Прокопьев, С. Н. Пятая заповедь

Сергей Прокопьев

Сергей Прокопьев

П я т а я

З

а л о б с ^ ь

рассказы

ОМСК 2014

УДК 821.161.1-3

ББК 84(2Рос=Рус)6-44

П 804

По благословению митрополита Омского и Таврического

Владимира, главы Омской митрополии.

За поддержку в издании книги автор сердечно благодарен директору

ЗАО «Тесля» Олегу Александровичу Тесле, директору

ООО «Холод-МК» Владимиру Яковлевичу Зинченко, а также

Владимиру Сергеевичу Кондратьеву.

Художник Владимир Чупилко.

Прокопьев С.Н.

П 804 Пятая заповедь. Рассказы. С.Н. Прокопьев. - Омск: ООО

«Омскбланкиздат», 2014. - 364 с.

ISBN 978-5-8042-0349-9

В основу новой прозаической (шестнадцатой по счёту) книги

Сергея Прокопьева, члена Союза писателей России, легли рассказы,

написанные за последний год. «Пятую заповедь» по тематике можно

считать продолжением предыдущей книги Сергея Прокопьева

«Прихожане».

УДК 821.161.1-3

ББК 84(2Рос=Рус)6-44

ISBN 978-5-8042-0349-9

© Прокопьев С.Н., 2014

© ООО «Омскбланкиздат», 2014

О Т ABTOjIA

Книгу «Пятая заповедь» можно считать продолжением

моей предыдущей книги «Прихожане». По тематике, по

отбору героев, по интересу в первую очередь к тем персонажам,

кто в тот или иной период жизни открыл для себя огромный

мир Православия. Мир, который преображает входящего в него, обращает

к свету...

В Псалтири, в 17-м псалме, есть удивительные строки, кои невозможно

читать со спокойным сердцем: «Наклонил Он небеса и

сошел...» В страшную годину воззвал царь Давид к Господу, и Он

«наклонил небеса», дабы устремиться на помощь рабу Своему. За

многими рассказами «Пятой заповеди» стоят конкретные люди,

конкретные судьбы, художественно переосмысленные, но реальные,

снова и снова подтверждающие жизненность поэтического образа

псалмопевца - «наклонил небеса и сошёл».

Мы сидим на уютной кухне, передо мной муж и жена, оба

жили на Байконуре. С детства космической музыкой звучит во

мне «Байконур». В память навсегда вошёл пасмурный апрельский

день, радостные эмоции взрослых: в космосе русский человек -

Юрий Гагарин. До деталей перед глазами обстановка в тот момент,

когда узнал о полёте второго космонавта - Германа Титова...

Покорение космоса повлияло и на мои жизненные приоритеты

- двадцать лет занимался ракетной техникой. Юрий и Ольга

служили на Байконуре, в этом уникальном для планеты Земля

городе - символе прорыва человека во вселенские дали. Верили

в прогресс, науку, всепобеждающий человеческий разум, гордились

причастностью к славным космическим сверш ениям... Но

наступило время, и каждый из них своим путём пришёл к Богу.

Ж изнь стала в корне меняться, начала приобретать новые горизонты,

новые смыслы...

Святые отцы утверждают: самое великое чудо не воскрешение

мёртвого, а когда неверующий становится верующим, язычник -

христианином, а еретик - православным. Воскрешение души - вот

самое великое чудо.

Разные судьбы у героев рассказов, разные характеры, но для

многих в один момент становится ясно, что и по его молитвам Небо

может наклониться...

Т ы п о б р и л , п о т о м у y t о увидел М еня; КЛЛЖСННЫ НС

БН^СБШНС И уВС|)ОБЛБШНС.

б в л н гсл и с о т И оанна,

ГЛАВА ^ 0 , СТИу ^ 9

Се, сток у ^всри и ст’у т у : сели к т о усл ы ш и т голое

М о й И OTBOjIHT ^БСрЬ, БОИ^у К НСМу, И е у ^ у БС*есрЯТЬ

е н и м , и он ео М н о й .

Откровение И оанна Б огослова,

глава з , е т и у ^ 0

Но ^лруи н а м , Госпожи, л к е и т и т я не словом или

я з ы к о м , л и стинны м ^слом и подвигом веся ж и ^ н и .

Аклфист С в я т о м у и Ж и вотворящ ем у ^ у у у ,

Икое i0

и споведь ОТЦА

Отец, сколько помнила Марина, на ногу всегда лёгкий,

стремительный. И в сорок таким был, и в шестьдесят, и

в семьдесят пять. Но в последние два года куда что девалось

- спина по-стариковски сгорбилась, ходил тяж ело... Оглядываясь

в детство, Марина первым делом видела отца на волейбольной

площадке. Работал он на деревообрабатывающем заводе, коротко -

ДОЗе. Там девочку Марину всякий раз охватывал восторг: пилорама

распускала брёвна на плахи, станки превращали их в гладкие

тёплые доски... Визжали циркулярные пилы, от сушильных камер

веяло жаром... И вкусно пахло свежими стружками, опилками...

«Здесь самый полезный воздух!» - с гордостью говорил отец. После

второго класса на летних каникулах Марина часто прибегала к отцу

на работу. Город строился, пиломатериал шёл нарасхват. Машины,

гружённые досками, брусом, дверными и оконными блоками то и

дело уходили из ворот ДОЗа. Отец иногда просил знакомых водителей

покатать дочь. Марина страшно любила эти поездки. Жадно

смотрела в окно кабины. Столько интересного вокруг! На длинном

панелевозе с рассудительным шофёром (фамилия врезалась на всю

жизнь - Богомолов) возили половую рейку за город, в пионерский

лагерь. На допотопном ЗИС-5 - оконные блоки на жилищно-строи

тельный комбинат. Фамилию водителя ЗИС-5 не запомнила, а имя

было редкое - дядя Панкрат. Машину бросало из стороны в сторону

на разбитых участках дороги, дядя Панкрат весело кричал: «Марина,

держись зубами за воздух!» Богомолов расспрашивал об успехах

в школе, хвалил за отсутствие троек в табеле, дядя Панкрат шутил

всю дорогу, а ещё любил петь. «Запевай, Марина Васильевна!» - командовал,

крутя баранку. И они под шум мотора пели популярную в

то время песню «Солнечный круг...» или бравую солдатскую: «Вьётся,

вьётся знамя полковое, командиры - впереди, солдаты, в путь!..»

В обеденный перерыв отец играл в волейбол. У конторы, длинного

одноэтажного здания, была сооружена волейбольная площадка

с дощатым настилом. Отец играл азартно. Лёгкий, прыгучий он

взмывал над сеткой и резко бил по мячу. «Папке твоему главное пас

точный дать, - хвалил отца-волейболиста дядя Панкрат, - и тогда

сливай воду!» Если мяч после удара отца, отскочив от площадки,

улетал далеко к забору, Марина срывалась с места и бежала за

ним. Хотелось снова и снова видеть высоченные, так никто не умел,

прыжки отца, его удары. Ещё хорошо помнит, как ездили с ним на

новеньком мотоцикле «Иж-Планета» на только что взятый участок

в садоводстве. Отец в синей майке, сапогах делал грядки. Целину накануне

перепахал трактор. Ещё не было заборов, участки были отмечены

колышками. Подрулив к своему, отец поставил мотоцикл у

края поля и начал рассказывать дочери: «Здесь построю домик, вон

там посадим малину, смородину, крыжовник...» Отец разравнивал

землю граблями, лопатой формировал грядки... По чистому небу

шло майское солнце... По-летнему жаркое... «А не попить ли нам

соку?» - воткнул отец лопату в землю. Впритык к их участку росли

пять толстенных берёз. Отец, стоя на коленях, коловоротом высверлил

отверстие в стволе, вставил металлическую трубочку, поначалу

из неё выкатились медленные капли, а затем зачастили, падая в

литровую банку. Марина то и дело прикладывалась к ней, прохладный

сок был со сластинкой. Время от времени отец кричал с участка:

«Ну-ка, доча, принеси попить!»

Много воды утекло с тех пор. Отец без палочки не выходил

из квартиры. Мать вообще редко на улице бывала. Мысль сагитировать

родителей исповедоваться и причаститься возникла у

Марины, как сама начала регулярно ходить в церковь. Несколько

раз пыталась уговорить - не соглашались. Стала объяснять, как

страшна смерть нераскаявшегося грешника. В ответ звучало: «Что

ты нас раньше времени хоронишь, мы ещё на кладбище не собираемся».

Что отец, что мать в лучшие свои годы не относились к

категории покладистых граждан, с возрастом упрямства прибавилось

в разы. Только и Марина той же крови. Не отступала. Первой

уговорила мать, отец сопротивлялся дольше. Марина, исподволь

обрабатывая родителей, рассказывала о приходе, сёстрах и братьях

во Христе, о батюшке Димитрии, сборе пожертвований на возведение

капитального храма, приносила домой листовки с просьбой

поддержать строительство.

В конце концов отец тоже согласился. Начали готовиться. Исповедь,

как ни крути, генеральная - первый раз в жизни. Дай Бог, не

последняя, но кто знает? Восемьдесят три года - возраст более чем

солидный. А ситуация, зная характер отца, не из простых, не скажешь

ему: «Давай-ка, дорогой, садись, бери авторучку и пиши грехи

один за другим, вспоминай, что накосячил в детстве, молодости и в

остальные годы». Ничего не выйдет, на самотёк пускать - лучше сразу

махнуть на затею рукой. Только стоять над душой, давить, тоже

не вариант. Марина за основу подготовки взяла «Мытарства святой

Феодоры». И поучительно, и убедительно. Читала, а больше пересказывала.

Поясняла, как могла. Вот, дескать, Царствие Небесное

Бог создал на небесах, а человеку определил для жизни землю. Тогда

как между небесами и землёй злобные бесы, князья грехов обитают.

Душа человека после смерти стремится на Небо к своему Создателю,

своему Отцу. Вот тут-то и наступают мытарства, испытания,

проверка: ну-ка, ну-ка давай посмотрим, как ты жил, какой участи

заслужил? С одной стороны, бесы из кожи вон лезут, стараются утащить

христианскую душу в преисподнюю, столько лет губили её,

пачкали грехами, готовили для ада, с другой - ангелы стараются отстоять

испытуемую, свидетельствуя о её благих делах. Если на одном

из двадцати мытарств бесы окажутся сильнее, перетянут своими доводами

- всё, не видать бедной душеньке Царствия Небесного.

- А это значит, - образно поясняла Марина, - кто как грешил,

такой и ад. Залетела, к примеру, на пьянстве душа, значит, определяется

ей вечное похмелье, без всякого рассола!

Отец слушал о мытарствах святой Феодоры недоверчиво: «Как

сказка». Марину реакция родителя раздражала, хотелось броситься

доказывать, что святые отцы подтверждают книгу святой Феодоры.

Сдерживалась с трудом, отец мог в любой момент психануть, у него

это запросто. Палку перегибать нельзя. За собой знала, что миссионер

из неё неважный, быстро сбивалась на эмоции, горячилась, и

тогда пиши пропало...

От общих теорий перешла к конкретике:

- Папа, смотри, мытарство первое - празднословие и сквернословие.

Матерился ведь?

- С мужиками всю жизнь работал, там без крепкого слова кто

тебя поймёт...

- А это осквернение языка, грех...

- Ну какой грех? - не соглашался отец.

- Почему при мне не позволял этих слов?

- Скажешь тоже! Как это при ребёнке?! У меня ведь не совсем

вакуум в голове!

- Вот видишь, прекрасно понимал, это плохо, срам!

- Сейчас даже по телевизору матерятся...

- Ты-то дома не материшься, с детства у тебя заложено - нельзя...

- Хорошего, чё уж там, мало... В ДОЗе Лёнька Славин послал

Гришку Рамзина на три весёлых буквы, а Гришка дурковатый, схватил

рейку и Лёньку по голове. Да так треснул, что тот как стоял, так

и кувырк без сознания - сильнейшее сотрясение. Его в больницу.

Потом всё жаловался «голова трещит». А Гришке два года «химии»...

С язвой желудка оттуда вернулся.

- А всего-то три буквы, как ты говоришь. Вот бес и повеселился...

Вторым мытарством, которому подверглась святая Феодора,

была ложь. На этот раз Марина применила тактику атаки.

- Хочешь сказать, в жизни никогда не врал? - подступила к отцу. -

Я тебя на двадцать восемь лет меньше прожила и то есть вещи, за

которые стыдно, хоть и ой-ё-ё-й когда было... Каялась на исповеди,

а всё равно вспомню и нехорошо на душе...

- Чё я святой? Врал... Всяк случалось...

Отец помолчал, собираясь с мыслями.

- Матери Вовки Дубошеева так и не осмелился признаться,

что Иртыш переплывали, когда он утонул... Скажи об этом, в момент

догадалась бы - я подбил. Без того чувствовала, что-то не то...

Я врал и пацаном, и мужиком, мол, на рыбалке произош ло... Вовка

не хотел плыть. Давай, дескать, потом, впереди целое лето. Я напирал:

«Мы ведь договаривались за наших отцов! Вода - теплей не

бывает, плыви потихоньку да плыви, течение само вынесет! Вдруг

погода испортится, пойдут дожди...»

Шёл сорок пятый победный год. Плавательный сезон дружки

Вася да Вова открыли пятого мая. И не просто так, а в честь взятия

Берлина. Фашистское логово наши войска взяли второго мая. Но

то ли с запозданием радостная весть дошла до далёкого сибирского

села, то ли ещё почему, торжественный митинг по этому поводу

власти устроили пятого м ая... Ещё не конец войне... Но раз Берлин

пал, решили порадовать колхозников соответствующими речами на

сельском сходе... Народу собралось видимо-невидимо... И радость

безмерная, и горе неизбывное... Матери Вовы и Васи слёзы вытирают

- мужья погибли.

Митинг закрыли, Вова с Васей не домой побежали, а на Иртыш.

Счастливые, ненавистных немцев наконец-то раздавили в Берлине,

прикончили. Хочется со своей стороны сделать что-нибудь героическое.

Решили в ознаменование долгожданного исторического

события открыть купальный сезон. Солнце палило по-летнему, да

лёд всего-то неделей раньше прошёл. Вода - огонь. Один за другим

нырнули друзья и пулей на берег. Рубашки, штаны, стуча зубами,

натягивают, Вася и говорит: «Летом должны Иртыш переплыть. За

отцов!» Вова согласился: «Должны!» Отцы их дружили, рыбачили

вместе... По-молодецки переплывали Иртыш. Перед самой войной

Вася с Вовой были свидетелями такого заплыва. Когда на ту сторону

отцы наперегонки плыли, мальчишки спорили. «Мой папка первый!»

- говорил один. «Нет, мой!» - доказывал второй.

- В том самом июне сорок пятого, - рассказывал отец Марине, -

подбил я Вовку махнуть на ту сторону. Вовка отказывался, как чувствовал...

Он послабее меня рос, хоть и старше почти на полгода.

Я давил на память об отце: «Твой папка геройски погиб, а ты хлюздишь!»

Они вышли за село, миновали колхозные покосы. В лугах стояла

тишина. Только кузнечики весело звенели. Недели через три

наполнятся луга голосами, смехом, конским ржаньем, село почти

в полном составе переместится сюда, а пока высокая трава шумела

под знойным ветром. Вова с Васей спустились к воде. Это место

они давно облюбовали для рыбалки с бреднем. У берега течение

не сильно тащило, мальчишки справлялись с ним. На мелководье,

поджидая жертву в зарослях осоки, любили охотиться щучки.

Бывало, мальчишки от радости исполняли дикарский танец на берегу,

когда вытаскивали знатную пятнистую красавицу с хищной

вытянутой мордой. Экземпляры попадались по два килограмма и

больше. Не брезговали друзья потенциальной щучьей добычей -

рыбёшкой поменьше. У Вовы от отца остался ладный бредешок, с

ним и ходили...

Вася предложил с этого места начать заплыв. С расчётом, течением

их как раз вынесет на начало узкой песчаной косы, что наискосок

лежала белой полосой на противоположном берегу.

- Штаны, рубашки в кустах спрятали... - рассказывал Марине

отец. - До средины как-то ничего, терпимо, даже переговаривались

с Вовкой, а потом не до разговоров стало. Иртыш намного шире

был, чем сейчас. А чё мы там в войну ели? Особенно Вовка. Я-то на

машинно-тракторной станции работал. Хоть неважно, да кормили

обедами. Щи из конского щавеля или суп крапивный. Бывало, домой

своим принесу, в бидончик попрошу повариху налить... Кроме

того, можно было взять дополнительную, слесарную, работу, за неё

давали двести граммов хлеба. Вовкина семья голоднее жила. Валя,

твоя тётя, работала в колхозе, мама - почтальоном. А у Вовки одна

мать тянула троих, кроме него ещё две девчонки... Выплыли мы не

на начало косы, а в самом её конце. Без рук, без ног вылезли. Упали

на песок. Вовка говорит: «Обратно не смогу». Я и сам устал до последнего.

А куда деваться? Километрах в четырех вверх по течению

ходил паром. Да мы голые. Откуда трусы в войну? Плыли, как в бане

моются.

Марина впервые слышала от отца об этом случае.

- Долго валялись на берегу, - продолжал рассказ отец, - оттягивали...

Вовка канючил: «Может, кто-нибудь на лодке будет,

давай подождём»... Мне бы одному поплыть, взрослым сказать...

Я на Вовку давил: «Ты мужик или баба? Сами доплывём!» Песок на

косе горячий, лежим. А время идёт, дело к вечеру, надо возвращаться...

До середины доплыли, Вовка говорит: «Не могу больше!» Я ему:

«Плыви!» Сам тоже устал смертельно. Часто на спину переворачивался,

отдыхал. Оглянусь, посмотрю - где Вовка? Его сносило дальше

и дальше от меня. Сумерки сгустились, потерял друга из виду.

Наконец нащупал дно под ногами, побрёл по мелководью... А сил

нет последний шаг сделать, упал грудью на берег, ноги в воде... Круги

перед глазами. Отлежался, одежонку свою и Вовкину отыскал в

кустах, пошёл вниз по течению, надеясь, выплыл друг. Иду, плачу:

«Вова, ну выплыви, пожалуйста, выплыви!»

Дома не сказал, что на тот берег плавали. Соврал: рыбу ловили,

ну и у Вовки зацеп, он полез на глубину отцеплять закидушку, нырнул

и, наверное, попал в воронку... МТС была рядом с рекой, метров

триста от забора до берега, я перед сменой ставил закидушки, днём

бегал проверять, летом работы обычно немного. Место хорошее,

стерлядь частенько попадалась... Буквально дня за два до заплыва

у меня закидушка зацепилась. Дёргал, дёргал. Жалко снасть. Сам

плёл, бабушка нитки давала... И крючки хорошие. Поплыл, нырнул,

отцепил от коряги, вдруг меня как потянет... Потом видел в этом

месте бревно крутило. Плыло и вдруг раз - торчком встало, под воду

ушло, затем как пробку выбросило... Яма там ... Меня тоже потащило

вглубь. Я нырял хорошо, мог долго без воздуха держаться. Терпел

из последних сил, чтобы воды не нахлебаться, а меня затягивает,

кое-как переборол и вырвался... Далеко от берега вынырнул...

Отец помолчал. Марина ждала продолжения.

- К Вовкиной матери побоялся идти. Дома рассказал, что Вовку

затянуло на моих глазах... Может, и выплыл, но я не видел. Даю

маме Вовкины штаны и рубашку... Она побежала к Вовкиной матери...

Тебе первой рассказываю про переплывание Иртыша...

- И соврал, и подбил вон на какое дело, - прокомментировала

Марина, - грех, само собой, грех.

Отец кивал головой. Соглашался. Марина сформулировала на

компьютере этот пункт покаяния.

Названия всех двадцати мытарств святой Феодоры Марина сделала

отдельным файлом и вела отца по пунктам. Процесс растянулся

на несколько дней.

Один вечер посвятили вопросу чревоугодия и пьянства. Вопреки

опасениям, отец оживился, стоило дочери огласить тему. Марина

думала, разнервничается, страшно не терпел даже намёки на свою

слабость к вину. В пьяном виде был, не приведи Господь. Ругался,

злобствовал. Наружу вылезало тёмное, нехорошее. Обязательная

пьяная песня: перебрать своих обидчиков. Вспоминал одного, другого,

грозился «показать кузькину мать», «прижать к ногтю». Мать

не могла промолчать, подливала масла в огонь: «Знаю, на что пьёте,

пиломатериал воруете!» Грозилась пойти к директору ДОЗа. «Иди,

иди, - кричал отец. - Дзержинский в юбке!» Утром отец просил

бабушку сварить кашу. Болел желудок. Чувствовал себя виноватым,

но психовал, стоило кому-то начать разговор о вчерашнем. Если

мать принималась ругаться, хватал фуфайку или куртку и убегал на

работу. Запоями не страдал, но стоило, как бабушка говорила, «понюхать

пробку», летел под гору, а при возвращении домой закатывал

сольный концерт до полуночи. Случалось это, и когда Марина в

школе училась, и позже. Да что там, шесть лет назад мать два месяца

в больнице лежала, Марина тогда ещё только собиралась забрать родителей

к себе, отец так напился, что собутыльники телевизор полномасштабный

у него из-под носа вынесли. Марина боялась, отец

вообще не захочет говорить о грехе пьянства, и вдруг... Потом-то поняла:

он специально перевёл стрелки. Вроде и осветили тему, но без

нравоучительных интонаций...

- Чё я не мужик?! - с ходу оживился отец, стоило Марине завести

разговор о грехе пьянства. - Выпивал, сама знаешь. Случай

один расскажу... Тебя ещё не было. Пригласил нас с мамой на свадьбу

Витька Поворознюк. Работали вместе.

Отец с удовольствием пустился в воспоминания. Похоже, заранее

прорепетировал. Рассказ вёл отнюдь не в покаянном настроении,

да куда тут денешься - надо слушать.

Свадебное торжество праздновалось в родной деревне невесты

и жениха. Василий Фокич, тогда ещё величали его без отчества, отправился

на свадьбу один, жена отказалась тащиться в деревню. Василий

горевать не стал. Оно и лучше - никто не будет на руку, что к

стакану тянется, наступать.

- Ты этого уже не застала, а тогда, - возбуждённо рассказывал

отец, - не как сейчас водится, когда бутылки на столе, пей сколько

войдёт. На той свадьбе разливали по стаканам в другой комнате, на

поднос ставили, с ним стол обходили... Длинная история, но всем

хватило, погуляли в первый день на славу, пошли спать...

На ночлег Василия с тремя городскими гостями определили к

бабушке невесты. По-деревенски постелили на полу. Парни - после

свадебных веселий, плясок, возлияний - только и успели до подушек

буйные головы донести, как уснули богатырским сном. Среди

ночи Василий проснулся. Во-первых, по естественной надобности,

во-вторых, по благоприобретённой - покурить. Изба есть изба -

все удобства для «во-первых» во дворе. Туда Василий и отправился.

За три-четыре часа сна организм принятое на свадьбе спиртное

переработать без остатка не успел, ему было жарко. Василий не стал

одеваться по сезону, сунул ноги в валенки, накинул на голые плечи

пиджак, хлопнул по карману, удостоверился - спички-папиросы на

месте, толкнул дверь, ведущую из избы в маленькие сенцы, в темноте

нашарил крючок, откинул его, вышел на высокое крыльцо.

Свадьба игралась под Старый Новый год. Василий, не торопясь,

выкурил папиросу. За голые коленки тонизирующе хватал мороз. Но

что такое для сибиряка двадцать пять градусов. Семечки. Кровь, заряженная

алкоголем, жарко текла по жилам. Василий вдохнул полной

грудью. Хорошо. Усыпанное звёздами чёрное небо. Огород чуть

не вровень с забором завален снегом. Вкусный деревенский воздух,

его Василий решил закусить ещё одной папиросой... На этот раз курил

в ускоренном темпе, мороз стал давать о себе знать. Наконец,

швырнув окурок в снег, Василий взялся за ручку двери, дёрнул...

Что за напасть? Дёрнул второй раз...

Подглуховатая бабушка невесты, в отличие от подвыпивших

гостей, спала не так крепко и сквозь сон услышала - стук входной

двери. Нисколько не сомневаясь в факте, что кто-то из гостей (не

один Василий в ту ночь туда-сюда до ветру и покурить шастал) вернулся

в избу и, скорее всего (что с этих городских взять?), крючок не

накинул, кряхтя, сползла с кровати и пошаркала в сенцы. Бабушка

во всём любила порядок. Тем более в сенцах в кладовке висела пара

увесистых домашнего копчения свиных окороков... Охраняя запашистое

богатство от злых людей, добротный кованый крюк встал на

место.

Василий, обнаружив дверь запертой, принялся стучать по ней

кулаком. Дескать, вы что - совсем опупели, ведь не лето в трусах

рассветы встречать. На его призывный стук никто не отреагировал.

Полнейшая тишина стояла в окружающем мире.

- Кулаком тарабаню, - весело продолжал отец рассказывать о

своих приключениях на свадьбе, - ногой пинаю. Бабка глухая на все

уши. А эти, утомлённые самогонкой, дрыхнут без задних ног...

Пиджак грел из рук вон плохо, что уж говорить о более лёгких

частях туалета. Хорошо, на ногах валенки, да в них с головой не влезешь.

Василий начал стремительно трезветь от смертельной мысли:

найдут его утром на крыльце свежезамороженным. Надо что-то

предпринимать, а что? Попроситься к соседям: «Пустите, люди добрые,

доночевать»? Трусы не лучший наряд для ночных визитов.

Бежать скачками к родителям жениха... А куда? Деревни он не знал.

Шли к бабуле какими-то переулками. С провожатым. В замерзающих

мозгах всё же вызрела спасительная мысль: бить окна.

Тёмный прямоугольник ближайшего находился в трёх шагах.

Василий сделал с крыльца первый и провалился по грудь в сугроб.

Снегу в тот год навалило с избытком. Набившись в валенки, он быстро

начал таять, подтверждая тот факт, что кровь в ступнях ещё не

остыла, но колени уже теряли чувствительность. Василий стал отчаянно

пробиваться к окну. С чётким планом: пару раз предупредительно

шарахнуть кулаком по раме, после чего безжалостно высаживать

стёкла. Под рукой ничего подходящего не было, придумал бить

окна валенком. Проделав в сугробе грудью траншею, приблизился

к окну и принялся во всю мочь колотить в раму кулаком с криком:

«Открывайте! Замерзаю!» В призрачном свете увидел, кто-то припал

к стеклу, затем стукнула дверь, сонный голос одного из сотоварищей

пробурчал: «Чё надо?»

Василий с криком: «Не закрывай!» - одним прыжком достиг

крыльца.

- Это хорошо, - хихикнул отец, завершая повествование, -

дядька жениха сунул нам, когда со свадьбы уходили, поллитровку.

Кореш мой, Витька Поворознюк, достал бутылку, шепчет: «Разотри

замёрзшие места!» Конечно, буду я растирать. Тут же полный стакан

для сугрева принял. На бульканье бабка сразу проснулась. Под

мою канонаду спала, не пошевелилась, тут встрепенулась: «Чё там у

вас, сыночки? Зажгли бы свет». Витька юморист: «Вы, бабушка, чуть

Васю не поморозили. Ещё бы малеха и полетели бы ваши стёкла к

едрене фене...»

- Этот случай батюшке не обязательно рассказывать... - посоветовала

Марина.

- Я чё, не понимаю. Это я тебе... Выпивал, само собой! Крепко

случалось. Сама видела. Дурость, чё там. Ты уж меня тоже, доча,

прости.

Марина поначалу думала родителей причастить разом, но приступив

к делу, поняла - напрасная затея. Во-первых, отец долго артачился,

во-вторых, это тоже быстро выяснилось, подготовку к исповеди

бригадным методом не осуществить, необходим подход с глазу

на глаз. Когда с матерью подошли к мытарству, которое у святой Феодоры

носило название «чародеяния, обаяния, отравления, призы

вания бесов», мать созналась, что ходила к бабке с жалобой на отца,

та дала питьё для тайного подливания в вино, чтоб, значит, отвадить

мужа от пагубной страсти. Улучив момент, мать плеснула, да, видно,

переборщила с дозой. Отец выпил с аппетитом, ничего не заметил,

закусил, а потом рухнул со стула, будто поразило стрелой в сердце.

Пока бегали «скорую» вызывали, очухался... Доктор, молодая женщина,

не поняла причину обморока, а мать о своих манипуляциях с

отворотным зельем скромно умолчала.

- Отцу не говори об этом, не надо, - попросила мать, когда разбирали

грех чародеяния.

Почти от каждого греха отец поначалу отбивался руками и ногами.

Энергично открещивался, мол, я тут и близко не стоял, это меня

совершенно не касается. Серьёзно обиделся на пункт воровства.

- Ты думай, чё говоришь? Вора нашла. Я чё сидел? Это для тех,

кто по тюрьмам да лагерям. Меня за всю жизнь на пятнадцать суток

ни разу не посадили, не то что...

- Не обязательно украсть чемодан на вокзале или кошелёк из

кармана. Хочешь сказать, в детстве не лазил по огородам? Я и то за

горохом с Танькой Бабкиной к её тётке в пятом классе... Две дурочки.

А это ведь воровство.

- Какое воровство? У нас в селе был дед Пахом, он репу исключительно

сладкую выращивал. Не бабка его, а именно дед славился

репой. Говорят: ничего слаще морковки не ел. А ведь такой сладкой,

как у деда Пахома репы, нигде и никогда не ел. Я и сам, помнишь

ведь, выращивал, сколько сортов перепробовал. Что уж за семена

держал дед Пахом? К нему лазили. С Вовкой Дубошеевым тоже промышляли,

пока он не утонул... Да это что - детские шалости...

- Репа тоже не в лесу росла, дед сажал, поливал, пропалывал...

А вы налетели... В ДОЗе, что не воровал? Сам хвастался, что домик

в саду построил почти задаром.

- Какой там домик? Скворечник в два окна. Вот сейчас строят

хоромы, а тогда хороший не разрешалось. Практически вагончик у

нас был. Пиломатериал на него, не отказываюсь, брал в ДОЗе, выпишешь

горбыль на дрова, а под него хорошие доски засунешь, бруски,

рамы. Не я один так делал. Горбыль тоже фуговали налево. Машину

без оформления одному, другому. Он и стоил копейки, но на выпивку

хватало. Случалось, и деловую древесину - вагонку, половую рейку

- по накладной три кубометра, нагрузим пять...

- Воровство ведь...

- Пиши, чё уж теперь...

Неловко чувствовала себя Марина, подойдя к мытарству блуда.

Не с отцом бы дочери обсуждать, да из песни слов не выкинешь.

- Не. Я матери не изменял! - резко отреагировал отец на это

мытарство святой Феодоры.

Марина пыталась растолковать: что блуд не только прямая измена,

помышление - тоже грех. Отец сопротивлялся:

- Помышлять-то, может, и было. Но это какой грех? Я даже никому

и не говорил.

- Бог всё равно знает.

- Откуда?

- Он всегда и везде присутствует, всё и всех видит.

- Чё тогда этот огород городить, - недовольно махнул рукой

отец, - если без меня в курсе дел?

- Господь должен знать, что ты раскаиваешься, осознаёшь свою

греховность. Тем более, если обманул кого...

Марина подводила отца к случаю с Анастасией...

- Никогда я матери не изменял! - твёрдо повторил он.

Марина процитировала «Мытарства святой Феодоры», то место,

где говорится о заглаживании по милости Божией грехов в случае

искреннего раскаяния грешника.

- В чём ты искренне покаялся, это невидимо заглаживается,

злые воздушные духи, в гадском предвкушении ущучить тебя, открывают

книгу с твоими грехами, мол, сейчас устроим этому субчику-голубчику

горячую баньку. А им облом. Нет ничего по данному

вопросу - стёрто бесследно. Они-то потирали лапы свои, мечтали

наброситься на твою душу, чтобы устрашать её, истязать, в злой радости

тащить в преисподнюю. А на деле прикопаться уже не к чему.

Они записывали, записывали, глядь, а ты чист. Покаялся, Бог милостивый

тебя простил. Представляешь, вина за наши грехи до третьего

поколения действует. Я нагрешила, наломала дров, накосячила,

а детям-внукам-правнукам будет аукаться. Поэтому надо хотя бы о

них думать, если на себя наплевать.

Отец слушал молча.

- Ты ведь бросил Анастасию, - не выдержала Марина. - Наверное,

жениться обещал...

-Про «жениться» не помню, молодой, кровь играла...

Из армии он вернулся бравым парнем. Служил за тридевять земель

от Иртыша, на Дальнем Востоке. На флоте. Полмесяца на поезде

от Омска везли в те дали тихоокеанские. Вернулся героем...

Бескозырка, пряжка на ремне ярче солнца горит, грудь тельняшкой

обтянута. Куда с добром моряк. И соблазнил девушку с соседней улицы

- Анастасию. Погуляли недели три, потом Василий уехал в Омск

работу искать, в МТС не хотел возвращаться. Через месяц приехал

на побывку, и в первый вечер - к Анастасии. Соскучился по зазнобе.

Пошли на вечерку, по дороге девушка вдруг захлюпала носом и

огорошила известием: «Забеременела я, Вася!» Моряка-тихоокеанца

информация о предстоящем чадорождении отнюдь не вдохновила.

Герой морских просторов даже занервничал. Память услужливо

подсунула часом назад услышанное, деревенские всезнайки успели

нашептать, дескать, в твоё отсутствие твоя Анастасия не затворницей

жила - на вечёрки ходила, с другими парнями любезничала.

Василий возьми и вылепи: может, и не мой вовсе ребёнок. Анастасия

одним движением развернулась на сто восемьдесят градусов и

пошла восвояси. Не стала взывать к совести парня, доказывать его

безусловную и безвариантную причастность к событию. Василий

постоял, постоял в раздумье и не сорвался со всех ног вдогон будущей

мамаше. На следующее утро поспешил уехать в Омск.

Ух, помыли бабы косточки Анастасии, когда по селу с животом

ходила. Родилась девочка. Копия Василий. Без медико-биологических

тестов ясно-понятно, откуда беременность надуло. Анастасия,

чуть Вера подросла (так назвала дочь), уехала с ней к старшей своей

сестре в Комсомольск-на-Амуре. Душевные терзания Василия по

данному поводу не одолевали, другая деревенская девушка приглянулась.

Вовсю начал обхаживать будущую мать Марины, с которой

в школе за одной партой сидели. Случалось, на математике списывал

у неё, за косы дёргал, не без этого. Новая избранница не бросилась

на шею видному жениху. Наоборот - на дыбки. Парень объясняет,

дескать, я не просто так, поматросил и бросил, я серьёзно, выходи

замуж за меня. Потенциальная невеста в позу. Мол, так и будешь

всю жизнь скакать от одной к другой. Анастасию опозорил, теперь

меня... Долго колебалась: идти с таким ветреным в сельсовет расписываться

или нет.

О существовании родной сестры Марина узнала, учась в восьмом

классе. В тайну семьи посвятила сестра отца. Она поведала, что

отец изредка помогал Вере, пока была маленькой, но от случая к случаю:

«Мама твоя не поощряла».

В тридцать пять лет Вера тяжело заболела, встал вопрос об операции,

понадобилось прямое переливание крови, а кровь у Веры

редкая, как и у отца, отрицательный резус фактор... Отец засобирался

в Комсомольск-на-Амуре. Мать кричала: «Никуда не полетишь!

Они тебя приворожат!» Потом долго точила за ту поездку:

«Что ж не женился, как забеременела? Струсил? Взял бы да женился!

Мне бы не портил жизнь! Не мотался бы туда-сюда с кровью своей

исключительной! Богач какой, на самолётах на два дня туда-обратно

за тысячи километров!»

Обсуждение грехов растянулось у отца с дочерью на целую неделю.

В результате файл «Исповедь папы» вместил четыре страницы.

Марина отредактировала, ужала. Окончательный вариант распечатала

крупным шрифтом и отдала отцу. Пусть обдумает, искренне

осознает содеянное. Закончив с грехами, Марина пять дней читала

по вечерам отцу каноны, готовила к причастию...

В пятницу взяла отгул, ещё раз прошлись по грехам и отправились

вдвоём на вечернюю службу. Стоять отец не мог, Марина подвела

к стулу. Краем глаза наблюдала. Родитель откровенно маялся.

Рассматривал иконы, молящихся, хор... Увидел на полу кусок грязной

бумажки, прилипший к линолеуму, концом своей палочки старательно

пытался отколупать. Потом с трудом поднялся: «Задницу

отсидел», - прошептал Марине. Ему, подглуховатому, казалось тихо,

на самом деле прозвучало громко. Постоял, снова сел. Так несколько

раз. В какой-то момент задремал. Марина тихонечко потрясла за

плечо. Вскинулся: «Уже домой?»

По окончании службы Марина подошла к батюшке Димитрию,

попросила исповедовать отца, чтобы на литургию не так рано идти.

Отца заранее предупредила: исповедоваться будет с текстом

грехов, можно, где читать, где своими словами пересказывать. Договорившись

с батюшкой, достала из сумочки листки, передала отцу

и отправила с напутствием:

- Иди, папа, с Богом.

Сама встала неподалёку. Отец назвал себя священнику не раб

Божий Василий, как учила Марина, а просто: «Василий». Листки

держал в руках. И сразу принялся громко читать. Зрение дай Бог

каждому, очками не пользовался. Отец Димитрий епитрахилью

накрыл кающегося грешника. Чем крайне озадачил последнего. Не

ожидал такого поворота, а Марина не предупредила. Василий Фокич

замахал рукой с листками, сбрасывая епитрахиль. Священник снова

попытался накрыть... Даже с сутулой спиной Василий Фокич на

полголовы был выше отца Димитрия... Листки перед лицом у священника

летают, епитрахиль летает... Марина не знает, что делать...

В конце концов отец Димитрий изловчился, отобрал листки, разорвал.

Прочитал разрешительную молитву.

По дороге домой отец ворчал:

- Мы писали, писали, столько времени потратили, ты старалась -

печатала, а он на мелкие кусочки!..

Марина успокаивала:

- На священнике Божья благодать, кого-то полчаса может держать

на исповеди, расспрашивать, а кому-то может сразу отпустить

грехи. Он видит, раз у тебя столько написано, значит, готовился, обдумывал

свою жизнь, не просто пришёл отбарабанить...

На следующий день отец причастился. Сразу после таинства несколько

раз в нетерпении спрашивал: «Когда домой? Чё ещё?» Марина

решила пусть приложится к кресту... Прочитав проповедь, отец

Димитрий перешёл к делам прихода, рассказал о строительстве храма.

Сваи на фундамент закуплены и завезены, настала очередь сбора

средств на блоки...

Вернувшись домой, отец первым делом направился в свою комнату,

затем позвал Марину. «На, - протянул дочери тысячную купюру,

- вы на строительство церкви собираете, передай от меня».

1’ЦЛ ГКО© 0 ' Л-.

TStfW

КЛАГО ! ■"!/

ПЯТАЯ ЗА по ведь

Воскресная школа в детдоме - моё давнее послушание.

Батюшка узнал, что я педагог по жизни, и благословил.

Я было в панику: «Куда мне? Только-только воцерковляться

начала. Сама ничего не знаю...» - «С Божией помощью, - сказал

отец Иоанн, - получится! Я тоже в диаконы был рукоположен

без специального образования. По ходу дела духовно возрастал». Ну

и я «по ходу дела...» Ой, нелегко поначалу давалось. Методичек никаких,

откуда им быть, контингент сложный, подготовка к каждому

занятию отнимала уйму времени... Вода камень точит - на сегодняшний

день мой стаж воскресной школы - двенадцать лет, за опытом

приезжают... Пыталась у отца Иоанна отпроситься на покой,

возраст пенсионный, пора молодым передавать школу... Он смеётся:

«Нам с вами крест душепросветительский нести во славу Божию до

конца: мне в храме, вам - с детками».

Хочу рассказать о Маше Антонюк. Она попала в детдом в девять

лет. Бабушка состарилась, не по силам стало внучку поднимать.

Маша девочка хорошая. Ни одного занятия не пропустила в

воскресной школе. С интересом занималась и всегда старалась быть

рядом со мной...

Произошло вот что... Прекрасно помню тот мартовский день.

Пасмурный, промозглый. Собираясь в детдом, хотела пуховик надеть,

потом остановила выбор на дублёнке. И не пожалела - долго на

остановке стояла, а ветер сырой, пронизывающий. Приезжаю в детдом,

Маша Антонюк в вестибюле встречает. Меня увидела, подбежала,

обняла, разревелась: мама умерла. Торопливо объясняет (будто

боится - не выслушаю), что маму похоронят в общей яме, значит,

даже могилки не будет, куда можно приехать, цветочки посадить...

Слезами обливается. Ребёнок, совсем ещё ребёнок, двенадцать лет...

Я разволновалась, пошла к директору детдома - посоветоваться,

обсудить ситуацию. Надо постараться что-то сделать для девочки.

Мать ведь... Директор, не выслушав до конца, перебила: дескать, не

берите в голову, не принимайте близко к сердцу, эта мама не в первый

раз умирает. Месяца два назад тоже позвонили, потом выяснилось

- ложная тревога. Мать увезли в больницу на «скорой». Забирая,

врач сказал соседке, которая вызов делала: такие не выживают.

Ничего подобного - умирающая выкарабкалась...

«Конченый бомж, - сказала директор. - Они поразительно ж и

вучими бывают». После слов директора я успокоилась, как гора с

плеч. Да ещё какая гора - похороны. Позвонила в морг для точности.

Гора снова свалилась на мои хрупкие плечи. В морге бодрым голосом

отрапортовали: Наталья Ивановна Антонюк у них, можно забирать,

иначе похоронят, как невостребованный труп. После этих слов я,

что называется, припухла. Обратной дороги нет, и рулить придётся

мне. Прочитала для сосредоточения и успокоения «Отче наш», «Богородицу»,

«Царю Небесный»... Наметила план и начала действовать.

Директор детдома решительно замотала головой на вопрос о

материальной помощи для похорон: такой статьи у них в бюджете

нет. Звоню Машиной бабушке в надежде - посодействует деньгами.

Говорю, так и так, умершей всё равно, но Маша слёзно просит похоронить

маму по-человечески, сердечком детским чувствует, без

маминой могилки осиротеет ещё больше. Получаю красноречивый

ответ: «Наташка бичевала десять лет, наплевать было на дочь, мужа!

Знали бы вы, из каких подвалов и чердаков сын мой вытаскивал её!

Ж ила помойно, умерла по-скотски, что ей теперь памятники с ангелочками

водружать?» Бабушка винила в бедах сына невестку. Потому,

дескать, и умер рано. В церкви женщины рисовали картину их

отношений в другом ракурсе: был не без греха - охоч до женского

пола. До женитьбы активно отличался этим качеством, и после не

угомонился. Одним словом, попробуй разберись в чужой семье:

жена ли пила от любвеобильности мужа, или он от пьющей супруги

бегал? Бабушка поставила точку в нашем разговоре: «Копейки не

дам! Лучше на Машу потрачу!»

Я поехала к отцу Иоанну, он окормлял воскресную школу. О бъяснила

ситуацию: переживаю за ребёнка, мало того, что умерла мама

(какая ни была, а мама), ещё и рана у девочки на всю жизнь - даже

на могилку сироте некуда будет сходить. Батюшка выслушал и благословил

взять в свои руки организацию похорон. Про деньги ни

слова. Отец Иоанн у нас такой, переспрашивать не будешь. Не зря

в прошлом военный. Только и всего, что попросила у него молитв:

«Батюшка, помолитесь, я ведь никогда этим не занималась».

Переговорила с батюшкой, тут же в церкви подходит знакомый

и протягивает тысячу рублей: «Слышал, на похороны собираешь».

Тысяча рублей тогда хорошие деньги были.

На следующий день отправилась в морг. В жизни ни разу не доводилось

бывать в этом скорбном заведении. Еду и молюсь, прошу у

Бога мужества. Отец Иоанн, как почувствовал, позвонил: «Где вы?» -

«Вот, - говорю, - еду в морг, - как бы в обморок не упасть! Помолитесь

за меня, батюшка». Пообещал. В сумке у меня валерьянка, в

сердце молитва... В морге объяснила, что занимаюсь похоронами

Натальи Ивановны Антонюк, мамы воспитанницы нашего детдома.

«Сейчас-сейчас, - говорят по-деловому, - пять минут подождите».

Вывозят на каталке тело, открывают и вопросом в лоб: «Ваша?»

Я опять припухла. Что значит: ваша или не ваша? Накануне по телефону

однозначно подтвердили наличие тела: «Приезжайте и забирайте».

И вдруг поворот с идентификацией покойницы. Откуда

мне знать: она или нет? На фотографии никогда не видела, не говоря

о личном знакомстве. В голове возникла секундная паника «как

быть?», но язык уверенно произнёс: «Наша!»

Язык брякнул, а сама думаю: мама родная, а если это совсем другой

человек? Опять же - начнёшь сомнения вслух высказывать, потребуют

родственников на опознание. Бабушка-свекровь, можно и

не спрашивать, не поедет. Маша без того от горя сама не своя, ещё

и такое испытание... Взяла я грех на душу, рискнула... С меня потребовали

паспорт: «Пожалуйста, ваш паспорт». Я чуть не села, где

стояла. Валерьянку в капсулах предусмотрительно захватила в морг,

про паспорт мысли не возникло. «Нету, - говорю, - при себе, в этой

суматохе с похоронами, не подумала». - «Вы что хотите, чтобы мы

непонятно кому оформляли выдачу покойника?»

Я и вправду для них, если вдуматься, «непонятно кто». Но грешу

дальше, с честным видом представляюсь воспитательницей детдома,

где дочь усопшей три года находится. Такое горе у ребёнка, она

со смертью матери стала полной сиротой, отец ещё раньше умер, а

бабушка, свекровь усопшей, больна, из дома не выходит. Давлю на

жалость...

Паспорт свой забыла, но о чём позаботилась - копию свидетельства

о рождении Маши в детдоме взяла, и копию бумаг, в которых

говорится, что Наталья Ивановна Антонюк Машина мама.

