась посадка? Никто не знал.

Встревоженный, побрел я в гостиницу. Город спал. На окраинах

заливались псы. Лунный свет придавал пустынным улицам

таинственный вид.

Дверь отворил заспанный швейцар, инвалид русско-японской

войны. Старик был не в духе.

— Ходят и ходят по ночам, — кряхтел он у непокорного

засова. — Время, однако, много. Уснуть и не придется. . . Чаю

согреть?

Я стал подниматься по лестнице.

— Погоди, погоди, — заковылял инвалид. — Поспешный ты,

однако! . . Давеча хотел сказать, да запамятовал: спрашивали

тебя с почты, наказывали — как придет московский, чтобы

звонил к ним.

— Давно?

— Не очень. Минуток десяток, однако, прошло. . .

Я бросился к телефону:

— Телеграф? Старшего по смене.. .

— Вам «молния» из Москвы, читаю: «Немедленно вылетайте

Хабаровск и далее к месту посадки. Редакция».

* Эх, не послушался я Белякова! Был бы сейчас на две с лишним

тысячи километров ближе к экипажу! .. Ясно: посадка

удачная, но где? Скорее на Дальний Восток!

На аэродроме меня ждала неприятная весть: самолет, посланный

ко мне, в пути получил повреждение.

— Есть резервные машины?

— Как видите, чистое ноле, — ответил дежурный по аэродрому.

— А на подходе?

— Один почтовый, но на него не рассчитывайте — возьмет

груз, — предупредил дежурный, показывая на горы мешков под

навесом.

Оставалось ждать случая и поглядывать на голубое небо.

— Идет почтовый, — сказал дежурный. — На нем летит инспектор

нашего управления. Потолкуйте с ним. . .

Одномоторный «Р-5» подрулил к навесу. На бипланах этого

типа я летал неоднократно. Каманин, Молоков и Водопьянов на

«Р-5» вывозили челюскинцев из ледового лагеря. Эта советская

машина хорошо послужила нашей авиации.

Инспектор показал пилоту на мешки 'и направился к зданию

аэропорта. Я преградил ему дорогу и объяснил цель своего

полета. Инспектор слушал со скучающим видом, но не перебивал.

— Все это заслуживает внимания, но — увы !— кольнул он

меня взглядом из-под сдвинутых на лоб летных очков и ‘сделал

выразительный жест в сторону навеса, откуда уже таскали к самолету

мешки. — Г руз!

— Чтобы взять меня на самолет, придется оставить лишь

часть груза, сто килограммов, даже девяносто.

— Не могу. Кроме того, летчик — четвертого класса, он не

имеет права перевозить пассажиров, — выдвинул новый аргумент

инспектор. Он снял форменную фуражку, обнажив белокурую

голову с прямым пробором.

Где же я видел такую франтовскую прическу, эти колючие

глаза? Неужели это он был 'на Камчатке?

— Не вы были штурманом «летающей лодки», доставившей

из Петропавловска в Хабаровск корреспондента «Правды»

Изакова? — спросил я.

— В тридцать четвертом? Т очно— я!

— Может быть, вспомните, как я передавал в последнюю

минуту пакет с материалами?

— Старый знакомый, оказывается. Любопытная встреча! . .

Мгновение он помолчал и затем крикнул грузчикам:

— Сбросьте сто кило, полетит пассажир.

Летчик четвертого класса оказался старательным и покладистым.

— К вечеру будем в Хабаровске, — пообещал он.

«Р-5» летел над Забайкальем. Между сопками вились, сверкая

на солнце, рельсы сибирской магистрали. Сокращая путь,

пилот часто расставался с железной дорогой и вел самолет 'прямым

курсом над бесконечной темнозелеиой тайгой. Тень самолета

бежала вдогонку по верхушкам дерезьев. Взору открывались

неисчислимые лесные богатства восточных районов страны.

А какие сокровища таят их недра!

Мы опустились на аэродроме возле города Свободного.

— Не слышали, где сделал посадку Чкалов? — спросил я

механика, заправлявшего машину горючим.

— Какой-то остров. Удд, что ли?

— Где?

— Остров Удд, в Охотском море, — позторил механик.

Такое могло только присниться! «АНТ-25» опустился на

маленьком острове севернее Татарского пролива, между Сахалином

и материком, за сто с лишним километров от Никодаевскана-Амуре.

Н а том самом острове, где я уже однажды был!

Четыре года назад я в течение трех месяцев путешествовал

по Дальнему Востоку. И з Хабаровска я спустился вниз по

Амуру, побывал в лесной гавани вблизи Николаевска, на рыб-

пых промыслах и новом консервном комбинате в устье великой

дальневосточной реки.

Инженер Охинских нефтяных промыслов соблазнил меня

предложением: добраться из Николаевска на Сахалин с попутным

зверобойным ботом. Ранним августовским утром мы

вышли в Татарский пролив. Обычно бурный и хмурый, в тот

день он был удивительно спокоен. К вечеру, оставив позади

островок Кевос, бот подошел к острову Лангр и пришвартовался

у пристани зверобойного комбината. Директор комбината,

бывший москвич, пригласил пассажиров переночевать у неп>;

провести несколько часов в уютном домике на острове было

куда приятнее, чем оставаться на ночь в каюте, пропахшей белушьим

жиром.

Утром мы распрощались с гостеприимным хозяином. Не

прошло и двух часов, как рулевой вызвал капитана на мостик:

впереди по курсу вытянулась гряда льдов. Откуда в этих широтах

летом, в августе, появился лед? З в ’еробои недоумевали. Повидимому,

лед пригнало ветром от Шантарских островов, из

юго-западной части Охотского моря.

Осторожно мы приблизились к белой гряде. Проскользнуть

не удалось, а столкновение со льдами могло окончиться для нашего

малютки-бота весьма печально.

— Придется укрыться за тем вон островком, — показал капитан.

— Переждем, пока унесет льды.

— Какой это остров? — спросил я, втайне радуясь неожиданному

приключению. — Он обитаем?

— Остров Удд. Я бывал там. Невзрачный островок! Растительности

мало.. Небольшой поселок, человек на сто. Живут

гиляки, русских едва ли десяток. . .

— Чем же они занимаются?

— Известно чем — рыбой!

Бот обогнул остров Удд и вошел в укрытую бухточку. Капитан

порылся в свертке ветхих карт, вытащил лист с оборванными

углами и отыскал на нем эту бухту.

— Залив Счастья, — улыбнулся он. — Любят же моряки

красивые названия! «Ожидание», «Провидение», «Желание»,

«Уединение»... Вот, извольте, — «Счастье»!.. Впрочем, возможно

кому-нибудь посчастливилось укрыться в этой бухточке

от шторма. . .

С палубы открывался весь остров — поросший мелким кустарником

кусочек суши с отлогими песчаными берегами. На

веревках, протянутых между кольями, гроздьями висела вяленая

рьтба. Вокруг ветхих шалашей, у дымных костров, с визгливым

лаем носились мохнатые и грязные собаки. На деревянной

изгороди сушились сети. У самого берега покачивалась

лодка-плоскодонка. На корме сидел босоногий старик-гиляк

в широкополой соломенной шляпе, с трубкой в зубах и перебирал

снасти.

— Здорово, д я д я !— окликнул капитан. — Подай, однако,,

лодку.

— Здрясь, зд р ясь!— засуетился старик, приветливо снимая

шляпу и обнажая удивительно черные, блестящие волосы. —

Однако, можно. . . Сичас. . . — не выпуская трубки из зубов и.

коверкая слова, приговаривал он.

Легко и ловко старик поднял массивные длинные весла, в несколько

взмахов достиг бота и ухватился за борт.

— Табак в артель, однако, привез, сахар, соль привез? —

спрашивал он, протягивая капитану жилистую руку.

— Это, дядя, другой бот развозит — кошельковый номердва,

он на Лангре стоит, завтра сюда будет, однако. А мы на

Сахалин, в Москальво идем. Рыбы много, однако?

— Т ак-так-так,— забормотал старик, не отвечая на вопрос.

— Садись, однако. . .

Мой слух уже свыкся с приговоркой «однако», уснащающей:

кстати и некстати речь дальневосточных старожилок.

— Съ'ездим на остров, — предложил капитан.

Вокруг неприятно пахло рыбой. Под ногами блестели на

песке серебристые чешуйки. У костра две гилячки распластывали

горбушу. Внутренности они швыряли собакам. Псы дрались

за лакомые куски, вырывая друг у друга клочья свалявшейся

шерсти.

С интересом присматривался я ' к незнакомому островному

быту и сожалел о скором окончании нашего путешествия. Расставаясь

с островом Удд и заливом Счастья, я мысленно говорил

— «прощай», хотя надо было сказать; «До свидания, доскорого

свидания!» Но мог ли я тогда предвидеть, что спустя

четыре года опущусь на гидроплане в заливе Счастья, и едва ли

не та же плоскодонка доставит меня на знакомый берег острова

У д д .. •

Уже темнело, когда «Р-5» подрулил к зданию хабаровскогоаэропорта.

— Вот и прибыли, как вам хотелось, — сказал летчик.

Теперь надо раздобыть другую машину и скорее на остров

Удд. • •

III

Дежурный хабаровского аэропорта огорошил меня: сухопутные

машины на Удд не летают, сообщение поддерживается гидросамолетами.

Почему же не ходят сухопутные? Смог же Чкалов посадить

на острове огромную машину?!

— Так то Ч калов!— нравоучительно заметил деж ур н ы й .—

Советую обратиться в гидропорт.

Оттуда ответили: все самолеты отправлены .в Николаевскпа-Амуре

и на ^ дд. Что делать? Не садиться же на пароход,

который будет тащиться до низовьев Амура трое суток!

Спустя час я сидел в знакомом операционном зале хабаровского

телеграфа, ожидая, когда б Москве у прямого провода появится

вызванный мною представитель редакции; телефонная

связь между столицей и Дальним Востоком в то время только

устанавливалась. Внезапно аппарат ожил, и по ленте побежали

буквы.

— Представитель «Правды» у провода, — сказал оператор.

Я передал о своих затруднениях, Необходима помощь редакции,

чтобы получить гидросамолет пограничной охраны. На

ленте появился ответ; сейчас позвоню редактору. . . ждите. ..

Лента снова пришла в движение: все сделано... хабаровским

пограничникам отправлена телеграмма.. . редакция просит

предоставить вам гидросамолет. . . действуйте. ..

Я направился к выходу. В полуосвещенном вестибюле нервно

расхаживал человек с дорожным чемоданчиком. Его фигура

показалась мне знакомой. Луч света упал на его взъерошенные

волосы.

— Темин! Откуда и куда?

— Какая встреча! Вы тоже туда? — закричал фотокорреспондент,

многозначительно подчеркивая последнее слово.

Виктор Темин в день чкаловского старта вылетел из Свердловска

на восток: редакция поручила ему фотосъемку экипажа

«АНТ-25». Он опустился в хабаровском аэропорту четырьмя

часами раньше меня.

— Такая неудача! Последняя «гидра» улетела чуть не на

глазах, — горевал Темин. — Боюсь, что застрянем: на завтра

нет никаких надежд. Нам хотя бы самую захудалую «тавру

шку».

— Послушайте, Виктор, — что бы вы д а л и з а гидросамолет?

— Все! — не задумываясь, воскликнул он с жестом старого

трагика.

— Даже вашу драгоценную пленку?

— Три катушки, пять... Десять! Весь запас!

— Хорошо. Завтра вы будете на острове Удд. Интересно,

как вы будете там работать без пленки? . .

— Вы шутите, шутите! — схватил он меня за плечи.

— Без шуток: завтра вы увидите Чкалова и сделаете потрясающие

снимки. Вероятно, вы будете первым фотокорреспондентом,

когда-либо посетившим остров Удд. . .

Рано утром морской бомбардировщик, похожий на гигантскую

чайку, оторвался от поверхности амурской протоки и

плавно поднялся над великой дальневосточной рекой. «Летающую

лодку» вел командир отряда пограничной авиации. Я сидел

в открытой кабине на месте второго пилота. В носовом от

секе устроился Темин. Временами небольшой люк перед нами

приподнимался, и показывалась голова моего неожиданного

спутника. Он нацеливался «лейкой» и, ежась от порывистого

ветра, крутил и щелкал, щелкал и крутил. . . Внизу сверкала

под солнцем широкая лента Амура. Виднелись речные суда, казавшиеся

игрушечными, рыбацкие лодки-скорлупки и вереницы

плотов, похожих на спичечные коробки. Параллельно руслу через

леса и поля тянулась серая полоска шоссе. Оно выбежало

из чащи и устремилось вперед, теряясь в голубоватой дымке.

Командир гидроплана показал рукой налево.

— Ком-со-мольск! — раздельно прокричал он.

Летом 1932 года на левом берегу Амура, возле небольшого

селения, с пароходов сходили веселые, полные энергии,

юноши и девушки. Высаживались рослые и предприимчивые

москвичи и ленинградцы; коренастые и строгие сибиряки; мечтательные

украинские девчата; скромные, голубоглазые белоруссы;

подвижная и шумная молодежь закавказских республик;

черноволосые, стройные сыны и дочери Средней Азии; псковитяне,

одесситы, астраханцы, харьковчане, туляки...

С рюкзаками и мешками на плечах они собирались на берегу,

пытливо разглядывая пустынную местность, которую им

предстояло обжить и освоить. Они шли покорять глухую тайгу,

корчевать вековые деревья, прокладывать дороги через леса и

сопки. Шли строить новый дальневосточный город. Этот город

должен был стать достойным советской молодежи, его уже назвали

— Комсомольск.

И вот этот город подо мной. Видны прямые улицы, квадраты

площадей, сады и цветники. Темными жучками пробегают

автомашины. Окна домов сверкают отблеском солнечных лучей.

Прямоугольные, строгие здания заводоЕ соединены с городом

полосками шоссейных дорог.

И снова — глушь, тайга. Я поворачиваюсь назад и провожаю

взглядом дивный, словно чудом возникший город, пока НС

расплываются на туманном горизонте его здания, речной порт,

пути железной дороги, связывающей Комсомольск со всей

страной.

Безостановочно развертывается широкая лента реки. И з

редка промелькнет песчаный либо лесистый острозок, прибрежное

селение с деревянной пристанью на плаву, и опять тянутся

таежные просторы.

Левый берег поднимается все выше, по> крутым зеленым

склонам сбегают ручьи. Н а западе, сколько видит глаз, нет никаких

признаков человеческого жилья; можно итти неделями, не

встречая живой души; разве что попадется одинокий охотник. . .

В этой вековой тайге нашел недавно гибель мой друг, отважный

морской летчик Саша Святогоров, заблудизшийся в тумане.

Природа щедро окрасила этот край. Под лучами солнца леса,

сопки и воды принимают то нежно голубой, то сиреневый, то

бледнорозовый оттенок.

Амур круто поворачивает .влево и быстро уходит от нас.

Летчик бросает взгляд .на часы и дважды разжимает кулак: до

Николаевска десять минут полета.

Справа показался небольшой мыс, а на другом берегу —

строения. Деревянные домики спускаются к самой реке. Порт

окутан дымками пароходов. Это — Николаевск-на-Амуре.

Мы с Теминым спешим на телеграф. Н а скамейке возле

пестрого цветника, разбитого перед зданием, сидит человек

в кожаной куртке и перебирает какие-то бумаги. Он поднимает

голову, и мы узнаем Белякова.

— Александр Васильевич! Вы здесь?

— Как видите. — улыбнулся Белякоз.

— А Валерий Павлович, Байдуков?

— Н а острове. Я приехал говорить с Москвой, сейчас возвращаюсь.

Вы какими способами добирались?

— О т Читы ДО' Хабаровска на «Р-5», а сюда «гидрой»; она

жд'ет на реке. Полетим вместе?

— Отлично. Н а торпедном катере утомительно, полтора

часа меня трясло.

Между Николаевском и островом Удд за эти два дня установилось

регулярное движение пограничных гидропланов и

торпедных катеров. Делегации из города везли летчикам

подарки — ящики с вином, папиросы, корзины со свежей и копченой

амурской кетой. Николаевский телеграф принимал сотни

приветствий.

— Вот везу, еще не разобрался, — помахал Беляков толстой

пачкой телеграмм.

Опять «летающая лодка» понеслась над Амуром. Затем мы

пересекли прибрежную часть материка и оказались над Татарским

проливом. Впереди темнело Охотское море, справа были

видны берега Сахалина. А вот и острова: маленький Кевос, кажущийся

безлюдным; Лангр с его зверобойным комбинатом и

пристанью; наконец, узкий и продолговатый остров Удд. Скоро

географам придется внести изменения на карты: Удд, Лангр

и Кспос получат новые наименования: Чкалов, Байдуков,

Беляков.

«Летающая лодка» описывает плавный круг над островом.

Н а берегу, где я высаживался четыре года назад, стоит, раскинув

красные крылья, чкаловский самолет; чудится, что вот-вот

он взлетит и устремится в высь. . . Вздымая фонтаны, «летающая

лодка» бежит по заливу Счастья. Стали на якорь. От берега

двинулась плоскодонка. Старый гиляк, медленно взмахивая

веслами, повез нас к острову. Моя первая поездка на Удд повторялась.

. .

Н а фюзеляже чкаловского самолета еще не высохла

я окая

надпись: «Сталинский маршрут». Она появилась вчера утром,

после первой ночи, проведенной экипажем на острове. А в полдень

на Удд прилетел с материка капитан пограничных войск и

передал летчикам московскую телеграмму:

«Примите братский привет и горячие поздравления с успешным

завершением замечательного полета.

Гордимся вашим мужеством, отвагой, выдержкой, хладнокровием,

настойчивостью, мастерством. . .

Крепко жмем вам руки.

Сталин. Молотов. Орджоникидзе. Ворошилов. Жданов».

Чкалов, Байдуков и Беляков узнали, что им присвоено звание

Героя Советского С о ю за...

Командир «летающей лодки» осмотрелся вокруг и пожал

плечами:

— Как Чкалов ухитрился посадить машину на этой рыхлой

гальке? Редкостная посадка! А вот, кажется, и он сам. . •

Навстречу нам по тропинке поднимался Чкалов. Н а нем

была коричневая кожанка с орденом Ленина, белая косоворотка,

брюки с темными масляными пятнами. Он ускорил шаг и весело

крикнул:

— Здорово! Наконец-то прибыли! Газеты нам привезли?

Он сердечно обнял гостей, для каждого у него нашлось приветливое

слово.

— Что говорят о нас? Жаль, вот, погода под конец подпортила,

а машина — золото, горючего осталось на добрую тысячу

километров. Были бы за Хабаровском!

На пригорке стоял одинокий бревенчатый домик. И з трубы

вился сизый дымок.

— Наша хата, — рассказывал Чкалов. — Хороша у нас

хозяйка — Фетинья Андреевна. Фамилия ее Смирнова, но> зовут

больше — тетя Фотя. Это она нас винчестером едва не попотчевала.

Приняла за диверсантов. . .

Появляется Байдуков. Опоясанный патронташем, в высоких

резиновых сапогах, перекинув через плечо двухстволку, он возвращается

с охоты. Н а озерках острова водятся крохотные

и тощие кулики. Охотник несет на веревочке связку худосочных

птичек.

— Теперь мы провизией до самой Москвы обеспечены, —

хохочет Чкалов и обращается к полной круглолицей женщине,

стоящей у порога дома. — Готовьте, тетя Фотя, противни, Ягор

куликон нолочит. . . Ой, смех! Ну и Ягор!

Спешить нам пока некуда. Обед длится часа два. Фетинья

Андреевна расстаралась на славу: угощает «шаньгами» — громадными

пирогами с рыбой, мясом, капустой и кашей; дальневосточной

рыбой во всех видах — жареной, маринованной, копченой,

соленой; заливным поросенком с хреном; аппетитными

сластями. На столе — бочонок с брагой, густой, пенистой и хмельной.

Чай хозяйка подала «по-московски»: крутой, крепкий.

З а обедом я узнал, как встретили чкаловскнй экипаж на

острове. Было это так.

Смеркалось. Стоял густой туман. Фетинья Андреевна Смирнова,

жена начальника рыбного промысла «Пойми», занималась

домашними делами. Вдруг послышался нарастающий гул; похоже

было, что над островом кружит самолет. Женщина выскочила

на улицу. Мимо проходил охотник-гиляк по имени Пхейн.

«Какая-то машина летает. Сходим, надо выяснить», — сказала

Фетинья Андреевна. Они поднялись на пригорок. И з тумана

вынырнул огромный самолет с красными крыльями; таких они

никогда не видели. Он пронесся над самыми крышами домов.

Ездовые собаки с воем метались по улице.

Недоумение женщины росло. Самолеты были редкими гостями

в районе Удда; они проходили обычно стороной, по воздушной

трассе между Охинскнми нефтепромыслами на Сахалине

и Хабаровском. Зачем здесь эта машина? Уж не японцы ли?!

Люди встревожились.

Самолет продолжал кружить. Фетинья Андреевна испуганно

■вскрикнула: на плоскостях она разглядела нерусские буквы;

то были опознавательные знаки «N0-25», но Смирнова не разбиралась

в них. «Японцы! Неспроста они прилетели! . .» — решила

женщина и созвала народ. Взрослые побежали за оружием,

детям и подросткам наказали не выходить из домов. Двое промысловых

рабочих, не глядя на ночь, отчалили на лодке к соседнему

острову Лангр, чтобы по телефону известить оттуда

николаевских пограничников.

Все видели, как машина опустилась километрах в двух

от поселка. Люди побежали к ней. Остановились шагов за полтораста

и стали незаметно окружать. Незнакомый самолет стоял

на галечной отмели. Возле него ходили трое.

Сердце Фстиньн Андреезны стучало. Таинственные летчики

тихо переговаривались — слов не было слышно. Тогда она

подняла винчестер и окликнула незнакомцев. В ответ послышалась

родная русская речь. Свои, советские! .. Машинально

она продолжала держать винчестер наготове.

— Здорово, товарищи!— приветливо сказал баском широкоплечий

незнакомец в кожанке. — Подходите! Мы — из Москвы,

товарищи!

«Товарищи!» Всё объяснило это слово...

— Машина — советская, стало быть?

— Наша, советская!— отозвался Чкалов.

Смущенно, пряча за спину оружие, жители острова подошли

к пилотам, расспрашивали о причинах неожиданной посадки,

жали руки. У самолета встала добровольная охрана. Машину

закрепили: дул порывистый ветер.

Фетинья Андреевна и ее муж — кореец Ген Мен-бей —

пригласили экипаж к себе. Летчики медленно брели к поселку,

превозмогая усталость: они не спали двое с половиной

суток.

— Лодка на Лангр отплыла, — сказал Тен Мен-бей. —

Скоро в городе узнают, что вы у нас в гостях.

Фетинья Андреевна напоила летчиков крепким чаем; есть

им не хотелось.

— Поспать бы теперь часиков пятнадцать, — потянулся

Чкалов.

Все трое погрузились в глубокий сон.

А в это-т час радиостанции настойчиво вызывали самолет,

в эфире неслись сигналы: Р Т -Р Т -Р Т -Р Т . . . Но никто не откликался.

Первое сообщение о благополучной посадке было получено

от пограничников. Через неско-лько минут Москва узнала; беспосадочный

трансарктический рейс успешно завершен.

Поздней ночыо в домике Фетиньи Андреевны я дописывал

первую корреспонденцию с острова. Рассветало. Чкалову не спалось,

его- мучила жажда. Вот он поднимается с меховых шкур,

разостланных на полу, жадно пьет воду из ковша. Возвращаясь,

тихонько пробирается к широкой постели, где рядышком спят

Байдуков и Беляков. Валерий Павлович пс-дтягивает спустившееся

одеяло, бережно укутывает друзей и с нежностью в голосе

шепчет;

— Ну что за драгоценные ребята! Егорушка. . . Саша. . .

— Любишь их, Валерий Павлович?

— Еще спрашиваешь! Как таких не любить!

А ведь он, пожалуй, никогда не сказал бы им в глаза о своем

чувстве. . .

Круглые сутки дальневосточные саперы строили деревянную

площадку для взлета «А Н Т-25». Чкалову удалось превосходно

посадить самолет, но вторично- рисковать, взлетая, не следовало.

И з Николаевска привезли доски, гвозди, инструменты. Восточный

берег острова представлял небывалое зрелище. Старые

морские капитаны, не раз посещавшие этот район Охотско-го

моря, проходя мимо острова ночыо, могли вообразить, что

сбились с курса: на кусочке суши, длиной в двенадцать километров

и около тысячи метров в поперечнике, где кроме керосиновых

ламп не бывало иного освещения, протянулись ослепительные

гирлянды электрических огней. У берега разгружались

баржи. Люди переносили по мосткам длинные доски; другие

укладывали их ровными рядами на прибрежной гальке. Бросая

свет на волны, по берегу сновали грузовые автомашины. Тарахтели

тракторы. Дымили походные кухни. Н а побережье выстроились

десятки белых палаток. Открылся пункт первой помощи.

Протянулись провода полевого телефона. -Поднялись мачты двух

радиостанций. . . Три-четыре раза в сутки я отправлял в редакцию

короткие сообщения — к великой зависти Виктора Темина;

ему оставалось лишь мечтать о временах, когда с такого островка

можно будет передавать изображения по радио. Наконец, фотокорреспондент

не выдержал; засняв все, что представляло интерес,

он вылетел в Москву.

Чкалов знал, что я во сне и наяву зижу совместное возвращение

на борту «Сталинского маршрута». Валерия Павловича

не смущало, что самолет рассчитан только на трех человек. —

«Понадобится, посажу хоть шестерых — машина поднимет», —

говорил он. Но взять пассажира прямо с острова он не мог:

чтобы взлететь с ограниченной по размеру площадки, машину

надо было разгрузить до предела.

— Вот что: дуй в Хабаровск и жди нас, дальше полетим

вместе, — предложил Чкалов.

Два часа непрерывной качки на торпедном катере по водам

Охотского моря и Амура, четыре часа в кабине рейсового гидросамолета,

— н я снова в Хабаровске. На другой день прилетел

«АНТ-25».

IV

Настал час старта на запад, в Москву. А что, если Валерий

Павлович раздумает? Вдруг в последнюю минуту я получу

«отставку»? Но нет: на аэродроме, окруженный толпой провожающих,

он замечает меня и укоризненно качает головой:

— Еще не в машине? Скорей занимай место в глубине

кабины, будешь за второго пилота. . .

«Четвертый член экипажа», как назвал корреспондента Байдуков,

не ждет вторичного приглашения и быстро взбирается

по стремянке.

— Чем я могу быть полезен? — спрашиваю у Байдукова. —

Что делать в полете?

Георгий Филиппович отмахивается:

— Вот не было печали! Занятие ему выдумывай! ..

— Примечай всё, записывай, — говорит Беляков.

Чкалов вскочил на складной стул, высунулся из кабины;

— Спасибо, дорогие наши дальневосточники! Спасибо за

дружбу, за помощь, за любовь!

— Привет товарищу Сталину!.. Иосифу Виссарионовичу —

привет от дальневосточников! — проносится над аэродромом.

Взревел мотор. Валерий Павлович оглядел кабину: «Пошли!»

Блеснули трубы оркестров, побежали мимо фигуры провожающих,

странно накренились аэродромные здания, темноголубая

извилина Амура капризно устремилась в высь. «АНТ-25»

на крутом вираже обходил город. Машина трижды качнулась

с крыла на крыло. Отдав традиционное приветствие Х аба

ровску, Чкалов снова обвел взглядом кабину, кивнул русой

головой. Самолет лег на курс и набирал высоту.

Я раскрыл тетрадь и сделал первую запись в «Дневнике перелета»:

«Хабаровск— Чита. Идем под облаками. Высота тысяча

метров. Передо мной — приборная доска второго пилота. Равномерно

подымается стрелка альтиметра. Куда ни глянь, сплошное

море облаков. . . Набираем вторую тысячу метров. . .»

Путь до столицы Чкалов поделил на четыре беспосадочных

этапа. Сегодня мы должны быть в Чите, завтра — в Красноярске,

послезавтра — в Омске; оттуда — пятнадцать часов полета

до Москвы, самый длинный этап.

Погода резко изменилась: солнце исчезло, все вокруг помрачнело,

машину поглотил туман. Но не будет же он тянуться

вечно! И з Читы передали: «Ясно, полная видимость». Перед

стартом Беляков коротко рассказал мне о маршруте:

— В случае облачности надо будет пробиваться к солнцу.

По пути — высокие сопки, отроги Хинганского хребта, и слепой

полет на небольшой высоте опасен.

— А почему нельзя итти над железной дорогой?

— Вы ведь проезжали через сибирские туннели, летали над

ними. . . Представьте: идем мы по железке, вдруг накрывает

туман, а впереди — невидимый туннель. Мы не успеем набрать

нужной высоты, чтобы перескочить через гору. . .

Действительно, туман поджидал нас сразу за Хабаровском.

Продолжаю свои записи:

«Время Белякова уплотнено. Штурман делает отметки в бортовом

журнале, что-то подсчитывает, налаживает передатчик. . .

Теперь он взял маршрутную карту, поглядывает через окошечко,

ищет просветы в облаках. . .

В трех тысячах метров от земли становится не на шутку

холодно. Н а аэродроме мы обливались потом. Прошло полчаса,

и я уже дрожу. На мне — летний костюм, прорезиненный плащ,

туфли — как раз для утренней прогулки по южному городу.

Поневоле завидуешь летчикам в их свитерах, теплых комбинезонах,

сапогах. Вздыхаю, и изо рта вылетают клубы пара. Термометр

показывает минус двенадцать. . .»

Сжавшись в кресле, я печально наблюдал за альтиметром.

Долго ли продлится погоня за солнцем? . . Кто-то потянул меня

за плащ. Это — Беляков. Он показал на рюкзак, висевший

подле меня, и написал на клочке бумаги: «Выньте теплые носки».

Я хочу подняться, но нехватает сил: тело словно удесятерилось

в весе; поднимаю руку до уровня плеча и не могу удержать. . .

Что со мной? Взгляд падает на альтиметр: пять тысяч метров.

Точно стальные обручи обхватили лоб и грудь, сжимаясь медленно

и беспощадно. «Кислородное голодание!» — мелькает

мысль. Я слышал о нем от летчиков и авиационных врачей, но

не думал, что пребывание на большой высоте связано с такими

мучительными ощущениями. Однако надо держаться, не киснуть,

н<5 проявлять своей слабости. Пробую дышать реже. Худо,

худо! . . Пять тысяч пятьсот. . .

Покосился на Белякова и не узнал: штурман надел маску

и через трубочку вдыхает живительный кислород. Мне бы хоть

чуточку! Со сжавшимся сердцем вспоминаю: на самолете кислородные

приборы только для троих, а я — четвертый, случайный,

определенно лишний. . . Нет, только не последнее! «Лишнего»

экипаж оставит на первом же аэродроме: тогда вместо «собственного

корреспондента» на борту «Сталинского маршрута» я стану

пассажиром медленно плетущегося экспресса. . . Держаться до

конца, не выдавать своих переживаний! Мне кажется, что воздух

с чудовищной силой давит со всех сторон на тело. Шум,

заунывный гул, какой-то непонятный звон в ушах. . . Отчего так

сильно дрожат ноги?

Байдуков наклоняется к командиру, что-то говорит, поглядывая

в мою сторону. Оба они еще не пользуются кислородом:

длительная тренировка выручает летчиков. О чем они совещаются?

Может быть, Байдуков хочет отдать мне свой кислородный

прибор?

Глубокая апатия овладевает мною. Забыть всё, уснуть. . .

Чкалов поворачивает голову, смотрит на меня насупившись,

складка между бровей углубилась. Я пытаюсь выдавить подобие

улыбки, но вижу испуг на лице Байдукова. Он тормошит Чкалова,

опять пЬказывает на меня. Впрочем, теперь мне все безразлично.

Мутнеющим взором смотрю исподлобья в окошечко:

самолет на мгновение выскочил из облаков, но тут же снова

погрузился в серую мглу. На альтиметре: шесть тысяч метров.

Байдуков медленно и осторожно пробирается ко мне. Зачем? . .

Впоследствии я узнал, как пристально наблюдал он за моим

поведением; в «Записках пилота» Байдукова я прочел короткий

рассказ «Спецкор без кислорода»:

«Дыхание становилось все более глубоким и трудным.

Я вспомнил, что кто-то из нас четверых не имеет права на

кислород. . .

— Валерий, — сказал я Чкалову, — не набирай больше высоты.

. . Боюсь, как бы товарищ, притихший на заднем сиденье,

не остался при пиковом интересе. ..»

Чкалов согласился. Тотчас после этих слов, которых я, разумеется,

не мог услышать, мотор утих, стрелка альтиметра пришла

в движение, и самолет устремился вниз. Я ничего не понимал,

но и не старался понять. Дыхания, свободного дыхания! . .

В разрыве облаков показались зеленые склоны сопок. Заметно

потеплело. Беляков снял кислородную маску. Байдуков

строил веселые гримасы и подмигивал мне, но Чкалов был

серьезен. Н а горизонте блеснула знакомая полоска Амура. Мы

опять оказались в Хабаровске.

— Почему вернулись? — спросил я, когда мы под проливным

дождем выбрались из кабины.

— Почему, почему? — передразнил Чкалов. — И з-за тебя,

милый, ну тебя к чорту! Ведтэ ты без кислорода мог скапутиться

там, наверху...

Он говорил грубовато и с досадой, но в его голосе не было

и нотки зла, раздражения, желания обидеть. А через несколько

секунд этот человек с большим сердцем, вмещавшим и мужество

и доброту, уже шутил:

— И как это мы забыли, что корреспондентам тоже нужен

кислород!

Я неуверенно доказывал, что не следовало из-за меня возвращаться:

конечно, без кислорода трудно, по терпеть можно. . .

Свой рассказ «Спецкор без кислорода» Георгий Филиппович

закончил так:

«Мы догадывались: он боится, что мы его «отставим»;

боится возвращаться в Москву поездом и потерять удобный

случай поработать как следует для своей газеты. Но мы были

слишком хорошо знакомы с журналистом и не хотели его обижать.

Решили выждать еще день и игти на такой высоте, когда

четвертому члену нашего экипажа хватало бы вдоволь свежего

воздуха в тесной кабине самолета. . .»

Н а другое утро «А НТ-25» снова стартовал на запад. Предательские

облака развеяло, горы были открыты. Одиннадцать

часов полета, и мы опустились па читинском аэродроме. Следующий

вечер застал нас на берегу Енисея, в Красноярске.

Отсюда путь «АНТ-25» пролегал над безлесными равнинами

Западной Сибири.

— Ну, Егорушка, нынче твой день, — сказал перед стартом

Чкалов.

В полуденной дымке проплыл Новосибирск; новые индустриальные

гиганты раскинулись по обоим берегам широкой Оби.

Началась Барабинская степь — без конца и края, с синеватыми

кружками и овалами озер. Испуганные гулом мотора, из камышей

взлетали стаи гусей и уток.

Снизившись до двухсот метров, Чкалов передал штурвал

Байдукову, а тот убавил высоту еще наполовину. «АНТ-25» шел

над самой травой. Байдуков оживился и с любопытством оглядывал

степь, глаза его приняли мечтательное выражение.

— Валерий! — позвал он, отметил ногтем на карте точку,

подле которой пролегла красная линия маршрута, и показал

в окошко:

— Здесь! . .

«Тарышта, разъезд Омской ж. д.» — прочел я на карте надпись

Байдукова. Внизу промелькнули три-четыре домика, станционные

здания. Около тридцати лет назад на этом глухом

разъезде, в семье железнодорожника Филиппа Байдукова ро

дился мальчик, которого назвали Егором. Детство его проходило

в степи, на озерах; тут и развилась в нем страсть к охоте,

к далеким путешествиям и приключениям, о которых подчас

занятно рассказывали удивительные люди, забредавшие на одинокий

сибирский разъезд. Свесившись с полатей, мальчуган

слушал рассказы бородатых дядей о зверином царстве— дремучей

тайге, о многоводных реках, текущих на север, в ледовые

моря, о горах, где находят золотые самородки с детскую

голову. .. «Вот бы повидать! . .»

Однажды восьмилетний Егорушка вскочил на подножку

товарного вагона и уехал в сторону ближайшего города. Два

года он прожил в детском интернате, затем стал работать подручным

кровельщика в паровозном депо. Жизнь привела его

в будничный мир; окружающее ничем не напоминало детских

мечтаний. . . Какой кудесник смог бы тогда предсказать ему его

будущее— испытателя самолетов, участника замечательных воздушных

рейсов, генерала советской авиации.

Восемнадцати лет Байдуков совершил первый самостоятельный

полет в Севастопольской летной школе, куда его послала

учиться, комсомольская организация. Окончив школу, он испытывал

новые конструкции самолетов, питая особое пристрастие

к тяжелым многомоторным машинам. Он научился безукоризненно

пилотировать в тумане, ночыо, и сам Чкалов называет его

теперь «богом слепого полета». . .

Прощай, Тарышта! Скоро Омск, и снова тысячные толпы,

как в Хабаровске, Чите и Красноярске, встретят летчиков.

Байдукова ожидает свидание с отцом и матерью, с друзьями

юных лет.

Чкалов ушел в глубь кабины и дремлет в кресле второго

пилота. Сидя подле Байдукова на масляном баке, я вижу как

с небольшого озера поднимается стайка уток. В глазах Байдукова

вспыхивают азартные огоньки. Самолет настигает стаю.

Внизу и по сторонам мелькают серые комочки. Удар! Самолет

вздрагивает. Чкалов беспокойно открывает глаза;— Что такое?

— Пустяки! Вероятно, задели крылом -птицу. . .

— Выше, выш е!— жестом показывает Чкалов.

Впереди— еще одна сибирская река: Иртыш. Быстро приближается

большой город. Здесь экипаж задерживается на ли inline

сутки, к великой радости омичей. Машину готовят к последнему

этапу — в Москву.

Большой день! «Сталинский маршрут» сегодня возвращается

в столицу, где Сталин напутствовал летчиков в далекий рейс.

В кабине уже пятеро: Чкалов захватил с собой из Омска авиационного

инженера Стомаиа, который участвовал в тренировочных

испытаниях и готовил «АНТ -25» к арктическому перелету.

Медленно тянется время. Самолет идет в сотне метров от земли.

Где-то горят леса, ощущается запах дыма. Сквозь мглу на

пепельном небе проглядывает оранжевый шар солнца. Стенки

кабины нагрелись. Нестерпимый зной. Чкалов, сидящий у штурвала,

сбросил кожанку, остался в одном свитере. Он проглотил

горсть омских ягод, выпил бутылку «Нарзана».

Степи кончились. Летим над лесистыми предгорьями Уральского

-хребта.. В долинах и на склонах лепятся поселки, пасутся

стада, дымят заводские трубы. Какие богатства извлекаются из

этих гор! Не шутя утверждают, что в недрах Урала таятся

почти все элементы менделеевской таблицы. . .

Мы поднялись на полторы тысячи метров. Ветер изменился,

и скорость возросла.

— Волга! — раздается возглас Валерия Павловича.

Как дорога эта река сердцу Чкалова: у Волги он родился

и рос; на Волге рождались крылатые мечты русоволосого озорного

подростка и юноши.

Москва близко. Командир «Сталинского маршрута» садится

за штурманский столик, пишет рапорт Иосифу Виссарионовичу

Сталину: «Мы летели с Вашим именем в сердцах. Сознание

того, что маршрут перелета был дан Вами, вдохновляло нас

и помогало преодолевать все трудности. Вы были почетным

штурманом нашего маршрута. . .»

Затем Чкалов снова берется за штурвал: он взлетел со Щ елковского

аэродрома, он и посадит там «А Н Т -25». Радиограмма

из столицы: «К 17 часам — быть в Щелкове». Передаю листок

Чкалову. Он несколько раз пробегает текст, лицо у него сосредоточенное,

строгое, губы сжаты.

— Кто будет на аэродроме? — говорит он. — А вдруг

товарищ Сталин? ! .

Внизу набегают подмосковные города и поселки. Вот и Н о

гинск — родина Белякова.

— Дома, — кричит штурман и приглашает товарищей переодеться.

Лётные комбинезоны сняты, на втором пилоте и штурмане —

белоснежные русские рубашки, вышитые красивыми узорами.

Только Чкалов не сменяет одежды, в которой он проделал весь

путь. Взгляд его устремлен вперед.

«Сталинский маршрут» над Москвой. Провожаемый с земли

тысячами и тысячами глаз, самолет пересекает столицу на полукилометровой

высоте, идет вдоль Ленинградского шоссе и улицы

Горького к Красной площади, к Кремлю, описывает полукруг,

и вот уже показалось Щелковское шоссе. Мчатся вереницы

автомобилей. Н а аэродроме — толпы людей, знамена, оркестры.

Момент приземления почти неуловим. Машина останавливается

в полукилометре от трибун, мотор тихо рокочет.

— Вылезайте все, буду подруливать, — приказывает Чкалов.

Н е ожидая, пока принесут стремянку, прыгаем с плоскости.

В самолете остается один Валерий Павлович.

— Сколько летели, Саша? — спрашивает Байдуков у штурмана.

— Четырнадцать часов двадцать минут.

По полю к самолету мчатся несколько автомобилей. Они

останавливаются в десятке метров. Чкалов глушит мотор и также

прыгает с крыла на землю.

В группе людей, вышедших из автомобилей, товарищ Сталин-

Чкалов хочет что-то сказать, но Сталин, весело и дружески.

улыбаясь, широко раскинув руки, крепко, как отец любимого

сына, обнимает и целует летчика. Иосиф Виссарионович передает

Чкалова в объятия Ворошилова, делает шаг к смущенным

Байдукову и Белякову, обнимает их.

Все направляются к трибунам. Сталин расспрашивает летчиков

об их пути, о последнем этапе, о самочувствии. Чкалов

начал было деловито и обстоятельно докладывать, но Иосиф

Виссарионович останавливает его жестом.

— Вам надо отдохнуть, — говорит он. — Ведь вы устали.

Навстречу бегут празднично одетые дети, у них большие

букеты. Увидев Сталина, они на миг восторженно замирают,,

потом бросаются к нему, окружают, протягивают букеты. Иосиф

Виссарионович, лаская детей, советует:

— Дайте все цветы героям — Чкалову, Байдукову и Белякову.

Орджоникидзе вопросительно смотрит на Стомана и меня:

«Откуда появились еще двое?»

— Ведущий инженер самолета и корреспондент «Правды»,—

представляет Беляков.

— Наша авиационная промышленность строит самолеты

с запасом, — шутливо замечает Байдуков. — Кабина рассчитана

на троих, а летело пятеро.

Орджоникидзе погладил усы, рассмеялся. . .

Бурной овацией встретили москвичи на трибунах появление

Сталина, его соратников и чкаловской тройки.

Орджоникидзе и Ворошилов выступают с трибуны. .. Машинально

раскрываю блокнот, но вспоминаю: подробное описание'

встречи дадут редакционные товарищи. Моя корреспондентская

работа на этом перелете почти закончена; остается один только

очерк — «С героями в Москву. ^.»

Н а трибуне — Чкалов. Сила, всегда таящаяся в нем, сейчас

проявляется в страстной речи, рвущейся из сердца. Его слова

обращены к вождю:

— Мне здесь хочется сказать, товарищ Сталин, что нас

не три человека, а нас тысячи человек, которые так же могут

выполнить любой ваш маршрут. .. На таких машинах мы сумеем

покрыть любое расстояние, выполнить любое задание, которое

даст нам наш великий Сталин!

Еще на острове Удд и в пути к столице Чкалов продумывал

план нового беспосадочного перелета. Он поставил своей задачей

проложить воздушный путь из Москвы в Соединенные Штаты

Америки через Северный полюс. Честь открытия трансполярной

воздушной магистрали, кратчайшего пути между материками,

должна принадлежать советским летчикам!

Вернувшись из арктического рейса, Чкалов и его друзья

провели месяц на берегу Черного моря, в Сочи. Товарищ

Сталин, отдыхавший на даче возле Сочи, пригласил летчиков

к себе.

Чкалов заговорил о своих планах перелета через Северный

полюс. Сталин сказал, что к этому полету надо основательно

подготовиться: как следует изучить метеорологические условия

•центрального Полярного бассейна, увеличить число метеорологических

станций. С таким делом нельзя рисковать, надо действовать

наверняка, без «авось».

Летчики жили уверенностью, что получат разрешение на

трансполярный перелет, и продолжали готовиться; инженеры

во главе с конструктором А. Н Туполевым совершенствовали

«АНТ-25». Миновала осень, шла к концу зима, и тут произошло

событие, которое укрепило надежды Чкалова.

В пасмурный мартовский день 1937 года из Москвы вылетела

на север советская воздушная экспедиция. Флагманскую

машину «СССР Н-170» вели Водопьянов и Бабушкин; арктические

летчики Молоков, Алексеев и Мазурук пилотировали

три других воздушных корабля. Экспедиция, возглавляемая

О. Ю. Шмидтом, прибыла на остров Рудольфа — самый северный

в архипелаге Франца-Иосифа, на восемьдесят второй

параллели. В девятистах километрах от Северного полюса была

оборудована база и аэродром на ледовом куполе. Экспедиция

ждала хорошей погоды, чтобы совершить прыжок с острова

Рудольфа на лед в центре Полярного бассейна.

Двадцать первого мая «СССР Н-170», стартовав с острова

Рудольфа, спустя шесть часов достиг Северного полюса. Четырехмоторный

самолет сел на ледяное поле. Тринадцать человек

— летчики и полярники — выскочили из кабины. Они

стояли на «вершине мира». Папанииу, Ширшову, Федорову

и Кренкелю предстояло провести несколько месяцев на пловучей

льдине, где обосновалась станция «Северный полюс».

Первые же наблюдения показали, что льдина дрейфует со

скоростью полмили в час; за два дня ее увлекло за двадцать

пять миль на юг. Полярники установили радиосвязь и передавали

в Москву результаты научных наблюдений. Между Землей

Франца-Иосифа и американским побережьем появился важный

метеорологический пункт. Отсюда четыре раза в сутки посту-

пали сводки о состоянии погоды в центре Полярного бассейна.

В эти весенние месяцы мне довелось летать с Чкаловым.

Байдуковым и Беляковым порознь. Серию «воздушных прогулок»

открыл Георгий Филиппович, не прекращавший испытательской

работы; в то время он испытывал скоростные бомбардировщики,

выпускаемые столичным авиационным заводом.

Мы взлетели с заводского аэродрома. В задней кабине сидел

военный инженер, в носовую поместили меня. С двумя парашютами,

в широком меховом комбинезоне я едва протиснулся через

нижний люк кабины. Байдуков переговаривался со спутниками

по внутреннему телефону.

Поднялись до четырех тысяч метров. На горизонтали Байдуков

дал полные обороты моторам и, весело крикнув — «держись!»,

перевел самолет в пике. Машина молниеносно пронеслась

тысячу метров, выравнялась, вошла в правый боевой

разворот, потом в левый, опять спикировала, и снова началось:

рывок вперед, прыжок вправо, влево, носом вниз. . . Не знаю,

видел ли летчик-испытатель землю так отчетливо, как я сквозь

стекла штурманской кабины. Земля неслась на меня с сумасшедшей

скоростью. По закону притяжения тело мое должно

Зыло вывалиться из кресла и упасть в переднее углубление кабины,

по я держался в кресле, чувствуя, как могучая сила прижимает

меня к спинке. Не успев в полной мере вкусить

«прелесть» новых ощущений, я услышал насмешливый голос

Байдукова: «Жив? Идем на посадку. . .»

Полет занял лишь пятьдесят минут, но дал достаточно впечатлений

для корреспонденции «Испытание бомбардировщика»;

кстати сказать, летчикам и инженерам я откровенно признавался,

что се можно было с успехом озаглавить «Пятьдесят

страшных минут. . .»

Спустя неделю мне удалось полетать с Валерием Павловичем.

Народный комиссариат тяжелой промышленности подарил

Чкалову комфортабельный двухместный самолет. Летчик вел

легкую, окрашенную в нежный кремовый цвет машину над

каналом имени Москвы. Лишь несколько дней назад новая водная

артерия впервые соединила столицу с Волгой. У Химок

раскрылась чарующая панорама: строгие линии берегов канала,

искусственные озера — водохранилища, бетонные громады шлюзов.

. . Н а иных шлюзах еще не были убраны леса, там работали

строители. Чкалов резко снижался, на крутом вираже

дружески махал им рукой; с земли в ответ подкидывали

шапки.

Горизонт потемнел: «Московское море»! По огромному водному

зеркалу сновали лодки и моторные катеры. «Пойдем вверх

по Волге», — написал мне Чк алов. Но нелегко было отыскать

волжское русло в этом «море», разлившемся до горизонта, за

топившем леса и луга, образовавшем островки и мысы. Повернули

к Москве. Чкалов вел самолет над самым каналом, едва

не касаясь колесами воды. «Красавец — канал!» — первое, что

сказал Валерий Павлович, выходя из машины на аэродроме.

Распростившись с ним, я заторопился в редакцию: там ожидали

корреспонденции «Воздушная прогулка над каналом».

Следующий полет был с Александром Васильевичем Беляковым.

Мне предоставили возможность увидеть репетицию воздушного

парада. Беляков в качестве штурмана большой авиационной

группы собирал самолеты в воздухе за Москвой и выводил

их к центру столицы. Тут уже не минуты, а секунды

решали успех. С хронометром в руках, поддерживая непрерывную

радиосвязь с командирами колонн, штурмам стягивал к

себе воздушные корабли. А через несколько дней, первого мая.

одновременно с полуденным боем часов на Спасской башне

Кремля, над Красной площадью показался головной самолет:

Беляков вел воздушную армаду.

Вскоре мне выпала большая удача: участие в полете на

побитие международного рекорда скорости. Летчик Кастанаев

закончил испытания мощного четырехмоторного самолета. Машина

обладала значительной скоростью, большим радиусом

действия и могла брать многотонный груз. Утверждали, что

сочетание этих качеств делает самолет непревзойденным.

Н а борту находилось семь человек. В кабине лежали мешки

с песком — пять тонн. Байдуков и Кастанаев договорились

вести машину посменно; Георгий Филиппович взял на себя

также воздушную навигацию. Стартовав с подмосковного аэродрома,

Кастанаев прошел над астрономической обсерваторией,

где спортивные комиссары засекли время, и взял курс

на юг, к Мелитополю. Там, на подходе к Крыму, ровно в

тысяче километров от Москвы, находился второй пункт спортивных

комиссаров. Полет проходил на высоте четырех тысяч

метров. Достигнув южного пункта наблюдения, Кастанаев положил

машину на обратный курс. Примерно через семь часов

после старта самолет снова появился над Москвой. Дистанцию

в две тысячи километров, имея груз в пять тонн, экипаж покрыл

со скоростью более двухсот восьмидесяти километров в

час. Эго был новый международный рекорд.

В тот же вечер, поздравляя Байдукова с успехом, Валерий

Павлович таинственно прошептал: «Есть надежды!» Конечно,

речь могла итти не о чем ином, как о трансполярном перелете,

мечтой о котором жил Чкалов.

После высадки воздушной экспедиции на Северном полюсе

интерес к Арктике возрос необычайно. Радиограммы с «вершины

мира» читались с жадным интересом. Выражение «погода

делается в Арктике» понималось иными буквально, и они следили

за понижением температуры на полюсе с такой заинтере-

сованиостыо, словно это могло непосредственно отразиться на'

состоянии погоды в зоне Москвы и, вызвав похолодание,

лишить ранних дачников обычных удовольствий. ..

Вечером двадцать пятого мая я позвонил к Чкалову.

— Валерия вызвали в Кремль, Георгий Филиппович ушел

с ним, — ответила жена Чкалова. — Я скажу, что вы звонили.

Прошло часа полтора. Неужели экипаж не получит разрешения

на полет? Нет, им не откажут, ведь все же подготовлено.

. . Звонок прервал размышления. Я услышал голос Чкалова,

полный радости и торжества:

— Полет разрешен! Товарищ Сталии дал согласие. . . Мы

только что из Кремля. . . Саша тоже сидит у меня. Скорее ко

мне! . .

В кабинете Валерия Павловича были беспорядочно разбросаны

карты сибирского побережья, центральной Арктики,

американского Севера. Клубы табачного дыма окутали летчиков.

В их голосах звучало радостное возбуждение. Они намечали

неотложные дела на ближайшие дни. Беляков записывал:

перегнать самолет в Щелково. . . самим переселиться на аэродром.

. . вызвать инженероз и метеорологов. . . связаться со станцией

«Северный полюс». . . договориться с астрономическим

институтом. . . поручить врачам подготовить запас продовольствия.

. . раздобыть литературу об Аляске и Северном

Канаде. ..

— Совершенно ясно, почему нам раньше не разрешали

лететь через полюс, — сказал Чкалов. — Сперва надо было,

организовать в центре Арктики научную станцию.

— Ты-то в Кремле едва не проговорился!— улыбнулся*

Байдуков. — Докладываешь Иосифу Виссарионовичу, а я чувствую:

вот-вот выпалишь, что мы в прошлом полете чуть былсне

соблазнились сменить курс и рвануть к полюсу. Во-времк

и тебя за рукав потянул. . .

— Ладно, ладно, будет! — поморщился Чкалов.

— А потом ты опять увлекся, стал говорить, что подготовка

к полету уже, мол, сделана. У меня внутри так и похолодело.

. . Выходит, мы самовольно готовились?!

— А товарищ Сталин? Он только рассмеялся: «Я об этом

раньше знал. . .» Он все видит, даже нас не позабыл. . .

Чкалоз воодушевился, вспоминая сталинские слова:

— Иосиф Виссарионович спрашивает: «Вы говорите, что

пыбор «А Н Т-25» правилен? Все-таки один мотор — этого не

надо забывать». А я отвечаю: «Мотор, товарищ Сталин, —

отличный, нет оснований беспокоиться. К тому же один мо

тор — сто процентов риска, а четыре мотора — четыреста». . .

Тут все засмеялись. Сталин задал еще несколько вопросов,

немного задумался. «Я, — говорит, — за». У меня сердце заколотилось:

«Летим!» Записали решение. Сталин сказал: при

первой угрозе опасности — прекратить полет. Я только и мог

ответить, что мы оправдаем доверие правительства.

— Сделаем, — поддержал Беляков.

— Вот еще, друзья, дело, — вспомнил Чкалов. — Кто нам

поможет организовать связь со стороны Америки? Хорошо

послать специальных людей.

— Михаил Беляков, брат Александра, справится, — предложил

Байдуков. — Он сейчас в Париже, на конференции метеорологов.

Пусть выедет в Вашингтон.

— Дельно! Ну, а еще кто? — спросил Валерий Павлович

и неожиданно повернулся ко мне: — Не угодно в Америку?

Можно будет хорошо поработать для газеты, а заодно помочь

в организации связи. Думаю, редакция не откажет?

На другой день я стал собираться в путь.

«Сталинский маршрут» уже стоял па стартовой! горке аэродрома.

Вблизи алели крылья его родного брата — второго

экземпляра «А Н Т-25», на котором экипаж Михаила Михайловича

Громова тренировался к рекордному полету на дальность.

— Дольше задерживаться нельзя, советую выезжать, —

сказал мне Чкалов. — До встречи в Америке!

Вечером я выехал в Западную Европу. А на рассвете восемнадцатого

июня Чкалов, Байдуков и Беляков стартовали со

Щелковского аэродрома.

VI

Я впервые расстался с Родиной и оказался за советским

рубежом. Пройдет несколькой дней, и я увижу Америку. Какой

предстанет она моим глазам?

«Хищнический империализм американцев», — вспоминал я

слова Ленина. В годы первой мировой войны американские

миллиардеры нажились больше всех. «На каждом долларе —

ком грязи от «доходных» военных поставок. . . Н а каждом долларе

следы крови...», — писал Владимир Ильич в 1918 году.

Я ехал в империю всемогущего доллара, в страну величайшей

капиталистической эксплоатации и порабощения челозеческой

личности.

Мне не было известно, сколько времени придется провести

на чужбине— неделю, две или больше; какие районы Соединенных

Штатов доведется посетить; какие стороны политики,

экономики, социального уклада предстоит увидеть. . .

Американцы представлялись мне трудоспособным и деловитым

народом. Но каким образом, рядом с первоклассной техникой,

созданной этим народом, процветает там средневековое

ханжество и интеллектуальное убожество, культивируются суды

Линча, расовая ненависть, тысячами уничтожаются в резервациях

индейцы, а гангстеры управляют городами и посылают

своих ставленников в сенат и конгресс?

Экспресс «Митропа» пересекал Германию. Неприветливо

выглядели безлюдные станции. Редко слышались оживленные,

веселые голоса: фашизм наложил на уста печать молчания,

а в сердца вселил страх. Грохоча на стрелках, поезд подкатил

к главному вокзалу Берлина. На перроне застыли мрачные

фигуры жандармов, слонялись голодные носильщики, десятка

полтора встречающих. Не было и тени шумного оживления,

свойственного вокзалам больших городов.

Купив в станционном киоске «Берлинер цейтунг ам миттаг».

я принялся отыскивать в газете сообщения о чкаловском перелете.

Н ад самым ухом заскрипел голос вокзального охранника,

он требовал вернуться в купе. В вагоне я снова перелистал

газету: телеграммы из-за границы, портреты мордастых «фюреров»,

берлинская хроника, реклама патентованных брюкодержа.

гелей, статья по расовому вопросу. . . Неужели нет ничего о перелете?

.. Н а пятой странице — фотоснимки каких-то самолетов

и два широких столбца текста: «Полеты вокруг Германии».

А ниже — четырехстрочная заметка: «Русские летчики, отправившиеся

в Америку, вчера около полуночи находились в двухстах

километрах от Северного полюса». И все! . .

Последнее мое знакомство с нравами гитлеровской Германии

произошло на бельгийской границе. Желчный таможенный чиновник

потребовал вынести мои вещи из вагона для осмотра.

Я ответил, что еду транзитом, в Германии не останавливался

и не намерен никуда выходить. Чиновник позвал жандарма,

снял с полки мой чемодан и вытряхнул содержимое на диван.

Он знал, что не найдет ничего предосудительного, но хотел

причинить хоть какую-нибудь неприятность советскому пассажиру.

— Что здесь? — спросил чиновник, заметив среди вещей

книгу; это была «Одноэтажная Америка» Ильфа и Петрова.

— Книга.

— Какая книга? А что в этой книге?

Он перелистал страницы, вероятно надеясь отыскать чтолибо

компрометирующее.

— Через Германию нельзя возить книги, — хмуро заявил

гитлеровец.

В девять часов вечера экспресс прибыл на парижский вокзал

Сен-Аазар. По улицам французской столицы бежали крикливые

газетчики:

— Русские летчики над Америкой! Северный полюс побежден!.

. .

Корреспонденты телеграфировали из СШ А: «Советский самолет,

пилотируемый Чкаловым, Байдуковым и Беляковым.

пролетел без посадки по маршруту: Москва— Баренцово море—

Северный полюс — «Полюс недоступности» — северное побережье

Канады и пересек материк в направлении к побережью

Тихого океана. . .»

Я безнадежно опаздывал к финишу. «Нормандия» уходила

на другой день, и лишь через шесть суток я мог очутиться в

Нью-Йорке.

Специальный поезд доставил пассажиров «Нормандии»

в Гавр. Состав вкатился под навес грандиозного зала. Со стороны

моря его ограждала металлическая стена с круглыми

окошками — точь в точь пароходные иллюминаторы.

— А где «Н ормандия»?— спросил я попутчика-француза.

— Как где? Вот же она!

«Металлическая стена» оказалась обшивкой «Нормандии».

У трапа моряк делил пассажирский поток на три неравных

ручья. Мелкая рыбешка шла косяками на корму, в третий класс.

Самодовольные киты и хищные акулы проплывали в апартаменты

первого класса.

— Турист-класс, — громко сказал моряк, бегло взглянув на

мой билет, и небрежным жестом передал меня другому моряку,

занимавшему пост у верхнего конца трапа. Мальчики в красных

куртках сопровождали пассажиров в каюты.

Не успел я оглядеться, как в каюту вбежал маленький

клерк из бюро обслуживания и заговорил на неплохом русском

языке:

— Могу вас поздравить с победой русских летчиков. Очень

приятно, что они натянули нос всем скептикам. . .

— Что, есть радио?

— Первое известие из Портланда было еще в полдень

С. ейчас принесу вам экстренные выпуски гаврских газет.

Под невероятно искаженными портретами Чкалова, Байдукова

и Белякова воспроизводилась «радио-молния»: «Находясь

над Британской Колумбией (Канада), экипаж принял решение

пересечь Скалистые горы и вышел на побережье Тихого океана.

Пролетев над территорией СШ А, пилоты совершили посадку

близ Портланда, на военном аэродроме Ванкувер, в штате Вашингтон.

Советский самолет находился в воздухе шестьдесят три

с половиной часа и прошел только над льдами и океанами

около шести тысяч километроз. Слава открытия воздушного

пути между Европой и СШ А через Северный полюс принадлс

жит русским летчикам».

В тот же вечер единственный советский пассажир «Нормандии»

с огромным чувством гордости за Родину и соотечественников

слушал радиопередачу: «Трое русских летчиков, пролетев

из Москвы над «вершиной мира», благополучно сели

з СШ А . Хладнокровие, с каким они выполнили свою опасную

миссию, точность, с какой они следовали по намеченному ими

трудному пути, возбуждают удивление перед мужеством и смелостью,

которые не знают никаких преград. . .»

Мутной свинцовой зыбью колыхалась Атлантика. Гигантпароход

несся наперерез волне. Далеко на английском берегу

замигал огонек маяка. Прощай, Европа!

Скорость возросла, и корпус «Нормандии» вздрагивал, как

живое существо в лихорадке. Это были остатки вибрации, которую

не предвидели конструкторы при постройке; она проявилась

в первых же рейсах. Французские газеты сообщали

о вибрации в мягком, оправдывающем тоне; английские, напротив,

с нескрываемым злорадством не щадили красок на описание

«лихорадочных» ощущений, испытываемых пассажирами

«Нормандии». Соперничая с французскими судостроителями,

■бросившими вызов британскому мореплаванию на Атлантике,

англичане соорудили новый океанский гигант — «Куин Мэри».

Началась безудержная конкуренция, рекламное бахвальство,

взаимное заманивание пассажиров. Французская «Компани женераль

трансатлантик» не на шутку встревожилась, что вибрация

может отпугнуть клиентов, и «гордость морского флага Ф ранции»

срочно вернули в док, чтобы избавить пароход от тряски.

Недавно реконструированная «Нормандия» снова возобновила

рейсы. Н о полностью устранить вибрацию так и ке удалось.

Пассажиры разбрелись по каютам, барам, кино. В просторном

читальном зале было безлюдно. Одинокий старик, зевая

с каким-то скрипом, рассматривал иллюстрированный журнал.

Я заговорил с ним — семидесятилетний отставной чинозник

из Вашингтона, он возвращался домой после путешествия по

Европе. «Хотелось перед смертью побывать в странах наших

предков», — ироническим тоном сказал американец. «Довольны

поездкой?» — спросил я. — «Скука! Музей, картины, старые

вещи! Большая антикварная лавка! Бессмысленно истратить

и неделю на все эти Франции, Италии, Англии и Скандинавии.

. .» Единственно, что импонировало ему из всего виденного

в двухмесячном путешествии, были пароходы. Путь в Европу

он проделал на «Куин Мэри», а возвращается «Нормандией»,

чтобы сравнить: где лучше. . . кормят. Говоря о «французской

кухне», старик плотоядно причмокивал.

Н а одной из стен была изображена крупная карта Атлантики,

пересеченная голубой полоской маршрута «Нормандии»:

Г авр — Саутгемптон — Ныо-Йорк. Над полоской помещалась

миниатюрная модель парохода, которая незаметно передвигалась

по маршруту, указывая местонахождение «Нормандии».

Н а столиках читального зала были раскиданы иллюстрированные

проспекты, воспевающие достоинства «Нормандии».

Пассажиры приглашаются в бассейны для плавания, на откры-

тые теннисные корты, площадки для игр; в гимнастических

эалах тучным путешественникам предоставляется возможность

сбавить жир, разъезж ая на неподвижных велосипедах, шлюпках

и деревянных лошадках; к услугам религиозных — англикански;:

пастор, католический ксендз и еврейский раввин, добросовестно

отправляющие богослужение. . . Если вам надоело бесцельно

разгуливать по палубам, вы можете посидеть в застекленном

зимнем саду среди тропических растений; до полуночи на пароходе

открыты магазины, продающие предметы роскоши;

функционирует госпиталь, где по соответствующей таксе производятся

операции — от удаления зуба до ампутации верхней

или нижней конечности; радиотелефонная станция за известную

мзду свяжет вас с любым пунктом земного шара. . . Путеию

ствуя на «Нормандии», вы можете развлекаться, объедаться,

жиреть, худеть, молиться своему богу, болеть и даже, пользуясь

услугами радио, послать букет цветов к именинам тети, жительствующей

в Марокко или П атагонии... Проспекты благоразумно

умалчивали о стоимости «всевозможных услуг». К чем\\

скажем, напоминать, что трехминутный разговор по радиотелефону

с Европой или Америкой обходится в большую 1

сумму, чем месячный заработок квалифицированного рабочего

СШ А .

Однако рекламируемые соблазны не привлекают пассажиров

на «Куин Мэри» и «Нормандию». Путешественники предпочитают

находиться в пути лишние два-тои дня, но платить

подешевле. В Европе не нашлось достаточно пассажиров, чтобы

раскупить хотя бы половину из трех с половиной тысяч мест

«Нормандии». Во всех трех классах набралось меньше девятисот

человек, три четверти кают пустовали: у людей нет свободных

денег.

Этот рейс, как и предшествовавшие, совершался па многомиллионную

государственную дотацию, которую получает «Компани

женераль». З а все расплачивались французские налогоплательщики.

Между нашим, «туристским», и первым классом, где в роскошных

апартаментах поместились американские и европейские

богачи, была непроходимая стена. Такая же стеиа отгораживала

третий класс. Ничто не должно было тревожить покой плутократов.

Если бы людям было дано проникать взором в недалекое

будущее, мы увидели бы «Нормандию», застрявшую в дни

второй мировой войны в ныо-йоркском порту. Срашистские

диверсанты подожгли океанский гигант. С «Нормандии» была

снята баснословно дорогая обстановка и отделка, и пароход

превратили в военный транспорт. А после войны «Нормандию»

распилили на части — в металлический лом. . .

Истекали пятые сутки трансатлантического рейса. Ранним

утром я поднялся на верхнюю палубу. Она была влажной, как

после обильного дождя. Ветер гнал полосы густого тумана.

Справа временами проглядывал берег. Замедлив бег, «Нормандия»

входила в гавань. В сероватой пелене тумана промелькнула

каменная фигура женщины, вся в зеленых пятнах. Из сизой

мглы показался Манхэттэн, центральная часть Ныо-Йорка.

Каменные нагромождения зданий уткнулись вершинами в облака.

Казалось, там все недвижно и мертво. Туман навис над

городом, как тяжкое дыхание заключенных в нем миллионов

людей.

Я прибыл в Соединенные Штаты Америки.

Г1о каменным ущельям таксомотор пробирался от берега

Гудзона на Шестьдесят первую улицу, к особняку Генерального

консульства СССР.

Шел теплый дождь. Пешеходы прятались под навесами

витрнн ip в подъездах. Н а перекрестках полицейские в черных

резиновых плащах, властно взмахивая рукой, пропускали потоки

автомашин. Л язг и грохот надземной железной дороги,

резкие сирены полицейских машин, рев автомобильного стада,

короткие свистки на перекрестках, выкрики газетчиков и оглушительные

голоса радиорепродукторов сливались в неистовый раздражающий

шум.

Подходил час второго завтрака — ленча. У людей, пережидавших

дождь под прикрытием, и у тех, кто бежал по улицам,

подняв воротник, были нетерпеливые, озабоченные, напряженные

лица. С рекламных щитов и плакатов в суетливую толпу

стреляли большущими голубыми глазами стандартные блондинки,

прославляя ароматную жевательную резинку, гигиеничные

купальные костюмы, непревзойденную мазь для обуви

и томатную пасту, гарантирующую долголетие. Над серой бензиновой

колонкой склонился пятиметровый румяный джентльмен

и торопливо выплевывал световые буквы; перекувырнувшись

несколько раз в воздухе, они становились в ряд, образуя

фразу: «Здесь обслуживают с улыбкой». Рекламные надписи

отличались глупостью и пошлостью.

Ш офер повернул ручку автомобильного приемника. Репродуктор

сердито уркнул, и низкий гортанный голос заныл надрывную

песенку: «Как хорошо, что день долог». Похоронная

мелодия сменилась лихой чечоточной дробью.

— Спксти ферст стрит, консулат дженераль ю-эс-эс-ар, —

сказал шофер, останавливаясь у пятиэтажного особняка. Над

дверыо сверкали Серп и Молот. . .

Мне не пришлось пробыть в Ыыо-Йорке и часа.

— Наши летчики гостят в Вашингтоне, — сказал консул. —

Вы можете отправиться туда самолетом.

Длинный многоместный автобус авиационной компании повез

трех пассажиров в аэропорт Ныо-Арк. Пробежав минут

двадцать по улицам, автобус нырнул в широкий тоннель. Рядом,

по параллельным дорожкам, разделенным белыми полосами,

мчались легковые и грузовые автомобили. Спуск прекратился,

к машина понеслась по гладкой и прямой подводной дороге.

Мы находились под Гудзоном. Дорога пошла на подъем. Вдали

показалось окошечко дневного света. Оно росло, и, наконец,

автобус выскочил на другую сторону реки. Это был соседний

штат — Ныо-Джерси, со своими законами и порядками. Штат

Ныо-Йорк остался позади, за Гудзоном. Еще через четверть

часа автобус приблизился к крупнейшему аэропорту Америки.

Мы проехали мимо десятка стандартных серых ангаров. Бетонированные

дорожки паутиной раскинулись на четырехугольнике

летного поля.

Клерк проводил пассажиров внутрь четырнадцатиместного

«Дугласа». «Пайлот» и «копайлот» (второй пилот) прошли

в свою кабину. Зажглась надпись: «Прикрепитесь к емденыо

и не курите». «Дуглас» пошел на взлет.

Одиннадцать мест на самолете пустовали. Как и «Нормандия»,

американские воздушные линии переживали плохие времена.

Подросток, обслуживающий пассажиров,1 спросил трех

людей, сидевших в креслах: не требуются ли газеты и журналы.

Я взял увесистую пачку в тридцать с лишним страниц. На

первой полосе был помещен портрет мрачного субъекта лет под

сорок, снятого крупным планом, а вокруг разбросано несколько

его мелких фотографий в разных позах. Я подумал, что газета

рекламирует модного киноактера. Н а следующей странице снимок

изображал его в обществе невзрачной особы с испуганными

глазами; он тянется к ней, сложив губы для поцелуя, но женщина

отстранилась, загораживаясь рукой. Дальше я увидел

мрачного джентльмена в стальных наручниках; его обступают

дюжие полисмены с расплывшимися физиономиями. Четвертая

страница: неизвестный распростерся на полу, запрокинув голову.

. . Кадры из нового кинобоевика?. . . В ширину всех восьми

столбцов протянулся заголовок: Калифорния мэрдер. . . 2 Вероятно,

в Голливуде состряпали очередной фильм из жизни

американских бандитов?

Болтливый попутчик, делец из Лос-Анжелоса, захлебываясь

от непонятного восторга, тыкал толстым пальцем в газету

и рассказывал об арестованном накануне калифорнийском раз-

1 Н а самолетах «Истерн эйр ланн» эту работу выполняли «бои»; на

остальных линиях обслуживанием были заняты девушки — «стюардессы».

2 М эрдер — убийца.

бойнике-саднсте, который изнасиловал и убил трех маленьких

девочек. Преступлениям негодяя было посвящено четыре страницы.

Газета смаковала все эти ужасы. Остальные газеты,

исключая прогрессивных, так же были наполнены сенсационными

корреспонденциями о поведении и настроениях калифорнийского

изверга. Какой-то пронырливый репортер удостоился

у него приема в тюрьме, и газеты печатали наглое «интервью

за решеткой».

Мой спутник, просмотрев все четыре страницы, заметил

критически: «Обыкновенные снимки, ничего оригинального. Вот

а наших калифорнийских газетах, у Херста, будьте уверены,

подано как следует. Старик знает дело, у него ловкие парни! . .»

Он словно гордился, что страшное преступление произошло не

где-нибудь, а в его родных краях.

Искушенному американскому читателю эти снимки, разумеется,

представлялись ординарными. Незадолго до того газетное

объединение «Скрпппс-Говард» провело конкурс на лучшие

документальные фотографии, показывающие «жизнь без прикрас».

Первые премии были присуждены за кадры, изображавшие

смерть. Фото распространялись в миллионных тиражах

вместе с рассказом премированного нью-йоркского репортера:

«Я ехал по Мсдисон-авешо и снимал уличное движение. Внезапно

машина с четырьмя людьми на полном ходу свернула

на тротуар и врезалась в стену. Я успел во-время нажать

кнопку». Н а снимке: исковерканный «Форд», три «самых свежих»

трупа в страшных позах и смертельно раненная женщина

с окровавленным лицом.

Другую премию получила серия снимков «Смерть в воздухе».

Рекламный дирижабль фирмы резиновых изделий готовился

к отлету. Погода была ветреная. Н а старте группа

людей удерживала дирижабль вереЕками. По команде они

отдали концы, но трое стартовых на мгновение замешкались,

и их подняло в воздух. Несчастные растерялись и не спрыгнули'

в первую же секунду. Повисшие на стропах три человека

удалялись от земли. Один за другим они выпускали из рук

спасительную веревку и, падая с большой высоты, разбивались

насмерть вблизи «счастливого» фоторепортера. . .

Изображения и описания катастроф на суше, на море и в

зоздухе, пыгок, истязаний, кровавых и омерзительных злодейств

уже в тридцатые годы преподносились американскому народу

в ошеломляющих дозах. Фильмы о преступниках, уголовные

романы вошли в моду. Спустя несколько лет Голливуд и американская

пресса достигнут гигантского размаха в массовом развращении

зрителей и читателей. Киноконвейер станет выбрасывать

целые серии фильмов «жизни без прикрас», потворствующих

самым низменным инстинктам. «Двести смертей! Двести

трупов! Двести застреленных, удавленных, разбившихся, заре-

заиных, сожженных, отравленных, заколотых, убитых током,

разорванных на куски. . .» Американская кинопромышленность

станет одним из главный орудии развращения и отупления

народа. . .

«Дуглас» приближался к столице СШ А. Мы летели над

местностью, густо пересеченной светлыми полосами автомобиль

ных магистралей. И з зелени торчали фабричные трубы. К заводским

корпусам лепились однообразные домишки. Показался

большой город. Среди садов и зданий, украшающих центральные

районы Вашингтона, заметно выделялся своей архитектурой

Белый Дом — резиденция президента Франклина Делано

Рузвельта.

В кабине вспыхнула предупреждающая надпись: «Привяжитесь!»

Самолет клюнул носом и круто пошел на снижение,

пассажиры ахнули. . . Лишь недавно на воздушных линиях, соединяющих

страну со столицей, закончилась двухдневная забастовка

летчиков; они протестовали против условий посадки на

вашингтонском аэродроме. В большинстве случаев пилоты вынуждены

заходить на посадку с той стороны, где возвышаются

две фабричные трубы; эта помеха грозит катастрофой. Фабриканта

уговаривали перенести трубы. Учуяв запах долларов, он

потребовал в качестве компенсации баснословную сумму. Клочок

земли, на которой расположена фабрика, — его собственность,

и авиационные компании отступили. Забастовка повлияла

на фабриканта в том смысле, что его аппетиты возросли

непомерно. Все остается попрежнему: подлетая к аэродрому,

летчики проносятся над ненавистными трубами, пикируют

и у самой земли выравнивают машину. Риск — немалый. . . 1аково

было одно из первых уродств капиталистического строя,

с которыми мне довелось столкнуться в Соединенных Штатах.

Только теперь, на восьмой день после выезда из Москвы,

используя быстрейшие способы передвижения, я прибыл в столицу

СШ А. Восьмой день! Впрочем, наши отцы тратили на

такое путешествие недели. А у Чкалова воздушный рейс из

Москвы в Соединенные Штаты через Северный полюс занял

двое с половиной суток! Спустя десять лет воздушная дорога

между двумя материками будет измеряться часами. Какие еще

скорости узнает наше поколение?

«Мировые герои». . . «Победители магнитных джунглей». . .

<Величайшее событие в анналах авиации». . . «Привет советским

летчикам — завоевателям полюса!» — с такими плакатами рабочие

делегации встречали русских пилотов на пути из Калифорнии

в Вашингтон.

Нетерпеливо ждал я в советском посольстве возвращения

Чкалова, Байдукова и Белякова: они были на приеме у Рузвельта.

Казалось, много-много недель прошло с того часа, как

я простился с Валерием Павловичем на Щелковском аэродроме.

\

Вдруг послышались мягкие шаги, и донесся милый голос: «Где

же наш москвич?» Я бросился навстречу Чкалову.

— Bo-время прикатил, нечего сказать, как раз к шапочному

разбору. . . Ну, только без обиды, я же шучу, — ласково сказал

он, улыбаясь лучистыми глазами. — А мы прямо из Белого

дома.

Чкалов находился под свежим впечатлением встречи с Рузвельтом.

I [резидент принял летчиков у себя в кабинете, расспрашивал

о трудностях полета, самочувствии и здоровье.

— Большой он человек, — задумчиво сказал Валерий Павлович.

Пять лет назад Рузвельт был избран президентом Соединенных

Ш татов Америки. Вскоре, по его инициативе, между

СССР и С Ш А были установлены дипломатические отношения.

В прошлом году, когда истек четырехлетний срок президентских

полномочий, американский народ вторично избрал Рузвельта на

высший пост в стране. В то время, разумеется, никто и не думал,

что, вопреки историческим традициям США, Рузвельт

еще дважды будет избран президентом и его назовут «великим

сыном американского народа».

Вошел Байдуков, веселый, оживленный. Он успел за эти

дни окончить рукопись о перелете через полюс. «Рашен копайлот»,

как называли его американцы, писал в поезде на пути

с Запада в Вашингтон. Американские издательства осаждали

Байдукова предложениями срочно выпустить его книгу. Георгии

Филиппович не отказывал, но предупредил, что советские читатели

первыми узнают о подробностях перелета. На другой

день пакет с рукописью Байдукова ушел в Москву, в редакцию

«Правды».

— Тяжелый был перелет, — сказал Чкалов. — Намного тяжелее

прошлогоднего, но зато и много интереснее. Вот приедем

в Москву, возьмемся с Егором и Сашей за кое-какие материалы

и подумаем о новых делах.

— Куда же теперь?

— Говорю: подумаем! Не станем же сидеть, сложа руки...

Пилотам принесли почту; как и во все эти дни, она была

обильна. Одна из телеграмм особенно растрогала экипаж:

«С большой радостью узнала о выполнении вашей заветной

мечты. С далекого острова Чкалов мы с неослабным вниманием

следили за вашим полетом. Сообщаю, что слово свое я сдержала:

учусь. Эту телеграмму писала сама. Фетинья Смирнова».

Нам вспомнилась гостеприимная русская женщина, приютившая

экипаж «Сталинского маршрута» на маленьком острове

в Охотском море. Теперь слава Чкалова и его товарищей снова

гремела по всему миру. О новом подвиге пилотов узнала и Ф е

тинья Андреевна. Спустя час радиостанция Вашингтона переда

вала через Европу ответную телеграмму летчиков на остров

Чкалов.

Приветствие с Охотского моря настроило Чкалова на веселый

лад. Он рассказывал смешные и трогательные эпизоды

первых дней пребывания в Америке. Вспомнил о торжественном

шествии по улицам Портланда, близ которого опустился

«Сталинский маршрут». Увенчанные гирляндами цветов, летчики

проходили через городской центр. Им бросали букеты,

венки, кричали «хур-рэн». Среди шума и приветствий на английском

языке Чкалов отчетливо услышал русскую речь: «Да

пустите же меня к ним! Я — своя, я — вятская...»

Валерий Павлович обернулся и увидел немолодую женщину,

она протягивала к нему руки. Чкалов попросил пропустить ее.

— Родимые! Да я же ваша — русская! Двадцать шесть лет

тут живу, а говорить не разучилась. . . Дайте хоть посмотреть

на вас, на родных! — восклицала женщина, бросаясь от одного

к другому.

Перед отъездом пилотов в Вашингтон к ним обратились

солдаты ванкуверского аэродрома: нельзя ли получить по память

что-либо из находившегося в кабине самолета? Летчики

роздали советские консервы из неприкосновенного запаса. Н е

кий делец, узнав об этом, сокрушался: «Можно было сделать

удачный бизнес: разложить консервы в маленькие коробочки

и продавать эти сувениры, скажем, по полдоллара».

«Сталинский маршрут» приземлился на военном аэродроме

Вблизи находился особняк бригадного генерала Джорджа Маршалла,

начальника военного округа. Бесцветный провинциальный

генерал превосходно учел ситуацию. Он хорошо знал, как

сильна в американских условиях реклама, искусственная популярность,

создаваемая прессой, пресловутое «паблисити».

Маршалл не упустил случая и пригласил советских летчиков

поселиться у него. С этого часа редкий снимок в газетах обходился

без долговязой сухощавой фигуры бригадного генерала

из Ванкувера. Он давал пространные интервью репортерам и

неизменно сопутствовал трем русским на торжественных встречах

и приемах. Джордж Маршалл добился цели. Пребывавший

многие годы в безвестности, провинциальный генерал был

теперь, наконец, замечен.. . Вскоре он выскочит в заместители

начальника, а затем и в начальники генерального штаба американской

армии. 11осле смерти Рузвельта, когда военщина и банкиры

захватят важнейшие посты в государственных учреждениях

СШ А , генерал Маршалл проявит неудержимую склонность

к дипломатической карьере. Он станет государственным

секретарем С Ш А и автором пресловутого плана закабаления

европейских народов американским империализмом.

Летчиков ждали в Нью-Йорке. Чкалов принял последнее,

перед отъездом, приглашение на завтрак вашингтонского на

ционального Клуба прессы. Из клуба он вернулся мрачным

и возмущенным. Произошло нечто, лишившее его обычного расположения

духа. З а пышным завтраком корреспондент ньюйоркской

газеты высказал вслух недовольство: почему на прием

приглашены женщины-журналистки? Удивленный Чкалов попросил

объяснения. Ему сказали, что женщин, наравне с неграми,

не принимают в члены клуба. «Ведь журналисты-негры

и Вашингтоне есть!» — заметил летчик. «Да, немало, но в клуб,

им достзша нет и, надеюсь, не будет», — грубо отрезал ныоморкекпн

корреспондент.

Возвращаясь обратно в посольство пешком, Чкалов стал

свидетелем типичной сценки. В шикарной парикмахерской развалился

в кресле упитанный джентльмен. Пока мастер-негр

брил белого, клиента, старик-негр склонился к его ногам и чистил

башмаки, а мальчик-негр листал перед глазами «босса»

журнал с картинками. У входа в парикмахерскую висела стандартная

табличка: «Только для белых». Чкалов кипел от негодования.

— Не знал ты, что л и ? — удивился Байдуков.

— Знал-то знал, а теперь и увидел. Своими глазами! Что

же это за люди, если они себе подобных не признают за

людей! . .

Байдуков только рукой махнул. В его записной книжке,

с которой он не расставался, как подобает настоящему путешественнику,

были отмечены и не такие картинки. Кроме парикмахерских,

существовали «только для белых» гостиницы, кинотеатры,

рестораны, автобусы, вагоны трамвая; и это в городе,

еде каждый третий житель— негр! Негра не пустят на порог

Национального театра, единственного в столице. Если негра

собьет на улице автомобиль и мимо истекающего кровью человека

будет проезжать машина скорой помощи, она не возьмет

его: для негров — особая машина, для негров — особая больница.

Не им предназначены красивые дома Вашингтона; их место

— в лачугах столичного «черного гетто», грязных, тесных,

сырых. . .

Летчики распростились с американской столицей. Через пять

часов поезд подошел к Пенсильванскому вокзалу Нью-Йорка.

Огромная толпа ожидала прибытия героев. Двойная цепь полисменов

еле сдерживала натиск встречающих. В воздухе стоял

пронзительный свист.

Публика в Европе нередко выражает свистом свое недовольство.

В СШ А , как ни странно, это — признак одобрения. Такое

своеобразное выражение чувств мы услышали на Пенсильванском

вокзале и не сразу поняли, к чему оно относится.

Летчики сели в открытый автомобиль и поехали к ратуше.

Впереди торжественной процессии мчались, заливаясь сиренами,

мотоциклы почетного эскорта. Утренние газеты опубликовали

маршрут проезда трех летчиков; он шел по центральным улицам

Ныо-Йорка. И вдруг, буквально в последнюю минуту, последовало

полицейское распоряжение: изменить путь процессии.

Власти опасались внушительной демонстрации в честь русских

летчиков, в честь Советского Союза, который они представляли.

Но слух о иовом маршруте распространился с поразительной

быстротой, и на второстепенные улицы, по которым ехали летчики,

вышли многотысячные толпы. Движение остановилось.

Герои стояли в автомобиле; их забрасывали букетами цветов.

Услышав нарастающий вой сирен, из домов выбегали толпы

людей в рабочих комбинезонах. Это была трудовая Америка.

Народ узнавал советских летчиков. Им возглашали приветствия

на английском, итальянском, испанском, русском, еврейском,

польском языках.

Процессия остановилась у «Сити-Холл» — ратуши, где летчиков

встретил мэр Ныо-Иорка Фиорелло Аа-Г ардиа. Снова —

возгласы приветствий и. . . свист.

— Почему же свистят?— обиженно спросил Байдуков.

— Это значит — хорошо, «о-кэй»! — объяснили ему. —

У нас, когда не нравится, то шипят, а не свистят. . .

Несколько дней спустя мне пришлось стать свидетелем та

кого шипенья. В большом кинотеатре «Риалто», на Бродвее,

демонстрировалась хроника «Новости дня». На экране фашистские

войска двигались по залитым кровыо улицам баскской

столицы Бильбао, мимо разрушенных жилищ, взорванных мостов.

. . Как только на экране появились интервенты, в зале

началось шипенье. Шипели, не переставая, пока фашисты не

исчезли. Зрители снова энергично зашипели, когда на экране

показалась жирная туша Муссолини. «Кровавый паяц!»— пронесся

по залу полный негодования голос. . .

В роскошном зале нью-йоркского отеля «Уолдорф Астория»

Клуб исследователей и Русско-американский институт культурной

связи организовали в честь советских трансполярных летчиков

большой прием. Необычайно пестрым был состав участников

этого вечера. Известные ученые и путешественники, писатели

и конструкторы, пилоты и журналисты, генералы и воротилы

промышленности и байков. . .

Несколько дней назад я проезжал через Францию, где

двести семейств плутократов владеют главными богатствами

страны. В Соединенных Штатах, с их стотридцатимиллионным

населением и неизмеримо большими богатствами, капитал захватили

в свои руки шестьдесят олигархических династий. Иных

из владык американской индустрии и транспорта, магнатов монополистического

капитала, можно было увидеть и в банкетном

зале «Уолдорф Астория». Что связывает промышленников и

финансистов с Клубом исследователей? Подачки, которые они

снисходительно бросают на экспедиции и научные изыскания.

Ограбив население не одной страны, выжимая соки из трудящихся,

заграбастав десятки и сотни миллионов на биржевых

махинациях, — почему не кинуть полсотни тысяч долларов на

исследовательскую лабораторию, на университетскую библиотеку,

рекламируя свою щедрость и пылкую заботу о цивилизации?

Почему не прослыть бескорыстным покровителем наук,

если субсидируемая экспедиция или исследование сулит к тому

же соблазнительные барыши? . .

З а любым из пятидесяти шести столов можно было заметить

капиталистов рангом пониже — директоров всевозможных

компаний и трестов, фабрикантов и заводчиков, владельцев

газет и телеграфных агентств. Их привлекли сюда коммерческие

интересы: не упускать возможности новых связей, расширить

круг знакомства, вообще — быть на виду в мире бизнеса.

Были здесь и изобретатели, конструкторы, инженеры; среди

них — одаренные и мыслящие люди, обреченные капиталистическим

строем на рабское служение идолу наживы. Мы видели

в этом зале передовых общественных деятелей, писателей, режиссеров

— людей, говорящих американскому народу правду и

разоблачающих лживую «демократию», на которой держится

империалистический строй. Взорами, полными дружбы и симпатии,

встречали Чкалова прогрессивные американцы.

Какой-то журналист заметил мне, что мы присутствуем на

«собрании знаменитостей», и о каждом из участников вечера

можно было бы написать книгу. Он, конечно, оценивал присутствую

щ их с типичной для буржуазного журналиста точки зрения.

Какой-нибудь Мартин Силвер, тридцатилетий остолоп,

унаследовавший от папаши-ростовщика сорок миллионов, а потому

и привлеченный в члены правления трех акционерных

обществ, представлялся ему более достойной внимания и знаменитой

личностью, чем любой ученый или путешественник.

В капиталистическом мире цена человека 'выражается в долларах.

Цифрами измеряются достоинства людей. Рядом с цифрой

— буква S, пересеченная по вертикали двумя параллельными

линиями. Волшебный знак доллара! Этими знаками густо

заполнены страницы газет и иллюстрированных журналов.

«Мисс Елизабет Куинси— $ 18.000.000 — обручена с Джемсом

Уитни, сыном владельца чикагских гостиниц— 8 35.000.000».

«Разбился на автомобиле внук филадельфийского банкира Гарри

Лайонс-младший — $ 40.000.000». «Очаровательная Бетти

Б утлер— S 15.000.000— выехала на своей яхте в Гонолулу»,

«Джордж Гарриман, обувной фабрикант — 8 60.000.000 —

строит шикарную виллу во Флориде». Чем больше нолей, тем

крикливее заголовок. Никаких личных качеств не требуется.

Душевные качества, ум, идеи не котируются ка этой бирже.

Н азывая имя талантливого художника, писателя, скульптора, '

газеты не распространяются об его произведениях, а сжато

обозначают: он стоит столько-тю долларов! .. Коротко и понятно.

Летчиков провели к огромному глобусу Клуба исследователей.

Прямые и извилистые линии исчертили в разных направлениях

земной шар; зто были маршруты выдающихся путешествий

и экспедиций. Над линиями маршрутов Чкалов увидел

подписи Фритьофа Нансена, Руала Амундсена, Вильямура Стефанссона,

Поста и Гэтти, Амелии Эрхарт и многих других

путешественников. От М оскеы к Северному полюсу и дальше

к Ванкуверу через глобус протянулась свежая черта.

— Наш маршрут, — улыбнулся Чкалов.

— Он войдет в анналы авиации, — сказал Стефанссон, известный

исследователь Арктики, президент Клуба исследователей,

протягивая летчику перо.

Они вернулись в зал. Слово предоставили Чкалову. Подняв

гордую голову, он ждал, пока стихнут овации. Что скажет Чкалов

этому разнородному собранию? Дойдут ли его слова до

сознания людей чуждого мира? Поймут ли они человека, проникнутого

величием идей, которым принадлежит будущее? . .

Лицо Чкалова просветлело. Он заговорил о том, что восторженной

любовью переполняло его большое сердце. Чкалов говорил

о Родине.

— В моей стране поют песню. В этой песне есть слова:

Как невесту, родину мы любим.

Бережем, как ласковую м ать...

Вот мысли и чувства моего народа. Садясь в самолет, мы,

три ' человека, несли в своих сердцах сто семьдесят миллионов

сердец. И никакие циклоны, никакие полярные штормы не могли

нас остановить, ибо мы выполняли волю своего народа. . .

Речь транслировалась несколькими радиостанциями. Вся

прогрессивная Америка аплодировала словам Чкалова. Реакция

притаилась. Враждебный вой антисоветских клеветников в эти

дни затих.

Советских летчиков узнавали на улицах, в кино, ресторанах,

кафе. Вокруг столиков, за которыми они сидели, немедленно появлялись

любопытствующие, желавшие поближе их рассмотреть.

Бесцеремонное созерцание обычно заканчивалось тем, что самый

развязный совал летчикам свою фотографию или листок из

блокнота на подпись, после чего все трое подвергались неотразимой

атаке коллекционеров автографов. Чкалова это сперва

забавляло, потом надоело: «Вот где у меня сидят окаянные

автографщики!»— хлопал он себя по шее. Любители заполучили

у экипажа несколько тысяч факсимиле, но паломникам

не виделось конца. Швейцары, ученые, лифтеры, общественные

деятели, газетчики, официанты ресторанов, продавщицы универмагов,

журналисты, полисмены, киноактеры протягивали

листочки на подпись. . . Некто с музыкальной фамилией Штраусс

прислал из Чикаго пространное письмо, прося обогатить его

коллекцию автографов; Штраусс с гордостью извещал, что уже

располагает подписями Шестакова и Болотова — первых русских

пилотов, прибывших в СШ А на самолете «Страна Советов».

Читая письма из далеких штатов Техас, Орегон, Монтана,

Чкалов разражался неудержимым хохотом;

— Беда, друзья! Родственнички в Америке объявились.

Послушайте, что пишет миссис Олга Григорьефф из Пенсильвании.

. . «Имею честь сообщить, что являюсь родственницей.. .

родственницей. . .»

— Чьей же это родственницей? Читай, Валерий, читай, как

есть, — допытывался Байдуков, хитро подмигивая.

— Пожалуйста, пожалуйста! . . «Являюсь родственницей

Чкалова по материнской линии.. .»

— С чем и поздравляю !— поклонился Беляков.

— Погоди ты, Саша, над товарищем смеяться, — тут и на

твою долю есть. Вот, слушайте. . . «Навнгейтор Белиакофф приходится

мне сродни... Шлю свой искренний привет — с почтением

Ф легонт Щупак. ..»

Такие письма порождались пылкой фантазией их авторов,

либо основывались на явном недоразумении.

Много веселых минут доставляли летчикам «деловые»

запросы и предложения. Американские торгаши не прочь были

использовать в рекламных целях популярность советских пилотов.

Всевозможные лавочники зазывали приобрести у них

товары «по себестоимости» или «с максимальной скидкой» —

«мы будем польщены иметь русских летчиков в числе своих

покупателей. . .»

Ф ирма, торгующая «вечными перьями», прислала Белякову

письмо: «Уважаемый сэр! Н а снимке, сделанном в Портланде,

где Вы шествуете среди цветов, из кармана Вашего пиджака

высовывается «вечное перо». Н е откажите в любезности известить

нас: пролетел ли указанный предмет через Северный

полюс и не выпущен ли он нашей фирмой? . .» Чкалов диву

давался: «Ну, и ловкачи! . .»

V III

Н астежь раскрылись все двери огромного здания на Тридцать

четвертой улице. Людские потоки вливались внутрь зала.

В течение нескольких часов были распроданы десять тысяч билетов

на массовый митинг, организованный журналом «Совет

Раша тудэй» («Советская Россия сегодня»). Многоязычная

аудитория нетерпеливо ожидала появления летчиков. «Америка

приветствует советских пионеров трансполярного пути!»— кри

чали стометровые плакаты. Реяли алые флаги с серпом и молотом.

В зале становилось душно. Мужчины, сняв пиджаки, остались

в американской «рабочей форме» — верхних рубашках

с подтяжками.

Это была совершенно другая аудитория, ничем не напоминавшая

«Уолдорф Асторию», — трудовая, рабочая Америка.

Люди, создающие реальные ценности.

«Идут!» — пронеслось по бесчисленным рядам, и десять

тысяч человек поднялись с мест.

Чкалов переступил порог зала. Гул рукоплесканий. Возгласы

на десятке языков. Величественная мелодия советского гимна.

И снова — непрекращающиеся овации.

Три летчика стояли, обнявшись, на площадке, убранной

кумачом и цветами. К ним с горячими словами дружбы обращался

председательствующий, старый профессор: «Мы как товарищей

приветствуем Чкалова, Байдукова и Белякова. Мы любим

их за то, что они помогли нам лучше узнать Советский Союз.

Они не только победители арктических просторов, но и носители

человеческой правды».

Ж дали выступления Чкалова. 1 ысячи глаз с восторгом обратились

к нему. Он воплощал для слушателей лучшие черты русского

характера, благородные устремления людей нового мира,

строителей коммунистического общества. Что скажет прославленный

советский герой?

«Хур-рэй! Вива! Ура! . .» — бушевал зал. Напрасно пробовал

Чкалов умерить выражения восторга. Возбужденные люди вскакивали

на кресла, размахивали шляпами, бросали на трибуну

цветы. Чкалов, подняв руки, просил о тишине. Еще и сейчас он

не знал, какими словами выразить наполняющие его чувства.

Н о вот, перекрывая гул, его густой голос, усиленный репродукторами,

прокатился по залу:

— Друзья! Товарищи наши! Мы, три летчика, вышедшие

из рабочего класса, можем работать и творить только для блага

трудящихся. Мы преодолели все преграды в арктическом перелете,

и наш успех является достоянием рабочего класса всего

мира! . .

Пафос его речи захватил аудиторию. Словно вихрь пронесся.

Чувства Чкалова, подобно электрическому току, передались залу.

Он говорил страстно, убедительно, захватывающе, но говорил

по-русски, и вряд ли хотя бы один из ста слушателей знал родной

язык летчика. Н о так пламенна была его речь, что зажигала

сердца, становясь понятной и близкой до того, как переводчик

открывал рот.

— Н е стремление к наживе, не честолюбие и тщеславие побуждают

советских людей к героическим подвигам. Народ, свергнувший

эксплоататорский строй и построивший социализм в ве

ликой стране, движим чувствами, выше и благороднее которых

нет у человека. Любовь к советской Родине-матери. Преданность

идеям коммунизма. Стремление к общечеловеческому счастью.

Вот что делает этот народ непобедимым!

В короткие паузы чкаловской речи врывалась бушующая

овация.

— Советский Союз идет от победы к победе, — продолжал

он. — И мы твердо знаем, что время работает на нас, что мы

перегоним Америку во всех областях!

Митинг окончился. Летчиков подняли на руки, понесли

к выходу. Невысокий, очень худой человек с изнуренным лицом

протиснулся к Валерию Павловичу, обнял его. «Благодарим

тебя, дорогой товарищ Чкалов, за то, что ты сделал для родины

трудящихся», — с трудом проговорил неизвестный, путая русские

и английские слова. Крупные слезы текли по его щекам.

У Чкалова дрогнули губы, глаза увлажнились. . .

В полночь мы шли по Бродвею. Н а зданиях двадцати пяти

центральных кварталов главной ныо-йоркской магистрали ярко

горели разноцветные огни реклам. Город не знает покоя, и по

ночам в небе трепещет алое зарево. Не прерывается движение

подземных поездов старого, грязного и запущенного метрополитена.

По улицам проносятся автомобили, жмутся к тротуарам

такси, и шоферы обращают искательный взор к прохожим.

Шофер таксомотора, далеко еще не старый сутулый человек

с печальными глазами, рассказал нам о своей жизни. Как и другие

водители, он работает по четырнадцати часов пять суток

в неделю; на субботу и воскресенье нанимают шоферов из безработных.

— Живу я далеко от гаража и попадаю на работу через час

после выхода из дома. Еще час занимает возвращение. Шестнадцать

часов в сутки уходят на труд, и только восемь я бываю

с семьей.

Он видит мир через стекла хозяйского автомобиля. Возвращаясь

домой, он торопливо съедает ужин, бросается в кровать

и засыпает: блаженные часы! Н а рассвете жена будит его, и все

повторяется снова. . . Однако ему еще повезло, ему завидуют:

тысячи безработных с восторгом заняли бы его место за рулем.

Он дорожит работой и вечно живет под страхом потерять ее. Он

вежлив и предупредителен с пассажирами, иногда до раболепства,

потому что недовольный клиент может пожаловаться

хозяину, и шофер присоединится к армии безработных.

Он рассказывал о себе, используя вынужденные остановки

У светофоров. Лишь загорался зеленый свет, как автомобили,

застрявшие у перекрестка, с ревом устремлялись вперед. Глядя

на истомленное лицо шофера, думается: сколько лет такого

труда может вынести человеческий организм? Сейчас шоферу

под сорок. Быть может, на пятом десятке он потеряет

способность быстро реагировать в условиях нью-йоркского движения;

глаза шофера утратят зоркость, и хозяин безжалостно

вышвырнет его за ворота, как ненужную ветошь, а освободившееся

место займет здоровый, выносливый и жизнерадостный

парень, чтобы повторить безрадостный путь своего предшественника.

Дамоклов меч безработицы всегда висит над американскими

рабочими. Миллионы американцев, отправляясь ко сну, испытывают

мучительную тревогу: что принесет завтрашний день?

Ни у кого нет уверенности, что он сохранит источник своего

существования и не получит расчета. Около семи лет прошло

со времени страшного кризиса, потрясшего капиталистическую

Америку и парализовавшего ее жизнь, но — словно то было

вчера — в памяти американцев живет зрелище голодных толп,

картины самоубийств, разорение, .нищета, безысходное отчаяние.

Следующие годы не принесли желанного «процветания» — «просперити»;

экономика страны испытывала лишь временные

подъемы, за которыми по пятам шли неизбежные жестокие

спады.

Теперь призрак массовой безработицы снова витал над Соединенными

Штатами. В тот день, когда я сошел с борта «Нормандии»,

газеты опубликовали официальные статистические сведения:

четыре с половиной миллиона человек лишены постоянного

заработка. Прошло полторы недели, и цифра безработных

возросла уже до пяти с половиной миллионов. Что ни день, за

ворота предприятий безжалостно выбрасывали сто тысяч человек.

Иные дальновидные экономисты предвещали, что к осени

число безработных перевалит за десять миллионов. Каждый

труженик спрашивал себя: «Когда придет моя очередь? . .»

Страх безработицы, надежно обосновался в жилищах трудящихся.

Его сопровождает постоянная спутница: боязнь заболевания.

Горе американской трудовой семье, где заболел кормилец!

СШ А не имеют государственной медицинской помощи.

А из каждого десятка жителей, по крайней мере, девять не обладают

материальными средствами, чтобы оплатить квалифицированную

медицинскую помощь: лечение стоит огромных денег.

Если у рабочего и были сбережения, то врачи, госпиталь и

аптека быстро поглотят их.

Мне рассказывали: на весь восьмимиллионный Нью-Йорк

есть лишь шестьсот бесплатных мест в благотворительных больницах.

Невольно вспомнилось, что только московская больница

имени Боткина имеет две с половиной тысячи коек.

Заболевший американский рабочий или служащий обычно

теряет работу: на его место — неисчислимое множество претендентов.

Трудящиеся в Соединенных Штатах, урезая себя в самом

необходимом, стараются скопить деньги на «черный день» бо

лезни и безработицы. Лечебное учреждение в Америке такое же

доходное предприятие, как мюзик-холл, отель, кабак.

В частной лечебнице все регламентировано таксой. «Желаете

подвергнуться операции? Сделайте одолжение! . .» Хирург

заглянет в прейскурант и скажет цену; в зависимости от обслуживания

и имени специалиста, операция обойдется от пятинедельного

до четырехмесячного заработка. Заслуживающий доверия

пациент может рассчитывать на кредит и рассрочку платы,

как в бакалейной лавке. Но если долларов нет? Прискорбный

случай. Безденежным заболевать категорически не рекомендуется!

Врач, занимающийся филантропией, рискует и сам стать нищим.

Не для того он учился и главное тратил деньги на обучение,

чтобы бесплатно лечить неудачников!

Когда я говорил американцам, что в Советском Союзе заболевший

трудящийся не только получает бесплатно квалифицированную

медицинскую помощь, но и сохраняет свой средний заработок,

они недоверчиво качали головой: «Мы знаем, что Россия

богата и обладает колоссальными ресурсами. Но как бы ни было

богато государство, — разве можно платить людям за то время,

когда они не работают?!» Государственное социальное страхование

в СССР представлялось моим собеседникам «большевистской

пропагандой», как и все новое и прекрасное, что создано

в нашей стране; в этом их изо всех сил убеждает лживая капиталистическая

пресса.

Брызжа ядовитой слюной клеветы, газеты фашиста Херста

и иных магнатов американской печати называют «выдумками

красных» социальные завоевания советских людей, наше народное

здравоохранение и просвещение, курорты, санатории и дома

отдыха трудящихся, невиданный культурный рост. Только прогрессивная

рабочая печать рассказывает правду о советской

стране. Н о эти газеты малочисленны, тиражи их сравнительно

невелики, а средства ограничены; они не имеют доходов от

рекламы — той прямой субсидии, которую получает капиталистическая

печать от своих хозяев...

День за днем мы знакомились с американским бытом и нравами.

Мой корреспондентский блокнот обогащался нозыми фактами

и наблюдениями.

Стояла тропическая жара. Из сельскохозяйственных штатов

американского юга шли тревожные вести о засухе. Изнуренные

нестерпимым зноем толпы жались к теневым сторонам улиц.

Радиодикторы бодрыми голосами возвещали: «Вчера от солнечных

ударов погибло девяносто три человека, в том числе

Девять — в Н ыо-Йорке... Вчера в СШ А умерло вследствие

жары сто два человека, в Ныо-Йорке — одиннадцать...» Ночь

не приносила облегчения. Накаленные камни зданий источали

жар.

Перед будочками, торгующими лимонадом, толпились истом

ленные горожане. Н а окраинах, населенных рабочим людом,

ребятишки барахтались в грязных лужах у водопроводных колонок.

В центре жители спасались от жарьг в кино и кафе с подачей

охлажденного воздуха.

Зады хаясь и обливаясь потом, мы вошли в один из кинотеатров;

там было прохладно. Демонстрировался сентиментально-глупый

фильм, рассчитанный на весьма невзыскательный

вкус; подобные фильмы сотнями штампуются на голливудском

конвейре. По замыслу сценаристов, он должен был внушать:

каж дая американская девушка, особенно с привлекательной

внешностью, имеет шанс выйти замуж за миллионера. . . Молодой

бездельник, наследник большого универмага, развлекается

на курорте. Телеграмма призывает его вступить во владение

миллионами. В каких-то «таинственных» целях он под чужим

именем нанимается на службу в собственный универмаг и там

встречает бедную девушку — продавщицу Джэн. К исходу второй

тысячи метров он приобретает очаровательную Джэн, а она—

миллионы. ..

Старательные продавщицы нью-йоркских .магазинов, приветливые

американские девушки, работающие по десять-двенадпать

часов в день, расширенными и влажными глазами следили за

развитием событий на экране. Покидая кинотеатр, не одна из

них, вероятно, вздыхала: а быть может, и мне посчастливится

выйти замуж за богача?. .

Я видел этих девушек за работой, в часы перед закрытием

торговли. . . Покупатель подходит к прилавку. Продавщица с расцветающей

улыбкой устремляется к «ему: «Что угодно, сэр?»

Она весела, мила, предупредительна. Н о едва он удалился, как

лицо девушки снова обретает утомленное, унылое выражение.

Ее гнетет невыразимая усталость. «Скорее бы кончился день! . .»

У нее в сумочке спрятан заветный «квартер», четвертак; значит,

вечером можно сходить одной либо с приятелем, «бой-френдом»,

в дешевенькое кино. Там, волнуясь и радуясь, она будет переживать

судьбу девушки своего класса, счастливо выскочившей

замуж за калифорнийского нефтяного магната, или, затаив дыхание,

смотреть одиннадцатую серию кровавого «фильма-романа»

с непременными бандитскими шайками, загробными привидениями,

погонями, смертоубийствами и стрельбой, как на полигоне.