Сама формально никакого отношения к детскому дому не

имею. Стоило позвонить туда, и я могла предстать в глазах работников

морга аферисткой. Всё же я произнесла такой убедительный

монолог, что безоговорочно поверили и пошли навстречу, дескать,

вы благое дело делаете, посему закроем глаза на отсутствие вашего

паспорта. С моим документом, удостоверяющим личность, разрешили

проблему, другая пододвинулась - паспорт усопшей. Она его

давно утратила. Значит, как объяснили в морге, нужна справка из

миграционной службы. Отправили за ней, напутствовав безрадостным

замечанием: там обычно неимоверная толпа, люди занимают

очередь с утра пораньше. Любезно посоветовали попробовать объяснить

нестандартность ситуации, вдруг войдут в положение, проявят

сочувствие и пропустят.

Еду, молю Бога помочь со справкой. Не очень я верила в сочувствие

граждан, томящихся в многочасовой очереди. Как всегда,

стоит начать молиться, что-то из мирского застучит в голове. Меня

сомнения начали разъедать: вдруг не Машина мама в морге? Годом

раньше в нашем доме произошёл скандальный случай. Мужчина

из соседнего подъезда умер. В лицо его знала, приметный на вид.

Крепкого телосложения и роскошная шевелюра. Густые благородно

седые волосы. Одно время работал на вахте в школе, где моя дочь

училась. Жил один, умер скоропостижно. Сын-нефтяник на Севере

работал. Пока он оттуда добирался, похоронами занялись племянники

усопшего. Забрали дядю из морга, привезли домой. Старшая

сестра усопшего, старенькая, совсем подслеповатая бабулька, принялась

оплакивать брата. Покойник переночевал дома... Вдруг на

следующий день утром нагрянула компания незнакомых мужиков:

вы кого из морга взяли? Вы куда смотрели? Отдайте нашего покойника.

Племянники тоже в агрессивную позу: что значит «отдайте»?

Это наш родной дядя! Едва до мордобоя не дошло. Сын усопшего

вовремя приехал, подтвердил ошибку двоюродных братьев. За три

часа до выноса тела разрулили путаницу. У того и другого покойников

характерная копна седых волос, тип лица схожий, это ввело в

заблуждение...

В роддоме бывает путаница, что уж про морг говорить.

Еду в маршрутке, прошу Бога помочь быстрее документ получить

и не ошибиться с телом покойницы. Услышал Бог мои молитвы,

в миграционной службе всего два человека стояло, одного тут же отфутболили,

в результате я за каких-то пятнадцать минут получила

справку, гласящую, что Наталья Ивановна Антонюк была прописана

в таком-то районе, по такому-то адресу.

К сбору денег на похороны подключились активистки нашего

прихода... Деток из детдома в церкви знают, на праздники привожу

их на литургию, причастие... На Пасху собираем для детдома

куличи, крашеные яйца, конфеты... Поразительно легко всё разрешилось:

гроб, крест, катафалк, могила... Я вспомнила про новое платье,

подарок подруги. С год назад приносит пакет: «Держи, ни разу

не надевала, покупала себе, да маловато оказалось при ближайшем

рассмотрении. Всё хочется хоть на размер быть грациознее. Носи на

здоровье, как ни встречу тебя, в одном и том же». Платье красивое,

но слишком яркое для меня. Подругу не стала обижать, положила

подарок в шкаф на дальнюю полку... Вся жизнь в церкви проходит,

куда я его надену? По молодости любила пофорсить, модное, яркое

всегда душу грело, сердце радовало. Как пришла в церковь, начала

смирять себя... В подарочное платье облачили Машину маму.

Деятельное участие в похоронах приняла моя приятельница

Ирина Сергеева. Мало того, деньги принесла, ещё и «Газель» на похороны

у своего начальника попросила. Я отговаривала её ехать на

кладбище (дальше скажу, почему), она настояла. Вместе поехали в

морг, забрали покойницу... Там ещё история. Девушка, лет двадцати,

приехала за подружкой. Убили какие-то подонки, бросили за городом.

Молодая девчонка. Выкатили её, а у этой в кошельке какие-то

копейки. Надо заплатить, чтобы обрядили, гроб погрузили. Стоит

растерянная. Мы с Ириной дали денег...

Наконец едем на кладбище - я, Ирина, Маша, ещё были женщины

... Мне бы успокоиться, два нервозных дня позади, всё, что полагается,

с Божьей помощью управили, осталось предать усопшую

земле... Но в голове крутится: вдруг везём тело другой женщины?

Почему в морге в первый раз спросили: «Ваша?» Значит, имелись сомнения.

В церкви у женщин, кто знал Машину маму, спрашивала,

какая та была в последнее время. Вроде совпадало описание - «кожа

да кости». Жила, как рассказали, в жутких условиях: до невозможности

убитая однокомнатная квартира, половина окна фанерой заколочена,

тюфяк на полу.

На кладбище у Маши спрашиваю: «Будем открывать гроб?»

Сама, грешница, надеялась - откажется ребёнок... И хотела удостовериться

- хороним Машину маму, и опасалась... Себя вспоминаю

в двенадцать лет - покойников панически боялась. Я училась в

шестом классе, умерла девочка-соседка, этажом выше жила. На год

меня младше, не сказать, что дружили с ней, бывало, играли вместе

во дворе. Чертили на асфальте классики, прыгали по этим квадратам,

на велосипедах катались... Бабушка командует мне: «Собирайся,

Верочка, косыночку на голову надень, пойдём с Надей попрощаемся».

Я, как самая распоследняя трусиха, удрала. Бабушке соврала:

«Сейчас», - сама за дверь и дёру. Во дворе сараи, из-за них, чтобы

бабушке на глаза не попасться, смотрела, когда гроб выносили...

Маша говорит: «Хочу с мамой попрощаться». Гроб открыли.

Маша вскрикнула, из носа кровь хлынула... Ф онтаном... Как в кино

показывают... Снег под ногами пятном заалел. Ирина выхватила носовой

платочек из сумочки, зажала Маше нос, я зачерпнула горсть

снега с ближайшей могилы, приложила к переносице...

Женщины в церкви говорили, мать Маши, конечно, пьяница,

но мученица. В последний год страшно болела. Цирроз печени. Её

никто не кормил, никому была не нужна, валялась бедняжка на тюфяке...

В морге, когда показали её, лежала на боку в позе эмбриона.

Скрюченная, высохшая до невозможности...

Иринин носовой платок мгновенно пропитался кровью, я достала

свой... Снег сделал своё дело, остановили кровотечение.

«Закрывайте, - командую, - гроб». Машу спрашиваю: «Узнала

маму?» - «Да!»

После кладбища поехали в церковь. Ж енщины кутью приготовили,

компот сварили. Келейно помолились за новопреставленную

рабу Божию Наталию. Она была некрещёная, не отпевали. Посидели,

помянули. Что интересно (не одна я отметила), похоронили человека,

а у всех радость на душе. Маша не знала наших трудностей,

но и она посветлела лицом, переживал ребёнок, вдруг не получится

с похоронами, и тогда могилки маминой не будет на всём белом

свете...

Почему отговаривала Ирину от кладбища, ей в тот день исполнилось

сорок лет. Она мне недели за две до этого говорила: «Праздновать

юбилей не собираюсь. Не тот повод для восторгов! Поздравить,

конечно, сестра, друзья придут, но никаких банкетов делать не

буду!» Собираясь на похороны, потенциальных гостей обзвонила,

объяснила, что к чему и перенесла день приёма очных поздравлений

на ближайшую субботу. Едем из церкви в маршрутке, Маша притулилась

к Ирине. Худенькая, голенастая, воробышком прижалась,

смотрит из-под козырька шапочки черненькими глазёнками. Ирина

обняла её.... Через два дня мне звонит: «Ты знаешь, Маша не выходит

из головы. Думаю, может, взять опекунство над ней. Такая славная

девочка, столько пережила... Но согласится ли?» Я сказала, что

Маша, как и все они, мечтает о семье. Больше того, год назад просилась:

«Вера Александровна, возьмите к себе. Буду всё-всё вам помогать!

Вы такая добрая, такая умная! Мне так хорошо, когда приходите

в детдом! Я буду убираться у вас, стираться, готовить! Я всему

научусь!» Я чуть не разревелась. Знаю,хорошая, ласковая девочка...

Но куда мне? Поздно. Объяснила, не тот у меня возраст, надо будет

и в школу к ней ходить, и других забот с подростком не счесть. Свои

дети, а у меня их трое, только-только оперились, начали самостоятельную

жизнь. Не один раз повторяла: «Молись, Маша, проси Бога

о семье».

«Смотри, - говорю Ирине, - гены у неё подпорченные: отец

гулящий, мать пьющая! У тебя сыновья до конца не определились,

и вдруг чужой ребёнок в семье. Если не получится - ей травму нанесёшь,

себя будешь корить». Ирина замуж вышла в восемнадцать

лет. Свадьбу играли в день усекновения главы Иоанна Предтечи -

одиннадцатого сентября. Немыслимо, насколько мы росли тёмными.

Мать у неё хоть и невоцерковлённый человек, но понимала -

нельзя в этот день. Отговаривала Ирину, настойчиво отговаривала:

перенесите. Что значит «перенесите» - в ЗАГСе на два месяца вперёд

всё до последнего часа учтено и расписано... Старшему их сыну

исполнилось одиннадцать, когда умер отец, младшему восьмой шёл.

Так Ирина - цветущая женщина, умница, рукодельница - овдовела

в тридцать один год. Ж ила одна, воспитывала сыновей. Сходилась

ненадолго с одним мужчиной, да что-то не ложилось.

Через полгода после похорон Машиной мамы Ирина подала документы

на опекунство... Каждый год в марте мы втроём ездим на

ту могилку - Маша, я и Ирина. В последние два года Маша возит

нас на машине. Она так красиво смотрится за рулём. Нельзя не залюбоваться.

Одевается строго, изящ но... Скуластенькое лицо, аккуратный

носик, глаза большие, серьёзные... Ирина, сама женщина со

вкусом, Маша оказалась достойной ученицей. Деньги, что Маше полагались

от государства как сироте, Ирина не тратила, на них Маша,

достигнув совершеннолетия, купила автомобиль.

Она вышла замуж, родила дочку. «Пока мои оглоеды собирались,

- ворчит Ирина на сыновей, - за счёт Машеньки стала бабушкой».

Маша с первого дня начала звать Ирину мамой. Ирина что-то

с сыновьями повздорит, Маша обнимет: «Мамулечка, ты даже не

знаешь, как я тебя люблю. И они тебя любят, не обижайся на них,

не огорчайся, у меня сердце разрывается, когда ты плачешь, давай

«Богородицу» споём, у тебя такой красивый голос...» Не всё у них

гладко получалось первое время - ревновали сыновья, взбрыкивала

М аша... Ирина признавалась потом: «С Машей новый смысл в жизни

обрела»...

В воскресной школе, говоря о заповедях Божиих, всегда с напряжением

подхожу к пятой: «Чти отца твоего и матерь твою, да

благо ти будет, и да долголетен будеши на земли». Грешна, пробегаю

её скороговоркой. Родители - самая больная тема в детдоме. Пытаюсь

вложить детям, что бы ни случилось с вашими папой и мамой,

какими бы ни были, ваш долг молиться за них... Это закон, данный

нам Богом... Однажды говорю это, а Гена Кормильцев - в злой хохот

на мои слова: «Чтобы я за них молился?! Не дождутся!» Вскочил со

стула, выбежал. Его отец и мать напились, уснули, а зима, дров, угля

не было, пользовались самопальным обогревателем, замкнуло...

Дом сгорел дотла... Хороший дом, от колхоза им достался. Вместе

с родителями сгорели две Гениных сестры... Детдомовцы в молитвах

прежде всего просят у Господа семью. При возведении Свято-

Успенского храма возила человек десять на подъём куполов. Никогда

не забуду Гришу Лупарева. Маленький мальчишечка, класса до

седьмого медленно-медленно рос, тогда во втором учился, целует

купол, огромный золотистый купол, и слышу, наш клопик шепчет:

«Боженька, дорогой, миленький, родненький, дай мне папу и маму».

По сей день в ушах эта просьба. Подавляющее большинство ничего

хорошего не могут вспомнить о родителях. У нас отличный детдом.

Семейные дети зачастую такого разнообразия не видят: культпоходы

в цирк, в театр, на концерты, то губернатор с подарками приезжает,

то хоккеисты... Одеты, обуты, накормлены... И каждый мечтает

о домашнем тепле... Как им внушить, что надо почитать мать с отцом,

какими бы ни были, молиться за них, подавать записки, заказывать

молебны?.. Что это нужно не только непутёвым родителям...

Маша с четырёх лет жила у бабушки. Бабушка и только она водила

в садик, собирала в первый класс... Не было по большому счёту у

Маши ни отца, ни матери... Тем не менее... Конечно, не на моём занятии

вошла в неё пятая заповедь. Тут сердцем надо почувствовать,

сохранить крупицы тепла, которые достались от матери, не загасить

их осуждением, злобой...

О ДА0ОЕАНИИ ЧАД

Мужчина вошёл в храм, перекрестился, купил у Анны

Сергеевны три свечи, отправился к аналою. Анна Сергеевна

невольно залюбовалась им. Вспомнился фильм

с Анни Жирардо. В институтской молодости обожала эту актрису.

Считала эталоном французского шарма. Женственность, ум, естественность

в каждом движении. Подобного не встречалось у экранных

англичанок или американок, или итальянок.

В фильме, пришедшем на память при виде незнакомого мужчины,

Анни Жирардо играла состоятельную даму. В ней было всё:

стиль, элегантность, достоинство, безукоризненный вкус в одежде.

Она попадает в сложную ситуацию. Муж-политик перешёл комуто

дорогу, семье грозят расправой. Героине Жирардо приходится

бежать. Ей помогают двое молодых мужчин, братьев. Фильм Анна

Сергеевна смотрела много-много лет назад, практически забыла

сюжет, хорошо помнила только Ж ирардо и этих двух голубоглазых

блондинов. Статные, красивые мужской красотой - без смазливости,

кокетства, позы. Спортивно поджарые, сдержанные... И одеты -

не подкопаешься. На одежду в те времена Анна Сергеевна смотрела

ревностно, сама любила вдруг забросить всё и самозабвенно дня два

кряду с утра до вечера портняжничать: кроить, строчить на старой

тётушкиной подольской машинке, обмётывать вручную петли. В результате

творческого штурма гардероб пополнялся модным платьем

или юбкой с блузкой. И здесь примером для подражания был французский

кинематограф - умели его модельеры одевать своих героев

не за счёт крикливого авангарда... Был фирменный изыск.

Мужчина, вошедший в храм, походил на братьев из фильма. Разве

что волосы темнее и возрастом постарше. Французам, насколько

помнила Анна Сергеевна, было не более тридцати, этому за - тридцать.

Высокий, широкоплечий, в спине прямой, как танцор. Одет с

достоинством. Классические джинсы, на ногах не кроссовки, как это

зачастую бывает, дорогие туфли, серый пиджак, синяя рубашка с

расстёгнутым воротом.

Он поставил свечи у икон Николы Чудотворца, священномученика

Сильвестра. День был будний, в нижнем приделе заканчивалась

литургия, здесь, в безлюдном верхнем, господствовало солнце.

В его лучах горел золотом иконостас, по плитке пола ходили лёгкие

тени, ещё не расписанные стены сахарно белели. Направляясь к выходу,

мужчина задержался у свечной лавки. Прошёлся взглядом по

иконам, что лежали на прилавке за стеклом. Анне Сергеевне показалось,

что-то хочет спросить.

- Может, вам подсказать? - обратилась к посетителю.

Мужчина поднял на неё глаза, после секундной паузы решился:

- Скажите, пожалуйста, что заказывать, как молиться, чтобы

ребёнок родился?

Звали его Владислав. С женой в браке шесть лет, но деток Бог не

даёт. Жена интенсивно лечится...

Анна Сергеевна пояснила, что молебны о даровании чада можно

заказывать святым праведным Иоакиму и Анне - родителям

Пресвятой Богородицы, святым супругам Елизавете и Захарию -

родителям Иоанна Предтечи, или священномученику Сильвестру.

- В нижнем храме мощи священномученика, - сказала Анна

Сергеевна, - к ним обязательно надо прикладываться. Наша святыня.

Обретены, можно сказать, чудесным образом при восстановлении

храма... Никто и думать не думал, что здесь он был захоронен...

- Сильвестру, - выбрал мужчина. И спросил: - Сегодня можно?

- Конечно, каждый день в три часа молебен служится.

Анна Сергеевна продиктовала текст: «Священномученику

Сильвестру о даровании чада рабам Божиим Евгении и Владиславу».

Мужчина написал «о даровании чад». Анна Сергеевна, принимая

записку, уточнила - «чада» или «чад»?

Мужчина мгновение подумал, улыбнувшись, произнёс:

- Пусть во множественном числе. Сразу и на будущее, на одном

не хочу останавливаться.

Он рассказал Анне Сергеевне, что жена его крещёная, но неверующая.

- Я и сам, что уж говорить, маловер, она и вовсе раздражается:

«Если врачи бессильны, какая тут церковь поможет?»

С того раза Владислав часто заходил в храм, снова и снова заказывая

молебены. Иногда сразу на неделю, куда-то уезжал или был занят.

Анна Сергеевна тайком не переставала любоваться им, вспоминая

чеховскую фразу из «Дяди Вани»: «В человеке должно быть всё

прекрасно: и лицо, и одежда, и душа, и мысли». В последнее время

афоризм за ненадобностью упразднили. Красота по Чехову не в чести.

В одежде насаждается эротичность, в душе - гордыня, в мыслях -

пошлость, в лице - напор, деловитость, жёсткость.

Владислав жил где-то поблизости. Чаще заходил вечером, но

мог заглянуть рано утром или в середине дня. Иногда мимоходом,

на каких-то пять минут, заказать молебен, в другой раз подолгу молился

у мощей священномученика Сильвестра.

Анна Сергеевна как-то поинтересовалась у него, не забывает ли,

прося о даровании чад, говорить: да будет воля Твоя, Господи.

- Иногда просим на свою голову... - пояснила. - Помните сон

матери Кондратия Рылеева?

И рассказала, как горячо молилась мать за умирающего ребёнка,

будущего поэта и декабриста, пламенного закопёрщика бунта.

Кони, так звала мать единственного сына, лежал при смерти. Задыхался,

хрипел. Врачи развели в бессилье руками: к утру сгорит, жить

осталось всего ничего. И тогда рухнула мать на колени перед иконой

Спасителя в пламенной, исступлённой молитве: «Господи, не забирай

сына!» Как уж там получилось, не могла сказать определённо:

или задремала среди ночи, всё также стоя на коленях, или случилось

наяву - услышала голос, призывающий к благоразумию, просящий

бедную мать положиться на волю Божию. Смерть избавит её ребёнка

от страданий, что уготованы ему, если останется жить. Мать не хотела

ничего слышать о далёком будущем, она желала одного - исцеления

сына. Готова принять любые муки, лишь бы Кони выздоровел. И тогда

ей было предложено увидеть будущее сына. Она будто шла по коридору

и заглядывала в комнаты. Вот первая со спящим розовощёким

сыном, дышит ровно, без пугающих хрипов. В другой комнате он уже

подросток-гимназист, сидит за столом с книжками. Затем - юноша,

потом на военной службе... Красивый, сильный, сердце матери радостно

бьётся в гордости за чадо... Наконец предпоследняя комната.

Кондратий среди незнакомых людей. Их много. Кто-то сидит, кто-то

в нетерпении вскочил с кресла... Они возбуждены спором, сын горячо

говорит... Истаяла эта картина, и голос, который вёл от комнаты

к комнате, грозно предупредил, если мать заглянет в последнюю,

то переступит границу невозврата, после которой ничего не сможет

изменить в страшной судьбе сына. Лучше остановиться сейчас, покориться

воле Всеведущего, не просить жизни ребёнку. Он умрёт, но

его ангельская душа уйдёт на небо. Мать не послушалась... И о ужас!

Увидела эшафот, палача, виселицу с сыном...

Утром доктор был поражён - умирающий ребёнок выздоровел

совершенно. Никаких предсмертных хрипов, чистое дыхание... Он

спал, как в первой комнате из сна матери - этакий розовощёкий

бутуз...

Владислав с серьёзным лицом выслушал рассказ.

- Мало ли по какой причине Бог не даёт детей, - Анна Сергеевна

считала, что своим поучением настраивает Владислава на упорную

молитвенную работу, - может, вам надо усилить молитву. А может,

усыновить, осчастливить чужого ребёночка. Или совершать какието

другие добрые дела. Поэтому не забывайте говорить в молитве:

«Твоя воля, Господи, но не моя». А там как Бог даст.

Если Владислав приходил не в дежурство Анны Сергеевны, ей

непременно докладывали: «Твой артист был!» Анна Сергеевна имела

неосторожность однажды сказать своей сменщице, что Владислав

похож на артиста из французского фильма, после чего работающие в

церкви женщины тут же окрестили его соответствующим образом...

Миновало больше полугода. Однажды, только-только начался

Великий пост, читали канон Андрея Критского, Владислав пришёл

с таинственным лицом:

- Никому не говорим, боимся, - произнёс тихим голосом, заговорщицки

наклонившись к Анне Сергеевне, - жена строго-настрого

наказала молчать, но вам не могу не открыться - забеременела. Что

сейчас заказывать?

С той поры каждый раз по улыбке, с которой Владислав направлялся

от входных дверей к свечной лавке, она понимала: всё идёт

хорошо. По подсчётам врачей разрешиться роженице предстояло в

ноябре. С первых чисел контрольного месяца Анна Сергеевна ждала

известия. Будто кто-то из близких родственниц был в положении...

Владислав вошёл в церковь в шапке, спохватившись, сорвал головной

убор. Всё читалось по его лицу.

- Извините, - возбуждённо выдохнул, - я немного не в себе.

Только что из роддома. Тройня!

- Да вы что?! Слава Богу! - перекрестилась Анна Сергеевна. -

Поздравляю!

Захотелось расцеловать, как сына.

- Я вам не говорил, вы уж простите, - по результатам УЗИ определили

двойню, на самом деле - два мальчика и доченька! Вот возьмите

на храм.

Он вытащил бумажник и протянул две пятитысячные купюры.

- По молитвам Сильвестра Господь Бог даровал вам чада, - сказала

Анна Сергеевна, - заказывайте благодарственный молебен!

- Конечно! Конечно!

Он пошёл к конторке, быстро написал, подал записку Анне Сергеевне.

- Вы ещё хотите детей? - спросила она удивлённо. - Сразу ещё?

Вдруг опять тройня будет?

- Почему?

- Опять «о даровании чад»...

Владислав в недоумении посмотрел в листок.

- Это по инерции! - по-мальчишечьи махнул рукой. - Что вы!

С этими бы справиться.

Детей они крестили в начале декабря. Не побоялись морозов.

- Жена настояла, - сказал Владислав, - я пытался отговорить,

подождать тепла. Упрямая. Но всё равно считает - врачи первым делом

помогли.

В тот день кроме тройни Владислава крестили ещё человек семь.

Дети, взрослые. Даже один настоящий монгол. Из Улан-Батора.

По-русски говорил совсем слабо, понимал тоже с трудом. Перепутал

время крещения. Ему сказали приходить к концу литургии, он заявился

к началу. Терпеливо сидел в углу, наблюдая раскосыми глазами

за молящимися, священником. Народу на крещение собралось

порядком. Монгол пришёл без восприемников, тогда как у детей всё

как полагается. Владислав единовременно обрёл шесть родственников

- три кумы и столько же кумовей. Их крестники вели себя

во время таинства без учёта важности жизненного момента - попискивали,

а то и откровенно орали, начнёт один, другие следом.

У мамочки рук на всех не хватало, одного потрясёт, передаст подруге-восприемнице,

второго подхватит...

Серебряные крестики Владислав с Анной Сергеевной выбирали

накануне. Каждый тщательно ощупали, чтобы края не кололи нежное

тельце. Девочку назвали Елизаветой, мальчиков Димитрий и

Андрей.

Надо сказать, из всех крестившихся в тот день, на следующее

утро только Владислав с женой принесли своих чад к первому причастию,

да ещё монгол (раб Божий Степан) причастился Христовых

Тайн...

ДВОЙНАЯ f Адугл

Впоследние годы каждую зиму лелеял мысль посетить родные

места. Посмотреть - теплится в Орехово жизнь или

закатилось солнышко. Могилки родные поправить - я

ведь на всей земле крайний для них. Мечтать мечтал, да две с половиной

тысячи километров не перемахнёшь одним махом, а уж ехать,

так на своих колёсах. Два кладбища надо посетить, причём одно от

другого за сто километров, само Орехово в третьей стороне. А это

глушь. Надеяться на общественный сельский транспорт, если он вообще

остался... Приходило лето, планы сами собой менялись. Друзья

сманивали на Байкал или соблазняли рыбалкой на Северах, а то

дел наваливалось - крутился без продыху. Долго бы ещё собирался,

не зарази однажды под пиво друга Олега. Расписал про наши озёра,

одно другого краше, а какая рыбалка!.. Кстати, Олег не пожалел, подводя

итоги: «Много походил по сибирской тайге, в Хакасии посчастливилось

побывать-порыбачить, никак не думал, что в европейской

части России такие первозданно нетронутые места! Чтоб вот так -

на крохотном пятачке столько озёр, одно другого краше!..»

Как нередко бывает, пора стартовать, я по самые брови в делах.

Олег звонит два-три раза на дню, а я, как та мамзель-кокетка - и

хочется, и колется. Ни да, ни нет на вопросы Олега. Предательская

мыслишка на языке крутится: может, ну её - отложим на будущий

год? Но Олег всё подогнал, оформил отпуск... А у меня сезон год

кормит. У моей фирмы по поставке запчастей для сельхозтехники

самый сенокос. На носу уборочная, то приёмка, то отгрузка... Рассчитывал

к двадцатому августа все точки поставить, уже двадцать

пятое, а сплошь вопросы горбатятся.

В результате получилось, утром выезжать, я накануне всю ночь

вещи собирал. Наконец-то выехали... Решили не гнать, теперь уже

никуда от нас Орехово не денется... Первую ночёвку сделали в Екатеринбурге,

вторую - в Москве. Ну а дальше каких-то триста километров.

За долготерпение решил сразу наградить Олега рыбалкой. Он

как увидел из машины первое озеро, пошёл мелкой дрожью: «Сворачивай,

нутром чувствую рыбу!» На мои резоны, дескать, кто места

лучше знает, взялся отчаянно спорить: «Ты двадцать лет не был! А я

печёнкой, понимаешь!..» Не стал я надеяться на вещий орган друга,

еду дальше. На следующее озеро печёнка Олега не вякнула, он потребовал

повернуть назад к первому. У третьего за руль начал хвататься:

«Стой! Лучше не бывает!» Вечером у костра, наевшись ухи и

попивая чай, Олег вынужден был согласиться: нюх я, несмотря на

долгое отсутствие в данной местности, на рыбные места не утратил...

Утром вылезли из палатки, и такая красота!.. Тихо-тихо. Редкий

туман повис над озером. Вода - ни морщ инки... Зеркало... Ночью

прошёл дождик. Воздух от дождя, леса, травы, мокрой земли - не

надышишься. «Тебя придушить мало! - возмутился Олег. - Скрывал

такие места!» Не переставал восторгаться - ни комара, ни мошки, ни

одного летучего гада. В тайге кровососы могут испоганить любую

рыбалку.

Мы доели остатки ухи, свернули лагерь, в плане этого дня стояло

Орехово. Не сомневался - найду с завязанными глазами. Бессчётное

количество раз топал пешком по дороге от разъезда. М альцом

ходил с отцом и мамой, бабушками и дедом, а постарше - один.

В студентах, что ни лето, приезжал из Омска на каникулы и потом

до середины девяностых каждый год хотя бы на недельку наведывался.

Раньше как добирались? До разъезда на 210-м километре на

пригородном поезде, а дальше отличная просёлочная дорога, накатанная

телегами, машинами. Всего-то три километра. Прогулка...

Можно было, это если прихоть появится разнообразить дорожные

впечатления, воспользоваться узкоколейкой и, как в стародавней

песне - «а я по шпалам, опять по шпалам...» Данный вариант раза

в полтора длиннее, и узкоколейка не через Орехово, а в полукилометре

проходит, да всё одно не заплутаешь. Сколько раз в прошлом

случалось шпальное настроение. Шагаешь, и нельзя не запеть от переизбытка

чувств, до того расчудесные лесные места... Пейзажисту

кисти Шишкина до старости хватило бы тем, и другим художникам

осталось что порисовать... Узкоколейка шла вдоль болота (в детстве

оно виделось таинственным, жутковатым), по дубовой роще, мимо

покосов, зарослей орешника...

Я рассчитывал хотя бы до разъезда доехать на машине, дальше

как получится. Оказалось, на машине как раз и нельзя. Километра

за четыре до разъезда в деревне Прудики нам разъяснили, дорога

после дождей аховая. Будь у нас полноприводная машина, скажем,

«уазик» - другой разговор, на нашем хэтчбеке «Пежо-308» бесполезно

рисковать. Прудики стояли бодро, домов двадцать пять. В Орехово

в лучшее время было двадцать, и это считалось средней деревней.

В двух километрах ещё одна такая же располагалась, а дальше ещё и

ещё. Это в Сибири село в сто пятьдесят дворов относилось к средним,

зато до ближайшего устанешь лошадь погонять. Другие масштабы,

иные подходы. Мы оставили в Прудиках машину и отправились

в Орехово налегке, рассчитывая за часа полтора неспешным

шагом добраться, час-другой побыть и обратно...

Первый сбой случился на 210-м разъезде. Я его просто-напросто

не узнал. Олег спрашивает: «Что за населённый пункт?» У меня

ступор. Разъезд отличался одной особенностью. Сама станция с будочками

за пригорком, а посёлок ближе к Прудикам. Вышли к нему.

И ничего понять не могу - две улицы мёртвых домов. На разъезде

всегда гусей немерено держали, у каждого дома по стае. Того и гляди

какой-нибудь ретивый гусак долбанёт стальным клювом в ногу...

Тут ни гусей, ни собак, ни бабки на лавочке, ни мальца, летящего на

велосипеде... Застоялая мёртвая тишина. М инуту я соображал, прежде

чем осенило - да ведь это разъезд и есть. Вон кирпичное здание

школы.

Мы пошли через посёлок и наткнулись на живую душу - мужичка

в красной выцветшей футболке, он неторопливо рубил дрова.

День был субботний, значит, банный, и мужичок готовился крепко

попариться. Олег предложил: «Давай уточним дорогу». Я было заартачился:

«Сам знаю». Олег настоял. Подошли, поздоровались, спро

сили. Мужичок, воткнув топор в средних размеров чурку, посмотрел

на нас, как на инопланетян: «А вы, ребята, собственно, откуда

будете?» Я вкратце объяснил аборигену: «Мы из Сибири, в Орехово

жили родственники... В принципе дорогу отлично знаю». Мужичок

пожал плечами, поплевал на руки, готовясь к единоборству с чуркой,

бросил: «Ну так иди, коль знаешь!» Недружелюбно прозвучало.

«Вот и иду!» - в том же тоне ответил ему. На что мужичок усмехнулся...

Шли мы, оказывается, с серьёзным отклонением от курса,

проскочили поворот на Орехово. Мужичок рассказал, что из живых

душ в Орехово остались одни кабаны, приглянулась им деревня,

как последние ореховцы ушли. «На хвосты не наступите!» - предупредил

на прощание. По его словам (заносило его в Орехово лет

десять назад), уже тогда хрюканы единовластно хозяйничали в деревне.

Одно время дачники из Питера на лето приезжали... «Сейчас

все по турциям да египтам окорока свои коптят! - неодобрительно

сказал мужичок. - Что им ваше Орехово?» Не высказал оптимизма

по поводу состояния дороги: «Никто по ней не ездит, совсем, поди,

заросла». Узкоколейку, пояснил, давно разобрали: «Лес перестали

добывать, работа накрылась, народ с разъезда начал расползаться...

Я бы тоже уехал, да некуда... В четырёх домах всего и живут у нас...»

Поразмыслив с Олегом, мы решили двигаться по насыпи, пусть

дальше, зато наверняка. И просчитались. Природа, стоит человеку

уйти, тут же принимается за свой внешний вид, быстрей-быстрей

приводит себя в первозданность. Там, где когда-то весело бежали

рельсы, теперь буйно рос кустарник, торчали молодые деревца...

Всё развивалось по чёткому плану: вначале кустарник посылается

на прорыв - настырно осваивает территорию, затем поднимаются

деревья... И ку-ку, Гриня, вскоре следа не отыщешь от былых достижений

местной цивилизации... Мы одолели сотню метров, угодили

хором в яму, из которой торчал кусок шпалы, после чего окончательно

разуверились в решении двигаться по насыпи. Дойдя вдоль

неё до опушки, свернули в лес. Метров на триста углубились в чащу,

наткнулись на дорогу и не обрадовались. Заброшенность не только

на железнодорожную насыпь уничтожающе действует, лесную дорогу

превращает в непроходимый участок. Деревья падают слева и

справа на полотно, тут же кустарник и молодая поросль забивают

недавно чистое пространство. В тайге приходилось влетать в буреломы.

Там они проходимее. Лежат сосны, что-то обойдёшь, где-то

перелезешь. Здесь дубы. Конкретные. Сантиметров сорок в поперечнике,

а то и все восемьдесят. Лежат друг на друге. Стали обходить

завал лесом, потеряли дорогу, пометались - снова на неё наткнулись,

немного продвинулись - ещё один завал...

«Так никогда не дойдём! - сделал вывод Олег. - В каком направлении

Орехово?» Я был так уверен в себе, что карту мы забыли в бардачке.

Собираясь, поскидались быстренько, планировали из Прудиков

в двенадцать выйти, только к четырём разогнались. Помогла

карта или нет - вопрос, но Орехово, это знал чётко (и не слишком

ошибся), лежало строго на север. «Идём без дороги по азимуту», -

скомандовал Олег и достал компас. Что значит лесной человек...

И компас у него не коробочка со стрелкой, целый прибор. От отцагеолога

достался. И по азимуту ходить не так, как я думал, не просто

берёшь угол и прёшь паровозом... Это не степь, как стол ровная, в

лесу строго по прямой долго не прошагаешь. В результате можно

такую погрешность набрать... Олег выбирал на азимутальном направлении

ориентир, скажем, сосну приметную, что росла метров за

пятьдесят от нас, после чего пробирались к ней любыми зигзагами,

затем назначался новый ориентир...

В одном месте я засомневался, попали на незнакомый склон.

Что-то не то... Довернули на запад градусов на тридцать и...

выскочили на нашу дорогу. В этом месте вполне сносную, всего-то

пару небольших завалов встретилось, а когда пошла по березняку -

вообще идеальная. Березняк, как в прошлые годы, чистый, листва

с жёлтыми отметинами осени, ветерок в ней задорно шебаршит,

травка под деревьями зовёт посидеть-полежать... Сидеть, лежать

нам недосуг... Вышли на луг, дальним краем он притекал к горушке

с дубом на вершине. Приметное место, его когда-то облюбовал

непоседливый рисковый народ под деревню Старково. Давно от неё

ничего не осталось. Непоседливые старковцы разъехались, когда я

ещё в школу не ходил... Однажды летом идём с отцом от разъезда,

я притомился, отец забросил к себе на плечи. Высоко сижу, далеко

видно. К Старково подходим, и вдруг петух... Домов десять стоят

безжизненно целые, в одном дворе кречет воинственно закукарекал,

дескать, на боевом посту... Отец удивился: «Как он зиму пережил?»

Последние жители покинули деревню годом раньше, петух отказался

переселяться. Залез в укромное место, как только хозяева принялись

живность готовить к переезду... Единственным старковцем

остался на всю улицу. Каким-то чудом зиму перемог - лисе не угодил

в лапы, морозы перетерпел...

От Старково до Орехово всего ничего, дорога чёткая под ногами,

и вдруг мы упёрлись в заросший косогор. Смотрю на него и в

толк взять не могу, где мы? Олег уверенно говорит: «Здесь была деревня.

Видишь, сплошь малина и крапива. Крапива всегда оккупирует

заброшенные дворы и огороды».

Я встал на валун, покрутил головой, и в ней прояснилось. О рехово!

Без всяких сомнений. За буйными в рост человека зарослями

чернел дом Хлыстовых. Самый большой и добротный в деревне.

Пятистенок. Он и сейчас выглядел хорошо. Целая крыша, окна со

стёклами.

Когда-то стоял здесь забор, за ним тянулись ровные грядки

с огородиной, дорожка бежала к крыльцу. Дом Хлыстовых будто

перенесли по воздуху из Орехово и поставили на диком месте.

«Ты кабанов боишься?» - спросил Олег. Меня, конечно, не вдохновляла

ситуация вепрю хвост ненароком отдавить, с глазу на глаз

с ним оказаться. «Плюнь ты на сказки про нападающих на людей

кабанов, - сказал Олег. - Медведя ранишь, добивай - порвёт. Кабан

и раненный будет от тебя улепётывать. Умная скотинка, понимает,

с человеком лучше не связываться. Так что будь спокоен!» Я и не

думал бояться на пустом месте, но с чего это вдруг Олег поднял кровожадную

тему? «Ближе к дому, - пояснил он, - целое стадо хрюканов

лежит». - «Как лежит?» - «Да так... Отдыхают, наверное, после

обеда...»

В округе во многих местах трава была подрыта, дёрн поднят...

Свинюшки корешками лакомились. В зарослях тут и там были проложены

кабаньи ходы...

«В тайге какое самое страшное животное? - спросил Олег и сам

ответил. - Правильно. Человек. Его бойся на узкой тропе. Зверя не

тронешь, не нападёт. От Адама знает, кто царь природы».

Успокоил. Я повернул голову влево и увидел пасынок от столба

линии электропередач, сам-то столб сгнил, упал, пасынок торчал

обрубком прошлого времени. Чуть поодаль от него высилась ...

Однажды передавали по радио песню: «Липа вековая над рекой шумит...»

Дед обронил: «А наша ещё старше...» Она в его детстве стояла

таким же огромным деревом. С друзьями однажды, лет по шестьсемь

было, взялись обхватить ствол впятером, не хватило рук. Если

прикоснуться к этой липе, ходило среди нас поверие, будешь счастливы

м .. . Я положил руку на шершавый ствол, припал ухом к коре...

Гудела липа, как в детстве...

«Прикоснись на счастье, - предложил Олегу, - зря что ли

ехали...»

Дом бабы Дуни должен стоять в пятидесяти метрах от липы...

Должен, да не обязан. Не было дома. Заросли непроходимого кустарника

высились перед нами. Вот и всё, что осталось от родного

уголка. Где я раньше был? Почему не приехал? Столько лет телилсясобирался...

Даже не быльём порос двор - лесом...

День клонился к вечеру. «Пошли обратно, - твёрдо сказал Олег, -

ночевать в лесу мы не готовы, а заблудиться по темноте проще простого,

влетим в болото или в ямину, переломаем ноги...» - «Подожди!»

- ломанулся я в заросли.

У крыльца много лет назад посадила баба Дуня сливу, кустарниковый

вариант. Она превратилась в непроходимые дебри. За рукава

хватали колючки, сухие ветки норовили проткнуть глаза, но я отчаянно

продирался с последней надеждой... Вырвался из сливовых

джунглей... И слёзы закипели... Дом стоял. Стена по фасаду, ближе

к сеням, частично обрушена... Поначалу подумал: да что за людинелюди,

зачем ломать-то? А потом порассуждали с Олегом: нет, лихие

люди ни при чём. Прозаичнее причина: крыша подтекала, дом

не протапливался, брёвна верхних венцов гнили, а недавней весной

под тяжестью пропитавшегося влагой снега, что скопился на крыше,

обрушились, крыша клином провалилась внутрь... Но и тяжело

раненый дом стоял ровно, не покосился ни на одну сторону. Мы

обошли его, три другие стены стояли целёхонько. Дом дед Фаддей

ставил на века, в основании водрузил по углам четыре вкопанных в

землю валуна. Точнее - три. Четвёртый лежал на своём месте испокон

веку. В полном смысле - краеугольный. Дед выбрал его, а дальше

три остальных присовокупил.

Дверь в сени со скрипом поддалась. Дом строился в тридцатых

годах, а в начале шестидесятых, уже на моей памяти, вместо дощатых

сеней построили к нему рубленые. В сенях всё так же стояли

объёмные лари, у одного валялось какое-то тряпьё. Похоже, захаживали

поисковики чужого добра... Дверь из сеней в дом приоткрыта.

«Ради Бога осторожнее!» - предупредил Олег. Я встал на порог,

огляделся. Потолочная балка переломилась, часть печки обрушена.

В полу кухни-гостиной зияла дыра. Ясно-понятно какого происхождения.

Что ж гостям непрошенным шариться по двору в поисках

дров, если можно протопить печь, не выходя за дверь. Выдирай из

пола плахи, вот тебе и отличные дровишки - сухие да калорийные...

Стол, спасибо, не тронули. Всё так же стоял в углу. Скорее из

утилитарных соображений не стали рубить сук, на котором (точнее

- за которым) сидели. Пользовались столом. Сбитый из толстых

плах он был ровесником дома. Плахи как делались? Бревно раскалывалось

клиньями напополам, обрабатывалось рубанком... Из таких

четырёх половинок сколочен. В столешнице в четырёх точках специальные

лунки дед Фаддей высверлил. Орех в лунку кладёшь, молоточком

(у деда в инструментарии имелись наподобие сапожных, но

размером поменьше) стук и в рот ядрыш ко... Наешься орехов, потом

пьёшь и пьёшь, пьёшь и пьёшь без конца, напиться не можешь...

Деревня носила название Орехово не оттого, что некто Орехов

застолбил место и поставил первый дом, тем самым увековечил себя.

В десяти минутах ходьбы в сторону покосов рос мощный орешник.

Фундук. Километров шесть до личных покосов идти. Из них с километр

вдоль орешника. Дальше заплаты колхозных полей - рожь,

лён, но перед ними царство фундука. Столько его... Всей деревне с

избытком хватало. В благоприятный год вызревал на кустах. В дождливый,

с поздней весной, ореху не хватало тепла дойти до кондиции.

Оставался серо-зелёным, кожица мягкая. Вовсе не значит,

что по этой грустной погодной причине сидели ореховцы зиму без

орехов. В любой год дед Фаддей заготавливал мешков шесть-восемь.

С недозревшим поступали следующим образом. Протапливалась до

мелких углей русская печка, засыпалось прямо на угли полмешка

орехов. Угли из рубиновых превращались в тёмные, а орешки томились,

жарились. Приобретали вкус, отличный от ореха созревшего в

естественных условиях, да вовсе не хуже. Посредине стола ставилась

большая эмалированная миска с орехами, мы садились на лавки напротив

друг друга. В те самые первые годы, которые помню, собирались

за столом дед Фаддей, баба Таня, баба Д уня... Молоточки тук да

тук, неспешный разговор...

Баба Дуня рассказывала библейские истории. Сейчас понимаю, в

первую очередь истории предназначались моим ушам. Рассказывала

о пророке Ионе, три дня прожившем во чреве кита, о пророке Иове,

который безропотно терпел все испытания, о Ное, построившем

ковчег против потопа... В иные вечера были перебои с электричеством,

на этот случай на подоконнике стояла наготове керосиновая

лампа... С полным бачком топлива... Речь у бабы Дуни (осознал эту

особенность много позже) размеренная, образная, с богатым словарным

запасом. Будто риторике училась. Вставая на молитву, обязательно

повязывала чистый платочек...

На мои шалости говорила: «Твой ангел-хранитель плачет горькими

слезами и крылышком утирается, а лукавый радуется и смеётся,

его подопечный снова набедокурил». Я допытывался: «Бабушка,

какой он из себя ангел-хранитель?» - «Красивый - вьющиеся волосы,

белые одежды, а за спиной крылья. Он всегда невидимо с тобой».

Я тормошил её: «Бабушка, как бы увидеть его?» Страшно хотелось

хотя бы одним глазком. Баба Дуня объясняла: «Это невозможно.

Редко-редко кому является ангел-хранитель». Почему-то решил,

если неожиданно высунуть голову из-под одеяла, можно застать его

врасплох. Не успеет обратиться в невидимого. Я устраивал засаду

- забирался под одеяло с головой и прикидывался спящим, лежал

без движения, громко сопел... Потом резко откидывал одеяло...

Баба Дуня говорила: «Ангел-хранитель всегда за спиной». Выскакивая

из одеяльной тьмы, выворачивал шею, глядя за спину, туда, где

висели на стене две большие рамки с множеством фотографий под

стеклом...

Отправляясь в Орехово, надеялся, что эти фотографии всё ещё

висят на стене. В каждой рамке было штук по пятнадцать-двадцать

вставлено. Мама в девушках, баба Дуня с бабушкой Таней и дедом.

Дед Фаддей в форме - кавалерист Первой мировой войны. Отец с

орденами. Я тоже был в семейной экспозиции - в коротких штанишках,

белой рубашонке на солнцем залитом крыльце ореховского

дома...

Баба Дуня ушла из него поздней осенью. Собрала чемоданчик

и уехала в пансионат-интернат для пенсионеров. Подлечиться да

и тяжело стало зимовать одной... Всё оставила под присмотр соседей.

В том числе иконы. Они стояли в красном углу на полке.

А вдруг, думал, ждут меня. «Умру, возьмёшь, - говорила баба

Дуня, - мне от бабушки достались». Теплилась надежда найти палаш

деда, с которым пришёл он с Первой мировой... В горнице

стоял диван. Тяжеленный, с высокой спинкой, валиками по бокам.

Под ним у самой стенки лежал завёрнутый в старый платок

палаш ... О нём никто не знал из посторонних. В последние приезды

была мысль забрать. Останавливало - в Москве не пустят с ним

в самолёт... На поезде не хотелось трястись, лучше пару лишних

дней в Орехово провести...

Я постоял на пороге, ступил на половицу... Пахло сыростью...

Кухню-гостиную отделяла от остальной части дома дощатая крашеная

белилами перегородка. Она стояла абсолютно целой. Сделал два

шага, половица провалилась. «Не ходи дальше!» - строго предупредил

Олег с порога.

Через дверь в перегородке был виден диван, он стоял в зале на

прежнем месте, без одного валика. В спальню бабы Дуни идти через

зал. Там висели иконы, стоял сундук, а на тумбочке - швейная машинка

«Зингер».

Нестерпимо захотелось сделать эти считанные шаги. «Не ходи! -

предупредил Олег. - Дом может рухнуть в любой момент, раз началась

подвижка... Накроет тебя, я в одиночку не вытащу из-под завала.