Хоть на эти сто минут она забудет о своей тусклой, бесцветной

жизни, о купленном ценою лишений жалком наряде

и постоянных стараниях сохранить обеспеченный вид.

Выйдя из кинотеатра, мы наткнулись на пикет забастовщиков.

Изнуренные, бедно одетые люди несли плакаты, призывающие

публику не иметь дела с их хозяином. Это были работники

студии мультипликационных фильмов. . .

Используя растущую безработицу, 'капиталисты урезывали

заработную плату, увеличивали рабочий день. Трудящиеся отве-

чали забастовками. В эти июльские дни тридцать седьмого года

прекратили работу шестьсот тысяч человек. Из штатов шли

вести об угрожающем росте забастовочного движения.

В Ныо-Йорке бастовали мужские портные, официанты ресторанов,

продавцы, клерки, рассыльные. . . Порой из помещений,

где была объявлена забастовка, появлялись штрейкбрехеры —

одни смущенные и пришибленные, иные — наглые на вид; ища

взглядом поддержки у полисмена, приставленного для их

охраны, предатели трусливо пробирались мимо пикетчиков. К а

рикатурно-толстый полисмен, выпятив вздувшийся шаром живот,

жевал массивными челюстями вечную резинку; не сводя бараньих

глаз с пикетчиков, он угрожающе помахивал увесистой дубинкой

— «клобом».

Бастовали и под землей. Бросили работу две с половиной

тысячи продавцов газетных киосков метрополитена. По эскалатору

я спустился на подземную станцию Шестидесятой улицы.

На истертом каменном полу валялись окурки, смятые газеты,

ореховая скорлупа, обгорелые спички, апельсинные корки. Возле

газетного киоска толпа человек в пятьдесят обступила юношупикетчика.

Он ходил внутри круга, красноречиво убеждая не

покупать у владельца киосков: «Этот негодяй выбросил на улицу

тысячу двести служащих, их семьи голодают. . .» Одни слушали

с явным безразличием, видимо, потому, что забастовка газетчиков

не затрагивала их собственных интересов, иные выражали

сочувствие, а некоторые открыто проявляли враждебность к бастующим.

Немолодой франт в модном кремовом костюме демонстративно

направился к киоску, откуда, как крыса из норьг, выглядывал

штрейкбрехер. Швырнув на прилавок монету, франт

потребовал «Тайм», один из самых реакционных журналов

Америки. . .

Однажды поздней ночью мы с Байдуковым долго бродили

по улицам Гарлема, негритянского района Нью-Йорка. Перед

нами раскрывались картины жалкой нищеты. В подворотнях

валялись безработные негры, не имеющие даже медяка на

оплату койки в ночлежке. Стоньг, детский плач, площадная

брань вырывались из раскрытых окон. Н а перекрестках, под

боком у вездесущих полисменов с литым затылком и боксерскими

кулаками, негритянские девушки-подростки, униженно

кривляясь, зазывали ночных прохожих. Как призраки, бродили

полуодетые женщины с сонными младенцами на руках, пугливо

выпрашивая подаяние. Жутко было в ночном Гарлеме, узаконенном

«гетто черных», в черте оседлости негритянского населения

Нью-Йорка.

Н ам доводилось встречать негра-лакея, негра-швейцара, негра-грузчика,

негра-проводника, негра-чистильщика обуви и в белых

кварталах американских городов. Н о деятельность негровадвокатов,

врачей, учителей, журналистов возможна только

в Гарлеме; в среде «белых» они нетерпимы, они — парни. Из

каждых пятнадцати негров в Соединенных Штатах четырнадцать

не допускаются на квалифицированную работу; они могут быть

только чернорабочими и слугами «белых».

Американский товарищ рассказал нам любопытный случай.

Нью-Йорк ожидал приезда из Парижа на гастроли известной

негритянской певицы. «Сенсэйшеи! Сенсэйшен!» — раздували

рекламу антрепренеры. Газеты не жалели места на описание

внешности певшцы, ее туалетов и вокальных качеств. Печатали

интервью, помещали фотоснимки: певица прощается с Булонским

лесом, певица на Гаврском вокзале, певица поднимается на борт

«Нормандии». . . Назстречу пароходу вылетели кинорепортеры

и с воздуха засняли артистку, прогуливающуюся по палубе.

3 нью-йоркском порту ее забросали цветами. Певица отправилась

в фешенебельный отель.

— К сожалению, апартаментов для вас нет, — сказали ей.

— Разве вы не получили моей радиограммы?

— Все занято, — развел руками портье.

Она поехала в другую гостиницу. Там ее ждал тоже ледяной

прием:

— Сожалеем, но ничего нет.

— Это невероятно! — воскликнула артистка.

Клерк нагло положил конец объяснениям:

— Поезжайте прямо в Гарлем. Должны же вы понять, что

в отеле, где живут белые леди и джентльмены, не может помещаться

никакая негритянка или мулатка.

Певица остановилась в негритянской гостинице Гарлема. . .

— Вы слышали о деле негра К лода?— спросил наш спутник-американец.

— Было это примерно четыре года назад. Клода

предали суду по настолько нелепому обвинению, что судьям,

скрепя сердце, пришлось его оправдать. Однако на улице несчастного

поджидала белая банда. Они схватили ни в чем неповинного

негра, и через десять минут он висел на дереве. .. Вы

думаете, что убийц арестовали? Ничуть не бывало! Они и поныне

гуляют на свободе. Только за один год в Америке подверглись

линчеванию-убийству без суда четыре тысячи негров.

Не раз во время странствований по Соединенным Штатам

Америки я становился свидетелем хладнокровно-жестокого отношения

к неграм. Путешествуя по американскому Северу, я познакомился

на пароходе с видным калифорнийским инженером,

изобретателем оригинальных морских приборов. Он выгодно отличался

от окружающих: был мягок, вежлив, обладал разносторонними

познаниями, любил 'музыку, иронически относился

к людям наживы, хотя и сам обладал шестимиллионным состоянием.

Однажды, изрядно нагрузившись коктейлями, до которых

он был большой охотник, инженер заглянул ко мне в каюту

и присел к столу. Завязалась откровенная беседа. Я спросил:

— Скажите, пожалуйста, почему в вашей стране проявляют

нетерпимость к неграм, индейцам," эскимосам?

Он вскочил с места. Вся кажущаяся деликатность, мягкость,

«джентльменский лоск» мигом слетели с него, словно испарились.

Лицо его побагровело, в холодных стальных глазах вспыхнула

злоба. Тяжело дыша, он перегнулся через стол и выкрикнул:

— Д а ведь они же цветные! Цветные! . .

Мы с Байдуковым миновали последний квартал Гарлема и

пересекли «белую границу», как вдруг услышали позади торопливые

шаги. Нас догонял негр с широким приветливым лицом.

«Я хочу дать руку товарищу Байдукову, — неожиданно заговорил

он сбивчиво по-русски. — Я вас знаю, видел на Пенсильванском

вокзале, на митинге. .. Хочу передать мой привет всем

товарищам Советского Союза!» Негр потряс руку летчика и

так же внезапно, как появился, исчез в ночном мраке.

— Вот так встреча! — удивился Байдуков.— Если бы только

все они, — летчик сделал жест в сторону Гарлема, — знали, как

сочувствуют им советские люди! . .

IX

Седеющий человек со стройной фигурой и энергичными движениями

приехал в советское консульство. Вильямур Стефанссон,

посвятивший свою жизнь изучению Арктики, не хотел

упустить возможности побеседовать с полярными пилотами.

В уголке гостиной они вели оживленный разговор.

— Н и одна страна не сделала столько для освоения Арктики,

сколько Советский Союз, — сказал Стефанссон.

Развернув карту Аляски и Канады, он показывал летчикам

места, посещенные его экспедициями. Увлекаясь воспоминаниями,

Стефанссон говорил об островах Патрика и Бэнкса, о голодных

зимовках, проведенных исследователями в районах, над которыми

недавно пронеслись Чкалов и его друзья.

— Северный полюс, как я полагаю, в недалеком будущем

станет лишь этапом на большом пути между нашими материками,

— сказал путешественник, вопросительно взглянув на летчиков,

открывших трансполярную авиатрассу.

Чкалов подошел к глобусу:

— Через полюс ведут кратчайшие дороги между важнейшими

центрами и областями земного шара. Будущие авиалинии

Москва — Сан-Франциско, Чунцин — Ныо-Йорк и многие другие

пройдут в центре Полярного бассейна. Авиация сблизила

самые отдаленные районы. Между нашим сибирским побережьем

и северными островами Канады максимум три тысячи километров.

А с севера Кольского полуострова, скажем, до Исландии

и совсем рукой подать. . .

— Говорят, будто летчикам грозит кризис: скоро некуда

будет совершать перелеты на дальность, — улыбнулся Стефанссон.

— Мало ли еще можно придумать интересных маршрутов!

— возразил Чкалов. — Например, через оба полюса — Северный

и Южный. Или без посадки Еокруг этого вот шарика,

— хлопнул он ладонью по глобусу.

— Вы думаете, это возможно? — пристально взглянул на

него Стефанссон.

— Почему же нет? Наша машина уже старушка, выпуска

тридцать второго года. А эти пять лет наши авиаконструкторы

не сидели без дела! ..

Беляков рассказал, что взял с собою в перелет книгу Стефанссона

«Гостеприимная Арктика».

— Впрочем, кое-где в пути Арктика отнюдь не проявляла

к нам гостеприимства, — шутливо заметил штурман.

— Быть может, потому что гости мы незваные, — вставил

Байдуков.

Стефанссон подарил летчикам плотный том в старинном переплете:

«Путешествие Александра Меккензи к Тихому океану

в 1793 году». Поля редкой книги были испещрены' автографами

исследователей и путешественников.

В эти дни произошло трагическое событие: над Тихим океаном,

на одном из последних этапов кругосветного перелета

по экватору, исчезла известная американская летчица Амелия

Эрхарт. Со времени гибели популярного Уайли Поста американские

газеты не имели подобных авиационных «сенсэйшен».

В раскрытые окна консульства врывались вопли газетчиков:

«Экстренный выпуск! Местонахождение Амелии установлено.

. .» «Экстренный выпуск! Амелия радирует, что ее самолет

медленно погружается в воду. . .» Ни слова правды в газетных

анонсах не было. Репортеры соперничали в фантастических

вымыслах. Врали кто во что горазд, что кому взбредет в голову.

Тиражи росли. Сбитые с толку читатели потеряли всякое

представление о судьбе летчицы, которую называли национальной

героиней Соединенных Штатов Америки.

Шел четвертый или пятый день после того, как Эрхарт потерпела

аварию. Сумрачный Чкалов ходил из угла в угол по

консульской гостиной; он не мог оставаться равнодушным

к участи храброй американской летчицы. Помнилась ему и дружеская

радиограмма от Эрхарт, полученная после завершения

трансполярного перелета: «Надеюсь скоро увидеть вас и лично

пожать вашу мужественную руку. . .» Но чувствовалось, что

интерес к «национальной героине» в Америке быстро гаснет.

Газетные корреспонденции об Амелии Эрхарт перекочевали

с первых страниц на последние, их вытеснила очередная «сенсэйшен»:

приезд какого-то сиятельного принца из Юго-Восточ-

ной Азии. А несравненную Амелию уже торопились зачислить

в категорию «неудачников».

— Алчные мошенники! — негодовал Чкалов. — Как они

торгуются, виляют, лгут! ..

Действительно, в организации поисков летчицы не проявлялось

никаких признаков пресловутого «американского темпа».

Велся нудный торг: кто должен организовать спасение национальной

героини? Кому нести расходы? Фирме, пославшей

Эрхарт в перелет? Но ведь затрата долларов на розыски не

сулит фирме абсолютно никаких выгод, напротив — чистый

убыток! Тогда, значит, государственные учреждения США

должны взять н? себя организацию поисков? Позвольте, американское

правительство — это не благотворительное общество

спасения на водах, и ему нет дела до судьбы летчика частной

фирмы! . . . Позорный торг продолжался изо дня в день, а

«национальная героиня» была предоставлена своей жестокой

участи.

— Возможно, она совершила вынужденную посадку, а самолет

ее мог продержаться на поверхности, говорят, не меньше

двух суток, — волновался Чкалов. — Надо отправить десятка

три гидропланов и осмотреть весь район. С каждым часом

уменьшаются шансы на спасение. Зачем же они медлят? Н а

циональная героиня... Какая ирония! Гроша медного не стоит

человек у этих торгашей! ..

Пилоту вспоминались проникновенные сталинские слова:

«Ваша жизнь дороже нам любой машины. . .»

Наконец, на поиски Амелии Эрхарт вышел авианосец. Но

было уже поздно, и розыски быстро прекратились. Газеты возвестили,

что выпускают в очередное воскресенье специальные

номера с приложением большого портрета Амелии. Номер

стоил тга пятак дороже обычного. Вот это был настоящий бизнес!

А на другой день Амелия была забыта, как позабыт и

Уайли Пост, разбившийся возле мыса Барроу на Аляске. Пост

имел всемирную известность, и американцы гордились одноглазым

пилотом, но он потерпел неудачу и через три дня был

предан забвению.

В одном из ныо-йоркских мюзик-холлов выступает на второстепенных

ролях атлет-итальянец, бывший чемпион мира по

боксу. Совсем еще недавно он был весьма популярен; те, кому

Удавалось выудить у боксера автограф, хвастали знакомством

с ним. Но на другой же день после того, как этот кумир был

побежден новой звездой ринга, его перестали замечать. Вместе

с легковесной славой исчез у него и источник существования:

чемпион оказался не у дел. Антрепренеры, нажившие капиталы

на его выступлениях, дали боксеру отставку. Теперь он «человек

вчерашнего дня», одинокий и отвергнутый «неудачник». . .

Спасаясь от усилившейся жары, летчики отправились на по-

бережье Атлантики. Желтая песчаная отмель издали казалась

обмазанной черной икрой. Вдоль дорог, ведущих к пляжу, тянулись

ряды автомашин. Над побережьем тарахтел тихоходный

биплан, волочивший за собой вереницу букв: «Пейте Кока-

Кола!» Шустрые подростки торговали этим напитком. На

пляже было грязно и суетливо. Мутные волны лениво выплескивались

на берег. 1

Н а набережной старые негры и безработные белые катали

в колясочках откормленных леди и . джентльменов. Я сделал

несколько фотоснимков. Спесивые «пассажиры» охотно позировали,

а человек-лошадь, устремив вперед отупелый взгляд, двигал

коляску. . . Снова я увидел такое же зрелище в предместье

Нью-Йорка, на острове развлечений — Кони-Айленд. Как и на

пляже, престарелые негры возили в колясочках скучающих,

пресыщенных богачей. Было стыдно за американцев.

О Кони-Айленд, где развлекаются ныо-йоркцы и где считает

своим долгом побывать почти каждый приезжий, писалось

немало. В увеселительном городке на берегу Атлантического

океана рядом с занятными техническими аттракционами расположены

десятки балаганов. Подозрительные личности и жалкие

поблекшие красотки сиплыми голосами зазывают посетителем,

суля за пять центов продемонстрировать «отвратительных уродов»,

«четырехглазое чудовище океана», «кровавые тайны Востока».

. . Вымазанный коричневой краской босяк в чалме, он

же «великий таинственный человек из Индии», нагородит посетителям

чепухи ровно на пятак, а еще за один «никл» 1 предскажет

каждому его судьбу: «Сэр, вас ожидает изумительное

будущее — вы получите миллионное наследство... Леди, Bdi

станете миллионершей! . .» Дальше этого его воображение не

идет.

Американцы знают, что в павильоне «Ужасы Востока», о котором

вдохновенно врет зазывала, они увидят двух полуодетых

женщин; из мрака выскользнут двое субъектов, загримированных

под японцев либо под китайцев; они усадят женщин

на громоздкий сундук, именуемый электрическим стулом, с треском

рассыплются искры, и хозяин балагана задернет ситцевую

занавеску: сеанс окончен! Еще за «никл» зритель может лицезреть

коллекцию уродов: «человек-ск'елет» — продолговатый

остов, обтянутый желтой кожей; отвратительный великан с умственным

развитием трехлетнего ребенка; девочка-подросток

весом в сто килограммов, жадно пожирающая все, что бросает

ей 'публика; пара жалких идиотов в деревянной клетке, визжащих

и прыгающих, как обезьяны, к потехе публики, которая

швыряет в несчастных камушки, тычет в них тростями, прижигает

папиросами. В другом павильоне на подмостки выходит

1 Пятнпснсовая монета: «дайм»—десятипентовая.

седой негр Джонсон, бывший боксер, и безжизненным голосом

рассказывает о былых встречах на ринге. Того, что он поденно

получает от хозяина за два десятка таких «интервью», едва

хватает, чтобы не умереть с голода под забором Кони-Айленда.

Протягивая «дайм» в лапу владельца балагана, американец

чувствует себя обжуленным, но, не желая признаться в этом,

идет в соседний «аттракцион», загипнотизированный другим

ловкачом-зазывалой.

Подмостки острова развлечений — последняя ступень артиста

перед падением в бездну бродяжничества. С балаганной

эстрады один путь: в ночлежку, притон, тюрьму. Кто попадает

на подмостки Кони-Айленда, обратно «е возвращается.

Между балаганами и вдоль дороги к Нью-Йорку назойливо

лезли в глаза рекламные щиты, окрашенные во все цвета

радуги: «Реслинг! Схватки сильнейших в мире! Реслинг!»

Радио, что ни час, бормотало о предстоящем сенсационном чемпионате.

Спортивные обозреватели газет оценивали шансы

атлетов.

— Что такое реслинг? Спортивная игра? Разновидность

борьбы? К чему сводятся приемы реслинга? Кому присуждается

победа? . .

Американский товарищ, к которому я обратился за разъяснениями,

замялся.

— Видите ли, реслинг — американское изобретение. Он состоит

и з’ японского джиу-джнтсу, английского бокса и французской

борьбы, причем преимущественно из запрещенных приемов.

Правила? В реслинге возбраняется убийство и прямое членовредительство.

. . Как бы вам объяснить? Ну, например, можно

выламывать руку противнику, понимаете — выламывать! —

но при этом не допускать полного перелома. Или: можно давить

на глаза, не ослепляя противника навсегда. Чувство меры!

Все это было еще достаточно туманно. Однако из последующих

объяснений открылось, что атлетам, выступающим в реслинге,

не только дозволяется, но и рекомендуется: что есть

силы бить партнера, щекотать, кусать, щипать, сжимать его

пальцы, пока они не посинеют, рвать уши, зажимать нос. . . Как

кровавые голливудские кинофильмы и газетные описания преступлений,

реслинг разжигает низменные инстинкты толпы.

Нам принесли билеты на предстоящий «чемпионат-сенсэншен».

Он устраивался на широкую ногу: антрепренеры сняли

зал «Мэдисон сквер гарден», вмещающий до двадцати пяти тысяч

человек. Реклама сделала свое: билеты были распроданы за

сутки.

Вокруг реслинга велась крупная игра. Заключались взаимные

пари на большие суммы. Втайне покупались и перекупались

атлеты. В стае около спортивных шулеров, жучков, букмекеров

шныряли, крутя носом, юркие репортеры и вынюхивали: почему

ставки на безнадежного итальянца Эстсри неожиданно вскочили

выше, чем на фаворита шотландца Мэхнея? . .

Чкалов отказался ехать на чемпионат:

— Чего я там не видел! Великовозрастные болваны в трусах

будут нещадно лупцовать друг друга, щипаться и хныкать.

. . Какой это, к чорту, спорт!

Выступали восемь пар. Каждый атлет носил одну или несколько

хлестких кличек. Публика поделила симпатии между

любимцами; глубина симпатии выражалась в количестве долларов,

поставленных на фаиорита. Многоязычная толпа наполнила

зал: американские граждане шведской, итальянской, китайской,

польской, венгерской, русской, немецкой, еврейской, норвежской,

ирландской и еще десятков национальностей. . . Возбуждая национальные

чувства зрителей, антрепренеры хитро подобрали

пары. Джесси Джемс, прозванный «греческим Адонисом», дрался

с Генрихом Кульковичем — «дикарем польских лесов». Стив

Кессэй, «сокрушающий», или «ирландская угроза», встречался

с Томом Хенли — «шерифом из штата Оклахома». Рихард

Ш таль, «немецкий кумир», выступал против Берни Джильберта

— «еврейской сенсации» со щитом Давида на фиолетовых

трусах; у «кумира» на том же месте, в тыльной части бедра,

была вышита коричневая свастика.

Атлеты прошествовали вокруг четырехугольника, и репортеры,

облепившие ринг со всех сторон, лихорадочно застучали

ключами телеграфных аппаратов, передавая в свои редакции

о событии в «Мэдисон сквер гарден». Рефери с лицом старого

пошляка поднял волосатую руку:

— Джордж Кларк! Кэрли Данчин!

«1 ордость Шотландии» и «еврейский идол» поднялись на

ринг. Судья пронзительно свистнул. Драка началась, страсти

обнажились.

Еще не успев разжать пальцев после рукопожатия, стоя лицом

к лицу, атлеты метали свирепые, вызывающие, ненавидящие

взгляды. Каждый из них видел в партнере врага, отнимающего

у его жены и детей кусок хлеба. Зрители, собравшиеся со

всех концов колоссального города, науськивали противников,

стравливали их, как хищных зверей, но и сами, сбросив личину

благопристойности, заметались волчьей стаей. Они отдали за

билет свои доллары, чистоганом оплатили пот и кровь атлетов,

и теперь пылали жаждой острых ощущений, торопились увидеть,

как эта кровь и этот пот, смешиваясь, потекут на ковер.

— Кэрли, держись! Дай ему в печенку, Кэрли! . . — орали

зрители из еврейских кварталов Бруклина.

— Джорджи! Ос-ле-пи-те-ельный! . . Где твоя хватка?! Что

ты бегаешь, как крыса?! Двух центов не стоишь, собака! — бесновались

недовольные своим фаворитом.

Они улюлюкали, визжали, гоготали, хрюкали. В хаосе нсн-

стовых криков, яростных поощрений и подбадриваний, циничной

ругани и угрозах тонул свист рефери, прервавшего схватку:

«идол» Кэрли вывихнул кисть. «Ничья»!

На ринг поднялась новая пара: Том Хенли, «шериф из

Оклахомы», и Стив «сокрушающий», он же «ирландская угроза».

Нескладный, сутулый верзила с длинными руками-лопатами и

обильной растительностью, шериф Том напоминал гигантскую

гориллу. Под пару ему был огромный косоглазый Стив с неуклюжими

медвежьими повадками и диким взглядом.

И з груди шерифа вырвалось грозное рычание, лицо покрылось

багровыми пятнами. Согнувшись, он боком бросился на

Стива Ксссэя, чтобы сбить с ног восьмипудовую тушу, но тот

успел отклониться и сам из всей силы ударил кулаком по затылку

Тома. Шериф с помутившимся взором повалился ни жом,

и звереподобный Кессэй очутился у него на спине. Уши поверженного

Тома Хенли оказались зажатыми в кулаки противника:

«ирландская угроза» безжалостно крутил и выворачивал их, как

тряпки, по скоро это занятие прискучило ему. Скорчив гримасу,

он подмигнул косым глазом, и все на миг притихли в ожидании

сюрприза. Репортеры, разинув рты, поднялись с мест. Ирландец,

сопя, навалился на противника. Схватив шерифа за волосы

и притянув к себе, он сразмаху ударил его головой об пол. Второй

раз, третий, четвертый. . . Стив бил, как заведенный,

а в молниеносные промежутки успевал наносить удары по носу,

рту, подбородку. Лицо Тома вздулось куском сырой говядины,

в нем не осталось ничего человеческого.

— Бифштекс! Бифштекс!.. — ревел зал. — Влепи еще оклахомской

скотине! . . Стив! Стпв! ..

Крики на какое-то мгновение отвлекли «сокрушающего»,

и этого было достаточно, чтобы противники поменялись местами.

1 еперь шериф оседлал обалдевшего ирландца и, вывернув его

правую руку за спину, с мстительным рычанием стал крутить

ненавистную кисть, причинившую ему столько мук. Рефери, не

переставая свистеть, склонился над озверевшим шерифом и пытался

оторвать его от ирландца. А публике все еще было мало.

— Не мешай, свистун! Пусть ломает! . . Чего лезешь, сукин

сын! — неслась брань по адресу рефери.

Но тот знал свое дело. Он повернулся и, нацелившись,

каблуком лягнул шерифа в зад. Озираясь и пыхтя, оклахомец

отпустил жертву.

Еще с полчаса окровавленные противники терзали, мучили,

истязали друг друга перед обезумевшей многотысячной толпой.

— Победил Стив Кессэй, «сокрушающий», на тридцать

восьмой минуте!

— Врешь, пес! З а сколько тебя купили? Вон его, вон! —

орали зрители, ставившие на шерифа. Полисмены наводили

порядок. Чемпионат продолжался.

Уже около часа канадец Ивон Роберт, «прекрасный мировой

атлет», без перерыва дрался с «английским гигантом» Джеком

Маршаллом. Гиганту приходилось туго. Глаза его слезились,

ручьи пота стекали на грязный, пропитанный свежей кровью

ковер. Лицо Роберта походило на свиное рыло, и публика потешалась,

тыкая на него пальцами.

— Эй, красавчик! Добей Д ж ека!— кричали зрители, как

древние римляне гладиаторам. — Сломай ему челюсть! Заткни

глотку английской жабе! .. Не жаба он, — головастик! .. Оторви

ему ухо! Начисто оторви! Кусай, кусай его! . .

Мелкие лавочники, комиссионеры, лакеи, выложенные

«джентльмены», живущие темным заработком, подозрительные

красотки — все эти подонки капиталистического города словно

осатанели. Какой-то жирный тип с налившимися кровыо глазами,

вскочив на скамыо и тряся широким брюхом, хрипло изрыгал

ругань. Женщина лет тридцати, сложив ладони рупором, непрестанно

визжала, точно ее резали тупым ножом. На верхнем

ярусе уже в который раз завязывалась потасовка: кто-то у когото

зажилил ставку. . .

Как затравленный зверь, гигант искал спасения в углу

ринга. Канадец приплясывал перед ним, выжидая подходящего

момента, чтобы эффектно завершить схватку, разом припечатав

противника к ковру. Вот ом схватил Маршалла и швырнул на

тугие веревки. Отброшенный ими, будто пружиной, англичанин

вылетел на середину ринга, по снова был кинут на веревки; это

повторилось несколько раз.

Пошел второй час дикой схватки. Противники выдохлись, их

движения стали вялыми, захваты и удары бессильными; атлеты

плакали от изнеможения и беспомощности; они уже не могли

причинять друг другу страданий. А в зале мужчины, женщины,

подростки не прекращали зловещего рева, их стремление к кровавым

зрелищам было ненасытно. Едкие запахи пота и табака

висели в воздухе.

Наконец, «английский гигант» запросил пощады. Его унесли.

— На семьдесят девятой минуте Маршалл сдался, победил

Ивон Роберт, Канада! — прогнусавил рефери.

Репортеры стучали ключами. Победитель, тяжело волоча

ноги, спускался с ринга, ассистенты поддерживали его. Между

скамьями протискивались продавцы сосисок, голося нараспев:

«Хат доге! Горячие собаки! Горячие, бездомные, бескостные

собаки! Х ат доге! . .»

— Противно! Валерий был прав. Это — кровавое истязание.

— сказал Беляков. — Перестаешь уважать человека. . .

Мы не досмотрели и половины программы. ..

Чкалов в это время одиноко сидел в уголке консульской гостиной

перед радиолой. На столике подле него лежали стопки

пластинок.

— Н у, как повеселились, ребята? Зан ятн ая драка? — встретил

он нас. — А тут пришла телеграмма пз Москвы. Н ам разрешено

остаться в Америке еще на месяц.

Ч калов замолчал, пытливо глядя на товарищей.

— Что ж, осмотрим заводы, аэродромы. Правильно?

— По-моему, так неправильно! — резко отпарировал Чкалов.

— Чем скорее вернемся домой, тем лучше.

— Н о есть же разрешение. И притом в поездке по стране

мы, вероятно, увидим кое-что интересное. . .

— А я считаю, что делать нам здесь больше нечего, — холодно

отрезал Чкалов, но, заметив удивление друзей, продолжал

уже мягко и задуш евно:— Тяготит меня эта американская

жизнь, ребята! Домой тянет! . . Вот вернемся, расскажем

Иосифу Виссарионовичу, как летели, изложим свои п лан ы ...

Посоветуемся. А там — в Василево, охотиться, рыбачить. ..

Когда уходит «Нормандия»? Четырнадцатого? Ну, стало быть,

четырнадцатого и поплывем, а? Вам-то разве не надоело?

О ставалось три дня. В полночь мы поднялись на вершину

«Эмпайр стэйт билдинг», на площадку сто второго этажа.

Город-колосс, сверкая мириадами огней, лежал внизу. Плясали,

беснуясь, электрические рекламы Бродвея и Пятой авеню. Вдали

черными массивами обрисовывались окраины, нагромождения

трущоб и лачуг Бауэри, Гарлема, китайских кварталов.

В нескольких шагах от нас расположилась группа скандинавских

туристов. Сопровождающий их переводчик трещал безумолку:

— С этой площадки, господа, выбросилось сорок три человека.

Н е правда ли, довольно много за три года? Самое модное

самоубийство — броситься с «Эмпайр стэйт»! Правда, до

тротуара или мостовой отсюда не долететь: как видите, здание

построено уступами, террасами, и самоубийца пролетит лишь

метров двадцать. Но, ведь, и этого достаточно, не правда ли? ..

Чкалов, положив руку на каменный барьер, молча смотрел

в черную даль. Поперек его лба легла глубокая морщина.

— О чем задумался, Валерий П авлович?— спросил я.

— Все о том же: в Москву надо ехать, вот что! — сердито

ответил он.

Помолчав, Чкалов тихо добавил, что будет счастлив, когда

экспресс домчит его в Москву, когда он скажет в Кремле:

«Иосиф Виссарионович, Сталинский маршрут продолжен!»

X

Летит Громов! Летит по пути, проложенному Чкаловым,—

через Северный полюс.

Н а Щ елковском аэродроме, накануне чкаловского старта

Громов говорил мне:

— Мы полетим тоже втроем и на таком же, как у Валерия

Павловича, «АН Г-25». Мы докажем, что его перелеты через

Арктику — пс случайная удача. Кроме того, очень соблазнительно

побить мировой рекорд дальности. Четыре года его удерживают

французы, но мы постараемся, чтобы этим рекордом

завладела паша авиация. . .

О вылете Михаила Михайловича Громова мы узнали от

Чкалова, вернувшись около полуночи в Ныо-Йорк из загородной

поездки. Валерий Павлович встретил нас с телеграммой

в руках.

— Наконец-то приехали! — многозначительно сказал он.

— А что? — удивился Байдуков. — Новости есть?

Чкалов вместо ответа обратился ко мне:

— Ну, брат, дуй в Калифорнию!

— В Калифорнию? Зачем?

■— Дуй прямо в Сан-Франциско, — сказал Чкалов. — Михаил

Михайлович уже четвертый час в полете. . . Ну, теперь

рекорд дальности будет наш!

Первым утренним «Дугласом» я вылетел на запад. Путь

лежал через всю страну — от Атлантического океана к Тихому.

В течение дня мне предстояло трижды сменить самолет.

Миловидная стюардесса в голубовато-сером форменном

костюме и такой же шапочке ворковала с джентльменами, развалившимися

в креслах. Одни, откинув спинку, дремали под

монотонное гудение моторов; другие рассматривали в окошечко

местность, над которой шел самолет; некоторые погрузились

в чтение. В руках у них были стандартные томики детективных

романов с пестро размалеванными обложками, изображающими

змееподобную особу в полумаске, желтолицего укротителя тигров,

хитрюгу-сыщика с пластырем на носу. . .

Минувшую ночь мне не пришлось уснуть. Чкалов, Байдуков

и Беляков ожидали вестей о громовском самолете. На этот раз

три друга были лишь наблюдателями дальнего трансарктического

перелета. Но как никто иной, они знали огромные трудности

воздушного пути через полюс. О многом напоминали им

короткие громовские донесения: «Нахожусь Колгуев», «Новая

Земля, псе в порядке. . .» В ночной радиопередаче мы услышали,

что «самолетом командует один из представителей советской

плеяды сверхлетчиков, прекраснейший тип авиатора, высокий

ростом, красивый, спокойный».

Имя Громова связано с важными этапами в развитии советской

авиации. Лекции профессора /Буковского, «отца аэродинамики»,

работы молодых учеников великого русского ученого,

первые полеты над Москвой, поразительно быстрый рост агиационной

техники покорили юного Г ромова. Свое жизненное призвание

он видел в авиации. «Я никогда не сложу крыльев», •

сказал как-то Михаил Михайлович; это было его девизом. Он

открыл ссршо больших советских перелетов: 1925 год —

Москва— Бейпин; 1926 год — трехдневный рейс иа советской

машине «Пролетарий» («А Н Т -3») — Москва — Берлин — Париж

— Рим — Вена — Прага — Варшава — Москва; 1929 год —

новый европейский перелет па самолете «Крылья Советов». Он

стоял у колыбели опытных машин новых конструкций и первым

поднимал их в воздух для испытаний. Создатель особого «громовского

стиля» пилотирования, превосходный знаток летных

качеств, он безошибочно угадывал молодые таланты. Увидев

полеты Валерия Чкалова, Михаил Михайлович предсказал

пилоту-внргуозу большую будущность.

Вскоре после возвращения челюскинцев в Москву, летним

вечером 1934 года, меня срочно вызвали в редакцию.

— Громов закончил трехсуточный беспосадочный перелет на

экспериментальной машине. Он опустился на Харьковском

аэродроме, надо немедленно лететь туда.

— Рейсовый самолет в Харьков уходит утром.

— Заказан специальный ночной рейс, летчик ожидает на

Центральном аэродроме. . .

Было далеко за полночь, когда я вошел в вестибюль харьковской

гостиницы.

— Летчики отдыхают, будить не приказано, — сказал сс-нный

дежурный. — Заперлись в номере с трех часов дня, телефон

выключили. . .

Ж дать, однако, пришлось недолго. В коридоре появилась

высокая фигура Михаила Михаиловича. Он пригласил меня

в смежную комнату и рассказал о своем испытательном полете

на попом одномоторном моноплане «АНТ-25» конструкции

А. Н . Туполева. Маршрут проходил по замкнутой кривой линии,

между тремя точками. Громов многократно провел машину по

треугольнику, не пополняясь горючим. Он пробыл в воздухе

семьдесят пять часов, покрыв без посадки колоссальное расстояние:

двенадцать тысяч четыреста одиннадцать километров. Мировой

рекорд дальности по замкнутой кривой был намного

превзойден, и самолет получил еще одно наименование: «РД»—

«Рекорд дальности».

— Эта машина не имеет себе равных, — сказал Г ромов. —

Между прочим, в баках еще осталось горючего на несколько

часов полета. . .

Прошло три года. И вот Чкалов, а за ним Громов, оба на

«А Н Т -25», «двух родных братьях», летят через полю с!..

Продвигаясь к Сан-Франциско, я с радостью представлял

себе, как через двое суток встречу громовский экипаж на побережье

Тихого океана. Вспомнились уверенные слова Чкалова:

«Долетит Михаил Михалыч как по расписанию! . .»

Стюардесса поторопилась разболтать пассажирам своего рода

«сенсэйшен», что с ними летит «джорналист фром Москоу».

Попутчики представлялись и вручали визитные карточки, после

чего следовали наивные расспросы, обнаруживавшие н.ч полное

незнание советской действительности. «Сколько денег получит

Чкалов за перелет?», «Может ли обыкновенный человек переносить

сибирский холод?», «Есть ли у русских личные автомобили?»,

«Можно ли в России молиться богу?», «Разрешается

ли у вас иметь собственный дом?», «Правда, что на московских

улицах шесть месяцев в году лежит снег?» Сверх того, почти

каждый считал уместным с тайной надеждой в голосе спросить:

«Как вы думаете, мистер Кват, — возможна война между СССР

и Японией?» Этот вопрос американцы задавали мне впоследствии

еще множество раз. Японские империалисты вторглись

в Китай и вели агрессивную грабительскую войну; отзвуки кровопролитных

сражений доносились на эту сторону Тихого

океана. Я отвечал своим «интервьюерам», что Советский

Союз — не феодальный Китай и, по моему мнению, Япония не

решится напасть на советскую страну. «О, мы знаем, что

СССР — самая мощная страна в мире», — с кислой улыбкой

вздыхали собеседники. Но их вполне, видимо, устроила бы

большая война: чем обильнее кровопролитие в любой части

света, тем лучше наживаются на нем хищники всех калибров.

Война для них — самый выгодный бизнес! Кроме того, нм явно

улыбалась перспектива чужими руками справиться с Японией

и избавиться от опасного «желтого» конкурента, вылезшего на

мировые рынки.

Самолет подошел к Кливленду, большому городу в штате

Огайо. Пассажиры побежали к буфету.

— Остановка — десять минут, — прощебетала стюардесса.

От самого Нью-Йорка на ее фарфоровом личике не исчезала

.сладкая улыбка. Для девушки улыбка была служебной обязанностью:

пассажирам должно казаться, что стюардесса переполнена

счастьем, и флюиды его распространяются на окружающих.

Полетели дальше. С высоты однообразные городки и фермы,

полоски дорог и темные пятна озер производили впечатление

игрушечного макета, раскрашенного неумелой детской рукой. На

горизонте возникло озеро Мичиган, третье по величине в Северной

Америке, несколько меньшее, чем наше Аральское море.

Самолет проходил над длинными и прямыми улицами большого

города, растянувшегося на десятки километров у берега Мичигана.

Это был Чикаго, второй по количеству населения город

Соединенных Штатов, насчитывающий около четырех миллионов

жителей.

Недавно еще в Чикаго полновластно хозяйничали бандиты

во главе с небезызвестным Аль-Капонэ. Городу удалось избавиться

от него, «по крайней мерс, на время», как утверждали

газеты. Но дерзкие налеты и ограбления продолжаются в Чикаго

и поныне; однако они ничто по сравнению с недавними

преступлениями молодчиков Аль-Капонэ — бандитов, похитителей

детей и шантажистов. Пролетая над полем деятельности

Аль-Капонэ, я не знал, что в скором времени мне придется

вспомнить об этом субъекте.

В Чикаго мы распростились с фарфоровой стюардессой

и пересели на другой самолет. Он ничем не отличался от прежнего,

и даже новая стюардесса, одетая в такую же небесно-серую

униформу, походила на ту, что осталась в Чикаго.

Наступил вечер. Под нами тянулась пустынная горная местность.

i 1олная луна освещала блестящую поверхность озер. Ближайшая

остановка была в «Городе Соленого озера» — Солт

Лейк сити, столице ссктантов-мормоиов. Внизу изредка мелькали

огоньки; вращающиеся световые маяки подсказывали

пилотам путь.

Город Соленого озера обрадовал новостями: Громов прошел

над Северным полюсом, американские радиостанции уже слышат

передачи с борта «РД». Час назад они перехватили радиограмму:

«Привет завоевателям Арктики Папаннну, Кренкелю,

Ширшову, Федорову. Экипаж самолета «АНТ-25» — Г ромов,

Юмашев, Данилин». Через двадцать два часа после старта

«РД» миновал полюс и изменил курс: теперь он летел на юг.

Как и предсказывал Валерий Павлович, самолет шел точно по

расписанию.

Оставался последний этап моего воздушного пути к Тихому

океану. Пассажиры уснули. Освободившаяся стюардесса — уже

четвертая за этот день — подошла ко мне. Девушка непринужденно

рассказывала о своей жизни. Пробыв одиннадцать часов

в полете, она сутки отдыхает и снова отправляется в рейс.

Чтобы занять должность стюардессы, девушка, окончившая

среднюю школу, четыре года обучалась на курсах при госпитале,

где приобрела специальные знания и опыт ухода за больными.

На самолете она, разумеется, имеет дело со здоровыми

людьми, но в ее распоряжении есть аптечка с набором медикаментов,

и стюардесса может оказать первую помощь. Кроме

того, стюардесса обязана владеть, по крайней мере, одним иностранным

языком.

Основной предмет в программе курсов — обращение с пассажирами.

Клиенты должны видеть стюардессу постоянно улыбающейся,

довольной. Заученная улыбка, скопированная с модной

кинозвезды, — одно из условий получения и сохранения

работы: эта улыбка должна импонировать пассажирам. Девушке

с недостаточно привлекательной внешностью или фигурой, не

соответствующей установленному авиационной компанией стандарту

(объем талии), нечего рассчитывать на должность; миловидность

и изящество — второе условие получения работы.

Стюардесса обязана умело развлекать пассажиров и поддерживать

с ними любезный разговор; это третье условие, вероятно,

;i способствовало моей беседе с девушкой. Даже при соблюдении

всех трех условий стюардессе не дозволяется выходить

замуж; вступив в брак, она немедленно лишится работы, если

только не сумеет скрыть этот факт от авиационной компании.

— Не всегда приятно служить нянькой здоровым взрослым

людям, — вырвалось у девушки. Она задумалась, но на лице

ее автоматически застыла улыбка голливудской примадонны

Марлен Дитрих. . .

Открылся полыхающий огнями ночной Сан-Франциско. Самолет

пересекал залив, приближаясь к оклендскому аэродрому.

Семнадцатичасовой полет закончился.

День прошел в суматохе телефонных звонков. Корреспонденты

осаждали советского консула, расспрашивая подробности

о громовском экипаже. «РД» летел над Канадой, Арктика осталась

далеко позади. Громов предупредил: «Прошу напра.ить

спортивного комиссара на оклендский аэродром для регистрации

посадки». Самолет находился где-то недалеко, когда экипажу

передали неутешительный прогноз погоды: все аэродромы на

побережье Калифорнии, между Сан-Франциско и мексиканской

границей, будут закрыты туманом до утра.

В Сан-Франциско был поздний вечер, а в Москве — одиннадцатый

час утра следующих суток. Мы ехали в Окленд. Консул

г ключ ил автомобильный приемник. «Громов летит над Калифорнией»,

— передавал диктор.

От экипажа «РД» пришел запрос: «Когда утром поднимется

туман в Сан-Диего?» Корреспонденты, запрудившие здание

оклендского аэродрома, кинулись к телеграфу. В редакции

газет помчались депеши: «Русские намерены продолжать полет

дальше Сан-Франциско», «Громов идет к мексиканской границе».

. . Ажиотаж нарастал: с минуты на минуту мировой

рекорд будет побит. В толпе упоминались имена французских

летчиков Кодоса и Росси, мировых рекордсменов дальности.

Двенадцать лет миновало с тех пор, как впервые официально

был зарегистрирован рекордный перелет на дальность.

В 1925 году французы Лемстр и Аррашар за двадцать пять

часов прошли на самолете «Бреге-X IX » три тысячи сто семьдесят

километров. Через три года рекорд перешел к итальянским

авиаторам Феррари и Дсль-Претс, пролетевшим на самолете

«Савойя-Маркетти» семь тысяч сто девяносто километров. Но

уже в следующем году дальность завоевали снова французы:

Кост и Беллонт перелетели из Парижа в маньчжурский город

Цицикар, покрыв без посадки семь тысяч девятьсот километров.

Борьба теперь шла за сотни километров. В 1931 году американцы

Бордман и Полландр на самолете «Белланка» прошли

восемь тысяч шестьдесят километров — из Ныо-Йорка в Стамбул.

В международное соревнование включились англичане.

Гейфорд и Николетс на специально сконструированной машине

«Фэйри» покрыли по маршруту Англия — Южная Африка

восемь тысяч пятьсот сорок километров; это было в начале

1933 года. А спустя пять месяцев французские пилоты Кодос

и Росси стартовали на «Блерио-110» из Ныо-Йорка в Сирию;

они пробыли в воздухе семьдесят часов и прошли по прямой

девять тысяч сто четыре километра.

Авиаторы Франции, Италии, Англии, Соединенных Штатов

оспаривали воздушное первенство. Мировой рекорд Кодоса

и Росси держался уже четыре года, и попытки летчиков капиталистических

стран отнять его у французов не давали успеха.

Теперь весь мир следил за громовским экипажем. Удастся ли

русским большевикам, советским пилотам то, чего не смогли добиться

летчики многих государств? Сенсационным представлялся

и маршрут, избранный Громовым: через Северный полюс.

«РД» шел в ночном полете. Это была первая ночь экипажа

после старта со Щелковского аэродрома; весь огромный путь

до американского континента летчики совершили в обстановке

полярного дня. На земле определили: советский самолет — в ста

километрах от Сан-Франциско. И вдруг по оклендскому аэродрому

пронеслась весть: Громов просит спортивного комиссара

зарегистрировать пролет над Сан-Франциско! Пролет?! Значит,

летчики в Окленде не сядут!

Мировой рекорд был уже побит, но в баках самолета оставалось

достаточно горючего, и Громов уверенно продолжал путь

на юг, увеличивая дальность.

Над аэродромом сгустились облака, и не было надежды увидеть

пролетающий в ночном небе «РД». На бетонированной

площадке стоял двухмоторный «Боинг», заказанный советским

консулом. Мы полетели вдогонку невидимой краснокрылой

машине. Всю ночь «Боинг» несся к югу над тихоокеанским

побережьем. Радист самолета, веселый мексиканец Перальта,

обижавшийся, когда его величали «доном», каждые четверть

часа выстукивал своим коллегам в Сан-Франциско: «Что нового?»

Получив ответ, он просовывал голову в кабину и извиняющимся

тоном говорил: «Ничего утешительного! Русский самолет

не подаст сигналов!»

Вдруг Перальта возбужденно сообщил только что подслушанную

им в эфире новость: в Сан-Франциско вернулся самолет

метеорологической службы, поднимавшийся на четыре

тысячи метров; пилот передал корреспондентам, будто над ним

промчался моноплан «невиданных очертаний и с чудовищным

размахом крыльев». . .

— Опять американское паблисити! — сказал летевший с нами

советский инженер. — Да этот летчик будет клясться, что видел

над облаками чорта в ступе и даже собственную супругу верхом

на помеле, лишь бы разрекламировать себя в газетах и снискать

популярность. . .

Наша тревога росла. Где самолет? Аэродромы на побережье

закрыты туманом. Справа — Тихий океан, слева — горный хребет

Сиерра-Невада. Быть может, летчики ушли за горы, на

восток, рассчитывая опуститься в пустыне? Или «РД» кружит

над побережьем, ожидая, пока солнце разгонит ночной туман?. .

«Боинг» приближался к мексиканской границе. Туман над

Сан-Диего рассеивался. В подковообразной бухте виднелись

кс.рабли тихоокеанского флота СШ А. Плоскими серыми утюгами

замерли авианосцы. Взлетали гидропланы. Далеко в океане

дымили пароходы. Зеленые кварталы Сан-Диего казались нарисованными.

Мы миновали город и над желтой пустыней полетели

к южному рубежу СШ А.

— Мексика! — сказал консул, указывая на высохшее русло

большой реки.

Над приграничным мексиканским городком Акга-Калиенте,

похожим на беспорядочно разбросанную деревню, «Боинг» развернулся

и лег на обратный курс.

Мы опустились на аэродроме Сан-Диего. Немедленно заработал

междугородный телефон. Из Сиэттля Михаил Беляков

встревоженным голосом сообщил: «Сведений о Громове нет,

в Москве беспокоятся. . .»

Где наши летчики? Как искать их, если посадка произошла

за горами, в мертвой, безлюдной, выжженной солнцем пустыне?.

. И вдруг в кабинет начальника аэродрома стремглав вбежал

телеграфист. Он держал в руках ленту и быстро-быстро

что-то говорил. Можно было разобрать лишь знакомые слова

«рашен фляйерс» и еще многократно повторявшееся, совершенно

непонятное «Джакумбо».

— Вот оно — Джакумбо, — сказал консул, отыскав ка карте

крохотное селение к востоку от Сан-Диего. Мы уже направились

было к самолету, чтобы лететь туда, как опять примчался

телеграфист с обрывком ленты.

— Г ромов опустился на поле в трех милях от селения Сан-

Джасинто, за пятнадцать миль от Марчфилда, — прочел консул.

Я потащил телеграфиста в аппаратную. Короткая телеграмма

о завершении громовского перелета помчалась по проходам

и подводному кабелю в Европу, в Москву, на Ленинградское

шоссе, в редакцию. А спустя несколько минут товарищи

а «Правде» узнали радостную весть.

XI

«Боинг» приземлился на марчфнлдском военном аэродроме.

Навстречу нагл шел Г ромов. Всегда сдержанный и спокойный,

он был возбужден; глаза его покраснели после трех бессонных

ночей. Мы уединились в маленькой комнате, отведенной Михаилу

Михайловичу.

— Вот, порученное нам Родиной мы выполнили, — взволнованно

говорил летчик. — Но чем, чем я могу отблагодарить

Иосифа Виссарионовича? Какими словами выразить свои

чувства?!

Он вспомнил, как в Кремле советское правительство

и лично товарищ Сталин дали ему разрешение на полет.

— После чкаловского рейса нам, повторяя Сталинский

маршрут через полюс, оставалось лишь одно: прибыть в Америку

с мировым рекордом.

Михаил Михайлович рассказал о последних часах полета.

Рекорд Кодоса и Росси был побит еще в трехстах километрах

севернее Сан-Франциско, но экипаж пошел дальше. Туман

закрыл все побережье, а за хребтом Сиерра-Невада над пустыней

сияло чистое, голубое небо. «РД» кружился в зоне Сан-

Диего. Город был где-то внизу, но предательский туман скрывал

его. Г ромов ушел от тумана, отыскал подходящее место

и совершил классическую посадку.

Более двух с половиной суток длился путь летчиков, но для

отдыха этим сильным людям было достаточно четырех часов.

I ромову передали московскую телеграмму. Он читал вслух:

«Поздравляем с блестящим завершением перелета Москва—

Северный полюс—Соединенные Штаты Америки и установлением

нового мирового рекорда дальности полета по прямой.

Восхищены вашим героизмом и искусством, проявленными

при достижении новой победы советской авиации.

Трудящиеся Советского Союза гордятся вашим успехом.

Обнимаем вас и жмем ваши руки.

Сталин. Молотов. Ворошилов.»

Он еще раз перечитал телеграмму, отчетливо выговаривая

каждое слово, пытаясь умерить охватившее его волнение. Усталость

с него словно рукой сняло. Михаил Михайлович пошел

к товарищам. Вместе они написали ответ в Кремль.

«РД»' покрыл около десяти тысяч трехсот километров. Мировой

рекорд завоевала Сталинская авиация.

З а завтраком Андрей Юмашев извлек из кармана основательно

помятый конверт.

— Чуть не позабыл! Вот письмо из редакции. ..

Мой товарищ, журналист, участник недавней воздушной

экспедиции на Северный полюс, снабдил конверт шутливой надписью:

«Москва— Северный полюс—Соединенные Штаты Америки.

Воздушной трансполярной почтой. Рейсом № 2». Письмо

было отправлено из Москвы двенадцатого июля и вручено

адресату в Южной Калифорнии четырнадцатого. Репортеры

завистливыми глазами косились на уникальный конверт. На

другой день снимок с него появился в десятках газет: «Первое

письмо, доставленное в СШ А через Северный полюс! . .»

Перед отъездом пилотов в ближайший город Сан-Диего радиовещательная

компания провела обширную передачу. Возле

микрофона с самодовольным видом топтался невзрачный человечек.

Это был местный фермер Уолтер Харвей. Волею обстоятельств

он стал в этог день популярной личностью, ему выпало

первосортное «паблисити». . .

Когда «РД » опустился на поле у Сан-Джасинто и Данилин

выскочил из машины, с удовольствием разминаясь, вокруг не

было ии души. Через минуту штурман заметил старенький автомобиль,

который, переваливаясь через кочки, мчался к самолету.

Местный фермер Харвей слыхал о перелете и торопился первым

встретить русских пилотов. Данилин вручил ему записку на

английском языке: «Мы — летчики Советского Союза, совершившие

перелет из Москвы в Америку через Северный полюс.

Просим срочно сообщить советскому посольству в Вашингтоне,

местным властям и на ближайшие аэродромы, что мы благополучно

опустились». Харвей проявил расторопность; вскочив

в свою колымагу, он поспешил к телефонной станции. Через

несколько минут мы на аэродроме в Сан-Диего узнали, что

советский самолет, о котором несколько часов не было вестей,

приземлился в ста тридцати километрах к северу от мексиканской

границы. Никому неведомый фермер приобрел известность,

его имя упоминали все газеты, а некоторые помещали портрет

«удачливого Уолтера». Он быстро вошел во вкус и давал проо

р ан н ы е интервью. Сейчас Харвей, ухмыляясь, болтал в микрофон.

и его слушали миллионы радиослушателей.

— Это было рано утром, и я, как всегда, пошел к своим

коровам, — рассказывал он, умышленно вставляя смешные словечки.

— Вдруг прямо надо мной — гигантский самолет. Я едва

успел нагнуть голову, а то вам бы и не пришлось со мной познакомиться.

. . Самолет опустился, из него вышел человек,

потом еще двое. Что вы думаете, — я, Уолтер, калифорнийский

парень, сразу узнал этих русских летчиков. Одни из них, навигейтор

Дэйнайлайн, дал мис записку. Я, конечно, сообразил, что

надо ехать на телефонную станцию. . . Вот так-то вы, леди

и джентльмены, узнали о прибытии русских ребят. . .

«Паблисити» Уолтера Х арвея оказалось недолговечным: на

другой день имя фермера уже не встречалось в газетах. Однако

простецкий на вид калифорниец не упустил случая нажить

деньги. «РД» опустился иа принадлежащем ему участке, и Х арвей

ввел таксу. . . за право осмотра советского самолета. Он

брал по четверти доллара с владельца каждого автомобиля,

останавливавшегося возле громовскоп машины. Потом разбил

палатку и продавал экскурсантам «Кока-Кола». «Квартеры»

серебряной струей текли в карманы ловкача. Он разохотился,

и на дорогах, ведущих к Сан-Джасинто, появились указатели

со стрелкой: «Путь к советскому самолету». Бешеную деятель-

ность Харвей развил перед отправкой машины. Он дал объявления

во все газеты соседних городков: «Торопитесь! Еще

только три дня вы можете лично осмотреть русский рекордный

самолет на месте его посадки — в трех милях от Сан-Джасинто».

Утверждали, что Харвей сколотил несколько тысяч

долларов.

В этой связи мне рассказали трогательный эпизод. Вблизи

Сан-Джасинто живет батрак, эмигрант из Венгрии. Он был

одним из первых, сбежавшихся к месту посадки «РД». Потом

венгерец обслуживал приезжающих — вытирал пыль на автомашинах,

подносил воду, получая за это по мелочам.

— Что, разбогател теперь?— спрашивали у него соседи.

— Я бы отдал все эти деньги на памятник Ленину, который

создал таких людей и такой самолет, — ответил бедняк.

В тог час, когда «РД» кружился над полем Уолтера Харвея,

Чкалов, Байдуков и Беляков покидали США. Настроение летчиков

омрачалось отсутствием вестей о Громове. Но двумя часами

позже, когда «Нормандия» уже вышла в океан, радиостанция

парохода приняла короткую телеграмму для советских летчикоз:

«Мировой рекорд дальности побит. Приземлились в Южной

Калифорнии». Чкалов, Байдуков и Беляков тотчас ответили

товарищам: «Восхищены мастерством Громова, Юмашева и Данилина,

которые подтвердили реальность воздушного сообщения

из СССР в СШ А через Арктику и завоевали во славу нашей

родины мировой рекорд дальности. Советские самолеты должны

летать дальше всех, выше всех, быстрее всех!»

Из военного городка Марчфилда началось путешествие мировых'

рекордсменов по° Калифорнии. Поздним вечером мы прибыли

в Сан-Диего — крупную военно-морскую и воздушную

базу СШ А на побережье Тихого океана. У подъезда отеля на

пилотов ринулась стая корреспондентов и фотографов. Громов

насупился: «Вот тебе и отдых!» Снова и снова приходилось

давать интервью, выслушивать наивные вопросы репортеров:

«Что именно и в каком количестве съели вы, сэр

Громоу, за последние сутки полета?», «Вы очень мерзли над

отолюсом? . .»

Репортеры неотвязными тенями сопутствовали летчикам

и надоели им безмерно. «Ну, кажется, избавились!» — со вздохом

облегчения сказал Громов, поднимаясь в вагон поезда, уходившего

в Лос-Анжелос. Но не прошло и двух минут, как

репортерская ватага с шумом ввалилась в вагон. В дороге соседи-пассажиры

отводили фотографов в сторону и перешептывались.

З а сходную цену бакалейщик Смит, судья Паркинсон,

дантист Бэрно становились обладателями снимков, изображавших

их рядом с русскими пилотами. «Паблисити»!

Рабочие полуторамиллионного Лос-Анжелоса встречали советских

гостей. Люди заполнили перрон и запасные пути, взо

брались на крыши и буфера вагонов. Полетели букеты цветов.

Летчикам насилу удалось пробраться на вокзальную площадь,

также запруженную толпой. Среди встречавших была группа

русских переселенцев, эмигрировавших в Калифорнию во

времена царизма. Старик с бородой по пояс, сняв шляпу, наклонил

седую голову: «Слава вам, русские люди! Спасибо, родные!

. .» Американские рабочие запели «Интернационал».

Летчики сели в машину. Моложавая, скромно одетая женщина,

с огромными черными глазами, проскользнула через цепь

полисменов и бросилась вслед автомобилю, простирая вперед

руки. «Америка будет социалистической! Америка будет свободной!

. .» — воскликнула она тонким надрывающимся голосом.

Полицейский офицер растерянно оглядывался. Толпа поглотила

женщину.

В столице Калифорнии мы провели пять дней. Солнце еще

не поднималось над Сиерра-Невадой, как в консульском особняке

начинался телефонный трезвон. В двери стучались взрослые

и подростки, явившиеся за автографами. Посыльные несли

пачки поздравительных телеграмм и записок от владельцев магазинов

и отелей, от портных и парикмахеров, предлагавших

услуги пилотам в расчете на рекламу. Словом, повторялось все

то же, что происходило неделю назад в противоположном конце

Соединенных Штатов.

Время шло, а пресса все еще была полна материалами,

посвященными громовскому перелету. Целые страницы отводились

даже в газетах махрового реакционера, фашиста Херста.

Н а первый взгляд это казалось непонятным. Совсем еще недавно

херстовские газеты, побившие рекорд грязнейшей антисоветской

клеветы, называли предстоящий перелет Чкалова «советским

блефом», «большевистским пропагандистским трюком»;

херстовская чернильная свора врала, что «в Советской России

вообще нет своей авиации», что «русские по своей природе не

способны к пилотированию», а «Чкалов летит неизвестно

откуда. . .» Когда же чкаловский экипаж победно завершил небывалый

трансполярный рейс и миллионы людей провозглашали

славу дерзновению советских летчиков, Херст мгновенно перестроился.

Херст сообразил, что его свора пущена не по той

дерожке. «Нажива — выше всего!» — и газеты, по команде хозяина,

примкнули к общему благожелательному хору — разумеется,

па очень короткое время. Приезд громовского экипажа

в Лос-Анжелос король желтой прессы попытался было использовать

в своих темных целях, по просчитался.

В советское консульство позвонил редактор хсрстовской «Экзаминер»:

— Сэр Рандольф Херст приглашает русских летчиков и их

друзей в свое имение Сен-Симон. . .

Т акой наглости hiikto не ожидал даж е от этого семидесятипятилстнего

фабриканта лжи.

Херст «стоит» двести миллионов долларов, по другим американским

источникам — четверть миллиарда. Он владеет семнадцатью

газетами и десятью журналами, издающимися миллионными

тиражами в крупнейших городах Соединенных Ш татов;

ему принадлежат: крупное телеграфное агентство, три радиостанции,

кинофабрика. Конкурируя с другими газетными

монополиями в обмане американского народа, Херст двадцать

лет клевещет на советскую страну, извращает положительные

сообщения об ее успехах, распространяет отвратительные карикатуры

на лучших сынов и дочерей советского народа, издевается

над благородными патриотическими чувствами наших

соотечественников.

С головы до ног Херст — в крови. На человеческих костях

основаны его золотые прииски, медные рудники, нефтяные скважины,

лесные промыслы, фабрики и фермы. «Нет ни одной разновидности

порока и преступления, которую Херст не использовал

бы для целей наживы», — говорит видный американский

историк. Давно еще, перед кубинской войной, Херст отправил

художника на Кубу для зарисовки военных действий. Прибыв

на место, художник телеграфировал хозяину: «Все спокойно.

Здесь нет никаких волнений. Войны не будет, хочу вернуться».

Херст не замедлил ответить: «Задержитесь. Ваше дело обеспечить

зарисовки, а я обеспечу войну».

Три года назад Херст отправился в Берлин к Гитлеру. Поджигатели

войны быстро нашли общий язык, и американский

фашист вернулся в свое калифорнийское логово, заручившись

миллионной субсидией за распространение гитлеровской пропаганды.

И этот газетный Аль-Капонэ осмелился приглашать к себе

советских людей!

— Что ответить редактору «Экэаминера»?— обратился консул

к Громову.

— Пусть этот Херст нас не ждет! Передайте, что мы

заняты с друзьями. . .

Летчиков навестил Эптон Синклер, он живет невдалеке от

Лос-Анжелоса. Автор «Джимми Хиггинса», «Нефти», «Короляугля»

пытливо всматривался в мужественные лица советских

пилотов, словно хогел разгадать тайну невиданных в истории

успехов народа, из среды которого они вышли.

— Писатели Ильф и Петров, ваши соотечественники, — последние

русские, которых я видел, — вспоминал Синклер. — Мы

провели вместе прекрасные часы, мы хорошо понимали друг

друга. Меня очень огорчило известие о смерти Ильи Ильфа. . .

Многое я хотел бы выразить на вашем языке, но мой русский

словарь — увы! — жалок.. .

Загибая тонкие пальцы, он старательно выговаривал знакомые

слова: «товарищ», «рабочий», «Правда», «Известия»,

«Труд». . . Писатель рассказал, что работает над романом

о союзах индустриальных рабочих.

— А читали вы мою книгу об Испании — «Но пассаран»

(«Они не пройдут»)? — спросил Синклер.

— Ваши произведения можно найти в любой советской

библиотеке, — ответил Г ромов. — Ими зачитываются!

Молодо сверкнув глазами, писатель воскликнул:

— В вашей стране моих книг издано втрое больше, чем

в Соединенных Штатах. Литература, затрагивающая большие

социальные проблемы, у нас еще мало популярна. Для рабочих

эти книги дороги, библиотек недостаточно. . . А наша кинематография?

Где антифашистские фильмы? Почему нет кинопроизведений

о героической борьбе испанского народа за свою свободу

и независимость?. . Я собираюсь написать советским кинорежиссерам,

— не возьмутся ли они поставить «Но пассаран».

— Когда же вы приедете к нам? — спросил Громов.

— Давно об этом думаю. Впрочем, сейчас, — он сделал

ударение па этом слове, — мне следует быть именно здесь,

в Соединенных Штатах. Атмосфера в мире сгущается. . .

Синклер взглянул в глаза Громову:

— Ваш полет будет полезен для познания советской действительности

американским пародом. Истинные друзья Советского

Союза торжествуют. Мы убеждены, что русская апиация

— самая лучшая, и если бы ее не существовало, вашей

стране уже встретились бы серьезные трудности.

Г ости попросили писателя рассказать об его литературных

планах.

— Я написал книгу «Кооперативы Калифорнии». Советский

читатель сможет увидеть п ней, каких страданий и несчастий,

связанных с безработицей, избежал он благодаря советскому

строю. . .

Прощаясь, Эптон Синклер подисс своим новым знакомым

экземпляры «Но пассаран» с дружеской надписью.

Летчиков пригласили на просмотр нового фильма с участием

маленькой Ширли Тэмпл. Кудрявая, кривляющаяся девочка

встречала гостей в фойе кинотеатра. Чуть ли не трехлетием

крошкой она попала в руки голливудских дельцов. С полного

одобрения родителей, ребенка уродовали, превращая в кинозвезду

первой величины. Ширли стала неиссякаемым источником

долларов для мистера Тэмпл, невзрачного и безвестного

калифорнийского клерка, и его чопорной супруги. Теперь, по

прошествии шести лет, в Ширли оставалась детской только ее

внешность; у ребенка были отталкивающие манеры, тон и

жесты вздорной и надменной леди. Цифры в ее голливудских

контрактах росли год от года. «Девятплетняя Ширли получает

•больше президента Рузвельта!» — кричали газеты к величайшей

зависти мамаш, дрессировавших своих девочек под самую модную

звезду. Торговые фирмы выпускали печенье «Ширли»,

зубную пасту «Ширли», слабительное «Ширли». . . Миссис

I эмпл ретиво вела переговоры, касающиеся се золотой жилы,

и брала тысячные гонорары за несколько слов рекламы, произносимой

Ширли перед микрофоном: «Мои любимые туфли

куплены в магазине. , .»

Два мрачных бессловесных детектива с оттопыренными карманами

неотступно следовали за девочкой, оберегая ее от «киднаперов»

— профессиональных похитителей детей: за маленькую

киноартистку можно было выручить большие доллары. . .

Киднаперы орудовали во всех районах Соединенных Ш татов.

Повсюду в общественных местах были расклеены плакаты:

«Сильвия Дресслср, малютка четырех лет, голубые глаза,

вьющиеся светлокаштановые волосы, похищена неизвестным. . .

Всякий, кто нападет на след и поможет найти девочку, получит

5.000 Бенджамен Дреслер, обувная фирма, Бостон. . .» Далее

следовали приметы похитителя и портрет ребенка. Банкир из

Сан-Франциско, суля пятнадцать тысяч, взывал непосредственно

к преступникам, увезшим его «обожаемого сына». Репортеры

в стандартном слезливом стиле расписывали: «Отчаяние

убитых горем родителей не поддается выражению. . . Мать,

заломив тонкие руки, содрогалась от душивших ее рыданий. . .

Безутешный отец, сжимая кулаки, согнулся под бременем

несчастья...»

Спустя несколько дней родители обычно получают немногословное

письмо, не оставляющее сомнений в том, что ребенок

жив и отменно здоров; для его нормального кормления требуется

ровно столько-то долларов; при отсутствии упомянутых

долларов питание придется прекратить. . . Затем стороны вступают

во вторую фазу переговоров: «убитые горем» ведут с похитителями

торг о размерах выкупа. Посредничество сплошь

и рядом любезно берут на себя чины полиции. Похищенный ребенок

водворяется на место, а одновременно пачка долларов

перекочевывает из родительского кармана в карман преступника,

несколько худея по пути. Но нередко «киднап» завершается

трагически.

X II

Шофер, уступивший свое место Громову, беспокойно ерзал,

поглядывая на спидометр, стрелка которого, вздрагивая, передвигалась

вправо. Шестьдесят миль, семьдесят, восемьдесят...

Ветер свистел в раскрытых окнах. Впереди, километров на десять,

не виднелось ни души.

Мы ехали из Лос-Анжелоса на север, в Сан-Франциско.

Калифорнийская автомобильная магистраль протянулась на

пятьсот миль вдоль побережья Тихого океана, прямая, широкая,

гладкая, как стекло, и накатанная до блеска. Н а бледноголубом

фоне неба сверкала и искрилась снежная гряда. У подножия

горных хребтов, в пышной субтропической растительности, среди

пальм и апельсиновых рощ, виднелись дворцы и замки миллионеров,

белоснежные, розовые и небесного оттенка виллы голливудских

звезд. Роскошные яхты, как большие лебеди, покачивались

на океанской зыби.

Миновав владения калифорнийских богачей, магистраль

удалялась от побережья. Вдали появилось темное пятнышко,

оно быстро вспухало. Это могла быть автомашина, но мог быть

и полицейский мотоцикл, встреча с которым вовсе не улыбалась

Громову, вдвое превысившему разрешенную скорость. Михаил

Михайлович благоразумно убавил ход.

Мотоциклисты дорожной полиции, здоровенные дяди в дымчатых

очках и широкополых шляпах, с гигантским кольтом на

бедре, рыскали по дороге. Появляясь, как из-под земли, они

норовили незаметно пристроиться позади чрезмерно резвого

автомобиля. Продержавшись в непосредственной близости дветри

минуты и зарегистрировав недозволенную скорость, полисмен

обгонял нарушителя правил, загораживал путь и вручал

штрафную квитанцию.

Мимо пробегали скучные провинциальные городки с испанскими

названиями, схожие до одурения, со своим Бродвеем —

центром торговли и сомнительных увеселений, нагромождением

хвастливых реклам. При выезде из одного такого городишка

мы задержались в ожидании отставших машин.

— Это что за столица? — шутливо спросил Г ромов.

— А вы почти угадали, — ответил наш инженер. — Сей

населенный пункт именуется весьма пышно: Король-Город.

Желто-серое поле, поросшее чахлым кустарником, было беспорядочно

застроено нескладными сарайчиками, сколоченными

из ящичных досок, фанеры и ржавых жестянок. Полуторатонный

грузовик не уместился бы даже е самом большом из этих

странных сооружений. В иных сарайчиках дымились короткие

жестяные трубы — там были очаги. И з игрушечных оконец

выглядывали человеческие лица. В этих конурах жили. Их населяли

целые семьи.

Фанерная дверка заскрипела. И з ящика, согнувшись, выбралась

моложавая красивая женщина и враждебным взглядом

окинула незнакомцев. Малютка лет трех вцепилась в юбку матери,

уставилась пугливо на высокого чужого дядю, готовая

расплакаться. Громов погладил ее шелковистую головку. Лицо

женщины слегка смягчилось.

— Кто вы? — недоверчиво проговорила она.

— Русские летчики. А вы?

Женщина как будто смутилась.

— Мы из Кливленда, Огайо,— сказала она, одернув вылинявшее

от стирки платьице девочки. — Муж второй год не

имеет работы. Ом столяр.

— Чем же вы живете?

Женщина отвернулась в Сторону, ответила нехотя, отрывисто:

— Белье хожу стирать. Шью немного. Надо существовать.

Двое маленьких. . . Мужу обещают место на ящичной фабрике.

Когда-то еще! . .

Обросший сивой щетиной, бродяга в рваных пудовых башмаках

ковырялся в куче отбросов. Другой, помоложе, расчесывая

волосатую грудь, ворчал: «Брось, ни черта не найдешь!

Им самим тут жрать нечего. . .»

Таков один из многих поселков обездоленной трудовой

Америки.

В далекие дореволюционные годы на окраинах больших сибирских

городов или промышленных центров Донбасса можно,

было видеть жуткие лачуги. Беднейший рабочий люд, голь

перекатная, самовольно обосновывался на пустырях, свалочных

местах; из подручного хлама мастерил себе конурьг. Народный

юмор окрестил эти обители городской нищеты: «Нахаловка»,

«Шанхай». . . Но у нас они сгинули навсегда, и следов ныне

не найти! В годы пятилеток на месте «шанхаев» появилиськварталы

благоустроенных и красивых домов.

В американских «нахаловках» до сих пор ютятся люди,,

обреченные капитализмом на безработицу и нужду. Богатейшая

капиталистическая страна не может удовлетворить естественногочеловеческого

права на труд.

Тысячи и тысячи деятельных, здоровых, работящих людей

скитаются по Америке в поисках работы. Нигде и никому н'в

нужные, они попрошайничают на дорогах, пополняют шайки

преступников. Стараясь удержаться на поверхности, семейные

кочуют с женой и детьми из штата в штат, готовые взяться

за любую работу. Калифорния рисуется их воображению обетованной

землей. Но тут и своих безработных достаточно. Зато

под калифорнийским небом нет нужды думать о квартирной

плате: «до лучших времен» они оседают в фанерных поселках.

«Все же, — утверждают обитатели конур, — тут нам лучше,

чем в Ныо-Р1орке или Чикаго!» Что и говорить: калифорнийский

климат благодатен для бездомных бедняков. . .

Рассвет застал нас в Сан-Франциско. Над улицами города

медленно таяла тонкая дымка тумана. Под ярким солнцем

поблескивали воды залива. Легкий ветерок доносил запахи

океана.

Пройдя в конец тихой улицы и поднявшись на гребень крутого

холма, мы увидели в бухте небольшой островок Алькатраз

с мрачным средневековым зданием. Это одна из достопримечательностей

Сан-Франциско — федеральная тюрьма, в которой

отбывал заключение вожак чикагских бандитов Аль-Капонэ.

Его безмятежное существование в алькатразском узилище служит

американцам источником бесчисленных острот и смешных

анекдотов. Впрочем, это смех сквозь слезы. Профессиональный

налетчик, главарь разбойничьих шаек, содержатель тайных

притонов и публичных домов, терроризировавший Чикаго, посажен

в тюрьму по приговору суда за. . . сокрытие от обложения

налогом своих доходов.

Процесс Аль-Капонэ, независимо от желания судей, вскрыл

гниль и мерзость капиталистического строя. Обнажились тайные

связи бандитского мира с правительственными учреждениями;

продажность и разложение городской администрации,

«выбранной» по указаниям Аль-Капонэ; участие полицейских

в уголовщине.

Критически мыслящие американцы отдавали себе отчет, что

суд над Аль-Капонэ превратится в комедию. Кто осмелится

«засудить» миллионера, тесно связанного с высокопоставленными

лицами! Один за другим проходили свидетели, мрачно

повторяли формулу присяги: «Клянусь говорить суду правду,

всю истинную правду, и ничего кроме правды, и да поможет

мне бог! . .» И никто из свидетелей не осмелился даже пикнуть

против всемогущего бандита. С ним шутки плохи. Вымолвишь

неосторожно правдивое словцо, а за порогом уже дожидается

молодчик с десятизарядным пистолетом: «Пожалуйста, прямо

;на кладбище!» Или — что еще проще — на первом же пере-

’крестке станешь жертвой уличного движения — угодишь под

бешено мчащийся автомобиль.

Сохранив награбленные миллионы и размышляя о способах

их приумножения, Аль-Капонэ коротал дни на островке Алькатраз.

Газеты не давали ему тосковать, присылали разбитных

корреспондентов и фоторепортеров. Бандит устраивал прессконференции.

. . «Капон намерен вскоре переселиться на свою

виллу в Миами», — сообщал херстовский «Экзаминер». Печатались

лирические снимки: немолодой мужчина, плешивый и

грузный, с лицом биржевого маклера не у дел, одиноко сидит

на берегу пруда, закинув удочку; подпись — «Его невинные

досуги. . .» Вся Америка смеялась над «шутками Фемиды»,

а бандит издевался над Америкой.1

Берт Уэнхоп, рабочий из Окленда, говорил:

— Справедливость? Да, очередная дурацкая выдумка.

Я вам скажу, какая для рабочего класса существует справед

1 После смерти А ль-Капонэ американская желтая пресса восхваляла

«сильную личность» короля уголовного мира. Подробности похорон бандита

передавались крупнейшими радиостанциями С Ш А .

ливость. Помните Форбса? Аллистона Форбса, который инсценировал

банкротство и спокойно положил себе в карман

два миллиончика чистоганом? Я видел его вчера в шикарном

автомобиле. Его осудили на восемь лет. А сколько он просидел?

Меньше двух — и был помилован по слабости здоровья...

Мы и умрем и сгнить успеем, пока он подохнет. . . А вот теперь.

. . видите задний фасад того дома? Там живет миссис

Дэнэкср. Она занимается стиркой. Ее муж раздавлен поездом.

Ее иск к дороге отклонили; все дело обернули так, будто бы

муж был сам виноват. . . Суд так и постановил. У нее был

шестнадцатилетний сын Арчи, он служил там же, где и отец.

Так вот: как-то он удрал в Сан-Франциско и обокрал там пьяного

на два доллара и восемьдесят центов. . . А к чему его приговорили?

К пятидесяти годам. Восемь он уже отсидел. . .

И будет сидеть, пока не околеет. . . У него очень быстро развивается

чахотка, заразился в тюрьме. . . Арчи, подросток, стащивший

у пьяного два доллара восемьдесят центов, получил

пятьдесят лет тюрьмы, а Аллистон Форбс крадет два миллиона—

и сидит меньше двух лет. Так вот, скажите, кому эта

страна — мать? . .

Спешу оговориться: я не только не встречал, но и не мог

встретить Берта Уэнхопа. Оклендский рабочий Берт был порожден

талантом Джека Лондона, на которого мне еще придется

ссылаться. Американский романист, живший « создававший свои

лучшие произведения в Калифорнии, знал цену справедливости

в мире капитализма. И он ясно видел, кому эта страна — мать,

а кому — мачеха.

Я смотрел на островную тюрьму, превращенную в санаторий

для бандита-миллионера, и ие мог удержаться от параллелей:

Алл нстон Форбс и чахоточный подросток Арчи; Аль-Капонэ

и злосчастные обитатели конур Короля-Города. . .

Побывав на аэродроме, где неделю назад предполагалась

посадка «РД», Г ромов и его товарищи отправились самолетом

па восток Соединенных Штатов.

— Счастливые! Они скоро вернутся в свою страну, где

человек есть человек, — сказал американец в синем рабочем комбинезоне,

провожая дружеским взором русских пилотов.

Ночной рейсовый самолет шел вдоль мексиканской границы.

Последний раз блеснул позади озаренный луной океан. «Дуглас»

переваливал через горы. Внизу пробегали скалистые вершины

Сиерра-Невады, изрезанные глубокими ущельями, кое-где

покрытые снегом. З а горами на сотни километров простиралась

песчаная пустыня — «Долина смерти», лежащая ниже уровня

океана: соленые озера, высохшие русла рек, пески и пески. .

З а рекой Колорадо потянулись аризонские степи. Штат Нью-

Мексико. . . «Ковбойский» Тексас, который у нас принято на

зывать Техас. . . В полдень «Дуглас» опустился па знакомом

мне вашингтонском аэродроме.

Летняя дача посольства находилась в сосновой роще, в полутора

милях от Атлантического океана. У пристани в ожидании

гостей стояла быстроходная яхта. Мы отплыли и стали

крейсировать недалеко от берега.

— К нам спешат, — сказал Г ромов, указывая на приближающуюся

моторную лодку с флажком пограничной службы.

Летчик только что поднялся на борт после продолжительного

купанья.

Морской офицер, стоявший на носу моторной лодки, отыскал

взглядом Константина Александровича Уманского, поверенного

в делах СССР в Соединенных Штатах.

— Вас вызывает к телефону Москва, — сказал офицер.

Вместе с Уманским отправился на берег к ближайшему

телефону и я.

— Новость, — многозначительно улыбаясь, сказал Уманский,

закончив беседу с Москвой. — На Аляску через Арктику

вылетает наш транспортный самолет. Посадка намечена в Фсрбзнксе.

Летит Леваневский, на четырехмоторной машине.

— Она мне знакома по майскому полету, — заметил я. —

Байдуков и Кастанаев установили тогда на ней международный

рекорд скорости.

На даче меня ждала телеграмма: «Немедленно вылетайте

в Фербэнкс». Редакция извещала, что летят шестеро: пилоты

Леваневский и Кастанаев, штурман Левченко, механики Побежимов

и Годовиков, радист Галковский. Всех их я хорошо знал,

а с Виктором Левченко был связан личной дружбой.

Редакция требовала немедленного вылета. Грустно было расставаться,

лишь накануне я делился с Громовым планами совместного

возвращения на Родину. И вдруг — неожиданный

маршрут: на Аляску, к Берингову проливу, куда я впервые попал

три года назад, но с противоположной стороны. . .

— Рейсовый самолет уходит из Вашингтона в девять вечера,

— сказал Уманский. — Завтра после полудня снова будете

у 1ихого океана, в Сиэттле.

— А дальше как?

— Воздушной линии на Аляску нет, Соединенные Штаты

и Канада все еще договариваются. . . Разве что попадете на случайный

самолет. . . Придется вам, видимо, двинуться из Сиэттля

пароходом до Джюно, столицы Аляски, а оттуда ходят рейсовые

самолеты в Фербэнкс. Даже при удаче будете в дороге

минимум пять дней.

До старта рейсового самолета на запад оставалось немного.

На шоссе стоял автомобиль. Я спросил шофера — за кем он

приехал?

— Повезу двух горничных в Вашингтон, сэр, — обнажая

белые зубы, весело ответил негр. — Их наняли на сегодня, гостей

много. . .

— Отлично, я поеду тоже.

— Нельзя, сэр, нельзя, — смутился шофер. — Разве можно

джентльмену ехать с этими девушками!

— Почему же нельзя?

— Они черные, сэр. Черные!

— Это не имеет значения. Я еду!

На лице негра отразилась тревога, он торопливо зашептал:

— о, нельзя, нельзя. . . Надо ехать через Мэриленд, это

строгий, очень строгий штат. Плохо будет, если увидят белого

джентльмена с черными девушками, большая беда, сэр. Разве

вы не знаете, сэр?

Белому мужчине или белой женщине, оказывается, позволительно

ездить с шофером-негром: он — слуга. Если же белый

человек появится в обществе негритянки, расисты жестоко расправятся

с ней, да и ему не поздоровится. Быть может, эту

негритянку и не убыот, но изувечат жестоко.

X III

Воздушный путь между двумя океанами длился восемнадцать

часов. От Города Соленого озера «Дуглас» повернул

•' северу и пошел над незнакомой мне местностью. Мы проле-

| ели над рекой Колумбия, разделяющей города Портланд и

Ванкувер. Отсюда пять недель назад на весь мир разнеслась

весть о втором Сталинском маршруте Чкалова.

Сиэттль с его четырехсоттысячным населением, крупными

предприятиями авиационной и строительной индустрии, заводами

«Боинг», выпускающими четырехмоторные бомбардировщики

дальнего действия, — самый северный город на тпхоокеан-

' ком побережье Соединенных Штатов. Дальше лежит Канада,

Британская Колумбия, а еще севернее — Аляска. Из Сиэттля

1уда ходят пароходы до порта Сыоарт; на пути они останавливаются

в Кетчикене и Джюно.

Клерк гостиницы, куда я заехал, рассказал, что «рашен ме-

• еоролоджист Майкл Белиакоф» лишь два дня назад отбыл

пароходом «Юкон» на Аляску. Мне оставалось двинуться таким

же путем; случайных самолетов не было и в помине.

В номер явился немолодой облысевший джентльмен, маленький,

необычайно подвижный, с печально повисшими усиками

махорочного цвета. Прижимая к бокам протертые локти и выпячивая

узкую грудь, он отрекомендовался: коммерческий представитель

компании «Постэл телеграф». Джентльмен шаркал

ножками и нес неслыханную тарабарщину на чудовищной смеси

английского, итальянского, польского и еще какого-то языка соб-

ствснного изобретения. Разговаривая, он гордо вскидывал остренький

подбородок; хвостики его усов беспокойно вздрагивали.

В конце концов цель визита все же разъяснилась. Узнав о прибытии

московского журналиста, пользующегося услугами «Постэл

телеграф», сиэттльская администрация этой телеграфной

компании откомандировала ко мне мистера Уильяма Джонсона

в качестве гида и «отменного знатока русского языка».

Уильям Джонсон, в отдаленном прошлом — Владислав Коханецкий,

уехал в девятьсот шестом году из Петроковской губернии

в Америку, как он признался, за счастьем.

— Але я пане... нема хэпи. . . Ю андсрстэн? Понятие?

Нэма щенстя, фортуна не! . . Сэр ро-зумэйт? . .

По словам Джонсона, лишь сегодня на пего свалилось

счастье в виде встречи с «дорогим земляком», о чем он напоминал

поминутно. Шевеля махорочными усиками, он обстоятельно

излагал свою биографию и почему-то оправдывался

в поздней женитьбе. Затем он заговорил о талантах юных

Джонсонов, и подбородок его взлетел еще выше. «Четыре хлопец,

сэр! Фор бойс, проше пана» . . Хлопцев звали: Джемс,

Джон, Джозеф и Джек. Семья Джонсон каждые два года увеличивалась

на одного мальчика и теперь пребывала в ожидании

пятого. . .

Вспомнив вдруг о цели своего прихода, Джонсон затрепетал

и пришел в состояние служебного экстаза. Он предлагал осмотреть

лучшие достопримечательности города, ознакомиться с лучшими

фильмами, посетить лучший ресторан, побывать на лучшем

матче в бейзболл. Стоит только мигнуть, и он, мистер

Джонсон, урожденный Коханецкий, предоставит дорогому земляку

все наилучшее, что есть в Сиэттле, в Америке, па земном

шаре! . .

— Hex пан тылько мувн, тылько говорить ми! — восклицал

он и, как средневековый кавалер, мёл перед собой засаленной

шляпой.

Я ответил, что тороплюсь на Аляску и заинтересован лишь

в приобретении билета на завтрашний пароход.

— Як ютро? 1уморроу? Зав-три? Мадонна м иа!— горестно

вздохнул Уильям-Владислав, томными жестами изображая душевную

скорбь по поводу нашего с ним преждевременного расставания.

— Да, ютро. 1 уморроу. Зав-тра!

В один миг забыв о своей грусти, Джонсон повис на телефоне.

Минут через двадцать бой из конторы пароходной компании

принес билет. Мне удалось вежливо спровадить «коммерческого

представителя». Однако, удаляясь, он грозился, что не даст

земляку скучать. . .

На сиэттльский рейд вернулась с маневров тихоокеанская

эскадра.

Стайки моряков разбрелись по городу в поисках дешевого

алкогольного пойла. По тротуарам, взявш ись под руки,

шатались развязны е юноши с испитыми лицами. Горланили

песни, загораживали дорогу, привязы вались к встречным. П рохожие

подобострастно отступали на мостовую, лавируя между

автомобилями. У дверей кино загулявш ий рыжий верзила

в грязной матросской тельняшке затеял драку с уличным р а з

носчиком. 11рохожие окружили буянов и, как водится, стравливали

их, радуясь даровому представлению. Ры ж ий сбил разносчика

и, нагнувшись над его тощим телом, деловито отсчитывал:

«Уан. . . Ту. . . Три. . . Ф ор. . . Ф айф. . . Эйт. . . Тен! . .» П олисмен

на углу поощрительно кивал головой. П риятели поволокли

верзилу в кино.

Н е без некоторого беспокойства я возвращ ался в гостиницу:

вероятно, в коридоре дежурит урожденный Коханецкий, и мне

опять придется слушать вдохновенную исповедь о четырех вундеркиндах

и пятом в перспективе! Но, как ни странно, «коммерческий

представитель» отсутствовал. Однако отвязаться от него

совсем было невозможно. Он еще трижды звонил, осведомлялся,

нет ли в нем надобности, и предупредил, что в восемь утра

заедет, чтобы проводить гостя на пароход. Джонсон был первым,

кого я увидел, раскрыв глаза. С часами в руках о-н ск \онился

над кроватью в позе врача, собирающегося считать пульс.

У причала сиэттльского порта стоял пароход аляскинской

линии с неожиданным названием: «Баранов». Американцы произносили

его по своему: «Бэрэноф». Это фамилия одного из

основателей славной Русско-Американской компании, неутомимого

правителя аляскинских владений России. . .

Многое напоминает здесь о подвигах русских людей, за полтора

века до этого открывших и заселивших крайний северозапад

американского континента.

Д вадцать четвертого августа 1783 года в гавань на острове

Кодьяке у берегов Аляскинского полуострова вошло диковинное

судно. Н а борту его было написано «Три святителя». Н а

нем плыл предприимчивый рыльский купец Григорий Иванович

Ш слехов, снискавший себе впоследствии имя «Колумба Русского».

Ш слехов и его промышленные люди неутомимо осваивали

этот далекий край. Н а Кодьяке и на других аляскинских землях

они строили крепости и поселки, обучали население ремеслам

и земледелию, создавали школы. Бесчисленное множества

Дорогих шкур морского бобра, моржовые клыки и китовый ус

вывозились отсюда на крупнейшие рынки мира.

Преемником Ш елехова стал Баранов — каргопольский купец,

строитель городов и кораблей, прозванный «Российским П изарро».

Это ом основал на острове Ситка столичный город русской

Америки, резиденцию главного правителя — Н овоархангельск.

Отсюда уходили его корабли в Калифорнию и Китай, к Ф илиппинам

и Гавайям. Отсюда в 1812 году ушли русские люди, основавшие

вблизи нынешнего Сан-Франциско легендарную крепость

Росс — самый южный пункт, до которого простирались русские

владения в Северной Америке.

Город Ситка ко времени моего путешествия насчитывал более

тысячи жителей. Здесь сохранилась резиденция Баранова.

Моим соседом по каюте «Баранова» оказался метеоролог

Вернон из Города Соленого озера, скучный и смирный потомок

мормонов. Он тоже ехал в Фербэнкс для помощи Михаилу

Белякову.

Ежеминутно в дверь просовывалась лысая голова Уильяма-

Владислава; осведомившись, все ли в порядке, он исчезал бесшумно,

как мышь. Несколько раз «коммерческий представитель»

появлялся в обществе пассажиров-американцев и, дергая подбородком,

знакомил их с советским журналистом; из «дорогого земляка»

он уже произвел меня в своего «старого друга». Лишь

после третьего гудка Джонсон стал прощаться; он энергично

тряс мне руку, в третий раз за утро сунул визитную карточку

с затейливым вензелем и, крича — «я готовый помогайт», полез

за борт. Его тощая фигурка долго еще маячила на пристани.

Через трое суток «Баранов» должен был подойти к главному

городу Аляски — Джюно, откуда в тот же день уходи л

рейсовый «Локхид-Электра» на Фербэнкс. М ертвая тоска царила

на пароходе. Третий класс населяли безработные, гонимые

на Север надеждой найти какое-либо занятие. В первом и во

втором расположились бизнесмены, ищущие на Аляске объекты

для выгодного помещения капитала, и богатые туристы, преимущественно

ворчливые старики и молодящиеся леди. Мукомольный

король из Портланда путешествовал с двумя сыновьями.

Старший был миловидный юноша с тонкими чертами смугловатого

лица; другой — подросток лет четырнадцати, красноволосый,

всснущатый увалень с толстыми вывороченными губами.

Пуская пузыри и как-то странно булькая, он хвастался папашиными

виллами и лошадьми, яхтой и автомобилями. Отец снисходительно

улыбался, жалуясь, что гувернантка и трое учителей

не могут справиться с «шалунишкой», перетаскивая его из

класса в класс. . .

«Баранов» плыл между поросшими густым сосновым лесом

темнозелеными островами, приближаясь к канадской границе.

Я ехал в край, знакомый мне только по северным рассказам

Джека Лондона. С тех времен, которые описывал американский

романист, прошло лет сорок, и многое, вероятно, переменилось

в «стране золота и белого безмолвия».

Н а территории Аляски уместились бы три таких страны, как

Ф ранция, Германия и Испания, либо десяток штатов С Ш А .

Огромный край, отделенный от России лишь восемьюдесятью

пятью километрами Берингова пролива, правительство Александра

II продало Соединенным Ш татам в 1868 году за. . .

семь миллионов двести тысяч долларов. Это было за десять лет

до плавания Норденшельда на «Веге» по Северному морскому

пути, которое возбудило интерес к арктическим странам. Американцы

за бесценок заполучили «драгоценный кусок». З а последние

десять лет из Аляски ежегодно вывозят только золота

и серебра на пятнадцать-двадцать миллионов долларов, а всего

за пятьдесят лет в недрах; края добыто полезных ископаемых на

сумму в сто раз большую, чем получило царское правительство.

В витринах аляскинских магазинов выставлены открытки, на

которых воспроизведен договор о продаже края Соединенным

Штатам и банковский чек на семь миллионов двести тысяч:

эти репродукции должны, вероятно, напоминать о «законности

сделки».

— Царские министры здорово продешевили Аляску, не

правда ли? — заметил я унылому соседу. — Американцы сделали

выгоднейший бизнес.

Вернон глубокомысленно задумался. Вопрос не имел касательства

к метеорологии и, следовательно, выходил за пределы

его интересов.

— А может быть, они покупали кота в мешке? — нерешительно

произнес он деревянным голосом и почему-то застыдился.

Помолчав, он продолжал извиняющимся тоном: — Семь

миллионов это, знаете, хорошие деньги. Ого! И тогда они стоили

дороже, чем в наше время.. . Но кто-то у нас сделал, конечно,

бизнес.

Огромны природные богатства Аляски. В ее недрах, кроме

золота, серебра и меди, есть уголь и нефть, платина и молибден,

вольфрам и уран, железо и свинец, цинк и олово, ртуть,

хром, магний, висмут. . . Есть гранит, мрамор, известняк, строевой

лес, пригодные для посевов земли, обширные пастбища. Все

это используется хищнически, по принципу «что ближе лежит».

И людей мало: население края не растет, а уменьшается: в начале

столетия на Аляске было шестьдесят три с ■половиной тысячи

жителей, теперь — пятьдесят девять тысяч. Половина населения

— индейцы. В разгар рыболовного сезона на промыслах

и обрабатывающих предприятиях Аляски работают до тридцати

тысяч приезжих; кроме белых — китайцы, японцы, филиппинцы,

негры.

Н а Аляске и поныне живут русские — потомки сибирских

о хо ти и ко е, которые в далеком прошлом перебрались через Берингов

пролив и обосновались на севере американского материка.

Иные из них сохранили свой родной язык; из рода в род передаются

старинные русские песни. Коренное население края —

индейцы и эскимосы; они живут обособленно, не скрывая враждебного

отношения к белым пришельцам. Мне пришлось ветре-

чаться с этими народностями в дни путешествий по северным

районам Аляски. . .

Наступил спокойный теплый вечер. «Баранов» плыл в нескольких

милях от канадского берега. В сумерках мелькали редкие

огоньки поселков Британской Колумбии. Пароход шел по

пути, которым три года назад проходил «Красин», направляясь

на Чукотку за челюскинцами.

Утром Вернон огорошил меня неприятной вестью: ночью

сломалась лопасть пароходного винта, и «Баранов» малым ходом

возвращается в Сиэттль. Среди пассажиров оказалось несколько

человек, заказавших билеты на самолет из Джюно. В Сиэттль

ушла радиограмма, адресованная президенту пароходной компании

мистеру Уилсону: можно ли организовать специальный рейс

гидроплана Сиэттль — Джюно? Вернону и мне был дорог каждый

день: Фсрбэнкс ожидал Леваневского.

Капитан «Баранова», бледный и расстроенный, ходил по

каютам, уговаривая пассажиров «не поднимать шума». Вслед за

капитаном притащился желчный старик, некий ванкуверский

делец по имени Халлер. Не теряя времени на предисловия,

Халлер предложил мне и Вернону присоединиться к иску, который

он намерен предъявить пароходной компании.

— По какому поводу и ск?— спросил я.

— Как?! Возвращение парохода наносит мне личный

ущерб! — заговорил старец, стуча костяшками пальцев по столу.

— Компания должна отвечать! Может быть, из-за этого

опоздания я терплю убыток в пятнадцать тысяч долларов?!

Это — деловой ущерб. А моральный? Я думаю, он стоит, по

меньшей мере, еще пять тысяч. . .

Халлер с полной серьезностью сыпал примерами из судебной

практики, когда приговор обязывал транспортные компании

платить компенсацию пассажирам.

—• Такое дело, конечно, может протянуться несколько лет.

Компания выпустит своих болтунов-адвокатов, а мы своих.

И будьте уверены: денежки мы из нее вытянем, вытянем! —

хихикал старый сутяга.

Мы с Верноном уклонились от заманчивой перспективы, нарисованной

Халлером. Брызжа слюной, соблазнитель ушел

искать более покладистых компаньонов. Радист принес ответ из

Сиэттля; мистер Уилсон обнадеживал: «Пилот первоклассного

самолета готов стартовать утром. ..»

Н а рассвете «Баранов» подошел к причалу сиэттльского порта.

Первым, кого я разглядел на берегу, был, разумеется, «старый

друг» Уильям-Владислав. Он усердно размахивал шляпой,

а лицо его поочередно выражало то бурную радость, вызванную

нашей встречей, то трогательное сочувствие по поводу неудачного

плавания. Он разводил руками, подпрыгивал и тыкал пальцем

в стоявшего подле него гиганта Н морской фуражке. Эта

немая картина должна была, очевидно, демонстрировать мне

предстоящий полет на Аляску.

— Стимшип зламал пропеллер, ай-ай-ай! Вери сори, бардзо

жалуе, — суетился «коммерческий представитель», выражая сожаление

об аварии парохода.

— К ю ртцер!— прогудел гигант в морской фуражке, сунув

лопатообразную руку. Это был пилот одномоторного пятиместного

гидроплана «Кертис-Райт». Проведав, что самолету скоро

пойдет второй десяток лет, остальные пассажиры дружно утратили

аппетит к воздушному путешествию.

Кюртцерский «гидропорт» располагался в крошечной бухточке.

Н а волнах чуть покачивался видавший виды самолет канареечного

цвета на поплавках. Пилот пошептался с механиком

и, пытаясь выдавить любезную улыбку, пригласил нас с Верноном

в кабину. До старта рейсового «Локхида» из Джюно оставалось

двадцать шесть часов.

. — Вы гарантируете, что мы прилетим в Джюно раньше завтрашнего

полудня? — спросил я Кюртцера.

— Доставлю вас туда сегодня вечером, — заверил владелец

«Кертиса». — Если опоздаем к старту самолета на Фербэнкс,

вы не платите мне денег.

Неустойчивый «Кертис-Райт» мучительно долго выруливал

на старт. Старый гидроплан бежал по заливу, раскачиваясь, как

переложивший ночной гуляка, и упрямо не желал подняться.

Кюртцер, тревожно косясь на механика, раскачивал штурвал, но

самолет клевал носом и не отрывался от воды. Он бежал прямо

на голландский торговый пароход. У Вернона вытянулось лицо,

глаза замигали, точно в них ударил яркий луч прожектора. . .

Гидроплан еще раз клюнул, кланяясь голландцу, и неожиданно

подскочил в воздух.

Я перегнулся через плечо пилота, интересуясь компасным

курсом. Н а приборной доске зияло до десятка отверстий; приборов

было куда меньше, чем гнезд, в которых им положено

находиться. Вероятно, «в минуту жизни трудную» Кюртцер по

возможности облегчал свою машину. Н е уцелел даже компас.

— Как же мы полетим без компаса? — закричал я в ухо

пилоту, но тот молча передернул плечами.

— Вот карта, у нас есть очень хорошая карта, — указал

механик на грязный, потрепанный свиток, валявшийся у него

в ногах. — Компас не обязателен. Мы полетим низко, чтобы не

потерять ориентировку, если вдруг появятся облака.

«Первоклассный самолет», о котором сообщал президент

Уилсон, оказался старой рухлядью пилота-частника. Единственным

положительным качеством канареечного гидроплана было

то, что он не падал в воду и как-никак передвигался в желаемом

направлении со скоростью полутораста километров в час.

Е,два только на курсе намечались облачкй, Кюртцер круто снижался;

больше всего он опасался заблудиться.

Бесчисленные островки, покрытые густым хвойным лесом,

пробегали внизу. Пароходы, катеры, рыбачьи шхуны плыли под

нами, оставляя пенный след на синевато-серой поверхности

Тихого океана. Справа, на канадском берегу, показалось маленькое

селение. Дома на сваях были разбросаны вдоль залива.

У берега выдавался длинный деревянный причал. Кюртцер осторожно

посадил машину в бухте и подрулил к причалу. Это был

поселок Аллерт-Бей. Гидроплан прибыл в Канаду.

Словно из-под земли выскочил облупленный старомодный

«форд».

— Садитесь, джентльмены! — со скрипом распахнул дверцу

хозяин музейного таксомотора.

Автомобиль выпустил столб вонючего дыма, затрясся, как

малярик в приступе, и, припадая ,на правый бок, заковылял по

ухабам единственной улицы поселка. В тучах пыли вслед понеслись

желто-бурые псы с оскаленными клыками и красными

глазами.

Мы вошли в деревянный домик таможни. В комнате, похожей

на лавку старьевщика, за колченогим столом дремал толстяк

с багровым лицом, сложив ладони на отвислом животе.

Услышав шаги, он открыл заплывшие глазки, недовольно

буркнул и сунул Кюртцеру разлинованную ведомость. Летчик

написал, что трое граждан С Ш А и один гражданин СССР

летят транзитом через Канаду на Аляску и никаких предметов

торговли с собой не имеют. Толстяк равнодушно принял лист

и, не взглянув на запись, лениво помахал рукой, давая понять,

что разговор окончен. Мы уже были за порогом, как вдруг сонный

канадец пробурчал:

— А сувениров вы никаких не везете?

Кюртцер поспешил заверить таможенника, что и сувениров

не имеется.

На улице, изогнувшейся вдоль залива, было пустынно. Только

у высоких, пестро раскрашенных деревянных столбов возились

полуголые индейские ребятишки. Эти столбы с резными

изображениями чудовищных птиц — тотемы — служат гербом

рода; по верованиям индейцев, они охраняют от злых духов.

Две старые индеянки, перегнувшись через борт прогнившей

лодки, вылавливали из воды плавающие куски дерева.

«Кертис-Райт» полетел дальше на север. Раскрывались

изумительной красоты пейзажи, вызывавшие в памяти виды берегов

Камы и Белой. Еще чувствовалась близость человека: попадались

деревянные плоты, рыбачьи лодки, морские суда, скользившие

в проливах между островами. Слева лежал Великий

океан, справа белели снеговые горные цепи. Густые лесные массивы

поднимались к сверкающим вершинам. В узком пролив

чике торчали из воды мачты потонувшего судна; океан был так

прозрачен и спокоен, что мы различали полуразваливш ийся

остов корабля. Постепенно живописные пейзажи сменились однообразными,

мрачными и необжитыми пространствами, сплош ь

поросшими вековым лесом.

Мы летели над самыми верхушками сосен. И з-за хребта вы

нырнуло селение Быотедаль, совершенно сказочного вида. « И з

бушки на курьих ножках» лепились у обрывистого берега бухты,

окруженной зеленым амфитеатром. С гор, пенясь и шумя, п н з'

вергались водопады.

Гидроплан, урча мотором, подплыл к железному сараю с вывеской

«Канадская рыболовная компания». Н а кольях длинной

изгороди сушились рыбачьи сети. У берега столпились рослые

светловолосые парии с дымящимися трубками в зубах.

— Как попали в наши края? Далеко ли летите? . . — спра-г

шивали они. Это были рыбаки-норвежцы, переселившиеся

в Быотедаль из канадского Ванкувера на рыболовный сезон.

Узнав, что среди прилетевших находится человек из Советского

Союза, рыбаки стали уговаривать остаться на ночлег:

— Погостите день, — приглашали голубоглазые парнн. —

Ваша страна — соседка маленькой Норвегии. . . Н е бывали

У н а с ? ..

Н а катерах, пробирающихся сюда через лабиринт островков,

три раза в месяц доставляется почта. И з газет норвежские

рыбаки знали о советских перелетах.

— Может быть, ребята, и мы вернемся к себе на родину

через полюс? — пошутил кто-то. — Ведь это самый близкий

путь.

Я опустил в почтовый ящик открытку с видом Бью тедаля.

Она путешествовала до Москвы тридцать два дня.

Полет продолжался. Кгортцер мрачно поглядывал на часы.

Солнце скрывалось за лесными чащами, а о ночном полете

нечего было и думать.

— Как насчет Джюно, мистер Кю ртцер?

—■Я же гарантировал, что вы попадете на рейсовый самолет,

— кисло отозвался летчик. — А переночевать нам, вероятно,

придется в Кетчикене. Это уже А ляска. . .

Были сумерки, когда «Кертис» опустился в Кетчикене. С а

молет прибыл из-за границы, из К анады , и таможенный чиновник,

на этот раз американский, так же, не глядя, подписал дорожный

лист. Н а палубе парохода, стоявшего у пристани,

шумели туристы, возвращавшиеся с А ляски. Д ругие группами

бродили по набережной. В городе заж глись цветные огни реклам.

Мы пролетели почти тысячу сто километров; но до Д ж ю но

оставалась еще треть этого пути.

Второй после Джюно город А ляски, насчитывающий три

тысячи восемьсот жителей, Кетчикен производил впечатление

ярмарки. Торговали на тротуарах, из окон домов, с балконов,

на перекрестках. Для туристов с проходящего парохода лавочники

выставили в витринах все наличные соблазны. Почти

перед каждым магазином торчал долговязый «тотем» — нагромождение

устрашающих орлиных и вороньих голов, вырезанных

из дерева. Казалось, вот-вот они взлетят, захлопают крыльями

и, разинув рты, гаркнут: «Покупайте товары в Кетчикене — городе

чудес! Покупайте только у нас!»

Провинциальный клерк из Алабамы, впервые узревший

«страну чудес», в упоении закупал сувениры для дядей и теток,

братьев и сестриц. Уж он-то их удивит, ои-то порасскажет! ..

— Я вижу в вас знатока, сэр, мой глаз не обманет, — мелким

бесом увивался торговец вокруг наивного туриста. — У меня

случайно сохранилась уникальная вещица, шедевр древнего

индейского искусства — миниатюрный тотем из мамонтовой

кости...

С видом заговорщика он сунул алабамскому клерку безделушку,

на тыльной стороне которой была тщательно соскоблена

надпись: «Made in Japan»— «сделано в Японии».

— Платите в кассу четыре доллара девяносто пять, сэр! . .

Кто еще, джентльмены?

В больших городах тихоокеанского побережья обилие японских

товаров не так бросалось в глаза, как здесь, на Аляске.

Магазины Севера были наводнены массовой продукцией фабрик

Токио,. Иокогамы, Осака и Кобс. Туристы с жадностью набрасывались

на резные изделия «индейских и эскимосских мастеров»

из кости и дерева, а потом с разочарованием обнаруживали

на них следы японской марки. Японские фабриканты,

пользуясь дешевой рабочей силой, наводняли Соединенные

Штаты своей продукцией, продавая ее по бросовым ценам;

торгашам Нью-Йорка и Сан-Франциско, Чикаго и маленького

Кетчикена эти товары были выгоднее, чем свои, американские.

Воздух был пропитан тяжелым запахом рыбы. Н а деревянных

причалах поблескивали серебристые чешуйки. Свет

фонарей падал на вывески: «Рыба», «Рыбоконсервный завод»,

«Рыболовная компания». . . Н а Аляске действовали в то время

полтораста консервных предприятий. Один лишь Кетчикенский

район производил ежегодно до миллиона ящиков рыбных консервов.

Утром нам с Верноном долго пришлось будить Кюртцера.

Он сердито отмахивался и нечленораздельно мычал. Метеоролог

поборол робость и склонился над головой летчика: «Мы

рискуем опоздать в Джюно. . . Вы рискуете не получить деньги. . .»

Money ! Деньги! . . Кажется, если бы Кюртцер лежал бездыханным

трупом, то одно это магическое слово оживило бы его. . .

Пилот вскочил, как пронзенный электрическим током, и схватился

за часы. Было семь утра, а рейсовый самолет из Джюно

уходил в полдень. Кюртцер и механик рысыо понеслись

к причалу.

Оп ять замелькали бесчисленные острова. По замусоленному

свитку Кюртцера нелегко было определить районы, над которыми

тарахтел «Кертис-Райт». Многие географические пункты

носят здесь имена русских путешественников, исследовавших

американский Север: острова Куприянова, Чичагова, Крузова,

Миткова. . .

Чем дальше к северу, тем больше редел лес. В проливах уже

плавали одинокие льдины. Промелькнул крошечный поселок,

именуемый Петербургом. Показались два огромных ледника; отливая

бледной синевой, они спускались с гор к океану. Вдруг

из-за хребта выскочил Джюно, город с четырехтысячным населением,

резиденция губернатора Аляски. В узком ущелье взбираются

по склонам кварталы деревянных домиков; в центре

возвышаются три-четыре массивных здания. . .

В полдень десятиместный «Локхид» вылетел в Фербэнкс.