И за подмогой бежать... Вот-вот стемнеет, дороги нет, явно не

дойду быстро. Лучше не рисковать».

«Пошли-пошли», - Олег положил руку мне на плечо... Мы выш

ли на крыльцо, я закрыл дверь, приставил к ней палку, как делали

здесь всегда, замками, уходя ненадолго, не пользовались...

К машине мы вернулись затемно. Выехали за Прудики на берег

речушки, поставили палатку. На газовой плиточке вскипятили

чай, нарезали ветчины, достали консервы, заветную фляжку. Выпили,

закусили, и стало так хорошо, так радостно. Не от спирта. Что

там та грамулька. Я будто снял с души давний груз. Освободился от

горькой вины. Возвращением к умирающему дому блудный непутёвый

сын покаялся перед ним, засвидетельствовал свою память о

нём. Нет, не забыл я в жизненной суете тепло и любовь, что царили

в этом доме... Олег вдруг предложил: «Давай завтра снова сходим?»

Я стал рассказывать, на стене среди других должно быть фото отца

на фронте. Совсем-совсем молодой с новенькой медалью «За отвагу»...

Это фото было в единственном экземпляре... Кто же на фронте

будет тиражировать... Забравшись в спальники, обсудили детали

безопасного проникновения в дом. На том и уснули.

Утром открыл глаза с ощущением, по мне танк проехал. Полноценный

танк. Болело всё - ноги, руки, спина, даже шея. Как говаривал

мой знакомый: лучше бы умереть вчера. Он-то имел в виду

похмелье, у меня отзывались в мышцах буреломы, бездорожье,

прыжки по кочкам...

С трудом выполз из палатки, Олег колдовал у газовой плиты.

Его состояние было не лучше. Взвесив все «за» и «против» («за» ни

одного не нашлось), постановили ехать не в Орехово, а в Розово. На

родину деда Фаддея и бабы Дуни.

Они родные брат и сестра. Дед на двадцать пять лет старше.

Такой парадокс на их генеалогическом древе: моя мама приходится

племянницей бабе Дуне, при этом на три года старше тётушки. Баба

Таня и дед Фаддей - родители моей мамы. Умерли они друг за другом

в 1965-м. Похоронили обоих в Розово. Туда отправились с Олегом из

Прудиков. Недели за две до отъезда из Омска позвонил я знакомой,

знатоку церковных правил, спросил, что заказывается на помин в

церкви. Заодно посетовал, найти бы родные могилки, а то ведь почти

двадцать лет с последнего посещения миновало. Собственно, поводырём

по кладбищу в Розово всегда была баба Дуня, я специально

не запоминал. «По-хорошему с молитвой надо искать, - сказала знакомая.

- Знай ты «Пятидесятый псалом», «Символ веры», ходил бы

между могил да повторял...»

На кладбище я растерялся... Помню, от входа вправо... Погост

не сказать, что большой, с десятка полтора узеньких аллей,

только-только гроб пронести. Кладбище из тех, на которых трава,

кустарники растут со страш ной силой. Редко посещаемые могилы

быстро покрываются буйной растительностью. Я ринулся в

одну сторону, потом в другую, ни одного знакомого ориентира

не обнаруж ил... Олег пресёк мои беспорядочные маневры: «Надо

последовательно проходить аллею за аллеей. Иначе собьёмся на

беспорядочные метания или по кругу начнём ходить». Искали мы

две металлические тумбочки, стоящие внутри оградки, сваренной

из ребристой арматуры. Мы красили с бабой Дуней оградку

и тумбочки серебрянкой. Но когда это бы ло... Тумбочки увенчаны

плоскими ш естиконечными крестами. Я поначалу прошёл их,

это было на четвёртом ряду. Прошёл, но что-то заставило вернуться.

Зажигание пусть с опозданием, всё же сработало. Хорошо

помнил, неподалёку росла мощная ветла. От неё остался сухой

ствол. Я искал тумбочки с крестами, но их кто-то взял и согнул,

молодецкой шалости ради. Поэтому и не узнал сразу, но взгляд,

сканирующий местность, выхватил остатки ветлы и отправил

информацию на переработку... А потом замкнуло: вот она ветла.

Вернулся - точно.

Я сбегал к машине, взял ножовку, лопату... Вырезали кустарник,

вырубили траву... Привели в порядок холмики. Баба Дуня просила

кого-то из розовских друзей детства смотреть за могилками,

да, видно, и он умер... Жестяные кресты не отломились, легко их

выправили... Оградка делалась на три могилки. Пустующее место

предназначалось бабе Дуне... Прикрепили к тумбочкам таблички.

Сколько раз баба Дуня повторяла мне: «Нужны таблички, закажи,

привези». Я в каждый приезд обещал...

Олег напомнил сфотографировать могилки: «Обязательно с

разных сторон, с попаданием в кадр ориентиров - деревьев, соседних

могил. В следующий раз фото захватишь».

Через день поехали к бабе Дуне. Хоронили её в середине мая.

Я летел на самолёте, ехал на поезде, боялся опоздать, но успел. Последнюю

зиму баба Дуня жила в районном центре. В том самом учреждении,

куда отправилась из Орехово осенью и которое носило

статус интерната-пансионата для лечения людей преклонного возраста.

Ехал с намерением хоронить бабу Дуню (как условились с ней

давным-давно) в Розово. Не удалось. Накануне смерти прошёл ж уткий

дождь, как рассказывали, четыре дня не прекращался - лило и

лило, лило и лило. В двух или трёх местах дорожную насыпь в Розово

смыло. «На танке не проедем, - говорил директор пансионата. -

Да и где тот танк взять? Следить за дорогой давно перестали, она

посуху с начала девяностых годов - одно название, а уж после дождя...»

Пришлось хоронить на местном кладбище.

Подъехали к нему. В изгороди из штакетника было двое ворот.

«Помнишь, в какие заходили с гробом?» - спросил Олег. Запомнилось,

что справа и слева на нашем пути были могилы - кресты,

тумбочки, оградки деревянные, металлические, - а потом появился

небольшой «незаселённый» участок, где и похоронили. Какие ворота

- не отложилось в памяти. Поехали в пансионат. Никто не помнил

бабу Дуню. Девять лет миновало, директор сменился, персонал

обновился. Нам посоветовали обратиться к старшей медсестре, та

недавно ушла на пенсию, до этого тридцать лет отдала пансионату.

Ветерана медслужбы застали дома, сидела на табуретке во дворе.

«Помню-помню вашу бабушку, но до кладбища сама не дойду, нога

отстёгивается совсем». Машина была загружена под завязку: палатка,

лодка, спальники, удочки, сапоги... Забит багажник, задние сиденья.

Имелось всего одно пассажирское сиденье - рядом с водителем.

Олега пришлось оставить на лавочке у дома медсестры. Осторожно

наступая на больную ногу, медсестра повела между могил: «На моей

памяти всего троих и хоронили из пансионата, умерло больше, но их

родственники забирали. Нам в своё время сельсовет выделил угол

на кладбище...»

Вышли к месту. «Узнаёте?» - спросила. Ничего я не узнавал.

«Значит так, - показала на могилу чуть в стороне, - эта совсем свежая,

в прошлом году зимой фронтовика-лётчика, хоронили. Весёлый

был старичок. А вот одна из этих...» Моя спина похолодела на

словах: «Одна из этих двух ваша. Первой похоронили вашу бабушку,

а следом сразу после Троицы - дедушку. Крест ваш помните?»

Кресты мало чем отличались... Один повыше... Как я мог помнить,

я и не покупал... Когда приехал на похороны и затронул финансовую

сторону, мне пояснили: гроб за средства сельсовета куплен,

а крест церковь выделила.

Я отвёз медсестру, забрал Олега. «Как будем определять могилу?»

- спросил его. «Если даже ошибёмся, - успокоил, - они в метре

друг от друга. Ну, в полутора... Тебе-то самому сердце, что подсказывает?»

Мне казалось, бабы Дунина правая, ближе к берёзе. Олег

постоял в раздумье, потом спросил: «Когда хоронили, корни обрубленные

торчали?» Кажется, да. «Тогда правая, - заключил Олег. -

Выбирая место для второй могилки, мужики, само собой, пошли по

пути наименьшего сопротивления, зачем трудности на свою шею

искать, копали подальше от дерева. С учётом этого фактора они копали

могилу и для твоей бабушки, взяли подальше от ствола, но мелкие

корни всё равно остались, их ты и видел».

Выбрали правую могилу. Очистили от травы обе. Бугорки расползлись.

Сформировали их. К бабе Дуниному кресту прикрутили

табличку. «Года два крест простоит, - предположил Олег, - не больше».

Медсестра рассказала: отпеть бабу Дуню в день похорон священник

не смог, сделал это позже. «А песочек на могилку из церкви

я принесла и высыпала, не беспокойтесь. Батюшка у нас хороший».

Я сфотографировал крест с табличкой. Всё. Можно и закурить.

Баба Дуня любила запах табачного дыма. Была такая чудинка. Иной

раз соберусь на крыльце с сигаретой посидеть, остановит: «Не ходи,

покури у печки. Василий мой курил». Василий - муж. Они прожили

два года, детей не было. Василий погиб в самом начале войны. В последний

мой приезд баба Дуня попросила: «На могилку ко мне придёшь,

покури...» На похоронах из памяти вылетело, только в самолёте

ударил себя по колену: как же забыл?

С кладбища направились в церковь. Заказал панихиду всем:

отцу, маме, деду Фаддею, бабе Тане, бабе Дуне, её Василию...

Из села выехали под вечер. Дорога шла под гору, потом начала

забирать вверх. Вдруг Олег вскрикнул: «Смотри! Смотри!» Справа

по курсу возникла радуга. Огромное торчком, чуть под углом, поставленное

коромысло. Да не одно, сразу два подпирали небо. Одна

радуга яркая-яркая, краски сочные, полосы контрастные, вторая, в

параллель, побледнее...

Как? Откуда? Дождь до нашего приезда, рассказывали, несколько

дней кряду лил. В первую ночь не один раз затевал барабанную

дробь по палатке. Но за два последних дня капли не упало. И вдруг

радуга...

«Бабушка тебя благодарит...» - сказал Олег.

нлследство от п ^адсда Иг н а т а

Людмила держала в руках Библию... Тяжелый, потёртый

фолиант... Верила и не верила. Библия прадеда Игната.

Сотни раз он переворачивал эти страницы, вчитывался

в эти строки... По семейному преданию последний раз - 16 апреля

1945-го.

Четыре года назад Людмила перевернула квартиру кверху дном

в поисках этой книги. Все шкафы на два раза перерыла, во все углы

заглянула, подключила отца с матерью... Как сквозь землю провалилась.

Это был тот случай, когда пропавшая вещь либо в принципе

отсутствует на данной территории, либо находится в таком неподходящем

месте, что найтись может совершенно неожиданно. На счастье

Людмилы - имел место второй вариант...

Отец Людмилы считал, Библия потерялась при переезде. Собирались

в пожарном порядке, новые жильцы нетерпеливо наступали

на пятки... «Наверное, кто-то по ошибке сунул в мешок с ненужными

вещами, а потом в суматохе вынесли к мусорным бакам...» -

предполагал отец. И вдруг, разбирая на антресолях «всякий хлам», в

потёртом чемодане под старой обувью обнаружил потерю... Десять

лет пролежало Священное Писание без движения...

В тот год соседи Людмилы, уезжая в Германию, предложили купить

свою квартиру. Она загорелась - большая кухня, четыре комнаты,

ремонт. Родители Людмилы жили в другом районе города. Оба в

ту пору в силе, шустрые и куда с добром самостоятельные, но время

летит... «Это каким дураком надо быть, чтобы второй раз повезло

с квартирой! - эмоционально убеждала Людмила. - Не настолько я

дура, чтобы ещё раз так крупно подфартило!» Отец слушать о переезде

не хотел. Однако мать мудро взяла сторону дочери: «Мы с тобой

не вечные, вдруг кто из нас заляжет? И что - доченьке разрываться

на два дома? Ты уже не мальчик, седьмой десяток дотаптываешь, и я

не девка на выданье!»

Съехались. На тот период Священное Писание Людмилу никоим

образом не интересовало. Да время камень точит. Четыре года

назад вслед за подругой начала ходить в церковь. Тогда-то и вспомнила

про Библию прадеда Игната, которой больше ста лет...

Прадед Игнат был из вятских. Из Орловского уезда. Теперь уже

никто не расскажет доподлинно, как он оказался в Сибири. Семейное

предание гласит, не обошлось без крепкого сибирского купца

первой гильдии, многих всяких разных заводов владельца - мыловаренного,

салотопного, свечного. Поздно Людмила стала родственников

расспрашивать. И хоть было отцу за восемьдесят, а его

двоюродной сестре Зине под девяносто (двое на всём белом свете

остались в живых, кто знал прадеда Людмилы), точных сведений у

них по девятнадцатому веку в памяти не осталось. Один одно говорил,

другой - другое. Но получалось так, что двоюродные братья

Игната раньше его переселились с вятских скудных земель в

вотчину купца (базировался он со всеми своими предприятиями в

селе, что стояло на Иртыше более чем в двухстах верстах от Омска).

С семьями, со скарбом ехали на подводах, транссибирской железной

дороги ещё не проложили царские инженеры. Отвели им место

под деревню в трёх верстах от родового села купца. Игнат, молодой

да неженатый, и восемнадцати не было, видно, не сильно рвался в

неизвестность за Урал. Купец уговорил. Не за красивые глаза. Хотя,

говорят, видный Игнат был. Даже в преклонном возрасте статный да

сильный. Купцу он приглянулся как искусный кузнец. Знал чем соблазнить

мастера - кузней. Посулил на новом месте новую, а на дом,

дескать, с такими-то руками, сам заработаешь. Купец слово сдержал,

построил кузню в деревне, где вятичи обосновались. Деревня стояла

на бойком месте, на тракте, что шёл из Тобольска в Тару и Омск.

Тракт жил напряжённой жизнью. Многие односельчане занимались

ямщиной, держали целые конюшни лошадей. Перевозили на тройках

грузы, возили пассажиров. А где лошади, там кузнец без работы

не сидит. К тому же Игнат был редким умельцем. К нему на поклон с

заказами то и дело приезжали из соседних деревень. Игнат женился.

Построил дом. Дети пошли. По семейному преданию, Библию подарил

всё тот же купец. И опять не за красивые глаза, Игнат был из тех,

о ком сейчас говорят - рационализатор и изобретатель, что только

не делал эксклюзивного оборотистому предпринимателю для его заводов.

Будто бы в благодарность, зная боголюбивость кузнеца, преподнёс

однажды купец Святое Писание мастеру.

Так или не совсем отец Людмилы и тётя Зина, родившиеся после

революции, не могли знать с полной достоверностью. Они рассказывали

о более поздних временах. Отец скупо, тётя Зина весело,

с деревенским говорком. «Дядя Игнатий, не высказать, до того

был кузнец, - с удовольствием пускалась в воспоминания. - Лопата

сломатся - сделат, новой не надо. В каку деревню ни приедешь,

спросят, откуда и как фамилия, ответишь, и тут же интересуются: не

Игнатия ли Семёныча дочь? Вся округа знала дядю Игнатия, такой

был из кузнецов кузнец! Ведёрочко сделат - из рук не выпустишь!

Чайничек скуёт, там любо поглядеть. Всё гладенько. До того кузнец.

Сейчас таких нет. В магазине ничё не было - всё с кузни. Грабли,

лопаты, чайники, ведры. Прогорилась труба самоварная, ведро продырится,

куды идти? К дяде Игнатию все бегут. И я, бывало, со своей

бедой приплетусь. «Дядя Игнатий», - начну канючить. Он шумнёт:

«Обрясь, едрёная! Лешако-то мне вас надавал!» Развернусь уходить,

кликнет: «Постой!» Запаят. Всё сделат. Самоварчик испортится, подладит

- не найдёшь, где и прохудился.

А уж колхоз без него весь бы встал. Телеги, сани, бороны, плуги,

коней ковать, бак в баню на стан... А ремонтировать сенокосилки,

жнейки, комбайны опеть же кузнец... Как без дяди Игнатия».

Людмила помнила кузню прадеда. Последним в ней, уже колхозной,

работал дед Тимофей. За кузней был склон. Туда Людмила ходила

с подружками кататься на лыжах. Сорвёшься с горки, и, главное,

устоять на ногах, дух захватывало всякий раз от скорости... Потом

долго катишься по занесённому снегом полю... После катания заглядывала

в кузню. Пахло углём, железом. Дышали меха, раздувая

огонь в горне, дед выхватывал щипцами с длинными ручками раскалённый

до рубинового цвета железный прут, ловко стучал по нему

молотком, раздражённо шипела вода, навстречу опускаемой в металлическую

бочку раскалённой поковке...

«У дяди Игнатия, - рассказывала тётя Зина, - была при кузне

комнатка. Кельей звал. Иконка в углу. Под ней топчанчик. Маленькая

печечка железная, на ней чайничек всегда, на стенке шкапчик, в

ём чай плиточный, сахарок. С тёткой твоёй родной Зоей, подружкой

моёй, прибежим, он нас попросит чурбачков для печечки напилить.

Маленькие чурбачки. Напилим, сахарком нас угостит.

Миленький мой, Царство ему Небесное, вечная ему память.

Портяночки намотат, лапоточки наденет. Сам плёл. Я его ни в чём

не видела, кроме как в лаптях. Только в мороз не в них. Летом всю

ночь прокуёт, пока светло, а то и с фонарём. Кузня рядом с нашим

домом. А утром по грибы. В лапоточках, кузовочек рюкзачком наденет

и в лес, груздочков наберёт. Лодочка у него была. Бывало, в

огороде картошку полю или чё на грядках делаю. Красивое место,

на горе, Иртыш внизу. Гляжу - дядя Игнатий по косогору спускатся.

В лапоточках, на плече весло, сядет в лодочку, поплыл-поплыл... Сетёшка

у него, чебачков поймат...

Сильно был строгий. Невестка, бабушка твоя, на стол соберёт -

ложки, капусту, миску с варевом, каравай хлеба. Все ждут. Дядя

Игнатий скомандует помолиться, потом сядет, хлеб порежет. М ожно

брать. Первым зачерпнёт, остальные за ним хлебать. Как-то с

вашими ела, дак отец твой, лет двенадцать было, засмеялся, дядя

Игнатий наотмашь ложкой по лбу ему приподнёс. Матери, конечно,

жалко, а и слова не сказала. Царство ему Небесное. В воскресенье

в церковь пойдёт, никто не ест, пока не вернётся. Не дай Бог.

Бывало, сам почему-либо не сможет в церковь, а дочь старшая Катерина

сильно набожная, та обязательно. И тоже за стол нельзя,

пока в церкви служба. Дядя Игнатий в окно глянет: «Садимся, вона

Катерина бежит»».

В деревне церкви не было, ходили за три версты в родовое село

купца. Игнат, окрепнув хозяйством, загорелся идеей строить храм,

да помешала революция. Когда в шестидесятые годы дом Игната

родственники продали, прошёл слух: новые хозяева нашли в огороде

туесок с серебром. Людмила считала, прадед копил не только

себе, но и на церковь.

В 1938 году в селе храм закрыли. Время тоже с подковыркой выбрали

- в Великий пост повесили на церковь государственный замок.

Дескать, Пасхи больше не ждите, с Богом покончено. Пособники

нашлись. Кто от глупости нательный крест срывал с груди, затем

переходил к крестам, что храмы венчали, кто ненависть к Христу с

младых ногтей носил под сердцем. Крест сбили, купола порушили.

Схема, что на небе, что на земле одна. Денница в гордыне восстал

против Бога, часть ангелов за ним откололась. Благо, нашёлся архангел

Михаил, возглавил ангельское войско против отщепенцев. У

коммунистов тут же отыскались по всем городам и весям сбивальщики

крестов и священники-обновленцы, готовые под новые власти

перекраивать себя и церковные каноны. Архангела Михаила не

нашлось, не восстал верующий люд против разрушителей и обновленцев,

но и сильно не пошёл за ними. Заглохли приходы священников-иудушек.

Начало двадцатого века одарило русскую церковь плеядой интеллектуалов

архипастырей. Блестящим богословам, миссионерам,

проповедникам надлежало венчать славой русскую православную

церковь. Да Господом Богом был уготован им тернистый путь узников,

мучеников, исповедников. Апостолы после вознесения Иисуса

Христа понесли свет Его Истины в народы, русские столпы веры

сдерживали вал тьмы. Кто-то в мучениях отходил к Богу, кому-то

пришлось идти на компромиссы с кровавой властью, чтобы не дать

погаснуть лампадам церквей.

Это был громкий передний край. Негромкий, о котором не знали

в Кремле-богоборце, тоже имел место. В церковные праздники

стали односельчане подтягиваться к кузнецу. Дом просторный, места

всем хватало. Доставал Игнат Библию, сажал внучку Верочку

на колени, раскрывал перед ней Священное Писание... Верочка -

Людмилиного отца младшая сестра - шустрая и сообразительная, с

шести лет шпарила по Ветхому и Новому Заветам без запинки. Это

выходило боком. И не потому, что дед, если увлекалась, одёргивал,

ощутимо толкая в бок: «Не части!» Беда в другом - читать приходилось

до полуночи. Остальные внуки, мелкие и постарше, где-нибудь

в уголке дремлют, она, как привязанная, сидит на коленях. Пока положенное

не пройдёт - дед не отпускал.

Образов висело в доме предостаточно. Иконы богатые. Игнат

славился не только вёдрами и чайниками да телегами с боронами,

был из тех кузнецов, что может так искусно выковать, скажем,

розу - невольно потянешься вдохнуть аромат цветка. Баловством с

розами Игнат не занимался, зато ковал подсвечники. До того красивые

да изящные. Ценители-купцы, что проезжали мимо, знали

об умельце - заказывали. Со своей стороны кузнец мог попросить

икону привезти из Тобольска. Происходил данный товарообмен,

само собой, до революции. Оная вето на религию наложила, однако

Игнат иконы не снял. На праздники зажигал лампадку и свечей не

жалел. В детской памяти Людмилиного отца горело их в доме видимо-невидимо.

Керосиновая лампа подвешивалась к потолку сменными крючками

из проволоки. Чем короче крючок, тем выше лампа, при чтении

Библии висела над столом, освещая страницы книги, озвучиваемые

чистым детским голоском. Верочка читала громко, слова уходили в

полумрак, падали в души. За стенами мог лютовать мороз (к примеру,

на Крещение), земля утопала в снегу на всю протяжённость

сибирских просторов, высокое небо мерцало звёздной россыпью, а

здесь сидели оставшиеся без пастырей христиане. Они пахали колхозную

землю, растили хлеб, строили, как считалось, новую жизнь,

но были, как считалось, тёмными в своей вере. Верочка читала старательно,

оправдывая доверие деда и вдохновляясь вниманием, с

которым слушала аудитория. Детские уста повторяли вслед за евангелистами

проповеди Спасителя, говорили притчами, озвучивали

страшные слова слепой в своей кровожадности толпы: «Распни его!»

Собиравшиеся у Игната перемогли Гражданскую войну, не без потерь

пережили коллективизацию, знали цену подобных призывов...

До войны в основном мужики сидели у Игната на таких чтениях,

в войну - бабы да деды немобилизационного возраста.

Провожая на фронт сына Тимофея, Игнат вручил ему образок.

Людмила семейную святыньку по сей день ищет. Дед Тимофей

войну с ней прошёл, отец - три года армии, а потом куда-то задевалась.

Есть надежда, как и Библия, найдётся. Образок металлический

овальной формы, высотой с куриное яйцо. Спас Нерукотворный. На

обороте молитва из 67-го псалма: «Да воскреснет Бог...»

Летом сорок первого колёсные пароходы повезли по Иртышу

мужиков на войну, бабы с воем забредали в воду, будто пытаясь напоследок

поближе подойти к сыновьям, мужьям. Их деревня в одночасье

опустела и несколько дней пребывала в оцепенении... Будто

ждала, вдруг въедет на улицу длинная вереница подвод, с них начнут

спрыгивать, расходиться по домам пропахшие дорожной пылью, потом,

табачным дымом мужики... Не пришли подводы... Постепенно

наладился военный ритм жизни... Из мужиков, если не считать

дедов да подростков, один Ваня Силкин остался. Не самый худший

вариант, как убедились вскоре. Назначили его председателем колхоза.

Он пусть не досчитывал в своей тощей фигуре одной ноги, смог

на костылях умело повести хозяйство, не дал захиреть деревне без

мужицких рук. И по мужской линии не воротил носа от вдов и тех,

кому война помешала выйти замуж. Немало явных и тайных Ивановичей

и Ивановен зарегистрировал сельсовет в последующие годы в

метрических книгах новыми гражданами Советского Союза.

Тимофей в сорок втором очутился в плену. В концлагерь его не

отправили, рабочие руки в прифронтовой полосе не меньше нужны.

В небольшом городке с десяток пленных держали немцы для

своих нужд. Узнали, что красноармеец на гражданке кузнечным делом

занимался, и определили на кузню - в помощники германскому

специалисту Гансу. Тот хвалил сибиряка. Сам по-русски сносно

изъяснялся. Не в первый раз воевал в своей неспокойной немецкой

жизни против России. В прошлую мировую тоже отметился на полях

сражений, на одном из которых угодил в плен. Тогда и пришлось

освоить язык противника... Больше месяца Тимофей работал на

немцев, потом ситуация на передовой круто изменилась. Вечером

Ганс по секрету шепнул русскому помощнику: утром их часть уходит,

пленных не возьмут - расстреляют. Жили невольники в амбаре.

На рассвете подняли их и погнали за огороды, будто на работы.

Тимофей предупредил товарищей о расстрельных планах немцев.

Хорошо, лес был рядом, русские по команде бросились под его защиту.

Тимофею повезло, ни одна пуля не задела. Сколько убежало -

неизвестно, с тремя товарищами по плену столкнулся в тот вечер в

лесной чаще. Несколько дней отсиживались в болоте, что сократило

Тимофею жизнь - до смерти маялся лёгкими. Потом вышли к своим.

Их должны были сдать СМЕРШу, вдруг лазутчики. Однако бойцам

поверили, тем более тут же пришлось испытать в бою, и оставили

при части. Командир ухитрился этот вопрос уладить. С этой частью

Людмилин дед дошёл до Германии, там встретил Победу.

Игнат всю войну, каждый день, читал Библию. Садился летомвесной

к окну, а долгими осенними и зимними вечерами - к лампе,

и молча углублялся в книгу. Мешать нельзя было ни в коем разе.

Игнат и раньше по вечерам старался читать Священное Писание, в

войну - обязательно. Ни одного вечера не пропускал. Внукподросток

(отец Людмилы) про себя считал деда отсталым. С позиции

пионера-грамотея мог нарушить негласную семейную традицию

и с подковыркой спросить: «Дед, чё ты читаешь каждый день

одно и то же?» Игнат, не поднимая головы от книги, не удостаивая

глупого внука взглядом, сурово говорил: «Богу читаю! Отец твой воюет,

а я Богу читаю!» В другой раз мог раздражённо бросить: «На,

сам почитай!» - «Дак я не умею по-вашему!» - «Тогда не вякай!»

И внук «не вякал», боясь нарваться на гнев деда.

Сына с фронта Игнат не дождался. В тот апрельский вечер сорок

пятого достал из своего сундучка Библию, любовно завёрнутую

в рушник, почитал, сидя у окна, а на следующий день умер. Как говорили

в их деревне: до края работал. Пришёл из кузни, пообедал,

лёг отдохнуть и больше не поднялся... Восемьдесят шестой год шёл

кузнецу. Знал доподлинно: войска наши победно сражаются в Германии.

Людмила тоже взяла за правило каждый день читать Библию

прадеда. Трудно на церковнославянском. Но ведь прадед без всяких

институтов читал... «Да он ничего не понимал, - говорил Людмиле

отец. - Понимал, нам бы что-нибудь рассказал, комментарий какой

дал прочитанному, а то ведь никогда ни слова...»

Людмила считает: как бы там ни было, прадед Игнат знал одно -

надо читать Богу, тем более, когда сын на фронте... А сейчас жизнь

такая - постоянный фронт... Дочка у Людмилы на нём растёт...

Е 6 $ БОГА. - НИ ДО П0А0ГА

Не было весны, чтобы я не съездила на родительский

день в родную деревню в Казахстан. К маме, тётушкам,

бабушке. В тот год на Радоницу не сложилось у мужа,

клятвенно обещал на День Победы исправиться. Оно, посчитала,

и лучше. Апрель слякотный стоял - и снег, и дождь, на небе серятина.

Приедешь на кладбище, а там грязи по колено. В мае, думаю,

должно распогодиться, земля высохнет. Седьмого мая кинулась цветы

покупать. В одно место съездила, в другое... Как по пословице:

нищему жениться - ночь коротка. Нет бы заранее перед Радоницей

позаботиться, когда и цены разумные, и выбор - километровые

ряды на каждом рынке. Мало того, искусственных, каких хотела, не

осталось, а те, что есть - цены кусаются. Проще живые купить. Они,

конечно, подороже, да ненамного... Бабушка Дора, папина мама,

любила живые... Сколько помню, с нами жила. Казалось бы, деревенская

женщина, всю-то жизнь при корове и огороде, а вот поди

ж ты - в палисаднике до последнего своего года выращивала цветы

... Деревня степная, Восточный Казахстан, с водой проблемы, но

ухитрялась в самые засушливые годы вырастить... Вроде простенькие

те же анютины глазки, а ведь какие красивые... Гладиолусы -

обязательно. Роскошные пионы. Царственные георгины. Последние

прихотливые, на зиму надо корни выкопать, в подполье опустить...

Зато какая величественная красота... Полевые тоже любила... Нас,

внучек, как соберёмся весной-летом за деревню, обязательно просила

нарвать букетик...

Семечко веры бабушка Дора заронила в меня. Поздно, что там

говорить, проклюнулось, я только перед самой пенсией покрестилась.

Без малого полвека оно во мне без движения покоилось, да

пришло время, проросло. Бабушка не один раз маме твердила: «На

тебе, Нюра, грех-то какой - девчонки некрещёные». Мама ответит:

«Пусть на мне, главное, им было бы хорошо». Бабушка тяжело вздохнёт...

Отец в сорок втором погиб... Старшая сестра Тая с тридцать

седьмого, я с тридцать девятого года, младшая Ирина с сорокового.

Отца по началу войны со всеми мужиками не мобилизовали, оставили

на уборочную. Как-то председатель сумел отстоять. До декабря

папа был дома. Забрей на фронт раньше, нас бы трое было, а так

четверо. Папа очень хотел сына. Петя в июне сорок второго родился,

отец узнал из письма, а через полгода погиб под Сталинградом.

Мама одна работала. На её шее... Давайте считать... Нас, детей,

четверо, плюс бабушка Дора, плюс дочь её, родная папина сестра,

тётя Надя, калека, нигде никогда не работала, руки скрючены. Вместе

с мамой семь человек. Тяжело ей было... Домик небольшой, тесно.

А начну вспоминать, так светло на душе сделается, таким счастьем

омоет. Не потому, что детство - в семье всегда тепло было,

дружно, без ругани... Иногда так хочется вернуться туда. Соседка

придёт, мама или бабушка обязательно пригласит за стол: «Садись,

Дуся, чайку попьём!» А что такое тот чай? Обыкновенная вода, кипяток...

Или морковный... Про сахар и разговора не было... Хлеба

нарежет мам а... Нельзя гостя не попотчевать... Сядут, и посмеются,

и поплачут... У обоих полон дом детей, у обоих мужья с войны не

вернулись...

Молились с бабушкой до самой школы, начинали день с молитвы

и заканчивали. Поставит нас, девчонок, брата не помню, и молимся:

«Отче наш», «Богородица Дев о, радуйся...», тропарь Кресту. Праздничные

тропари читали - на Пасху, Рождество... Минут пять-десять

с нами молится, потом отпустит: «Идите, мои сладкие!» И долго одна

у икон... Наверное, своими словами молилась, имена перечисляла...

Две иконы в углу висели. Одна в окладе - Богородица, какая - не

знаю. Ни в одном храме сердце не ёкнуло - у бабушки такая висела.

Рушниками убранная. Есть у меня книга Богородичных икон.

Сколько раз разглядывала каждую, нет, не могу вспомнить. Зато

вторая икона перед глазами стоит - всадник на коне, копьём змея

поражает... Великомученик Георгий Победоносец... В воскресенье,

в церковные праздники бабушка всегда лампадку возжигала... Полумрак

в комнате, ровный бабушкин голос, плавное течение молитвы,

короткие возгласы: «Господи, помилуй...» Мы стоим с сёстрами

присмиревш ие...

Бабушка любила рассказывать, как с односельчанами ходила

на богомолье в Верхотурье. Ещё до революции, бабушка 1883 года

рождения. Один раз девчонкой со своим дедушкой паломничала,

второй - перед замужеством - с подружками. «Так было благостно,-

вспоминала, - лето, цветы в лугах, в небе жаворонки... Всякое

дыхание да хвалит Господа... Мы идём, молитвы поём...» Шли, как

полагалось, босиком, что ж обувь топтать, это ведь не через дорогу

к соседям перебежать, не одну сотню километров прошагать - какие

башмаки выдержат? А коже на ногах что сделается, только и всего -

крепче станет. «Сандалии на палочку, палочку на плечо, и болтаются

за спиной, ждут своего часа, как до церкви дойдём».

Называла фамилии односельчан, с кем вместе ходили. При мне

почти никто из них не жил в деревне. Кого раскулачили, кто в тайгу

уехал... Рассказывала про парня из соседней деревни, его везли

на богомолье на лёгкой коляске с оглобельками. Бабушка повозку

тачанкой называла: «Два брата по очереди, а то и вместе, если на

подъём, впрягутся в тачанку... Ногами бедолага маялся, не работали».

Не один раз слышала чудесную историю, но каждый раз сердце

обмирало, когда бабушка доходила до места: «Обратно своими ногами

шёл. Братья тащат пустую тачанку, предложат: «Садись, Аким,

устал, поди, с непривычки, прокатим с ветерком!» Он ни в какую:

«Нет, хватит, накатался». Тяжело, но сам шёл».

Нас с сестрой Ириной в один год в школу отдали, сестра хоть

и младше, но мама вместе отправила, я декабрьская. Перед школой

бабушка сказала: «Заставлять молиться больше не могу, вы теперь

ученицы. Как вам там говорить будут, так и поступайте. Но одно

знайте: Бога не хулите. Что бы ни случилось. Нет большего греха,

чем Бога хулить».

Совсем была несмышлёныш, но отложились бабушкины слова,

судьба однажды делала поворот, предлагали на кафедру атеизма -

отказалась, не раздумывая.

По жизни не тихоня, активная, всегда в передовиках, отличница.

После школы поехала в Петропавловск казахский, в пединститут.

Сразу старостой выбрали. Ж ила на первых курсах у маминой

двоюродной сестры. Тоже предмет для размышления: у тёти Паши

своих три дочери, но не пустила меня в общежитие: «Чё ты там, как

безродная, бедовать будешь, вместе с моими девками всё веселее,

проживём как-нибудь! Знаешь, как мы с твоей мамой дружили в

детстве! Ближе не было подруг! Родители, бывало, уйдут, а мы беситься,

да так, что пыль до потолка. С секретами сердечными бегали

друг к другу».

Ж или они у действующей церкви. Совсем рядом. Из окна как на

ладони видно. Как-то утром в воскресенье пошла я в читальный зал,

и глазам своим не верю - Лена Божко в храм заходит. В белом платочке.

Перекрестилась, поклонилась, вошла. Она с Западной Украины.

Красивая дивчина. Кровь с молоком, черноокая. Пела хорошо.

Мне от вида Лены у церкви не по себе стало. Сама в храм зайти боялась.

Комсомолка, студентка. Из окна смотрела (любопытно ведь)

на бабулек... Аккуратненькие, прибранные. Домой приеду, бабушка

спрашивает: «Как церковь?» Объясню, что внутрь не захожу, но работает,

старушки ходят. «Поп, - говорю, - не старый. Бодрый такой,

борода чёрная!» Бабушка поправит: «Не надо говорить поп, священник

он, батюшка».

Ничего я Божко в институте не сказала, будто и не видела. Но,

честно говоря, про себя не одобрила её поведение. В будущем детей

учить... Проходит чуть больше месяца, снова в воскресенье Лена у

церкви... На этот раз выходила после службы. Бабушки и она...

В декабре, в самом начале, меня просят зайти в деканат. Ничего

удивительного, я староста. В приёмной секретарша на дверь замдекана

кивнула: «Заходи, тебя там ждут». В кабинете незнакомый

мужчина. Замдекана за своим столом сидит, незнакомец - сбоку на

стуле, нога на ногу, в белых бурках. Модная и редкая по тем временам

обувь. Номенклатурная. Простому смертному не так-то просто

было достать. Я вошла, замдекана встал, он у нас культурный, спра

шивает: «Как у вас в группе с посещаемостью, прогульщиков нет?»

Я отвечаю, но чувствую что-то не то. Не за этим вызвал. И посторонний

неспроста в кабинете. Тот молча сидит, на меня пристально смотрит.

От второго вопроса замдекана у меня ноги ватными сделались.

«Поступили сведения, - говорит, - что студентка вашей группы

Божко посещает церковь, участвует в богослужениях. Это правда?»

Во рту мгновенно пересохло: «Вот оно что!» Но я как с моста в

реку: «Не может быть! Я живу у тёти, это рядом с церковью, каждый

день мимо неё хожу, ни разу Божко не видела в нашем районе.

В церковь только старушки ходят. Тётина соседка в хоре поёт, у неё

часто такие же, как сама, бабульки-подружки после службы собираются

на чай. Всех в лицо знаю. Нет, не замечала Божко у церкви и не

слышала в группе, что молится. Мне бы обязательно сказали». Напропалую,

не моргнув глазом, вру. «Если что, - замдекана говорит, -

обязательно доложите. Сами ничего не предпринимайте, никаких

своих собраний не устраивайте, а мне скажите». Тут раздался звонок

на лекцию, замдекана меня отпустил.

Вышла из кабинета, сердце вот-вот выскочит из груди, в аудиторию

на ватных ногах приплелась, села - ни писать, ни слушать не

могу. Испугалась. Очень. Как тут не спраздновать труса. За себя, за

Лену перепугалась. Выгнать могут с таким позором и клеймом, потом

разве что в скотницы идти. Будущая учительница и богомолка.

А я проявляю непростительную слепоту - покрываю идеологического

противника. Не посмотрят ни на какие отличные заслуги в

учёбе и активную общественную деятельность... К тому времени я

уже имела представление о суровом отношении к врагам советской

идеологии... К Лене сразу не решилась подойти, вдруг, думаю, следят.

Дня через два на физкультуре оказались вдвоём в раздевалке...

Забыла сказать, комсорг нашей группы Лида Терентьева, хорошая

девчонка, но прямолинейная и простоватая, в тот же день, как замдекана

вызывал, после занятий догоняет меня на выходе из института,

шепчет: «Ленка Божко подозревается в мракобесии. В церковь

ходит». Так и сказала - «в мракобесии». «Откуда, - говорю, - взяла?»

- «Замдекана сказал, что видели её там». - «Может, заходила

посмотреть? Мало ли что». - «Он спросил, - жарко шепчет, - что думаю

по этому поводу». - «А ты?» - «Честно ответила, что ничего не

знаю. Пообещала следить. Ты сама подумай, нет дыма без огня, раз

до деканата дошло. Мы должны предупредить беду, затянет Божко

в этот омут, должны вовремя спасти товарища». - «Это, - говорю, -

обязательно»... Оказались мы с Леной с глазу на глаз в раздевалке,

я как на духу поведала ей про разговор с замдекана, про мужчину в

бурках. «Наверное, - говорю, - из органов». Про Терентьеву сказала.

Лена вспыхнула. Без того румянец во все щёки, тут лицо загорелось

до самой шеи. «Будь осторожней, - предупредила её, - получается,

следят они». Она голову опустила и тихо так: «Спаси тебя Господь».

На зимние каникулы приехала я домой, маме не стала говорить,

а бабушке, не удержалась, по секрету рассказала о случае с Леной.

Бабушка по голове погладила: «Радость ты моя!» Всего и сказала.

На сорокалетие окончания института собрались нашим потоком

в Петропавловске, Лена подошла, обняла: «Спаси Господи, всю

жизнь за тебя молилась, не выдала меня. Скажи тогда, вытурили бы,

а я так хотела учиться. И без Бога жизнь не представляла». Увидела

у меня на шее крестик: «В храм ходишь?» - «Хожу». - «Слава Богу».

В то время я уже ни одного праздника не пропускала - обязательно

шла в церковь, а каждое воскресенье - на литургию. Покрестилась

в пятьдесят три года и пять лет потеряла. Первую неделю на

крыльях летала, в каждый момент чувствовала на теле крестик. При

первой возможности поднесу руку к груди, потрогаю - вот он. Стоило

остаться одной, достану, поцелую. Как дитё малое. Такое ощущение

- весь мир изменился. На работу еду, в автобус зайду, утром народу

много, толкаются, меня нисколько не раздражало, все казались

чуть не святыми.

Как по притче - птицы быстро похватали семена, что при дороге

были посеяны. Затянула меня суета. Вполне возможно, так и жила

бы, да новая соседка на площадке появилась. Человек верующий, начала

меня дремучую просвещать, литературу давать...

Как у всех любителей поговорить, заведу про Фому, съеду на

Ерёму, и уже не помнишь - с чего начинала. Я хотела о поездке на

кладбище рассказать. В День Победы утром муж пошёл в гараж, машину

к подъезду подогнал, заходит, говорю:

- Ваня, помолись в дорогу.

На службу его не уговоришь пойти, хотя до церкви пять минут

медленным шагом. Но чуть начну про веру, тут же парирует мои наставления:

«Будь я никуда не годным, батюшка не привлекал бы церковь

ремонтировать». Что правда, то правда. Отец Михаил часто его

зовёт и хвалит потом: «Иван Иванович у вас рукастый, что ни по

проси - умеет». Муж помогал крышу храма ремонтировать, по мелочам

никогда не отказывается - покрасить, плотницкие или сантехнические

работы сделать, на машине что-то привезти-отвезти. Но на

литургию не утащишь. И дома не уговоришь. Перед поездкой тоже:

- Когда молиться? Когда? Поехали быстрее, заторчим на таможне.

Раньше надо было подниматься... Что не разбудила?

Вот и весь сказ. Опять я виновата. Ладно, думаю, будем считать,

что я и за себя помолилась, и за него... Хорошо, хоть вообще удалось

поехать. Ваня ещё работал, возил замдиректора завода. В любой момент

могли вызвать... А он безотказный.

До Исилькуля быстро домчались, и тут прозвучал первый звоночек

- колесо пробили. Ваня, как же иначе, с запаской отправился в

путь. Скоренько поменял, можно двигаться дальше. Можно-то можно,

да ведь до места ни много ни мало триста километров. Ваня не из

тех водителей, кто уверен, в одну воронку два раза бомба не попадёт.

Поэтому озадачился запаску восстановить. В другой день было бы

проще простого, в праздник - проблема, две станции техобслуживания

проехали - обе закрыты...

У второй Ваня остановился:

- Поворачиваем в Исилькуль, случись что в Казахстане, будем,

как слепые котята.

В Исилькуле нашли открытую, да опять двадцать пять - выяснилось,

что наша камера восстановлению не подлежит, надо менять,

у них нет такого типа. Посоветовали проехать в магазин, слава Богу,

работал, камеры имелись в наличии... Вернули мы статус полноценных

путешественников, быстро до таможни долетели и заскучали.

Очередь - стоять не перестоять. Дело, к сожалению, обычное, случалось,

по шесть часов маялись. Это при том, что от границы до моей

деревни от силы четыре часа езды.

Сижу в машине, молюсь, вдруг вижу - Ваня от таможни быстрым

шагом летит. Сел за руль:

- Едем в Омск. Я техпаспорт от госмашины взял, от своей, гадский

глаз, забыл. Как мог перепутать, ума не приложу? Он спрашивает,

какая у меня машина? «Жигули», говорю. А при чём здесь, говорит,

тогда «тойота»?

Сразу за вторым третье несчастье - машина не заводится. Как

Ваня не пытается... Машина не новая, муж ничего понять не может,

сын младший - дока в автомобилях. Сотовых ещё не было, чтобы

у всех и каждого. Внуку моему семь лет, удивляется: «Бабушка, как

это вы жили в детстве - ни сотовых, ни компьютеров, ни телевизора?»

- «Зато, - говорю, - у нас была коровка, козочки, степь...» Ваня

отправился на таможню, сыну позвонить. И здесь незадача - телефон

не работает.

Попытался ещё раз завести, ура - заработал мотор, поехали.

Опять заглох. Ваня ворчит, ругается. Я сижу мышкой, молчу. М о

тор заурчит, оживёт, сдвинемся с места, чуть проедем, снова тишина.

Прыжками до заправки допрыгали. Семнадцать километров час

ехали. Я, конечно, молюсь... С заправки муж сыну позвонил, тот

диагноз установил, дал подсказку. Я в этом не разбираюсь, что-то

там с трамблёром, зазора не было что ли. А у Вани ключа нужного

нет. При заправке мастерская. Опять же, выходной - закрыта. Ваня

упросил парня с заправки, тот пошёл нам навстречу, открыл мастерскую,

дал ключ. Ваня в пять минут всё сделал. Поехали. Он ещё и

дочери с заправки позвонил, та как узнала о наших приключениях,

начала уговаривать отказаться от поездки: «Значит, день невезучий,

сидите дома, как бы ещё чего не случилось!» Ваня слушать ничего не

хочет: «Нет, поедем». Я молчу, как решит, так и будет. К дому подъехали,

говорит мне:

- Сиди, сейчас быстренько поднимусь, возьму техпаспорт...

Возвращается, садится за руль, со двора выехали, он:

- Не хотел тебе говорить, да ладно уж. Техпаспорт ведь со мной

был. Только в другом отдельчике. На госмашину в одном, на нашу -

в другом. Как я не посмотрел?..

Я не сдержалась:

- Сколько раз тебе говорила: с Богом, хоть за море, а без Бога -

ни до порога. Ведь просила - помолись. Вот и сейчас опять...

Он улыбается:

- Да помолился я, помолился.

- Когда успел?

- Ты ведь давала молитву для водителей. Дома её прочитал.

Подъезжаем к таможне, две машины стоят. И на обратном пути

такая же картина...

90-й ПСАЛОМ

Своего Дня Победы у ветеранов афганской войны не имелось.