Со всех сторон надвинулись горы. Гигантские голубоватые глетчеры

лежали в ущельях. Солнечные лучи не оживляли вершин

суровых скал.

— Чилькут! — сказал пилот.

Так вот о н — Trail, знаменитый чилькутский перевал, волок

тысяча восемьсот девяносто восьмого года! По этой мрачной

тропе, проложенной неведомыми бродягами, через горные

хребты и занесенные снегом равнины тащились одержимые

«желтым дьяволом», беспощадные к себе и другим охотники за

самородками, искатели призрачного счастья. Даусон, Клондайк.

Эльдорадо манили их сокровищами, таившимися в кладовых

природы. Стремившиеся к золотому песку люди не знали, какие

испытания готовит им Север. Слабые и неопытные падали

в изнеможении, засыпали вечным сном в мертвой снеговой

пустыне, выли от голода и предсмертной тоски, подстерегаемые

волчьими стаями; выносливые и предприимчивые продолжали

брести милю за милей, не оглядываясь на обреченных. А по

сторонам тропы смерти, «Trail — 1898», как трагические

памятники человеческой жадности, поднимались новые и новые

надмогильные холмики.

«Локхид» сделал кратковременную остановку в Уайт-Хорсе,

«Белой Лошади», на канадской территории, узким клином вытянувшейся

к океану.

Н а пятом часу полета впереди змейкой блеснула река Танана.

Через широкое плато, окруженное подковой гор, протянулись

узкие прямолинейные улицы в редкой зелени деревьев.

Фербэнкс!

В конторе аэродрома над бюро невероятно унылого клерка

висела печатная табличка, наводящая на невеселые размышления:

«Смейся! Чтобы нахмуриться, тебе надо привести в дви

жение шестьдесят шесть мускулов липа, а чтобы улыбнуться —

только семнадцать». Нью-йоркские рекламы обещают «обслуживание

с улыбкой». На противоположном конце Америки настоятельно

призывают смеяться и даже «обосновывают» это анатомически,

физиологически и математически. .. Когда у человека

на душе хорошо и спокойно, он весел и без напоминаний. Почему

в Соединенных Штатах возникла необходимость в искусственных

улыбках? ..

Михаил Беляков встретил меня. Мы уехали в «Нордэлотель».

Здесь нам пришлось прожить семь недель.

X IV

Было время, когда сюда приезжали с приисков удачливые

золотоискатели. Отсюда они добирались до ближайшего большого

города Сиэттля и там в бесшабашном разгуле быстро

спускали всё добытое ими потом и кровью. Сиэттль поглощал их

мешочки с золотым песком и самородками. Город богател. Он

был для американских северян тем же, чем некогда Иркутск

для сибирских старателей. Обратно на Аляску возвращались

с пустыми кошельками и новой мечтой напасть на богатую

жилу.

То были времена безудержной азартной игры, когда в одну

ночь возникали и мыльным пузырем разлетались баснословные

состояния. Об юных годах «золотой Аляски» с грустными вздохами

вспоминают старожилы края, его «пионеры», седые

джентльмены с трясущимися руками. Стоит заговорить с ними

о прошлом, и они, путая легенды с былью, расскажут сотни

историй о внезапных обогащениях и разорениях, об' отчаянно

ловких аферах, о сильных, жестоких и циничных «королях золота»,

о фантастических событиях давно минувших дней, когда

«Сэм-ирландец» и «Малютка Билль» небрежно швыряли

мешочки с драгоценным песком на стойки таверн. . . «Да, были

времена.. .» — прошепелявит сгорбленный свидетель далекого

прошлого, и в тусклых глазах его угаснет слабый огонек, рожденный

воспоминаниями.

Н о вскоре на Аляске появились банковские дельцы Запада,

Востока и Юга. Подкуп, вымогательство, обман, всевозможные

хитроумные комбинации, а когда требовалось, и физическое

«устранение» использовались их наглыми шайками, чтобы захватить

сокровища Севера. Все эти «Сэмы-ирландцы», «М а

лютки Билли», «Фили из Техаса» и прочие владельцы мелких

золотоносных участков опомниться не успели, как оказались

в руках более сильных хищников.

Н о и их власть была недолговечной. И з далекого Нью-

Йорка, с Уолл-стрита, за огромными дивидендами, которые

приносил американский Север, уже следили холодные глаза

Джона Пирпонта Моргана. Капиталистический спрут протянул

свои щупальцы к Аляске. Судьба края была решена.

В чьих руках сосредоточена сейчас аляскинская торговля?

Банков Моргана! Кто владеет морским, железнодорожным

и воздушным транспортом, связывающим Аляску с внешним

миром? Династия Морганов! Кто нынче хозяин всей золотой

промышленности, рыбных промыслов и лесных угодий Аляски?

Морганы! . .

Когда престарелый «пионер» из Нома, Ситки, Фербэнкса

покупает билет в кино, приобретает коробку спичек или семена

для огорода, зажигает свет в комнате; когда индеец из Руби,

Сёркл-Сити, Нулато уплачивает за рыболовные снасти в лавке

«Фербэнксской исследовательской компании Аляски», они знают,

что весь барыш от торговли плывет в бездонные кладовые династии

Морганов. Когда сын «пионера» двенадцать часов

в день трудится на золотом прииске, он помнит, что работает

на династию Морганов, и не дай боже, если он станет неугодным.

Где найти работу изгнанному? Это так же невозможно,

как п любом индейском поселке купить охотничьи патроны помимо

торгового предприятия «Исследовательской компании».

Если бы династия Морганов захотела, жизнь на Аляске замерла

бы: остановились драги золотых приисков и аппараты консервных

заводов; закрылись .магазины, фактории, лавки; встали

поезда; пароходы застыли в портах, самолеты — на аэродромах;

визг электрических пил не разносился бы в северных лесах. . .

Династия Морганов владеет не одной Аляской: она контролирует

почти треть всех финансовых и промышленных объединений

Соединенных Штатов. Но недра Аляски также приносят

ей немалые барыши. Одна только драга на «Голден стрим»,

«Золотом потоке», вблизи Фербэнкса, добывала в 1937 году

ежедневно на две тысячи долларов золота.

От приключенческой романтики прошлого остались лишь

воспоминания «пионеров» и некий талисман, который охотно

нацепляют на грудь фербэнксские обыватели. Это — миниатюрный

медальон с чеканкой: «Фсрбэнкс — золотое сердце Аляски».

Клерки, потеющие в торговых конторах, носят еще при себе «на

счастье» пяти- и десятндолларовые самородки. Медальоны «Золотое

сердце» продаются в фербэиксских магазинах по более

сходной цене: «квартер» за пару. Горожане саркастически замечали,

что этот сувенир — один из немногих предметов торговли,

которых пока не додумались изготовлять японские фабриканты.

Живя в Фербэнксе, я встречал немало людей, похоронивших

здесь мечту о независимом будущем. Старатели-одиночки,

горько усмехаясь, говорили мне: «Самый верный способ потерять

последние деньги — это искать золото». Повар второразрядного

ресторана поведал мне простую и грустную историю.

В 1909 году, юношей семнадцати лет, он приехал из Поволжья

на Аляску, полный радужных надежд. Одиннадцать лет, как

крот, рыл землю в десяти милях от Даусона и, наконец, наткнулся

на «хорошее серебро». Шпионы акционерного общества,

исподволь следившие за старателем, пронюхали об его удаче.

Узаконенные грабители предприняли то, что на их языке называлось

«обложить медведя». Н а каждом шагу старатель встречал

препятствия, мешавшие вести добычу. Против пего по

пустяковому поводу затеяли судебное дело. В баре какие-то проходимцы

спровоцировали его на драку. Когда обстановка стала

совершенно невыносимой, подставные лица пыо-йоркскнх хищников

предложили купить его серебряный участок за семь тысяч

долларов. Пришлось согласиться: как-никак, это было лучше,

Чем получить удар ножом между лопаток. «А через месяц,

только через месяц, — рассказывал повар с потемневшими от

гнева глазами, — эти мерзавцы перепродали мой участок за

двести пятьдесят тысяч. . . Четверть миллиона!» С горя он

в неделю спустил полученные деньги в притонах и остался

нищим. Жизнь на Аляске почти вдвое дороже, чем в штатах,

и его заработка в ресторане едва хватает, чтобы прокормить

семью.

— Вернулся бы к себе на родину, в Саратов, да кому

я такой нужен, — с горечью проговорил он.

Нас познакомили с интересным стариком, сохранившим и

в семьдесят лет юношескую живость. Это был Элем Харниш,

живая история минувших годов «золотой лихорадки». . . Тут уже

автору никак не обойтись без ссылки на Джека Лондона, посвятившего

Харнишу один из своих увлекательных романов «День

пламенеет».

« .. .Мало кто называл Элема Харниш иначе, чем «Пламенный».

Это имя было дано ему в первые дни пребывания в этой

местности, так как у него была привычка поднимать своих товарищей

с кровати криком: «Эй, вставайте! День пламенеет!». .

Он был Пламенным, пионером, тем, кто чуть ли не в древние

века этой молодой страны перешел Чилькут и опустился

вниз по Ю кону.. . Он был Пламенным, героем десятков невероятных

приключений, человеком, который через дикие тундры

домчался к китобойному флоту, затертому льдами в Полярном

море. Он был тем, кто сделал перегон с почтой от Сёркл-Сити

до Солт-Уотер и обратно в шестьдесят дней. . . Несмотря на

свою молодость, он был признан первым и выше всех. По времени

он опередил всех. Энергией и выдержкой он был богаче

всех. Что же касается его выносливости, то, по общему мнению,

он превосходил самого выносливого из них. Наконец, он считался

человеком сильным и честным. . .»

Так Джек Лондон описывал Элема Харниша.

Когда сорок лет назад американский романист встретился

с Харнишсм, тому шел уже тридцатый год. Они подружились

и совершили путешествие из Джюно в Даусон, на прииски

Клондайка, по знаменитой чилькутской тропе. Немало удивительных

приключений рассказал Элем писателю из Калифорнии.

Мысленно рисуя облик Пламенного и сделав необходимую

возрастную поправку, я переступил порог маленькой хижины на

окраине Фсрбэнкса.

— Знакомьтесь, это Пламенный, — сказал мой спутник.

И з-за стола поднялся сухонький, сутулый старичок, с оголенной

головой, весь в морщинах. Только глаза его молодо

блестели, с любопытством разглядывая гостей. Пламенный был

явно польщен: его никто не навещает. Он оказался словоохотливым

и остроумным собеседником.

— С Джеком я провел почти год, — вспоминал Элем Харннш.

— Он был настоящий парень, только уж слишком пристрастился

к виски. Оттого, может быть, он и умер молодым, сорока

лет, что ли. . . На Аляске Джек книг не писал, но каждый день

делал какие-то заметки в тетради. Я не понимал: к чему это?

А спустя долгое время прочел его северные «сгори», ну и

насчет себя тоже. . . Многое тогда, действительно, мы с ним повидали.

.. Купили сообща с Джеком полдюжины лошадей, продовольствия

на год — муку, бобы, бэкои, сахар. Была уже поздняя

осень, реки вставали, и мы едва поспели в Даусон до зимы.

Да, скучать в Даусонс было некогда! Играли в карты, танцевали,

дрались, пели, любили. . . Я был бравый парень, мороз мне

нипочем, спал в мешке прямо иа снегу, без палатки. .. Силачом

был! — Харниш напряг вялые бицепсы и с легким вздохом

опустил руку.

— Значит, Джек Лондон правильно описал Пламенного?

Так все и было? — спросил Беляков.

— Ну, положим, не все. . . Какой писатель не дает воли фантазии!

Конечно, и Джек присочинил кое-что. Обо мне сначала

вроде написано верно, а вот дальше, где он рассказывает, будто

Элем Харниш накопил миллионы и уехал на юг, — все придумано.

Но до того это складно у Джека вышло, что я и сам,

знаете, усомнился: а может быть, у меня в самом деле было

десять миллионов? Что вы на это скажете? — залился Харниш

мелким смехом. — Ну и, конечно, неправда, будто бы, когда

я уехал, одна особа. .. ну, эта самая Дева, что ли, застрелилась.

Не было этого! Я, признаюсь, любил многих женщин, но ни

одна из них от моей любви не умирала. . . Да, молодые люди,

много было тогда всякого, и многое я успел позабыть. ..

Старик взволновался и расчувствовался. Тоскливо доживает

он свой век в однокомнатном домике. Только и радости, что копаться

на крошечном огородике, где он выращивает какую-то

особенную капусту, да покалякать с таким же пионером, перебирая

воспоминания молодости. Сейчас стоят теплые дни, на

улицах встречаются туристы, есть с кем поболтать о том, о сем,

можно погреться на солнышке; но вот подкрадется семимесячная

зима, ударят сорокаградусные морозы, снегом занесет по самую

крышу, и будет Пламенный коротать дни в одиночестве, никому

не нужный, всеми забытый.

Мы вместе сфотографировались, Харниш был тронут. Он

показал нам свои грядки.

— Вот чем теперь занимается Пламенный, — с грустной

улыбкой сказал он.

X V

В три часа пополудни двое мальчуганов, вихрастых, озорных

и голосистых, вылетают на местный «Бродвей», размахивая

пачкой газет: «Фербэнкс пейпер! Фербэнкс пейпер! . .» — что

в дословном переводе значит: фербэнксская бумага.

На «бумаге» — многообещающий подзаголовок: «Ежедневные

новости фербэнксского горняка». Но напрасно было бы

искать в этом типичном провинциальном издании, принадлежащем

мощному газетному концерну, хотя бы строчку о труде и

жизни аляскинских горняков. В редакции никому и в голову

не приходит заняться этой темой.

Пара быстроногих репортеров безустали рыскала по городу

в поисках обывательской хроники и «сенсаций». У болтливых

швейцаров, лавочников, горничных и полисменов они выуживали

мелкие сплетни и обстоятельно докладывали о них «старому

Чарли», редактору Чарльзу Сеттльмайеру: «У преподобного

Генри Мортимера сука доберман-пинчера принесла трех

прелестных щ енят... Служанка аптекаря Гибсона своими глазами

видела доктора философии Ирвинга Дэрби, выходящего па

рассвете из веселого заведения на Четвертой улице. . . Возле

кладбища обнаружен вдребезги пьяный оборванец с дамскими

золотыми часиками. . . Полицейский офицер О ’Бриен весь вечер

шатался под окном Беллы Хустон, супруги виноторговца Иеремии

Хустона, лежащего в госпитале. . .» Редактор наматывает

на ус; в этом городишке ему полезно знать всю подноготную

обывателей.

«Городские новости» печатаются на видном месте:

«Вернулась на пост. После недельного отдыха вернулась

на свой пост мисс Вирджиния Стэйнлейи, удостоенная

прошлой зимой приза за красоту ног. Королева ног изумительно

выглядит и, в качестве лифтерши, опять украсит вестибюль

Федерал билдинг.1

Прибавление семейства. Миссис Рози Баткович,

супруга владельца ателье мод, родила вчера в госпитале пре

1 Здание государственных учреждений.

красного мальчика. По случаю рождения сына мистер Абрагам

Баткович угощал знакомых, в соответствии с традицией, отличными

сигарами, купленными в магазине Левари.

Телячья печенка «Т а в е р н». Знаменитое и за пределами

нашего города «Таверн-кафе» обрадовало посетителей

новым превосходным блюдом. Это — телячья печенка в особом

соусе, изобретенном нашим уважаемым кулинаром Наполеоном

Пипу. ..»

Репортеры-скороходы попутно выклянчивали рекламные

объявления. «Старый Чарли» обложил предпринимателей и торговцев

даныо. Хозяину единственной в городе табачной лавочки,

парикмахеру или владельцу велосипедной мастерской вовсе не

к чему было рекламировать свое заведение, намозолившее всем

глаза; однако раза два в месяц они, скрепя сердце, платили за

очередное объявление в «пейпере». Рекламодатели страховали

себя от чувствительных газетных уколов и могли рассчитывать

на редакторскую благожелательность.

Сеттльмайер обходился услугами всего двух репортеров.

Агентство «Ассошиэйтед пресс» снабжало его американской и

международной информацией. Приходили нью-йоркские телеграммы,

изложенные предельно сжатым языком. Старик садился

за пишущую машинку и «развивал» и подробно комментировал

информацию, используя справочники, опубликованные ранее факты

и сведения и главным образом свою неограниченную фантазию.

Чтобы заполнить газетные столбцы, он постоянно имел под

Рукой пачки готовых статей на всевозможные темы, полученных

от агентства. Значительная часть этой реакционной стряпни

была рассчитана на возбуждение общественного мнения против

«красных».

Редактор явился к нам с визитом. Сияющий ласковыми

Улыбками, благообразный, обаятельно добродушный, не по возрасту

стройный и румяный, он заговорил, как давнишний знакомый.

Его сопровождал смуглый коротконогий толстячок с масляными

глазками. Редактор выдвинул его вперед:

— Рекомендую: президент торговой палаты, большой деловой

ум, покоритель женских сердец и вообще прекрасный парень.

Мистер Бабби Шелл. Можете называть его, как все, просто —

Бабби.

■ «Парень» лет пятидесяти пяти потупил черные глазки, расплылся

луной и замахал шляпой.

— Приступим к делу, джентльмены, — сказал редактор, развалясь

в кресле и вынимая из кармана длинные бумажные полосы.

— Итак, Фербэнкс становится главной базой американскоевропейских

воздушных магистралей через Северный полюс.

Ваше мнение, джентльмены? Что следует предпринять нашим

деловым кругам, уважаемой торговой палате Фербэнкса? . . Что

вы скажете, мистер Белиакоф, мистер Кватт? . .

Блудливые глазки Бабби быстро-быстро перебегали по нашим

лицам. Вероятно, перед его мысленным взором замелькали

вереницы цифр, дорогие сердцу дивиденды и прибыли, которые

в изобилии польются на него. Редактор, не дожидаясь ответа,

торопливо записывал. Вдруг он вскочил, прошелся на цыпочках.

— Джентльмены! 1У1ы присутствуем при выдающихся событиях.

Открыт воздушный путь через полюс. Мы, американцы,

освоим его. Через год, ну, через два, Фербэнкс станет узлом

новых воздушных линий Арктики. Отсюда пойдут самолеты

в важнейшие центры Европы и Азии. Невозможно сейчас оценить

размах этого бизнеса!

Толстячок, раскрыв рот, упоенно слушал. Он пытался что-то

вставить, но «Старый Чарли» уже пришпорил своего нового

конька.

— Я счастлив, что все вы разделяете мое мнение, — к величайшему

нашему удивлению сказал редактор, снова что-то записывая.

— Позвольте, мистер Сеттльмайср, вы слишком торопитесь,

— резко возразил Беляков. — Понадобятся еще годы, чтобы

установить воздушное сообщение через полюс. Кроме того,

не спешите приписывать другим плоды собственного воображения.

Редактор прищурился и оскалил вставные зубы. Теперь «Старый

Чарли» не походил более на добродушного дядюшку. Он

подскочил к Белякову:

— По-вашему, это воображение? Что вы! Совершенно реальное

дело. Зачем его откладывать? Мы, американцы, сумеем быстро

построить базы, аэродромы, все, что требуется. Не только

у себя на Севере, но и в Европе и в Азии. В такое солидное

предприятие наши деловые люди охотно вложат капиталы.

— И сти н а! — м н огозн ач и тел ьно вставил Б абби .

— Это вам, молодым, можно не торопиться, — снисходительно

продолжал Сеттльмайер, — а в моем возрасте надо спешить.

Я сам еще хочу полетать через полюс! Летим, Бабби.

в Париж, а? — похлопал он по плечу президента.

Н а другой день в «пейпере» появилась редакционная статья,

предсказывающая, что не позже 1940 года Фербэнкс превратится

в мировой авиационный центр. На американском Севере

наступает эпоха процветания и повышенного спроса. Деловые

люди не упустят открывающихся возможностей. . . «Старый

Чарли» был не глуп. Он прямо вел читателя к выводу: пока не

поздно, нужно вкладывать деньги в городские земельные участки

и закупать лежалое барахло на складах «Исследователь

ской компании».

Рисуя соблазнительное будущее города, Сеттльмайер вызывал

«бум». Вряд ли он сам верил своим предсказаниям, но

«бум» сулил ему немалые выгоды. Он делал свой маленький

бизнес абсолютно на тех же основах, что и признанные тузы

американской прессы.

Расписывая фсрбэнксскую авиационную базу ближайшего

будущего, Сеттльмайер давал полную волю фантазии. Однако

в его словесной трескотне, даже не слышной вне этого северного

городка, обнаруживался дух американского империализма. М а

ленький человек повторял мотивы газетных глашатаев Уоллстрита.

Монополисты Соединенных Штатов, подлинные хозяева

страны, уже лелеяли мечты о воздушном господстве. Владычество

над мировыми авиационными путями входило в их

замыслы. Через несколько лет этот воинствующий экспансионистский

дух отравит мировую атмосферу. . . 1

«Старый Чарли» позаботился о приличествующем случаю

«паблисити». Злоупотребляя восклицательными знаками, редактор

писал: «К нам в город приехал специальный корреспондент

советской газеты «Правда», имеющей ежедневный тираж более

двух миллионов! . .»

Сеттльмайер был весьма озабочен. В эти дни он вел яростную

кампанию против предполагаемой постройки в городе радиовещательной

станции и сложными подводными путями сколачивал

группировку из влиятельных обывателей.

Мы встретили его за обедом в ресторане. С ним были кругленький

президент и доктор Робинсон, сухопарый высокий человек

с выдающейся челюстью и замораживающим взглядом.

Робинсону и трем его коллегам принадлежал четырехэтажный

госпиталь, единственное лечебное учреждение в городе.

Эта компания врачей монополизировала право заботиться

о здоровье населения Фербэнкса и окрестных районов. Всякого

нового врача, появлявшегося в городе, они подвергали травле

и вынуждали бежать из Фербэнкса. Медицинские хищники

были вполне демократичны и одинаково драли шкуру и с жены

директора банка, и с вдовы-судомойки. З а пломбирование зуба

брали сумму, равную стоимости приличного костюма. З а обслуживание

роженицы — двухмесячный заработок горняка. Цены

без запроса. ..

1 Стремление американских империалистов к господству в Арктике

открыто проявилось после окончания второ» мировой войны. П од оглушительный

вой прессы и радио об «обороне Северной Америки» милитаристы

начали реализовать планы превращения арктического бассейна

и плацдарм для агрессии. Соединенные Ш таты всевозможными способами1

Удерживают базы, созданные во время войны на чужой территории.

Далекая А ляска стала одним из важнейших военно-стратегических плацдармов

для агрессии. Возникла особая «зона обороны А ляски», возглавляемая

генералом. Расширяются существующие и строятся новые аэродромы.

Эти американские базы со всех сторон окружают арктический

бассейн, значительно приближая авиацию Соединенных Ш татов к восточному

полушарию. Американские империалисты мечтают о господстве над П олярным

бассейном, где в будущем пройдут важнейшие воздушные пути.

Редактор фербэнксской газеты владел пером, но не хуже

управлял своим языком. Он знал кое-какие факты из госпитальной

практики, разоблачение которых заставило бы предприимчивую

четверку быстро сменить место жительства, но умел

молчать, когда это было выгодно. Робинсон, как и «прекрасный

парень» Бабби, у которого рыльце было тоже в пушку, не оставались

должниками. Они отлично спелись с редактором.

З а обедом шумно обсуждалась злободневная тема: нужна

ли Фербэнксу радиовещательная станция?

— Чем она помешает вам? — обратился Беляков к Сеттльмайеру.

— Тысячу экземпляров своего пейпера вы все равно

сумеете продать. Или у вас есть опасения, что уменьшится

тираж?

— Ничего вы, Майкл, не понимаете, — поморщился редактор.

— Радиостанция будет вести городские передачи и, конечно,

отнимет у меня часть рекламы. Я не могу допустить такого грабежа.

Как вы считаете? — повернулся он ко мне, вероятно, рассчитывая

на поддержку.

Я ответил, что хорошо организованное радиовещание способствует

распространению знаний, повышает культуру населения.

Кроме информации и рекламы, станция, очевидно, будет передавать

музыку, литературные произведения.

— Кому это нужно? — резко заметил Робинсон.

— Вы что имеете в виду, доктор? Музыку?

— Ну, музыку оставим. Я говорю о литературе. Рассказы,

‘вы думаете, кому-нибудь интересны или романы?

— Их никто не станет слушать! — вскричал редактор.

— Разве не найдется людей, которые с удовольствием прослушают,

например, рассказ Джека Лондона? — спросил я.

— Какой это Лондон? — зашевелился Бабби. — Не знаю ни

одного Лондона.

-— Джека Лондона у нас не читают. Он был социалистом

и умер, — сказал доктор таким тоном, словно политические

взгляды Джека Лондона послужили непосредственной причиной

его смерти.

— А Эптона Синклера вы читаете?

— Он пишет об одном и том же: капиталисты, рабочие,

•борьба. . . Такой же социалист, как /\.ондон!

— Предположим. Ну, а Теодор Драйзер?

—• Этот совсем красный! — вспыхнул редактор, кольнув

меня подозрительным взглядом.

— Как может не нравиться, например, его «Американская

трагедия»? Вы читали, конечно? — не сдавался я.

— Читал или не читал — это не меняет дела, — пробурчал

«Старый Чарли». — Возмутительное сочинение! Т ак говорили

все большие газеты.

— А какого мнения вы о творчестве Синклера Лыонса?

Вот вы, президент?

Бабби ухмыльнулся:

— Поговорим, друзья, о чем-нибудь другом. Все эти писатели

и разные поэты — такая скука!..

— Бабби прав, — присоединился доктор. — Когда читаешь

книги этих писателей, приходится думать, напрягать мозг. Бессмысленная

трата энергии. Мы предпочитаем детективные журналы.

Интересно и не засоряет голову. . .

Ссттльмаейр встал:

— Нет, друзья мои, мы не дадим построить в нашем городе

радиостанцию! . .

И этих убогих лавочников мы принимали за местных интеллигентов!

Врач. Президент торговой палаты. Редактор. Люди

с высшим образованием. Это стандартный американский тип,

блестяще описанный у Синклера Лыонса под именем мистера

Беббита. Среди таких беббитов реакция вербует свои кадры.

День за днем перед нами все больше раскрывались быт

" нравы американской провинции.

Однажды «Старый Чарли» остановил меня на улице:

— Познакомьтесь с русским парнем.

Подле редактора стоял смуглолицый молодой человек с беспокойными

черными глазами; бледнорозовый шрам, тянувшийся

от глаза к уголку рта, придавал его лицу выражение суровой

решимости.

— Джордж Корабельннков, — быстро проговорил он.

Юноша родился в городе Ситка, где до нынешнего времени

живут сотни русских. Отец его работает клерком в порту

Джюно. Джорджу удалось получить инженерное образование,

но служит он рядовым смотрителем на прииске: работы по специальности

для него не нашлось. С детства ему запомнились

лишь четыре русских слова: «хорошо», «да», «нет» и, почемуто,

— «лепешка»...

— Ваша мать тоже русская? — спросил я.

— Да! — отрывисто бросил Джордж, и лицо его потемнело.

— Гуд-бай!

Он быстро удалился. Редактор укоризненно покачал головой:

— Вы, мой дорогой, допустили бестактность, хотя и невольно.

Ведь он полукровка, метис. Наполовину краснокожий!

Мы не принимаем его в свою среду. Мать Джорджа — индеанка.

Самая настоящая сивашка! Парень, понятно, скрывает. Вы затронули

его самое больное место.

Джордж Корабельннков стыдился родной матери! Она мешала

ему войти в общество «порядочных людей».

Невыразимо скучна, сера и однообразна жизнь американской

провинции. Н а улицах Фербэнкса царила сонная тишина.

Редко пробежит автомобиль, проедет велосипедист. Только вечером

под воскресенье на «Бродвее» появляются лихие потомки

аляскинских пионеров в широкополых «ковбойских» шляпах;

приезжают золотоискатели с приисков. Наполняются кабаки

и грязные бары. Пьяные выкрики разбушевавшихся гостей

и неистовые визги проституток будят ночной город. Целый

квартал застроен публичными домами. Их населяют жалкие

существа, выброшенные из портовых притонов Сан-Франциско

и Сиэттля.

Развлечения, досуги?. . Мы как-то заглянули в местную

платную библиотеку и застали там единственного посетителя,

подростка лет пятнадцати; у библиотеки всего восемьдесят абонентов.

«Мы предпочитаем детективные журналы. . .» — вспомнил

я врача. Можно провести пару часов в единственном кинотеатре,

где показывают опять-таки детективные фильмы с неумолкающей

перестрелкой и слезливые мелодрамы самого

низкого пошиба.

Приисковые специалисты, чиновники, торговцы, клерки два

раза в неделю развлекались, как умели, в дансинге с громким

названием «Международный ночной клуб». В центре длинного

тускло освещенного сарая усердно отплясывали местные обыватели

со своими дамами. Потанцован, они забирались в стойла,

разделенные деревянными переборками, и, насасываясь пивом,

горланили песни под аккомпанемент ансамбля, напоминающего

местечковые оркестры дореволюционной России: скрипка, кларнет,

флейта и барабан. Хозяева клуба — два пожилых серба —

назвали свое заведение «международным» потому, что в районе

Фербэнкса живут люди почти тридцати национальностей.

Скука! Однажды в полдень меня окликнул на улице женский

голос. И з таверны вышли две молодых особы: жена торгового

агента фирмы «Катерпиллер» и ее приятельница, супруга

бухгалтера.

Слой пудры плохо скрывал неестественный румянец на их

лицах. Бухгалтерская миссис корчила гримаски, жестикулировала

и громко хохотала. Прохожие замедляли шаг и с любопытством

прислушивались к ее возбужденному голосу. Подруга

шепнула ей несколько слов.

— Оставь меня, Дженни!— выкрикнула та, отстраняя приятельницу.—

Мы не д-дети! Делаю, что мне н равится...

— Тише, Энн, прошу! . .

— Подумаешь, преступление! Ну, вып-пили. . . Пять ма-ааленьких

бут-тылок пива. . .

Когда Энн угомонилась, «миссис Катерпиллер» заговорила

торопливо и смущенно:

— Не осуждайте ближнего своего. . . Если бы вы знали,

какая тоска! Муж целый день торчит в конторе. А придет.

и снопа завертится старая пластинка. . . Вчера — Катерпиллер,

сегодня — Катерпиллер, завтра — Катерпиллер. Каждый день

одно и то же! . . Куда девать себя? Чем заполнить день?

Пройдет несколько лет, и мы будем старухи... Не думайте,

пожалуйста, что мы пьем что-нибудь крепкое. Обыкновенное

пиво! А , знаете, легче становится. . . Как все это, впрочем,

глупо!..

X V I

Город ожидал прибытия советского воздушного корабля.

«Пейпер» подогревал воодушевление горожан: «Именно наш

Фербэнкс, а не какой-либо иной пункт избран для посадки русского

воздушного гиганта». Радиостанции американского Севера

подготовились к наблюдению за сигналами Р Е Л Е Л — передатчика

Леваневского.

Фербэнксская радиостанция, единственная в то время на весь

огромный район, принадлежала корпусу связи американской

армии. В шесть часов вечера сержант Глазгоу, начальник станции,

вешал на дверь замок, и до восьми утра город был отрезан

от внешнего мира. Н а время перелета сержант предоставил

в наше распоряжение свой кабинет. Кстати сказать, никто в городе,

и даже подчиненные Глазгоу солдаты-радисты, не называли

его сержантом; весь персонал станции, во главе с начальником,

носил гражданскую одежду.

Не удовлетворяясь подробностями предстоящего воздушного

рейса, которые Сеттльмайер преподносил в своем «пейпере»,

любопытствующие бездельники с утра до ночи осаждали нас

расспросами. Пришлось ограничить прием посетителей. Однажды

швейцар, которому было поручено отваживать непрошенных

гостей, доложил, что с нами желает встретиться местный

житель, который был в Советском Союзе, некий Армистед, вицепрезидент.

Фамилия показалась знакомой. Однако вице-президент?

Мысленно представился кругленький Бабби. Армистед, вероятно,

его правая рука? ..

Вошел очень скромно одетый молодой человек. Смущенно

озираясь, он сказал, что лично знает Леваневского и летал

с ним из Фербэнкса на Чукотку. . .

' — Клайд Армистед? Вы награждены орденом Ленина за

участие в спасении челюскинцев?

— Да, это я, — скромно улыбнулся гость.

— А нам сказали — вице-президент!

Армистед сконфузился.

— Одно только название, — небрежно сказал он. — Старый

Чарли изобрел!

Долгое время авиационный механик Армистед был не у дел.

Постоянной работы по специальности не предвиделось, а взяться,

как иные, за мытье магазинных витрин или торговлю на комиссионных

началах шарлатанскими снадобьями у него не было

никакого желания. Подобрались еще безработные друзья. Вчетвером

они образовали артель по ремонту моторов, велосипедов,

бытовых приборов. Фербэнкс обогатился «Аляскинской мотороремонтной

компанией» — громкое название в американском духе.

В изложении Чарльза Сеттльмайера это выглядело примерно

так: «Во главе нового предприятия, знаменующего рост машинизации

на Аляске, встал его президент — всеми уважаемый мистер

Питер Гаррис. Первый вице-президент компании — мистер

Клайд Армистед, авиационный специалист, имя которого широко

известно за пределами нашей страны. В составе правления также

два постоянных члена: Фред Стивенс и Арчибальд Мак-Грегор.

..» С этого дня четверо друзей стали постоянными данниками

«Старого Чарли», за что дважды в месяц он напоминает

о деятельности компании пространным объявлением. . .

— Большой шум из-за маленького дела. Кажется, есть

пьеса под таким заглавием, — улыбнулся Армистед. —

У нас, видите ли, принято поднимать шум вокруг любого начинания.

— А где Левари, механик Слепнева? Он тоже в Фербэнксе?

— О, Уильям состоятельный человек, вернее — его мать. Он

открыл собственное дело. Доходы у него, правда, не велики, по

на жизнь, вероятно, хватает.

Миссис Левари принадлежал большой продуктовый магазин.

На средства мамаши механик приобрел трехместный биплан.

В городе запестрели рекламы: «Воздушное сообщение Левари.

Полеты с пассажирами над Фербэнксом и в окрестности. Обучение

пилотированию молодых людей обоего пола».

— Пошли бы вы, Клайд, в компаньоны к Левари. Или он

предпочитает действовать в одиночку?

Армистед поморщился.

— Он сам по себе, я тоже... Когда же мы будем встречать

товарища Леваневского?— переменил он тему. — Если понадобится

какая-либо помощь, прошу мной располагать.

Шла вторая неделя августа. Погода в центральной Арктике

капризничала по-осеннему. Над дрейфующей станцией «Северный

полюс» бушевал ураган. «За сутки льдину отнесло на шестнадцать

километров к югу. Небывалая скорость!» — передавали

полярники. От восемьдесят восьмой параллели, где они дрейфовали,

до самой северной метеорологической станции западного

полушария на три с лишним тысячи километров простираются

безлюдные полярные области. Какая там погода, что ожидается

в ближайшие дни? Точного ответа не могли дать и опытнейшие

синоптики. Если в предсказаниях погоды для областей, где разбросаны

сотни наблюдательных пунктов, сплошь и рядом бывают

просчеты, можно ли гарантировать благоприятные условия

на огромном маршруте через центральную Арктику?

Н ад Фербэнксом спустилась звездная августовская ночь,

тихая, теплая и безветренная.

— Передают, что обстановка на Крайнем Севере улучшается*

вылет возможен в ближайшие сутки, — сказал Беляков.

— Как только получу сигнал о старте, дам вам знать, —

заверил Глазгоу.

Рано утром энергичный стук в дверь поднял нас на ноги.

У порога стоял Глазгоу.

— Вылетели.

— Давно?

—■ Час пятнадцать тому назад.

— А сейчас сколько?

— Ш есть пятнадцать. . .

Несмотря на ранний час, перед зданием радиостанции толпились

люди, — весть быстро распространилась по городу. Клайд

Армистед вел оживленный разговор с плотным, веселого вида

мужчиной в короткой синей куртке и фуражке набекрень. Это

был аляскинский летчик Джоэ Кроссон.

В 1930 году Кроссон летал на Чукотку для поисков своих

соотечественников Эйельсона и Борланда, пропавших во время

воздушного рейса. Кроссон прожил на северном побережье Ч у

котки десять недель, познакомился с Слепневым, Галышевым

и Фарихом. И з путешествия в «Сиберию» он вывез ограниченный

словесный багаж: «да-да», «так-так», «бензин», «масло»

и трудно произносимое — «нелетная погода».

Кроссон рассказывал нам о работе линейных летчиков на

Аляске. Природа американского Севера сурова. Н е один авиатор

сложил здесь голову. В нескольких милях от мыса Барроу

около двух лет назад погиб лучший пилот Америки Уайли

Пост. Он вылетел из Фербэнкса на побережье Ледовитого

океана, к мысу Барроу. Гидроплан попал в сплошную облачность.

Береговые эскимосы слышали гул самолета, проходившего

в тумане. Он долго кружил в одном районе, очевидно опасаясь

врезаться в Эндикотскис горы. Наконец, вынырнув из облаков,

гидроплан опустился в лагуне возле небольшого эскимосского

селения. «Далеко до мыса Барроу?» — спросил Пост. Эскимосы

ответили: пятнадцать миль. Он пошел на взлет. Машина поднялась

метров на двадцать. Внезапно мотор заглох, и гидроплан

рухнул, похоронив под своими обломками летчика и его спутника-журналиста.

В тот вечер, когда в Москве стало известно о гибели Поста,

я позвонил Громову и прочел агентскую телеграмму; в ней говорилось,

что катастрофа последовала тотчас после взлета. «Пре

восходный, опытный пилот, видимо, стал жертвой нелепой

ошибки, — сказал Михаил Михайлович. — Надо полагать, что

на взлете кончилось горючее, и положение было безвыходным».

Громов оказался прав: Кроссон, прилетевший первым на место

катастрофы, убедился, что бензиновые баки гидроплана были

пусты.

Кроссон подарил мне последнюю фотографию Поста, снятую

в Фербэнксе, на берегу Тананы, за несколько часов до гибели

пилота.

Мы с Беляковым обосновались на радиостанции. Завтра

около полудня «Н-209» ожидался в Фербэнксе. Глазгоу сидел

у приемника и настраивался на волну РЕЛ Е Л . Но самолет

далеко, его передачи еще не слышны. До полюса он пролетит за

пятнаднать-шсстнадцать часов; это — больше полпути. Ш таб

перелета из Москвы коротко передал нам данные о продвижении

воздушного корабля. Все идет хорошо.

Беляков налаживает связь с Москвой через Чукотку. Он

послал через Ном пробную телеграмму в Анадырь. Ответ приходит

быстро; в нем чувствуется радость советских радистов,

неожиданно получивших депешу из Америки на родном языке.

Анадырские товарищи заверяют, что через них наши телеграммы

в Москву пойдут быстрее, чем по пути Сиэттль—Н ы о-йорк—

Лондон.

Глазгоу «поймал» Гаити и Стокгольм, послушал передачу

советского парохода «Карл Маркс», шедшего в неведомых морях,

и снова настроился на РЕ Л Е Л . Есть! Сержант не спеша записывает:

«Идем по маяку. Все в порядке. Самочувствие экипажа

хорошее. Галковский.»

Близится полночь. В Москве сейчас полдень. В центральной

Арктике, над которой летит воздушный корабль, — полярный

день. Приняты уже четыре радиограммы: материальная часть

работает отлично, все в порядке. Подходит новый срок передачи

с борта самолета. Глазгоу выводит букву за буквой:

«13 часов 40 минут (московского). Пролетаем полюс. Д о

стался он нам трудно. Начиная от середины Баренцова моря,

все время мощная облачность. Высота шесть тысяч метров,

температура минус тридцать пять градусов. Стекла кабины

покрыты изморозью. Сильный встречный ветер до ста километров

в час. Сообщите погоду по ту сторону полюса. Все в порядке.

. .»

Радиограмма заканчивалась шестью двузначными цифрами;

каждая из них соответствовала по кодовой таблице определенному

слову. Беляков поглядел в код. Эти цифры обозначали

фамилии экипажа: Леваневский, Кастанаев, Левченко, Галковский,

Годовиков, Побежимов.

В аппаратном зале радиостанции набилось полно народа,

поднялся галдеж. По рукам ходит какой-то подписной лист.

Каждым вносит свою фамилию и с глубокомысленным видом ставит

рядом время: «10.57 после полуночи»... «01.14 после полз'дня».

. . «11.49 после полуночи»... Сквозь толпу протискивается

«Старый Чарли». Звякая серебром, он собирает ставки

по полдоллара с человека.

Аляскинцы готовы по любому поводу заключать денежные

пари: на сколько опоздает поезд из Сыоарта; когда грянет первым

гром; в котором часу разрешится новым чадом миссис Баткович?

. . Каждую весну компания предпринимателей устраивает

«ледовое пари». Выигрывает его тот, кто наиболее точно угадает,

в какой день, час и минуту двинется лед Тананы. В лед вколачивают

металлическую палку, соединенную с электрическими

часами, которые останавливаются при первой подвижке. Сеттльмайер

был инициатором нового пари: когда «Н-209» опустится

на фербэнксском аэродроме.

Радиограмма, отправленная экипажем над Северным полюсом,

не внушала беспокойства. Стало лишь ясно, что полет затягивается

из-за сильного встречного ветра; путь до полюса

занял около двадцати часов вместо пятнадцати-шестнадцати.

Н изкая температура не тревожила: изморозь — не обледенение;

они летят на шестикилометровой высоте, над облаками.

Подошло время новой передачи РЕ Л Е Л .

— З о в е т!— сказал Глазгоу.

Р Е Л Е Л вызывала Р Е Т Е Т — московскую радиостанцию.

Вокруг все стихло. Чуть слышно было попискивание в наушниках

радиста и шуршание его карандаша на розовом бланке.

«34... 34... pravyi kralni...»

Тридцать четыре? Что значит 34? Я схватил код. 19. . .

22. .. 26. . . «Маслосистема».. . «Иду на посадку».. . «Обледенение».

.. Не то, не то! Вот — 34: «отказал». Отказал?!

Снова и снова, склоняясь над плечом радиста, перечитываем

строчки радиограммы: «Отказал правый крайний. Идем на трех,

идем тяжело. . . Высота полета четыре тысячи шестьсот. Сплошная

облачность. . .» Телеграмма была подписана Леванезским.

Мы тревожно переглянулись. Беляков изменился в лице.

— Очень серьезное положение, — глухо проговорил он.

— Мо-^но лететь и на трех моторах. Горючего израсходовано

многоЛсамолет облегчен, — пытался возразить я.

Н а побледневшем лице Белякова отражалась тревога. Глаза

его не отрывались от розового бланка.

— Когда вышел из строя мотор, самолет не смог держаться

на прежней высоте, — сказал он. — Нм пришлось снизиться дс

четырех тысяч шестисот метров, а там сплошная облачность.

Они летят в тумане. Возможно обледенение. . . Если не выключен

соответствующий мотор слева, очень трудно сохранять

правильное направление. А если работают только два мотора,

снижение продолжается.. . Положение очень, очень серьезное.

..

Тревога Белякова передалась мне часом позже: в очередной

срок связи с землей радиостанция самолета молчала. Не заговорила

она и в следующий срок.

И з Москвы, Вашингтона, Ныо-Йорка неслись настойчивые

радиограммы: «Принимаете ли вы Р Е Л Е Л ? Внимательно следите

за сигналами. Обеспечьте самое тщательное наблюдение за

передачами «Н-209». .. Мы поняли, что никто не слышит

Р Е Л Е А. Сотни радиолюбителей безуспешно рыскали в эфире.

Р Е Л Е Л хранила мертвое молчание. Что же случилось? Какая

участь постигла самолет? Где экипаж ?..

Последнюю радиограмму — об аварии мотора — Леваневский

передал через час после пересечения полюса. А к очередному

сроку связи, спустя еще час, Р Е Л Е Л не появилась. Что-то произошло

за полюсом, на расстоянии трсхсот-четырехсот километров

в сторону американского материка. Тысяча с лишним километров

отделяли в это время самолет от ближайшей полярной

станции на острове Рудольфа и вдвое большее расстояние — от

Аляски.

Давно миновал полдень, когда «Н-209» должен был приземлиться

на фербэнксском аэродроме, но у нас так и не было даже

тончайшей путеводной нити, которая могла бы навести на предположение

о судьбе экипажа. Запас горючего, если они продолжали

полет, конечно, уже иссяк, и «Н-209» поневоле должен был

где-то опуститься.

— Непонятно, почему замолчала радиостанция? — говорил

Беляков. — Самолет находился на высоте четырех с половиной

километров. Допустим, им пришлось итти на посадку. Даже при

самом крутом планировании прошло несколько минут, пока машина

коснулась льда или открытой воды. Ведь за это время

можно было передать сотни слов!

— А если отказал передатчик?

— Есть запасной и аварийный. . . Мне думается, либо экипаж

продолжал полет, лишенный по какой-то причине связи,

либо в центральной Арктике произошло большое несчастье. . .

Правительственная комиссия по организации поисков передала

в тот же день из Москвы распоряжение: немедленно обследовать

северное побережье Аляски.

Заказанный Беляковым «Локхид» вылетел на Север, придерживаясь

курса, по которому проходил маршрут Леваневского;

у штурвала сидел Джоэ Кроссон. Еще два самолета стартовали

на северо-восток и северо-запад.

«Локхид» шел галсами на высоте шестисот метров; мы пристально

разглядывали в бинокль окружающую местность. Теплилась

надежда, что где-нибудь в безлюдной долине Ю кона или

в отрогах Эндикотских гор мы увидим «Н-209».

Через час на горизонте блеснул многоводный Юкон, третья

по протяженности река Северной Америки; его извилистая

лента тянется на три тысячи семьсот километров от прибрежных

скал Британской Колумбии до залива Нортон в Беринговом

море. Самолет пронесся над крышами небольшого селения Бивер

и опустился на песчаной отмели в середине русла. Затарахтел

моторный катер. Мы перебрались на берег. В Бивере жили девяносто

человек: белых было не более десятка, остальные— эскимосы

и индейцы, занятые рыболовством и охотой. Бессчетное

множество грязных и взлохмаченных псов провожали нас пронзительным

лаем.

По крутому склону мьг поднялись на единственную улочку

поселка. Навстречу шел высокий и стройный мужчина в темном

костюме. Быстрая ходьба, очевидно, утомила его; он замедлил

шаг и, сняв коричневую фетровую шляпу, отирал цветным платком

медно-красное лицо. . . Индеец1 Наконец-то доведется побеседовать

с настоящим юконским индейцем!..

— Хау ду ю ду! — приветствовал я прохожего.

Подняв красивую гордую голову и глядя черными глазами

прямо перед собой, индеец шел, не отвечая, как будто не

слыша.

— Добрый день!— сказал я, делая к нему движение, но он

и бровью не повел.

Лицо индейца выражало ледяное безразличие, но в его глазах

мне почудилось презрение. .. Он бесстрастно прошел мимо,

словно мы были не живые люди, а деревянные колья изгороди.

Он видел в нас только белых, представителей расы, которая столетиями

угнетала и истребляла его свободолюбивый и храбрый

народ. С молоком матери он впитал ненависть к поработителям.

Незачем ему вступать в разговор с белыми незнакомцами! Он

убежден, что все белые — на один покрой, и их следует остерегаться.

. .

Под самолетом проходили мрачные хребты Эндикотских гор,

высохшие русла горных рек, холмистые плато. Ни деревца, ни

кустика, одни только зеленовато-бурые мхи. Хаотические нагромождения

голых остроконечных скал изрезаны глубокими трещинами.

Казалось, природа гигантским резцом прошлась по

снежным цепям, придав им фантастические очертания.

В долинах бродили стада канадского оленя — карибу. Заслы

шав гул моторов, животные в ужасе мчались теской кучей.

Дикие козы, как скульптурные изваяния, замерли на горных

террасах. Дальше, к северу, исчезли всякие живые

существа.

Самолет пересек Эндикотские горы, трехсоткилометровым

поясом протянувшиеся вдоль побережья Ледовитого океана,

и оказался над желто-бурым плато. Широкой, местами стокилометровой

полосой простирается оно от подножия гор к океану.

На плато поблескивают кристально-чистые озера. Кроссон повернул

на запад и пересек устье реки Саваиукто.

«Локхид» шел курсом к Берингову проливу. Впереди,

на рубеже двух континентов, колыхались темносвинновые

воды...

Второй раз корреспондентская жизнь привела меня к Берингову

проливу. Впервые я попал сюда, двигаясь из Москвы

на восток; теперь — следуя из советской столицы на запад.

Кольцо кругосветного путешествия замкнулось на границе двух

миров.

X V II

Самолеты вернулись в Фербэнкс. На трех обследованных

с воздуха направлениях не было обнаружено никаких следов

«Н-209». Редактор прибежал с новой сенсацией: Маттсрн летит

на «Локхиде» для участия в поисках. «Пейпер» напоминал читателям,

что в свое время Леваневский оказал дружескую услугу

Маттериу, доставив его из Анадыря на родину, и теперь благодарный

американский пилот намерен «вернуть долг».

Джемс Маттерн не пользовался популярностью на американском

Севере. Одни критиковали пилота за шумиху, поднятую

им по поводу своего кругосветного перелета, который оборвала

авария на Чукотке; другие подозревали в нем авантюриста,

умеющего ловко использовать «паблисити». В широковещательных

интервью Маттерн обещал обследовать с воздуха гею

область между полюсом и американским побережьем, говорил

о чувствах, будто бы объединяющих всех летчиков мира, и еще

очень много высокопарных слов; разумеется, заверял Маттерн,

он движим самыми бескорыстными побуждениями и сознательно

идет на риск.

Мы еще не знали, что участие в поисках экипажа Леваневского

«благородный и бескорыстный» Маттерн обусловил солидным

гонораром и ухитрился уже выцарапать аванс под будущие

подвиги. Советские дипломаты в Вашингтоне отчетливо

представляли себе, что он типичный частный предпринимательодиночка,

который рад случаю заключить выгодную сделку, но

его предложения участвовать в поисках не отвергли.

Маттерн с шиком опустился на фербэнксском аэродроме. Его

«Локхид» был утехой репортеров. Хвост, расписанный цветными

полосами, .напоминал бока зебры; на фюзеляже была воспроизведена

оранжево-голубая карта Тексаса и нарисованы

■огненные стрелы, а на носу кричащими красками изображен

ковбой, укрощающий вздыбившегося мустанга.

У летчика оказалось одутловатое и бледное лицо начетчикабаптиста

и угодливые жесты провинциального бакалейщика. Н а

нем был кремовый комбинезон с дюжиной лазоревых вышивок

«Джимми Маттерн», размещенных в самых неподходящих местах.

Склонив голову и почесывая правой рукой левое ухо,

он исподлобья глядел на Сеттльмайера, по бокам которого

стояли, как телохранители, борзые репортеры. Маттерн диктовал

им:

— Я буду счастлив помочь моему другу Леваневскому и его

экипажу. Я не забыл, как четыре года назад он прилетел за

мной в район Анадыря. Я решил осмотреть арктические льды,

где мог опуститься самолет. Я надеюсь, что. ..

Репортеры не отрывали перьев от блокнотов. Им и не снился

такой «флеш». Это была «свежинка» высшего сорта. Положительно,

в Фербэнксе открылась эра сенсаций. Редактор потирал

морщинистые ручки: ‘«Дела! ..»

Беляков познакомил Маттерна с планом поисков. Четыре

советских тяжелых самолета направляются из Москвы на остров

Рудольфа, откуда будут совершать полеты в район предполагаемой

посадки «Н-209». Ледокол «Красин» идет Чукотским морем

к мысу Барроу. Советский пилот Задков перелетел через

Берингов пролив на Аляску и обследует побережье. Из Уэллена

ожидается летчик Грацнапский...

Маттерн не слушал. Он повернулся к краснощекой девице,

которая с кокетливой улыбкой протягивала ему кусок голубоватой

ткани со звездами и полосами. Из-за спины мисс выскочил

лоснящийся Бабби и ловко отодвинул ее на второй план. « 1 орговая

палата города Фербэнкса счастлива продать. .. я хочу

сказать — счастлива принять известного укротителя воздушных

прерий. . .» Президент запнулся, но продолжал трепетным голосом:

«Это знамя, сшитое пальчиками очаровательной мисс Сонлра,

— он помахал девице кошачьей лапкой, — будет сопровождать

вас в царство белых медведей. . .» Маттерн с умильным

видом тискал мохнатую тряпицу и столь усердно прижимал ее

к животу, что две бумажные звездочки отклеились. Репортеры

кинулись поднимать серебристые эмблемы...

Исчезновение советского самолета на пути от полюса к А ляске

взволновало фербэнксских горняков. Явилась делегация рабочих

с трогательным предложением: открыть доброзольный сбор

средств для финансирования поисков. Эти семейные люди сами

едва сводили концы с концами. Пришлось отговаривать их,

объясняя, что Советский Союз сам сделает все необходимое для

розысков экипажа воздушного корабля.

— Чего только не пишут американские газеты о гашей

стране! — говорили рабочие. — Но мы-то знаем, как в Советском

Союзе дорожат человеком. У нас помнят, что сделало ваше

правительство для спасения людей парохода, который раздавило

льдами у берегов Сибири...

Летчик Ф ред Хексон телеграфировал из Нома: «Пожалуйста,

не стесняйтесь обращаться ко мне за любой помощью, которую

я способен оказать для спасения русских пилотов. 1 отов

лететь, не стесняясь временем и безвозмездно». Хранитель местного

музея, бойкий и расторопный старичок явился с фантастическим

проектом: отправиться во главе пешей партии с мыса

Барроу по льду «как можно дальше на север». Си по три раза

в день предлагал свой план с различными вариантами, пока

о затее не проведала его супруга, особа весьма строгого нрава,

после чего старикан больше не появлялся.