Ругай матерно бумажных стратегов из московских

штабов, не ругай - делу не поможешь. Но у тех, кому довелось

воевать по приказу свыше, и по воле Создателя вернуться

живым - повелось собираться 15 февраля, в день вывода советских

войск из Афганистана, завершения этой, не ахти какой славной кампании.

Встречались в девять утра у кафедрального собора, стояли

на службе, потом ехали по кладбищам, где похоронены собратья по

оружию, и в завершение - поминальный обед.

15 февраля 2004-го событие подошло к юбилею - пятнадцать

лет. Панихиду по убиенным служил митрополит. Процентов на

восемьдесят в храме стояли мужики. Были холёные, хорошо, даже

очень, одетые. А кто-то в потёртой курточке с похмельными глазами.

Много женщин в чёрных платках - матери погибших. Седой

старик попросил женщину, что торговала свечами: «Дочка, найди

внука». Назвал фамилию. На северной стене храма висели три

мраморные доски с именами погибших афганцев. Женщина взяла

большую свечу, как указкой, привстав на цыпочки, показала нужную

старику строчку. «Внук», - повторил он. Панихида шла к завершению,

когда появились двое колясочников, им дали дорогу к амвону.

.. Потом митрополит отправился с афганцами по кладбищам.

Возвращаясь после поминального обеда по темноте, Андрей

Левко, «окопный» афганский стаж исчислялся с 1981 года по 1983-й,

купился на элементарную мякинку. «Как лопух гражданский!» - смеялся

в госпитале. Подленький фокус не удался бы клоуну с камнем

за пазухой ни через год после возвращения Андрея из Афганистана,

ни через два. В первое время у жены - его дорогой, терпеливой,

любимой Олюшки - прорывалось: «Ты как затравленный волк!»

Вечером пойдут прогуляться, машина из боковой улицы выскочит,

или резкий звук или кто-то появится из темноты, Андрей тут же напрягался.

В гостях, тем более в кафе садился так, чтобы за спиной

никого, но сам видел всех. Делал это машинально, будто так и надо.

Самому казалось, каким был до Афгана - таким остался. «Брось городить!

- не без раздражения перебивал жену. - Ничего не изменился!»

Но случалось, что уж тут скрывать, - ловил себя, как мгновенно

реагирует на резкий звук за спиной, а по руке молнией проскакивает

въевшийся во все поры импульс - схватить автомат. Давным-давно

нет стрелкового оружия под боком, а поди ж ты ...

Впервые автоматный казус случился в хоровом исполнении.

Только-только навсегда пересекли воздушную границу с войной,

прилетели в Ташкент. Возбуждённые - теперь уж точно живыми

вернулись!.. Взлетев с аэродрома в Кабуле, суеверно побаивались

думать: «Всё! Конец войне!» Как и лётчики, которые поздравили по

громкой связи с возвращением на Родину лишь в момент, когда самолет

достиг территории Советского Союза. Вчетвером, все из их

дивизии, мчались на такси по Ташкенту, вдруг по крыше «Волги»

ударила ветка, и все разом, как по команде, дёрнулись за отсутствующими

автоматами. И тут же разом, опять же, как по команде, расхохотались.

И не могли остановиться в смехе. Безудержно всю дорогу

гоготали над собой, над мнимыми страхами, над этой засевшей в

мозгах заряженностью на опасность. «Во дурни! - повторял старший

лейтенант из третьей роты. - Куста на ровном месте забоялись!»

Андрей шёл с автобусной остановки домой после встречи в

Доме офицеров. Конечно, выпили, конечно, подняли третий тост

с перехваченным горлом за погибших... За длинным столом слева

от Андрея сидела женщина лет шестидесяти, перед ней фото сына в

парадной форме. «Витя курсы водителей от военкомата окончил, -

рассказывала, вытирая слёзы, - возил топливо в Афганистане». Тактику

душманов в отношении «наливняков» Андрей прекрасно знал.

В растянувшейся гусенице колонны КамАЗы или «Уралы» с горючим

норовили подбить в первую очередь. Подкладывая Андрею в

тарелку винегрет, женщина приговаривала: «Как Витенька любил

винегрет! Только без зелёного горошка. Наделаю целую кастрюлю,

за один присест слупит...»

Кто-то за столом, напившись, не стесняясь, плакал... Кто-то, наливаясь

водкой, наполнялся злобой. В конце коридора перед дверью

в туалет Андрей увидел картинку: мужик лет сорока пяти с Красной

Звездой на светлом пиджаке, со стеклянным взором стучал по подоконнику

кулаком-оков а л ком и заведённо повторял: «ВДВ! ВДВ!

ВДВ!» И тут же, резко переключаясь, зло твердил по другому адресу:

«Сволочи! Сволочи! Сволочи!»

Возвращался домой Андрей с болью и тоской в душе. Знал, теперь,

как минимум на месяц, пойдут мучительные сны. Обязательно

приснится Валентин Скоробогатов.

Десять месяцев воевали бок о бок, жили в одной землянке. Валентин

родом из Сибири, из Ачинска. Танкист. Обещал, когда отвоюют,

устроить медвежью охоту. «Дядька в Чёрной Речке, ростом

метр с кепкой, с первого взгляда кажется - соплёй со ста метров перешибёшь,

а он первый медвежатник на весь район. Медведей своих

считал до четвёртого десятка, потом сбился. Обязательно съездим с

ним в тайгу чернореченскую».

Танковая рота стояла в Тулукане. Один из оплотов Советской

Армии в тягучей войне без линии фронта. Сводный танковый батальон

был разбросан по «точкам». Первая рота стояла в Тулукане,

здесь располагался штаб батальона, вторая - в Кишиме, третья -

поначалу в Ханабаде. А потом её перевели в Кундуз, охранять аэродром.

Первые две роты обеспечивали проводку автоколонн по

участку в 150 километров в сторону Файзабада. К этому последнему

оплоту перед Пакистаном шли караваны. Дивизия стояла в Кундузе,

на плато, дальше дорога забирала вверх, в горы.

Их гарнизон обеспечивал проводку на участке в 70 километров.

Из Союза идёт колонна с горючим, продовольствием, боеприпасами

и всяким разным армейским скарбом, необходимым для жизнеспо

собности театра военных действий. Задача роты провести колонну

на своём отрезке дороги и с наименьшим количеством потерь передать

следующему подразделению. Обезвредить мины, отбиться от

засад. Ни разу моджахедам не удавалось полностью уничтожить караван,

на это кишка была тонка, но и ни разу не обошлось без боестолкновений.

Теряли машины, бронетехнику, гибли воины...

Андрей был старшиной роты. Одна из его обязанностей - вывоз

с боя убитых и раненых, «двухсотых» и «трёхсотых». Их подбором

при следовании колонны занималась свободная рота. Если первая

вела караван в сторону Кишима, то кишимская вывозила потери, и

наоборот, если вторая обеспечивала прохождение в сторону Тулука -

на. В этом случае Андрей ждал на «точке» приказа: «Вывозить раненых!»

Для чего выделялось два БМП и танк.

Случалось, колонна попадала в такой переплёт, что набивали

этот транспорт под завязку, порой не хватало места за один раз увезти.

Как-то из Файзабада порожняком шла колонна, и так зажали под

Кишимом: двадцать человек погибло, восемь разорвало - страшно

смотреть. Руки, ноги, куски плоти... Бой идёт, они подлетели раненых

и убитых вывозить. Обычная тактика в таких случаях - ударить

из всех стволов по духам, заставить вжаться в камни, хотя бы на

краткое время заткнуть их пулемёты и автоматы. Дать возможность

забрать потери. Счёт идёт на минуты, знай поворачивайся, таская

раненых, подбирая фрагменты убитых в простыни, брезент... На

«точке» Андрею распределять, где чьи останки, писать для каждого

набора записку перед отправкой в Кундуз, там готовили «двухсотых»

для «Чёрного тюльпана». Собирали в бою фрагменты чаще с

фельдшером, солдат, особенно молодых, при виде кровавых, обгорелых

кусков, вскрытых внутренностей выворачивало... Поэтому

Андрей сам формировал «кульки», солдатам приказывал грузить их

в БМП, дефицит времени требовал скорости... Старались забирать

всё, но что-то могло улететь за кам ни...

А сколько смертей нелепых, страшно обидных... И тогда на

«точке», развернув брезент, выстраивал солдат-салаг вокруг окровавленных

трупов и пытался достучаться до чувства самосохранения.

«Зачем он высунулся из люка? Идёт бой, он механик-водитель,

в любой момент жди приказа развернуть танк, отъехать в укрытие,

или наводчику не видно из-за дерева... Выполняй свои обязанности.

Нет, ему стало скучно, высунулся из люка посмотреть. Он же

знает, танк стреляет прямой наводкой, дуло опущено. Нет, вылез!

Дуло поворачивается - и он без головы...» Андрей заводился от вида

по глупости погибших ребят, совсем пацанов, кричал на живых, чтобы

не оказались и они вот так же на брезенте. Из-за дурацкой сигареты,

из-за детского любопытства. «Сколько раз вас предупреждал:

ни на секунду не расслабляться! Вот Антонюк лежит! Что ему надо

было? Зачем вылез на броню? Скажите, пожалуйста?» Требовал дать

ответ о причинах смерти. Хотел, чтобы засело в мозгах кровавой

меткой, отпечаталось жутким видом погибших товарищей, как можно

погибнуть не за понюх табаку. Учил на чужих ошибках. Чтобы

не повторяли их. Но повторяли... «Правильно, надо было головой

думать! Бой затих, отбились, моджахеды уходят. Забирайся в БМП

и отдыхай! Ему невтерпёж посмотреть. Ну глянь в триплекс. Нет,

надо обязательно с брони, так виднее. И подставился снайперу. Эти

флегматики часами могут сидеть и ждать ротозея! Не верьте тишине

на операции!»

Антонюка привезли на «точку» живым. И вдруг умирает. «Миша,

сердце останавливается!» - крикнул Андрей фельдшеру. Тот ставит

прямой укол в сердце. Не помогает. И не видно, куда ранило? Грудь,

спина, голова - никаких следов. Руку левую подняли... Пуля снайпера

попала под мышку... Было и такое: снимают раненому гимнастёрку,

брюки - чисто, ни одного пятнышка. А он кончается... Снимают

трусы... В мошонку вошла пуля. Китайского производства, калибр

5,45, со смещённым центром тяжести. Крутится в теле...

Как кипела в нём злость, когда прилетали за ранеными и убитыми,

а моджахеды успевали в суматохе боя изуродовать ножами труп,

а то и не только труп... Подбили бензовоз, дымища, гарь, ничего не

видно, духи вынырнули с обочины в советской форме, оттащили

труп, отхватили уши, нос, отрубили кисти рук и голову - восточный

бизнес. Однажды раненого без сознания схватили, но наши вовремя

заметили, пустились в погоню, моджахеды, тоже в советской форме,

на ходу успели отрезать уши, чтобы сдать за оплату... А как бывало

сложно определить принадлежность обезглавленного тела... Андрей

однажды проговорился жене, потом ругал себя. По какому-то

поводу заспорили, он бросил: «Да что тело? Спал рядом с человеком

полгода, а без головы... Вроде Саня, очень похож, мощный был парень,

старлей, но не могу точно сказать. И никто не уверен до конц

а... Потом всё же решили - да, это он...»

Гробы были с окошечком напротив лица, а были и без. Тогда военкомату

шло уведомление «без вскрытия». Крышку не открывать.

Андрей как-то занялся подсчётами, вышло, что за два его афганских

года погибших у них в батальоне как раз на батальон набралось.

Погиб командир батальона, зампотех, гибли командиры рот,

взводов, старшины, солдаты.

Комбат, капитан Вениаминов, погиб через два месяца, как принял

батальон. Просили его не садиться в БМП. Нет: «Я должен видеть,

куда вас веду!» Не сел в танк. И на фугасе подорвались. Скорее

всего - управляемый. В рисовом поле сидел в окопчике душман и

сёк, что и как. Танк пропустил и соединил контакты, когда подошёл

БМП... Из семи человек только командир взвода остался жив. Он

не доверил механику-водителю комбата, сам сел за рычаги. Участок

был из миноопасных, без асфальтового покрытия. Летели на скорости

на случай фугаса, чтобы взрыв пришёлся вскользь на корму, и

тогда весь урон - только и всего, что швырнёт БМП вперёд. Рвануло

посредине. Башня метров на десять отлетела. Командира взвода

выкинуло из люка. Как огурец из банки вылетел. Кожу на спине от

затылка до пояса сорвало вместе с одеждой, как и не было. Кровавое

мясо на спине. Думали: всё... Нет, дышит. Андрею показалось и

комбат живой. Подбежал к нему, переворачивает, а из горла придушенный

стон. С таким не раз сталкивался, голосовые связки трупа,

когда ворочаешь его, издавали звуки, похожие на хрип. У капитана

был расколот череп, умер мгновенно.

В самый первый день Андрея на «точке» пятерых воинов отправили

в Кундуз, оттуда на «Чёрном тюльпане» навечно домой: старшину,

сержанта и троих солдат.

Одни погибали, на смену присылали других. Такая «ротация».

Уезжали домой отслужившие, и не было месяца без потерь. И как

уж там статистики насчитали за все годы войны всего пятнадцать

тысяч погибших?..

Боевой кулак Тулукана - тринадцать танков Т-62, два БМП-2,

батарея артиллерии - три орудия, мотострелковый взвод, сапёры.

Из живой силы порядка ста бойцов. Как говорилось выше, в Тулукане

располагался штаб батальона.

Практически каждую неделю они проводили колонну. Сначала

в направлении Файзабада, а дня через три она порожняком двигалась

обратно. На свой участок дороги выдвигались заранее. «Про

верим духов на вшивость!» - неизменно говорил Валентин. Сапёры

исследовали дорожную колею, особенно участки без асфальтового

покрытия, корректировщик давал цели артиллеристам - те с «точки»

обрабатывали «узкие» места... Затем принимали колонну от соседей

и вели её... Иногда колонна ночевала на плато у Тулукана...

Во главе каравана ставили машины с боеприпасами: если что

случится у них с двигателем или с колёсами, танк берёт на крюки и

тащит. Излюбленные цели душманов - наливные машины. Эти бомбы

на колесах. Их распределяли по всей колонне. При поджоге тут

же сталкивали танком с колеи. Только бы не возник затор. Что полная

цистерна, что пустая горит со страшной силой. Подобьют, главное

- людей спасти, пылающее железо быстрее на обочину. Не останавливаться.

Тормознулись, стоячих мишеней - стреляй не хочу. В

колонне пятьдесят и более машин. Плюс бронетехника сопровождения.

Автоцистерны горели бушующим чадящим пламенем. Зрелище

огня, дыма до неба давило на психику. Поэтому душманы в первую

очередь целились в бочки с горючкой, дабы создать сумятицу, сломать

порядок движения, застопорить колонну и работать по ней из

крупнокалиберных пулемётов, гранатомётов, щёлкать воинов из

снайперских винтовок...

...Танк Валентина прикрывал арьергард каравана. За что и подбили.

Шли из Тулукана в Кундуз. Примерно на середине дороги самое

партизанское место - гора, дорога огибает её, а сразу за поворотом

на склоне метрах в ста от шоссе - «зелёнка». Пологий участок

с арыком, по берегам полосой шли заросли. Из них душманы ударили.

Относительно удачно для танкистов - в гусеницу попали. Танк

обезножел. Душманы не те партизаны - напакостить и умыть руки.

Знали: колонна из-за одной бронеединицы не остановится, можно

воевать до полной победы, прикончить экипаж. Стали подбираться

вплотную. Валентин руки вверх не поднял, прямой наводкой долбит

моджахедов. Наводчика не брали в экипаж: зачем лишним человеком

рисковать. Командир сам вёл стрельбу. По грудь высунулся

из люка, крышку вертикально поставил и посылает один за другим

жаркий привет от советских воинов.

Ход предстоящего боя противник, устраивая засаду, нарисовал

загодя. В рисовом поле, что тянулось с другой стороны дороги, залёг

стрелок - а может, не один - с винтовкой Бур. Знатная машинка.

Созданная в девятнадцатом веке в Англии она использовалась

англичанами в Африке в англо-бурской войне в 1899-1902 годах.

Потом её не раз модернизировали. Калибр 7,7. Патроны были и с

дымным порохом, и бездымным. В Афгане попадались самые разные

модели. Немало винтовок осталось ещё с англо-афганской

войны. Убойная сила жуткая. Прицельная стрельба - более километра.

Бронежилеты пуля из Бура пробивала на раз. Да что бронежилеты,

случалось - вертолеты сбивали.

Из такой винтовки ранили Валентина. Грудь и голову крышка

люка защищала, а спина, как в тире... Стрелок, может - лёжа,

может - с колена, а может - поднялся с рисового поля и совершенно

спокойно, был в полной безопасности (бой в другой стороне), времени

прицелиться достаточно... Пуля играючи пробила тело. Рядом

с сердцем прошла, чуть бы влево, и всё закончилось ещё там...

Момент ранения совпал с выстрелом пушки. Теряя сознание, командир

рухнул внутрь танка, в это время пушка делает откат, нога

оказывается в этой зоне, её ломает пушкой, как спичку...

На выручку Валентину примчались Андрей с ротным Валерием

Доброхотовым на двух танках и БМП. Но не сунешься на простреливаемый

участок. Подбитый танк к тому времени перестал быть грозным

оружием. Гора железа. Заряжающий передал: механик убит, Валентин

дважды тяжело ранен. Самую малость осталось душманам

поднажать и праздновали бы победу, отрезая головы танкистам в

качестве вещдоков для получения премиальных. И вдруг появляются

ещё одни желающие забрать экипаж. Душманы с прибытием подмоги

для раненого танка и не подумали ретироваться в горы, наоборот

- перенесли огневую мощь на новые цели. Обозлились - жалко

терять верный заработок. С горы из пулемётов, автоматов поливают,

с рисового поля стреляют. Котёл, настоящий котёл. Как из него вызволять

экипаж танка?

Решение припылило со стороны Тулукана в виде двух лёгких

грузопассажирских «тойот». У каждой открытый кузов с низкими

бортами был под завязку набит мирным населением. Афганцы придумали

приспосабливать «японцев» под пассажирские перевозки.

Ставили на борта металлические дуги, за которые пассажиры держались

во время движения. В результате модернизации получался

вместительный салон для неприхотливых местных жителей. А куда

аборигенам деваться? Выбирать из транспортных услуг приходилось

между автопёхом по жаре, лошадью и автомобилем. Железной

дороги нет в отсталой горной стране, воздушные суда между деревнями

не летают.

Ротный скомандовал Андрею остановить афганские машины

и максимально задействовать местный гражданский материал

под боевую задачу. «Кто будет сопротивляться - стреляй!» Пассажиры

по требованию Андрея сошли на землю. Угрожая автоматом,

Андрей начал строить живой щит. Какая тут гуманность,

когда душманы ждут не дождутся момента обезглавить танкистов

или хотя бы уши, носы обрезать и утащ ить для заработка.

Пулемёты на горе нехотя смолкли на военную хитрость с человеческим

фактором, автоматы утихли. В щите были бородатые мужики.

Андрей и ротный ради друга шли на всё.

Подобрались к танку, ротный посадил туда наводчика, скомандовал:

«Бей, снарядов не жалей». Танк ожил огнём. Под его

прикрытием и под сенью живого забора начали раненых и убитого

транспортировать. Афганские пулемёты и автоматы молчали, но

из винтовок, несмотря на наличие соотечественников на линии

огня, душманы продолжали стрелять. И с «зелёнки», и с рисового

поля, со стороны которого живой защиты не было. Андрей с Доброхотовым

не догадались о наличии второго фронта. Валентину,

пока тащили его в бессознательном состоянии, опять досталось -

снайпер угодил в руку. Ротному попало в ногу. Андрею пуля чиркнула

по бедру. Только и всего - брюки продырявила.

В Кундузе другу сделали операцию, тогда-то хирурги и зафиксировали

- пуля прошла в миллиметрах от сердца. Собрали ногу,

сломанную родным танком, укрепили аппаратом Илизарова, дабы

кость нарастить до прежних размеров, извлекли пулю из руки.

Госпиталь палаточный. Реанимация - такая же палатка, только

сверху каркас деревянный, в двери окошко, стеклом забранное.

Андрей постучал, друг увидел, улыбнулся, помахал слабой

рукой. «Ещё повоюем, братишка, попляшем!» - сказал в стекло

Андрей. В Валентина что-то вливалось из капельницы. Андрей

показал ему большой палец: молоток! И вернулся в хорошем настроении

в роту на вертолёте, надо было доставить на «точку»

кое-что из провианта.

Через два дня столкнулся у землянки с Доброхотовым. Тот шёл

сам не свой.

- Валера, что случилось?

- Да голова раскалывается, - отвёл глаза ротный и не выдержал...

- Валентина больше нет.

- Что ты сказал? - подался к нему Андрей. - Что ты сказал?! Повтори!!

- Валентин умер!

- Как умер? Не может быть?!

Его перевели из реанимации в общую палату, и вдруг кричит:

«Мне плохо!» Сердце останавливается. Ставят прямой укол в сердечную

мышцу. Не помогает. Врачи без понятия - в чём причина?

Богатырь, столько операций перенёс... При вскрытии оказалось -

тромб закупорил сердечный клапан.

Валентину оставалось всего две недели до отправки в Союз. Мог

бы поберечься, не ехать на операцию. Таких жалели. По возвращении

домой он собирался жениться. На той свадьбе Андрей мечтал

погулять за всю роту. Ему как раз предстоял отпуск. Ребята уже обдумали,

что подарить молодожёнам - видеомагнитофон японский.

В 1982 году это была большая редкость. Договорились скинуться,

и на чеки Андрей купит. Кроме того, порешили чайный сервиз на

двенадцать персон вручить от всех, в первую очередь - для молодой

жены. «Соберёмся у них в гостях и будем после водки чай пить!» -

мечтал Валера Доброхотов.

«Ты повезёшь Валентина домой, - сказал ротный, - у тебя скоро

отпуск. Комбат не против».

Валентин снился в двух повторяющихся сюжетами снах.

Один: на базаре в Тулукане Валентин покупает апельсины и раздаёт

мальчишкам. Так поступал в жизни. Приедут на базар, конечно,

на БМП, а то и двух. Группой человек десять. Пока воины

отовариваются, броники наготове, красноречиво говоря пуш ечно-пулемётным

видом: сравняем с землёй всю торговлю, если

что. Валентин всегда угощал вечно голодную местную пацанву.

Купит килограммов пять апельсинов и раздаёт. Те рады-радёшеньки

подаркам. Когда он приезжал на базар, сразу сбегались...

Случалось, какой-нибудь мальчишка на ухо предупреждал Валентина

об опасности: «Мистер, туда не ходи». Значит, там кто-то

мог быть из банды. Истина: делай добро, и оно к тебе вернётся

тем же - в Афганистане не утрачивала силу... Пацанва тоже соображала:

если «мистера» сегодня убьют, завтра угощения не жди.

Бывало, Валентину говорили: «Корми-корми, а потом этот пацан

тебе в спину из автомата засадит!» Он улыбался: «Может, этот как

раз и не выстрелит».

Во сне Валентин загорелый, белозубый... И вдруг падает лицом

на гору апельсинов, а в спине нож. Андрей подхватывает друга,

кричит про вертолёт и госпиталь, несёт к БМ П... Валентин на руках

умирает... Во втором сне они охотились в тайге. Ели до неба, снег по

пояс. Неожиданно из берлоги выскакивает медведь, Валентин вскидывает

ружьё - оно заклинивает... Андрея как парализовало - ни

рукой, ни ногой пошевелить не в силах...

Сны мучили, стоило разбередить душу воспоминаниями... Возвращаясь

домой после юбилейной встречи с афганцами, Андрей понимал,

снова по ночам будет вскидываться с криком, а Олюшка -

успокаивать шёпотом: «Андрюша, ты дома, всё хорошо, спи». Но он

обязательно поднимется, уйдёт на кухню, будет сидеть перед чашкой

остывающего чая, отходя от сна, не желая его повторения...

Откуда вынырнул этот расхлябанный в шарнирах типчик в кепке

с длинным козырьком - не заметил. Случись щекотливая ситуация

после Афгана - ни за что не опростоволосился бы. За двадцать

один год мирной жизни растерял окопную бдительность. Ночной

незнакомец нарисовался, как в киношной сказке. Трах-тебедох - и

любуйтесь на туго обтянутую кожей рожицу. «Слушай, брателло, -

обратился из ничего возникший паренёк, - дай закурить!» Андрей

не успел сказать антиникотиновое «не курю и другим не советую»,

как последовал удар сзади. Просящий курево в оном не нуждался -

играл подлую роль подставы.

Андрей так и не понял: то ли успел инстинктивно уклониться,

или бивший пропил твёрдость руки. Удар вышел вскользь. Череп

остался цел. Но без сильного сотрясения не обошлось.

Нашла потерпевшего Олюшка. Стало тревожно на сердце от

долгого отсутствия мужа, позвонила по сотовому, вместо Андрея из

трубки бодрое сообщение: телефон отключен или вне зоны приёма.

Самое ценное на поживу грабителям при Андрее были сотовый да

денег на пару пива. Ещё два ордена - Красного Знамени и Красной

Звезды. Олюшка занервничала, куда муж подевался из зоны приёма?

Надела поводок на Чибу, чёрного пуделька, и на улицу. На Андрея

наткнулась в двух кварталах от дома, лежал без сознания на детской

площадке у деревянной скульптуры «Лесовичок». Вызвала «скорую»,

отвезла в больницу.

Вернувшись домой, почти не спала, рано утром поехала к мужу.

Андрей виновато улыбался, подмигивал, дескать: не дрейфь, мать,

всё путём. Она принесла какую-то снедь, любимый Андреем сушёный

чернослив, а также протянула мелко исписанный листок, запаянный

полиэтиленом, и булавку: «Пристегни». И ещё дала тоненький,

размером А6, молитвенник.

Когда жена ушла, он отыскал 90-й псалом.

Живый в помощи Вышняго, в крове Бога Небеснаго водворится...

Андрей не мог вспомнить ни того солдата, ни его мать. Олюшка

подробно описывала женщину: «Как не помнишь? Среднего роста,

лет сорока пяти, высокий лоб, красивые брови дугами...» Нет,

не помнил, стёрлась из головы. Сколько было солдат и матерей за

десять лет работы в учебке. Каждые полгода сто восемьдесят человек

выпуска. На принятие присяги приезжало по пятьдесят и более

родителей. «Она говорила на «о», - пыталась жена подтолкнуть его

память, - из-под Горького приезжала, посёлок Шахунья».

Ситуацию помнил. День будничный, пасмурный. Поздно вечером

вышел из части, торопился, но у КПП зацепил глазами женщину. Ту самую,

что не мог потом восстановить в памяти. Она сидела на скамье, у

ног сумка. Не сразу отреагировал, через месяц предстояло отправляться

в Афганистан, голова загружена отъездом. Прекрасно понимал: с его

военной специальностью воевать придётся не в штабе. Сделал пару шагов

мимо женщины, потом что-то заставило обернуться:

- Что вы здесь делаете?

- К сыну приехала, а уже, говорят, поздно. Может, вы его вызовете?

Товарищ офицер, я всего на один день, завтра вечером домой...

- Конечно, нет. Только что их уложил. - Андрей вознамерился

идти дальше, но снова обернулся. - Где будете ночевать?

- Вот здесь на лавочке и посижу, тепло ведь. У меня куртка есть.

Андрей решительно взял сумку:

- Пойдёмте к нам. Завтра в части рабочий день, но освобожу

вашего сына, побудете с ним вволю.

Жена приветливо встретила женщину. Случалось и раньше

солдатским матерям ночевать у них. Втроём поужинали на кухне.

Андрей пошёл смотреть телевизор, убавив звук до минимума - сын

спал. А женщины на кухне пили чай.

Гостья, узнав, что Андрею отправляться в места боевых действий,

достала из сумки потёртый молитвенник, сказала жене:

- 90-й псалом очень сильная молитва, обязательно будет беречь,

перепишите, и пусть днём и ночью находится при нём. Днём и ночью,

постоянно. И вы сами молитесь за него каждый день, во что бы

то ни стало молитесь...

И рассказала про брата. Тому мать молитву перед отправкой на

фронт в медальон вставила. До Праги в артдивизионе дошёл и всего

с двумя ранениями. После первого в госпитале три месяца лежал, во

второй раз, боясь потерять своих, отказался от госпиталя. Началась

война для него под Курском в сорок третьем. Колонна двигалась к

передовой, и вдруг налетели самолёты с крестами. Посыпались бомбы.

Солдаты в разные стороны от дороги. Брат плюхнулся на землю,

а вокруг светопреставление - гул, грохот, земля ходуном. Вдруг рядом

как жахнет, уши заложило, брат понять не может: жив ли, нет,

цел или по частям надо собирать. Когда стихло, поднял голову. Ездовые

лошади побитые, бочка с водой перевёрнута, ящики с боеприпасами

разбросаны, у ездового вся спина в крови, кричит истошно:

«Перевяжите! Перевяжите!» Старшина в трёх шагах валяется - полголовы

осколком снесло. А брат рядом с воронкой, рукой до края

подать, лежит, и ни одной царапины. Попал в мёртвую зону взрыва.

Осколки над ним прошли в ездового, лошадей и старшину. Всего-то

и досталось - комья земли по скатке ударили... По сей день живой,

чарку за Победу и погибших за неё поднимает...

Накануне отправки в Ташкент Андрей по настоянию жены прочитал

молитву с тетрадного листка в клеточку. Пытался вникнуть в

текст, но ничегошеньки не понял. Жена сложила несколько раз листок,

завернула в полиэтилен, при помощи утюга надёжно запечатала,

подала вместе с булавкой:

- Андрюша, пристегни к майке. Гимнастёрку или брюки снимать

будешь, а тут всегда при тебе. И перестёгивай каждый раз, как меняешь

майку. Христом Богом прошу: не забывай.

Не забывал. Не всегда пристёгивал, носил в кармане гимнастерки,

в брюках. Но не расставался никогда.

Живый в помощи Вышняго, в крове Бога Небеснаго водворится.

Речет Господеви: Заступник мой ecu и Прибежище мое, Бог мой, и

уповаю на Него...

Андрей медленно читал, смотрел в больничное окно, пытался

вникнуть в смысл слов. Они были непонятны, и в то же время

звучало что-то знакомое, будто этот ритм, эта мелодия сидели гдето

глубоко-глубоко. Как вернулся из Афганистана, на второй день

Олюшка попросила пойти с ней в церковь. «Надо поблагодарить

Бога, - сказала, - поставишь свечки Богородице, Николаю Угоднику,

а потом, если захочешь, постоишь со мной на литургии. Сможешь,

крестись, когда я крещусь». Он совершенно не понимал, что и почему

в службе. Разглядывал многоярусный иконостас. Слушал пение

хора. Из высоких окон лился солнечный свет. Поначалу Андрей

маялся, потом поймал себя на мысли: его не томит это, казалось

бы, бесцельное стояние, он не нудится необходимостью выполнить

просьбу жены. Непонятный язык службы не раздражал, в нем было

что-то отдалённо близкое... После службы Олюшка заказала благодарственный

молебен. В церкви они остались одни из прихожан. Из

алтаря вышел старенький седобородый священник. «Зачем вам?» -

спросил. «Надо», - твёрдо сказала Олюшка. Батюшка посмотрел на

неё долгим взглядом и согласно кивнул.

Возвратившись из Афганистана, Андрей узнал: разнарядка

была на Веню Самохвалова. Тоже прапорщик. Коммунист. Лозунг:

«Коммунисты, вперёд!» - тогда действовал, как в Великую Отечественную.

Андрей не был членом партии. Но отправили на войну

его. Из округа пришла разнарядка на двух человек. Ехать предстояло

старшине роты сапёрного батальона Самохвалову и политработнику

Стеклову. Был такой майор. Тот поступил категорично, бросил на

стол командира части партбилет и ушёл из армии: «Я рос без отца,

не хочу, чтоб и мои дети осиротели!» Веня поступил хитрее.

Лет пять назад Андрей выгуливал Чибу по набережной и услышал

своё имя, обернулся - Лена, жена Вени, догоняет.

Поздоровались. Обменялись информацией о детях. Потом Лена

повинилась, глядя в сторону противоположного берега:

- Прости нас, Андрей, Веня должен был в Афган ехать.

- Я в курсе.

- Лучше бы он воевал...

- Кто его знает...

- Ты ведь живым вернулся...

- Мог погибнуть не один раз...

С командиром части Веня жил «вась-вась». Рыбачили на пару. Веня

особенно по зимней ловле мастак. Летом тоже не из последних рыбарей,

но на льду не имел равных. И уху варил эксклюзивную, самогон

гнал вкуснейший, сало коптил отменное. В результате вместо войны

поехал в Венгрию. Газеты о кровавых событиях в Афганистане не распространялись.

Советский народ делал выводы по цинковым гробам,

что прибывали в каждый город. По основным аэропортам страны пролегало

несколько скорбных авиамаршрутов «Чёрных тюльпанов». Онито

и разносили красноречивую информацию о войне. Веня договорился

с командиром и поехал в мирную, благостную Европу, в Венгрию, на

завод по ремонту бронетехники. В один день у сына возьми и отвались

звёздочка на велосипеде. Веня, будучи не в совсем трезвом состоянии,

отправился с рамой и звёздочкой на своё предприятие. Бетонная балка

сорвалась с крана как раз в тот момент, когда он пересекал цех, направляясь

к сварщикам. Вернулся в Россию в цинковом гробу.

- Лучше бы в Афган поехал... - смахнула слезу Венина жена.

- Кто его знает... Ж изнь такая штука, от неё не скроешься.

Последнюю фразу Андрей не сказал. Удержал на языке.



уповаю на Него. Яко Той избавит т я от сети ловчи и от словесе м я

тежна, плещма Своима осенит тя, и под криле Его надеешися; оружием

обыдет т я истина Его...

В госпитале Андрей решил выучить псалом. Он запоминал

одну строчку, пытался присоединить другую. Получалось не сразу.

В молитве угадывался внутренний ритм, но тут же ускользал... Не

удавалось удержать его, чтобы нанизывать на эту основу слова, откладывая

их в пам яти... В детстве у родителей не было икон, не звучали

молитвы. Мама лишь перед смертью, окончательно обезножев,

стала держать подле себя листок с «Отче наш». В домике бабушки в

углу висела икона, обрамлённая рушником. «Может, когда был совсем

маленьким, бабушка молилась вслух при мне? - подумалось

Андрею. - Что-то вошло в кровь, потому и знакомо...»

Виктор Седов подал рапорт об увольнении из армии, вернувшись

из отпуска. Он сопровождал гроб с Валентином в Ачинск, так

как Андрею отпуск задержали. С командованием не поспоришь.

Валентина повез Седов. Сорок пять суток отпуска, плюс двадцать

гробовых, плюс дорога. Почти два месяца находился в Союзе.

Седов был командиром батареи, с ним Андрей получил боевое, а

вернее - кровавое крещение. Андрей прилетел на вертолете из Кундуза

в Тулукан во время операции. Колонна попала в засаду между

Кишимом и Тулуканом. Вторая рота обеспечивала охранение. А они

с Виктором возили раненых и убитых. Подлетали на БМП, опять же:

главное - на максимальной скорости идти, если мина - есть вероятность

взорвётся сзади, тогда только и всего - получишь «пинка», и

езжай дальш е... Подскочили к месту боя. Картина не для слабонервных:

БМП подорвалась на фугасе. Там нога в сапоге валяется, тут

боец с развороченным животом...

«Ты как? - спросил Андрея Виктор. - Выдержишь?» За спиной

у Андрея была Чехословакия в 1968-м. Он служил в Каунасском десантном

полку, их выбросили в Чехословакию в первый день, и с 21

августа по 5 сентября по ним стреляли безнаказанно из окон, из-за

углов. Было и такое: подошёл вплотную наглец, задрал водолазку,

достал из-за пояса пистолет и всадил пулю в солдата. Лишь 5 сентября

министр обороны Гречко разразился разрешительным приказом

- отвечать на стрельбу стрельбой. Андрей, отправляясь в Афган,

считал: у него-то, в отличие от многих, есть опыт боевых действий.

Пороха понюхал. Но уже в первый афганский день понял: Чехословакия

- даже не цветочки, слабенькая пыльца...

«Нормально», - ответил Андрей. «Тогда быстро собираем, чья

рука-нога, потом будем определять, афганцам-шакалам ничего не

должны оставить»... Они загрузили в БМП два трупа, брезент с

фрагментами тел... Как кричал на обратной дороге стрелок БМП

без ног: «Мама, не хочу умирать! За что?!» Механика-водителя убило

при взрыве фугаса, стрелка выбросило, обрезав бронёй ноги...

Виктор воевал достойно. Раз возвращались после операции.

В их колонне была бронетехника и пять автомашин. Виктор на

«Урале»-бензовозе, что порожняком шёл. В кабине, кроме него, сержант-артиллерист,

ну и, естественно, водитель. Душманы подбили

бензовоз. Пустой-то он пустой, да бак полон паров бензина. Не зря

бензовозы старались залить под завязку с перехлёстом, чтобы не

оставлять в баке взрывоопасного пространства. От меткого выстрела

пустой бензовоз взорвался. Машина запылала. Воины из кабины

выскочили, упали на обочину за камни от пулемётного огня. Стар

ший колонны - зампотех майор Логинов - после взрыва бензовоза

командует заполошно: «Не останавливаться! Всем вперёд! Не останавливаться!»

Было ему под сорок, и он панически боялся стрельбы.

Из тех воинов, которым война категорически противопоказана. Как

уж в Афгане оказался? Приказным порядком или, может, по жадности

напросился. Рассчитывал перед пенсионом подзаработать на

войне с туземцами. Да те оказались не с луками и бумерангами.

Белый как стена майор, вернувшись на «точку», докладывает

комбату о потере бензовоза с людьми. Комбату наплевать на психологическое

состояние подчинённого. Орёт по матушке и не Волге,

по батюшке и не Амуру: «Почему бросил людей?» И отправляет майора

обратно. Андрей видит, с зампотеха толку ноль - губа трясётся,

всего колбасит. Вызвался съездить вместо него. Комбат осадил

добровольца: не суй нос не в свой навоз. Комбат был из выскочек.

Папа командовал в Союзе военным округом, сына, что без году неделя

как из училища, за звёздами отправил в Афган. Не взводом,

само собой, командовать. Вступил в должность вообще старлеем,

все замы - майоры. Вскоре капитана получил. Папины дрожжи работали

вовсю.

Вёл себя по-хамски. При проводке в сторону Файзабада был

участок километров в тринадцать, где поблизости от дороги добывалась

соль. В жару невидимые микрочастицы наполняли воздух,

попадая в глаза, раздражали слизистую, вызывали жжение, боль.

Как-то вернулись оттуда после тяжёлой операции, пошли к комбату

доложиться. Тот сидит, развалившись, даже позы не поменял при

появлении подчинённых. Ротный опустился на табуретку. «Что это

вы расселись? Встать!» - рявкнул. Два капитана, два майора стояли

перед ним уставшие, глаза красные...

Комбат Андрею рот с инициативой заткнул, зампотеха наладил

обратно. Тот на БМП помчался к месту взрыва. Застал одну сгоревшую

машину. Возвращается на всех парусах обратно: так и так, все

сгорели. «А автоматы, - комбат орёт, - тоже бесследно сгорели?! Ж е

лезо?! Езжай хоть что-то от трупов привези!»

Рано Виктора записали в трупы. Он сначала с бойцами отстреливался,

а потом под огнём троица побежала к крепости. Метрах

в трёхстах от места, где подбили машину, располагалась древняя

крепость, в ней стоял афганский полк защитников апрельской

революции. Моджахеды, человек двадцать, пустились за лёгкой

добычей в погоню. Русские не просто сверкали пятками, перемещались

перебежками, огрызались автоматными очередями. Перед

крепостью стояли пушки с боевыми расчётами. Защитникам революции

нет бы помочь освободителям-союзникам, угостить контрреволюционеров

из всех стволов, они как увидели ораву моджахедов,

что на них движется, драпанули в крепость. Побросали

пушки вместе с боеприпасами, прицелами... Ничего не надо, лишь

бы шкуру спасти...

Наши подскочили к орудию, развернули и ну долбить прямой

наводкой. Артиллерия не зря бог войны. Быстро изменила соотношение

сил в пользу Советского Союза. «Бегу к пушкам, - смеясь, рассказывал

Виктор Андрею, - вижу афганцы, всё, думаю, сейчас они

нам огоньком подсобят. Эти вояки хреновы - драпать, будто танки

на них прут! Я матом: куда вы?! Не понимают русского слова. П ришлось

самим отстреливаться. Дали мы духам по рогам! Афганцы из

крепости увидели нашу героическую стрельбу, заговорила совесть,

прибежали снаряды подносить!»

Окончательно помогли отбиться от моджахедов наши разведчики.

Они возвращались из рейда на БТРе, вдруг слышат - стрельба,

зашли в тыл душманам, а дальше дело техники...

Из отпуска Виктор вернулся сам не свой. «Всё, - сказал, - ухожу

из армии, подаю рапорт. Не могу больше. Ты бы слышал, как кричала

сестра Валентина, когда внесли гроб! Отец спрашивает: «Как

сын погиб?» А я не могу говорить. Внутри сдавило. И мать криком

исходила... Но с сестрой, что творилось... Отпаивали лекарствами,

не помогало. Кричала и кричала. «Родной мой, братик, Валя! За что?»

На кладбище обхватила гроб: «Не отдам!» Даже мать её пыталась

успокоить. В детстве не раз слышал, как голосят. Но здесь, что-то

невыносимое. Думал, с ума сойду. У самого сердце останавливалось.

По сей день крик в уш ах... Невеста Валентина была, как замороженная.

Она платье приготовила к свадьбе... После похорон, рассказывали,

пришла домой, надела свадебное платье, фату, а потом сняла,

облила бензином и сожгла в огороде».

Не помогла Виктору ни водка, ни встреча с семьёй. Вернулся на

«точку» потухшим. Как только начинал рассказывать о похоронах,

весь напрягался, руки тряслись.

«Сдулся, - сказал Андрею ротный, - не боец. Видишь, на чём

сломаться можно».


Речет Господеви: Заступник мой ecu и Прибежище мое, Бог мой, и уповаю

на Него. Яко Той избавит тя от сети ловчи и от словесе мятежна,

плещма Своима осенит тя, и под криле Его надеешися; оружием обыдет

т я истина Его. Не убоишися от страха нощнаго, от стрелы летящие

во дни, от вещи во тме приходящия, от сряща, и беса полуденнаго...

Что же такое в этих словах? Что? Как они могут защищать?..

Олюшка призналась: молилась за него, пока воевал, каждый

день. Старалась хотя бы раза два в месяц попасть в церковь, заказывала

молебны. Они прожили семь лет до Афгана, никогда богомолкой

не была. «Всё та женщина, - объясняла Олюшка, - она про

старшего сына рассказала... К нам приезжала - это младший. Когда

старший служил в армии, каждый день молилась за него. Один раз

не получилось, так его именно в тот день избили. Меня учила молиться

всем сердцем, не тарабаня слова...»

Не убоишися от страха нощнаго, от стрелы летящие во дни,

от вещи во тме приходящия...

Тулукан - большое селение, как городок районного статуса. Рота

стояла сразу за ним. Рядом с «точкой» проходила дорога, по которой

проводили караваны машин. Участок дороги напротив «точки» -

одно из самых опасных мест. Духи могут на нескольких машинах

подлететь и ударить из пулемётов, гранатомётов. Надо как-то защищаться.

Китайцы в далёкие времена, обороняясь от набегов захватчиков,

поставили свою Великую китайскую стену. Русские возвели

параллельно дороге глинобитный забор в два метра высотой. Закрыли

свою территорию от чужих глаз, чтобы не любопытствовали

через бинокль и прицел. По древней технологии кирпичи лепили.

Земля кругом глинистая. Месишь с мелко нарезанной сухой травой.

Потом форма на три кирпича песком обмазывается во избежание

прилипания, заполняется массой, затем сырые кирпичи вываливают

на просушку. Температура летом под 70 градусов. Солнышко

не хуже печи спекает. С гор, конечно, видно, тут забор не спасёт, да

хотя бы с дороги соглядатаи не зыркали, где что.

Любопытные случались. И не праздные. Ходили днём разведчики.

Измеряет такой «мирный» житель шагами расстояние, готовит

данные для ночных миномётных стрельб по русским... Стену возвели

метров на шестьдесят длиной, а сами врылись в землю. Землянки.

Два с половиной метра глубина, двухъярусные нары... Андрей жил

с ротным и зампотехом.

На потолок шли стволы деревьев, что рубили в окрестностях,

затем слой хвороста, на него насыпался грунт, который образовался

при копке рва под землянку. Изнутри потолок обшивали досками от

ящиков для снарядов. Надёжное укрытие. Снаряды миномётные не

брали. В наземной части «точки» имелось глинобитное здание, ещё

до войны построенное афганцами для школы. Его использовали под

технические нужды, в частности - как столовую.

Днём партизаны-моджахеды не нападали, действовали в бандитскую

пору - по ночам. В такой обстановке одними часовыми не

обойтись. Половина танков была задействована в ночной охране.

БМП держали под прицелом дорогу с двух сторон. Само собой, часовые.

Но кроме этого - минные заграждения в местах, где можно

подобраться близко. В частности, вдоль арыка, что тёк рядом с «точкой».

Ночь в горах падает обвально, без вечерних зорек. Задача сапёров

- по первой темноте пехотные мины с растяжками тайком от

соглядатаев как можно быстрее поставить. Утром надо снять, опять

же конспирацию соблюдая. Будто не по взрывному делу воины выш

ли к арыку, дрова собирать или ещё что. Будто ничего и не ставили

вечером...

Попадались на минную уловку душманы.

Ни от одной ночи хорошего ждать не приходилось. Поэтому

с наступлением темноты постоянное слежение за округой через

приборы ночного видения. Чуть движение началось - приготовиться!

Душманы шли на хитрости - завозятся в одной стороне,

отвлекая - стрельбу откроют, а сами основные силы с другой стороны

бросаю т...

По глубоким руслам арыков, по этим естественным, водой проложенным

ходам, со стороны Тулукана незаметно подходили как

можно ближе к «точке», метров на восемьдесят, а дальше конец лафе -

надо высовываться, выбираться на поверхность. Нападали, когда

как: по пять-десять человек, могло быть - двадцать-тридцать, случалось

и до сотни. И тогда танки выезжали из укрытия на дорогу,

давили огнём... Артиллерия подключалась...

Бывали собачьи периоды, почти каждую ночь лезли. Постоянно

держали в напряге. Очерёдность ли устраивали - сегодня одни, завтра

другие - или, как работники ночной смены, днём отсыпались?

А на «точке» одни и те же бойцы. Доходило: начинается стрельба -

Андрей лежит в землянке с автоматом и по звуку определяет: ещё

можно подремать. Какие-то секунды прошли: ещё чуть-чуть... Днём

некогда спать, дел по горло: воды привезти, людей накормить, хлеб

испечь, помывку, стирку организовать... Спать некогда, поэтому и

секундам рад... Наконец стрельба набирает опасную громкость, всё,

хорош ночевать... Подскакивают с ротным и вперёд - выяснять обстановку,

организовывать оборону...

Окопная жизнь. Какое там кино, как в дивизии в Кундузе? Какие

там концерты московских артистов? Однажды магазин солдатский

приехал на «точку». Привезли нитки, иголки, печенье, конфеты солдатам,

мыло, зубную пасту. Так мало что не обделались продавцы...

Майор, зам. по тылу, прилетел и две женщины, товар у них в ящиках.

Вертолёт забросил. Но забрать вечером, как планировалось, не смог.

Погода испортилась, ветер афганец поднялся. А ночью душманы полезли.

Майор выглянул из землянки - пули свистят, мины рвутся...

Заскочил обратно: «Ни фига себе, сказала я себе! Стреляют!» А ты

как думал? Это не по Кундузу гулять. Ж енщины в угол забились,

визжат: «Вызывайте вертолёт, у нас материальные ценности!»

Сейчас, может, рассказывают, как геройски воевали в Тулукане.

Душманов бесило - изматывают русских, давят и давят в надежде:

вот-вот сломаются от напряжения и бессонницы, тогда можно

будет застать их чумных врасплох, перестрелять, перерезать. Ничего

подобного. Стоят мужики. «Точка» живёт в обычном режиме. Не

спит вповалку, солдаты на операции выезжают. И не сонными мухами...

Наши приноровились к предложенному басмачами графику.

Одних бойцов раньше в приказном порядке укладывали спать, другие

в это время бодрствовали.

Поэтому днём душманы не отваживались нападать - силёнок не

хватало.

Разве что случайная стычка. Однажды группа бойцов решила

дров пособирать и у крайних жилищ столкнулась с бандитами. Зима

своеобразная в тех местах - днём жара под тридцать, ночью вода замерзает.

Околеешь без обогрева. Пошли солдаты к зарослям у арыка.

Вода шумит, из-за неё не услышали душманов, и те по той же причине

проворонили шурави. Возможно, к ночной атаке готовились.

В месте неожиданной встречи стояло заброшенное жильё. Наши воины

с одной стороны к углу дувала подходят, душманы - с другой.

И ас-саляму алейкум, лоб в лоб. Не мирные крестьяне-рисоводы - при

автоматах. Наших пятеро, их шестеро. Нос к носу. Опешили и те, и

другие. Автоматы не наготове, не в атаку шли. Пару секунд молчания.

С русской стороны был справный в плечах грузин Тенгиз Асатиани.

Перед ним афганец не дохля, крепкий мусульманин, борода чернущая.

Дух первым среагировал на рукопашную атаку. Рассчитал: каждый из

соплеменников сцепится с русским, и, пока будет идти борьба, по парам,

свободный перережет неверных. Подавая сигнал «делай, как я»,

схватил Тенгиза за горло. Да ошибся в расчётах. Не ожидал, нападая,

что зубы Тенгизу даны не семечки щёлкать. Проиграв первый раунд,

грузин во втором применил ошеломляющую тактику - обхватил душмана,

как брата родного, прижал к себе, как от переизбытка чувств,

и тигром вонзил зубы в ненавистную щёку. Вырвал кусок мяса с волосами,

выплюнул, чтобы дальше рвать зубами духа... От вампирского

приёма тот заблажил на своём языке, испугавшись уродства - так

можно и без носа остаться. Оттолкнул от себя Тенгиза. Тому только

это и надо. За автомат, короткой очередью завалил укушенного, вместе

с его рядом стоящим подельником...

На стрельбу с «точки» подмога несётся, а на Тенгиза затмение

нашло. Губы в крови душманской, глаза собственной налились. Выхватил

нож и режет голову моджахеду... За тех друзей, которых накануне

обезглавили на операции... Еле оттащ или...

Та стычка с душманами благодаря находчивости Тенгиза без

потерь закончилась. Можно сказать, без единой царапины. Да не

всегда такой расклад выходил. Восток - дело хитрое. Вблизи «точки»

река протекала, что делила Тулукан на две части. Дорога на Файзабад

через неё шла. Капитальный бетонный мост соединял берега.

Специалисты из СССР до войны возводили. Можно и документы

не смотреть на предмет выяснения, кто руку к объекту приложил.

Самодельные надписи на мосту - любит наш человек увековечиться

при первой возможности - гласили, что строили его спецы из Черкасс

и Куйбышева. Наши много мостов в Афгане возвели, дорог проложили,

качественных, надо заметить: танк развернётся - и только

царапины на асфальте.

Мост, он и в мирное время объект стратегический, в военное -

втройне. Рота мостовой переход первым делом взяла под круглосуточный

контроль. Построили укрепление - будку глинобитную,

танк обязательно в охране стоял. Из живой силы пять человек. Рано

утром, чуть рассветает, афганцы на базар в Тулукан спешат. Кто

апельсины везёт, кто - промтовары, кто в качестве покупателя едет.

Эти две машины двигались за другим заработком. Ударили из двух

гранатомётов по будке и танку. Наши начали отстреливаться. Взводного

срезало очередью, заряжающий сразу в танке сгорел. Механикводитель

умер в госпитале. Когда с «точки» подскочила на стрельбу

подмога, душманов как и не было.

Второй раз они тонкую уловку придумали для усыпления бдительности.

Маскарад с похоронами устроили. Покойник в материал

завёрнут, его бегом несут на кладбище предать земле. Картину необычных

для русского человека похорон не раз советские солдаты

наблюдали. Душманы решили на человечности поймать охрану. Дескать,

пропустите через мост похоронную процессию. Взводный

что-то почувствовал. Сыграл в душе - или где он ещё может возникнуть

- сигнал опасности. Что-то насторожило в скорбной картинке.

Почему, и сам не мог потом сказать. «Приготовиться к бою!» -

скомандовал. Душманы подбегают, у них всё рассчитано было, дали

знак «мёртвому», тот белый материал с себя срывает, который вместе

с «почившим» прикрывал и гранатомёт. Однако очередь из пулемёта

опередила выстрел «покойника». Душман с гранатомётом на самом

деле перешёл в разряд навсегда отвоевавшихся, к нему присоединился

ещё один из процессии, остальные скатились под мост и ушли.




тежна, плещма Своима осенит тя, и под криле Его надеешися: оружием

обыдет т я истина Его. Не убоишися от страха нощнаго, от

стрелы летящие во дни, от вещи во тме приходящия, от срящя, и

беса полуденнаго. Падет от страны твоея тысяща, и тма одесную

тебе, к тебе же не приближится...

За окном госпиталя шёл снег, мелкий, игольчатый. Он возникал

из серого низкого неба и пролетал сквозь стылые ветки тополя,

сквозь обвислые ветви берёзы... Казалось, конца не будет этому

движению белого на фоне мрачного больничного корпуса...

«Точка» в Тулукане для моджахедов была бельмом на глазу. Долго

кусали бандитскими набегами, потом порешили в душманских

штабах сравнять с землёй русский гарнизон. Показать, кто в горах

хозяин. Завладев Тулуканом, моджахеды взяли бы под свой контроль

дорогу на Файзабад, отрезали Кишим и Файзабад от Кундуза.

Самое весёлое во всём этом - вплоть до Москвы было известно

о подготовке крупной душманской операции. Кундуз трезвонит: ребята,

не волнуйтесь, держитесь, одних не оставим, если полезут, тут

же прибудет подмога. Легко сказать, до дивизии в Кундузе семьдесят

с гаком километров. Не семь с половиной. За полчаса не покроешь.

И время в бою другого измерения, каждая минута может чашу весов

перетянуть в смертельную сторону. Да и километры длиннее. Душманы

прекрасно знают, откуда русским придёт подмога, а мусульманам

погибель. Встретят засадой на дороге...

Горные партизаны и сами опыта поднабрались, и советников

против русских понаехало со всех волостей: итальянцы, китайцы,

американцы... Сразу после смерти Валентина Андрей пошёл в рейд

с разведчиками и наткнулись на трёх душманов на дороге. Что уж

они замышляли? Побежали при виде русских. Андрей в два прыжка

достал одного... В халате, всё как полагается. Но вместо фарси другой

прононс: «Мусью, мусью!» Руки вверх тянет. Не убивай, дескать,

сдаюсь, я безоружный. Андрей после смерти друга злой был. Всадил

во французскую грудь густую очередь... Что ты здесь потерял, мать

твою парижскую... Двое дерутся, куда третьим лезешь?..

Перед штурмом Кундуз сообщил: по разведданным две тысячи

семьсот моджахедов готовится к захвату гарнизона.

Это на сто с небольшим наших воинов. Сравнение явно не в

пользу Советской армии.

Душманы пошли на рассвете, только-только развиднелось. Сначала

с гор, что начинались сразу за дорогой, метрах в двухстах от

«точки». Высоко на перевалах началось движение. И тут в небе появляются

пять вертолётов непонятной принадлежности. Ми-8, но

густо-зелёные, с тёмными пятнами. Наши светло-зелёные. Неужели,

спускаясь с гор, душманы бросили десант на «точку»? Ничего

не говорил факт - вертушки советского производства, мало ли кому

продаём военную технику. Комбат командует БМП: «Пушки к бою!»

В сторону воздушных целей БМП пушки задрали, а те на четыре

тысячи метров 30-миллиметровыми снарядами бьют. Свалить вертушку

ничего не стоит. Хорошо с вертолётов на связь вышли, увидев

целящиеся стволы: «Свои!» Отряд пограничников в триста человек

бросили из Пянджа по воздуху на подмогу. Только приземлились, из

Кундуза сообщают: «К вам пограничники сейчас прилетят». Ага, мы

уже их чуть не посбивали.

Андрей потом много раз думал: устояли бы или нет? Число «две

тысячи семьсот», очень может статься, было занижено штабистами,

дабы не пугать обороняющихся. Пускай, дескать, знают про нешуточные

намерения противника, а уж насколько нешуточные - незачем

раньше времени голову забивать.

Душманы начали спуск. Расстояние до перевалов километра

четыре-пять. Из пушек неэффективно по воробьям. Надо подпустить

поближе. И вдруг в бинокль заметили движение и на дальних

от гарнизона горах - за Тулуканом...

Спустись в долину вся эта масса - бой, даже с учётом погранцов,

был бы страшным. Жуткая сила катилась по русские души. Судя по

душманским планам, перед духами, что двигались с ближних гор,

стояла задача ввязаться первыми. Отвлечь русских на себя. В это

время вторая часть, с дальних гор, входит в Тулукан, растворяется

в нём, затем моджахеды подходят незаметно к окраине, как можно

ближе к «точке», а потом по команде наваливаются на нас... Танкам

остаётся бить прямой наводкой. Но танки в упор духи расстреляют

из гранатомётов... Пока подойдёт подмога, мало что останется от

гарнизона... Если три-четыре гранатомётчика сразу выстрелят по

каждому танку...

Пушки и танки начали обстрел, как только авангард моджахедов

с ближних гор стал спускаться в долину перед «точкой». Артиллерия

била за спину моджахедам, отсекала отход, танки работали по

наступающим. Несколько залпов батарея сделала через Тулукан, накрывая

группы, скатывающиеся с дальних гор...

И вдруг повалил снег, такой редкий для Афгана. Чистейший русский

снег обрушился с неба. Будто Россия вспомнила о сыновьях и

послала им спасение. До того мощный заряд, за какую-то минуту

покрыл горы толстым слоем. У душманов халаты, накидки под цвет

горного серо-коричневого ландшафта. В обычной обстановке упал

в горах - и не различишь, где мёртвый камень валяется, а где глазастый

с автоматом. В пыльные бури они ложились на землю, закутывались

в накидки и так спасались от злой стихии. Когда моджахеды

пошли с гор, в бинокль было видно: началось. Но сколько их там?

Сливаются с горами. И вдруг вся маскировка псу под хвост. Как у

бедолаги зайца, не успевшего вовремя поменять шерсть летнего колера

на зимний окрас. Чёрно-белая графика в несколько секунд проявила

картину штурма до последнего партизана.

Моджахеды на снежный момент как раз в предбоевой сосредоточенности

заполнили склоны гор. Снег не только мишенями подставил

их под прицельный огонь, ещё и по ногам ударил. Горной козочкой

не побегаешь по скользкому покрову. Надеялись подойти вплотную

и смять горстку русских. Снег переломал планы на сто восемьдесят

градусов. Наши как начали кромсать скученные мишени. Танки, артиллерия,

БМП заработали, как на учениях. Душманы под прицельным

огнём забыли о захватнических амбициях, беспорядочно - быть

бы живу - ломанулись назад к перевалам, дабы свалиться на другую

сторону по принципу «ведь это наши горы, они помогут нам».

Больше моджахеды не сунулись. Гарнизон в напряжении ждал

штурма ночью, на следующий день, через день. Нет. Возможно, полевые

командиры, узнав, что появились пограничники, поняли -

малой кровью не выйдет операция. Могло случиться и такое: среди

них разгорелись разногласия после неудачи, и они увели отряды

по своим вотчинам. «Взяли бы простыни вместо маскхалатов, - в

разговоре с Валентином рассуждал Андрей, - то, что надо, по снегу

идти в наступление». - «Ты чё, им западло простыни - мёртвых в

них заворачивают».



уповаю на Него. Яко Той избавит тя от сети ловчи и от словесе м я



стрелы летящие во дни, от вещи во тме приходящия, от срящя, и


тебе, к тебе же не приближится. Обаче очима твоима смотриши

и воздаяние грешникам узриши. Яко Ты, Господи, упование мое, Вышняго

положил ecu прибежище твое. Не приидет к тебе зло, и рана

не приближится телеси твоему...

Он попросил Олюшку поискать церковнославянский словарь, а

пока упрямо запоминал. Какие-то фразы не понимал вовсе, в других

лишь угадывал смысл. Не приидет к тебе зло, и рана не приближится

телеси твоему... - это было ясно.

В партизанской войне трудно бывает понять - мирный житель

или с гранатой за пазухой. Днём за сохой идёт - кажется, орарь до

мозга костей, только ночью он орало на автомат меняет. Или крестьянствует

с мотыгой, а винтовка невдалеке припрятана. Если это

Бур, то, как говорилось выше, и вертолёт «земледелец» может снять.

В жаркой стране вода - особый продукт. Гарнизон поначалу

снабжался тулуканской водой. В посёлке скважина, насос глубинный

английского производства. Цистерну набрал и пользуйся. Но

среди потенциальных врагов лучше независимо жить. Поковырялись

наши знатоки на территории «точки» и раскопали мощный

ключ. Очистили его, обложили камнями. Отличная вода. Пограничники,

прилетев на подмогу в критическую минуту, остались в Тулукане.

Командование решило усилить гарнизон: слишком моджахеды

обнаглели. Погранцы на другой стороне реки обосновались. В большом

байском саду землянок нарыли. «Точка» получила прикрытие с

заречной части. На сопровождение колонн пограничники не ходили,

но в некоторых операциях помогали танковому батальону.

Погранцы задачу водоснабжения решали своим способом - поставили

машину для очистки воды. Из арыка берут, пропускают

через фильтры, и готово. Машина - не из ключа набирать. Русский

человек технике больше доверяет. Мало ли что в том же ключе, вдруг

зараза какая-нибудь, а там машина очищает, значит, надёжность

стопроцентная. Никаких тебе желтушных и других вредоносных бацилл.

Стала рота пользоваться водой от погранцов. Хотя солдаты

предпочитали из ключа пить. В тот вечер Андрей на водовозке привёз

от погранцов воды, слил в баки.

В пять утра солдат-повар докладывает: «Товарищ прапорщик,

молоко свернулось». Что за фокус кулинарный? Не из-под коровки

молоко - сгущённое. «Закипятил воду, - докладывает солдат последовательность

поварских действий, - сгущенку вылил в котёл, кофе

делать, она свернулась, привкус горьковатый». Андрей посмотрел на

варево - лохмотья белые плавают. Попробовал на язык, выплюнул -

горечь. Впервые с таким поведением сгущёнки столкнулся. «Выливай

к едрёной бабушке! Чай заваривай!»

Не успел повар котёл вымыть, летит БТР от погранцов: «Все

живы? Никто воду не пил? Отравлена!»

У погранцов научная основа, с периодичностью двух раз в неделю

брали воду на анализ. Накануне вертолёт прилетал, взял

в лабораторию три бутылки. Из тулуканской скважины, из ключа, и

после очистки из арыка. Какая предпочтительнее для русского желудка.

Он может долото переварить, да на кой лишний раз напрягать.

Пяндж после химанализа, захлёбываясь, передаёт: вода в бутылке

№ 3 отравлена сильнейшим ядом, срочно ликвидировать запасы!

Качественней всего оказалась из бутылки № 2 - ключевая. Из скважины

тулуканской тоже пойдёт на суп с чаем. Но откуда в арыке

отрава? Причём, не вредоносная палочка холеры, которая может в

водной среде жить-поживать бактериологической миной до встречи

с благотворной средой человеческого организма.

Призвали афганца Хакима. У него был в Тулукане отряд приверженцев

афганской революции. В частности, занимались разведкой.

Позже Хакима убили. Личный охранник застрелил. Андрей сколько

раз удивлялся в Афганистане: какой продажный народ! Сегодня он

за одних воюет, завтра заплатили больше вчерашние враги, стреляет

с удовольствием в недавних однополчан. Бизнес есть бизнес. Но

в последнее время Андрей стал приходить к мысли: продажность,

подлость вовсю проникают в русский народ. Условия, когда ты на

грани выживания, когда озабочен куском хлеба, оскотинивают... Но

и когда этот кусок с икрой, а деньги застят глаза - тоже...

Хаким предложил сделать вид, будто ничего не случилось, машина

для очистки работает, народ вокруг не паникует. Сам с помощниками

стал следить за берегом вверх по течению от места забора

воды. Оп-па! Появился земледелец с мешочком. Рисовое поле к

арыку подходит. Дехканин сел у поля и вроде чем-то сугубо мирным

занялся, положив рядом с собой сумчушку. Время от времени руку

как бы невзначай в торбу запустит, сыпанет в арык, дальше прикидывается

рисоводом. Ясно-понятно. Бойцы Хакима - они ничем не

приметные, в халатах, как тот крестьянин-отравитель, - обошли диверсанта,

он и не понял, что по его душу земляки, схватили за жабры

с поличным. И не стали в Пяндж в лабораторию отправлять содержимое

сумки для определения химического состава реактива. Экспресс-анализ

на месте произвели с привлечением подозреваемого.

Тут же на бережке повалили «химика» на спину, засыпали в рот добрую

порцию порошка. Водичкой напоили, у того глаза повылезали

от дозы, что на табун лошадей.

Хорошо, погранцы воду на анализ сдали. Всех мог бы травануть

«мирный дехканин»...

Андрей кофе с молоком любил с утра, а если бы чай заказал?..






стрелы летящие во дни, от вещи во тме приходящия, от сряща, и



и воздаяние грешникам узриши. Яко Ты, Господи, упование мое, Вышняго

положил, ecu прибежие твое. Не приидет к тебе зло, и рана не

приближится телеси твоему; яко Ангелом Своим заповесть о тебе,

сохранити т я во всех путех твоих...

У каждого, вернувшегося с войны, есть личные примеры везения.

Пуля прошила одежду в миллиметре от тела, осколок чикнул

по щеке. Стой чуть левее или правее - и как минимум рана. Два раза

Андрей сталкивался с невероятными случаями...

Андрей спал, был четвёртый час ночи, когда рядовой Кама лов

затормошил:

- Товарищ прапорщик! Товарищ прапорщик! Голый идёт!

Как голый? Откуда?

Пришелец оказался разведчиком из уничтоженного разведбата.

Бандой, положившей более семидесяти разведчиков, командовал

Рахим, выпускник академии имени Фрунзе. Наши получили

информацию: со стороны Пакистана идёт караван с оружием.

Приготовились к операции. Рахим не зря выкормыш СССР, мыслил

в соответствии с советскими учебниками по тактике и стратегии.

Применил отвлекающий маневр - его бандиты завязали бой в

стороне от основных событий. А разведбат на исходе дня заманили

в ловушку. Разведбат должен был караван взять в тиски. Ему самому

устроил котёл в ущелье. Зажали душманы разведчиков перед

самым закатом, дабы помощь по свету не успела подойти. Рахим

прекрасно знал: ночью в горах воевать бесполезно.

И уничтожил разведбат. На каждом разведчике бронежилет, но

и это не помогло. Когда утром прилетели вертолёты, на месте боя

были только полностью обнажённые обглоданные шакалами трупы.

Но один разведчик остался в живых. Две пули прош ли впритирку

с черепом. Распороли по виску кожу головы. Кровь хлещет,

лицо залило, грудь, но это совсем другое, чем мозги наружу. Бой

затих, афганцы двинулись трофеи собирать, раненых добивать.

Услышав бородачей, разведчик дышать перестал. Добивали вы

стрелом в голову. Это обязательно. Ж ивот разворочен, ног ли до

основания нет - всё одно контрольный в голову. Добивали и раздевали

вплоть до трусов. Пулей скальпированного разведчика

тем более освободили от обмундирования - всё целёхонькое, без

дырок. И, посмотрев на голову - сплошь в крови, кожа висит -

посчитали: череп вскрыт. Зачем пулю тратить, когда сразу получил

контрольную.

Лежит разведчик на камнях, не шелохнётся. Там выстрел, там...

Наконец стихло, закончили душманы мародёрство, ушли. Шакалы

завыли им на смену, чувствуя кровь... Поднялся разведчик и пошёл

в направлении Тулукана. Это километров 12-14. Вышел с гор на дорогу.

Два раза слышал звук мотора, падал на обочину. А потом увидел

в ночи лампочку. Она была только на «точке». Дизель станции

работал. Побежал на огонёк.

Ему с танка, что в оцеплении:

- Стой!

- Свой я, ребята! - прокричал на русском разведчик.

А у самого от радости горло перехватило, не в состоянии членораздельно

слова вымолвить, мычит, рот раскрывши...

Ротный командует танкистам: «Не стрелять. Пусть подойдёт на

несколько шагов, и смотрите вокруг!»

Подумалось, может, моджахеды затеяли какую-нибудь хитрость

с голым живцом, как с похоронной процессией на мосту... Усыпить

бдительность и ударить...

Разведчик приблизился. Ему опять с танка: «Стой!»

Танкисты смотрят в прибор ночного видения: чисто вокруг незваного

гостя. На дороге стояли треноги с колючей проволокой, что

на ночь устанавливались, и гранаты на растяжках. Визитёр мог элементарно

подорваться. Выслали сапёра провести голого.

На «точке» разведчик рассказал историю спасения. Голову ему

обработали, забинтовали. Одели, сообщили в дивизию. Утром командир

полка на вертолёте за ним прилетел. Дальше началась комедия.

Служба «молчи-молчи» прицепилась к выжившему с дознанием.

Капитан с костистым лицом пристал: «Где ваш автомат? Какое вы

имели право бросать оружие?»

От всего разведбата осталось восемнадцать человек, кто был

в наряде на базе... Остальные полегли в горах. Понятно, какое настроение

у разведчиков, и вдруг узнают об оружейных претензиях

«молчи-молчи» к своему товарищу, кинулись к капитану с самыми

серьёзными намерениями. Тот едва ноги унёс в штаб дивизии. Начальник

политотдела предложил особисту срочно делать ноги от

греха подальше в Кабул. «Ты думаешь, что несёшь? Они каждый

день смерть видят! Убьют! Не улетишь, пеняй на себя!» Уразумел,

что разведчики разорвут капитана за неусыпную бдительность.

«Всё равно кончим!» - пообещали разведчики, узнав, что капитан

слинял.

История, конечно, уникальная. Во-первых, пули только чиркнули

по голове разведчика. Во-вторых, афганцы, стягивая с него

штаны, трусы и другую амуницию, не разобрали, что перед ними не

труп, а раненый. В-третьих, совершенно голый сумел выйти к своим.

На счёт везения со службой «молчи-молчи» говорить не будем -

не бериевские времена.

Второй случай ещё удивительнее. После Афгана Андрея отправили

служить в Европу, в Чехословакию, которой в 1968 году помогал

отстаивать идеи социализма. Своего рода награду получил за

Афганистан. В Европах и встретил в 1985 году Эдика Мамедова.

Эдик служил в роте, что стояла в Кишиме. Танкист, капитан.

Попал в ситуацию, нередкую на той войне. Из гранатомёта подбили

танк, Эдика отбросило метров на десять от развороченной машины

... Три трупа, среди них Мамедов, отправили в Кундуз. Там тоже

определили к «двухсотым», и в морге ничего не поняли, обработали,

помыли, одели, положили в деревянный гроб, тот в цинковый запаяли.

Гробовой Ан-12 шёл из Кабула, приземлился в Кундузе, догрузился,

поднялся. Гробы друг на дружке стоят в грузовом отсеке. Тут

же сопровождающие летят. И вдруг стук. Сопровождающие заволновались:

«Что такое? Откуда? Может, в самолёте неисправность?»

Один пошёл к лётчикам, проинформировал экипаж о нештатном

звуке. Бортинженер вышел, послушал:

- Ребята, это ваш стучит.

- Как наш? Быть не может!

- Ваш, ребята, ваш!

А стук продолжается.

Определили, из какого гроба сигнал, крикнули:

- Если нас слышишь - отзовись, стукни два раза!

Отозвался.

Во время полёта гроб не начнёшь доставать, груз закреплен.

- Браток, скоро приземляемся, если можешь потерпеть, дай

знак!

Эдик постучал.

У него был повреждён позвоночник. Всю дорогу, как его записали

в разряд «двухсотых» - и в морге, и в гробу лежал без признаков

жизни. Сдвиг в чувствительности организма, скорее всего, произошёл

при перепаде давления во время взлёта, сознание вернулось.

Эдик очнулся - темнота кромешная... Где он? Что? И вдруг понял - в

гробу. Но не в могиле. Шум за «бортом» гроба, гул самолёта... Принялся

стучать...

В Ташкенте его в госпиталь поместили, потом в Ленинград отправили,

затем в Минск. Домой пришло сообщение: погиб. Отцу

орден Красного Знамени вручили. Эдик воевал геройски. Уже имел

две Красные Звезды, посмертно наградили Красным Знаменем, его

редко кому на той войне давали.

Получилось, что сопровождающий был не из кишимской роты,

Эдика лично не знал, это первое, второе - относился к счастливчикам,

кому пришла замена, войну покидал навсегда. Радуясь за ожившего

«двухсотого», за себя - не надо выполнять скорбную миссию -

и, считая, что о «воскресшем» будет доложено по всем инстанциям,

со спокойной душой и совестью отправился домой.

Ничего подобного. Бюрократическая машина запнулась на уникальном

случае. Родителей никто не оповестил. Они ждут тело сына

хоронить, а оно живучим оказалось. Эдик проходит интенсивное

лечение. В Минске над беспомощными героями пионеры шефствовали.

У Эдика руки не слушались. Попросил пионера написать под

диктовку письмо домой. Пионер и накатал, где по-русски, где побелорусски.

Не очень прилежный попался. Родители в Махачкале

получают странное письмо. Якобы от сына. Но почему из Минска?

Почерк абсолютно не его. Может, до гибели писалось? Нет, штамп

свежий. К тому же пишущий спрашивает о таких деталях, которые

только ему известны. О сестре, друзей по именам называет. Как тут

реагировать? Родители, продолжая сомневаться, делают запрос в

госпиталь. Приходит официальный машинописный ответ от главврача,

подтверждающий факт, что Эдуард Мамедович Мамедов находится

в госпитале после ранения. Эдик едва снова контузию не

получил, когда мать с отцом приехали и мать упала в обморок при

виде живого сына. До последнего сомневалась, а не чудовищная ли

ошибка. Боялась, зайдёт в палату, а там чужой человек. Сколько

жила с мыслью - погиб сын...

На ту пору в Минске проходил симпозиум с участием кудесника-хирурга

Илизарова, он забрал воина с тяжелейшей травмой позвоночника

в Курган, в свою клинику. «Я его поставлю на ноги! Плясать

будет!» И поставил. А всё равно Эдика подчистую комиссовали:

отдыхай, инвалид-ветеран-орденоносец, на заслуженной пенсии.

Он не согласился на завалинке штаны просиживать в тридцать лет.

Поехал в Москву, прорвался на прием к министру обороны, добился

восстановления в армии.

Андрей вскоре, как Эдика отправили грузом «двести», закончил

афганскую эпопею, вернулся в Союз, а в 1985 году, как говорилось

выше, в Чехословакию направили. И вот как-то сидит на балконе,

дышит свежим воздухом, наслаждается мирной вечерней тишиной,

а из квартиры, с которой соседствуют балконами, голос раздаётся.

Мужчина разговаривает с собакой. И страшно знакомый голос.

Обязательно его слышал. Но кто? Балконы впритык, тогда как подъезды

у квартир разные. На лестничной площадке не столкнёшься. Да

и дома почти не бывал Андрей, то на полигоне, то в наряде. С утра

до позднего вечера на службе. Говорит своей Олюшке: «Слышал я

этот голос раньше. Где и когда, не помню, хоть убей. Но слышал, до

боли знакомый». Прошло какое-то время. Сидит Андрей в комнате,

время летнее, дверь балкона нараспашку, снова знакомый голос раздаётся.

Да кто же это? Вышел на балкон, снедаемый любопытством,

и нехорошо стало, чёрным ломануло сердце. Человек один к одному

похожий на Эдика стоит, рядом немецкая овчарка.

- У вас брат Эдик был? - заикаясь, спросил.

- Да это я сам, Андрей! Это я - Эдик!

Перескочил Мамедов через перила балкона, сгрёб Андрея в

охапку:

- Я, мой родной! Я!

И два взрослых мужика заплакали от радости чудесной встречи,

от боли за тех друзей, кто не воскрес.








тебе, к тебе же не приближится. Обаче очима твоима смотриши и

воздаяние грешников узриши. Яко Ты, Господи, упование мое, Вышняго

положил ecu прибежище твое. Не приидет к тебе зло, и рана не


сохранити тя во всех путех твоих. На руках возмут тя, да не когда

преткнеши о камень ногу твою...

Псалом звучал в Андрее. Просыпаясь среди ночи, принимался

повторять по памяти. Молитва успокаивала, отвлекала от тягостных

воспоминаний. Повторял раз, другой... Иногда забывался сном, не

дойдя до последних строк.

Жена принесла письмо от однополчанина по Афганистану -

Миши Ложкина. Миша писал, что бросил медицину, работает менеджером

в фирме, торгующей запчастями для автомобилей. Звал к

себе в гости. Жил Миша в Нижнем Новгороде. Они два раза встречались

после Афгана. В 1986 году Андрей был в Москве в командировке,

Миша специально приехал на пару дней повидаться. В 1990 году

Андрей выкроил неделю отпуска и съездил к боевому другу. Созванивались

по праздникам. Не по праздникам Миша звонил, будучи в

подпитии. «Андрей, держи нос бодрей! - кричал в трубку. - Это я! Докладываю:

ещё жив!» В последний год такие звонки участились.

Ложкин был фельдшером от Бога.

Колонна двигалась в боевом порядке со скоростью пешехода.

Впереди трал - инженерный танк с двумя пятитонными катками.

Мина или фугас такой махине не страшны, переднюю часть подкинет

сантиметров на тридцать, и дальше танк прёт. Брал всё - фугасы,

пластиковые «итальянки». Моджахеды знали это, тоже не лаптем

рис хлебали вместе с иностранными советниками. Поэтому и

посреди дороги, если нет асфальтового покрытия, жди от них мин,

и по сторонам, что не попадали под катки, не надейся на авось. Так

может вознести...

Участки, которые трал не захватывал, сапёры проверяли. В тот

раз Иван Ермаков, дальневосточник из Белогорска, и Борис Семёнов

из Тюмени, шли по разные стороны от танковой колеи. Сапёрное

вооружение - миноискатель да щуп, который методично в почву

впереди себя воин втыкает. Если стальная заострённая пятимиллиметровая

проволока подозрительно легко входит в грунт, значит,

стоп. Очень может быть - закладка... Миноискатель не среагирует

на «итальянку»: в ней металла всего ничего, эту адскую машинку

собаки хорошо чувствуют, но их «на точке» не было. Фугасы моджахеды

любили делать из гильз от танковых снарядов. Как ими разживались?

Подбитый танк улетит в пропасть, если боекомплект не сдетонирует

- вот тебе и гильзы. Душманы размундирят боекомплект.

На много фугасов добычи хватит. Дальше берётся пустая гильза, начиняется

взрывчаткой и закапывается на метр-полтора в вертикальном

положении. А контактные пластины стараются расположить на

дороге так, чтобы взрыв (мощнейшей, направленной вверх силы) на

середину машины пришёлся. Башня БМП подлетала на десять и более

метров. Контактные пластинки делали из консервной банки. Для

конспирации пылью присыплют - валяется, дескать, неприглядный

сам по себе кусочек металла. Столкнувшись с такой технологией,

сапёры реагировали на любую железку на дороге. Собаки неплохо

чуяли фугасы, но, опять же, увы - не было их...

Иван и Борис идут за тралом, следом за ними, прикрывая сапёров,

танк движется, естественно, с пешеходной скоростью. А позади

бой идёт. Подбили КамАЗ-цистерну, ударили из пулемётов. На

заминированных участках моджахеды специально создавали огнём

сумятицу, дабы сломать чёткость движения. У водителя при движении

в колонне одна задача - следовать строго за впередиидущей машиной.

Моджахеды огнём давили на психику водителей, заставляли

дёргаться - выскакивать из проверенной колеи. В суматохе боя попробуй

удержись. Один затормозил, другой от столкновения крутит

руль под свист пуль. А чуть в сторону вильнул - можешь нарваться

на взрывоопасную неожиданность...

Сапёры - мишени для моджахедов, но делают свою работу. Километров

пять дороги впереди без асфальтового покрытия, самое

место для закладки мин. И как нередко бывает, где не чаешь - оттуда

получаешь. Из гранатомёта подбили танк, что следом за инженерным

шёл. Механика-водителя кумулятивная струя режет наповал,

танк продолжает самопроизвольный ход. Иван откуда знал, что за

спиной уже не грозная бронированная машина со скорострельной

пушкой, а неуправляемая громадина. Всё внимание сапёра на мины:

быстрее проскочить опасный участок. А на него многотонная махина

прёт... Борис закричал: «Берегись!» Иван услышал предупреждение

с запозданием, прыгнул, но подбитый танк врезается в инженерный,

правая нога Ивана оказывается в точке столкновения.

Много ли надо человеческой плоти... Танк смял, раздробил, искалечил...

Иван в первый момент смалодушничал, как увидел раздавленную

ногу - это кровавое месиво... Парень плечистый, рослый. Дружок

его Борис нередко подшучивал: «Иван, ты прямо орёл! Ух, девки

до армии сохли, наверное!» Иван упал с размозженной ногой, схватил

автомат и начал поворачивать дулом на себя... Потом признался

Андрею, что носил мысль: «Если что - калекой жить не буду!» Борис

молнией среагировал, подскочил, пинком саданул по автомату: «Ты

что, братан, дурак!» Обнял друга: «Мы ещё будем жить, Ваня!»

Андрей с Мишей Ложкиным подхватили Ивана.

Кундуз, где госпиталь, врачи, всего-то в тридцати километрах.

Но бой идёт, день на исходе.

- Миша, как он? - Андрей спрашивает с надеждой.

- Ничего хорошего. В госпиталь бы его побыстрее...

На искорёженную ногу страшно смотреть. Кости торчат, лохмотья

кожи висят, куски раздавленных мышц, пыль смешалась с кровью,

грязь...

- Миша, надо спасать ногу! - Андрей просит.

С Мишей в каких только переделках не побывали. Миша и с автоматом

умело обращался, и в медицинском деле ас. Всегда до последнего

боролся за жизнь воина. Жаль, не всё от него зависело...

Как-то с колонной вот также попали в засаду. Механику-водителю

разрывная пуля попала в шею, перебила артерию, кровь хлещет. Замечательный

парень - Славик Заикин из Горького. До дембеля оставался

месяц с небольшим. Молодого на смену подготовил, но сам

ходил на операции, боялся: вдруг убьют сменщика, и опять жди другого.

«Миша, сделай что-нибудь! - Славик рукой зажимает фонтан

крови. - Не хочу умирать! Не хочу!»

«Всё хорошо будет», - Миша успокаивает, обезболивающий

укол поставил.

Сам отвернулся, сжал в бессилье кулаки, а по лицу слёзы. Они

со Славиком земляки, корешили. В первый и последний раз видел

Андрей плачущего Ложкина...

- Надо спасать ногу! - повторяет Андрей.

Вертолёт, что шёл за ранеными, моджахеды сбили на подлёте.

Ночь упала. Колонна встала. По темноте двигаться нельзя. Охранение

выставили, любой шорох подавляется огнём. А как быть с ранеными?

Рядом с дорогой заброшенный кишлак. Занесли туда Ивана и ещё шестерых

бойцов. Те-то ничего, в сознании, Иван самый тяжёлый. При

свете фонариков принялись очищать рану. Андрей сельского воспитания,

с четырнадцати лет рос без отца. Кур рубил, свиней разделывал,

овец. Крови с первых дней войны не боялся. Новичков, да и не

только, выворачивало при виде фрагментов человеческих тел, с кровью

выворачивало, случалось, что тут скрывать, обделывались новобранцы.

Сколько раз Андрей части воинов собирал. Но скальпелем

орудовать не доводилось. Миша вручил: «Помогай!» Держит ногу и

командует, где резать. В четыре руки очищают рану. Главное - заражения

избежать. При свете фонариков орудуют. Обычных карманных.

Батарейки сели - Андрей сбегал к колонне за новыми...

В полевых условиях случалось, сапёру, попавшему на мину и лишившемуся

ноги, прижигали рану специальной лопаткой. В огонь

её, затем к ноге. Варварский способ, но надёжный во избежание заражения.

В жару гангрена протекает скоротечно... Перед боевыми

операциями по проводке колонн старались не есть, чаем ограничиться

уже с вечера, и на завтрак чайку попил - и хватит... Если

ранят в полный живот, при такой жаре перитонит обеспечен, до госпиталя

не довезут...

Капельницы с физраствором Ивану Ложкин ставит. Нога раздроблена,

раздавлена... Но повезло - главные кровеносные артерии

целы. Задача - сделать, что в силах, а потом пусть в госпитале решают,

как быть с конечностью. Поначалу Иван, находясь в шоке, не

чувствовал боли. Работали по-живому. Жгутом пережали ногу. Но

долго держать нельзя, а стоит отпустить, кровь опять пошла. Так раз

за разом. Боец пришёл в себя, кричит. Боль - сил нет. Обезболивающий

укол Миша вколол. Но всё медленно получается, что там при

свете фонариков сделаешь толком. Второй укол для наркоза можно

делать в экстренных случаях. Иван опять кричит: «Лучше умру,

не могу терпеть!» - «Работаем!» - Миша жёстко командует. «Терпи,

мужик! - Андрей просит. - Терпи, родной!» А времени всего три

часа. Боль адская. «Всё, не могу!» - кричит боец. Второй раз Миша

набрал шприц, обколол ногу. Под утро опять очнулся Иван. Опять

стонет, кричит. Рану ему обработали, забинтовали, шину сделали из

четырёх досок снарядного ящ ика...

Лишь рассвело, на двух БМП, командир дивизии дал лучших водителей,

отправили раненых в Кундуз. Первая БМП шла порожняком,

на случай мин, вторая след в след за ней. Долетели без потерь.

Душманы предусмотрительно ушли ночью. Побоялись, что днём

придут вертушки и будут с воздуха утюжить их позиции.

Не зря боролись за ногу Ивана - кость аппаратом Илизарова в госпитале

в Кундузе нарастили. Мог Иван в Союз после тяжёлого ранения

улететь от войны. Отказался. Вернулся в Тулукан. Сначала хромал.

«Ничего, - твердил, - разойдусь к дембелю!» Разрабатывая ногу, старался

больше ходить. «Дурилка ты, - подначивал друг Боря, - сейчас бы

летёх и капитанов строил в Союзе, они пороха не нюхали, а ты с Красной

Звездой на груди! Боевое ранение. Всех бы посылал! Как сыр в масле катался.

В самоходы бегал к девчонкам! Они с орденами любят!» - «Вот и

не хочу калекой к ним вернуться! Мужиком должен прийти домой!» -

«Чё калекой-то? Ты парняга хоть куда! А нога чё? Раны украшают

мужчину!»

Демобилизовался Иван «к девчонкам» без хромоты.












сохранити тя во всех путех твоих. На руках возмут тя, да не когда

преткнеши о камень ногу твою, на аспида и василиска наступиши,

и попереши льва и змия...

Его действительно будто на руки взяли...

Об этом не рассказывал жене. Зачем нагружать без того исстрадавшееся

сердце? Ранили и ранили...

Хаким передал: его бойцы прознали, что в Тулукан зашли моджахеды,

восемь человек, готовят провокацию. В такой ситуации лучше

в зародыше ликвидировать. Комбат отряд из пятнадцати человек

направил на уничтожение душманов. Окружили дом и вперёд. Двухметровый

глинобитный забор, тактика преодоления препятствия,

как у мальчишек, что по садам лазят. Один подставляет спину, другой

с неё, как с подставки, взлетает на забор, подаёт руку товарищу - вот

уже и второй на верхотуре. Андрей первым заскочил, помог забраться

напарнику, рядовому мотострелку Сергееву, и прыгнул во двор, рассуждать

некогда - тактика натиска: смять с ходу, не дать опомниться.

Прыгнул, смотрит в точку приземления, ноги бы не переломать.

И, мать честная - не один летит туда. Граната Ф-1. А это не лимонка.

Сергеев увидел полет «эфки» и прыгнул обратно с забора на улицу.

Крикнуть он крикнул: «Берегись!» - но Андрей уже летел на гранату.

И не свернуть от точки взрыва. Падают навстречу друг другу посланница

смерти и определённый в качестве жертвы объект. Всего и смог

Андрей за мгновения обречённого полёта - защитился автоматом:

приклад между ног, ствол к груди, на которой никакого бронежилета.

После чего приземлился в самую сердцевину взрыва, откуда тут же

вырос «куст» осколков. У Ф-1 они серьёзные...

Спасло, что попал в эпицентр. Осколки разошлись веером по

сторонам. Не все. Панаму, как шашкой казацкой полосонуло. Сразу

не понял, видит: что-то перед глазами телепается. Но что? Рукой потрогал.

Поясок от панамы. Осколок бритвой просвистел впритирку

с левым виском, разрезал ремешок панамы. Самой малости не хватило

до плоти.

Андрей прислушался к себе. Болью нигде не отозвалось. «Живой!»

Ринулся продолжать атаку, давить душманов. А не совпадают

боевые намерения с возможностями ног: правая готова вести погоню,

пружинисто упёрлась в землю для рывка, левая как не родная.

Будто нет её вовсе. Что за напасть? Ещё раз дёрнулся в сторону моджахедов.

Потом глянул вниз - левая ступня неестественно вывернута,

из ботинка кровища... Голову крупный осколок пощадил, зато

мимо ноги аналогичный не прошёл бесцельно. Вонзился на полную.

Кость ступни, как топором, развалило. Нога занемела, будто от анестезии.

Потому и не почувствовал.

Сергеев потом говорил: «Прыгнул на другую сторону дувала и

думаю: всё - погиб старшина, такой взрыв». Сразу после взрыва он

перескочил к Андрею.

- Старшина ранен! - закричал.

Бойцы подбежали.

- Что, - спрашивают, - в грудь?

- Нога, - показывает Андрей.

- Какая нога, вся грудь в крови?!

Посмотрел Андрей и решил: вот она, смерть его. Размечтался -

прыгнуть на гранату и живым остаться. Показалось: грудь и живот

разворотило до внутренностей. Кровавое месиво.

Да велики глаза у страха - ни один осколок внутрь не вошёл.

Только и всего - мелочью кожу посекло.

В Кундузе в госпитале ногу восстановили за четыре недели. Рана

заживала как на собаке, а душа ныла. И что-то непонятное случилось

с организмом - пищу не принимал. Вылетало всё обратно уже

на подступах к желудку. Ну, день можно поголодать, другой. На четвёртый

сознание начал терять. Только на капельницах держался. Да

и то, как сказать, в туалет пойдёт - туда дошкандыбает, обратно -

брык и упал по дороге. Несут воина на кровать, капельницу поставят...

Анализы раз сделали - никаких инфекций, здоров по этим параметрам.

Откуда неприятие первых-вторых блюд? И даже чай не

хочет задерживаться в желудке. Медицина ничего понять не может.

Стресс ли, ещё что... Повторно анализы взяли. Никаких отклонений.

Десять дней усыхал Андрей, на одиннадцатый стало восстанавливаться

пищеварение.

На медицинских простынях старался о доме, отпуске не думать.

Гнал травящие душу мысли. Нельзя подсаживаться на опасные мечтания,

когда ещё десять месяцев воевать. Больничное безделье давило

тоской. Кто-то снотворные таблетки глушил, чтобы забыться.

Андрей попробовал и отказался: сон тяжёлый, голова после него

чумная. Тошнота хотя и прошла, ел через силу.

Привезли Лёшку-связиста из Кундуза, с третьей роты. Контузия.

Рассказывали, Лёшка любил ходить в рейды в кишлаки, стрелял

во всё, что движется, особо не разбирая статуса - мирный житель

или бандит. «Все они мирные до поры, до тёмного времени суток! -

говорил. - Потом раз - и сменил мотыгу на автомат!» Контузия не

прошла даром. Вроде нормальный, но вдруг пожаловался Андрею:

«Лидка, жена брата, заглядывала вчера в палату, посмотрела в мою

сторону и, зараза конкретная, не поздоровалась. Сделала морду, что

не узнала. Я им перед армией всё лето дом помогал строить, специально

уволился из сельхозтехники. А теперь она нос воротит, чё с

калекой разговаривать?»