Оживились мелкие аферисты. И з Джюно пришла радиограмма,

подписанная неведомой личностью по имени Менр Кадеив:

«Через двадцать четыре часа после моего переезда в Фербэнкс

смогу открыть методами интуиции и дедукции местонахождение

пропазших летчиков. . .»

Связь работала напряженно. Радиолюбители ловили в эфире

незнакомые русские слова: ледокол, самолет, горючее, смазочное,

погода, карты, север. . . Легендарный «Красин» крейсировал

во льдах северо-восточнее Барроу. Невдалеке от этого поселка

опустился в лагуне двухмоторный гидроплан Задкова. В Коппермайн,

на побережье Канады, прибыла летающая лодка «Консолидейтед»,

приобретенная советским посольством; арктический

исследователь Губерт Уилкинс и канадский летчик Кзньон готовились

стартовать в центральную Арктику. Четыре советских

воздушных корабля приближались к Земле Франца-Иосифа.

А красноречивый Джемс Маттерн продолжал отсиживаться

в фербэнксских барах и хвастать перед обывателями. Наконец,

вылетел и он. «В этом полете я обследую район вплоть до семьдесят

пятой параллели», — сказал Маттерн, садясь за штурвал.

И вдруг нежданно-негаданно его «Локхид» спустя три часа

оказался в Барроу. «Все ли у Маттерна благополучно?» —

послал туда радиограмму Беляков. И з Барроу ответили. «Все

в порядке. Что вас беспокоит?»

Сеттльмайер осуждал наш скептицизм:

— Не следует его подстегивать, пусть осмотрится. Маттерн

заслуживает доверия и уважения, он настоящий джентльмен.

Случилось так, что к нам попала книга «Как мы спасали

челюскинцев», подаренная Клайду Армистеду в Москве. В этом

сборнике, изданном три года назад, Леваневский, между прочим,

описывал, как он перевозил Маттерна из Анадыря на Аляску:

«Лечу на остров Лаврентия. Чувствую — кто-то сзади меня.

Оборачиваюсь: Маттерн разглядывает приборы и, видимо, напуган,

что приборов для ночного освещения нет. В панике он

бежит в кормовое отделение. .. Механик над ним подшучивает,

объясняет пальцами и печальной миной — дело плохо. Маттерн

привязывается ремнем и предлагает механику сделать то же

самое. . . 1 уман проходит, и открывается город Ном. . . Посадка

Сыла удачная. . .' Маттерн упал и начал хлопать руками по

земле. . .»

Характеристика была не из блестящих. Но уж очень хоте

лось верить, что Маттерн еще покажет свои качества. Как-никак,

человек пытался облететь вокруг света!

Прочли выдержку из книги Сегтльмайеру. «Старый Чарли»

привстал на цыпочки, пожевал губами. «Что бы там ни было,

Джимми превосходный летчик и стопроцентный американец!» —

решительно заявил он.

Вдруг, к всеобщему изумлению, Джемс Маттерн вернулся

в Срербзнкс. Бледный, расстроенный, небритый, он проехал

с аэродрома прямо в гостиницу и уединился в номере. К вечеру

летчик немного отошел. Дрожащим голосом он передавал

впечатления от глубокой травмы, полученной, будто бы, в полете

к семьдесят пятой параллели.

— Знаете ли вы, что такое Арктика?! — стонал М аттерн.—

Это нечто ужасное. ?Куткая страна. Летать там на сухопутном

самолете равносильно самоубийству,-а я не хочу умирать. Там

битый лед, там ледяные горы. . .

Ему виделись всякие страхи. Беляков счел уместным вставить:

— Самолеты, которые в мае садились на лед Северного полюса,

тоже были сухопутными. Четыре машины такой же конструкции

сегодня прибыли на остров Рудольфа и собираются

лететь в центр Арктики. . .

— Пусть русские и летают!— визгливо прервал М аттерн.—

А я хочу жить!

«Старый Чарли», не говоря ни слова, выскользнул из

гостиницы и поторопился отослать радиограмму в свое агентство.

На рассвете Джемс Маттерн тайно, ни с кем не простившись,

улизнул на юг. Из Джюно он отправил гнусную статейку

в журнал «Тайм». Летчик плакался, что гуманные побуждения

едва не привели его к гибели среди полярных айсбергов, что на

Севере ему пришлось питаться тюленьим мясом и яйцами двухгодичной

давности в течение восемнадцати дней .. Такому беззаветному

вранью позавидовал бы любой журналист капиталистической

прессы!

Перед возвращением в теплые края Маттерн совершил еще

один трюк. Он стартовал из Джюно в неизвестном направлении

и, вернувшись через пару часов, объявил: «Я поднимался

па высоту восемь километров, чтобы из стратосферы установить

связь с самолетом Леваневского». Это было в стиле Меир Кадеива.

Воздушный мошенник, разумеется, умолчал о том, как

он без кислородных приборов, в обыкновенной, не герметической

кабине переносил кислородное голодание. Маттерн нес околесину,

телеграфные агентства ее распространяли, а американские

газеты печатали лживое и безграмотное интервью.

— Что вы теперь скажете о вашем «настоящем джентльмене»?—

спросил я при встрече редактора.

— Жулик, жулик. .. — добродушно ответил Сеттльмайер,

словно журя нашалившего ребенка. — Я с самого начала

почувствовал, что у Маттерна не вполне здоровые наклонности.

— А, помнится, вы говорили нечто противоположное.

— Разве? .. Ну, не будем спорить. Все-таки в нем что-то

есть! Но дело принимает скверный оборот, и... — он понизил

голос, — Джимми может не выпутаться. .. У меня в руках такая

сенсация!..

Просматривая телеграммы на радиостанции, редактор наткнулся

на депешу, адресованную Маттерну. Телеграмма была

из Питтсбурга, от пожилого миллионера, который предоставил

Маттерну собственный «Локхид» для полетов в Арктике.

Сеттльмайер, разумеется, не смог устоять перед искушением: он

не только прочел телеграмму, но и аккуратно переписал се.

— Это, скажу я вам, сенсация! Маттерн нокаутирован.

Питтсбургский миллионер, разрешая использовать свою машину»

потребовал, оказывается, чтобы Джимми Маттерн не делал из

своих полетов бизнес и не устраивал себе паблисити. Только

теперь наивный старик понял из газет, что Джимми именно этим

и занимается. Старик взбешен. Полет на Барроу он называет

безобразным обманом. Он пишет, что Маттерн опозорил его

имя, и требует, чтобы тот немедленно летел в Арктику. .. ф-.юфыо!

Джимми уже греется под солнышком Калифорнии. . . Как

вы думаете, стоит опубликовать телеграмму? В агентство я, конечно,

ее передам, хотя вряд ли многие напечатают. .. А, ведь,

это настоящий «флеш »!.. Ах, как Джимми влип...

В голосе редактора слышались снисходительные и даже сочувственные

нотки. Он и не думал осуждать позорное поведение

Маттерна. Точно так же Сеттльмайер отнесся бы к шулеру,

ловко обобравшему честных людей, но в последний момент выронившему

из рукава карту и за то нещадно битому, либо

к аптекарю, обличенному в продаже тананской воды под видом

чудодейственного элексира, излечивающего от рака. Впрочем,

ввиду возможного разоблачения Маттерна, он утратил к нему

былое чувство живой симпатии. Стопроцентный американец должен

выйти сухим из воды.

Так оно и произошло. Журнал «Тайм» напечатал маттерновский

слезливый бред, а о том, как он попался, не появилось

нигде ни строчки. Скорее всего, питтсбургский меценат позабо

тился закрыть рот газетам, чтобы его имени не трепали вместе

с жуликом.

В Фербэпксе, однако, Маттерну показываться было рискованно.

Ему грозило испытать полновесную тяжесть горняцких

кулаков.

Поздним вечером в маленькой книжной лавке я повстречал

двух рабочих с приисков. Одного из них я знал: он был в числе

делегатов, предлагавших начать денежные сборы для организации

поисков.

— Наши парни возмущены поведением Маттерна, — сказал

он. — И мы просим вас не судить по его поступкам обо всех.

Есть и у нас настоящие ребята, которые знают, где правда...

Двое наших фербэнксских сражаются в интернациональной

бригаде. Быть может, полегли уже на испанской земле за свободу

трудящегося народа...

Владелец книжной лавки, немолодой, болезненный итальянец,

молча кивал головой. Портреты Ленина и Сталина в алых

рамочках возвышались над полками с произведениями классиков

марксизма-ленинизма на английском языке. Горняки взяли

у итальянца только что полученную брошюру «Конституция

СССР» и свежий номер «Советская Россия сегодня». Полтораста-двести

экземпляров этого журнала распродавалось в Фербэнксе.

Правда о советской стране пробивалась и в американское

Заполярье.

Проходили недели, но никаких следов «Н-209» обнаружить

не удавалось. В Фербэнкс то и дело приходили вести, одна удивительнее

другой. Американские и канадские газеты что ни день

будоражили нервы читателей «достоверными сообщениями»

о таинственных огнях, замеченных будто бы на побережье Ледовитого

океана. Но — странное дело! — огоньки эти обладали

способностью мгновенно' перемещаться на расстояние многих

сотен километров: в один и тот же час их видели и у мыса

Барроу, и в Аклавике, и на форте Ю кон.. . Капитан канадского

экспедиционного судна «Нескопи» утверждал, что на побережье

материка им замечены подозрительные огни, и газеты тотчас

зашумели о «сигналах» советских летчиков. А спустя два дня

те же газеты равнодушно «уточняли», что капитан «Нескопи»

видел, оказывается, обыкновенные береговые маяки. . . И з местечка

Сёркл-Хат-спрингс, в сотне миль от Фербэнкса, радист

упрямо отстукивал, что два вечера подряд разные люди, в том

числе и он сам, «собственными глазами видели в небе, на сравнительно

большом расстоянии, какие-то огни»; они появлялись

внезапно и угасали быстро, «как ракета». Кроссон полетел в тог

район и исследовал странное явление: это была яркая звезда. . .

С мыса Барроу получилось новое известие: по словам эскимосов,

они были очевидцами двух сигнальных ракет, пущенных на

севере со льда. Другие же эскимосы, на острове Бартер, далеко

к востоку от Барроу, уверяли, что в тот же вечер слышали гул

самолета.. .

Каким невероятным ни казался бы слух, каждое сообщение

о самолете тщательно проверялось. Моя журналистская работа

сводилась к ежедневной отправке небольшой корреспонденции,

а главным образом — к организации поисков, устройству пунктов

снабжения горючим и к ночным дежурствам на радиостанции.

Зарядили нудные осенние дожди. По вечерам разгоралось

северное сияние, в небе вспыхивали, трепетно играя и разливаясь,

причудливые лучи. Население Фербэнкса убывало. Возвращались

на юг сезонные рабочие, последние группы туристов,

незадачливые искатели приключений. Скоро в городке останется

не больше трех-трех с половиной тысяч жителей.

Томительно тянутся ночные дежурства.' Каждые три часа

Фербэнкс переговаривается с Анадырем, откуда передают нескончаемые

столбики цифр — сводки погоды для самолетов, ведущих

поиски. В полночь я беседую с радистом «Красина»;

краснознаменный ледокол крейсирует вдоль побережья, служа

базой для двух советских гидропланов. Экипажи четырех воздушных

кораблей, прибывших на остров Рудольфа, летают

в район полюса, обследуя огромную область. «Летающая лодка»

Уилкинса, стартуя с канадского побережья па север, в одном из

рейсов достигла восемьдесят пятой параллели.

— Хотите послушать русскую передачу? — обратился ко мне

как-то ночыо солдат-раднст Клиффорд Феллоус, веселый и легкомысленный

парень, заметив, видимо, что советский партнер по

дежурству загрустил. Феллоус долго настраивал свободный приемник

на «рашен бродкэстинг» — «русское широковещание».

Я взял наушники. ..

С той ночи прошли уже годы, но в памяти и поныне свежо

волнение, которое вызвала во мне родная речь. Тем, кто долго

пробыл на чужбине, вдали от своего отечества и народа, хорошо

знакомо непреодолимое чувство тоски по Родине. . . Н ад Уралом,

Сибирью и Дальним Востоком, над Тихим океаном и

американским Севером проносился голос русского диктора. Х абаровск

транслировал московскую передачу — концерт из произведений

русских композиторов. Козловский спел романс «Д ля берегов

отчизны дальней» и арию Ленского, Барсова исполнила

алябьевского «Соловья», Лемешев — чудесные русские песни. . .

В следующую ночь я слушал «Русалку», а в четыре часа утра

впервые записал передачу Т А С С . Теперь по утрам Беляков,

сменяя ночного дежурного, читал мой «бюллетень» с новостями.

Так мы узнали о полетах воздушной экспедиции М арка Ивано

вича Шевелева на поиски «Н-209», о сборе очередного урожая,

о выборах в Верховный Совет СССР.

Быстрыми шагами приближалась зима, лагуны на побережье

замерзали. Экипаж «летающей лодки» стартозал в последний

рейс и достиг восемьдесят шестой параллели. Но этот полет,

как и предшествовавшие ему и многие последующие, не дал

ничего. Участь экипажа «Н-209» осталась загадкой.

Гри года назад, выбираясь из разбитого «Флейстера», распластавшегося

на снежном саване Колючинской губы, Леваневский

сказал: «Побежденным себя не считаю...» И полярный

летчик продолжал борьбу с северной стихией, прокладывая

новые воздушные дороги в центральной Арктике. Какая трагедия

произошла тринадцатого августа за Северным полюсом,

мы не знаем. Экипаж Леваневского разыскивали в течение года.

Но ни отважные и рискованные полеты Водопьянова, Мошковского

и других советских пилотов над полюсом, ни дальние

рейсы с побережья американского материка не бросили • даже

слабого луча света на участь, постигшую «И-209».

Арктика ревниво хранит тайны. О судьбе Руала Амундсена,

пропавшего без вести к северу от Шпицбергена во время поисков

итальянских дирижаблистов, можно было строить уверенные

предположения лишь спустя десять недель: на северный берег

Норвегии волны выбросили один из поплавков разбитого

«Латама». Судьба шведского инженера Саламона Андрэ и двух

его спутников, вылетевших на воздушном шаре «Орел» к Северному

полюсу, стала известной только через тридцать три года.

Какая катастрофа постигла «Н-209». неизвестно. Есть лишь

последняя радиограмма, подписанная Леваневским, а после

этого — ни одного нового факта, который помог бы раскрыть

происшедшее. Можно строить любые предположения: потеря

управления в тумане и стремительное падение, катастрофическое

обледенение и гибель в воздухе, помешавшая радисту передать

хотя бы несколько сигналов...

Кончался сентябрь. Расстроенный и грустный Беляков провожал

меня на аэродром. Он на долгие месяцы оставался один

в зимнем Фербэнксе. Я возвращался на родину.

Рейсовый «Локхид» сделал круг над городом. Прощай,

Фербэнкс! З а эти два месяца «золотое сердце Аляски» раскрылось

передо мной, обнажив всю тоску, пустоту и уныние американской

провинции. Пройдут годы, быть может, город разрастется,

появятся новые авеню, таверны и бары. Но, как и теперь,

засасывающая скука будет владеть душами людей: «Вчера —

Катерпиллер, сегодня — Катерпиллер, завтра — Катерпиллер.. .»

Кто знал в те предвоенные годы, что спустя несколько лет

империалисты превратят тихую и мирную Аляску в военный лагерь,

в плацдарм для агрессии? Впрочем, американские милитаристы

знали это еще тогда. Правда, ни в Джюно, ни в Фер-

бэнксе, ни в Кетчикене мы не встречали людей в военной форме,

но почему уже в то время на Аляске было подготовлено полтораста

посадочных площадок, причем многие из них могли принять

четырехмоторные «Боинги»? Сго пятьдесят площадок!

Н е слишком ли много для самолетов единственной авиационной

линии Джюно— Фербэнкс— Ном? Или военное министерство

С Ш А проявляло трогательную заботливость о самолете «Воздушное

сообщение Левари» на случай вынужденной посадки? . .

Агрессивные планы американских империалистов, стремящихся

к мировому господству, раскрылись в послсзоенные годы.

Н а Аляску, в Берингово море, в высокие широты Ледовитого

океана двинулись военные и военно-морские экспедиции. Территория

американского Севера стала ареной длительных маневров

войсковых соединений, испытывающих транспортные средства,

вооружение и снаряжение. В Беринговом и Чукотском мерях

появились перископы подводных лодок Тихоокеанского флота

С Ш А . Н а улицах Фербэнкса, аляскинских горэдоя и поселков

маршируют армейские батальоны. С авиационных баз, разбросанных

по всему полуострову, взлетают эскадрильи тяжелых

бомбардировщиков. . .

Раскрылась широко задуманная полярная стратегия американского

империализма.

X V III

Перед расставанием с Аляской мне суждено было стать

свидетелем еще одного «флеша». Издающаяся в Джюно газета

«Дейли эмпайр» ошеломила читателей заголовком во всю первую

страницу: «Предполагают, что Уилкинс разбился в А рктике».

Корреспонденты телеграфных агентств распространили

это сообщение по всей стране.

Что за сон! Несколько часов назад я отправил в Москву

телеграмму, что Уилкинс благополучно вернулся из последнего

рейса на Север, «летающая лодка» опустилась возле

А клавика на озере. Неужели я ввел редакцию и читателей

в заблуждение?

— Откуда взялось известие об У илкинсе?— спросил я корреспондента

«Дейли эмпайр».

— Канадцы из Эдмонтона передали, что в Аклавик он не

прибыл, а по расчетам горючее на самолете вышло. Вот у нас

и возникло предположение, что «Консолидейтед» разбился.

З ав тр а дадим поправку.

Это был типичный «флеш». Вероятно, иных даже разочаровал

благополучный исход полета. Гибель «летающей лодки»

надолго обеспечила бы желтых репортеров.

Пароход «Аляска», завершив трехсуточное плавание из

Джюно, подошел к причалу сиэттльекого порта. Спускаясь по

трапу, я услышал знакомый голос, выкликающий мою фамилию.

Неужели старый приятель Джонеон-Кэханецкий, коммерческий

представитель «Постэл-телеграф»? И точно: это был он. Джонсон

суетился и хлопотал о багаже, то и дело поглядывая

печальными и преданными глазами. Вид у него был какой-то

пришибленный. Лишь изредка он по привычке вскидывал подбородок

и пыжился. Но жгутики его усов грустно обвисли.

Близилась зима, и заботы одолевали «коммерческого представителя».

Старшему Джимми надо покупать пальтишко, Джонни

— теплый костюм, мальчику холодно стоять на углу с газетами.

Маленькие Джозеф и Джеккн болеют, а новорожденный

Джерри напоминает о своих требованиях непрестанным криком. . .

Голова кругом идет!

Джонсон куда-то убежал и вернулся, ведя за собой тощего

и помятого субъекта с бегающими глазами.

— Пане-сэр, мы с мистером Крокки устроили вам паблисити,

— сказал Джонсон. — Мистер Крокки постоянный паблисити-мэн

авиационной компании. Он через газеты создает популярность

пассажирам самолетов «Юнайтед эйр лайн».

Субъект откашлялся и голосом благородного отца из старинных

трагедий изрек:

— Широкая пресса. Г арантированиая популярность. И н

тервью на всех остановках в пути следования самолета.

— Я ке нуждаюсь в паблисити.

— О, сэр, не отвергайте нашего предложения, — огорчился

Джонсон, прикладывая руки к груди. — Всякому джентльмену

необходимо паблисити. Почему вы не хотите?

Изобразив оскорбленное недоумение, субъект удалился. «Комм

ерческий представитель» усадил меня в самолет. Что-то давно

забытое и очень человечное ожило в глазах Джонсона.

— Ну, прощайте, пан:е. — просто сказал он. — Извините, что

надоедал. Это мой хлеб. . . Поедете через Варшаву, поклонитесь

от меня родной земле. .. Щенсливой дроги, сэр!

В четвертый раз я пересек Соединенные Ш таты от океана

к океану. И з серой осенней мглы выплыл Нью-Йорк.

Угрюм и холодей был огромный город. Плачущие облака

низко нависли над улицами. Потоки дождя несли по мостовым

мусор, отбросы и грязные газетные листы. Капли дождя стекали

по кирпичному лицу полисмена. Он сложил руки за спиной,

и дубинка в его коротких пальцах раскачивалась, как хвост. Под

деревьями центрального парка ежились бездомные, поднятые

рассветом с садовых скамеек. Одиннадцать миллионов американских

безработных встречали наступление хмурого дня.

И з домов выскакивают заспанные жильцы. Город пробуждается.

Двенадцать лет назад, быть может, в такое же хлипкое

утро, на эти серые громады смотрел Владимир Маяковский

:и писал:

Возьми

разбольшущин

дом в Ныо-И орке,

взгляни

насквозь

на здание на то.

Увидишь —

старейшие

норки и каморки —

совсем

дооктябрьский

Елец аль К он отоп ...

Людские ручейки расползаются к станциям метрополитена,

к остановкам автобусов и надземной дороги. Появились пикеты

забастовщиков.

На Ш естьдесят вторую улицу свернул странного вида человек.

Поношенный черный костюм висит мешком. Глаза

ввалились, морщины на лице кажутся рубцами. Он молча

бредет, тяжело волоча ноги я глядя вперед остановившимся взором.

Левой рукой он прижимает к груди пачку брошюр, а правой

зажал палку, на которой укреплен плакат с карикатурой на

Гитлера.

«Я, Ральф Барлоу, гражданин СШ А, испытал ужасы нацистского

режима, — взывает плакат. — Десять месяцев я провел

в нацистском концентрационном лагере. Прочтите правду

о нацистах в моей брошюре. . .»

Редко кто останавливался, чтобы купить двухцентовую

брошюру.

Видимо, мало кого интересует «политика», а иные рассуждают,

вероятно, так: «Германия с Гитлером и нацистами далеко,

и нам нет до них никакого дела.. .»

В двух окраинных кинотеатрах Нью-Йорка идут советские

фильмы «Последняя ночь» и «Депутат Балтики».

«Последняя ночь» демонстрируется уже восьмую неделю.

У входа выстроилась очередь.

В зале заполнены не только кресла, по и проходы. Внимательная

тишина.

На экране матрос-большезик убеждает солдат не расходиться

по домам, а итти сражаться против контрреволюции. И з солдатских

рядов выступает бородач: «А правда — Ленин про землю

говорил?» Матрос протягивает руку: «Честное слово большевика

!»

Появляется английский перевод реплики, и рукоплескания

проносятся по залу.

Мой сосед, здоровенный парень, в восторге.

— Слушайте, — гудит его голос. — Вот это настоящие

люди! . .

Мы вместе выходим из кино. Синие глаза парня сверкают.

«Так вы из Москвы?! О, я очень рад видеть человека из Советской

России!..» О н — портовый грузчик, сын и внук моряка,

но «на пятьдесят процентов безработный» — занят три

дня в неделю. Его половинным заработком кормится семья,

живут впроголодь.

— Есть правдивая песенка — «Братишка, можешь одолжить

мне никл?» — говорит грузчик, прощаясь. — Послушайте ее,

и вы узнаете о судьбе американских трудящихся. . .

И вот я хожу из магазина в магазин, разыскивая патефонную

пластинку. Мне отвечают сухим отказом, либо предлагают

горы пошлых куплетов. В захламленной лавчонке на

окраине хозяин приносит патефон.

«Эта песенка популярна не у всех американцев. . .» — объясняет

он.

Но вот закрутился черный диск:

«Мы споем вам характерную песню из американской

жизни — Братишка, можешь одолжить мне никл? . .

Прохожий, ты видишь чудесное здание? Его вершина в облаках,

оно возвышается, как памятник человеческому труду.

Это я его строил, не щадя сил.

Теперь я стал не нужен. Братишка, можешь одолжить мне

никл?

Смотри, прохожим, на красавец-мост. Могучей стальной гирляндой

перебросился он над рекой, соединив города и фермы.

Это я его строил со всей молодой энергией.

Теперь меня лишили работы. Братишка, можешь одолжить

мне никл? ..

Ты знаешь, прохожий, железную дорогу на Запад? Она

пролегла через леса, горы и мертвую пустыню, где ныне зеленеют

плодородные поля. Много славных парней сложили там

свои кости. Я с Диком Бесстрашным прокладывал рельсовый

путь.

Теперь меня вышвырнули на улицу, как бродягу. Братишка,

можешь одолжить мне н и кл?...»

Я увез пластинку на Родину. И часто, узназ о новом наступлении

американской реакции на рабочий класс, вспоминаю

грустную песню:

«Братишка, можешь одолжить мне никл? . .

«Нормандия» уходила в Европу. В полдень я снова поднялся

на вершину «Эмпайр стэйт билдинг». Город гигантским

пыльным пятном распластался на берегу океана, окраины

исчезают на дымчатом горизонте. Ныо-Йорк гудит и клокочет,

подобно расплавленному металлу, и его тяжкие вздохи поднимаются

ввысь.

ггг-

Черные букашки ползут в каменных расщелинах улиц. К а

жется, что они еле двигаются, но они спешат, торопятся, бегут.

Всю жизнь продолжается их бег к призрачному счастью. «Быстрее,

не задерживайся! — подхлсстызают Нажива, Страх, Конкуренция,

Эгоизм, Алчность. Тщеславие, Зависть. — Если

остановишься, тебя сметут, затопчут. . .»

Прощай, чуждый и жестокий мир! Прощай, империя доллара!

. ..

Глядя с борта «Нормандии» на удаляющийся берег, я думал

о том, что эти летние месяцы 1937 года открыли глаза

многих американцев.

Сквозь завесу лжи, за которой реакция скрывает от американцев

советскую действительность, простые люди увидели

в лице русских летчиков нового человека, воспитанников советского

строя.

Тысячи людей впервые поняли: свет идет с востока. Свет

всепобеждающего коммунизма!

J7jj in a m q cm в и e третье

1 9 3 9 г.

1

Вася Локтев, двадцатилетний крепыш и страстный спортсмен,

сидел в аппаратной московской радиостанции «Главзолота»

и автоматически сортировал телеграммы с якутских

приисков. Н о мысли его были далеко. У молодого радиста не

выходила из головы вчерашняя лыжная прогулка: таинственная

хижина среди снежного поля, незнакомец в мехах, невольно подслушанные

загадочные разговоры. . . К ак глупо, по-мальчишески,

бежал он, не разузнав в чем дело! А теперь, поди. — догадывайся.

. . Сказать товарищам? Н е поверят, высмеют. . . А ведь

он доподлинно, своими глазами видел, своими ушами слышал! . .

— Локтев мечтает, — заметил кто-то из радистов.

— А взгляд у него бессмысленный, как у влюбленного, —

пошутил другой. — Опомнись, чемпион!

— Х ватит вам издеваться! — с сердцем сказал Вася. —

Знали бы, какое у меня происшествие вышло! . .

Товарищам не пришлось его уговаривать. Васе и самому нетерпелось

поделиться с приятелями; быть может, они найдут

ключ к загадке? . .

Накануне было воскресенье, и Локтев, по обыкновению, отправился

на загородную лыжную прогулку. Миновав Калужскую

заставу, он свернул с шоссе и побежал по целине. Лыжи скользят

самоходками, снег похрустывает, ветерок морозит щеки —

красота! . . И вдруг в чистом поле, откуда ни возьмись, — какое

то строение, вроде хижины. Вася готов был поклясться, что

в прошлое воскресенье тут ничего не было. Его разобрало любопытство,

он подошел ближе. Действительно, домик, вернее ска

зать, просторная палатка. Ш агах в пятнадцати стоит ветряк,

металлические крылья замерли; по другую сторону палатки —

деревянная будочка и мачта с антенной.. .

— Радиостанция? — перебил рассказчика нетерпеливый

голос.

— Я и сам подумал. . . Подхожу к палатке вплотную. З а

стеной что-то гудит, словно примус.

— Значит, там люди были?

— Ну, да! Трое или четверо. Они переговаривались, только

я мало что разобрал, — мешал примус окаянный.

Интерес слушателей к Васиному рассказу заметно нарастал.

Палатка с радиостанцией в поле, совсем рядом с Москвой, -—

о таком, действительно, не приходилось слышать!

— Что же за люди? О чем они толковали?

— Загадка! — пожал плечами Локтев. — До меня долетели

лишь несколько фраз. Один спрашивает: «Не пора тебе, Женя,

смотреть приборы?» Другой отвечает: «Еще полудня нет». Н е

много погодя — новый голос: «Недавно покушали, а меня опять

на еду потянуло. Боюсь, с нашим аппетитом там никаких запасов

пехватит». А тот, что спрашивал насчет приборов, говорит:

«У меня в полдень свидание с Одессой. Давайте почаевничаем. . .»

Неловко все же подслушивать чужие разговоры. Только хотел

отойти, как вдруг примус утих, и я явственно слышу: «Ну,

Пэпэ, досказывай, как ты с трупами расправлялся. . .»

— С трупами? — недоверчиво переспросил один из слушателей.

— Ослышался ты, наверное с трубами. . .

— Нет, точно: с трупами. .. Вы, товарищи, знаете, что я не

из трусливых, но тут мне стало не по себе. Повернул на свою

лыжню, слышу позади скрип. И з палатки выходит высокий человек

в унтах выше колен, в пыжиковой шапке, в меховой куртке.

В такой одежде сорокаградусный мороз не страшен! Человек

меня не заметил, прошел к ветряку, пустил на полный ход.

Крылья завертелись. Тут только он взглянул в мою сторону.

Видимо, ошалелое у меня было выражение, потому что он улыбнулся.

Ну, все! И вот второй день у меня не выходит из головы:

чем они занимаются там в поле? Таинственное дело, товарищи.

. .

Старший радист, сидевший до сих пор безмолвно, откликнулся

из угла:

— Ничего особенного: собрались люди поохотиться и расположились

на привал.

— У Калужского шоссе медведя поднимать, что ли? К чему

им ветряк? А радиостанция? . .

— Какой там привал! Надо было тебе, Вася, сообщить

в милицию. . .

— Вот и я терзаюсь, не проглядел ли серьезного дела, —

признался Локтев.

Все умолкли. 1ишину прервал насмешливый голос:

— А я знаю! Стоит еще раздумывать! . . Это же не что иное,

как подготовка к киносъемке. «Семеро смелых», помните? А тут

снимают новый фильм из северной жизни. Сцены лагеря за полярным

кругом. Не поторопись Вася уйти, дождался бы операторов.

А те четверо — артисты: говоришь, одного звали Пэпэ?

Да ведь был такой фильм «Пэпэ» или «Пэпо» из армянской

ж изни.. .

Вася скептически взглянул на приятеля. Если все это для

съемки, то причем «свидание с Одессой», какие-то неизвестные

приборы, наконец — трупы! . .

— Я остаюсь при своем мнении, — твердо сказал Вася.

— А именно?

— Что это. . . очень загадочно и таинственно. ..

Молодой радист не утерпел и в следующее воскресенье снова

отправился на лыжах за Калужскую заставу.

Отталкиваясь палками, он легко скользил по целине к месту

недавней встречи. Что за чудо? Вокруг — чистое поле. "1 ам, где

стояла палатка, радиомачта, ветряк — пустое место... Таинственные

незнакомцы исчезли. Свежий снег замел следы.

Приснилось Васе, что ли? . .

II

Нет, Васе не почудилось.

З а несколько месяцев до того случай свел меня с человеком,

который имел прямое отношение к эпизоду за Калужской заставой.

Было это в Китай-го'роде — так прежде называли торговую

часть московского центра. Китай-город ограничен Красной

площадью, набережной Москвы-реки, площадями Ногина,

Дзержинского, Свердлова и Революции. В этом уголке столицы

сохранились здания трехвековой давности; узенькие кривые переулки

былого Зарядья спускаются к реке. На старинной

улочке, застроенной каменными купеческими лабазами, в глубине

глухого двора поместился один из хозяйственных отделов

Главного управления Северного морского пути. Это новое советское

учреждение во-зникло ,в 1932 году, после того как

экспедиция «Сибирякова» проложила дорогу во льдах полярного

Севера. В стенах этого учреждения можно было встретить

полярных мореплавателей и разведчиков горных богатств, арктических

ученых и летчиков, штурманов и зверобоев.

Я беседовал с гидрографом, вернувшимся из экспедиции

в Карское море, когда в комнату вбежал низкорослый полный

человек, лет сорока пяти, с крупными чертами лица, очень подвижной

и разговорчивый. Перелистывая толстую тетрадь, извлеченную

из портфеля, он расспрашивал сотрудников, готов ли

интересовавший его заказ:

— Плавленый сыр получен? А томат-паста? Паюсная икра?

Когда же будет порошок из кур? . . Лимонная кислота поступила?

М орс?. .

Получив неудовлетворительный ответ, он сердито морщился

и стучал карандашом по столу.

— Кто это? — спросил я гидрографа.

— Разве не знаете? Иван Дмитриевич Папанин — начальник

полярной экспедиции. . .

В ближайшие месяцы мне пришлось встречать его только

мельком. Сталинский маршрут Чкалова занимал все мое время.

Осенние недели я провел с Михаилом Сергеевичем Бабушкиным

на Северном Кавказе и в Москву вернулся, когда на полях уже

лежал глубокий снег.

Гуляя по аллеям железиоводского парка, Бабушкин рассказывал

мне о дальнейших планах исследования Арктики. То,

что сделали советские полярники, моряки и летчики за последние

четыре года, превосходило самые смелые мечты многих поколений

исследователей и путешественников. Походы «Сибиряко'ва»,

«Челюскина» и «Литке» доказали полную возможность

практического плавания по Северному морскому пути.

В июне 1934 года, на приеме челюскинцев и героев-летчнков

в Кремле, Иосиф Виссарионович Сталин, обращаясь к ученымполярникам,

указал, что нужно использовать накопленный арктическими

мореплавателями материал, по еще важнее — самим

проникнуть во все уголки Арктики, не останавливаясь перед

районами, получившими у прежних исследователей самую скептическую

оценку. Нужно так изучить полярные моря, чтобы

советские корабли могли уверенно ходить от северо-западного

побережья Советского Союза до дальневосточного и обратно.

Н адо освоить Арктику, чтобы наши корабли могли плавать

по этому пути так же регулярно, как по давно знакомым

морям.

Направление работы полярных ученых и моряков определилось

на годы.

Кратчайшая водная ?лагистраль, соединяющая Ленинград,

Мурманск, Архангельск с портами Дальнего Востока, завоевывалась

арктическими моряками постепенно. Ученые-полярники

раскрывали закономерности ледового дрейфа, изучали изменения

погоды, помогали судам бороться со льдами.

Н о о природе центрального Полярного бассейна, о Северном

полюсе человечество знало очень немного. Больше четверти

века прошло с того времени, как первый человек проник в центр

Арктики. В 1909 году американец Пири достиг Северного полюса,

но пробыл там лишь тридцать часов. К этому свелся результат

его двадцатилетних попыток. Наука получила от его

путешествия крайне мало. Как и до Пири, центральный П олярный

бассейн представлялся «белым пятном». Климат Северного

полюса, режим льдов, океанские глубины, морские течения

и многое другое оставались неразгаданными...

Михаил Сергеевич Бабушкин вспомнил, как на «Смоленске»

товарищи подшучивали над его проектом: построить гостиницу

на Земле Франца-Иосифа и возить туристов к Северному полюсу

на самолетах.

— Меня называли прожектером, а мой план фантастическим,

— засмеялся Бабушкин.

— А теперь как бы отнеслись к нему?— спросил я.

— Ближайшие месяцы покажут, далек ли он был от реальности,

— серьезно сказал летчик. — Давно имеется проект научной

экспедиции к Северному полюсу, предложенный Владимиром

Юльевичем Визе. После смерти Фритьофа Нансена Визе

стал главным поборником этой ид'еи. Существует еще и план

Арефия Ивановича Минеева — бывшего начальника острова

Врангеля. . . Конечно, Северный полюс будет завоеван с воздуха,

времена пеших походов миновали.. .

Горячим сторонником плана завоевания центральной Арктики

средствами авиации был Водопьянов. Все дни плавания

из бухты Провидения во Владивосток летчик писал большую

книгу. Пожалуй, никто не знал ее содержания; лишь догадывались,

что действие происходит в Арктике, я главные

персонажи — летчики. Это был первый литературный опыт

Водопьянова;, рождалась его «Мечта пилота», мечта «летчика

Бесфамильного» о завоевании Северного полюса.

— Теперь готовится экспедиция, которую хочется назвать

великой, — продолжал Михаил Сергеевич. — Из наших мечтаний,

казавшихся фантастическими, из наивных и несовершенных

проектов родился грандиозный план покорения полюса.

В феврале мы летим.

— Как думаете, если объявить запись желающих участвовать

в вашей экспедиции, многие отзовутся?— спросил я.

Бабушкин испуганно замахал руками:

— Забыли вы, что творилось в управлении полярных

станций после возвращения челюскинцев?! Да только на мое

имя пришло с полтысячи писем от желающих ехать в А рктику.

..

Челюскинская эпопея и героические рейсы летчиков над

полярными льдами и тундрой запечатлелись в сердцах советских

людей. Никогда еще печать не уделяла столько внимания

далекому Северу. Арктические события покорили воображение

молодежи. В этих краях каждый день дарит новыми приключениями.

Там раскрываются лучшие человеческие качества:

преданность долгу, самоотверженность, предприимчивость,

смелость, чувство товарищества. Вот где можно проявить свои

способности и энергию! Многих потянуло в «страну торосов

и айсбергов». Уезжающим счастливцам завидовали. Возле зда

ния на улице Степана Разина, где принимали на работу в А рктику,

постоянно толпились юноши и девушки, иногда и подростки-старшеклассники.

Они настойчиво добивались, чтобы их

отправили «как можно севернее». Происходили юмористические

и трогательные сценки:

— Прошу отправить меня на остров Диксон, или. . . куда

хотите, — с надеждой в голубых глазах почтительно обращается

вихрастый худенький юноша к человеку в морской куртке.

— Сколько вам лет?

— Шестнадцать. . . скоро будет, через пять месяцев пойдет

семнадцатый.

— То есть, пока что полных пятнадцать? Подождите, милый,

годика три-четыре. . . Следующий!

— Мне ровно восемнадцать, я окончила десятилетку, знаю

английский язык, согласна на любую работу, — бойко докладывает

миловидная девушка с пышными русыми косами.

— У вас есть специальность?

— Н-нет. . . но я умею кое-что делать: могу заведывать

библиотекой, заниматься с детишками, могу сварить обед, починить

белье, постирать... Прошу вас, не отказывайте! Арктика

стала моей мечтой.

— Нам нужны люди, имеющие специальность. Просто,

по-человечески, советую вам продолжать образование. Но если

вы так стремитесь в Арктику, то зайдите дней через пять:

быть может, откроется вакансия в детском интернате на Чукотке.

..

Всем существом своим стремился на далекий Север и Вася

Локтев — молодой оператор московской радиостанции «Главзолота».

Вот ему бы очутиться на мысе Шмидта или — еще

лучше — на острове Генриетты, — узнали бы Васю! Он бы себя

показал! ..Воображение рисовало ему соблазнительные картиныночью,

в неистовую пургу, он принимает радиограмму от геологической

партии с просьбой о помощи. Вася надевает кухлянку,

меховую шапку-ушанку и выбирается из палатки. . . Но

здесь неожиданная догадка прервала его мечты: ведь там,

за Калужской заставой, все было, как в настоящем арктическом

лагере! Палатка, ветряк, радиостанция, метесбудка. .. Четыре

человека жили, словно на острове. Что же они могли делать

под Москвой? Не тренировались ли к арктической экспедиции?

Сам того не подозревая, молодой радист был близок к раскрытию

секрета четырех полярников. Персонал дрейфующей

станции «Северный полюс» готовился к жизни на плавучей

льдине, и это была генеральная репетиция.

Снежные холмики подмосковного поля, конечно, мало напоминали

грозные торосы. Под ногами была твердая почва, а не

дрейфующий ледяной остров. Температура воздуха тоже не

соответствовала условиям центральной Арктики. Но бытовая

обстановка в «полярном лагере» за окраинами столицы приближалась

к той, которая ждала четверку в недалеком будущем.

Они прошли здесь полезную тренировку.

— Эта репетиция показала нам, насколько правилен подбор

обмундирования, хорошо ли мы умеем готовить пищу, сохраняет

ли палатка тепло, как действуют научные приборы. Мы проверили

свое снаряжение, работу ветродвигателя и радиостанции.

Переговаривались из палатки с любителями Казани, Харькова,

Одессы и Тбилиси; те и не подозревали, что беседуют с будущей

станцией «УПОЛ».

Так рассказывал .мне Папанпн в морозную декабрьскую

ночь. Крупные хлопья снега спускались на безлюдную улицу.

Мой спутник говорил о будущей экспедиции:

— Надо раскрыть тайны центральной Арктики! Честь этих

открытий будет принадлежать Советскому Союзу, и наша страна

использует их для нормального плавания по Северному морскому

пути, 'для трансарктических воздушных линий недалекого

будущего. Авиация намного приблизила полярные и приполярные

области к центрам страны. Н а Крайнем Севере, ка побережье

и на островах Арктики загораются огни новых индустриальных

строек. По морям великой водной магистрали скоро

будут плавать сотни кораблей с сибирским лесом, арктическим

топливом, каменной солью, ценными ископаемыми, пушниной,

рыбой. . .

Минувшим летом ледокольный пароход «Русанов» ходил

к восемьдесят второй параллели. Н а острове Рудольфа — самом

северном в архипелаге Франца*Иосифа — возникла главная

база воздушной экспедиции к Северному полюсу. На пустынном

берегу выстроили два больших дома, радиостанцию, радиомаяк

и гараж. Двадцать четыре человека остались там зимовать. Они

подготовили тракторы и вездеходы; доставленные «Русановым»,

пустили электростанцию, оборудовали аэродром и склады

горючего.

— Теперь нам осталось недолго ждать, недель пять-шесть,—

сказал Папанин и вдруг заторопился: — Мне пора, завтра —

уйма дел: проверка оружия, испытание запасных приборов

и фотоаппаратов. . .

— 11оследний вопрос: вы будете держать радиосвязь только

с островом Рудольфа?

— Об этом спросите у Кренкеля.

— Он в Москве?

— Да, тут неподалеку и живет. Где это онегинская Татьяна

останавливалась в Москве? «У Харитонья в переулке»? Вот

в этом самом переулке «у Харитонья» — его кзартира.

Кренкель рассказал мне подробности «генеральной репетиции»

под Москвой:

— Мы убедились, что готовы к жизни на льдине. Понятно,

у Калужского шоссе и при самой пылкой фантазии не Е о о б о а -

зишь, что ты на полюсе. . . Но мы проверили снаряжение, своп

кулинарные способности, достоинства и недостатки палатки,

керосиновые горелки. Оборудование, приборы, концентраты,

словом все, что дает нам страна для жизни и работы на льдине,

изготовлено безупречно.

— А радиостанция?

— Вполне надежная. У нас два комплекта прпемо-перРдаточных

аппаратоз. Один из них — маломощный, требующий

не больше энергии, чем настольная электрическая лампочка.

Аппараты почти герметичны, и колебания температуры на них

не отразятся. Уверенная связь с землей — буквально вопрос

жизни нашей четверки. Допустим, мы не в состоянии передать

свое местоположение, астрономически вычисленное Федоровым;

ведь обнаружить в океане нашу плавающую льдину, не зная ее

координат, все равно, что найти иголку в стоге сена.

— С кем будете держать связь?

— Постоянно — с островом Рудольфа. Через него с Диксоном,

с Москвой. Ну, а в часы досуга надеюсь связаться

с радиолюбителями всех частей света. . . Чертовски хочется,

чтобы скорее миновали эти последние недели. А там — вы лет!..

Арктический радист тосковал по Северу. Почти половина

его сознательной жизни прошла за Полярным кругом. Он

дважды зимовал на Новой Земле, плавал на гидрографическом

судне «Таймыр» в Белом и Карском морях, строил самую северную

в мире радиостанцию на острове Гуккера, летал на дирижабле

к Земле Франца-Иосифа, участвовал в исторических

походах «Сибирякова» и «Челюстшна», а совсем недавно вернулся

с Северной Земли, где вдвоем с механиком провел долгие

месяцы.

Пока Папанин тормошил сотни людей, выполнявших заказы

дрейфующей экспедиции, Кренкель проверял • средства связи.

Два других члена полярной четверки — биолог Петр Петрович

Ширшов и геофизик Евгений Константинович Федоров — разработали

обширную программу научных исследований, принимали

приборы и аппараты для наблюдений. Общий вес аппаратуры

не должен был превышать 450 килограммов, и почти все

необходимые приборы пришлось переделывать, добиваясь их

максимального облегчения.

— Не минуты, как на самолете или дирижабле, ке считанные

часы, как в санной или пешей экспедиции, а долгие месяцы

проведем мы вчетвером на дрейфующей льдине, изучая центральную

Арктику, — говорили молодые ученые журналистам. -—

Мы изучим цикл метеорологических явлений, исследуем глубины

океана на всем пути дрейфа, проведем в различных точках магнитные,

гравитационные и другие наблюдения, чтобы всесторонне

описать неизвестную доныне часть нашей планеты.

В А р кти-хе они не были новичками. Ширшов провел лето

на Новой Земле, участвовал в сквозных плаваниях «Сибиряков

а» и «Челюскина», в комплексной полярной экспедиции

на ледоколе «Красин». Евгений Ф едорсз, окончив Ленинградский

университет, уехал в качестве магнитолога с Па Паниным

на Землю Франца-Иосифа. Спустя два года оба они вошли

в состав коллектива новой полярной станции мыса Челюскин.

Четверке полярников предстояло прожить на пловучей

льдине многие месяцы. Н ельзя было точно предугадать, в какую

сторону ветры и течения повлекут дрейфующий лагерь; так же

оставалось загадочным, с какой скоростью он> будет удаляться

от полюса; наконец, никто не знал, сколько времени ледовое

поле сможет «возить» на себе полярников.

Они заботились о научном оборудовании, снаряжении, связи,

жилье, одежде, питании, о своем досуге и здоровье. Что делать,

если кто-либо из них заболеет? Больницы или амбулатории

на Северном полюсе, как известно, нет, но за врачебной помощью

им есть к кому обратиться: Петр Петрович Ширшов,

или Пэпэ, как сокращенно именовали его товарищи, — «главный

медик экспедиции»; он может поставить диагноз, назначить

лечение и даже сделать несложную операцию. Ширшов приобрел

медицинские познания, пройдя краткий курс в хирургической

клинике Ленинградского института усовершенствования

врачей. Он научился делать перевязки и подкожные впрыскивания,

вскрывать нарывы и лечить ушибы; уверенно совершал

и небольшие операции, останавливал кровотечения, зашивал

раны. Ему подготовили тщательно подобранную аптечку и специальный

«лечебник» для Арктики. Забегая вперед, скажем,

что четверо полярников во время своего дрейфа хворали довольно

редко, причем Петр Петрович оказался удачным медиком;

товарищи охотно прибегали к его советам, хотя и острили: «как

бы первая помощь, оказанная Пэпэ, не оказалась для больного

. • -последней».

^хирургическую практику и операционные навыки Ширшов

получил в анатомическом театре. Там он накладывал швы, ампутировал

пальцы, кисти рук, нижние конечности трупов. .. Вот

как просто объяснялся страшный разговор о трупах, смутивший

радиста^ Васю Локтева в «полярном лагере» за Калужской

заставой.

III

В полдень двадцать второго марта 1937 года флагманский

корабль воздушной экспедиции «СССР Н-170», пилотируемый

Водопьяновым и Бабушкиным, взлетел с Центрального аэродрома

Москвы. Следом поднялись самолеты Василия Молокова,

Анатолия Алексеева и Ильи Мазурука — известных арктиче

ских пилотов. Четырехмоторные -машины были окрашены в оранжевый

цвет с синей каймой, чтобы ярко выделяться на фоне

снегов и льдов.

— Мы улетаем с твердой решимостью выполнить сталинское

задание, — заявили летчики, расставаясь с Москвой.

С экспедицией отправились специальные корреспонденты-

«Правды» и «Известий» — первые в мире журналисты, которые

побывают на Северном полюсе. Завидная участь! «Не горюй, —

пошутил мой друг Виленский — спецкор «Известий», — на

твою долю остается Южный полюс. . .»

Шестнадцать моторов ревут в воздухе. Курс — норд, место

назначения — остров Рудольфа, дальняя цель — вершина мира.

Летчики, штурманы, инженеры, механики, журналисты вернутся

в Москву, очевидно, месяца через два-три. Но те четверо?

Трудно освоиться с мыслью, что они останутся в безбрежном

ледовом океане. . .

И полет в центр Арктики и особенно посадка на ледяное

поле — задача очень серьезная. Но у пилотов огромный

опыт, штурманы Еооружены отличными навигационными приборами;

многолетняя практика Бабушкина и рейсы арктических

летчиков в челюскинский лагерь подтвердили полную возможность

посадки на лед и взлета с него. Гораздо сложнее и необычнее

перспектива, лежащая перед четверкой полярников, которые

останутся на льду. Перед ними — полная неизвестность.

Что знаем мы о полюсе? Что суши там нет, что там холодно,

что там ледяные поля, под которыми на глубине не менее двух

с половиной километров — океанское дно. И только!

Впервые в истории на завоевание полюса отправляются

люди, вооруженные множеством совершенных приборов и аппаратов

для научных исследований. Вероятно, нашим потомкам

через пятьдесят—сто лет технические средства и научное оборудование

экспедиции «Северный полюс» покажутся такими же

примитивными, как нам, живущим в середине двадцатого века,

воздушный шар Монгольфье и сигнальный телеграф наполеоновских

времен. Тем большее восхищение вызовут у будущих

поколений подвиги советских полярников. . .

Воздушная экспедиция прибыла на остров Рудольфа. Оставалось

совершить последний и самый сложный прыжок в девятьсот

километров. Летчиков задерживала непогода.

В шесть часов утра меня разбудил телефонный ззонок: «Водопьянов

вылетел!» Через полчаса я сидел в аппаратной радиоцентра

Северного морского пути. С Диксона передавали донесения

флагманского самолета: «8 часоз 4 минуты. Подходим

к восемьдесят шестой параллели, полЪт над облаками, высота

две тысячи метров, температура минус двадцать три. . .», «10 часов

34 минуты. Широта восемьдесят девять. . .» Еще сто километров,

и Водопьянов будет над целью.

Самолет пробил облачность, снизился до двухсот метров.

Водопьянов высмотрел ровное ледяное поле, кивнул Бабушкину:

подходящая площадка! Лыжи коснулись поверхности

льда, самолет пробежал по снежному покрову. Моторы заглохли.

— Вот и на полюсе!— сказал Водопьянов начальнику экспедиции

академику Шмидту.

Это было двадцать первого мая 1937 года в одиннадцать

часов тридцать пять минут.

Тринадцать первых обитателей «вершины мира» сошли на

лед. Определили местоположение: двадцать километров по ту

сторону полюса, несколько западнее меридиана острова Рудольфа.

Льдина оказалась вполне надежной для основания дрейфующей

станции. Начали разгружать самолет. В Москву ушла

радиограмма № 1.

П Р илетели Молоков, Алекс'еев и Мазурук. В центре Полярного

бассейна возник советский научный городок. Палатки,

склады, метеорологическая будка, мачты радиостанции, ветродвигатель.

Ширшов пробил лунку, измерил толщину ледяного

поля: три метра десять сантиметров — «жить можно!».

Н о каков же полюс с виду? Мои товарищи журналисты еще

в полете были в затруднении: как они будут описывать полюс.

Внизу тянулись гигантские белые поля, иные величиной с Москву,

изуродованные морщинами торосов. . . «Я с грустью убедился,

что рассказывать читателям нечего», — писал спецкор

«Правды». А лед? Вн’ешне он местами мало отличается от поверхности

любого подмосковного пруда зимою. . . Корреспонденты

присылали короткие радиограммы, и каждое слово с «вершины

мира» мгновенно облетало весь мир. Всеобщий интерес

вызвала новость: «Ширшов и Федоров видели птицу «чистика».

Значит, на полюсе есть жизнь!

Полярники разбирали экспедиционные грузы, общий вес

которых составлял десять тонн. Половина — полуторагодовой

«обед», приготовленный в Москве Институтом питания, остальное

— снаряжение, оборудование, приборы и аппараты, горючее,

одежда, многочисленные предметы о-бихода. Собираясь

охотиться на медведей, полярники взяли с собой винчестер,

винтовки и собаку весьма озорного нрава по кличке «Веселый».

У них были спальные мешки, сделанные из волчьих шкур,

шелка и гагачьего пуха. Одежду и обувь им сшили по специальному

заказу: шелковое и шерстяное белье из тонкой мериносовой

шерсти, меховые (оленьи) рубахи и брюки, свитеры, ушанки

из пыжика и россомахи с прослойками ватина, шерстяные рукавицы

и перчатки, рукавицы из волчьих шкур, меховые чулки,

болотные сапоги, валенки, нерпичьи пимы.

Особенно тщательно была подготовлена палатка для жилья.

Она состояла из двух слоев брезента, между которыми проложены

два слоя гагачьего пуха; каркас— алюминиевый, пол —

из надувных резиновых подушек. Палатка была длиною около

четырех метров, высотою — более двух, шириною в два с половиной

метра; внутри двумя ярусами расположены двойные кровати,

сделанные из алюминиевых трубок, обтянутых резиной.

Лагерь был электрифицирован. В часы досуга полярники

могли развлекаться игрой в шахматы, в шашки, слушать патефонные

пластинки, читать. Они взяли на льдину небольшую библиотеку,

произведения Ленина и Сталина, Толстого, Горького,

Стендаля, Драйзера. Радио связывало зимовщикоз с Большой

Землей.

Все было подготовлено для длительного существования

в центральном Полярном бассейне.

Шестого июня воздушная эскадра вылетела обратно. Началась

самостоятельная жизнь на льдине четверки полярников.

Ветры и течения гнали пловучий остров по Северному ледовитому

океану. Проходили недели и месяцы дрейфа. . .

IV

Хмурые облака лениво ползут над крышами домов. Сыплет

мокрый снег, тающий на лету. Сыро, слякотно. Неприветлив

ленинградский февраль.

В ночном небе отражается зар'ево огней. Яркие лучи прожекторов

выхватывают фигуры людей на льду. Они протянулись

двумя длинными цепочками к кораблю, стоящему у припая.

Н ад Финским заливом гремят марши. Военные оркестры

заглушают ровное постукивание корабельных лебедок и кранов,,

голоса команды. Идет погрузка топлива. По живому конвейеру

перелетают к бункерам трехпудо-вые корзины и мешки с углем.

«Веселее, друзья, — дорога каждая минута!». К рассвету бункера

ледокола «Ермак» должны быть наполнены. Так обещали

моряки-балтийцы. Все они, как на подбор: молодые, сильные,

рослые.

«Ермаку» предстоит далекий путь на Север, в Гренландское

море. Старейший ледовой корабль — «дедушка русского ледокольного

флота» небывало рано открывает в этом году навигацию

в Финском заливе. На десятки миль от берега до берега

зализ скован сплошным льдом. «Ермак» взломает белые ноля

и проложит себе дорогу к чистой воде.

Владимир Иванович Воронин, капитан ледокола, крупным

шагом расхаживает по мостику, пощипывая русые усы и бросая

одобрительные взгляды: «Славно работают военные моряки,

славно!» Еще час-полтора, и «Ермак» будет готов к дальнему

плаванию.

Скоро год, как в Москве провожали воздушную экспедицию

на Северный полюс. В мае начался дрейф ледовой научной

станции, теперь — февраль. Дрейфующая льдина прошла за

эти месяцы огромный путь. По прямой он превышает две ты

сячи километров; но ветры и течения заставляли ледовое пол'е

совершать замысловатые петли и зигзаги. Движение научной

станции к югу рисуется на карте центральной Арктики извилистой

ленточкой; общее протяжение пути — более двух с половиной

тысяч километров. Дрейф вынес четверку полярников

в широкий пролив между Гренландией и Шпицбергеном,

в Гренландское море. Туда и держит путь «Ермак». Но почему

так торопятся Владимир Иванович Воронин, академик Отто

Юльевич Шмидт, все сто пятьдесят советских людей на борту

корабля?

Льдина долго исправно «везла» четверку полярников на юг,

не вызывая сомнений в своей надежности. Правда, в жизнь

полярников не раз врывались тревоги. Временами скорость

дрейфа превышала два километра в час, а однажды льдина за

сутки прочила сорок три километра. Чем дальше к югу, тем

больше возрастала скорость. В начале ноября возникло опасение,

что к появлению солнца станция окажется в районе сильно

разреженного льда. В Москве родился план — вывезти полярников

на самолете, но они запротестовали: спешить не к чему,

никакая опасность им пока не угрожает, все идет хорошо.

Во время многомесячной ночи они часто ощущали сильные

толчки, как во время землетрясения. Глухой гул прерывал их

сон; полярники приподнимались на койках, вслушивались мин

у т у -другую и снова засыпали; тревожные звуки и толчки

стали привычными. Н ад льдиной проносились ураганы, снежные

штормы заметали палатку по самую крышу. Порею термометры

в метеорологической будке показывали ниже сорока четырех

градусов, но бывали и очень теплые дни, когда снежный

покров льдины превращался в вязкую жижу.

В декабре задули сильные ветры. Станцию понесло к Северо-восточному

мысу Гренландии, льдине угрожало столкновение

со скалами. . . Папанин писал в дневнике: «Мы уверены

в благополучном исходе нашей экспедиции. Впрочем, если останется

хотя бы один из нас, то он сумеет доставить на материк

результаты наших трудов. На Родину попадут все собранные

нами материалы — плоды полугодовой работы. Важнейшее

мы уже передали в Москву. . .» В любую минуту могло начаться

катастрофическое сжатие льдов. Подле палатки стояли

наготове нарты с аварийным имуществом.

Двадцать второго декабря дрейфующая льдина пересекла

границу Северного Ледовитого океана и вошла в атлантические

воды. Опасность встречи с Северо-восточным мысом миновала.

Станция «Северный полюс» быстро спускалась в южные широты.

Неожиданное ускорение дрейфа вызвало беспокойство

в Москве. Десятого января из Мурманска на разведку южной

кромки арктических льдов вышел зверобойный бот «Мурманец».

Для четверки полярников настали тревожные дни. Первого

февраля их льдина внезапно раскололась на несколько частей.

Папанин и Кренкель кончали очередную шахматную партию,

когда за палаткой раздался сильный треск. Хотя так бывало

не раз, все же спать они легли, не раздеваясь. Вдруг Папанин

услышал зловещий скрип, теперь уже в самой палатке, как будто

под полом. Он разбудил товарищей: «Под нами трещит лед».

Ширшов выскочил с фонарем и быстро вернулся: «Трещина

проходит рядом». Все вышли наружу. В нескольких метрах от

палатки чернела узенькая трещина; края льда медленно расходились.

Завывала пурга, снег бил людям в лицо. Опасность

быстро нарастала: за полчаса трещинка превратилась в канал

пятиметровой ширины. Полярники бросились спасать имущество,

вывезли самое ценное на середину льдины. Но трещина

была не единственной, — за радиомачтой проходила другая. Ледяное

поле — единственное пристанище четверки — расползалось.

. .

Они собрались в своем жилище, завели патефон: «Музыка

отвлекает от печальных размышлений. . .» Вскипятили чай Но

через несколько минут им пришлось быстро покинуть свой

уютный домик: льдина треснула и под ним. Разбили запасные

шелковые палатки. Ширшов приготовил байдарку. В обычный

срок передали на остров Рудольфа метеорологическую сводку.

Дежурили попарно. Непрестанно возникали и ширились новые

трещины. Льдина, на которую в прошлом году опустились

четыре тяжелых воздушных корабля, теперь не смогла бы принять

даже небольшого учебного самолета. Под ногами полярников

оставался обломок размером тридцать на пятьдесят метров.

Но научные наблюдения не прекращались, и сигналы УПОЛ

в те же сроки появлялись в зф ире...

Третьего февраля сквозь туман проглянул красный диск.

Долгожданное солнце! Четыре человека стояли на льду,

щурясь на горизонт, откуда появилось дневное светило. С бледными

улыбками разглядывали друг друга, дивясь: какими они

стали непривлекательными, обросшими, грязными.. . Ф евральской

ночыо разразился шторм. Опять беспокойно задвигались

льды; разрозненные части лагеря то отдалялись, то снова сближались.

«Веселый», резвясь, перескочил на обломок льдины, и

его унесло; полярникам едва удалось спасти четвероногого друга.

Когда ураган утих, посветлело. В тишине пронесся возбужденный

голос Ширшова: «Земля!». Вдали виднелись острые

шпили гренландских гор. Впервые за девять месяцев взорам

полярников предстал берег. Их охватило непередаваемое ощущение

его близости и, как никогда за все время дрейфа, потянуло

на землю.

К ним на помощь уже спешили. Маленький «Мурманец», борясь

с грозными льдами, смело пробивался навстречу станции

где-то у норвежского острова Ян-Майен. Преодолевая жестокий

шторм, приближались ледокольные пароходы «Таймыр» и

«Мурмаи», вышедшие из Мурманска. По призыву Андрея

Александровича Жданова, ленинградские судостроители сказочно-быстрыми

темпами отремонтировали «Ермака», и ледокол

стал под бункеровку. . .

П рожекторы последний раз скользнули по корпусу «Ермака»,

на миг четко обрисовав контуры корабля. Взвились

сигнальные флаги. Капитан Воронин вышел на мостик: «Вперед!».

Ледокол вздрогнул, черный дым вырвался из высоких

труб. Поход в Гренландское море начался. Около двух тысяч

миль отделяли корабль от дрейфующей станции.

К ак четыре года назад на «Сталинграде», дни и ночи корреспондента

проходили в радиорубке ледокола. В первые же часы

плавания вахтенный радист «Ермака» перехватил телеграмму

полярников: «Сегодняшний день полон необычайными событиями:

шторм стих, мы увидели землю, построили снежный

дом, убили трех медведей». З а двое суток станция «Северный

полюс» переместилась к югу еще на целый градус. И чем южнее

спускался ледяной обломок, на котором жили полярники, тем

опаснее становилось их положение. Надо было спешить и спешить.

Н а ледоколе это понимали все — от капитана до кочегара,

и старый «Ермак» делал чудеса.

Лсд сплошным панцырем покрыл Финский залив. Могучий

ко-рабль с хода взбирался на ледяные поля, давил и крушил

их; льдины переворачивались, вставали ребром, наползали одна

на другую, царапая обшивку ледокола. Гул, скрежет, грохот

сопровождали путь «Ермака».

Н ад заливом нависли низкие облака. К исходу суток горизонт

впереди потемнел. Воронин повеселел: «водяное небо»;

в облаках, как в зеркале, отражалась темная поверхность чистой

воды. Льды кончились. «Полный вперед!». Ледокол со скоростью,

невиданной даже в дни его юности, несся по волнам

Балтийского моря па запад. Встречные суда салютовали «дедушке»

— ледоколу, построенному в конце прошлого' столетия

по проекту адмирала Макарова.

Кроме малютки «Мурманца», к полярникам стремились еще

три корабля. «Таймыр» и «Мурман» вышли в рейс несколькими

днями раньше «Ермака», а путь их был значительно

короче. Втайне мы опасались, что окажемся «за флагом», но

об этом не принято было говорить.

Впервые мне пришлось плыть на корабле под командованием

славного капитана «Сибирякова» и «Челюскина». Внешне

со времени нашего путешествия из бухты Провидения в Москву

Воронин почти не изменился, но казался еще строже и серьез

нее. Дружно и слаженно работала команда ледокола — Владимир

Иванович требователен и справедлив; бездельники

и болтуны у него на корабле не задерживались, но перед старательным,

добросовестным моряком открывались широкие возможности

роста. Капитана уважали и слушались беспрекословно:

«Хозяин!».

Русских людей, издавна населяющих северное побережье

нашей страны, называют поморами. Вся жизнь их связана

с морем. Моряками были их отцы, деды, прадеды; еще в шестнадцатом

столетии эти смельчаки на утлых суденышках забирались

далеко на север Белого моря — добывать морского зверя.

В семье поморов Ворониных — шесть братьев, шесть мореходов,

и самый знаменитый из них — Владимир Иванович. Он вырос

на Севере, в местах, откуда вышел гениальный Ломоносов. Воронин

с ранних лет сроднился с северными морями, с суровыми

полярными областями. Г од за годом он прокладывал новые пути

в вековых льдах. В семье советских полярников Владимир Иванович

заслуженно пользуется большим уважением. Н а карте

Карского моря черной точечкой отмечен остров, носящий его

имя. Этот небольшой кусочек суши открыт в 1930 году экспедицией

на ледокольном пароходе «Георгий Седов».

В советской Арктике нет, кажется, места, где бы не прошел

Владимир Иванович. Он был одним из организаторов карских

экспедиций в устье Енисея за сибирским лесом; участвовал в поисках

итальянских дирижаблистов; провел ледокольный пароход

«Сибиряков» за шестьдесят пять дней по всей трассе Северного

морского пути с запада на восток, а через год .повторил

этот поход на «Челюскине».

Почти сорок лет прошло с тех пор, как Воронин десятилетним

мальчиком, «зуйком», на рыбацком боте вышел в первое

плавание — учиться мореходному искусству и промыслу. И все

это время он не переставал совершенствоваться сам и воспитывать

новое поколение советских полярных мореплавателей;

многих учеников Владимира Ивановича мне приходилось видеть

в капитанских рубках арктических кораблей, на штурманской

вахте.

Вот он расхаживает крупным и росным шагом по мостику,

слегка приподняв плечи, высокий, кряжистый, с пышными светлоореховыми

усами; когда он пристально вглядывается з синеющую

даль, в уголках глаз появляются сеточки морщин.

Всем видна его страстная привязанность к морю, к арктическим

просторам, к родному Северу. «Тут и доживать буду», — говорит

он, и взгляд его теплеет. . .

«Ермак» проскочил мимо шведского острова Готланд, вышел

проливами в Северное море и двенадцатимильным ходом

устремился на северо-запад. Слева остались Шетландские и

Фаррерские острова. Все реже встречались суда. Похолодало.

g

— Завтра увидим льды, — сказал Воронин.

«Ермак» шел в Гренландском море. Корреспонденты н:е покидали

радиорубки, жадно ловя в эфире каждое слово со

льдины: у семидесятой параллели, восточнее Гренландии, происходили

волнующие события. «Таймыр» и «Мурман» вошли

в ледяной массив и упорно пробивались к дрейфующей станции.

Льды вокруг нее сплотились.

У П О Л деловито посылала сигнал за сигналом: «Заметили

на горизонте силуэты парохода. Ясно различаем мачты и трубы.

«Таймыр» это или «Мурман»? Зажигаем костер. Следите. . .»

Минут через десять застучал радист «Таймыра»;

«Видим дым. . . Надеемся скоро выйти на чистую воду.

Пришвартуемся к кромке льда. Далеко ли она от станции?»

У П О Л ответила:

«Немногим больше мили. .. Следите — зажигаем факел. . .»

Быстро бежали часы последней вахты четверки. «Ермак»

шел в битом льду, не убавляя хода. Каждые четыре часа расстояние

до станции «Северный полюс» сокращалось на полсотни

миль. Но и льдина не стояла на месте, за сутки она

спустилась к югу на семь миль. Казалось, до нее совсем

близко. . .

«Хорошо видим ваш огонь», — передали с «Таймыра».

«А мы — ваши прожекторы», — ответила УПОЛ.

В Москве уже давно- отзвучали двенадцать звонких ударов

кремлевских курантов, когда У П О Л и радист «Таймыра» обменялись

пожеланиями спокойной ночи. . . Н о будет ли спокойной

эта последняя ночь для полярников на пловуч'ем островке?

. . Нет, им не спится. Уже дважды они разводили огромный

костер, и к небу взвивались языки пламени,

Как всегда, ровно в шесть утра в эфире появилась УПОЛ,

вызывающая остров Рудольфа. Федоров сообщал координаты

станции, очередную сводку погоды. Полярники позавтракали.

День начался столь же буднично, как и предыдущие двести

Семьдесят три. Н о этот день — девятнадцатого февраля — завершал

девятимесячный дрейф.

«Давайте огни, факелы, мы подходим. . . Больше огней», —

требовали «Таймыр» и «Мурман». Это было в полдень. Прошел

еще час. «Видим ясно вашу станцию. Подошли к кромке

льда. Наши люди отправляются к вам. Привет четверке!»,—

вес'ело стучали радисты кораблей.

Мы не могли сдержать нетерпения, так хотелось присоединиться

к ликующим морякам «Таймыра» и «Мурмана», которые

уже двигались по сплоченным льдам к поселку полярников.

Радиостанции кораблей умолкли. А нам оставалось пройти еще

только- сотшо миль. . .

Звонок созвал нас к обеду. На пороге кают-компании показался

Шмидт.

— Я рад передать вам прекрасные вести, — сказал он. —

Дрейфующая экспедиция «Северный полюс» успешно выполнила

задание партии и правительства.

Дрейф закончен. Только что полярники отправили рапорт

на имя товарища Сталина и передали в эфир последнюю радиограмму:

«Всем, всем, всем. . .» В эти минуты наши товарищи

находятся на борту «Таймыра» и «Мурмана». Мы идем на

соединение с ними. . .

Ночная темь спустилась над Гренландским морем. Сыплет

мелкий снег. «Ермак» подминает белые поля; льдины переворачиваются,

глухо плюхаются и скрежещут у бортов. Ослепляющий

сноп мощного прожектора пробивает снежную пелену.

И з радиорубки доносится дробный стук: «3-а-ж-г-л-и п-р-ож-е-к-т-о-р.

Д-а-й-т-е с-в-о-и о-г-н-и».

Теперь ждать недолго: еще полчаса-час, и мы увидим четверку

полярников. Впервые за долгие месяцы они разлучены.

Горячий спор между командами «Таймыра» и «Мурмана» — на

каком корабле пойдут полярники — разрешила жеребьевка; одной

«достались» Папанин и Кренкель, другой — Ширшов и

Федоров.

— Огонь на горизонте! — раздается голос вахтенного.

Судовой прожектор! А вот и второй — немного левее и, как

будто, ближе к нам. Прожекторист «Ермака» трижды мигает,

встречные корабли отвечают условным сигналом.

Озаренные светом нашего прожектора, «Таймыр» и «Мурман»

медленно и осторожно подходят к «Ермаку», сближаются

бортами. Я вижу возбужденные лица, слышу радостные возгласы,

приветствия, рукоплескания. С «Мурмана» перекинули

сходни. Н а них нацелились «юпитеры» кинооператоров. Опережая

всех, по сходням бежит Виктор Темин, торопясь занять

удобную «точку» для съемки. Вот и полярники — в черных двубортных

шинелях с золочеными якорями пуговиц, в форменных

фуражках с морской кокардой. Парикмахер и горячая ванна

преобразили недавних жителей дрейфующей льдины.

«Таймыр» и «Мурман» дают прощальные гудки и исчезают

во мраке ночи; их путь лежит к северу Кольского полуострова,

на Мурманск. «Ермак» разворачивается и идет в обратный

рейс — к Ленинграду.

«Нашего полку прибыло»: вместе с четверкой на борт «Ермака»

перешли несколько московских журналистов. Я веду Курганова,

моего товарища по «Правде», в крошечную каюту боцмана,

где мне еще в Кронштадте удалось абонировать верхнюю

койку. Что и говорить, — каютка не из комфортабельных, но

работать можно: есть пара табуреток и столик, на котором

умещается портативная пишущая машинка; главное, никто не

мешает, боцман приходит только спать. Мы усаживаемся за

столиком и пишем первую совместную корреспонденцию —

«Встреча в Гренландском море». Уже за полночь, а утром читатели

«Правды» узнаю т подробности встречи трех арктических

кораблей вдали от родных берегов.

Боцман, двадцатитрехлетний красгвец-помор с фигурой тяжелоатлета,

спит кр'епким сном утомившегося человека. В ночной

тишине слышится мерное постукивание машин и треск

взламываемых ледяных полей. Все, кроме вахтенных, отдыхают.

Но, как машинное отделение и кочегарка, ни на миг не прекращает

работы радиорубка; корреспонденты разразились ливнем

телеграмм. «Десять тысяч слов!»,— хватаются за голову судовые

радисты. В этот предутренний час журналисты еще бодрствуют;

устроившись в укромных уголках ледокола, они пишут

корреспонденции, которых ждут советские читатели. Ж урпалистам,

представляющим крупнейшие газеты страны, выпала

счастливая участь — рассказать о дрейфе научной станции со

слов его участников. Эти рассказы не нуждаются в «приукрашивании»:

подлинные факты из жизни и работы четырех полярников,

испытанные ими приключения ярче и увлекателыьее

любого романтического вымысла. Между корреспондентами на

«Ермаке» установилось открытое соревнование; кто сумеет интереснее

и обстоятельнее рассказать о научном завоевании центральной

Арктики.

— Я надеюсь, что Папаннн не откажется предоставить свой

дневник для опубликования в «Правде», — говорит мне К урганов.

— Еще на льдине я просил его, но он был так возбужден

встреч'ей, что рассеянно ответил: «после, после. . .»

— Дневник у него большой?

— Петр Петрович говорит, что они все вели записи, а особенно

подробно Папаннн. . . Мы могли бы до Ленинграда ежедневно

передавать полторы-две тысячи слов, выбирая наиболее

интересное. . .

С рассветом «Ермак» вышел из льдов. Воронин проложил

курс к северо-восточному побережью Исландии. В седьмом часу

утра Курганов, не ложившийся спать, вбежал ко мне;

— Идем к Папанину!

Длительная привычка рано начинать трудовой день подняла

полярников в час, когда люди ка корабле еще отдыхали. «Вот

и хорошо — побеседуем, пока никого у них нет», — думал я,

подходя к папанинской каюте, но тут же, к великому разочарованию,

убедился, что нас опередили: спецкор «Известий»

Виленский и спецкор «Комсомольской правды» Черненко оживленно

беседовали с полярниками. Мы с Кургановым ревниво

покосились на раскрытые блокноты товарищей.

— Вы обещали вчера рассказать подробно о дрейфе, — обратился

Курганов к Папанину. — Читатели очень интересуются.

— Интересуются? — переспросил Кренкель. — Вы вот что

лучше скажите: как москвичи живут, что там делается в трамваях,

магазинах, в фойе кино?

Развязав ремни вещевого мешка, Папанин запустил в него

руку и вытащил объемистый пакет, перетянутый бечевкой.

.— Здесь мои дневники, — протянул он пакет Курганову,—

можете использовать для «Правды», если найдете интересное. . .

И вот мы сидим в боцманской каюте, листая летопись полярной

экспедиции. Э то— пять плотных тетрадей. Дневник

начинается записью от двадцать первого мая: «В одиннадцать

часов утра четырехмоторный воздушный корабль «СССР Н-170»

совершил посадку в районе Северного полюса. . .» Страница за

страницей раскрывают необыкновенную жизнь на дрейфующем

ледяном поле, будни полярников, их внутренний мир, интимные

радости и огорчения, беспокойства и тревоги, дружескую спаянность,

споры и стычки.

Папанин записывал все события в жизни четверки — большие

и малые, всё, что казалось ему заслуживающим внимания.

Обычно, вернувшись с ночного обхода лагеря, он снимал ледяные

сосульки, наросшие на бровях, и, растерев закоченевшие

пальцы, брался за карандаш, исписывая новые страницы тетради:

«К вечеру я опять почувствовал себя плохо. Измерил температуру

— 37,4 градуса. Петр Петрович дал мне две таблетки

аспирина. . . В перчатках очищать металлические приборы от

снега неудобно, а касаться их голыми руками — все равно, что

трогать раскаленное железо. . . Странное явление: нас постоянно

клонит ко сну. Может быть, это — действие полярной ночи?

Однако я не наблюдал этого прежде— на Земле Ф ранца-Иосифа

и мысе Челюскин. . . Слышен сильный грохот, началось

сжатие. Я вышел из палатки, кругом — вой, стон, тр еск...»

Никто не предвидел, что дрейф так скоро отнесет льдину

далеко на юг: новый год они встретили у восьмидесятой параллели,

за тысячу сто километров от полюса.

«Готовясь к новогоднему вечеру, — писал Папанин, — я открыл

банку паюсной икры, достал сосиски, копченую грудинку,

сыр, орехи, шоколад.

Мы все побрились, помыли голову и подстригли длинные

косы. Это было забавное зрелище. ..»

Серьезное в дневнике перемешивалось с шутками. Были записи,

которые нельзя читать без волнения. З а три дня до окончания

дрейфа над лагерем появился маленький самолет. Летчик

Геннадий Власов с «Таймыра» сделал два круга и опустился

на посадочной площадке, подготовленной полярниками.

«Я побежал туда. От нас до аэродрома — два километра. . .

Мы встретились с Власовым на полдореге, бросились друг

к другу на шею, расцеловались. З а долгие месяцы это был

первый человек с Большой Земли. Я положил голову к нему

на плечо, чтобы отдышаться, а он подумал, что я заплакал. . .

Так мы стояли несколько минут и не могли притти в себя от

радости. . . Власов передал мне пакетик с письмами от друзей

из редакции «Правды» — первую нашу «почту» за одиннадцать

месяцев, прошедших после вылета воздушной экспедиции из

Москвы. . .»

Последние строки дневника — в пятой тетради — дописывались

уже на борту «Мурмана»: «Сижу в уютной каюте, перелистываю

страницы дневника, и кажется мне, что льдину я еще

не покинул, что мне снится сон — сладкий, .радостный... Но

это не сон: я на борту советского корабля, среди друзей, среди

дорогих советских людей. . .»

День за днем радиостанция «Ермака» передавала в Москву

тысячи слов телеграмм с выдержками из дневника и статьями

•четверки полярников о научных исследованиях.

V

— И сландия... Гейзеры ... Ф и о р д ы ...— слышно во всех

уголках «Ермака». Стало известно, что ледокол зайдет по пути

в одну из бухт Исландии для свидания с «Мурманцем».

Теплый южный ветер гонит крупную зыбь, и «Ермак» тяжело

раскачивается с борта на борт. Неприятное ощущение!

Ледоколы, формой корпуса отличающиеся от обычных кораблей,

неустойчивы на волне. Воронин посмеивается: «Это цветочки,

ягодки — впереди. . . В Балтике ожидается шторм».

Атлет-боцман с палубной командой закрепляет грузные бочки

в трюме.

Иллюминатор захлестывает зеленой волной, и каюта на какие-то

секунды погружается в полумрак. Раз. . . два. . . три. ..

четыре. Корабль кренится на другой борт; иллюминатор высоко

поднимается над водой, и в толстом стекле, как призрачное

видение, мелькает нос «Мурманца». Трудно ему достается!

Порою кажется, что суденышко целиком скрывается под водой.

Вот оно исчезло совсем. Секунда — другая, и «Мурманец»

снова взлетает на гребне, чтобы через мгновение опять погрузиться

в бурлящий океан.

Непостижимо, как удалось капитану Ульянову среди зимы,

в январе, провести свой маленький зверобойный бот так далеко

на север, к семьдесят седьмой параллели! Но пробиться сквозь

полярные льды к дрейфующей станции «Мурманцу», конечно,

было не под силу: его затерло, и три недели судно дрейфовало

на юг.

«Ьрмак» изменил курс и теперь раскачивается еще сильнее.

«Мурманец» вовсе скрылся; его радист передает нам об испытаниях,

выпавших на долю команды. Третьи с у т к и шторм треп

лет судно, в машинном отделении что-то- не ладится, люди

выбились из сил, треть экипажа вышла из строя, но капитан

Ульянов держится всем на удивление. И когда только спит

этот северный мореход? Наглухо задраены все люки и иллюминаторы

судна. Волны перехлестывают через борт, палубные

надстройки трещат, а капитан не покидает мостика и борется

с разъярившейся стихией. . .

Ледокол подошел к гористому берегу Исландии, изрезанному

живописными фиордами. Невысокие холмы еще в снежном

убранстве зимы. Низко над серебристыми конусами наперегонки

мчатся ажурные облака.

Разом, как по сигналу, прекратилась качка. «Ермак» вошел

в бухту. Здесь тихо, как на пруду в безветренную летнюю

ночь, а в четверти мили позади свирепо рычит океан. У самого

берега над крышами хижин стелется сизоватый дымок; повеяло

чем-то обжитым. . .

Своеобразен этот уголок северо-западной Европы. Исландия

в три с половиной раза больше Бельгии. На юге острова, далеко

от бухты, куда Воронин привел ледокол, расположен главный

город Рейкьявик; там живет почти треть стадвадпатитысячного

населения острова. Северо-восточное побережье

пустынно и угрюмо. Но и здесь, как на затерянном в Гренландском

море норвежском островке Яп-Майсн, мимо которого мы

проскочили прошлой ночыо, есть люди: зверобои, рыбаки.

— «Мурмансц» входит в бухту, — раздается голос с мостика.

Наш спутник подошел почти вплотную. Борьба со штормом

не прошла для бота бесследно: льды и волны стерли с бортов

краску, вид у «Мурманпа» довольно жалкий. Команда выбралась

на палубу и переговаривается с ермакозпами; нашлись

старые приятели, участники совместных походов. Наши моряки

пригласили друзей к себе. «Мы вас, товарищи, на бот не зовем,

— сказали те. — У нас — всемирный потоп. . .»

После тяжелой вахты капитан •Ульянов промок и продрог;

его седые усы обвисли, щеки и подбородок обросли серыми

колючками.

— Идем ко мне греться, выпить коньяку, — позвал его Воронин.

— Не худо! — крякнул Ульянов.

Полярники обступили его: «Спасибо вашей команде за старания.

. .» Ульянов смущенно теребил усы: «Слишком вы нас

того. . . Как будто, ничего выдающегося и не было. Верно, Владимир

И ванович?— обратился он к Воронину и продолжал

в деловом тоне: — Вот бы ваши механики посмотрели у нас машину,

— не ладится она, как вышли из льдов.. .»

В капитанской каюте подняли тосты: «За славный экипаж

«Мурманца»! З а «Ермак», «Мурман» и «Таймыр»! З а совет

л

ских полярников, выполнивших сталинское задание! З а великие

победы героического русского народа! З а процветание социалистической

Отчизны! ..»

Часа через два капитан Ульянов вернулся в рубку «Мурманца»

свежим и порозовевшим; бритва судового парикмахера

и сердечные дружеские тосты омолодили славного арктического

мореплавателя на добрый десяток лет, лицо старого капитана

сияло.

Корабли в прежнем порядке продолжали двигаться дальше

на юг. Возобновилась нудная качка, ледокол тяжело переваливался

с борта на борт; в обеденные часы половина мест в каюткомпании

пустовала. Стрелка барометра быстро двигалась влево,

приближался шторм.

Сделали еще одну кратковременную остановку — в фиордах

Скандинавии, у норвежского городка Копервиг. На ледокол явилась

делегация местных рабочих-горняков. Они поднесли полярникам

искусно сделанный торт, изображавший дрейфующую

станцию «Северный полюс». Как было не вспомнить хабаровские,

читинские, красноярские подарки в поезде челюскинцев!

С той поры не прошло еще и четырех лет, а как много совершено

в Арктике советскими исследователями, моряками и летчиками!

. .

С быстротою кинокадров промелькнули дни плавания в Балтийском

море. Борьба «Ермака» с жестоким штормом. . . Двухдневная

бункеровка в Таллинском порту. . . Восторженная

встреча в городе Ленина, людские толпы, заполнившие просторный

Невский проспект. . . Ночь в специальном экспрессе, последняя

ночь перед любимой Москвой. . . Радостные и волнующие

речи на митингах в пути — в Бологом, в Калинине. . . И вот — запруженная

народом Комсомольская площадь столицы, алые

флаги, плакаты, цветы. . .

VI

Полярники приехали в Кремль. Двери Большого Кремлевского

дворца распахнулись, и в ослепительном сверкании люстр

они увидели сотни и сотни дружески улыбающихся лиц. Руководители

партии и Советского государства, знатные люди

страны — рабочие и инженеры столичных заводов, виднейшие

деятели культуры, науки, искусства, высшие офицеры Советской

А рм ии...

Победители Центральной Арктики несли алое знамя дрейфующей

экспедиции «Северный полюс»; оно сопровождало их

на всем огромном пути от «вершины мира» до южных широт

Гренландского моря.

Сколько раз в дни и ночи девятимесячного дрейфа льдины

в Центральном Полярном бассейне они мысленно рисовали себе

радостные часы возвращения в родную Москву, счастливую

встречу! Действительность превзошла все ожидания полярников.

. .

В зал вошел Иосиф Виссарионович Сталин, на нем был

костюм защитного цвета. Товарищ Сталин радушно поздравил

полярников, усадил подле себя. Вячеслав Михайлович Молотов

провозгласил первый тост — за успехи во всех областях нашей

науки.. .

Близко от стола президиума сидели прославленные советские

летчики Валерий Павлович Чкалов и Михаил Михайлович Громов,

их сподвижники по арктическим воздушным рейсам, по

сталинским маршрутам: Георгий Филиппович Байдуков, Николай

Петрович Каманин, Анатолий Васильевич Ляпидевский, Сергей

Алексеевич Данилин, Александр Васильевич Беляков, Михаил

Васильевич Водопьянов. . . Взор Сталина упал на Чкалова,

и Иосиф Виссарионович мягкой улыбкой ответил на горячее

приветствие героя дальних перелетов.

Вдруг шквал оваций пронесся по залу — все поняли: будет

говорить Сталин. Он сделал несколько шагов вперед и поднял

руку. Овации возобновились с новой силой...

Иосиф Виссарионович заговорил, как обычно, негромким

и ровным голосом, и каждое его слово отчетливо слышалось во

всех уголках огромного зала. Глубокой мудростью и великой

любовью к человеку была проникнута сталинская речь.

Товарищ Сталин говорил о героизме, талантливости, отваге

и энергии советских людей. . .

Валерий Чкалов, подавшись вперед, с горящими глазами

слушал речь. Подчиняясь неудержимому порыву, летчик вскочил

из-за стола, устремился к Сталину, протянул вперед руки:

— Герои Советского Союза — к С талину!.. Громов! Байдуков!

Папанин! Водопьянов! Ширшов! . .

Задыхаясь от волнения, Чкалов выкликал имена, и Герои

советской страны тесным кольцом обступили товарища Сталина,

а вокруг бушевали овации, каких, быть может, еще не

слышали стены Большого Кремлевского дворца. Счастливое,

восторженное чувство овладело всеми. Не скоро в зале установилась

тишина. . .

V II

Миновали две весны. Пришло лето 1939 года. Вся страна

жила интересами третьего пятилетнего плана. Вторая пятилетка

была выполнена за девять месяцев до срока. Росло могущество

Советского государства. Советский Союз занял первое место

в Европе по выпуску машинного оборудования. С заводских

конвейеров в непрерывно нарастающем количестве сходили ав-

томобили и самолеты, моторы и станки, тракторы и танки.

Советская промышленность за годы двух пятилеток увеличилась

больше чем в четыре раза. Полностью завершилась коллективизация

сельского хозяйства. Колхозное крестьянство

собрало сталинский урожай: семь миллиардо-в пудов зерна.

Советские люди пожинали плоды своего труда.

«Жить стало лучше, жить стало веселее. . .» Эти сталинские

слова облетели всю страну, заставляя радостно биться миллионы

сердец. Д ля всех открылись пути к широкому образованию.

Каждый пятый советский человек учился. Каждому была предоставлена

возможность заниматься делом, к которому он чувствовал

призвание, имел способности.

Сотни тысяч людей трудились в глухих районах на востоке

страны, где возникли мощные индустриальные очаги. Старшему

поколению пришлось заново учить экономическую географию.

Появились новые наименования — Кузбасс, Караганда, «Второе

Баку». И з «медвежьих углов» Урала, Сибири, Дальнего Востока,

из пустынь и предгорий Средней А зии двигались эшелоны: они

везли уголь и нефть, сложные машины и химические продукты. . .

Многое изменилось и за Полярным кругом. Самолеты и корабли

сблизили огромные пространства Крайнего Севера с культурными

и экономическими центрами страны. Арктика становилась

все более доступной; потускнел романтический ореол

тайны, веками окружавший ее. В мертвую тишину снегов

и льдов, нарушавшуюся лишь пронзительным криком чаек

и ревом зверей, ворвался голос человека, стук топора, визг

пилы, рокот моторов. Н а побережье и островах Ледовитого

океана дымились костры строителей.

Мужественные и предприимчивые советские люди смело проникали

в глубь Арктики, на огромные земли и одинокие островки,

которые лишь в последние десятилетия появились на картах

Полярного бассейна. Не зная страха и не боясь лишений, они

шли на Крайний Север, как хозяева, чтобы навсегда овладеть

несметными природными богатствами, среди которых золото —

едва ли наиболее драгоценно. Они шли в ледовые моря, чтобы

проложить в них надежный путь из европейских портов СССР

на Дальний Восток. Перед несгибаемой волей этих людей, тесно

сплоченных и сильных духом, вооруженных современной техникой,

страна «белого безмолвия» отступала по всему фронту.

Пора эпизодических путешествий в Арктику окончилась.

Случайные плавания одиночных кораблей стали достоянием

истории. Исследования велись с суши, с моря, с воздуха круглый

год. Летом в полярных морях появлялись десятки транспортов

с грузами для Заполярья, Северной Сибири и Дальнего

Востока. Осенью караваны возвращались в порты с сибирским

лесом и ценными ископаемыми.

В третьей сталинской пятилетке страна поручила советским

полярникам превратить Северный морской путь в нормально

действующую водную магистраль, обеспечивающую планомерную

связь с Дальним Востоком.

Арктическая навигация 1939 года открылась рано: в конце

июля караван судов из Архангельска под водительством ледореза

«Литке» прошел пролив Вилькицкого. Навигацией руководил

Папанин, назначенный начальником Главного управления

Северного морского пути; вместе со штабом он находился на

борту линейного ледокола «Иосиф Сталин». Флагманский корабль

арктического флота, мощностью в десять тысяч сил, построенный

на ленинградских верфях, впервые вышел в плавание

прошлым летом. Тогда же судостроители Николаевского завода

спустили на воду однотипный ледокол «Лазарь Каганович»; он

направился в восточную часть Арктики.

В конце прошлой навигации, совершая под командованием

капитана Воронина первый рейс, «Иосиф Сталин» пробился

сквозь тяжелые льды до восемьдесят третьей параллели. Экипаж

нового ледокола повторил рекорд свободного плавания в высоких

широтах Арктики, установленный месяцем раньше «Ермаком».

Конечно, суда, зажатые во льдах и дрейфовавшие вместе

г. ними, бывали и севернее, но «по доброй воле» ни одному

кораблю еще не удавалось проникнуть в район за семьсот семьдесят

километров от полюса.

V III

В полночь двадцать третьего июля на ледоколе взвились

сигналы отплытия. Тусклые лучи повисшего над горизонтом

солнца затрепетали на флагах. Мурманск спал. Немного горожан

собралось провожать корабль в Арктику. Несколько женщин,

стоявших у кормы, посылали прощальные приветы мужьям

и сыновьям, уходившим в далекое плавание. Миновали времена,

когда путешественников в северные страны провожали как отчаянных

смельчаков. Рейсы кораблей в полярные моря стали

обыденными.

Ледокол расстался с Мурманском при бледном свете полночного

солнца. К широкому проливу спускались поросшие хвойным

лесом склоны гор. Кое-где виднелись рыбацкие хижины. У берегов

покачивались белокрылые парусники, шаланды, шлюпки..На

столбах сушились сети; в ячейках серебрилась застрявшая

чешуя. З а кормой корабля в дыму десятков пароходных труб

скрывался лес мачт и портовых кранов. Утренний туман поглотил

живописную панораму северного города.

По мостику медленно прохаживался капитан Белоусов, рослый

и красивый тридцатипятилетний моряк. Со всеми капитан

держался одинаково непринужденно и вежливо. Невозмутимо

спокойный, он коротко отдавал приказания, а выговоры облекал

в такую убедительную, но холодную форму, которая на любого

действовала отрезвляюще. Это был новый тип советсх^ого моряка-командира,

широко образованного, превосходно знающего

дело, корректного и требовательного к себе и окружающим.

Михаил Прокофьевич Белоусов пришел в Арктику с десятилетним

опытом капитана дальнего плавания. В 1934 году ему

доверили командование ледоколом «Красин», только что закончившим

рейс 1ч челюскинцам. Он полюбил борьбу со льдами,

изучил свойства и особенности, законы движения, мощь и податливость

ледяных полей: когда можно и необходимо итти

напролом, когда выгоднее отступить и выбрать новый путь,

когда лучше всего — выждать. . . Капитан вел записи для будущей

книги: «Тактика ледового плавания». Команда ледокола

чувствовала ведущую руку капитана даже в часы, когда его не

было на мостике, и с первых дней плавания прониклась к нему

уважением.1

Ледокол вышел в Баренцово море. Наперерез волне мчались

два миноносца, расцвеченные праздничными флагами. Описав

крутую дугу, они пристроились хс ледоколу.

— Сигнальщика, — вызвал Белоусов.

В воздухе замелькали флаги: вверх, вправо, вниз, вверх,

влево. . . Молодцеватый сигнальщик «Сталина» легкими движениями,

напоминающими взмахи крыльев большой птицы, передавал

приветствие:

— Поздравляем с днем Военно-Морского Флота!

С головного миноносца ответили:

— Привет флагману арктического флота!

Мы начали плавание в день традиционного праздника советских

моряков.

Скалистые берега Кольского полуострова расплывались за

кормой. «Иосиф Сталин» шел на восток, по трассе Северного

морского пути.

Великая северная магистраль. . . Северо-восточный проход. . .

Морская дорога в богатые восточные земли, в Китай и Индию. . .

Веками слыла она в северных сказах и легендах страной ужасов

и холодной смерти, откуда нет возврата. Почти четыре столетня

притягивала она и жадных хищников, и честолюбивых искателей

славы, и бескорыстных ученых.

Но из полярных морей возвращались лишь люди железной

волн, трудолюбивые и упорные. Другие либо отступали на первых

этапах, либо, очертя голову, продолжали путь, терпели поражение

и погибали. Те, кому посчастливилось вернуться на

1 Через год имя Белоусова пополнит список Героев Советского Союза,

он будет заместителем начальника Главного управления Северного морского

пути — в дин мирного строительства третьей пятилетки и в годы

Отечественной войны. А в мае 1946 года талантливого полярного капитана

настигла внезапная смерть: отказало сер дц е...

Большую Землю, приносили неутешительные вести: льды, туманы,

ураганы — пройти невозможно. . .

Много человеческих надежд погребено в арктических морях

и под снежным саваном побережья Ледовитого океана. Много

безвестных могил скрывает далекая северная страна. Н а берегу

восточного Мурмана, с которым мы только что распростились,

давно уже истлели кости участников первой в истории морской

экспедиции на поиски Северо-восточного прохода.

Зто была английская экспедиция Хыога Виллоуби, направленная

в Арктику «Московской компанией», как называлось

организованное в середине шестнадцатого столетия «Общество

купцов-изыскателей для открытия стран, земель, островов, государств

и владений неведомых и доселе морским путем не посещенных».

Во главе «Общества» стоял проживавший в Англии

венецианец Себастиан Кабот. Ловкий делец вовлек богатых купцов

в авантюру: отыскать «легчайший» морской путь в Индию—

с севера.

Три корабля экспедиции Виллоуби прошли в Баренцево

море. Осенью 1553 года два из них стали на зимовку у восточного

Мурмана. Спустя год их обнаружили русские промышленники.

Суда казались покинутыми. Но в каютах и на палубах

лежали трупы — их насчитали шестьдесят три; все до одного

английские моряки пали жертвой цынги и холодов. Третий

корабль, которым командовал помощник Виллоуби — Чанслер,—

достиг устья Северной Двины и завязал торговые сношения

с русскими. Выдав себя за королевского посла, Чанслер получил

вызов от Ивана Г розного в Москву. В результате — между

Москвой и Лондоном были установлены дипломатические и торговые

сношения.

«Общество» Кабота стало именоваться «Московской компанией».

Несколько десятилетий компания продолжала безуспешные

попытки найти Северо-восточный проход. Кому было известно,

что еще задолго до того наши поморы на своих утлых

корабликах плавали к устьям Оби и Енисея? В конце шестнадцатого

века голландец Виллем Баренц, именем которого называется

самое западное из морей Советской Арктики, встречал на

Новой Земле знаки, установленные неведомыми русскими мореходами.

Русские совершали смелые плавания и к востоку от мыса

Челюскина, между устьями сибирских рек, но и об этом никто,

кроме самих смельчаков, не знал.

Семнадцатое и восемнадцатое столетия ознаменовались крупнейшими

географическими открытиями русских моряков. Они

прокладывали дорогу в полярных льдах, открывали земли, проливы

и бухты. Но слава осенила имена многих русских мореплавателей,

когда их давно уже не было в живых. . .

Мудрому взору доступно научное предвидение, проникающее

сквозь завесу будущего. В середине восемнадцатого столетия

Ломоносов писал:

Напрасно строгая природа

О т нас скрывает место входа

С брегов вечерних на восток.

Я вижу умными очами:

Колумб российский между льдами

Спешит и презирает р ок .. .

Этому предсказанию суждено было осуществиться только

в советскую эпоху, в годы сталинских пятилеток. Через полтораста

лет со времени Великой Северной экспедиции Северо-восточный

проход все еще оставался загадкой. Недосягаемые «белые

пятна» на карте Арктики попрежнему волновали ученых

и путешественников. . .

Летом 1878 года из шведского порта Гетеборг вышел зверобойный

пароход «Вега» с экспедицией исследователя Норденшельда,

организованной на средства Александра Сибирякова,

предприимчивого и образованного сибирского богача. Спустя

двенадцать с половиной месяцев «Вега» миновала Берингов пролив.

Северо-восточный проход был преодолен! Но. . . с вынужденной

девятимесячной зимовкой у Колючинской губы, на подступах

к Тихому океану. И снова на десятилетия откладывается

возможность практического использования великой полярной

магистрали. Даже Норденшельд полагал, что Северный

морской путь «едва ли будет иметь действительное значение для

торговли. . .»

Шли годы. Льды продолжали свой вековой путь в Полярном

бассейне. Иногда среди ледовых полей появлялся экспедиционный

корабль. Исследователи и путешественники стремились

к Северному полюсу, попрежнему искали морского пути вдоль

сибирского побережья. К северу от Новосибирских островов

погибла «Жаннетта» — корабль американской полярной экспедиции

Д е Лонга. Центральную Арктику пересек Фритьоф Нансен

на «Фраме». Дрейфовал со льдами корабль Руала Амундсена—

«Мод». Русские с}гда «Таймыр» и «Вайгач» после нескольких

попыток и вынужденной зимовки впервые совершили

сквозное плавание Северным морским путем с востока на запад—

из Тихого океана в Атлантику.

Эти экспедиции принесли много ценного для географии Арктики,

расширили знания о северной стране. Но заполярная

морская магистраль, пройденная на всем протяжении «Вегой»,

«Таймыром» и «Вайгачом», не подчинялась воле человека: на

пути кораблей Арктика воздвигала несокрушимые ледовые

барьеры, вынуждая моряков долгие месяцы зимовать где-либо

нэ северном побережье.

Теперь речь шла уже не о проходимости Северного морского

пути, а о том, чтобы совершать плавания между двумя океанами

за одну навигацию, в летние месяцы, когда льды у берегов

Сибири более доступны. Как и сотни лет назад, эта идея владела

многими умами. Советским людям выпала честь претворить

ее в действительность.

Сперва начались регулярные рейсы кораблей через Карское

море к устьям Енисея и Оби для вывоза сибирского леса. З в е

робои на ледокольных судах развивали промысел гренландского

полеия в Белом море. В Арктике возникали новые полярные

станции: на Земле Франца-Иосифа у восьмидесятой параллели,

на северной оконечности Новой Земли, на острове Врангеля, на

мысе Челюскин. Летчики повели наступление с воздуха. Это мирное

завоевание огромной северной страны несло советскую культуру

отсталым народам Крайнего Севера. . .

Историю Северного морского пути советские полярники ведут

с 1932 года. В тот год ледокольный пароход «Александр Сибиряков»,

выйдя из Архангельска в арктическое плавание на

восток, через шестьдесят четыре дня достиг Берингова пролива;

впервые в истории полярного мореплавания великая водная магистраль

была пройдена за одну навигацию, без зимовки.

Спустя год рейс «Сибирякова» был повторен «Челюскиным».

В обратном направлении, с востока на запад, Северным морским

путем прошел ледорез «Литке». Арктика была покорена.

Каждое лето все больше кораблей стало появляться в полярных

морях. В 1935 году проливом Вилькицкого, мимо мыса

Челюскин, прошли девятнадцать судов. В следующую навигацию

четырнадцать кораблей совершили сквозное плавание между

двумя океанами. Советские флаги реяли над всеми морями Л е

довитого океана.

I X

«Иосиф Сталин» одиннадцатимильным ходом приближался

к проливу Югорский Шар.

Н а ледоколе, после неизбежной сутолоки первых часов дальнего

плавания, установилась спокойная деловая атмосфера.

В небольшой каюте расположился штаб арктической навигации.

И з Москвы и Ленинграда, из северных .и восточных портов,

с ледоколов и транспортных кораблей, с авиационных баз и полярных

станций, с арктических рудников и с самолетов ледовой

разведки круглые сутки приходили донесения, сводки, запросы,

предло?кения. Обильная радиокорреспонденция перерабатывалась

в штабе. Во главе его стоял Николай Александрович Еремеев,

человек большой культуры и знаток дела, всегда скромно державшийся

в тени.

В полдень и по вечерам в штабе собиралось оперативное

совещание. Еремеев докладывал, где находятся ледоколы и караваны,

каковы планы судоводителей, какова обстановка на трассе.

Гидролог Сомов н синоптик Дрогайцев рассказывали о движении

льдов, циклонах и антициклонах, демонстрировали карты,

испещренные цифрами, значками и волнистыми линиями, понятными

только специалистам, объясняли метеорологический

и ледовый прогнозы:

— Черепичный пятнадцать часов летал над морем Лаптевых

и в восточной части Карского м о р я... У острова Белый льды

отодвинулись на сев ер ... В районе архипелага Норденшельда

в ближайшие сутки можно ожидать резкого ухудшения обстановки.

. .

Папанин изредка перебивал короткими нетерпеливыми вопросами.

Подумав, принимал решение. Еремеев записывал приказание

и шел в радиорубку. От флагманского ледокола во все

концы Арктики протянулись невидимые нити. Каждый полярный

моряк знал, что его труд находит свое отражение в штабе

навигации, что успех складывается из общих усилий. «Мы начали

нормальную эксплоатацию Северного морского пути.

Каждый из нас должен выполнить свой долг!» — говорилось

в обращении к по-лярным морякам, переданном по радио с борта

ле/чокола. Арктический флот готопился к борьбе со льдами.

Корабли вышли на линию боя. Около ста вымпелов развевалось

над полярными морями.

Всех нас поражала память Еремеева; он не только помнил

названия всех транспортов, гидрографических судов и ледоколов,

находящихся в плавании, но и в каком .караване идут

корабли, под чьим лидерством, где они находятся, когда и где

должны бункероваться. Начальник штаба знал по именам всех

капитанов и штурманов, их достоинства и недостатки: этот

чрезмерно осторожен, другой, нао<борот, излишне горяч, тот

любит проявить инициативу, а этот выжидает указаний.

Еремеев улучил час, чтобы познакомить меня с особенностями

навигации. Он поднял полотняную шторку на стене

штабной каюты, закрывавшую огро>мную карту Арктики. На всем

протяжении Северного морского пути, через пять морей —

Баренцово, Карское, Лаптевых, Восточно-сибирское и Чукотское

— к Берингову проливу и Тихому Океану тянулись

гирлянды разноцветных флажков. Кое-где они сближались

плотными группами-караванами, иные держались одиночками,

а некоторые скучились в устьях сибирских рек.

— Вот .наша флотилия на сегодняшний полдень, — сказал

Еремеев. — Голубые флажки — ледоколы, красные — транспорты,

синие — гидрографические суда, черные— угольщ ики...

Преобладали, (конечно, красные флаги. Транспортные корабли

везли муку, машины, металлы, продовольствие, книги, медикаменты,

одежду, обувь, ткани, белье — все, что требовалось для

четырехсоттысячного населения Якутии, народов Крайнего Севера

и дальневосточных окраин.

Ж ирная черная полоска отмечала трассу Северного морского

пути, знаменитую дорогу «Сибирякова», «Челюскина» и «Литке».

— Вы когда-нибудь подсчитывали, насколько сокращает эта

трасса путь кораблей из атлантических портов на Д альний Вос

т о к ? — спросил Еремеев. — Наш и предки не зря увлекались

мыслью о Северо-восточном проходе! Смотрите: от Мурманска

и Архангельска до Владивостока Северным морским путем —

одиннадцать тысяч километров, а через Средиземное море и

Суэцкий канал — в два с лишним раза больше: двадцать четыре

тысячи. Н у, а путь в обход Африки, мимо мыса Доброй Н а

дежды, как тридцать пять лет назад шла эскадра адмирала Рожественского,

еще намного длиннее.

— К тому же северная трасса проходит в отечественных

водах, у берегов родной земли, где советские люди полные

хозяева, — заметил Сомов.

— Это очень важно, — подтвердил Еремеев, взглянув поверх

очков. — Правильно говорят; если бы Рожественский мог провести

эскадру из Балтики Северным морским путем, возможно,

русский флот не знал бы Цусимы. . . Продолжим наши исчисления.

Предположим, нам нужно завезти сто тысяч тонн груза.

Д ля отправки их по железной дорого понадобилось бы сто полных

составов. А сколько автомашин и вездеходов заняла бы

доставка этих грузов за тысячи километров от железной дороги

в глубинные районы Якутии, Крайнего Севера и Дальнего Востока!

Притом заметьте, что часть наших грузов идет на К ам

чатку и Чукотку, а до бухты Провидения Северным морским

путем лишь шесть с половиной тысяч километров. Какой выигрыш

в расстоянии! А вывоз грузов из А рктики? Сибирский

лес, уголь, каменная соль и другие ископаемые. . .

— Расскажите, Николай Александрович, как будет проходить

навигация, — попросил я.

— Ледоколы расставлены по осей трассе. В Карском море

караваны пойдут под водительством «Ленина» « «Ермака»,

в море Лаптевых будет работать «Литке», на востоке А р к

тики — «Лазарь Каганович».

— А «Иосиф Сталин»?

— Ф лагман поведет караваны через пролив Вилькицкэго,

.направится морем Лаптевых в Тике и, а там. . . видно будет.

Будем помогать всем, кому придется трудно. Д ела ледоколам

хватит: транспорты идут на Колыму, к устью Лены, в Норд^вик,

на Яну, к полярным станциям, на обследование Новой

Земли, на гидрографические работы. . .

Беседу прервал стук в дверь, вошел радист:

—; М олния из бухты Провидения. Ответ будет?

Начальник штаба поправил очки, пробежал радиограмму,

поморщился.

— Сейчас в Арктике, как на раннем новоселье в недостроенной

квартире,— сказал о н .— Семья переселилась, свалила

в комнатах вещи. А тут вставляют вторые рамы, красят

подоконники, приколачивают плинтусы. Полы грязные, по углам

мусор, уйма недоделок. Пока родители наводят порядок, ребенок

упал и ушибся; понятное дело — слезы, рев. . . О казывается,

нужен глаз да г л а з ... Вот он — ребенок!— помахал

Еремеев телеграммой. — Хорошо, что синяком отделался.. .

Ну, ничего, нав'едем полный порядок в нашем хо-зянстве! Ведь

нынче только первый год нормальной эксплоатаиии. . .

В дверях появился Папанин.

— Какие новости, Николай Александрович?