Никакой жены брата, конечно, в Кундузе быть не могло.

По выписке Андрея из госпиталя его едва ветром не унесло. Вышел

из палатки на волю, вдохнул полной грудью, а ноги побежалипобежали.

Ветер не ураганный, а тащит, что клочок газеты. Ему-то

казалось: каким был, прыгая на гранату, таким и остался после. А он

усох до дистрофического состояния. Брат родной не узнал. Андрей,

будучи в отпуске, у подъезда лавочку ремонтирует, брат, как мимо

чужого, прош ёл...

«Ты на себя посмотри в зеркало! - сжал Андрея в объятиях. -

Ж ивое кино про Бухенвальд!»

На двенадцать килограммов похудел Андрей в госпитале.

Олюшка через десять минут, как он приехал, после радостных

восклицаний сказала: «А ну, раздевайся, показывай, где ранен?» Пытался

отшутиться. «Я же знаю!» - настойчиво требовала.

Ей приснился сон. Едут на «ГАЗ-51», так в детстве возили

школьников на прополку. В кузове устанавливаются сиденья -

доски с длинными крючьями по краям за борт цепляются. И будто

едут в кузове втроём. С краю Андрей, потом сын Сашок и Олюшка.

Вдруг машина переворачивается на бок, левая нога Андрея попадает

между бортом и землёй. У остальных ни царапины, а его левая нога

раздавлена. Олюшка сразу написала письмо. Старалась как можно

чаще посылать письма Андрею, и он, несмотря на всю занятость,

обязательно отвечал. Нередко получал одновременно пачку весточек

из дома, военная почта не отличалась бесперебойной доставкой

корреспонденции. Увидев сон с перевёрнутой машиной, Олюшка

написала: «Андрюша, умоляю, будь осторожен! Я видела тревожный

сон». Получил предупреждение уже в госпитале.

Можно сказать, с первого афганского месяца Андрея Олюшка начала

просыпаться в четыре утра. Не понимая - в чём дело? С завидной

постоянностью в четыре зачем-то срабатывал внутренний будильник.

Спать бы ещё... Выяснила происхождение «будильника» при

встрече с мужем: Андрей поднимался в Тулукане около пяти утра, а

временная разница между ними по часовым поясам была один час...

Но не почувствовала приезд мужа. Зато сын... Когда после ранения

отпуск дали, Андрей телеграммой предупреждать домашних не

стал. Мало ли что. Отменят в последний момент или до границы не

доберёшься. Прибыл сюрпризом. К дому подъезжает на такси, в этот

самый момент четырёхлетний Сашок сел на кровать, с матерью спал,

тормошит: «Мама, мама! Мне приснился сон!» Бывало, снились ему

злые собаки, бодливые коровы. «Хорошо, спи!» - Олюшка успокаивает.

«Не хочу, мне приснилось, тётя говорит: твой папа на корабле приехал

с парусами! Он приехал!» Сроду не поднимался в такую рань и

вдруг вскинулся - «папа на корабле приехал, не буду спать». «Хорошо,

хорошо, - мать гладит по спинке, - ложись, рано ещё!»

В это время звонок - открывайте папе-воину.

Ж ивый в помощи Вышняго, в крове Бога Небеснаго водворится.





стрелы летящие во дни, от вещи во тме приходящия, от сряща,

и беса полуденнаго. Падет от страны твоея тысяща, и тма одесную


и воздаяние грешников узриши. Яко Ты, Господи, упование мое,

Вышняго положил ecu прибежище твое. Не приидет к тебе зло, и

рана не приближится телеси твоему; яко Ангелом Своим заповесть

о тебе, сохранити т я во всех путех твоих. На руках возмут тя,

да не когда преткнеши о камень ногу твою, на аспида и василиска

наступиши, и попереши льва и змия. Яко на М яупова, и избавлю и:

покрыю и, яко позна имя Мое. Воззовет ко Мне, и услышу его: с ним

есмь в скорби...

Повторяя псалом, вспомнил Валентина. Они были в дивизии

в Кундузе, и о диво: посмотрели кино. В дивизии бойцы сетовали:

привозят в основном про войну и басмачей в Гражданскую. Андрей

с Валентином с киноголодухи были согласны на всё. Тогда показывали

«Они сражались за Родину». Андрей как-то не заострил внимания,

Валентин заметил после сеанса: «Помнишь, как креститься начал

боец во время бомбёжки. Ничего уже не зависело от него, земля

вставала на дыбы вокруг окопчика...»

Воззовет ко Мне, и услышу его: с ним есмь в скорби...

Отпуск пролетел быстро. Андрей возвращался в Афганистан на

подъёме. Тянуло к своим, в привычную атмосферу. В Тулукан прилетел

на вертолёте, и как обухом по голове - Миша Ложкин сообщил:

«Нету твоего Юры Яценко». Как нету? И показалось, сумка спортивная,

что держал в руке, свинцово потяжелела. В ней лежала баночка

мёда, что мать Юры отправила сыну. Она приехала перед самым

отъездом Андрея. «Пожалуйста, - попросила, - отвезите».

Пока Андрей после отпуска неделю проходил адаптацию в Ташкенте,

пока ставили прививки, Юра погиб.

Андрей опекал его, уезжая в отпуск, просил офицеров роты:

«Ну, хоть этого парня сохраните, у него одна мать».

Юра мог не служить. Настоял: что я, не мужик. И в Афганистан

была возможность не ехать. Парень толковый, разбирался в электронике,

в телевизорах, часто выполнял поручения начальника штаба.

Тот однажды вызвал и сказал: «Вас отправляют в Афганистан,

если хочешь - оставлю в Союзе». - «Я всегда мечтал защищать негров!»

- с бравадой отказался Юра. Он был отличным пулемётчиком.

В школе занимался стрельбой из малокалиберной винтовки, в

армии освоил пулемёт.

Перед отъездом Андрея в Союз Юра попросил передать матери

платок и брошку. Пожимая на прощание руку, наказал, подмигивая:

- В Кундузе перед отлётом не ешьте фарш сосисочный!

С Юрой Андрей познакомился едва не в первый день в Афгане.

Прилетел в Кундуз, командир полка приказал «сгонять» в Термез с

колонной битой техники. «В Тулукан успеешь, - сказал. - Бери БТР и

вперёд. Дам тебе лучшего пулемётчика. Кстати, земляк твой».

Колонна небольшая, три трала с БИМэшками, пара автомашин,

один БТР раненый - днище покорёжено, в пропасть роняли, а так

на ходу. В сумме семь единиц, считая БТР сопровождения. Дорога в

сторону Союза не горная, пустыня вокруг, асфальт ровненький. Асфальт

вообще в Афганистане, как говорилось выше, замечательный.

Юра понравился не по земляческому признаку. Основательный

боец. Как только получил приказание готовиться к операции, требование

выписал и побежал на склад за боеприпасами. У нас ведь как:

на охоту ехать - собак кормить. Ленты пулемётные готовить, а лентонабивочная

машинка сломалась, запасной на складе нет. Юра бойцов

поднял, давай ленты вручную набивать. Расстелили их в палатке,

патроны высыпали - и вперёд до мозолей на пальцах. Полночи

потратил, но с полным боекомплектом отправился. Подошёл к начальнику

штаба полка. Был такой Мазурин. Большой мастер по

«купи-продай» операциям. Часы электронные японские закупал коробками,

технику японскую. Юра ему: «Гранаты нужны?» - «Зачем?» -

«Восемь штук положено на броневике». - «Нет, не проси - ещё взорвётесь».

И хоть кол ему на голове теши - не даёт. Наплевать, что на

операцию едут, главное - ЧП бы не было. Юра походил по знакомым,

набрал десятка полтора. «Не на себе, товарищ прапорщик, тащить.

Вдруг, тьфу-тьфу-тьфу, пригодятся».

Выдали сухпай. В нём сосисочный фарш консервированный.

Он-то и подкузьмил воинов. В броневике сопровождения трое

было: водитель, Юра-пулемётчик и Андрей. Водила и Юра навернули

по банке фарша. По второй открыли. Андрей, глядя на молодёжь,

тоже воспылал аппетитом. Фарш на самом деле вкусный - деликатес

для солдатского рациона. Наелись от пуза. Реакция не заставила

долго ждать. Как по команде, началась революция в желудках.

БТР замыкающим колонны шёл, функцию прикрытия осуществлял.

А кто прикрытие будет прикрывать, если ему по надобности приспичило?

Некому. Но и мочи пересилить вулкан в животе нет. «Стой!» -

Андрей водиле командует. Колонна идёт вперед, они выскакивают,

спина к спине втроём садятся, автоматы на взвод, гранаты под руку,

готовы к круговой обороне даже без штанов. Только суньтесь. Моджахеды

не решились. Облегчились бойцы, штаны натянули и ну догонять

колонну. БТР - скоростная машина, километров девяносто

по асфальту даёт, а колонна шла не больше пятидесяти. Только нагнали,

Юра кричит: «Не могу больше!» И так километров сто пятьдесят

свистопляска.

Юра погиб за три недели до дембеля. Подбили из гранатомёта

БМП, Юра выскочил, его из пулемёта в голову. Последние десять

месяцев служил в Тулукане. Сам попросился на «точку», командир

полка с неохотой отпустил лучшего пулемётчика.

Надо было видеть Юрину мать, когда Андрей вручал платок и

брошку от сына. Обрадовалась, зарылась в платок лицом: «Юрочка,

сыночек! Скорей бы уж сам приехал!» - «Всё будет хорошо, - обнял

за плечи Андрей. - Вернусь из отпуска, ему как раз на дембель. О т

правлю Юру, как положено. Парень у вас настоящий! Спасибо!»

Как было тяжело от этой смерти... Будто сам виноват. Он и

никто другой... Отговори Юру от службы на «точке», может, остался

бы ж и в... И в том бою окажись с ним рядом... Знал, что все эти «бы» -

ерунда на войне, но ничего с собой поделать не мог.



уповаю на Него. Яко Той избавит т я от сети ловчи и от словесе мятежна,

плещма Своима осенит тя, и под криле Его надеешися; оружием








сохранити т я во всех путех твоих. На руках возмут тя, да не когда

преткнеши о камень ногу твою, на аспида и василиска наступиши и

попереши льва и змия. Яко на М я упова, и избавлю и: покрыю и, яко

позна имя Мое. Воззовет ко Мне, и услышу его: с ним есмъ в скорби,

изму его, и прославлю его, долготою дней исполню его, и явлю ему спасение

Мое...

Спроси его в Афганистане: верит ли в защитную силу этой молитвы.

Он, повидавший столько смертей, затруднился бы ответить.

Но никогда не расставался с псалмом. Это был закон, сделать иначе -

как предать Олюшку, она заклинала, провожая: «Не выбрасывай!

Ради меня и Саши не выбрасывай! Держи при себе постоянно!»

Как-то, будучи в гостях у родственников на Украине, в Н и

колаеве, на рынке зашёл в павильон, где работала племянница.

Вдруг заезжает инвалид на деревянной платформе с маленькими

колёсиками. Такое Андрей видел в детстве в пятидесятых-ш естидесятых

годах - фронтовики, у которых от ног ничего не осталось.

Ездили на аналогичном «транспорте», перемещаясь с помощью

рук, в которых держали колодки - отталкиваться от земли.

У этого мужчины вместо рук - культи. Ног тоже не было. Остаток

правой длиннее, сгибался в колене и обут в кроссовок. С его помощью

инвалид ловко передвигался на своей платформе. Посмотрел

на Андрея пронзительными синими глазами, повернулся к

прилавку:

- Наташа, - сказал свежим напористым голосом, - сегодня мне

не повредят фронтовых пятьдесят граммов и водички запить, а Валерке

моему шоколадку.

Проворно открыл своими культями кошелёк-«аппендицит»,

закрепленный на теле, какими-то невероятными движениями, даже

показалось, что пальцы есть, отсчитал деньги. Племянница вышла в

зал, инвалид был на голову ниже прилавка, принесла пластиковый

стакан.

«Как пить будет?» - подумал Андрей. Инвалид уверенно сжал

обеими культями мягкий стакан, опрокинул. Зазвонил сотовый,

вытащил его, и опять удивительная проворность: ткнул кнопку и

поговорил, прижав культей к уху аппарат.

«Это Антон, - пояснила племянница, проводив посетителя до

двери, - афганец. Страшно обижается, если относятся к нему как к

инвалиду. Ж ивёт в селе. Приезжает по выходным, привозит табуреточки,

детские стульчики - под заказ делает. Этого на жизнь не

хватает - семья у него. Стоит на рынке в проходе с пластиковой баночкой

из-под майонеза, но никогда не попросит: «Подайте». П росто

стоит. Не возьмёт, если кто начнёт жалеть. Ни за что. Казалось

бы, калека, увечный, но в нём такая сила жизни! «Я мужик - должен

кормить семью!» - говорит. У него жена тоже инвалид, а сын - нормальный

мальчишка».

Андрей посмотрел через стеклянную стену на улицу. Антон двигался

на своей платформочке в сторону остановки маршруток. Так

могло изувечить механика-водителя БМП, если под ним взрывался

фугас. Инстинктивно сжимает рычаги, а ему бы отпустить их: взрыв

швыряет вверх, рычаги изгибаются, руки рвёт, ноги калечит взрывом,

режет об металл при выбрасывании.

«Рассказывал, - продолжала племянница, - один в живых остался

после боя. Очнулся в госпитале, лежал и думал: «Всё, я не человек,

никому не нужен». Хотел покончить с собой. Придумывал, как бы

исхитриться безрукому. В одну ночь снится сон, спускается к нему с

неба женщина в сиянии и говорит: «А ты не думал, почему живой?

Мог бы погибнуть со всеми. Но раз даровано тебе - обязан жить!

И за друзей тоже!» Проснулся и такую силу в себе почувствовал, так

быстро пошёл на поправку...»

НелЫСА-СТАГСАНи

И З fACCICA^Ofi Лн^ЛШАЫ (Ьс^о^овны

Первое знакомство с Людмилой Фёдоровной состоялось

в Вербное воскресенье. Чувствовал себя при этом, надо

честно признаться, прескверно. По дороге в храм сердце

пело. Апрель набирал силу. Синевой неба, золотом солнца, оттаивающей

землёй, уже отметившейся первыми пятнами травы. Ветер ещё

беспрепятственно носился среди голых деревьев, но совсем немного

оставалось до того времени, когда на путях его раздолья встанут зелёные

паруса листвы... Как и ожидалось, народу в маленьком храме

набралось под завязку. Есть несколько праздников в году, когда наш,

не очень-то, прямо скажем, почитающий Бога народ (предпочитает

глубокомысленно заявлять, «у меня Бог в сердце, а в церковь я не

ходок»), всё же считает своим долгом «выйти из сердца» и посетить

дом Божий самолично. Не просто так, пришёл-постоял, имеет место

конкретная заинтересованность - вернуться из церкви не с пустыми

руками. Само собой, к этим праздникам относится Крещение

Господне. В переводе на железнодорожные цистерны, страшно подумать,

какие составы святой воды уходят из храмов и становятся

достоянием граждан. Нескончаемым потоком несут её из церквей в

тот обычно студёный январский день.

Второй праздник из этого ряда - Вербное воскресенье. По количеству

посетителей церкви пусть ненамного, но всё же уступает

Крещению. Скорее потому, что веточкам вербы отводится больше

эстетически-магическая роль, тогда как святой крещенской воде самая

что ни на есть практическая - целебная. Вдобавок надо предварительно

подсуетится с вербой, наломать или купить. Тем не менее,

немало граждан, у которых, по их словам, «Бог в душе», переступают

в этот удивительный день порог церкви.

Пасха - особый случай, о ней не говорю... Нет, скажу... Не

могу обойти молчанием героическое стояние граждан, свидетелем

которого довелось однажды быть. Пасхальная Всенощная требует

от молящихся немалых усилий. Длится долго, идёт ночью, на твоих

биологических часах - глубокий сон, а ты вдруг резко ломаешь

их многодесятилетний ритм, биочасы в ответ мстят слипающимися

глазами, зевотой, тяжестью в ногах. Приходится бороться с телесным..

. И всё же великолепие этой ночи, этой службы входит в сердце,

оно рвётся горлом, когда единым порывом церковь на возглас

батюшки: «Христос воскресе!» - отвечает многоголосым: «Воистину

воскресе!» Семь последних недель мы жили ожиданием светлой

ночи, смиряли гордыню, себялюбие, себяугодничество, старались

хоть чуточку очиститься от скверны грехов, хоть на мизинчик поменяться

в сторону добра, любви... Наконец батюшка произнёс великорадостное:

«Христос воскресе!» - а мы грянули в ответ: «Воистину

воскресе!» Как хочется верить, что и в тебе что-то воскресло,

отринуло тлен...

Служба течёт к завершению, ещё один аккорд светлой симфонии

- крестный ход. С запрестольным крестом, хоругвями, иконами,

свечами под пение тропаря выходим из храма в ночь... И вижу

картину героического стояния. Десятка два граждан с корзинами,

сумками, полными главных атрибутов пасхального стола, в свете

фонаря терпеливо ждут момента освящения куличей, расписанных

яиц... Мужественно стоят добрых четыре часа... Казалось бы, почему

в церковь не зайти, перекреститься, постоять на службе, послушать

хор... Нет, есть конкретная задача... Ждут, когда пройдётся

батюшка по их ряду, окропит святой водой яства, после чего можно

идти домой с чувством выполненного долга...

Впал в грех осуждения, не смог промолчать. В то Вербное воскресенье

много народу собралось в храме. Большинство с веточ

ками вербы. Если на Троицу в храме господствует зелёный цвет -

берёзки у алтаря, трава на полу, цветы в вазах, в Вербное воскресенье

церковь топорщится острыми веточками. Коричневые,

красные они усыпаны пушистыми почками... Серенькие шарикипочки

будто приклеены к голым веточкам. Ж ители Иерусалима

встречали Иисуса Христа вайями - пальмовыми ветвями, мы -

вербой... Народу столько, что только-только хватает руку для

крестного знамения поднять. Жарко, душ но... Сторож ночью дров

не жалел... Окна закры ты ... Стал я потихоньку куда-то проваливаться...

Так, наверное, засыпают от печного угара, от выхлопных

газов... Ты цепляешься за сознание, думая, пустяки - секунда-другая

и всё встанет на свои места. Начинаю читать Иисусову молитву,

стараюсь с её помощью остаться на поверхности, но перед глазами

туманится...

И вдруг чувствую, меня подхватывают под руки, ведут-волокут,

в нос отрезвляюще ударяет едкий нашатырь. Я стою на

крыльце. Справа и слева поддерживают мужчины. Сводят с

крыльца. Заботливо предлагают сесть на чурку для колки дров,

сажусь, вдыхаю студёный воздух, он после щедрой порции нашатыря

особенно сладок... Передо мной стоит спасительница с

ватой и пузырьком нашатыря. Делается страш но неловко за свою

слабость - не мог вовремя оценить состояние и, не строя из себя

героя, выйти на улицу... Формула: пришёл на службу и хоть умри -

стой, - слишком категорична. Всё же лучше не мешать другим

молиться.

Спрашиваю женщину: «Можно в церковь?» - «Смотрите по своему

состоянию...» Поднялся с чурки, постоял, ноги держат...

Зимой, на Рождество, когда нас представили друг другу, сразу

узнал свою спасительницу, да и она меня. За первой беседой

последовала вторая, третья. Она рассказы вала о своём пути в

храм, о том, как менялось представление о ж и зн и ... И как это

зачастую бывает, прикосновение к чужой судьбе подействовало

вдохновляюще, чужое зацепилось за своё, за слыш анное и запавш

ее в память ранее, всё это прихотливо переплелось, зазвучало...

В результате получилось несколько рассказов, которые

вложил в уста Людмилы Ф ёдоровны. В ряде мест не смог сдержаться,

чтобы не добавить свои «три копейки» в повествование

рассказчицы.

Никогда не забуду Тамару. Красивый, талантливый, сильный человек.

И страшная судьба. Рассказ о ней начну с моего отца. Я тогда

только стала ходить в церковь. Матери говорю: «Буду молиться за

отца». Она в ответ губы поджала, молча отвернулась, не одобрила.

Рана осталась на всю жизнь. Отец бросил нас, я только во второй

класс пошла. Мать так и прожила одна, с неизбывной обидой. Однажды,

он уже лет пять как умер, она приходит из поликлиники возбуждённая,

вижу, что-то её зацепило. Подумала, с врачом повздорила.

Нет. Столкнулась со своей соперницей, которая увела отца из

семьи. «Ух, царицей ходила! - начала рассказывать со злорадством. -

Идёт по улице, дальше себя метров на сто глядит. В упор никого не

видит. Гордячка! Тут скрюченная вся, с клюкой, ногами шаркает. Где

тот гонор. Лицо, как печёное яблоко...»

Отец умер скоропостижно. Сердечный приступ, «скорая» до

больницы не довезла. О его смерти я узнала через месяц после похорон.

Уйдя от нас, редко когда считал нужным проявлять заботу,

кроме алиментов. Раза два звонил на мой день рожденья... Поздравлял

и назначал встречу: «Я тебе подарок приготовил». Давал деньги.

В девятом классе купила хорошие туфли на них. В восемнадцать лет -

платье красивое. К нам не помню, чтобы приходил. Виделись изредка,

случайно. А жил новой семьёй в четырёх остановках от нас.

Уже начала ходить в церковь, когда отец приснился первый

раз. Предстояла операция, я нервничала, впервые в жизни под нож.

Вдруг отец ночью ... Сон тревожный, ясно вижу его, зовёт меня. Н а

стойчиво тянет за собой, а я понимаю - нельзя туда! Нельзя ни в

коем случае, там плохо. И кто-то с силой уводит от него в светлую

сторону. И ещё несколько раз приходил во сне, и каждый раз в сложные

моменты жизни.

К церкви я двигалась миллиметровыми шажками и кружным

путём. В середине девяностых попала в так называемый центр по

кодированию наркологических больных. Заправляла деловая тётя

Мотя - Матильда Карловна. Лет сорок с небольшим. Специалист по

эзотерике, экстрасенсорике. Несколько женщин на подхвате у неё.

Все, как и я, от медицины, и уже не девочки, поработали по специальности.

У меня медучилище за спиной. Она предложила пройти

обучение по своему профилю. Я с готовностью «да-да-да». Как же -

интересно. И вот тут-то на себе испытала, что такое игры с психикой.

Уже после первых занятий начались странные вещи. Будто во

мне всякое разное спало-дремало-таилось, стоило к нему прикоснуться

- взрыв. Я словно вышла из себя прежней, стала смотреть на

мир другими глазами. А в нём такое... Начала видеть ауру. По первости

- у неодушевлённых предметов. Однажды вечером в центре,

последней в тот раз уходила, гашу верхний свет, а стул для посетителей

светится. Чтобы убедиться, включаю свет и снова выключаю -

нет, стул по-прежнему с аурой. Потом начала видеть у людей. Конечно,

ходила гордая - я не как все, обладаю сверхвозможностями.

В подтверждение тому происходит поразительный случай. Работала

в спецприёмнике, содержался у нас один бомж. Дядечка лет пятидесяти.

Зашёл ко мне за направлением в поликлинику, посмотрела на

него, ба - что за штучки-дрючки? Не вижу ауру. Забеспокоилась, как

так, у всех окружающих с утра в наличии, и здрасьте-пожалуйста -

нет. А если как пришло ко мне, так и ушло - утратила способность?

Выписала направление безаурному гражданину, час с небольшим

проходит, звонят из милиции нашему дежурному: такой-то у вас

числится? Оказывается, в трамвае у него произошёл обширный

инфаркт - умер.

У меня, чем дальше в лес, тем толще партизаны. Начались ощущения,

которых раньше не замечала за собой никогда. Ни с того, ни

с сего открылся период обжорства. Вдруг как из пушки хочу солёного.

Не мечтательно: вот бы посолонцеваться. На уровне: не съем -

умру. Потом также резко - сладкого, затем - горького. К примеру,

смертельная жажда конфет. Хватаю коробку, набиваю полный рот и

мгновенно съедаю. Следом две селёдки за один присест могла умять

с жадностью... Сладкий удар, солёный... Период обжорный прошёл,

болевой открылся. Тотальные боли. Всё, что есть, болит. Голова,

сердце, ж ивот... Не знаешь, что принимать... В один прекрасный

день этот всплеск затих, начинаются боли избирательные. Заныла

печень - и ноет и ноет, и ноет и ноет... Утихомирилась, почки подхватили

эстафету... За ними - поджелудочная, так по кругу... Я в

панике, молодая женщина, а хуже бабульки восьмидесятилетней, у

которой каждый день в организме новости, она уже замумукала ими

участкового врача...

Наконец испытания болями закончились, на смену им пришла

необыкновенная лёгкость, но не легкомысленность, наоборот -

стала замечать за собой желание предаваться размышлениям, меньше

говорить, больше думать. Что ни ночь - сны удивительные. Один

настолько ярко врезался в память. Вижу неправдоподобно красивого

мужчину. Аналогов ни в кино, ни в жизни не встречала. Будто

иду с китайской сумкой, клетчатой, самой что ни на есть примитивной,

тогда вся Россия с такими мешочничала. На мне затрапезная

вязаная шапка, да и вся я какая-то несуразная, ни намёка на шарм.

Навстречу двое мужчин. Один глаз - не оторвать. Чёрные пышно

уложенные волосы до плеч, чёрная мантия под горло, в шаге по колено

разрез, на ногах чёрные гольфы. Небо яркое, голубое, солнцем

освещено, что интересно - самого солнца не видно. В стороне от

дороги, на уровне третьего этажа, верёвки бельевые, на них белые

рубашки сушатся - всяких размеров, красивого кроя. Ветер треплет

их в разные стороны. Мужчины мимо проходят, красавец на ходу

жалуется спутнику на боль в животе. Я резко вмешиваюсь: «Дак у

вас оранжевая аура!» Дескать, что вы хотите при такой. Он ко мне

поворачивается и по-милицейски: «А ты кто такая?» Я испугалась,

достаю какой-то билет, лепечу в оправданье: «Вот я приехала!»

И сон пропал.

Матильда Карловна большое будущее мне пророчила - лучшая

ученица, потенциал супер, непременно буду лечить. Рассказала ей

сон. Она головой покачала: «О, девочка моя, знаешь, кого ты увидела?»

- «Кого?» - «Кого-кого? Сама не догадываешься? Того самого!» -

«Какого того?» - «Демона». Демона так демона, не придала этому обстоятельству

особого значения. На следующую ночь снова вижу. На

этот раз на нём не мантия, а пиджак. Шикарный в мелкую клетку,

под ним чёрная водолазка. Спрашивает: «Ну что, рассказала? Разболтала?»

Меня как током пробило. Проснулась, первое, что вырвалось:

«Господи, помилуй». Ни одной молитвы, конечно, не знала, тут

вспомнила Господа.

Ещё до этого сна появилось страшное желание философствовать

на бумаге. Грешна, эти записи по сей день не выбросила.

В нетерпении садилась, и рука будто сама... Напишу, успокоюсь,

читаю и удивляюсь - откуда что взялось, неужели это я, неужто мои

мысли? Рука не успевала за потоком сознания. Прилив неудержимой

энергии. Стоишь на остановке, голова кипит, скорее бы за стол...

Писать-писать, глубокомысленно анализировать свою жизнь, жизнь

родственников, вырабатывать стратегию своего будущего.

Поразительные вещи творились. По сей день не могу понять,

что это было? Или кто-то воздействовал на меня на уровне мыслеформ?

Или что-то другое? Сижу на работе. Во-первых, удивительно,

меня будто отгородили, часа два никто в мой кабинет не заглядывал.

Обычно - постоянное туда-сюда хождение. Тут пошла космическая

связь. Мне говорят, мол, мы пролетаем около Земли и сейчас

находимся там-то и там-то, если хочешь, мы тебя заберём. Это был

как астральный вылет. Я увидела Землю сверху. Увидела аппарат, на

котором они прилетели. Они рассказали, что чёрные силы атакуют

Землю по нескольким направлениям. Земля - одна единственная

живая планета во Вселенной, за неё начинается серьёзная борьба.

Земляне должны противостоять силам зла... Я была совершенно

уверена, это происходит наяву. Не сон, не видения - наяву... Понимаю

тех, кто искренне рассказывает о встрече с инопланетянами.

Вскоре после этого меня чуть не сбила машина. На пустой улице

буквально в полуметре пролетела на бешеной скорости. Широкая

дорога. Пешеходный переход. Обзор отличный. Машины стояли на

светофоре. А он в шаге пронёсся. Я поняла - за мной. Но Господь отвёл,

мне надо было к Нему прийти. Потом произошла семейная трагедия.

Я от себя отрезала то, что было со мной крепко связано - мой

муж. Появились голоса. Этакие наставники с указами, как жить, что

делать. Муж, постановили, не нужен вообще. Ни к чему и баста. Без

объяснений. Я этому совету последовала. Грех напраслину наводить,

неплохо мы с ним четырнадцать лет прожили, тут пошло кувырком.

Лучшая подруга, которая предупреждала: эзотерика - дело мутное,

тоже попала в число тех, о ком говорилось: рви с ними, не твоего

поля ягоды. Прекратила с ней всякие отношения. Следуя рекомендации

голосов, бросила работу в спецприёмнике...

Отрезвление произошло внезапно. Сколько раз слышала: «пелена

спала с глаз». Звучало, как что-то абстрактное. Пелена и пелена.

Здесь на себе испытала смысл выражения. Тётя Мотя, учитель мой

эзотерический, дай Бог ей здоровья, твердила: ты прирождённый

биоэнергетик, у тебя бесконтактный массаж, ты далеко пойдёшь...

Я окончила курс обучения под её руководством, получила сертификат...

Само собой возгордилась: какая я молодец-красавица!

Хожу, нос кверху. Как же - на меня снизошло, я отмечена, я не как

остальная серая масса... Вдруг пелена спадает с глаз, прозреваю и с

ужасом осознаю, в какое болото угодила, какая трясина затягивает!

И начинается депрессия. Жуткая. В эзотерике такое состояние называется

кармический ноль. Тупик по всем направлениям. Мужа

нет, разругались в лоскуты, ни о каком примирении не может быть

и речи. Он уехал к родителям в Иркутск, вскорости женился на бывшей

однокласснице, так сказать, взыграла первая любовь. Работы

у меня нет, дочери двенадцать лет, жить не на что, алименты муж

присылает, на них вдвоём не проживёшь. Случилось это летом, жара

несусветная, я приходила домой, мне казалось - в квартире могильный

холод. Натягивала на себя толстую кофту, шерстяное трико...

Головой понимала, надо жить, но сил не было. Лежала и просто плакала.

Если дочери не было - выла от отчаяния. Ничего не ела, не

пила, просто лежала. Или бегала по квартире на грани помешательства.

В голове постоянно горела мысль: что я сделала, что своими

руками натворила? Никто не мог успокоить, ни мама, ни подруги...

В один момент иду в ванную, встаю под душ, включаю горячую

воду, беру бритвочку, спокойно режу вены... Знаю, дочь - ребёнок,

мама - старушка. Это не удерживает... Кровь пошла, я тупо

смотрю... В чувство привёл кипяток. Дело суицидное происходило

глубокой ночью, вода не сразу горячая пошла, пока пробежала.

Я почувствовала настоящий ожог. Выскочила из ванной, кровь остановила.

.. Дочь спит. Оделась, часа два моталась по улицам. Не могла

дома находиться. Темень, никого нет, я гоняю...

После того случая подруга приходила меня стеречь. Не говорила,

но я понимала, она боялась - вдруг снова схвачу бритвочку. А у

меня сон пропал. Лежу час с закрытыми глазами, два, до утра могла

не спать. Подруга на соседнем диване караулит - не сорвалась бы я

снова...

Волею Божьей как-то зашла в храм. В Никольский собор. До

этого доводилось бывать там. Матильда незабвенная советовала посещать

церковь, но вне службы. Дескать, заходите, когда никого нет,

и заряжайтесь энергией. На этот раз попала на вечернюю службу.

Стою в самом дальнем от алтаря углу и ловлю себя на жесте - отряхиваюсь

сзади, будто ко мне прилип хвост, я его тыльной стороной

ладони смахиваю и не могу. Раз да другой, всю службу так простояла...

Хорошо, никто не видел, ведь всё что угодно можно подумать,

наблюдая за такой прихожанкой...

Стала ходить в церковь, но не сразу, ой, не сразу поняла - Бог

моё спасение. Параллельно с церковью моталась по экстрасенсам, га

далкам. Сунулась к тёте Моте, дескать, Матильда Карловна, мне так

плохо, помогите. Она увидела меня разобранную и потеряла всякий

интерес к лучшей ученице. Вытолкала за дверь, красноречиво давая

понять: я ей надоела. Уберёг Бог от второго захода в её болото...

Ж изнь постепенно стала меняться. Меня снова позвали работать

в спецприёмник. Обрела подругу. Знала её и раньше, но вот

тут мы сошлись. Как-то позвала помочь убираться в госпиталь, в

церковь «Всех скорбящих Радость». Мне понравилось. Женщины

душевные, батюшка Николай пришёлся по душе. Всё чаще и чаще

начала туда ходить. На службы и так, помогала убирать церковь,

готовить к праздникам... Для кого-то покажется смешным, к исповеди

готовилась долгих три года. Мне надо было разложить всё в голове,

в душе, в сердце. Для себя решила, должна предварительно поработать

у Господа, основательно подготовиться. Начала читать книги,

ездить в паломничества. Наблюдала, как исповедуются другие, видела,

как люди плачут, рыдают. Писала на листах свои грехи...Наконец

созрела, полчаса точно стояла на коленях перед отцом Николаем и

говорила, говорила. Первая исповедь была потрясением. Не причастие

- исповедь. Благодать причастия почувствовала много позже.

Медленно шла. Иногда подумаю: сколько времени потеряла,

пока окончательно не утвердилась в решении: я в ответе за себя, своих

близких, я должна ежедневно молиться за них. Только после первой

исповеди по-настоящему начала просить за живых, умерших.

Из усопших первым всегда поминала отца. Ни бабушку с дедушкой,

меня воспитавших, ни любимую тётю. Начинала с имени отца, оно

само приходило на ум. В церкви стоило подойти к кануну, вспоминался

мой непутёвый папа. И в записке его первым писала.

Вдруг узнаю - по соседству от нашего дома освятили храм, пока

временный с прицелом на возведение капитального. Зашла раз, другой.

Познакомилась с женщинами. И стала прихожанкой. Предложили

помочь в церковной лавке. В спецприёмнике работа посменная,

можно совмещать, вот и служу здесь Господу.

Однажды набралась смелости, подошла к батюшке Димитрию.

Покаялась, дочь я непутёвая, даже не знаю - отпет отец или нет. На

могилке ни разу не была, на каком кладбище похоронен - не знаю...

- Крещён отец? - спросил батюшка.

Почему знала, что крещён. Отец родом из Красноярского края,

из Тюхтетского района. Я росла болезненной, родная сестра отца,

тётя Надя, решила парным молочком исправить положение. После

второго класса забрала меня у родителей и повезла на лето в Тюхтет

к родственникам. Молоко пила от пуза, тётка прямо из-под коровки

несла, часто спали с ней на сеновале. «Ты должна дышать свежим

воздушком!» - говорила. Ездили по многочисленным родственникам.

Раза два выбирались в дальнюю деревню к крёстной отца. Путешествовали

на телеге по лесной дороге... От крёстной я была в восторге.

Большая, громкая, непоседливая. Дом ходил ходуном, стоило

ей переступить порог. Всё начинало вариться, жариться, стираться,

мыться... Решив нас угостить свежей рыбкой, достала из-под навеса

бредень, завела мотоцикл с коляской. Меня определила в люльку,

мужа, дядю Саню, - на заднее сиденье, сама за руль. Почему мужа в

пассажиры? Был, мягко говоря, не совсем трезв, не могла доверить

жизнь ребёнка такому каскадёру. Зато в озеро загнала в глубину.

Озеро лесное, деревья подступали к самым берегам. Одну тоню сделали

- пара карасей попалась. Другую - с тем же результатом.

Крёстной не понравилось попусту «цедить бреднем воду», засобиралась

на другой водоём. И вдруг её внимание привлекла поверхность

озера у противоположного берега. Она заметно волновалась

на небольшом пятачке. «Глубоко ведь», - ворчал супруг. «Малеха

проплывёшь, - командовала крёстная, - не скиснешь». Дядя Саня

в мокрых, облегающих тело старых брюках, на ногах кеды, вступил

в воду, осторожно по дуге, из воды торчала одна голова, обошёл подозрительное

место, а направляясь к берегу вдруг остановился. «Зацепился!

- закричал. - Намертво!» Крёстная бросила свой край, отправилась

вызволять бредень и тут же рванула обратно с громким

шёпотом: «Там кишмя кишит рыба! Тащи!» - «Не могу!» Крёстная

вернулась к своему краю бредня, воткнула шест в дно почти у берега

на мелководье. И пошла помогать мужу. При этом жарко со слезой

шептала: «Уходит!» Я тоже кричала: «Уходит!» Рыба сигала поверх

поплавков. В четыре руки они сдвинули бредень с места, напрягаясь

изо всех сил, поволокли. Мне так хотелось помочь, да что я, пигалица,

могла. Много рыбы ушло, но и вытащили разом больше мешка.

Здоровенного мешка из-под картошки. Караси, как на подбор, тёмным

золотом отливающие лапти. Обратно я ехала на заднем сиденье,

вцепившись обеими руками в крёстную. Моё место в люльке занял

дядя Саня с мешком рыбы. Всю дорогу он ругался: «Я весь мокрый

и провонял рыбой!» - «Не растаешь! - довольная крупной добычей

возбуждённо говорила крёстная. - Сколько живу, впервые за одну

тоню мешок вытащила!»

Не съезди тогда к крёстной, я бы и не знала, что отец крещён.

По словам батюшки Димитрия лучше два раза отпеть усопшего,

чем ни одного. «Закажите, - сказал, - отпевание, а земельку можно

высыпать на могилку какого-нибудь своего родственника».

Так я и сделала. Больше отец в снах не приходил. Зато имя Тамара

стало всплывать, стоило начать молитву за усопших. Я даже сразу

не поняла, кто это? Умерших родственников Тамар не было. Наконец

догадалась - Тамара из спецприёмника. Она не снилась ни разу, однако,

возникнув в памяти однажды, начала снова и снова приходить

на ум.

Ей было под тридцать. Среднего роста, красивая фигура, тонкие

черты лица. Не могу сказать, какой у неё был естественный цвет волос.

Осветляла. Глаза серые, огромные. Пожалуй, первое, что привлекало

в Тамаре - глаза. Смотрела на мир открыто. По-доброму. Думаю,

приёмных родителей, когда пришли в роддом выбирать ребёнка, покорила

прежде всего глазами. Смышлёная, красивая девочка. Взяли её

в девять лет, в четырнадцать первый раз убежала из дома. До шестого

класса училась на «отлично», потом начались проблемы. Переходный

возраст. Девочка подросла, появилось своё мнение, стала неудобной...

«Приемная мать была истеричной, - рассказывала Тамара, - зацеловывает,

обнимает: «Томочка, свет мой, солнышко! Счастье моё! Как я

без тебя жила?» Однако было и другое, начнёт орать: «Свинья неблагодарная!»

С мужем жили дёргано. Вдруг сорвётся, понесёт её, ничего

не соображает, глаза бешеные. «Отравлюсь! - кричит мужу. - Сама

отравлюсь и Тамарку отравлю!»»

В шестнадцать лет Тамара убежала из дома насовсем. Взяла недавно

полученный паспорт и поминай, как звали. Куда идти? На

вокзал. Нашлись «добрые» люди. Пристроили в древнейшую профессию.

Не обошлось без криминала. Два года провела на зоне.

Собственно, вся жизнь текла на грани криминала. Что интересно,

встретив её на улице, ни за что не скажешь, ведёт беспорядочную,

бездомную жизнь. Кого я только не перевидала в приёмнике. Попадались

совсем молодые, а без боли смотреть нельзя - до того опустился,

сломался, махнул на себя человек.

Тамара обаятельная, улыбчивая. «Улыбашка!» - звал её наш

следователь Витя Синиченко. Однако пользовалась непререкаемым

авторитетом в камере. Шконку её никто не осмеливался занять, даже

если несколько дней отсутствовала хозяйка. При надобности могла

поставить любого на место. А душа была страшно одинокой...

Никто не скажет, почему так сложилось, у Тамары была подруга

Альбина, старше её на пять лет, человек жёсткий - лидер. Сутенёрша

в прошлом. Тамара сама натура сильная, волевая, но от

одиночества притулилась к Альбине. Альбина пользовалась этим.

Тамаре много раз говорили: уйди от неё, ты ведь понимаешь, она

тебя использует... Не могла. Когда я устроилась работать в приёмник,

они были старожилами. Официально разрешалось пребывать

в спецприёмнике не более тридцати суток. Были люди, которых

мы, по истечении этого срока, переоформляли через судебное постановление,

понимая - деваться человеку некуда. В определённом

смысле шли на наруш ение... Тамара с Альбиной пытались

вырваться из этого круга. Перебрались на квартиру. Тамара перед

этим заглянула ко мне в приподнятом настроении: «Всё, завязы ваем

с приёмником, хватит!» Ближе к зиме обе вернулись. Наверное,

не хватало средств. Не исключаю, что-то накосячили, приёмник в

отдельных случаях, для отдельных личностей, использовался как

убежище. У нас имелась возможность спрятаться от бандитского

мира. Возможно, сотрудничали со следователями, делились информацией

о лицах из своего криминального окружения, за что

следователи им помогали.

Зиму перезимовали, ранней весной снова ушли на квартиру...

Летом, в июле, мы с Тамарой случайно столкнулись в городе...

У меня возникли проблемы со здоровьем, я от врача вышла, и так

плохо на душе, иду, ничего не вижу. И вдруг Тамара. Боже мой, обняла:

«Что с вами?» Начала успокаивать: «Чем могу помочь?» И видно,

что искренне, видно, что от всей души предлагает помощь... Я разревелась

... Она тоже...

Она прошла огонь и воду... Тем не менее я знала точно, Тамара

не обманет, не предаст, не поставит подножку. Слышала о ней, не

была запятнана в воровстве в своём кругу, в шкурничестве. Бывают

люди, вроде на самом низу, а никогда не пойдут против каких-то истин.

Тамара была гадким утёнком, который мог бы превратиться в

прекрасного лебедя... Детей не имела, естественно.

С год после встречи у поликлиники не слышала ничего о ней,

потом узнала страшное. На квартире, которую снимали Альбина и

Тамара убили молодого мужчину. Ему нанесли восемь ножевых ранений,

одно - в сердце... Что на самом деле произошло, никто толком

не знал. В том числе и наши следователи... Альбина всё взяла на

себя и пошла на зону. Дали восемь лет.

Тамара осталась у нас. В жуткой депрессии. Погасла полностью.

Страшнейшая депрессия. Я почувствовала, может покончить с собой.

Следователю Синиченко говорю: «Витя, во избежание ЧП, наладь

связь между Тамарой и Альбиной. Иначе в камере может произойти

всё что угодно. У Тамары на всём белом свете нет никого,

вообще никого, кроме этой подруги. Может, Тамара чувствует себя

виноватой». Тамара с Альбиной обменялись письмами. Сотовых телефонов

тогда не было.

Тамара понемногу стала отходить. Я думала - время лечит.

Оставалась по-прежнему замкнутой, это казалось вполне естественным

после всего случившегося, она вообще по натуре человек в себе.

В декабре, дня за три до Нового года, пришла пьяная в двенадцать

ночи: «Возьмите меня домой». У нас пускали до десяти. Пьяных не

разрешалось ни в коем случае. По официальным порядкам: ты пьяная

- иди куда хочешь. Мы шли на нарушение. Это был на самом

деле дом для них. Защита, крыша над головой, единственное пристанище

во всём городе. Тамару впустили. Прилично пьяная она, как

потом выяснилось, пронесла бутылку с собой.

Ночью внезапно умерла. Сильнейшая интоксикация. Не смогли

вывести. Какую-то гадость выпила.

Были серьёзные разборки. Смерть в милицейском учреждении.

Криминал. Лет десять такого в спецприёмнике не было, и вдруг. Не

обошлось без увольнений...

Мы, женщины, поплакали, помянули Тамару...

Пять лет миновало, я наконец-то поумнела до того, что начала

молиться за близких, живых и умерших, и вдруг Тамара одной из

первых «постучалась». Ещё не уложились в голове ладным списком,

читаемым без напряжения, родные имена, за кого никто, кроме тебя

не помолится (бабушка, тётя, дедушка был прекрасной души человек,

отец), вдруг Тамара. Раз да другой, да третий всплыла в памяти. Крещёная

или нет - не знаю. Не отпевали - тут сомневаться не приходится.

Похоронили в общей могиле. Однажды стала невольным свидетелем

такого погребения. Общая яма, никаких гробов, в мешках

полиэтиленовых привезли... В морге накопятся невостребованные

трупы, конечно, что-то фиксируется, номера какие-то... Потом их

везут на кладбище... Так и Тамару наш у...

Келейно молилась за неё, но чувствую - просит ещё чего-то её

душа... Что делать? Слава Богу, Господь вразумил. Я опять к батюшке

Димитрию. Объясняю, в спецприёмнике пять лет назад умерла

женщина, не знаю - крещена или нет. Дома пытаюсь молиться, но,

похоже, мало ей. Не выходит из памяти. Нет-нет да вспомню. Без

всякой привязки. Человек безродный. Батюшка говорит: закажите

панихиду, Господь поймёт, кто крещён, кто нет. На волю Божию пошлите.

Отпевать или сорокоуст заказывать - нельзя.

Я заказала панихиду по Тамаре, батюшка отслужил. И что-то во

мне успокоилось. Тамарино имя перестало постоянно всплывать в

памяти.

* * *

Мы разговаривали с Людмилой Фёдоровной в нашей церквушке,

в притворе, у печки. Время от времени подбрасывали берёзовые

дрова. Сухие поленья горели споро, печка дышала жаром, гнала

горячую воду в систему. Будний день, службы нет, посетителей тоже,

редко кто заглянет свечку поставить, записочки подать. Зашла старушка.