— Радиограмма из Провидения: «Ненец» едва не нарвался

на неприятности. . .

А произошло следующее: в восточной части Арктики навигация

уже была в разгаре. Многие корабли прошли Берингов

пролив и разгружались на побережье. Морскими операциями

на востоке руководил испытанный полярный капитан Афанасий

Мелехов. С борта линейного ледокола «Лазарь Каганович» он

давал указания капитанам судов— какого направления им держаться.

Судно «Ненец» получило совет: двигаясь на запад, итти

по ломаной линии, в обход льдов. Капитан «Ненца» впервые

плавал в Арктике, и предложение Мелехова удивило его. К ч'ему

делать разные зигзаги, если судно легко проходит в этом битом

льду по прямой? . . Капитан пренебрег полезным советом и, стремясь

сократить расстояние, направил корабль прямым курсом.

Однако в ледовых морях, вопреки элементарной геометрии,

прямая не есть кратчайшее расстояние между двумя точками:

очень скоро «Ненец» оказался в восьмибалльном льду —

восемь десятых поверхности моря было покрыто льдами. Капитан

струхнул, что «Ненца» затрет, и поспешил известить о трудном

положении судна. К нему подосп'ели на помощь и .вывели

на чистую воду. . .

— «Ненец» легко отделался, — сказал Еремеев. — Но на

этом примере мы научим капитанов слушаться командования.

Лучи солнца нагревали каюту. Стало душно. Папанин распахнул

окно на палубу и подошел к карте.

— Ни одна морская магистраль не поглотила столько усилий,

упорной борьбы и жертв, какие потребовались для нашей

северной трассы, — сказал он. — Но, видно, человеческая память

недолговечна; уже забыты все опасности! Семи лет не прошло

после похода «Сибирякова», и вот в Арктику попадает впервые

молодой человек, вроде капитана «Ненца». Он чувствует себя

победителем. Еще бы! Он чуть ли не знаток ледового плава

ния — знает льды сы зм ала... по зимним к аткам ... Такой са м о

надеянный молодой человек может завести корабль в л ов уш к у,

из которой его нелегко будет вытащить. . .

Он умолк и насторожился. Послышался глухой шум, скрежет,

удары в корпус корабля; можно было подумать, что ледокол

задевает морское дно.

— Лед! — сказал Папаннн, перевел стрелку настольного

телефона и нажал сигнал: «Михаил Прокофьевич, с первыми

льдами вас! Входим в Ю шар?. . Да, на полярной станции обязательно

побываем. . .»

Подступы к проливу были забиты мелким льдом. «Иосиф

Сталин» свободно проходил в густом серовато-белом месиве.

Справа виднелись отлогие берега материка. По другую сторону

пролива зеленели холмы острова Вайгач.

На границе Баренцова и Карского морей, у семидесятой

параллели, расположена полярная станция Югорский Ш ар, одна

из старейших в Арктике; она была основана накануне первой

мировой войны. В дореволюционное время на Крайнем Севере

имелось лишь четыре морских полярных станции, теперь их —

десятки. Эго — опорные пункты арктической науки. Они расположены

на огромном пространстве от Земли Франца-Иосифа

до Чукотки.

Ученые-полярники ведут исследования на островах и побережье

всех арктических морей, вплоть до восемьдесят второй

параллели — до Земли Франца-Иосифа.

Спустили моторный бот. Мы отправились на станцию Ю горский

Ш ар. Н а гористой площадке стояли четыре чистеньких

бревенчатых домика, похожих на дачи. Над ними возвышались

мачты радиостанции, ветряной двигатель и морской маяк —

«мигун». Дорога вела по отлогому склону. Навстречу с визгом

мчалась стая собак. Впереди, распластываясь всем телом, несся

вожак. Он круто осел в нескольких шагах от людей и, задрав

морду, угрожающе завыл; его желто-бурая шерсть переливалась

нервными волнами, в красных глазах застыла холодная

ярость.

— Н у-у!— прикрикнул Белоусов, останавливаясь. — Ну-у,

пес, как тебя там?!

Вожак перестал вздрагивать, и его вой из грозного и задиристого

постепенно перешел в жалобный и тоскующий. Другие

псы улеглись ровным кружком.

И з ломиков высыпали полярники.

— Вот радость-то! Не ожидали, не ожидали! — восклицали

обитатели Юшара. — Мы и не надеялись, что заглянете к нам. . -

Милости просим, товарищи! . .

Полярники пригласили нас в «кают-компанию», как называли

на станции большую столовую, служившую одновременно

комнатой отдыха, клубом и читальней.

Пришли повар Алексей Шемонков и каюр Андрей Колосов.

Шестидесятилетний повар четвертый год живет на Ю шаре и не

собирается уезжать. «У нас тут благодать, хозяйство богатое», —

говорил старик, подавая гостям парное молоко с вкусными коржиками.

Двадцать лет служит на станции каюр Колосов; зимою он

часто ездит по тундре, возит ненцам «газеты», написанные от

руки карандашом. Это — «Радиобюллетень» Политического управления

Северного морского пути; ежедневно после полудня

его передают по радиотелеграфу из Москвы. Принятый одновременно

в десятках пунктов Арктики, бюллетень размножается

разными способами: в типографиях, на пишущей машинке, на

множительных аппаратах, престо переписывается от руки и вывешивается

в людных местах. Арктическая газета содержит

новости Крайнего Севера, важнейшие известия со всего Советского

Союза и из:за границы. Н а Ю шаре «Радиобюллстень»

записывали в толстую тетрадь, лежавшую на столе в каюткомпании.

Девушка-метеоролог по имени Дуся показала гостям научные

лаборатории. Станция ведет систематические наблюдения

за режимом льдов, течениями в проливе, климатическими условиями,

изучает жизнь моря. Четыре раза в сутки метеорологические

сводки Ю шара передаются в Москву и попадают на синоптические

карты.

Наше внимание привлекли мандолины, гитары, домры и балалайки,

развешенные на стенах кают-компании.

— У нас и оркестр есть, — тряхнула русой головкой Дуся. —

Девять человек. Бывают концерты, на праздники из тундры

приезжают ненцы. . .

Мы заторопились на корабль. «Иосиф Сталин» продолжал

свой путь в проливе, но уже через четверть часа пришлось остановиться:

лавируя между льдинами, к ледоколу пробивался

катерок с тремя пассажирами.

Это были инженеры, возвращавшиеся с мыса Варнек к себе

в Амдерму.

Продрогшие и посиневшие, обжигаясь чаем, они рассказывали

амдерминские новости. . .

«Иосиф Сталин» вышел в Карское море. И здавна оно славилось,

как «ледовый мешок» Арктики, самый опасный участок

Северного морского пути. Бывает, в течение одних только суток

обстановка в Карском море изменяется неузнаваемо: огромные

ледяные поля спускаются к материку, образуя непреодолимые

барьеры на подходе к проливам, к устьям рек и побережью; но

вот подул внезапно иной ветер, и море уже свободно— льды

унесло на север...

З а последние сутки ветры нагнали в юго-западную часть

Карского моря большие массы мелкобитого льда. «Сталин» шел

средним ходом.

Но з этот день нам пришлось остановиться еще и в третий

раз.

И з репродуктора в каюте начальника донесся грудной голос

капитана Белоусова:

— В миле по курсу дрейфуют два иностранца-лесовоза.

Будем выводить?

— Поможем!

«Скрин» и «Севенчур» шли из Гулля на Игарку за лесом.

I незначительные для нашего корабля льды были опасны лесовозам,

и английские капитаны предпочли остановиться и выждать

перемены обстановки. «Иосиф Сталин» прошел между лесовозами,

оставляя за собой широкий канал, и двинулся дальше.

По каналу следом направились иностранцы. Утром караван оказался

на чистой воде. Капитаны поблагодарили за помощь и повели

свои суда к устью Енисея. Это была наша первая ледовая

проводка.

Флагманский корабль полным ходом двинулся на северовосток,

к рубежу Карского моря и моря Лаптевых — проливу

Бориса Вилькицкого. Курс ледокола пролегал вдоль архипелага

Норденшельда.

В этот день вышел первый номер нашей судовой газеты

«Сталинец». Она целиком составлялась на борту ледокола и

печаталась в типографии, помещавшейся на кормовой палубе;

весь штат этого «мощного» полиграфического предприятия состоял

из одного человека — ленинградского наборщика, который

одновременно выполнял и функции печатника. В первом номере

было четыре страницы небольшого формата. Треть занимала

советская и зарубежная информация, остальное — новости

арктической навигации и судовая жизнь. На мне лежали обязанности

литературного редактора «Сталинца». Авторами были

ученые, командный состав ледокола, механики, машинисты,

матросы и кочегары. «Сталинец» выходил раз в три дня. Ежедневно

на корабле выпускался радиобюллетень. Все каюты были

радиофицированы. Отправляя перед обедом очередную корреспонденцию

в Москву, я знал, что вечером услышу ее в «Последних

известиях».

Новый ледокол отличался удобствами для команды. Моряки

жили не в общих кубриках, как на старых судах, а в уютных

одиночных, двухместных и четырехместных каютах. Имелись

ванны и души.

Превосходный лазарет на три койки, где владычествовал

полярный врач Александр Петрович Смоленский, напоминал

санаторий; к чести нашего судового доктора, лазарет ледокола

на протяжении всего плавания пустовал.

В каюте начальника шло важное совещание. Собрался весь

штаб. Прилетели Илья Павлович Мазурук, .начальник полярной

авиации, и Ареф Иванович Минеев, возглавлявший морские

операции в западной части Арктики. Грузы, уголь, строительство

портов, воздушная ледовая разведка, геологические отряды,

флот сибирских рек, караваны, ледоколы, события навигации —

обо всем этом говорилось на совещании. То, что непосвященному

могло показаться делом второстепенным, здесь оказывалось

важным и неотложным: постройка, новой школы в Тикси

и гаража для вездеходов на Диксоне, закладка парников, установка

новых маяков, открытие поликлиники. . . Все это требовало

людей — инженеров, плотников, педагогов, каменотесов,

врачей, штукатуров, агрономов... Денег хватало, материалы

можно было как-нибудь выкроить, но — люди?! Без них самые

превосходные замыслы остаются на бумаге. С запада на «Русанове»

плыли сто двенадцать строителей, с востока на «Анадыре»

— сто десять. «Капля в море», — хмурился Еремеев.

Огромная северная страна требовала постоянного заботливого

внимания. Все надо было знать и многое предвидеть. Безошибочно

находить главное и решающее. Понимать значимость

маленьких дел. Поощрять инициативу и смелое новаторство.

Терпеливо изучать людей, не прощая самодовольства и зазнайства.

Постоянно видеть мысленным взором каждый уголок Северного


Никогда еще в Арктике не появлялось такого множества

кораблей. Они плавали во всех морях. Н а востоке транспорты

шли самостоятельно, без помощи ледоколов; капитаны кораблей

получали точные курсы следования к портам и пунктам разгрузки.

Н а западе «Литке» вывел проливом Вилькицкого в море

Лаптевых на чистую воду караван из четырех транспортов.

Круглые сутки над Арктикой гудели моторы самолетов. А лексеев,

Козлов, Черевичный и другие полярные пилоты патрулировали

южную границу тяжелых льдов, искали проходы для

судов, извещали о каждом изменении обстановки. Воздушная

разведка раздвинула обозримый горизонт. Глазами полярных

летчиков водители ледоколов и транспортов видели море на

сотни миль вокруг.

— С нынешнего года мы поведем воздушную разведку в течение

круглого года, — говорил Еремеев. — Служба ледовых прогнозов

задолго до навигации будет предсказывать морякам обстановку

на трассе.

От Югорского Ш ара до траверза острова Диксон «Иосиф

Сталин» почти не встречал препятствий; небольшие перемычки,

.изредка попадавшиеся на пути, ледокол взламывал с хода.

Белоусов знал, что в сорока милях встретится большая полынья,,

окруженная разреженными льдами, а дальше — открытая вода.

Прогноз оправдывался с абсолютной точностью. Еще позавчера

в этой части Карского моря простирались льды. На вечернем

совещании синоптик Дрогайцев сказал: «Надо ожидать, что

ветер в течение суток переменится и отнесет льды па север».

На другой день подули ветры с юго-востока, расчищая путь

флагманскому кораблю.

Первые ледовые испытания ожидали нас в проливе Вилькицкого.

Ледокол пересекал полосы тумана, сгустившегося в районе

архипелага Норденшельда. Изредка завеса приподнималась, открывая

безжизненные заснеженные острова. На расстоянии двух

корпусов от нас шел пароход «Сакко», пристроившийся к лсдо-.

колу за островом Диксон. «Сакко» предстоял далекий путь: его'

трюмы были полны грузами для строительства на Колыме.

Корабли вступили в зону разреженных льдов. Мимо проносились

обломки самых причудливых форм и очертаний, крупные

поля, размером в футбольную площадку, словно посыпанные

ослепительно-белым искрящимся порошком. Льдины ударялись

в массивную обшивку корабля и с гулом отскакивали. Для

«Сакко» такие удары были небезопасны: пароход часто останавливался

и подавал призывные гудки, будто тяжело вздыхая.

Мы возвращались к нему, снова раздвигали льды, покрывавшие

девять десятых поверхности моря, и «Сакко» продолжал

путь в расчищенном канале.

Жизнь на ледоколе текла размеренно. Москвичи освоились,

с полярным солнцем, светившим все двадцать четыре часа в сутки,

и в полночь, опустив занавески над иллюминаторами, отправлялись

спать. Украинец Макаренко, пятнадцать лет проплававший

в южных морях, простодушно восхищался. Закончив ночную

вахту в кочегарке, он по дороге в душ останавливался на

палубе и, при щурясь на оранжевый шар, качал головой: «О це

работает знатно! День и ночь, день и ночь. . . Уди-ви-тель-но!»-

Три-четыре раза в день все сходились за трапезой в каюткомпании;

обсуждали новости, которые приносило московское

радио, вспоминали экспедиции «Сибирякова» и «Челюскина» —

пионеров плавания по морской магистрали Севера.

— Михаил Прокофьевич, куда пойдет «Сталин»?— спросил

я Белоусова. — Прошла неделя, как мы оставили Мурманск»

а еще так мало видели. . . Придется нам по бывать в арктических

портах?

— И почему нет белых медведей? — в тоне шутливой претензии

спросил кто-то.

— Погодите, все будет: и порты, и интересные встречи, ю

медведи! — пообещал капитан.

11ровожая меня в Арктику, журналист Миша Розенфельд,.

участник многих северных походов, предостерегал:

— Тебе еще не приходилось встречаться с белыми медведями?

Смотри же, не увлекайся! Соблазн будет, конечно, велик.

Я уверен, что скоро прочту или услышу по радио восторженную

корреспонденцию о первой встрече с медведем. Это —

участь всех корреспондентов в Арктике, и тебе ее не избеж ать.. .

«Сталин» и «Сакко» подходили к проливу Вилькицкого-

В кают-компании собирались обедать. В углу четверо путешественников

гремели костяшками домино.

— Медведь! — раздался крик с палубы.

Все бросились к иллюминаторам. На краю большой льдины

в дпадцати-тридцатп метрах от ледокола стоял матерой медведь

с желтоватой шсрстыо. Хозяин полярных льдов задрал длинную

морду и удивленно глядел на черное дымящееся чудовище.

Мазурук с винчестером выскочил на палубу. Бах-бах! . . Бахбах-бах!

. . Поздно! Медведь, почуяв опасность, в мгновение ока

скользнул в воду.

Я ушел к себе писать очередную корреспонденцию для «Последних

известий». Вечером мы оказались у мыса Челюскин

и в суете прозевали московскую передачу. Но на другой день

мне принесли радиограмму из Москвы; мой друг Миша торжествовал:

«Тронут встречей с медведем, передай ему привет. Мое

предсказание оправдалось. . .»

Флагманский ледокол остановился в проливе Бориса Вилькицкого

у выхода в море Лаптевых. Оно было свободно от

льдов, и «Сакко» мог самостоятельно продолжать плавание.

«Иосиф Сталии» стоял у мыса Челюскин на семьдесят восьмой

параллели. Подштурман Семей Челюскин, участник Великой

Северной экспедиции, был первым человеком, достигшим этой

северной оконечности европейско-азиатского материка. Двадцатого

мая 1742 года, совершая съемку побережья Таймырского

полуострова, русский мореплаватель оказался в крайней северной

точке А зии; дальше лежало море, а за ним неизвестная

Челюскину Северная Земля, открытая экспедицией Бориса Вилькицкого

на «Таймыре» и «Вайгаче» лишь через сто семьдесят

лет. На каменном мысе Семен Челюскин поставил знак — деревянное

бревно, которое вез с собой.

Туман приподнялся, и мы увидели мыс Челюскин. Н а невысоком

каменистом берегу выстроились домики полярной станции.

Как страж, поднимался сорокапятиметровый маяк. Полоса льда

тянулась вдоль побережья.

Над мысом взвилось белое облачко, грянул пушечный выстрел:

полярная станция салютовала флагманскому кораблю.

Откуда на Челюскине артиллерия?

— У них есть старая трехдюймовка, — объяснил Минеев.—

В туманную погоду она подает сигналы судам: — «берег близко».

Н а станции работали тридцать полярников. Только т рос собирались

вернуться на Большую Зем лю , остальные оставались

еще на год.

«Иосиф Сталин» подошел к кромке льда. Загрохотали палубные

механизмы. М еталлические лапы крана перенесли на п ришвартовавшуюся

баржу деревянный ящик, заклю чавш ий в себе

части самолета. С берега привезли подарок: пару белых медвежат.

Их поместили на палубе; одного посадили на цепь, другого

привязали канатом. Ночью , незаметно для вахтенных, хитры й

зверь перегрыз веревку и перебросился за борт — в родную стихию.

Второго медвежонка сняли с цепи и перевели в клетку, где

он метался и злобно рычал, мешая спать. Н еугомонного зверя

решено было с первым попутным судном отправить в дар московскому

зоопарку.

Н а стыке мо-рей К арского и Л аптевых наш ледокол находился

две недели, проводя транспорты с запада через льды пролива

Вилькицкого. Ш есть раз мы прошли мимо мыса Челю скин. Н ад

проливом патрулировали самолеты воздушной разведки, и ш турманы

передавали вести о положении льдов. О бстановка то и

дело менялась. Там, где недавно море было свободно, теперь

сплотились тяж елы е льды. Преодолеть их было не по силам

самому мощному ледоколу. «Иосиф Сталин» и «Ермак» лежали

в дрейфе, выжидая перемены ветра, обещанной синоптиками.

Н еразлучны е Сомов и Дрогайцев ходили по палубе, озабоченно

поглядывая на пасмурное небо. Ветер с материка усилился, льды

в проливе тревожно задвигались. М олодые ученые повеселели:

теперь дело пойдет на лад!

Н е теряя времени, «Иосиф Сталин» и «Ермак» попели в морс

Лаптевых одиннадцать судов. Это был последний караван с за

пада. В Карском море кораблей больше не оставалось. К апитаны

ледоколов отлично использовали день, дарованный северной

природой. О дин только день! А виационная разведка, сеть полярных

станций, метеорологическая и ледовая служ ба открыли

возможность провести большой караван через пролив Внлькицкого

в те короткие девятнадцать часов, когда он оказался свободным

от льдов. Потеря этих суток принесла бы немало огорчений:

на завтра ветер снова переменился, и пролив оказалгя

забитым непроходимыми льдами на целую неделю!

В море Лаптевых разы грался шторм. В ясную солнечную

погоду крепкий ветер гнал пенистые волны. З а «Иосифом

Сталиным» шли девять судов: транспорты, землечерпалки

катеры для арктических портов. Команды небольших катеров

с трудом боролись со штормом. «У нас полно воды», — кричали

в рупор с ближнего судна. Его взяли на буксир. Ч асть команды

кое-как перебралась на ледокол. 1У1оряки приняли горячий душ,

напились чаю с коньяком, передохнули.

Капитан Белоусов повел караван под прикрытие маленького

остропа «Комсомольской правды». Двое суток простояли мы

в тихой бухточке, принимая топливо с парохода-угольщика. З а

тем караван разделился: часть судов продолжала путь к Тикси

и дальше на восток, другие пошли на юг, в Хатангский залив,

с грузами для строительства Нордвика, где советские геологи

открыли огромные природные богатства. Кроме угля, здесь,

в юго-западной части побережья моря Лаптевых, были разведаны

большие залежи каменной соли. До последнего времени

соль для Дальнего Востока, рыбных промыслов Приморья, Амура,

Сахалина и Камчатки ввозилась из портов Черного меря

через Суэцкий канал и Индийский океан, за десять тысяч миль.

Три года назад из Хатангского залива по Северному морскому

пути пошли на Дальний Восток первые тысячи тонн нордвикской

соли.

З а сотни миль от «Иосифа Сталина» во льдах центральной

Арктики дрейфовал в эти дни советский пароход «Георгий

Седов». Н а борту его было пятнадцать арктических моряков во

главе с молодым капитаном Константином Бадигиным. Необычайно

сложилась история дрейфа седовцев. Он начался два года

назад в море Лаптевых у семьдесят пятой параллели. Сорока

годами раньше почти в этом же районе вошел в дрейф «Фрам»

Фритьофа Нансена. Пятнадцать седовцев превратили свой корабль

в пловучую лабораторию. Их наблюдения представляли

огромную научную ценность, дополняя исследования дрейфующей

экспедиции «Северный полюс». З а два года дрейф отнес

«Седова» далеко на север, к восемьдесят седьмой параллели; до

полюса оставалось лишь двести миль.

«Иосиф Сталин» приближался к району, где в 1937 году

«Седов» был пленен льдами. Папанин пригласил к себе начальника

судовой радиостанции:

— Вызовите на четырнадцать часов «Седова», буду говорить

с Бадигиным.

З а пять минут до срока наша радиостанция стала посылать

в эфир позывные «Седова». Дрейфующий корабль откликнулся.

— Какова ледовая обстановка в районе дрейфа? — спросил

Папанин.

— В пределах видимости — сплошной торосистый лед, —

ответил Бадигин. — Временами видим «водяное небо» — где-то

далеко есть разводья. Арктическое лето чувствуем и мы. С середины

июня началось бурное таяние льдов. В центре ледяных

полей появились большие озера, глубиной до одного метра —

паши товарищи совершают путешествия на лодках. З а последние

две недели торосы превратились в кучи талого снега. Обстановка

улучшается, но нас все еще окружает сплошной ледяной

массив.

— Перспективы дрейфа на ближайшие два месяца?

— Нас несет в западном направлении за восемьдесят шестой:

параллелью. Вряд ли дрейф отклонится к востоку.

— Какие ведете научные работы?

— Хотя много труда и усилий приходится тратить на предохранение

корабля от коррозии, вся научная работа проводится

в прежнем объеме. Мы регулярно производим астрономические,

магнитные, гидрологические, метеорологические, гравиметрические

наблюдения, измеряем глубины океана, изучаем природу

льдов, собираем планктон, наблюдаем за ветром на разных высотах.

— Как себя чувствуют люди, их здоровье?

— Отлично! — ответил капитан «Седова». — Все бодры, здорор.ы,

жизнерадостны. Вторая полярная ночь еще крепче сплотила

наш дружный коллектив. . .’

X I

В Тикси мы пришли утром. Ледокол стал на рейде. В бухте

собрались пятнадцать кораблей. Одни разгружались, другие

брали уголь с шаланд и пополняли баки пресной водой, готовясь

в обратный путь на запад и восток. Механизация порта

только проектировалась. По сходням, уходившим в морс, тянулись

вереницы грузчиков-сибиряков. Это были живописные фигуры:

мускулистые, загорелые, обветренные, с повязанными на

голове, как чалмы, пестрыми -платками, в широких шароварах.

Под навесами росли горы мешков с мукой и сахаром, картофелем

и овощами, штабеля кип с тканями и одеждой, ящиков

с обувыо, бельем, хозяйственной утварью. Гусеничные тракторы

и грузовики развозили товары по складам.

Н а пологом берегу раскинулся поселок: бревенчатые домики,

бараки, походные палатки грузчиков, приехавших с верховьев

Лены на время навигации. Н а глади небольшого залива покачиваются

краснокрылые «летающие лодки» пассажирской авиалинии

Якутск — Тикси.

Бухта Тикси, расположенная почти в центре Северного морского

пути, на шестьсот километров севернее Полярного круга,

быстро становится одним из главных арктических портов. Через

Тикси идут грузы для Якутской республики; товары, прибывшие

морем с Большой Земли, здесь перегружаются на речные

суда. Скоро этот далекий поселок будет обладать всеми признаками

Большой Земли. Его население уже исчисляется тысячами.

1 Тридцатого января 1940 года «Иосиф Сталин» пробился к восемьдесят

первой параллели между Гренландией и Ш пицбергеном и вывел

«Георгия Седова», завершившего двадцатисемимесячнын ледовый дрейф'

в тех же «воротах», куда вынесло станцию «Северный полюс». Пятнадцати

седовнам было присвоено звание Героев Советского Союза.

Многоводная Лена связывает Тнкси с Якутском, золотыми приисками,

Ангарским угольным бассейном, а через Ангару —

и с Иркутском.

А ведь совсем еще недавно это была мертвая пустыня. Всего

шестьдесят лет назад здесь, в устье Лены, разыгралась трагедия.

З а сотни миль к северо-востоку льды раздавили «Жаннетту»,

корабль американской полярной экспедиции лейтенанта

Д е Лонга. Американцы отправились по льду к Новосибирским

островам, рассчитывая оттуда перебраться на материк. Они

имели пять саней и четыре шлюпки; в трое саней были впряжены

собаки, остальное пришлось тащить самим людям. Спустя

три месяца ослабевшие, помороженные и больные путники добрели

к дельте Лены. Незнакомство с сибирским побережьем

погубило их; они пошли на юг, в безлюдье, а не на запад, где

могли встретить промышленников-туземцев. Де Лонг и его спутники

еле двигались, истощенные голодом. Северная страна

словно издевалась над несчастными путешественниками, изредка

посылая под выстрел оленя, чтобы лишь продлить их муки. Н а

стало время, когда они получали пятнадцать граммов спирта или

по ложке глицерина с горячей водой на день; потом иссякли

спирт и глицерин, и люди питались отваром кустарниковой

ивы и кожей с сапог. Они уже не могли двигаться. Истощенные

голодом люди умирали.

Первой жертвой пал индеец Алексей с Аляски. Де Лонг вел

краткий мартиролог: «Страшная ночь», «Иверсен совершенно

обессилел», «Ивсрсен умер рано утром», «Ночью умер Дрссслер»,

«Бойд и Герц умерли ночью. Коллинс умирает...» Это

была последняя запись начальника экспедиции, на сто сороковой

день после гибели «?Каннетты». Через пять месяцев дневник

Де Лонга нашли возле его трупа. Над могилой путешественников

воздвигнут большой крест с надписью: «Памяти 12 офицеров

и матросов с американского парового судна «Жаннетта»,

умерших от голода в дельте Лены в октябре 1881 года».

Гибель американских полярников вспомнилась мне, когда мы

прогуливались по широкой улице поселка Тикси. Из здания

школы выбежала ватага ребятишек и с веселым криком бросилась

врассыпную. Грузчик с фигурой атлета перехватил на бегу

девочку лет восьми и усадил ее на плечо. Крошка, ухватясь

обеими ручками за голову в красной чалме, взмахивала тонкими

беленькими косичками: «Ой, дядя Василий! Ой, боюсь! . .» Вокруг,

как птички, прыгали ее подружки. Одна, осмелев, уцепилась

за рубаху грузчика: «И меня, и меня! . .»

В Тикси росло новое советское поколение. Многие из ребятишек

родились здесь, в полярном поселке; они еще не видели

железной дороги, но превосходно знали пароходы, ледоколы

и самолеты.

Вечером гостей пригласили в тиксинскин клуб. Выступали

местные певцы, музыканты, танцоры. Драматический кружок

показал мольеровского «Лекаря поневоле». Постановка шла

в костюмах и при декорациях.

Арктический городок рос на глазах. Сооружалась механизированная

гавань, строились 'новые дома, закладывались парники.

«В будущем году мы снимем первые овощи», — обещали

тиксннские женщины.

Было далеко за полночь, когда протяжные гудки ледокола

внезапно вызвали нас на берег. Там ожидал катер. Второй

штурман жестами торопил нас.

— Что случилось?

— Идем в сквозной поход к Тихому океану, в бухту Провидения,

— торжественно объявил штурман.

Сквозное плавание через весь Северный морской путь! Мы

пройдем между Чукоткой и Аляской; я снова побываю в бухте

Провидения, в третий раз увижу Берингов пролив. . .

Катер помчался к ледоколу. Высокий тенор затянул:

Все дружно подхватили:

Раскинулось море широко,

Лишь берег синеет вдали...

Товарищ, мы едем далеко,

Все дальше от нашей земли. . .

Спустя час «Иосиф Сталин» взял курс к проливу Санникова,

в Восточно-сибирское море.

В каютах на солнечной стороне люди задыхались; металлическая

обшивка ледокола накалялась. Столбик термометра на

солнце поднялся до двадцатого деления. «Вот так арктический

климат! Ну ,и море Лаптевых! . .» — удивлялись москвичи.

А льды вокруг уплотнялись все больше и больше, заполняя

все подходы к проливу Санникоза. Открылись заснеженные

Новосибирские острова.

Ледокол вошел в пролив, забитый льдом. I ри моря советской

Арктики остались у нас за кормой: Баренцово, Лаптевых

и Карское. На пути к Берингову проливу лежали еще два —

Восточно-сибирское и Чукотское.

Не имея позади каравана, «Иосиф Сталин» успешно форсировал

льды. Временами приходилось останавливаться, отступать

на четверть мили, чтобы с разбега пробить ледяной барьер.

Н а вторые сутки по кораблю пронеслась весть: «Впереди—-

чистая вода!». До открытого моря было не более пяти километров.

Они-то и оказались самыми трудными. Ледокол с полного

хода взбирался на мощное поле, подминал и крушил его,

а через минуту-другую застревал в густой каше обломков.

Опять стучала ручка машинного телеграфа: «Задний ход».

и снова на 'полной скорости двигался корабль, чтобы разбитьледяную

преграду, вставшую перед видимым разводьем. Пять

километров потребовали двенадцати часов тяжкого труда экипажа.

К завтраку в кают-компанию спустился бледный и осунувшийся

капитан:

— Вошли в Восточно-сибирское море, — сказал он.

Прошел месяц, как мы оставили Мурманск. Корабли экспедиции

уже возвращаилсь из Арктики в Архангельск и М урманск,

на пути пополняя трюмы грузами. Н а востоке разгружались

караваны, проведенные из Карского моря «Иосифом

Сталиным», «Аитке» и «Ермаком». Яна, Индигирка, Колыма

становились оживленными транспортными артериями. А рктические

моряки доставили хлеб, машины и товары для населения

Зап олярья, для строителей портов, поселков и рудников.

«Иосиф Сталин» приближался к Чукотскому морю. Н а тр а

верзе острова Айон в полночь послышались зычные гудки.

Встречным курсом шел ледокол «А азарь Каганович». Аидер ледовой

проводки восточной части А рктики приветствовал флагмана

полярного флота. Н а мачтах взвились флаги.

— У меня для прессы есть интересная информация, — сказал

журналистам Еремеев. — Минувшей ночыо мы прошли мимо

острова Айон. Известно вам, что там случилось этим летом?

Н а мысе Ш елагском, у побережья Чаунской губы, полярная

станция существует пять лет, коллектив там подобрался дружный.

И вот двое полярников — метеоролог и радист — по своей

инициативе договорились с товарищами и к началу навигации

перебрались с мыса Ш елагского на остров Айон.

— Т ам зимовал Амундсен на «Мод»?

— Правильно! . . Т ак вот эти двое организовали на Айоне

временные метеорологический и гидрологический наблюдательные

посты.

— Кто же заменил их на Ш елагском?

— Оставш иеся полярники отлично справляются сами.

А пункт на Айоне очень важен для навигации: мимо острова

проходит много кораблей.

— А как зовут этих двух? — спросил я.

— М етеоролог Ситников и радист Литвинов.

— И мена неизвестны?

Еремеев порылся в пачке радиограмм.

— Есть. . . Литвинов Василий. . .

Василий Литвинов! Вот куда попал арктический радист, мой

товарищ по плаванию на «Сталинграде» за челюскинцами. . .

«О ты скался след Тарасов!».

Н аш и судовые радисты подготовили мне сюрприз. Вечером

меня пригласили в, радиорубку:

— М ожете переговорить со своим другом. Мы вызвали

А йон. . .

Я приветствовал Литвинова и его товарища, интересовался,

как они устроились на острове. Литвинов рассказал: «Живем,

как в сказке о золотой рыбке — у самого синего м о р я ... П равда,

не в избушке, а в простои палатке. Проведем на Анонс четыре

месяца, потом вернемся на Шелагский. . .» Я спросил:

«Когда же на Большую Землю?» Литвинов отстучал: «Как-то

об этом и не думается. Поживу еще в Арктике, а на материке

успею осесть под старость. . .»

Благородную инициативу и понимание государственных интересов

проявляли ие одни только полярники мыса Шслагского.

В северной части Карского моря, почти у семидесятой параллели,

находится островок Домашний; обычно он окружен непроходимыми

льдами. Здесь, на этом далеком островке, жили и работали

трое советских людей: супруги Харитонович и моторист

Андреев. В эту навигацию их должны были сменить и вывезти

на материк, но ни «Сибиряков», ни мощный «Ермак» не смогли

пробиться к Домашнему. Узнав, что за ними собираются

послать самолет, полярники запротестовали: «Специальный

рейс обойдется слишком дорого; мы согласны провести на Д о

машнем еще один год, продуктов у нас хватит. . .» На острове

Белый в дни, когда мимо архипелага Нордсншельда шли караваны,

молодая радистка Козловская бессменно держала круглосуточную

вахту, обесп’ечивая связь с кораблями. Об этих людях

писали столичные газеты, передавало московское радио, и отовсюду

к ним текли теплые приветствия.

Мы приближались к конечной цели плавания. Проливом

Лонга ледокол вышел в Чукотское море. Над побережьем сгустился

туман. В серой мгле скрылись мыс Шмидта, Ванкарсм,

Колючинская губа — зловещая ловушка самолетов и кораблей.

«Иосиф Сталин» двигался вдоль северного берега Чукотского

полуострова.

Пять лет назад к этой далекой северо-восточной окраине

СССР были прикованы мысли миллионов людей. В нескольких

десятках миль севернее нашего маршрута на дне Чукотского

моря лежит затонувший «Челюскин». Сюда слетались со всех

сторон советские пилоты. Самолеты опускались в ледовом лагере

и вывозили на материк людей, потерпевших бедствие.

Лишь пять лет миновало с того времени. В морях, где с величайшей

осторожностью пробивался сквозь льды одинокий

«Челюскин», теперь плавали десятки транспортных кораблей.

X II

В штабной каюте Еремеев переставлял на карте флажки.

В центральной части Северного морского пути их оставалось уже

немного: корабли уходили на запад и на восток.

Б репродукторе звучал знакомый голос диксонского диктора,

i !олярный радиоцентр передавал новости. На юге страны идет

уборка урожая. . . В Москве наступили жаркие дни, парки

и сады переполнены. . . Столица готовится к международному

юношескому дню. . .

Мне представилась Красная площадь, потоки молодых демонстрантов

перед мавзолеем. Сильные, жизнерадостные, полные

веры в будущее юноши; девушки в нарядных платьях, с букетами

цветов. Счастливая, торжествующая молодость. . . На левом

крыле мавзолея, рядом с членами правительства, — Чкалов

и Папанин. . .

Это было год назад. Мы спустились тогда вдоль Кремлевской

стены к улице Горького. Чкалов горячо делился своими

впечатлениями, вспоминал девочку-крошку, поднявшуюся на

крыло мавзолея и искавшую Иосифа Виссарионовича Сталина,

чтобы отдать ему букетик цветов. . .

У гостиницы «Москва» Чкалов распрощался и уехал домой.

Еще раз я встретил его поздней осенью, и это было последнее

мое свидание с человеком, которого народ назвал великим летчиком

нашего времени. . .

Несчастье произошло пятнадцатого декабря. В три часа дня

мне позвонил встревоженный товарищ-журналист:

— Говорят, на Центральном аэродроме разбился Чкалов!

— Это неверно! Валерий Павлович в Горьком.

— Нет, он вернулся в Москву и сегодня будто бы испытывал

новый истребитель. . .

Я тотчас позвонил к Александру Васильевичу Белякову,

который жил в районе аэродрома.

— Валерий летал, — подтвердил Беляков. — Видели, как он

снижался за аэродромом. Больше ничего неизвестно. . .

Встревоженный, я вызвал летно-испытательную станцию, где

работал Байдуков. К телефону подошел Михаил Михайлович

Громов.

— Чкалов испытывал новую машину и пошел на вынужденную

посадку, — сказал он. — А где опустился — никто не знает.

Байдуков летает вокруг аэродрома, ищет. . .

Быстро темнело. Звонки не прекращались. И вдруг — ошеломляющее

известие: Чкалов — в Боткинской больнице. . . Еще

несколько жестоких минут неведения, и на мой вопрос — правда

ли, что Чкалов доставлен в больницу, — главный врач отвечает

утвердительно.

— Какие надежды?

— К нам он привезен мертвым, — слышу в ответ полный

печали голос.

Великого летчика не стало.

Еще утром, веселый и довольный, он прощался с семьей,

обещал сыну вернуться пораньше. После полудня он приехал на

аэродром. Там стоял истребитель косой конструкции. Испытать

машину в воздухе, лично определить се достоинства и недостатки,

высказать свое веское мнение о новом боевом самолете,

который должен усилить мощь отечественной авиации, Чкалов •

считал своим святым долгом. Полет по Сталинскому маршруту

на дальность и трансполярный рейс в Америку принесли ему

любовь и уважение народа, всемирную славу. Но он постоянно

чувствовал себя в неоплатном долгу перед Родиной и не хотел

прерывать опасной работы испытателя. Чкалов однажды сказал

товарищу Сталину: «Я буду держать штурвал самолета, пока

в моих руках есть сила, а глаза видят землю». Он остался верен

своему слову...

Чкалов обошел вокруг истребителя. <:Все в порядке? Лечу!»

Самолет пошел в воздух. Первый раз машина этой конструкции

поднялась над землей. Истребитель описал круг за границами

аэродрома, пошел на второй. Мотор ровно гудел в прозрачном

морозном воздухе. Люди на старте, запрокинув головы, следили

за машиной. Сейчас Чкалов закончит второй круг и пойдет на

посадку. Что он скажет?. .

Истребитель уже приближался к аэродрому. Вдруг на высоте

двести метров ровный гул разом оборвался. Что-то произошло

с мотором! Люди на старте побледнели. . . Чкалову

оставалось пролететь до аэродрома лишь полтора километра, но

высота снижалась неотвратимо. Одна только сила могла вернуть

машине способность держаться в воздухе — мотор. Но

мотор замер. Прыгать с парашютом было уже поздно. . .

«Ваша жизнь дороже нам любой машины», — сказал Иосиф

Виссарионович летчику-испытатслю при первой встрече. И Чкалов

на гибнущем самолете боролся. Вокруг были жилые дома,

сараи, склады леса. Он направил самолет к маленькой ровной

площадке, но дотянуть до нее нехватнло секунд. . .

Рабочие склада строительных материалов вышли на двор,

направляясь к столовой. С нарастающим свистом на них неслась

машина. Люди оцепенели. Прямо перед собой они видели острый

нос истребителя. Вот он врежется в толпу. . .

Но Чкалов заметил людей. Родных советских людей, для

блага, для счастья которых он трудился, боролся, свершал подвиги.

Нет, ни один не должен пострадать! И рука Чкалова

отвела от них смерть. Истребитель послушно отвернул — в последний

раз. . . Чудовищной силы удар о землю вырвал летчика

вместе с сиденьем из кабины, поднял в воздух и бросил вниз. . .

Чкалова подняли, уложили в автомобиль, помчали в Боткинскую

больницу.

Машина влетела в ворота и остановилась у приемного покоя.

Сбежались врачи. Сестры держали наготове шприцы. Разрезали

комбинезон. Под комбинезоном на скромной военной гимна-

стерке блеснули ордена Ленина и Красного Знамени, значок

депутата Верховного Совета СССР. . .

— Боже мой! Это Чкалов,— вскрикнула сестра. — Валерий

Чкалов! . .

Это было в третьем часу пополудни.

Спустя два часа главный врач Боткинской больницы провел

меня в маленькую комнату приемного покоя. Горели люстры.

На длинном столе под белым покровом недвижимо лежал Валерий

Павлович.

Лицо его было серьезно и строго. Такое выражение принимало

оно в часы, когда решались судьбы дальних перелетов,

когда он обдумывал планы нового Сталинского маршрута —

вокруг земного шара без посадки. Пряди русых волос прилипли

к влажному лбу. Брови сдвинуты. Руки сложены на богатырской

груди. Великий летчик нашего времени, любимец народа, любимец

Сталина, уснул навеки.

XIII

В центре туманного и холодного Берингова пролива лежат

населенные эскимосами острова Диомида — Большой и Малый.

Один — советский, другой — американский. Между островами

проходит государственная морская граница. По ту сторону пролива

лежит Аляска, по эту — Чукотка.

Ночью «Иосиф Сталин» входил в Берингов пролив. Мне не

спалось. Я стоял на носовой палубе, всматриваясь в горизонт.

Было светло, но пасмурно.

Третий раз корреспондентская жизнь поивела меня на рубеж

двух материков. Третий раз за пять лет! ПерЕог путешествие из

Москвы к Берингову проливу проходило по восточному маршруту

— через Владивосток и Камчатку. Во втором путешествии

к границе Советского Союза и СШ А я двигался на запад:

Москва—Париж—Г авр—Ныо-Йорк—Сиэттль—Фербэнкс — побережье

Аляски. Так замкнулась моя «кругосветка» протяжением

почти тридцать тысяч километров. Теперь я снова видел

тсмносвинповые воды узкого пролива, достигнув его с севера,

по великой водной магистрали Советской Арктики. Четвертого

пути к Берингову проливу нет: северо-западный .проход вдоль

побережья Канады и Аляски не посещается кораблями. Мне

посчастливилось изведать все три возможных маршрута. Это

могло послужить темой книги — о трех путешествиях. В эту

• ночь у меня впервые возникла мысль о такой книге. Написать

се удалось лишь спустя несколько лет, после Великой Отечественной

войны.. .

Н а востоке появились зыбкие контуры земли. Берег казался

расплывчатым облаком, плывущим над самым морем. Белоусов,

высунувшись из рубки, нащупывал биноклем горизонт.

— Диомиды? — нетерпеливо крикнул я капитану.

— Большой Диомид, — отозвался Белоусов равнодушно,

тоном человека, наблюдающего знакомый и наскучивший пейзаж.

Он повернулся и показал вперед: — Сюда, сюда, смотрите!

Как занавес грандиозной сцены, на западе медленно поднимался

туман. И з морской пучины, кипучей и пенной, вырастали

мрачные отвесные скалы. Черные и темнобагровые утесы с изумрудными

мшистыми пятнами беспорядочно теснились, не давая

жизни ни деревцу, ни жалкому кустику. Волны яростно бились

у подножья каменных великанов и рассыпались с бессильным

клокотаньем.

Это был мыс Дежнева — крайний северо-восточный форпост

Советского Союза. Сибирский казак Семен Дежнев триста лет

назад, в 1648 году, первым прошел морем из устья Колымы

в Тихий океан; мимо «Чукотского Носа», как в семнадцатом

веке русские мореплаватели окрестили восточную оконечность

Сибири. Лишь через сто с лишним лет в Европе поверили, что

азиатский и американский материки разделены проливом.

Ледокол шел на юг, удаляясь от Полярного круга. Каменный

барьер побережья, изрезанного заливами и бухточками, то скрывался,

то снова возникал в неясных очертаниях.

Эхо вернуло протяжный гудок. Берег словно оборвался.

У входа в узкие ворота бессменным часовым возвышался остроглавый

утес. Его склоны были источены бурными потоками.

«Иосиф Сталин» входил в бухту Провидения.

В фиордах этой бухты, защищенных от ураганных ветров

и исполинских волн Тихого океана, может разместиться множество

кораблей. Советские полярники превратили се в порт

арктического флота на востоке.

Я не узнал Провидения. Н а береговой подкове бухты,

у подножья гор, кое-где белеющих пятнами тающего снега,

весело дымились трубы домов. Панорама северного городка преобразила

пустынную местность. Вот здесь, у берега, где пять

лет назад возвышалась черная пирамида угля, теперь у длинного

причала выстроились корабли, грохочут механизмы, подающие

топливо в бункеры. Там, где я впервые увидел чукотскую

ярангу, тянутся срубы со стеклянными крышами — парники. Н а

каменистой площадке, отвоеванной у гор, большие здания и одноэтажные

домики уже образовали первую улицу поселка.

Была мертвая, безлюдная бухта, бесполезный уголок земли

и моря. Пришли изыскатели, инженеры, бетонщики, плотники

и создали городок с тысячным населением, положив прочное

основание большому порту.

Папаннн с полярными инженерами обходил поселок, высматривал,

углублялся в голубые листы проектов, расспрашивал:

— Где поместятся мастерские? С клады ?.. Помните: поли

клиника, детский сад и кинотеатр в Провидении нужны не

меньше, чем ремонтные мастерские для судов! Вы создаете порт

двух океанов — Ледовитого и Т и х о го ...

Две девушки спускались по тропинке, держа на плечах круглые

плетеные корзины. Из-под бледнозеленых листьев салата

выглядывали сочные помидоры с красной лакированной кожицей,

нежные молодые огурчики, пучки крупного редиса. . . Советские

агрономы победили природу северной страны. «Мы будем

иметь свои овощи», — говорили они. Многие сомневались:

«Овощи на краю Чукотки?» Но этим летом парники и теплицы

бухты Провидения дали пятнадцать тысяч ранних огурцов, помидоры,

лук, редис, салат.

Н а снежных вершинах виднелись фигурки людей. Геологи

искали горные источники. И з живописной бухты Кэт к порту

тянули трубы водопровода; по отлогому руслу, пробитому

в скалах, потоками низвергалась каскадами кристально-чистая

Еода.

К ужину все вернулись на ледокол. Рядом стоял громоздкий

корабль — китобойная матка «Алеут». Ее «детеныши» — маленькие

и быстрые боты-китобойцы — промышляли в Анадырском

заливе. «Алеут» распространял тяжелый запах. Н а широкой

палубе, скользкой от воды и крови, трое людей кривыми ножами

ловко распластывали тушу кита, отделяя внутренности и сало.

И з темнокрасного китового мяса на «Алеуте» изготовляют консервы,

их охотно раскупает коренное население Чукотки и Камчатки.

С кормы пловучей фабрики опустили стальные тросы

лебедок, готовясь к подъему добычи: китобоец «Авангард» притащил

на буксире двух убитых китов. Флотилия этим летом

вела счет уже шестой сотне животных. В бухте Провидения

«Алеут» пополнял запасы угля и пресной воды.

Приземистые здоровяки-грузчики, ритмично взмахивая лопатами,

подавали уголь на береговой транспортер. Глядя на их уверенные

и ловкие движения, не верилось, что эти эскимосы

и чукчи лишь нынешним летом впервые в жизни познакомились

с непривычным для них трудом.

Д ля меня не было новостью, что сотни коренных жителей

полуострова овладевают новыми профессиями. Прирожденные

охотники-зверобои, рыболовы и оленеводы показали себя способными

могористами-механиками, строителями. Н ад тундрой

и горами полуострова уже летали чукчи-летчики, обученные

в авиационных школах Гражданского воздушного флота. Их

сестры работали учительницами, фельдшерицами, руководили

детскими домами и интернатами. Каждое лето отсюда в Петропавловск,

Владивосток, Хабаровск, Москву и Ленинград уезжают

учиться юноши и девушки. Они возвращаются на родной

Север и распространяют культуру среди своего народа. Вероятно,

где-нибудь на побережье или в глубинном районе полуост

рова живет и работает сейчас девушка-чукчанка Вера, которая

пять лет назад ехала из бухты Провидения в Ленинград —

учиться в Институте народов Севера. . .

Нам оставался последний переход на юг. «Сталин» шел

к бухте Угольной, где полярные геологи открыли богатые

залежи угля. Воды Великого океана были тихи. Невдалеке от

берега резвились киты, пуская вверх сверкающие фонтаны. Вокруг

шныряли китобойцы с «Алеута», подстерегая добычу. Вдруг

впереди всплыли две подводные лодки. Японцы?! Но почему

же на корпусах — красные ф л аж ки ?.. «Лодки» держались

неподвижно на поверхности, как будто выжидая. Через минуту

все разрешилось: это были убитые киты. Мертвых животных

накачали воздухом,, чтобы они держались на плаву, воткнули им

в спины отличительные флажки и ушли продолжать охоту. Вечером

китобойцы соберут свою добычу и отбуксируют ее

к матке.

В маленьких и уютных домиках бухты Угольной жили сто

человек. Ведя промышленную разведку, они уже добыли немного

угля для нужд арктического флота.

Еще два года назад четыре пятых всего угля для арктического

флота привозили извне и только пятая часть добывалась

на Севере, а теперь все больше в снабжении полярного флота

растет доля местного угля.

К ледоколу подошла шаланда, с нее перегрузили две тонны

угля. Кочегары подходили к бункеру, пробовали черные куски

на вес и наощупь: «Хорош уголек! Нынче испробуем в топках.

. .»

Берег быстро удалялся. Сквозной поход «Иосифа Сталина»

на восток закончился. Ледокол возвращался в Мурманск. От

него нас отделяло расстояние в семь тысяч километров.

X IV

В последний раз за кормой блеснули воды Берингова пролива.

Огибая мыс Дежнева, корабль вошел в Ледовитый океан.

Мы проделали путь «Сибирякова» и «Челюскина». Оставалось

пройти его в обратном направлении — по маршруту «Литке».

Наступило первое сентября — сороковые сутки нашего плавания.

Вечером мы собрались в кают-компании. Судовые радисты

включили репродукторы. Радиоцентр Диксона транслировал

«Последние известия»:

«Передаем сообщения, из-за границы. . . Первого сентября

германские войска во многих местах перешли польскую восточную

границу и вторглись в Польшу. . . Немецкие самолеты бомбят

Варшаву. . .»

Вес насторожились.

— Это очень серьезно, — сказал Белоусов. — Европа втягивается

в, войну.

— Быть может, еще обойдется? — нерешительно спросил

КТО-ТО. . • - !

Вести с Запада будили тревогу. Кровавое пламя войны распространялось

по Европе. . .

«Иосиф Сталин» быстро шел по Северному морскому пути.

Н а люльках, спущенных за борт, раскачивались палубные

матросы; они выводили па корпусе ледокола двухметровые

буквы: USSR. Такие же опознавательные знаки нанесли и на

крыше трюма; их можно было различить с высоты.

Восьмого сентября корабль прошел пролив Санникова, десятого

миноцал пролив Вилькицкого, а спустя два дня стал на

якорь в бухте Диксон — центральном порте западной части х

Арктики.

Полторы недели мы пробыли в Диксоне. Круглые сутки

вокруг разносился стук топора, глухие удары по сваям, визг

пилы, раскатистые взрывы. Сооружался порт. Воздвигались

дома для строителей, остающихся на зиму. Бегали мотовозы

и электрокары.

В бухту заходили ледокольные пароходы, доставившие грузы

для полярных станций, гидрографические суда. Экспедиции на

двенадцати кораблях измеряли морские глубины, составляли

навигационные карты, вели съемку островов и бухт на важнейших

участках арктической трассы. Ликвидировались «белые

пятна». Двадцать новых маячных огней зажглись на островах

и побережье.

Навигация шла к концу. Корабли возвращались из Арктики.

Сто четыре судна побывали в этом году на Северном морском

пути. Одиннадцать кораблей совершили сквозное плавание

между двумя океанами. Все задуманное весною осуществилось.

Сентябрьские ветры с материка отогнали льды далеко на

север. Почти весь путь до Диксона мы прошли, не встречая

препятствий. Корабельные коки шутливо ворчали: «Почему не

предупредили нас, чтобы набить ледники? Того и гляди, при

этакой погодке продукты попортятся. . .»

Поздно ночью флагманский корабль подходил к Кольскому

полуострову. Накануне ленинградское радио передало тревожное

сообщение: недалеко от Лужской губы дозорные советские суда

заметили в разных местах приблизительно в одно время перископы

неизв€с1йых подводных лодок. . . В Баренцевом море

«Иосифа Сталина» встретили три миноносца. Мы шли под охраной

военных 'кораблецц

Третье путсшс%|$це. й Берингову проливу кончалось. О ставались

последние сотни из четырнадцати тысяч километров нашего


З а девять недель «Иосиф Сталин» совершил двойное сквозное

плавание. Впервые в истории кораблю удалось за одну навигацию

пройти Северным морским путем в оба конца. «Если бы

мы не вели ледовую проводку, а двигались самостоятельно, то

могли бы успеть еще раз совершить такой же путь, сделать

четыре сквозных рейса по всей трассе», — говорил капитан

Белоусов.

Нам не пришлось испытать невзгод, выпавших на долю многих

экспедиций. Мы видели, как советские люди завоевывают

и подчиняют северную страну, как преобразилась она за одно

пятилетие. Мы видели романтику арктических будней: геологов,

далеко за Полярным кругом открывающих ценные руды; эскимосов

и чукчей за штурвалом самолета; нежные овощи, выращенные

в зоне вечного холода; школы, больницы и интернаты

в недавнем царстве «белого безмолвия». ..

Ледокол и три миноносца эскорта, переваливаясь на крутых

валах, приближались к Мурманску. Корабли шли с потушенными

огнями. Порывистый ветер мчал с запада волны.

Над городами и селениями Западной Европы в то время

уже бушевало багровое пламя второй мировой войны. . .

Мосьва,

1945- 1948.

Hvat

You also want an ePaper? Increase the reach of your titles

Delete template?

Save as template?