Аккуратненькая. Коричневое пальто, небольшой воротник

норка, седая прядь выбилась из-под мехового беретика, тоже норка.

Моя сестра Вера охарактеризовала бы её: бывшая учительница.

Может быть. Не исключено - из технической интеллигенции. На

вид лет семьдесят. Людмила Фёдоровна вернулась в будочку свечной

лавки. Старушка подала в окошечко сто рублей: «Пожертвовать

хочу. Но ведь какие-то имена можете вписать?» - «Вы напишите

записку», - предложила Людмила Фёдоровна. «Тогда не надо, - смутилась

старушка, - я не умею. Просто возьмите на церковь». Ей было

страшно неловко от своей непросвещённости. Но пришла. Недели

за две до этого разносили листовки о строительстве храма. Старушка

решила внести свою лепту. Людмила Фёдоровна написала за неё

записки, подала свечки, отвела к кануну, старушка хотела помянуть

усопших: «Сестру да брата, маму с папой...»

Старушка неуверенно перекрестилась и вышла из церкви. Людмила

Фёдоровна, закончив историю Тамары, сказала: «Я думаю, вы

заинтересовались её судьбой не просто так. Кто-то прочтёт и помолится...

Страшно подумать, насколько одинокой может быть душа

человека... Не знать (не могу даже представить до конца), вообще не

знать ни отца, ни матери, ни братьев, ни сестёр, ни детей... Вы, пожалуйста,

будете писать, имя не меняйте... Раба Божья Тамара она.

Не меняйте, пожалуйста».

Я не стал менять...

Псг/ти с к а з к а

Спецприёмник не тюрьма, но запах не лучше - неистребимый...

Домой приду, дочь скривится: «Мама, от тебя так пахнет!

Иди уже в ванную». В дезокамере работала девчонка, придёт ко

мне и плачет: «Людмила Фёдоровна, люди в автобусе шарахаются».

Что там говорить, не оперный театр, но вспоминаю то время как

самое счастливое. В отпуске неделя-другая пройдёт, начинаешь тосковать:

как там наши? Предлагали не один раз место спокойней,

с нормальными пациентами - отказывалась. Подобрался хороший

коллектив - следователи, медики... Никаких конфликтов, ссор.

Дядя рассказывал: в войну два раза, не долечившись, убегал из госпиталя,

только бы не отстать от своей батареи. Я тоже не могла

без спецприёмника.

Сейчас не так. Сделали капитальный ремонт, и что-то ушло безвозвратно.

Меньше стало добра, любви... Частично люди поменялись.

У меня была напарница Вика Цеплакова, мы проводили осмотры

без перчаток. Считали, оскорбляем человека, если ведём осмотр

в перчатках. Пусть со вшами, пусть чесоточный, неважно, какие

у него высыпания... Ни разу не заразились. Они ценили, что я не

брезгую, уважаю их человеческое достоинство, не отгораживаюсь,

не кручу носом: фу, как так можно - вы опустились ниже городской

канализации!

Бывало, бронхит, а лечить нечем. Тяжелейший бронхит с астматоидным

компонентом, нужны дорогие антибиотики, а кто их даст,

в твоём распоряжении рублёвые таблетки. Но вылечивали. Йодные

сетки делали. Мне смеялись в лицо: в наше время йодная сетка при

бронхите! Помогала... Какие-то лекарства на свои деньги купишь...

Следишь за больным, как за родственником... Только там испытывала,

вернёшься домой, что-то делаешь, а мыслями снова в приёмнике

и думаешь: скорее бы на работу. Счастливое время, помогали

самым обездоленным, бездомным (самое дно), и в ответ доброта,

лю бовь... Так сложилось - именно тогда Бог привёл в церковь, словно

я прошла испытание и было разреш ено... Не знаю ...

Конечно, сегодня многое изменилось. Куда-то девалась прежняя

теплота... Ушла часть персонала, и контингент поменялся - нет

больше бездомных, нет бомжей, только домашние...

Работала в спецприёмнике паспортистка Лена Галкина. Была из

женщин, вроде ничего особенного, но так все подобрано, подогнано

и в ней, и на ней - китель, юбка всегда с иголочки... Встретишь на

улице - обязательно оглянешься. Тридцать лет, не замужем, была в

браке, но краткосрочном.

Ж или у нас мать с дочкой, Катерина и Светка. Чего только не

встречалось в приёмнике, даже семейное проживание. Одну зиму

отец с сыном зимовали. Отцу, как сейчас помню, пятьдесят шесть

лет, сыну - тридцать четыре. В сумме, как сами говорили - восемьдесят.

С громкой фамилией Задунайские. Сами что один, что другой

метр с кепкой, полтора с табуреткой. По весне двинули в район.

Как рассказывали потом: заняли пустующий домик родственника,

даже огород посадили. Что дальше с ними - не доходили сведения.

Хотелось, чтобы вернулись к нормальной жизни, но навряд ли - оба

пьющие. Квартиру просадили. Как мать схоронили, так и вперёд на

мамонтов - в два горла поминать усопшую... Катерина, а затем дочь,

появились ещё до меня. Катерина - немка. Была в моей практике

ещё одна немка - Ираида... Возможно, и о ней как-нибудь расскажу.

Не менее интересная история. Обе отношением к одежде сверх

щепетильные. Платочек на Катерине всегда, будто не из камеры пришла,

а только-только постирала его, высушила, отгладила. Аккуратистка.

Какую бы работу ни поручали - тщательнейшим образом

выполнит. Ремонт - покрасить, подштукатурить - просили только

её сделать. Ни одного грубого слова от неё не слышала. Немногим

больше сорока, красавицей не назовёшь, а вот статью отличалась...

В магазин попросишь сходить, до копейки сдачу принесёт. Скажешь:

купите заодно что-нибудь себе, сладкое или что захочется. Никогда.

Такая Катерина. Глядя на неё, ни за что не скажешь - из закоренелых

бомжей...

История банальная и страшная. Муж объелся груш - не слишком

задержался после свадьбы, приглянулась послаще зазнобушка

на стороне, к ней удрал от пелёнок, сосок, колясок. Катерина с годика

растила дочку одна. Светка после школы задурила, да не просто

волосы остричь, перекраситься под неформала, встряла в весёлую

гоп-компанию, а долго ли с ветром в голове дров не наломать - на

два года загремела на зону. Мама была в шоке, дочка, которой отдавала

себя полностью, которую видела счастливо идущей по жизни, -

зэчка. Муж, объевшийся груш, дочкой ни маленько не интересовался,

алименты какие-то платил, других чувств не проявлял. Екатерина

и Светка - самые родные души на всём белом свете. Одна из них

оказалась за колючей проволокой, вторая ничего умнее не придумала,

как развеивать тоску-кручину вином, заливать горе гореванное

водкой. Да так быстро пошло-поехало в ямку да колдобину, в

канаву да под откос, не заметила, как с головой втянулась в стакано-бутылочный

процесс. Что ни день, то снова здорово. С работы

выгнали, кому нужен такой специалист. Сошлась с мужичком, опять

же - какой путный позарится на женщину-выпивоху. Схлестнулись

две страсти с основной «семейной» задачей - кому в магазин бежать.

У Катерины была двухкомнатная квартира, с сожителем пропили

всё до голых стен. Катерина сама признавалась: «Страшно вспоминать

себя ту!» Ругались, дрались, жильё превратилось в блат-хату.

Кто попало, когда попало - раннее утро, поздний вечер или за полночь

- приходил, пил, ночевал. Бывало, саму не пускали на порог

собственного дома незнакомые физиономии: «Иди, морда синюшная,

откуда пришла! Без тебя полно!» Жаловались соседи, составлял

протоколы участковый - ничего не менялось.

После года беспутной жизни Катерина в короткий период полупросветления

решила что-то поменять, подруга, правильнее сказать,

собутыльница, пригласила «на заработки к знакомому фермеру».

Лето Катерина протолкалась в деревне на свежем воздухе. Подруга

исчезла, Катерина прибилась к деревенскому бомжу с примерно

таким же домом блат-хатой, как у неё в городе. К тому времени она

полностью соответствовала статусу бомжа: паспорт потеряла, в

квартиру, по возвращении с сельских гастролей, не пустили. Открыл

какой-то суровый мужик в трусах и пообещал оторвать голову, если

не забудет этот адрес. Дескать, ты алкашка за квартиру «ни копья»

не платишь, ведёшь антиобщественный образ жизни, поэтому вали

кулём, пока на нарах не оказалась!

Так Катерина попала в приёмник. В один прекрасный момент

дверь камеры открывается и заходит дочь. У больших людей встречи

совершаются в верхах, здесь - в низах. Светка отбыла от звонка

до звонка срок. Маму родную ещё на зоне потеряла - ни письма, ни

весточки, не говоря о посылках. Поначалу приходили, а потом как

отрубило. Приехала счастливая от сладкого воздуха свободы Светка

домой, соседи - встречной радостью: сбомжевалась мамка, здесь

давно не живёт. «А где?» - «Да век бы не знать, не видеть, такие концерты

устраивала, мороз по коже, как вспомнишь! Не подъезд был,

а притон! Другие люди в вашей квартире, слава Богу».

Светка намеревалась вернуться после зоны к нормальной ж изни,

повзрослела, откушав из казённого котла, а тут, как говорит

молодёжь, облом. Ну и закуделила на несколько месяцев, не хуже

мамочки, повод есть - волю обрела. Мысль была, маму поискать, да

всё как-то за делами весёлыми не доходили руки. В результате мать с

дочерью воссоединились в спецприёмнике.

Встретились два одиночества. Если и обмыли неожиданную

радость, только слезами. Кругом друг перед другом виноваты. Что

мама могла дочери предъявить обширный список претензий, что

доча родительнице не меньший. Ума хватило разборки не устраивать,

выяснять, кто прав прежде всего, а кто во вторую очередь.

Испытания кое-чему научили обеих, поняли - друг друга надо держаться,

если и пробиваться - вдвоём. Решили для начала сделать паспорта

по утере. Именно для этой цели в штате спецприёмника была

паспортистка. Написали заявления... Лена-паспортистка принялась

историю вопроса выяснять, где были прописаны прежде, когда

выписались.

Катерина называет адрес и говорит: «А мы не выписывались». -

«А почему у вас нет дома?» - «Я не знаю!» - «А кто знает?» - «Я три

года за квартиру не платила...» - «Ну и что? Квартиру ты не продавала?»

- «Вроде нет». - «Вроде или точно? - пытает Лена. - Может,

под давлением документы о купле-продаже подписывала?» - «Нет,

точно нет».

Лена принялась выяснять. Пошла к начальнику ЖКО. Представилась:

капитан милиции, инспектор по паспортизации. Как раз в

это время было громкое дело в городе... У нас в спецприёмнике месяц

одного свидетеля прятали. Орудовала целая группа. В неё входили

несколько не рядовых милиционеров, нотариус. Банда работала

серьёзно. Подыскивали алкашей, разными способами принуждали к

продаже квартир. Областная прокуратура занималась разбирательством

этого дела. Начальник ЖКО в ту банду не входил, но жучара

был не промах, квартиру Катерины прибрал к рукам без банды,

сварганил липовые документы. Лена серьёзно накатила на него, пообещала

сейчас же передать дело следователям, если не образумится...

Через какие-то дни квартира была возвращена законным владельцам.

Прошло года два, иду к Свято-Никольскому храму, женщина

останавливает: «Людмила Фёдоровна, здравствуйте!» Улыбается.

Бог ты мой - Катерина. Я сразу не узнала. Мелированные волосы,

светлое пальто, про стать хозяйки говорила уже... Эффектная дама.

Обнялись. До слёз меня окатило радостью. Давай тормошить Катерину,

что и как? Она принялась рассказывать. Светка вышла замуж,

родила дочку. Ж ивут вместе. Работящий зять. Спрашивает: «Как

там Елена Ивановна, паспортистка? Как я ей благодарна... Другая

могла бы втихушку договориться с начальником ЖКО, взять с него

отступную и шито-крыто...»

Лена-паспортистка тоже судьбу устроила. Вышла второй раз замуж,

купила квартиру. У нас её единицу сократили, работает на загранпаспортах.

..

Сказка, почти сказка, а всего-то человек поступил по совести...

Ираида - вторая немка, с которой судьба свела в приёмнике.

Точнее, полунемка, отец поволжский немец, мать сибирская хохлушка.

Привезли её с вокзала. В моё дежурство. Опрятная женщина,

в розовом спортивном костюме. Брючки, олимпийка. Не час назад

куплен, но чистый, аккуратный. Я подумала: женщина из транзитных,

в дороге что-то случилось... Месяца за два до этого привезли

мужчину с вокзала, умудрился пива попить так, что украли паспорт,

деньги, чемодан. Остался, в чём по пиву ударял. Ехать не ближний

свет, до Владивостока, знакомых в Омске ни души. Пересадку делал

по пути из Казахстана и попал бедняга на весёлых ребят. Пришлось

у нас ждать, пока пришлют деньги на билет... Не самый лучший эпизод

в жизни мужичка, но эпизод. С Ираидой трагичнее. Для меня

было шоком: приличная с виду женщина, и вдруг бродяжка. Ни паспорта,

ни дома...

История её из нередких для девяностых годов. По жизни Ираида

профессиональный продавец. Перестройку встретила замдиректора

магазина тканей. Нормальная семья, муж, двое детей, хорошая

квартира. На волне приватизации госимущества магазин оказался

в частных руках. Новому владельцу ткани на дух были не надобны.

Его пленили быстрые деньги, драп на водку поменял. Персоналу

пришлось искать лучшей доли на рынке труда. Ираида прошла за

короткий период несколько торговых предприятий, больших и поменьше.

Хозяева были заморочены только на деньги, мухлевали с

товаром, зарплатой, могли вообще не заплатить. В конце концов

Ираида скатилась до оптовки. Ещё не засверкали витринами супери

гипермаркеты, вся бойкость торговли сосредоточилась на оптовке.

В войну заводы, эвакуированные в Сибирь, нередко начинали работать

для фронта в жутких условиях, здесь тоже битва шла вопреки

погодным катаклизмам, но за прибыль. То дождь, то мороз, то день

рожденья у коллеги из соседней торговой точки, а, бывало, и без повода

звучало: «Девки, давайте-ка водочки по полтяшку врежем для

разгона крови!» Где один полтяшок, там и второй не задержится в

бутылке... Сложилось так, что дня не получалось без «разгона крови»...

Не сказать, данный прискорбный факт явился основополагающей

причиной, по которой муж завёл другую семью. В воздухе

носились сладкие флюиды демократизации, приватизации, капитализации

и наиболее доступные для большинства граждан - эротизации.

Мужа последние вдохновили - потянуло на молодое. Нашёл на

двенадцать лет Ираиды юнее. Оставил жену с двумя детьми. Сыну

исполнилось семнадцать, дочь на год младше.

Ираиду этот факт сам по себе опечалил, однако отрезвить не отрезвил,

к перемене образа жизни не подвиг. Не сказать, что махнула

на себя рукой и не хотела лучшего. Мечтала вырваться с оптовки...

На этом сыграла закадычная подруга, с которой трудились в лучшие

времена в магазине тканей. Подруга занимала пост директора.

С закрытием магазина их пути разошлись. Вдруг подруга ураганом

нагрянула. Да не просто чайку-кофейку похлебать, косточки общим

знакомым перемыть. С деловым предложением - открыть своё дело

по их профилю - ткани. Нарисовала заманчивую бизнес-перспективу:

магазин плюс к нему элитное ателье - тут же превращать ткани

в элегантную одежду состоятельным людям. Связи у неё есть, выходы

на заграничных поставщиков тоже. Навешала мешок лапши.

Дескать, бери кредит, и замутим на пару выгодное дело. Чё на дядю

горбатиться, когда ниша на рынке со страшной силой зияет, можно

такие «бабульки» зарабатывать. «Мы ведь, не девчонки-соплюшки, -

соловьём разливалась подруга, - мы профессионалы по тканям! Не

одну собаку на них съели, кошкой закусили!» Ираида клюнула на

сладкую приманку. Подруга в помине ничего не собиралась открывать,

она угодила в долговую яму, как тогда говорили - «попала на

счётчик». Густо запахло жареным. Не до церемоний, когда жизнь

на волоске. Составила список друзей-знакомых, за счёт кого можно

выкрутиться. Ираида, ничего не подозревая, в надежде на новые

горизонты взяла кредит под квартиру, отнесла подруге до копейки.

Только и всего от этой сделки - раздавили «компаньоны» бутылочку

коньяку за процветания фирмы «Иргул». Даже название придумали,

от имён Ираида и Гуля.

Институт судебных приставов ещё не получил должного развития,

долги по кредитам выбивали бритоголовые бойцы-бандюганы.

Они Ираиде прямым текстом растолковали, что будет с ней и дочерью,

если не рассчитается с банком. Сын служил в армии. Ираида

продала квартиру. Не все деньги ушли на погашение долга, осталась

неплохая сумма. Родственница, зная страсть Ираиды, предложила

взять деньги на сохранность. Ираида отказалась, мол, распоряжусь

сама. Дочь, обозлившись на мать, уехала с подругой. Сказала неопределённо:

«На Север. А ты живи, как знаешь».

Оставшиеся от квартиры деньги быстро были пропиты. Ираида

не была конченой алкашкой, выходя из запоев, становилась нормальным

человеком. В таком состоянии попала в приёмник. Страшно

не любила оставаться на день в камере. По нормам камера на

двенадцать мест, набивалось до сорока человек. Маленькое окошечко,

зимой угол промерзает. Ираида увидела весь кошмар и взмолилась:

«Готова всё делать, мыть унитазы, полы, всё что угодно, стены

каждый день. Пожалуйста, выводите меня утром и заводите только

на ночь». Я ей: «Конечно, Ираида Владимировна». Она: «Зачем

вы меня по отчеству, я Ираида и всё». Стены моего кабинета готова

была мыть каждый день. Говорю: «Да не надо, достаточно пола!» Настаивала:

«Давайте, мне не в тягость!» Мыла кабинеты, разносила

пищу по камерам. Что ни попросишь, всё сделает.

Были срывы. Могла, отпросившись в город, напиться. Раза два

случалось. Потом винилась передо мной: не смогла сдержаться. Частенько

ко мне заходила. Доверяла свои печали. Человек хороший.

И внешне всегда следила за собой, будто не из камеры, из дома. Тот

розовый костюмчик никогда не забуду. Долго носила, и всегда как

после стирки.

Никогда никого не хулила. Говоря про подругу, что развела самым

подлым образом, винила, прежде всего себя: «Должна была

сама-то думать. Нет бы, проверить, навести справки, мало ли, начинали

вместе продавцами, другое время, люди поменялись, а я

уши развесила её песням». Часто вспоминала детей. Тревожилась

за дочь, где она, что? Всё спрашивала: «Людмила Фёдоровна, ведь

должна Таня простить меня? Неужели не простит?»

Дочь нашлась. Её школьная подруга, что в Омске жила, дала

адрес, телефон. В Сургуте дочь осела. Тогда связи сотовой не было,

мы разрешали Ираиде позвонить с нашего телефона. Потом дочь

приехала. Привезла деньги, вещи. И пообещала: «Мама, я поднакоплю

денег, заберу тебя, потерпи». Ираида радовалась, как ребёнок:

дочь нашлась. Глаза светились... Деньги, что дочь оставила, старалась

не тратить: «Не могу, она зарабатывала, а я...» Отдала мне:

«Пусть у вас побудут».

С сыном получилось хуже. Вернувшись из армии, поселился в

общаге. Практически не знался с Ираидой, но на свадьбу пригласил.

Через сестру. Дочь заехала за ней... Ираиду мы всем приёмником собирали.

Я туфли на каблуке принесла... Как она волновалась. И плачет,

и счастливая. Вернулась зарёванная. Приходит, а на месте матери,

на месте Ираиды за свадебным столом вторая жена бывшего

мужа. «Вадик отрёкся от меня, - ревела у меня в кабинете. - Если бы

Таня не настояла, не пригласил бы вовсе!» Пыталась успокоить, она

твердит: «Так мне и надо, так и надо!»

Я в то время понемногу начала к церкви прибиваться. Посоветовала

Ираиде: «Ходите в храм, молитесь, просите у Бога прощения,

кайтесь в своих прегрешениях. Просите Господа нашего Иисуса Христа,

чтобы размягчил сердце сына, вразумил его. Заступницу нашу

Пресвятую Богородицу молите...» Сама ещё мало что знала, но как

меня учили, так ей передавала. Ираида стала ходить на Тарскую в

Крестовоздвиженский собор.

Однажды встретила в церкви сына. «Я стою, - рассказывала, -

прошу Матерь Божью помощи... Вдруг как током ударило, голову

повернула, Вадик в углу у иконы с зажжённой свечой в руке. Меня

не видит, колонна частично закрывала. По его плечам, спине видно -

плохо ему. Потом будто почувствовал, обернулся ко мне, лицом

озлился, свечу сунул в подсвечник, не глядя в мою сторону чуть не

бегом на выход». У Ираиды внутри всё перевернулось. Какая тут молитва,

вышла из храма, побрела в сторону приёмника. Сын догоняет.

«Это ты во всём виновата, ты! Ненавижу тебя! Ненавижу!» У него

первый ребёнок умер. Он с женой разошёлся, женился во второй

раз. Про горе с первым ребёнком Ираида рассказывала. Во втором

браке тоже ребёнок мертворождённый. «Он меня в их смерти обвиняет!

- плакала Ираида. - А мне сказать в оправдание нечего. Позарилась

на деньги, и затмили всю голову! Мозгами полупропитыми

не подумала - не квартиру закладываю, детей, родных детей! Ладно,

я, как тревога, так до Бога, в церковь стала ходить - нагрешила, накуролесила,

до бомжихи скатилась! Это же насколько ему молодому,

сильному мужчине плохо...»

Как-то ещё до случая в церкви сидели в обеденный перерыв у

меня в кабинете, заговорили о детях, Ираида вспомнила, как любили

кататься с сыном на велосипеде. Тот ещё в садик ходил. Но уже

большенький. Ираида садила сына на багажник, и ехали в рощу. «В

роще всегда у нас красиво, - рассказывала Ираида, - что весной, что

летом... Я ведь и сама пристрастилась к этим поездкам... Часикполтора

вечером и будто живой воды напьёшься. Кручу педали, и

так на душе хорошо! И разговариваем, и песни поём, стихи друг другу

читаем... За Вадиком приду в садик, он: «Мам-мам, на велосипеде

сегодня катаемся?» Любил со мной, с отцом у них не получалось. Вадик

всегда больше ко мне тянулся. Задачки вместе решали, сочинения

писали. Татьяна уроки сама делала, он меня звал на помощь до

десятого класса...»

Дочь родила и уговорила Ираиду уехать в Сургут: «Мама, ты мне

нужна, помоги». Ираида опасалась, будет стеснять молодых, квартира

небольшая. Татьяна настояла. Первое время Ираида часто звонила,

интересовалась, как «наши». Сейчас реже, на Рождество нынче

поздравила. У дочери уже двое детей. Про внучек обязательно расскажет,

растут, проказничают... Про сына ни слова. Всякий раз мне

хочется спросить, но как-то неудобно...

* * *

В притвор вошли две женщины. Возрастом - под сорок. По

внешнему виду читалось - сёстры. На первых минутах их разговора

с Людмилой Фёдоровной что-то подсказало - кряшены. Об этом

говорили характерные чёрточки в их лицах. Утвердился в мысли,

когда одна сказала, что приехала на похороны из Набережных

Челнов. Я учился в Казани, знал этот тип лица. Можно было принять

за татарок, да приход в православный храм говорил о другом.

Мои казанские друзья-кряшены прекрасно знали татарский

язык, но татарами себя не считали. Фамилии у кряшен: Иванов,

Поляков, Гаврилов, Абрамов, имена: Михаил, Пётр, Сергей, Елена,

Галина, Татьяна, Наталья. Есть в Татарии немало деревень чисто кряшенских.

История кряшен не имеет однозначной научной трактовки.

В советское время официальная версия гласила: кряшены - крещёные

татары. Кряшенские исследователи утверждают - это тюркский

народ, никогда мусульманство не исповедовавший, от язычества

перешёл в православие. На всех советских переписях их записывали

в татары. Российские переписи не столь категоричны, но тенденция

не изменилась: такого народа нет. Черкнёт в графе «национальность»

переписчик не чернилами, а карандашом «кряшен», но

карандаш есть карандаш, его вырубать топором не надо...

Пять дней назад женщины похоронили мать. Острота горя ещё

не притупилась. Близких родственников не доводилось до этого хоронить.

Приобретать скорбный опыт приходилось тут же. И теперь

пережитое просилось из души: «Ничего ведь не знаем. Первая «скорая»

приехала, сказали: как умрёт, пусть лежит, не трогайте... Так

бы и поступили... Хорошо, врач второй «скорой» объяснила: надо

сразу на твёрдое. Подсказала снять межкомнатную дверь, если нет

стола достаточной величины. И не откладывая попросить соседок -

старушек обмыть, обрядить... Спасибо ей, так вовремя научила...

Обмыли мамочку сами. Не будешь среди ночи бегать по соседям...»

Одна из сестёр начала спрашивать, что заказывается в церкви

на девять дней. Вторая заговорила о чёрном шарфике, что покрывал

её голову в день похорон. Не призналась напрямую, но судя по всему,

не хотела хранить дома, как напоминание о скорбном событии.

Людмила Фёдоровна пыталась объяснить, что это наши суеверия.

У Бога все люди живые. «Дело не в том, что я чего-то опасаюсь, -

объясняла женщина, - шёлк искусственный, мне в нём простонапросто

некомфортно. Всё равно никогда больше не надену.

А взять и выбросить - тоже нехорошо...» Сошлись, что принесёт

в церковь, шарфик пригодится для простоволосых женщин, кто

заглядывает в храм мимоходом в недолжной форме одежды...

Третья их сестра жила в Якутии, сразу после похорон улетела в

свой край вечной мерзлоты. Их детство прошло в Казани. «Вы знаете,

какой это солнечный город! - обронила одна из сестёр. - Мы

жили на берегу Казанки, недалеко от кремля. Мама учила нас плавать

с раннего возраста...Сама мастер спорта по плаванию...» Мама

без малого четыре года была прикована к постели. И объединяла сестёр.

Во время её долгой болезни они постоянно созванивались, отпуска

посвящали маме... Мыслями были рядом с ней... Мама была

их солнышком...

HfAblCA-CTAICAH

Неле, когда поступила в спецприёмник, никто не дал бы меньше

шестидесяти. Измождённое лицо, потухшие глаза, проблемы с

лёгкими. При всей болезненности в камере держалась независимо,

в обиду себя не давала. На самом деле ей было чуть больше пятидесяти.

«В молодости меня звали Нелька-огонь, - рассказывала. - И не

потому, что фамилия Огнева, комиссарила - только держись!»

Неля ходила просить милостыню на Тарскую. Придёт ко мне:

«Людмила Фёдоровна, напишите, пожалуйста, направление в больничку,

пойду под церковь, праздник сегодня, хорошо подадут».

Я писала липу - направление в поликлинику, под этим видом

Неля выходила в город и шла нищенствовать. Возвращалась всегда с

шоколадкой: «Людмила Фёдоровна, вам». Я всячески отказывалась:

«Не вы мне должны давать, я вам!» Она непреклонно совала в карман

халата, в ящик стола, под бумаги: «Людмила Фёдоровна, не подумайте

что-то, сегодня праздник, я от всей души!» Без слёз не могу

вспоминать тот шоколад...

Неля у нас жила два года, два последних, когда брали бомжей,

потом её тёзка из Госдумы протащила закон...

* * *

Нелька-огонь и Нелька-стакан. Две Нели, две судьбы. Во многом

схожих в первой половине жизни - обе не тургеневские праздно

мечтательные девушки, обе с комсомольским замесом, они играючи

брали одну высоту за другой. Одна взлетела до государственных

вершин, вторая, увы, покатилась в обратном направлении... Но будто

связала их судьба невидимой верёвочкой...

Н елька-стакан получила продолжение к своему имени в комсомоле.

Окончила техникум в тихом городке и решила: нечего

пыль глотать в провинции! Махнула продолжать образование не

куда-нибудь, а в Ленинград. Голова работала, амбиций хватало,

окончила институт и, потолкавш ись недолго на предприятии,

при первой возможности подалась в комсомольские работники.

Опыт функционирования в данном направлении поднакопила в

техникуме и в институте. Энергия бурлила, быстро поняла, что

стоять за кульманом - не её жизненный удел, рванула в кипучую

комсомольскую деятельность. Тут-то и приобрела звучную

добавку к имени. Молодёжь есть молодёжь, комсомольская не

исключение. Комсомолята, двигаясь по дороге, прочерченной в

соответствии с линией коммунистической партии Советского

Союза, находили время и на обочине посидеть в своё удовольствие.

Нелька-стакан с первой такой посиделки категорически

обозначила приоритеты: вино на дух не надо, пусть даже самое

расфранцузское, коньяк - тоже не её напиток, пьёт исключительно

водку. Причём, мелкотарье, всякие там рюмочки, стопочки не

предлагать. Стакан - самая водочная тара. «Я пью не стаканами, -

говорила, - но из стакана». Полстакана могла намахнуть зап росто.

Да и от стакана не морщилась.

Крепкая была комсомолка. Здоровьем Бог не обидел, ничего не

стоило после бурной ночи с возлияниями отпахать день без всяких

скидок. Круто в гору пошла на комсомольской, затем партийной

работе. Перестройка с закрытием комсомола и лидирующей роли

коммунистической партии Нельку-стакан не затормозила. Как говорится,

отряхнулась и дальше пошла. Ход набрала - не остановить.

В своё время, стоя перед выбором: в Москву подаваться или в Ленинград,

будто верхним чутьём поняла - на берегу Невы её счастье.

Если московские рынки в новых социально-экономических условиях

к рукам прибрали смуглые с акцентом говорящие южане, во

властные структуры косяком питерские пошли. В связи с этой политгеографией

анекдот возник. В Москве на Ленинградском вокзале

на перрон выходит из «Красной стрелы» гражданин, к нему тут же

подскакивают два представительных дядечки с вопросом: «Питерский?»

Тот в недоумении: «Да». - «Дважды два сколько?» Гость из

северной столицы заволновался, вдруг товарищи сбежали из психлечебницы.

На всякий случай ответил: «Четыре». - «Отлично! -

отреагировали вопрошающие и сделали резюме по результатам теста:

- Берём вас министром финансов».

Нелька-стакан под этот питерский призыв прочно обосновалась

в Госдуме. Вот где одна Нелька дёрнула за верёвочку, что связывала

её другим концом со второй. Нелька-стакан из той породы

людей, коим во что бы то ни стало надо самоутверждаться в каждую

секунду на каждом миллиметре пространства. Такой был у неё

внутренний зуд. Одно дело сидеть в Госдуме, тихо радуясь мандату

депутата, другое - с тем же мандатом безостановочно мелькать

в телевизоре, в газетах, на цветных обложках политжурналов и не

только полит. За красивые глазки долго не продержишься - нужно

подливать масло в огонь. Нужны горячие темы. На безрыбье и сам

раком свистнешь, свистеть Нельке-стакан не пришлось, удачливой

она была, что там говорить, в нужный момент счастливо подвернулись

бомжи. Сколько собак съели политики на правах человека.

Американские президенты лет пятьдесят безостановочно бьются,

отстаивают права граждан, в основном граждан чужого рода-племени.

Свои потерпят. Нельке-стакан американцы были не нужны,

она горой встала за юридическую отмену статуса человека без определенного

места жительства. Дескать, мы нарушаем свободу выбора

россиян, закрывая их в спецприёмниках. В цивилизованном мире

давно отменили такое положение, мы плетёмся в хвосте прогресса.

Что за клеймо - бомж? Это унижение человеческого достоинства.

Каждый сам кузнец своего счастья и волен распоряжаться судьбой,

как в голову взбредёт. Ну, хочется ему жить, аки птахе небесной - не

сеять, не пахать, а с места на место летать... Ну, попал гражданин в

сложную жизненную ситуацию, оказался без кола и двора. И что?

Не вор, телесного вреда никому не нанёс, а мы его на цугундер. Вопиющее

нарушение прав человека.

Нелька-стакан, будучи народным избранником, лучше знала,

что в этой жизни важнее для Нельки-огонь, посему на консультацию

к последней не поехала. Так их во второй раз свела судьба на

общей теме... Первый раз связал комсомол... Нелька-огонь, как и

её тёзка тоже смотрела на эту организацию не скептически, как некоторые

подруги, а практически. Кипучая натура требовала выхода,

комсомол давал возможность плодотворно кипеть. После окончания

техникума Нелька-огонь распределилась на завод и поступила

заочно в институт. На заводе вошла в состав комитета комсомола,

затем выбрали освобождённым секретарём. Энергия переполняла,

голова знала, в какую сторону направить ноги. Активистку заметили

за территорией завода, стала секретарём горкома комсомола.

Городок сам по себе небольшой, да как часто бывает - большое начинается

с малого. С Нелькой-стаканом Нелька-огонь очень может

быть даже выпивали за знакомство на всесоюзном форуме передовой

советской молодёжи - обеих избрали делегатками комсомольского

съезда... С воодушевлением в Кремле, что одна, что другая

обещали поддержку партии и правительству в исторической стройке

века - прокладке Байкало-Амурской магистрали, обе вдохновенно

пели «Интернационал» и романтически боевую песню созидателей

светлого будущего:

Мы там, где ребята толковые,

Мы там, где плакаты «Вперёд»,

Где песни рабочие, новые

Страна трудовая поёт!

Подвело Нельку-огонь сердечное чувство. Было ей незамужней

(всё времени не хватало на личную жизнь) тридцать с хвостиком,

когда влюбилась, как семнадцатилетняя восторженная девчушка.

И не в того, в кого следовало в соответствии с её публичным положением.

Серьёзный партийный функционер, с полным набором в

анкете - жена, дети, должность. Ж ивя в одном городке, они и раньше

знали друг друга, но карамболь случился на берегу курортного

м оря... Шелест волн, набегающих на галечный берег, парус в солнечном

мареве, свечи кипарисов в темноте бархатной ночи... Нельке

нет бы, вернувшись с моря, оставить в памяти три курортно-карамбольных

недели сладкими образами прошлого, да она не зря имела

прибавку к имени «огонь» - захотела всего. На этом политическая

карьера закончилась. Пришлось срочно менять место жительства,

завязывать с комсомолом-партией. После фиаско на личном фронте

что-то надломилось в ней. Пока Нелька-стакан набирала высоту, меняя

коммунистическую направленность на демократическую, Нелька-огонь

набирала низину... На одном из её этапов познала вкус зековской

баланды. По меркам наших законов всего ничего провела за

колючей проволокой - год с небольшим, но хватило заболеть.

Не составила Нелька-огонь конкуренции Нельке-стакану в коридорах

власти. Зато вместе с другими российскими гражданами

без определённого места жительства стала на некоторый период

пламенной темой государственного политика. Высоко взлетевшая

тёзка убедительно вещала с высокой трибуны, что даже если бомжи

сами хотят в спецприёмник - это рабская привязанность, унижающая

человеческое достоинство. Раба следует из себя выдавливать.

Нельку-огонь попросили из спецприёмника в связи с новым законом.

Обрела она счастье свободы, а куда с ним? Адрес известный -

на теплотрассу.

* * *

- Моя сменщица перешла в городскую больницу, - закончила

рассказ о Неле Людмила Фёдоровна, - звонит: к ним привезли Нелю,

пятьдесят процентов ожогов. Зимой жила на теплотрассе. Они как

делают, снимают с трубы теплоизоляцию, что-то подстилают, труба

даже в мороз нестерпимо горячая. У меня недалеко от дома есть такое

пристанище бомжей. Неля или пьяная, или сознание потеряла,

уснула, подстилка, видимо, сползла... Утром на работу люди шли,

позвонили...

Большинство бездомных пациентов спецприёмника после принятия

того закона так и окончили свою горемычную жизнь...

* * *

Я дал прочитать рукопись Людмиле Фёдоровне. Возвращая, сказала:

- Что интересно, Тамара просила за себя молиться, настойчиво

всплывая в памяти, а Неля через вас надоумила: за неё ведь тоже

надо. Как-то я упустила. В святцах такого имени нет, буду как за Елену,

а Бог знает своих...

40ЖИ-Л\АЛ\0ЖА

На пороге кухни появилась старшая дочь. В короткой,

полоска загорелого живота открыта всем ветрам, маечке,

бриджиках цвета кофе с молоком.

- М амочка... - обратилась к Елизавете Петровне. По тону читалось

- что-то надо. Причём, не мелочь.

- Что, лисонька? - с любовью заглянула Елизавета Петровна в

глаза дочери.

- Мам, мы поживём с Женей у нас?

Елизавета Петровна изменилась в лице. Младшая дочь, увидев

такую реакцию, могла запросто ляпнуть: «Мам, ты чё как на ежа

села?» Старшая умела сдерживаться.

- Что значит - поживём?

Вопрос из разряда риторических. Ох, как понятно было о чём

речь.

- Место у нас есть, - сказала дочь.

- Да разве в площади проблема? - заглянула в холодильник Елизавета

Петровна и хлопнула дверцей, так и не вспомнив, что она хотела

достать и хотела ли вообще.

Дочь почувствовала, дело не выгорело, но по инерции пыталась

что-то доказать:

- Как люди живут гражданским браком, присмотримся друг к

другу, подходим или нет...

- По размеру?

Дочь вспыхнула.

- По-твоему, чуть познакомились, сразу в ЗАГС скачками?

Елизавета Петровна, стараясь не накаляться, высказала своё понимание

поднятой темы: что именуют сейчас гражданским браком,

в переводе на язык здравого смысла означает полную противоположность:

- Это гражданский блуд! Какой это брак?

- Ты со своей церковью...

- Да будет тебе известно, в церковь я хожу пять лет. Воспитывалась

в атеистическое время, но даже в моей безбожной молодости это

называлось сожительством. И если молодая девушка открыто, как вы

говорите, жила гражданским браком, о ней и мнение складывалось

как о блуднице, прости меня, Господи. Добрачные отношения считалось

постыдным афишировать. Кто уж совсем стыд потерял, козырял

этим. Чё греха таить, - призналась Елизавета Петровна, - с отцом вашим

не целомудренными к свадьбе подошли... Но ни он до ЗАГСа

никогда у нас не ночевал, ни я у них... Рамки приличия соблюдали...

- Ты ещё дедушку с бабушкой вспомни!

- Я о тебе прежде всего забочусь. Мало ли, как другие с ума сходят.

О себе думай! И о страхе Божьем не забывай!

Эффект от лекции получился, как опять же говорила языкастая

младшая дочь: нулижды нуль и нулик бонусом.

- Я с твоими понятиями замуж никогда не выйду! - бросила

упрёк старшая. - Он не станет больше со мной встречаться!

- Значит, так ты ему дорога. Радуйся, что сразу выяснится, а не

когда дети пойдут.

- Ж изнь летит вперёд семимильными шагами... Сама говоришь,

телевизор в первый раз в третьем классе увидела, а я с первого

класса на компьютере... Мы другие.

- Блуд, что при пророке Моисее, что в наше время, он и есть

блуд.

- Что ты своими пророками тычешь?!

Дочь с неделю подчёркнуто не разговаривала, демонстративно

вскакивала и уходила из кухни, стоило Елизавете Петровне показаться

в дверях...

С Женей, и вправду, вскоре расстались. Трагедии не произошло,

следом другой парень появился... Знакомилась дочь по Интернету.

Если младшая, по натуре скрытная, молчала о своих увлечениях,

старшая в хорошем настроении могла позвать к ноутбуку:

- Мам-мам, иди сюда, посмотри - как тебе такой парень?

Пойдёт?

- Мне твои компьютерные ухажёры, - говорила Елизавета

Петровна, - как зайцу сигнализация!

Тем не менее надевала очки, шла в комнату к дочери. Женское

любопытство брало верх...

- Парень как парень, - делала заключение Елизавета Петровна, -

сразу видно - не девка! А там - иди, знай!

- Зовёт на свидание, как считаешь, - дразнила дочь маму, - идти

или ну его подальше?

- Бери меня! Живьём увижу, дам оценку, что за фрукт к тебе

клеится...

Дочь после окончания института перестала бегать на дискотеки,

не посещала клубы, только изредка на чей-нибудь день

рожденья сходит с подружками в кафе. Дом да работа, компью

тер да телевизор - вот и вся формула жизни. Елизавета Петровна

ворчала, считала, что знакомство по И нтернету сродни знаком

ству по газетным объявлениям ... Был у неё жизненный пример.

К двоюродной сестре Антонине лет двадцать пять назад приезжал

жених, нашли друг друга через газетную рубрику «Хочу познакомиться».

Антонина к тому времени засиделась в девках. Был у неё

роман с гитаристом. Он несколько раз уезжал в М оскву за славой,

возвращ ался, снова собирал чемодан... Года четыре кормил

Антонину обещ аниями. «Такой талантливый, такой виртуоз!» -

восхищалась Антонина. «Талантливый» взял и женился на

москвичке на десять лет старше себя. Антонина поплакалапоплакала

и стала почитывать объявления... В итоге завязалась

активная переписка. «У него такие письма - зачитаешься! - рассказывала

сестра Елизавете Петровне. - Летящий стиль! И ум ница,

столько знает всего! Обещает сводить в горы!» Сговорились

познакомиться очно. Так сказать - посмотреть в глаза друг другу,

что за друг, что за подруга. Встретиться условились на территории

Антонины. Ж ених не с соседней улицы, из Красноярска прикатил

на свидание. Сестра Елизавету Петровну залучила к себе: «Хоть

на полчасика заскочи, как бы между прочим, посмотришь, скажешь

своё мнение об Альберте. Что-то я бою сь...» С виду жених

оказался вполне интеллигентный, предупредительный, преподавал

историю в техникуме... В возрасте, конечно...

Раскусил его старший брат Антонины. Под коньячок выведал,

что «жених» не только с Антониной переписывался, он веером

письма рассылал жаждущим замужества. И ездил к ним...

А что - недурственно придумано. Страна у нас, даже глядя на карту,

глаза разбегаются - есть что посмотреть. В городе на Неве, тогда

ещё Ленинграде, Альберт романтически встречал белые ночи

под ручку с ленинградкой. В Иркутске наслаждался красотами

Байкала на пару с иркутянкой. В Алма-Ате вкушал знаменитый алма-атинский

апорт, тоже в женском обществе. Что так не путешествовать?

На гостиницу тратиться не надо... С пропитанием тоже

проблем никаких... Ж енщины изощрялись у конфорок, стремясь

проложить через желудок мужчины столбовую дорогу к его свободному

сердцу. Антонину взять. Та и на желудок воздействовала

эксклюзивом, и про интеллектуальные разносолы не забыла. Холодца

наготовила, пирогов напекла, в театр гостя сводила, на выставку

картин Рериха... Ещё и на дачу с банькой повезла к брату...

Тот, подливая коньяк после жаркой парной, раскусил Альберта...

Но интеллигентные люди - морду бить не будешь... Гость, кстати,

напрямую не сознался, что как кот на сметану в Омск приехал...

Говорил, что Антонина очень нравится... И красивая, и умница, и

хозяйка...

- Четыре дня катался, как сыр в масле, - сетовала потом Елизавета

Петровна. - Ему за сорок, наполовину лысый, тогда как Антонина

- самый персик, она к тридцати вообще расцвела... Куколка...

Жених, хоть и не первой молодости, но, по правде сказать, мужчина

интересный - стихи читал, песни хорошим голосом пел, забавные

случаи из жизни рассказывал... Да не за этим Антонина его

ждала... На прощанье промямлил: спишемся и окончательно определимся...

Сам одну скупую весточку написал, мол, не подходим

друг для друга, его мечта - женщина другого типа... Вот когда брат

пожалел, что морду не набил прямо в бане: «Вот же собачий потрох!

Соловьём заливался, приглашал в гости! Мол, сплавимся по Мане на

плотах, сходим на Красноярские столбы...»

После Жени завёлся у старшей дочери ещё какой-то парень,

этому сама дала отставку, тут же другой начал атаковывать эсэмэсками...

И вдруг дочь подходит:

- Мам, а если мы с Женей поженимся? Он просит прощенья,

ругает себя...

- Если, на твой взгляд, он подходящий парень, как я могу сказать

«нет». Сыграем свадьбу...

- Он любит меня. И я его. Знаешь, как он переживал нашу разлуку!

Женя оказался неплохим парнем. Денег пусть больших не зарабатывал...

На что младшая дочь изрекла: «Не везёт нам с сестрой на

олигархов». Работал Женя электриком в строительной организации.

Не из лодырей. Всё хорошо, да не совсем - год прожили, детей нет,

второй...

Дочь делилась, оба хотят ребёнка, не собираются тянуть с этим.

Н о...

При первой возможности поехала Елизавета Петровна в паломническую

поездку в монастырь. Заказала молебен с водосвятием на

сорок дней, чтобы даровал Господь дочери чадо.

Прошло месяца четыре, вдруг младшая дочь подходит мрачнее

тучи:

- Мам, я беременная, что делать?

В отличие от старшей, младшая не стала спрашивать разрешения

на гражданский брак. Сняли с молодым человеком квартиру.

Поставила маму перед фактом.

- Предохранялись, а вот! Что делать? Максим не хочет ребёнка...

Боюсь, - захлюпала носом, - бросит м еня...

- Знаешь, что, - сказала Елизавета Петровна, - пусть он как

хочет, а ты никаких абортов! Даже не думай! Не бери на душу страшный

грех! Вырастим, воспитаем.

Долго не могла уснуть в ту ночь. Успокаивала себя: Богу виднее,

какой дочери даровать чадо в первую очередь...

Елизавета Петровна начала заказывать молебны Пресвятой

Богородице, её образу «Феодоровская». Дома каждое утро просила

молитв Богородицы к Господу, чтобы помог дочери выносить чадо,

родить во славу Божью.

Однажды вечером надумала привести в порядок бумаги в ящ и

ке книжного шкафа. Была она из тех женщин, кто никогда никакие

квитанции сразу не выбрасывает - вдруг понадобятся. Могут

годами лежать. Начала перебирать их, сортировать, какие-то всё

же отправляла в мусорное ведро. Например, об оплате мобильного

телефона. И вдруг обнаружила листок, выданный в монастыре при

заказе молебна «о даровании чада». Уставилась Елизавета Петровна

в него долгим взглядом, понять ничего не может. Продолговатый

клочок белой бумаги с крестиком в левом углу, от руки написано

«р. Б. Татиане»... Так и сяк покрутила находку. При чём здесь, спрашивается,

Татиана, когда должна стоять Лидия? Как же так она

умудрилась опростоволоситься? Молебен заказывала для старшей

дочери, а записана младшая. Получается, своими руками путаницу

навела? Народу в монастыре много было, в толчее мысли разлетелись...

«Надо снова ехать в монастырь, - тут же решила Елизавета

Петровна. - Причём, срочно, пока Таня не родила, потом некогда

будет разъезжать!»

И6

(1уСАЛИЛ\ - господу еогу

После Нового года, числа второго-третьего, сидим с мужем

перед телевизором, пьём чай. Любим почаёвничать

по-стариковски перед экраном. Хотя какие мы старики?

Лет двадцать назад казалось: шестой десяток - сплошной закат.

Ничего себе подобного. Ну да ладно. Любим с мужем запить чашкой-другой

хорошего чая (плохой не употребляем) кино или какую

программу. В тот раз передавали новости. Репортаж из Иерусалима.

Кого не спрашивала из подруг и знакомых, мимо всех прошло,

одна я зацепила. Корреспондент рассказывает, что на иерусалимском

главпочтамте есть уникальный отдел, куда стекаются письма,

адресованные не родным, знакомым и деловым партнёрам, а Богу.

Пишут со всех концов мира на разных языках. Кроме других имеется

сектор, в котором работают русскоязычные евреи, они обрабатывают

письма из России и стран бывшего Советского Союза.

Послания Богу освобождают от конвертов, сворачивают в трубочки

и относят к Стене плача, в щели вставляют...

Мужа не проведёшь, по лицу моему понял, что сердце у меня

ёкнуло. «Что, - заулыбался хитро, - хочешь в Иерусалим?» Хотеть

не вредно, куда с моими ногами, руками и остальными суставами.

Промелькнули новости, а в голову влетело - письмо Богу.

Тоже хочу. Воспитание в духе материализма на раз-два не вы

бьешь. Хожу в церковь, исповедуюсь, причащаюсь. Дома правило

читаю. Здоровья у Господа прошу, чего нет - того больше всего

хочется. Устная просьба устной, да на бумаге изложить и послать

- вернее будет. Дети пишут письма Деду Морозу, Иисус Христос

сказал: «Будьте как дети». Дня два продумывала текст. Отнюдь не

смущал факт, что Стена плача далека от православных святынь.

Пиш ут ведь русские со всего бывшего Советского Союза. Села

и накатала тетрадный листок. Крик души получился. Точку поставила

и думаю: а как обозначить адрес получателя? Ничтоже

сумняшеся накатала: «Иерусалим, Стена плача, Богу - Господу

нашему Иисусу Христу». Почерк у меня не ахти какой каллиграфический,

поэтому старательно большими буквами вывела. Полюбовалась,

оценила на «отлично» и тут же опасения заскребли:

дойдёт ли? Пусть почтовое отделение располагает русскоязычными

работниками, но письмо ведь не сразу от меня на парашюте

в русскоязычный сектор иерусалимского главпочтамта опустится.

Где-то корреспонденцию сортируют, одно письмо, скажем, в

Тель-Авив, другое - в Хайфу... Вдруг моё попадёт в такие руки,

что ни бельмеса по-русски. Достаю англо-русский словарь. Пишу

страну назначения ещё и по-английски для верности. Нет, прекрасно

понимала, когда сочиняла письмо, что Господь стоял у

моего плеча, всё видел, всё читал. Разве можно что-то от Него

скрыть. Умом понимала, но лучше пусть доставят до пункта назначения

- Стены плача... Так сказать, лично в руки...

Заглядывала каждый день в почтовый ящик, вдруг вернётся,

вдруг какая-нибудь зараза на почте тормознёт. Посмотрит внимательно

- это ещё что за диковина-фиговина, что за адресат? Ванька

Жуков слал «на деревню дедушке», этот писарчук с самим Богом затеял

эпистолярничать. Кто-то президентов забрасывает посланиями,

здесь того круче.

Не вернулось.

Проходит месяц, выхожу днём с завода и глазам не верю - священник

в подряснике, скуфейке на проходной. Присмотрелась -

отец Владимир. Больше года квартировал у моих сватов, венчал

моего сына, крестил внука и внучку. Замечательный батюшка. Умница

и шутник. Мы с ним, на удивление проходящего мимо люда,

расцеловались - светская дама подлетела к священнику (точнее -

приковыляла) и запросто целуется-обнимается с иереем.

Батюшка ждал заводских спонсоров, храм в то время строил,

тут я собственной персоной. Перекинулись с ним на тему «как внуки,

как дети», вдруг предлагает: «Поехали в Иерусалим». - «Куда, -

говорю, - с моими, как корова на льду, ногами?»

Батюшку мои немощи нисколько не смутили. В противовес свои

доводы привёл: едет на этот раз не руководителем, паломником, с

женой и дочерью, поэтому могу не беспокоиться - поможет. Меня

пробивает мысль: письмо Богу писала - писала, клянчила - клянчила.

Ответ не заставил себя ждать. Господь решил: клиент созрел,

пора приглашать на Святую Землю. Батюшка добивает информацией:

группа едет на Благовещенье. У меня внучке в Благовещенье

годик исполнится, повторюсь для уточнения - батюшка Владимир

крестил её. Ещё один знак «за».

Денег лишних дома, как всегда не было (требовалось ни больше

ни меньше - одна тысяча двести долларов). Муж говорит: «Раз хочешь

- будут».

Начала оформлять документы. Мне говорят: надо поручительство.

За год до этого был случай, в тот раз сам владыка ездил, женщина

одна улизнула. Сейчас можно ездить в Израиль из Украины

запросто, тогда только по визам, причём, в паломничество легче

оформлялись. Ушлая бабёнка сделала фокус, под видом православной

паломницы, в платочке и никаких тебе джинсов, проникла на

землю обетованную. Она и не думала про Гроб Господень, Гору Моисееву,

монастыри и другие святые места, у неё были сугубо утилитарные

виды на Израиль - заработать денег. Прилетела с паломниками

и сделала ручкой. В гостиницу заселилась, а потом поминай

как звали.

Подкузьмила мне бабёнка. Делать нечего, обращаюсь к батюшке

Владимиру за поручительством, раз уж подвиг меня на поездку,

пусть выручает. «Запросто», - отреагировал в привычно весёлом

стиле. Послал факс в епархию, характеризуя меня грешницу, как

вполне благонадёжную. «Но этого, - говорит, - мало. Ты всё-таки

позвони владыке, а лучше бы лично с ним увидеться. Назначь свидание

или подкарауль после службы...» Батюшка шутник. Предложил

броситься в ноги митрополиту, взмолиться: дайте благословение

для паломничества на Святую Землю для духовного возрастания.

Звоню в епархию. Один раз, второй. Нет владыки. В четвёртый

набираю номер, и не секретарь, как обычно, взял трубку - сам владыка.

Я не растерялась, представилась со всем своим напором. Дескать,

разрешите прийти к вам за благословением на паломничество в Израиль.

Он замялся, спрашивает: «Знаете, почему мы собеседование

назначаем?» - «Знаю-знаю, - говорю, - владыка, не беспокойтесь -

я в Израиле никому не нужна, и мне никто. Если на своей исторической

родине в Греции не осталась, тем более - в Израиле». Тарахчу

о своей преданности украинской земле. Он мне: «Аксиос! Аксиос!»

Я не поняла. Спрашиваю: «Так вы благословляете? Он опять: «Аксиос!

Аксиос! Достоин!»

Ходила тогда тяжело, с палочкой. Это сейчас в колене искусственный

сустав, шейка бедра из аналогичного материала, козочкой

вприпрыжку не скачу, но без всяких подпорок обхожусь. В ту невесёлую

пору ноги мои при ходьбе расползались в разные стороны.

С такими конечностями о каком восхождении на гору Синай мечтать?

На вертолёте бы согласилась, но данной аэроуслуги не предлагалось,

только как святой Моисей - своими ножками.

Непригодных для восхождения из двух украинских групп

набралось человек двенадцать. С нами осталась старшая - монахиня.

В ночь счастливчики отправились на Гору Моисея, а мы, болящие,

рано утречком пошли в монастырь святой Екатерины на раннюю

литургию. Тоже с ума сойти какое место - с III века здесь молятся

христиане, в VI основан монастырь, один из древнейших, постоянно

действующий. Создан на том месте, где пророку Моисею явился Бог

в образе Неопалимой Купины. С ума сойти, если вдуматься - какая

святая земля. На территории монастыря Колодец Моисея. В храмах

древнейшие иконы, древнейшие книги в библиотеке... Насельники

монастыря - мои братья по крови, греки...

Всё равно гложет обида - все ушли на Синай, где Моисей получил

Скрижали Завета... Э х...

Началась литургия. Хор запел на греческом, и меня прошибло.

Вдруг появилось ощущение - рядом со мной бабушка. Стоит и радуется.

С нами остался один из наших батюшек, литургия идёт, он

наши записки читает. Я подала перед службой только «О здравии».

Быстро давай писать «О упокоении», прежде всего бабушку внесла.

Священнику передаю. Сама реву. Я как уехала в институт - больше

живой не видела бабушку. А тут реально чувствую её присутствие.

Я наполовину гречанка. Папа - понтийский грек. Никогда бы не

встретил маму, алтайскую казачку, кабы не Лаврентий Берия с программой

выселения с Кавказа мешающих советской власти народов,

в том числе греков. Наш род попал под самую последнюю волну - в

сорок девятом их депортировали из Абхазии в Казахстан.

Понтийские греки - христиане с византийских времён. В Казахстане

в каждом доме у греков в красном углу висели иконы. Полочка

и целый иконостас, он задергивался красивой белой шторочкой из

ткани, называли её прошвой. Старшее поколение носило нательные

кресты, младшее тоже умудрялось сочетать коня и трепетную лань -

на рубашке комсомольский значок, под ней - крестик. Меня крестили

в раннем детстве в положенное время, бабушка за этим следила.

Назвали в её честь Ниной. Но в духовном плане мало что внучка

от бабушки переняла. Запомнилось, стояли перед образами, она

что-то шептала, спрашиваю: «Бабушка, что ты губами шевелишь?» -

«Прошу Бога. И ты проси Его». - «О чём, бабушка?» - «О здоровье

для мамы, папы, дяди». Папин брат сильно болел. Что-то я просила

своими словами. Бабушка пыталась учить каким-то молитвам. Но

когда пошла в школу, всё из головы вылетело.

И крестик перестала носить. В девятом классе играли в «Зарницу»,

я активистка из первых рядов, прибежала счастливая домой.

«Яя, яя, - захлёбываюсь от радости (яя - бабушка по-гречески), - я

автомат Калашникова быстрее всех разобрала и собрала, опередила

мальчишек!» Она горестно посмотрела: «Мало, что комсомолка, ещё

и солдат».

Бабушка, молясь перед иконами, пела. На греческом. Красиво

пела. Голос светлый, чарующий. Но долго слушать её не могла, казалось

- заунывно. Ну что за тоска-печаль? Сплошь минор. Что ещё -

бабушка больше не к Господу Богу обращалась, а к Богородице, причём,

по-гречески - Маница. Мамочка, значит. Мана - мама, маница -

мамочка.

Училась я в Усть-Каменогорске. Уезжала после десятого поступать,

бабушка, прощаясь, сказала: «Хочу тебя благословить». - «Это

как?» - спрашиваю. «Возьми, - говорит, - табуреточку, встань к иконам,

выбери с полки, которая глянется, ей благословлю». У неё была

маленькая овальная - на металле святитель Николай. Я ничего не

соображала, кто на какой иконе изображён, в том числе и на этой, но

понравилась. Сыграли свою роль два фактора - красивая и, что не

менее важно, маленькая. В институт вся родня собирала, как-никак

уезжала девушка в другой город. Тётя взяла на себя обязанность

нарядить будущую студентку, сшила блузку, красивую юбку. Я попросила,

кроме всего прочего (фасона, длины и так далее), сделать

у юбки потайной карман для шпаргалок. Бабушкину иконку носила

в нём. Все пять лет учёбы ни один экзамен без Николая Угодника не

сдавала. После института иконка долго сопровождала меня. Уже вышла

замуж, работала, у сотрудницы сильно заболела дочка. Всегда

жизнерадостная, улыбчивая она с недугом дочери сникла, погасла.

Повезла малышку в санаторий. До сердечной боли было жалко, хотелось

чем-то помочь им, что-то подвигло дать иконку в дорогу. Дескать,

обязательно помогает в трудные минуты, в ответственные моменты

держу при себе. Давала на время поездки. Они потеряли. До

слёз сокрушалась. Единственное, что осталось от бабушки - умерла,

когда я училась на первом курсе.

В тридцать два года я купила молитвослов. Выучила наизусть

две молитвы - «Отче наш» и, помня бабушкину иконку, Николаю

Чудотворцу. Стала повторять их на ночь. Лягу, прочитаю перед

сном, на этом моя религиозная жизнь заканчивалась. И думать не

думала, что будет у неё непростое продолжение.

У меня давнее заболевание - ревматоидный полиартрит.

Сыну скоро тридцать пять исполнится, всё это время болею. Родила,

и тут же иммунная система дала сбой. М оталась каждый

год по курортам, лечилась... Внешне всё нормально: не кривая,

не косая, ахи и охи не в моей натуре - со стороны никто ничего

сказать не мог в мой адрес, вела активную жизнь, из себя не

замухрышка, любила красиво одеваться. Н ормальная, успешная

женщина. Но подкатило сорок пять, и началась свистопляска.

Суставы рук, ног, пальцев корёжит. Кинулась по врачам, начала

интенсивно лечиться - оно хуже и хуже. О бострение нагрянуло

весной, а летом, как сейчас помню, шестого июля, свалилась начисто.

Семья - сын, муж - в ужасе. Предлагают вызвать врача.

Никакого врача, говорю, никакой больницы это бесконечный,

бесполезный круг - уколы, капельницы, таблетки... Пять месяцев

лежала в лёжку, болело всё, даже кожа. М еня мои на простынях

переворачивали. Казалось, никогда не поправлюсь. Был момент,

говорила себе, прижмёт вставать на костыли, дудки вам, - вы брошусь

с девятого этажа.

На фоне апатии начала размышлять: почему заболела? Здоровая

девка, в институте каким только спортом ни занималась - волейбол,

настольный теннис, стреляла на уровне первого разряда. Родила

сына и через месяц загремела так, что мама не горюй. Втемяшился

вопрос в голову - почему? И какие только ответы не посыпались с

разных сторон.

Ко мне стали приходить шапочного знакомства люди, приносить

книги американцев про всякие «секреты счастья», методы самоисцеления.

Набросилась на эти фолианты, как с голодного края, -

покупала у книгонош пачками. Читала-читала и пришла к выводу,

это не для нашего брата. Наверное, американцы не такие тупые, как

характеризует юморист Задорнов, но эти книги для тех, у кого дважды

два всегда четыре.

С трудом поднялась на ноги. Сделали операцию, почистили колено.

Более-менее полегчало. Начала ходить. Сбрасываться с девятого

этажа на костылях передумала. Но и не собиралась всю жизнь ходить

с их помощью. Можно сказать, первым делом поковыляла в книжный

магазин. Осень стояла сухая, солнечная. Сама не знала, что мне искать,

перебирала-перебирала, и взгляд остановился на книжке про

православие. Автор - женщина. Это уже потом в Интернете нашла,

что она рядится в православную, на самом деле из породы сектантов.

Прочитав её книгу, дико захотелось исповедаться. Хоть караул кричи.

Как сделать - сама не знала. Месяца два ходила с этой мыслью, прокручивала

в голове всю жизнь. Решилась не когда-нибудь - в Ж енский

день 8 Марта. Ещё с вечера сомневалась, отстояла вечернюю

службу, всё как полагается, но продолжала колебаться «быть иль не

быть». Проснулась в атакующем настроении: вперёд и никаких «после»..

. Выхожу на улицу, Боже мой, мужики вышагивают с цветами...

Раннее утро, снежок лежит, что для наших южно-украинских краёв

редкость об эту пору. В шубе, с клюкою тащусь, а мужики с тюльпанами

навстречу... Будто специально душу мне потравить. Ну, спали бы

ещё... Видно, из тех джентльменов, кто в праздник обязательно любимой

кофе в постель, а 8 Марта - кофе с цветами. Они с тюльпанами в

спальни, я с исповедью в голове в храм. Рыдала перед священником,

слёзы-сопли на кулаки мотала... Зато шла из церкви, как воздушный

шарик, пустой и летящий. Можно начинать жизнь с чистого листа.

И начало меня с чистого листа мотылять от одной секты к другой.

Умудрилась для начала залезть в одно общество с замыслова

тым, заумным названием. Быстро сообразила - слишком густой винегрет.

И Бог, и Луиза Хей, и шаманские заговоры.

Горе наше от ума. Или от его отсутствия. Меня заносит на курсы

целителей-самоцелителей, где всё, якобы, с христианских позиций,

молитвы, иконы почитаются. Раз с христианских, какие могут быть

сомнения? Всё было новым, интересным, а главное - обещалось раскрытие

способностей к врачеванию. Надеялась, связь с потусторонним

миром поможет побороть моё заболевание. Получила диплом

целителя и набросилась дипломированно лечить себя любимую. На

свою персону ни сил, ни времени не жалко. И долечилась до жути:

в дрёме, в полуснах стала проваливаться во времена инквизиции.

Монахи в серых одеяниях до пят, на головах балахоны заходят вереницей

на площадь, где ведьму готовятся жечь, костёр разводят, я

среди них в балахоне.

Так, думаю, можно и крышей съехать, забросила эту методу и тут

же угодила в более хитрые сети. Сама неспокойная всю жизнь, приятельницы

такие же непоседы. Привели в «Школу единого принципа»

Ольги Ассауляк. Меня волновал вопрос, чтоб не фанаты какие-нибудь

или сектанты. А какой сектант перед тобой карты раскроет и,

вытянувшись по стойке смирно, скажет: да - я сектант. Присматривалась.

Нормальные, адекватные, интеллигентные люди, много врачей,

педагогов. Никто не подъезжает: отдай деньги, перепиши на нас квартиру.

Понятно, что обучение есть обучение, надо заплатить. Не так уж

и много - сто долларов. Окончила один курс, пошла на второй. Опять

купилась на отношение к православию. По Ольге Ассауляк: поскольку

мы жители православной Украины, то выбираем православие, а

вообще хороши все религии - экуменизм. Нам же стоит держаться

православия. Крест нательный - да. Иконы дома - да. Ходить на причастие,

исповедь - да. Но с оговоркой, сообщать на исповеди, что приверженец

школы Ольги Ассауляк не следует.

Была я со всем согласна. Что начало смущать - лечение. В курсе

школы несколько разделов данного порядка. Всё, вроде бы, на христианской

основе, с привлечением молитв, но лечат за деньги. М ногие

западают на эту тему. Поскольку я человек болящий, прошедшая

медицинский крым и рым, то каких только врачей не поведала в

больницах и поликлиниках. И тех, кому в ноги надо низко кланяться,

а были, которым муж рвался морду бить. Они-то ладно, светские

люди, в чём-то слепые, совершенно далёкие от Истины, цель жизни -

комфорт, деньги, развлечения. Мы проповедуем любовь к Богу, любовь

к ближнему, и в то же время люди на курсах заостряются на

деньгах, стремятся освоить методику лечения, чтобы откровенно

зарабатывать. Я интересовалась исключительно для самоисцеления.

Методика, изучаемая в школе, тоже вызывала вопросы. Заявляется:

мы не экстрасенсы. А кто, если вдуматься? Вначале это не смущало.

Но раз коды, кодирование, значит, экстрасенсорика. Начала сомневаться...

В школе образовался круг закадычных подруг. Пыталась обсуждать

с ними свои сомнения, принимали в штыки... В храмы ходила

и в Украинскую церковь, и Московского патриархата, везде чувствовала

себя чужой, одинокой. Подойти не к кому, разве вдруг встретишь

из нашей школы...

Много слышала о Почаевской лавре. Знала, в школе настроены

против неё. Дескать, там засели ретрограды, фундаменталисты, надо

держаться подальше. После двух курсов школы поехала в Почаев. В

лавре, в Успенском храме, подхожу записочки писать, висит длиннющий

список сектантов, за кого грех молиться. Читаю, и сердце

забухало - большими буквами «школа Ольги Ассауляк». Расстроилась.

В школе не раз слышала объяснение: новое всегда встречается

в штыки, необходимо время для преодоления человеческого консерватизма.

Дескать, и святые ошибались и в грех впадали. Мол, не

следует обращать внимание, вступать в споры, будьте выше. Но ведь

Почаевская лавра - одно из самых намоленных, почитаемых в мире

православных мест. Лежала в гостинице и убеждала себя: «Нина, ты

зачем приехала? Быть ближе к Богу, собраться с мыслями. Монахи -

те же люди, не застрахованы от ложных выводов. Каждый ответит за

свои грехи сам. Не нравится их мнение - не принимай. Ты приехала

к Богу, не к ним». Но засело в душ е...

К паломничеству в Иерусалим я окончила четыре курса школы,

собиралась учиться дальш е...

Когда встал вопрос, идти на гору Моисея, отец Владимир предложил

рискнуть, с Божьей помощью попробовать. Девушка я и сама

не из робких - рисковая. По правде сказать, было искушение... Вдруг

Господь за этот подвиг дарует чудо - вернёт силу ногам... Подумала

и отказалась. Отцу Владимиру дочечку нести, ещё и я, хромоножка,

обузой. Не хватало распластаться посреди дороги в обессиленном

состоянии - вызывайте горных спасателей.

Подвиг моего восхождения не нужен был Господу. Чудо ожидало

внизу. Крепкие паломники отправились на Синай, слабенькие,

завидуя им, поплелись в храм Святой Екатерины. Литургия шла на

греческом. Пение хора заполнило храм - и вся моя жизнь стянулась

в одну точку. Звучало то, что было во мне с раннего детства, что

когда-то слышалось «заунывными песнями». Всю литургию бабушка,

оказывается, знала наизусть. Я не запомнила ни одну её молитву,

а песнопения вспыхнули во мне родной музыкой, ангелами подхватили

сердце, вернули в счастливые дни, и я почувствовала радостное,

солнечное присутствие бабушки... Моей дорогой, любимой,

каждый день поминаемой яи.

Когда запели «Символ веры», окончательно решила для себя:

один Бог, одно крещение, одна вера.

ТАСОВНЯ С6МИ ОТООКОВ эф б С С К И ^

Из утренних сумерек выкатился яркий студёный день.

Зима не скупилась на снег. Во второй половине ноября

без раскачки, на радость азартных лыжников, дня за два

покрыла землю основательным слоем - катайтесь. На этом не успокоилась,

весь декабрь приходилось снова и снова пробивать лыжню.

Новогоднюю ночь, как в сказочном кино, украсили мириады снежинок,

летящих со щедрых небес. Снежным выдалось Рождество. Чудное

дело, городские ТЭЦ и другие недружественные экологии предприятия

не успевали очернить городской пейзаж. Выбросы тут же

бесследно забеливались щедрым слоем снежной краски.

В ту ночь снег, в который раз, обновил город... Пушистый лёгкий,

по темноте опустившийся с неба, он радовался своему первому

солнцу, искрился, переливался в ярких лучах. Маршрутка повернула

к кладбищу. Кресты, памятники, оградки утопали в сугробах...

Я настраивался на предстоящий разговор. Вспомнилось услышанное

накануне от Лидии Васильевны о сыне: «Как привезла Макси

ма из Ставропольска, несколько месяцев вообще не спал... Каждый

день начинали с блинов. Утром спрашиваю: «Почему не спал?» -

«Опять приходили». - «Кто?» - «Друзья - Денис, Иван, Толик...»

Начну успокаивать: «Максим, дорогой, сейчас блинчиков напеку,

будем поминать!» - «Они без голов, мама! У них нет голов, пойми

ты это! Головы там остались!» Как тут не расплакаться. А нельзя.

Держусь изо всех сил: «Максим, ты ведь помнишь, какие они. Вот и

будем поминать, какими их Бог создал. Мы с тобой свечку зажжём,

я помолюсь, блинчиков поедим... Как полагается помянем друзей».

Десять лет прошло, но нет-нет да пеку блины... Приду к ним, а он:

«Мама, снова снились друзья...» Так и живём».

Дорога к воротам кладбища была тщательно расчищена, площадка

перед часовней тоже, Лидия Васильевна сметала игольчатый

пух с крыльца.

- Печку недавно затопила, - доложила, извиняясь за холод в часовне.

Пахло оттаивающими берёзовыми дровами, ладаном.

- Прихожу утром, отпираю часовню и первым делом начинаю

разговаривать с Матушкой Царицей Небесной, Господом Батюшкой.

Поплачу, пожалуюсь, покаюсь, за Максима попрошу... Хорошо

здесь. Не поверите, каждое утро бегу сюда вприпрыжку...

Вошёл с охапкой дров Фёдор Васильевич, муж Лидии Васильевны:

- О, у нас гости...

Свалил дрова у печки. Пожали друг другу руки.

- По утрам, конечно, у нас холодно. Вода в ведре за ночь ледяной

коркой покрывается. Но ничего, сейчас раскочегарю. Дрова сухие,

жаркие...

Третий год супруги несли послушание в часовне при кладбище.

С утра до вечера, без праздников и выходных. В нашем приходском

храме, к которому относилась часовня, видел их всего один раз, во

время венчания сына. Среднего роста, худенький, в очках, сильно

припадал на правую ногу, с тросточкой. Лидия Васильевна во время

свершения таинства старалась предупредительно находиться поблизости.

Сын отдал ей тросточку, перед тем как надевать кольца.

На невесте фата, белое под горло, без вырезов спереди и сзади, платье...

Румянец на щеках выдавал волнение. «Господи, помоги им, -

сама собой зазвучала в сердце просьба-молитва, - помоги. Пусть у

них всё будет хорош о...»

В тот день после венчания узнал в общих чертах историю жениха.

Окончил техникум, призвали в армию, попал в Чечню, получил

серьёзное ранение, один госпиталь, второй, из третьего похитили

кавказские работорговцы...

Влекомый любопытством, напросился на встречу с Лидией Васильевной.

- 23 февраля Максим позвонил домой, - начала она рассказ. -

Я на работе, дочь трубку подняла. Мне перезванивает: «Мама, в пять

приезжай, Максим будет звонить. Только что с ним говорила, он в

Ставропольске в госпитале».

У меня ноги подкосились, закричала в трубку, будто из-за дочери

всё: «Откуда звонил? Какой госпиталь? Ты в своём уме? Какой

Ставропольск?»

Начальник видит моё невменяемое состояние, выделил машину,

отправил домой.

Мэр Ставропольска в честь 23 февраля, Дня защитника Отечества,

предоставил солдатам-срочникам возможность бесплатно позвонить

родителям. Прилетела домой и ну дочь пытать: что Максим

говорил, почему в Ставропольске, что за рана? До слёз довела. Пристала

к ней: почему не расспросила? Обозвала ни за что ни про что,

мол, что за бестолковость, ребёнок ранен, она ничего не узнала...

Наехала, но и сама не лучше, когда Максим снова позвонил. Он

всего-то и сказал, что поздравляет всех с праздником, находится в

Ставропольске в госпитале. Погода хорошая, тепло. Ранен в Чечне,

рана, дескать, пустяковая, лёгкая, в ногу. Ничего страшного. Я пыталась

расспросить... Он ведь ничего не писал... Из Минвод пришла

весточка за полгода до этого... Понятно, что Минводы не Питер, где

в учебке бы л... Спрашиваю, когда в Чечне оказался? Он свернул разговор,

дескать, долго говорить не может, подробности письмом. Недели

через две приходит весточка на пол-листика. Информации не

больше телефонной. Но главное - есть адрес. Быстренько соорудила

посылку, сразу перевод отправила. Лучше бы не посылала денег. Хотел

шоколадку нянечке купить... Квитанции у меня остались. Как

чувствовала, с уведомлением о получении отправляла деньги и посылку.

В часовне Лидия Васильевна с первых дней. Перед этим два года

венки продавала у кладбищенских ворот. Зарегистрировала частное

предприятие. Когда батюшка Димитрий задумал ставить часовню в

честь Семи отроков Эфесских, поняла - это промысл Божий. Вместе

с Фёдором Васильевичем помогали строить, обустраиваться.

Известно: богоугодное дело редко без заковык обходится. Лукавый

вредил по всем направлениям. Во-первых, через официальные инстанции

мотал нервы отцу Димитрию... Поначалу на часовню выдали

устное разрешение: стройте, раз так хочется... Спонсор помог

кой-какими стройматериалами, сами недостающее закупили. Без

присмотра дорогостоящий материал не оставишь на ночь - место

глухое - растащат. Принялись ускоренными темпами строить. При

оформлении строения, стали возникать препоны от «человек некоторых».

Вдосталь помурыжили батюшку в кабинетах. Не глянулось

кой-кому «культовое сооружение» на данной территории. Дескать,

целое кладбище от забора до забора заполнили без всякой часовни,

никто на поверхности за семьдесят лет не остался, что уж теперь,

когда только родственников разрешается подхоранивать, церковный

огород городить... Площадкой для отпевания долгие годы служил

пятачок вблизи туалета. По разумению лукавого - самое место

для усопшего христианина, слишком роскошно ему в часовне под

образами...

Как ни мутили противники часовни воду, удалось отстоять постройку.

Горевал, не горевал враг - трудно сказать, но не успокоился.

Началось, во-вторых. При кладбище работает частное предприятие

по торговле цветами, содержат его представители одного из мусульманских

народов. Товар сугубо кладбищенский - искусственные

цветы, венки... Заодно и христианской продукцией не гнушаются

магометане - кресты, свечи предлагают... Бизнес есть бизнес...Пока

часовни не было, бойко шла торговля... Нашему брату (дремучему,

непросвещённому) без разницы, у кого покупать... С постройкой часовни

народ стал предпочитать те же свечи брать с уверенностью -

освящены батюшкой... Упала прибыль у мусульман... Лукавый стал

подталкивать на недружественные акты в адрес конкурентов... Мусор

на крыльцо часовни вывалят, грязную воду на ступеньки выплеснут,

обшивку на стене отдерут.

- Не боитесь одна в часовне оставаться? - спросил я Лидию Васильевну?

- Так не с голыми руками, - показала неприметно стоящую в

уголке увесистую палку, этакий шестопёр. - У печки вон ещё один

дрын, в сумке у меня колотуш ка...

- Пускали в ход?

- В тот раз точно бы отметила пакостника вдоль спины, коли

застала на месте! Батюшка служил водосвятный молебен, пошли с

ним крестным ходом вокруг часовни. Каких-то пять минут отсутствовали,

возвращ аемся - Бог ты мой! Подсвечник на боку, масло с

лампадки пролилось, свечи попадали. Хорошо, у нас подсвечник -

тазик с песком на подставке. Это и спасло, ничего не загорелось,

песок лампадку, свечи загасил... Цветы в вазе перед аналоем

стояли, их тоже перевернули, на полу валяются. Отец Димитрий

увидел: «Это что такое?» Я ему: «Батюшка, не беспокойтесь - всё

сделаем»...

Тот майский день надолго превратил их жизнь в кошмар. Из

ставропольской военной прокуратуры пришла бумага с убийственной

информацией. Сын самовольно покинул воинскую часть вопреки

присяге. Лидия Васильевна понеслась в военкомат. Тогда она ещё

не представляла, какого оппонента приобрела в лице этого ведомства.

Много позже ей скажут знающие люди: на военкоматовском

деле вашего сына какая-нибудь чёрная метка есть, вот они и стараются

закопать.

Это скажут много позже. Но и тогда, потыкавшись по кабинетам,

поняла, никто не разгонится искать её сына.

К батюшке Димитрию пошла: «Как быть?» Он: «Просите Господа,

Пресвятую Богородицу. Молитва матери со дна морского

поднимает детей!» Молилась, сорокоусты, молебны заказывала...

В военкомате от меня как от чумы бегали. Там хорошо устроились.

Я им: «Где сын мой?» Они: «Это мы у вас должны спрашивать». Будто

в погребе его прячу.

Одним словом, поняла: самой надо концы искать, иначе всё без

толку. Деньги собрала, билет купила и в Ставропольск. Приезжаю,

ощущение, будто не один раз была. В церковь захожу, как к себе домой...

Тогда молитв почти не знала, читать по книжке - слёзы глаза

застилают. Молилась своими словами, как могла... Иконы у них со

своим колоритом. Спаситель смуглый, а выписан до того тщательно -

волосы колечко к колечку... Родными глазами смотрит. «Батюшка, -

говорю, - какой же ты красивый!» И Пресвятая Богородица на кавказский

манер. «Матушка, - прошу, - помоги сына отыскать! Только

Ты можешь понять материнское горе! Сын пропал, Максим! Единственный

мой сынок! Помоги, Матушка, помоги!»

В Ставропольске два госпиталя. Максим лечился в бывшем

профилактории-санатории для пенсионеров. Казалось бы, воинская

часть, солдатик дежурит. С фасада всё серьёзно. На самом деле -

проходной двор. С тыльной стороны хозяйственные ворота нараспашку

- продукты на кухню завозят, бельё для прачечной грузят...

Гуляй, не хочу. Больные запросто выходят на травке полежать, на

солнышке погреться... Кто босиком, кто в тапочках. У одного нога

в гипсе, у другого голова перевязана. При желании можно всех, как

курят, перетаскать, никто не хватится. Плёвое дело.

Это не Сибирь, там свои законы. Я у стариков украинцев остановилась.

Частный сектор. Вечером с дедом на лавочке у калитки

сидим. Дневная жара утихла, хорошо. У соседнего дома двое местных

в нарды играют. Один у другого выиграл: «Дашь раба на два дня,

огород вскопать, забор поправить». - «Хорошо. Сбежит - с тебя пять

тысяч долларов». Человека, будто ножовку попросил. Или: «Дашь

рабыню, жене помочь ковры почистить, в доме убраться». - «Дам.

Но смотри: забрюхатеет - заплатишь...» В порядке вещей. Наших

дурочек сманивают туда под видом замужества или на заработки.

А зачем деньги платить, когда задарма можно? Документы изымут,

и всё - паши за кусок хлеба. И не сбежишь, сплошь круговая порука.

Идёшь по рынку, стоит девушка за прилавком, ветер чёлку сбил,

на лбу татуировка: «Раб». Для нас дикость! Каменный век. Для них -

в порядке вещей. Если смирилась с судьбой - маленькими буквами

татуировка, склонная к побегам - большими.

В первый день я пошла в военную прокуратуру. Думаю, если

они прислали известие о дезертирстве сына, надо к ним. На порог не

пустили. Слушать не стали. Раз иногородняя - иди и близко не подходи.

В военкомате не лучше. Стало ясно, помощи ждать неоткуда.

Это уже дома, когда дойму военкоматовских своими визитами,

они мне прямо скажут: «Твой сын? Твой! Сама ищи!» Кричала на

них: «Я вам его отдала - вы мне его вернёте!» А что толку, получила

в ответ: «Надо было не отдавать!»

В госпитале в Ставропольске ничего толком тоже не могла узнать.

Вот, дескать, утром был, а потом не стало... Спрашиваю: куда

раненный в ногу, на костылях, без одежды, без документов, в совершенно

незнакомом городе может уйти? Билась, билась об стену,

пока одна медсестра глаза не открыла, что я нахожусь не в России,

а на Востоке, здесь дело, куда ни кинь, тонкое. Они всего боятся.

Медсестра моего возраста, разговорились... Я плачу, рассказываю,

что сама медик, замуж молоденькой девчонкой вышла и пять лет не

могла родить. А теперь потерять сына! Она пошла на откровенность,

но предупредила: «Мне, моим детям здесь жить. Наедине скажу, в

свидетели не пойду, на людях от своих слов откажусь». От неё узнала:

Максима выкрали.

Сразу за госпиталем через лужок многокилометровый овраг.

Знаменитый ставропольский. По нему можно весь город пересечь,

туда огороды частного сектора выходят. Напротив госпиталя в овраге

родник, ниже его сооружена купальня. Три бетонных корыта

ступеньками стоят. Вода из одного в другое перетекает. В верхней

ёмкости мужчины купаются, в средней - женщины, в самой нижней -

дети, сюда же скот подходит на водопой. Первую ночь я в этом овраге

провела. Сидела в кустах и молилась. Побоялась куда-то идти.

Состояние было жуткое - тупик. Ехала с надеждой всё разузнать,

определиться... На деле никакого просвета, никаких зацепок... Ты

со своей бедой никому не нужен...

Безрезультатно провела следующий день, а вечером решила искать

ночлег. Милостью Божьей постучалась не к кому-нибудь, к старикам

украинцам... Обратись в дом напротив, хозяин которого за

проигрыш в нарды раба давал, а за выигрыш рабыню брал, кто знает,

во что могла обернуться просьба о ночлеге. Я тогда в силе была -

горы могла свернуть... У них и огороды, и сады, не говорю уже о кошарах,

везде рабы нужны... Через дом от стариков наркоманы, эти

могли обчистить до нитки... С бабушкой поплакали в первый вечер.

У них год назад сын умер. Работал в тех самых кошарах, не рабом,

но здоровье потерял... Мало того, что старики людьми хорошими

оказались, их второй сын, Толик, подсказал, где искать Максима...

Если бы не он, долго слепым котёнком тыкалась...

На последних словах лицо у Лидии Васильевны вытянулось от

удивления, за моей спиной стукнула входная дверь. Я обернулся, на

пороге стоял чёрный человек. Чернее не бывает. Снял шапчонку, голову

иноземца венчала шевелюра густейших проволочно-вьющихся

волос. Само собой, такого же цвета, как он сам. Негр, продолжая

удивлять, уверенно осенил себя крестным знамением. Поклонился

в сторону икон. На ломаном русском объяснил, что у него русской

родни полон дом. Кроме жены, тёщи - «мама жены» - ещё и два брата

выбрали в качестве своих вторых половинок своячениц нашего

негра - сестёр жены. Этакий африкано-сибирский брачный альянс.

В часовню негра, крепко породнившегося с нашим Отечеством, вовсе

не праздное любопытство занесло. С конкретной целью пожаловал

- помянуть «папа жены, Николай Иваныч». Супруга дала наказ.

Негр купил большую свечу. Людмила Ивановна подвела его к кануну.

Зачем-то показала на листок, прикреплённый к стене, с крупно

напечатанным текстом заупокойной молитвы. Хотя, кто его знает,

может, негр был совсем продвинутым - читать по-русски умел.

Уходя перекрестился, поклонился. К тому времени я перестал

удивляться действиям чернокожего гостя. Однако ещё раз пришлось.

Провожая взглядом негра, увидел через прозрачную входную

дверь ещё двоих. Даже подумалось: не мираж ли посреди сверкающего

солнцем и снегом дня? У крыльца негра ждали два таких же,

как он, аспидно-чёрных собрата. Глядя на картину с африканскими

действующими лицами, я зябко поёжился. И не только потому, что

печь ещё не нагнала тепло в часовню. Оба представителя знойных

краёв почтительно держали шапки в руках, смиренно подставив головы

безжалостному сибирскому морозу.

- Ни раньше, ни позже приехали, - подвёл я итог удивительному

событию, - в самый холод.

- Иностранцы чаще всего бывают именно в январе-феврале.

Отпуска им, наверное, так дают. Летом реже приходят.

Лидия Васильевна рассказала о недавнем визите немца. Что ни

на есть настоящего, но женатого, как и негр, на русской, правда, немке.

Та родилась в Сибири, двадцать лет прожила в Омске, а потом в

Германию уехала, где и нашла своё счастье. Счастье по имени Курт

пришло в часовню в воскресенье, батюшка Димитрий как раз читал

акафист Семи отрокам Эфесским. Немец дождался окончания

чтения. По-русски говорил ненамного лучше того негра. Понимал

хорошо, частенько кивал головой: «Я-я». Дескать, разумею. Поставил

германец свечку. Он, как и негр, выполнял задание жены, которая

наказала помянуть усопших родных. На помин их душ вручил

Лидии Васильевне коробку конфет и спросил имя «патера», отец

Димитрий к тому времени уже ушёл. Лидия Васильевна доложила -

кто есть кто. Немец бросил своё иностранное: «Я-я». Дескать, знаю

такого. И показал семь пальцев. Мол, у которого семь киндеров. Был

информирован о семейной арифметике батюшки, но на шаг отстал

от жизни. Лидия Васильевна растопырила восемь пальцев. Немец

помотал головой в одобрительном удивлении. И просветил Лидию

Васильевну - про эту часовню в Германии знают из Интернета.

В подтверждении потыкал клавиатуру смартфона и показал фото

часовни.

- Свои сюда зимой, - заключила рассказ о немце Лидия Васильевна,

- мало заглядывают, а иностранцы - пожалуйста. Зато как

снег сойдёт, солнышко пригреет - начнётся... На мотоциклах, как

налетят. Моторы ревут, наездники с головы до ног в коже. Открывай

им ворота, к Егору приехали... Собаки лают...

Следует пояснить слова Лидии Васильевны. Егор - это Летов,

руководитель рок-группы «Гражданская оборона». Кумир любителей

отечественного рока и неформалов. Но не только... Со мной

был случай... На Радоницу на могилку к отцу стараюсь прийти пока

нет суеты у крестов и памятников. Чуть припозднишься - и уже трапезы

кругом, возлияния у могил, громкие разговоры... Рано утром

в родительский день на кладбище мирно, празднично... Считается,

души усопших ждут нас на Радуницу и радуются... День обычно

солнечный... В то утро иду, небо ночным дождиком умытое, пахнет

зеленью, тополя только-только листвой опушились, птицы поют,

могилки убраны, оградки подкрашены... Вдруг слышу - скрипка.

Поначалу подумал: магнитофон кто-то умудрился притащить с утра

пораньше. Время около семи... Часа через три начнётся столпотворение,

а пока ни души, благостная тиш ина... Голубое небо над головой,

и пронзительная мелодия... Натуральная скрипка. Не мог

удержаться от любопытства, пошёл на звук... У могилы Летова девчушка...

Кепчонка клетчатая на голове, джинсики в обтяжку, лёгкая

белая курточка, скрипичный футляр на столике лежит... И самозабвенно

играет Егору что-то печальное и светлое...

- Как с инструментами, - рассказывала Лидия Васильевна, -

значит, к Егору. Из других городов приезжают: «К Егору как пройти?»

Байкеры те готовы, не слезая со своих сёдел, до могилы с рёвом

мчаться. В феврале обязательно будут почитатели - девятнадцатого

числа день памяти Егора. В прошлом году мужчина, очень представительный,

лет под шестьдесят, заказал панихиду и оставил тысячу

рублей на цветы, чтобы обновляли на могиле... В сентябре на день

рожденья будет паломничество.

В часовню вошла пожилая женщина, перекрестилась на иконы.

Купила свечи, поставила.

- Как хорошо, - обратилась к нам, - часовню построили. Снега

столько навалило, к могилам сына, мужа не пробраться, хоть здесь

свечечку поставлю. Сегодня мужа поминаю, два года, как переселился

сюда, а сынок уже двенадцать лет...

Людмила Васильевна спохватилась - печка за нашим разговором

прогорела. Вызвался подкинуть дров, категорически отказалась:

- Нет-нет, у нас печка с особенностями...

Я пожалел, что, собираясь в часовню, не надел дублёнку. В куртке

было прохладно, и ноги подстывали. Часовня временного варианта.

Железо, профнастил снаружи и изнутри, в качестве утеплителя -

стекловата, кровля - металлочерепица... Фёдор Васильевич рассказывал,

в один из первых дней строительства приехал, смотрит,

сварщик работает. Камуфляжная форма, маска. Подумал, наняли

кого. Пригляделся, да это ведь батюшка Димитрий. Вот те раз. Оказывается,

не только по плотницким делам умеет. Варит отлично -

шов аккуратный. Фёдор Васильевич сам в сварочном деле не дилетант,

пусть без корочек, зато практик с многолетним стажем. Глядя

на работу батюшки, подумал - где-то учился. «Нашего батюшку послушать,

- рассказывал, - так проще пареной репы - «показали и

варю». Каждый бы так варил. Там хитростей, как в любом деле: подобрать

силу тока, дугу держать...»

Часовню поставили быстро. Лидия Васильевна как-то посчитала

и удивилась: часовню в честь Семи отроков Эфессих строило ни

больше, ни меньше, а ровно семь человек. «Я, скорее за половинку

сойду, - скромничала, - на подхвате больше. Но дня не пропустила».

Кроме неё, батюшки Димитрия, Фёдора Васильевича строили ещё

староста церкви, в которой настоятелем батюшка Димитрий, и три

прихожанина.

От печки повеяло жаром. Лидия Васильевна продолжила рассказ:

- Дня четыре у стариков прожила. Прихожу вечером, сын их,

Толик, подвыпивший. Сорок лет, нигде не работает. «Толя, - спрашиваю,

что не устроишься куда-нибудь?» - «Куда? К этим в кошары!

Брат вон поработал! Теперь на кладбище к нему хожу». Жила я в

пристройке, Толик в тот вечер зашёл попросить закурить, знал, что

привезла Максиму блок. Дала две пачки. Ну и не могла не вякнуть,

я зануда ещё та: сколько будешь на шее у родителей сидеть? Он зло

бросил: «Не буду на чёрных горбатиться, а больше некуда идти!»

И добавил вдруг: «А ты не там ищешь!» До этого ни разу не говорил.

Я давай расспрашивать. Он опять с сердцем: «На рыбный рынок

иди! Да не днём, а рано-рано утром, затемно. Увидишь, сколько их

туда привозят!» - «Зачем?» - «Рыбу они привозят!» Допускаю, Толик

жалел, протрезвев, что проговорился - на них потом наехали из-за

меня... Но и зол был за брата...

На следующий вечер начала эту операцию. Иначе как назовёшь?

По оврагу засветло пошла, он к самому рынку подходит.

Пришла и стала ждать. Опыт ночёвки в овраге был. Ночь тёплая.

В лёгкой кофточке нисколько не замёрзла. Ещё и в напряжении.

Непрестанно повторяю: «Господи, помоги. Господи, помоги...» Ни

на чём другом сосредоточиться не могу... Только-только забрезжил

восток, стали подъезжать крытые машины со свежей рыбой.

Её в рыбных кошарах, в прудах выращивают. Не знаю, кто за рулём

в машинах, на разгрузке-развозке русские ребята. Смотрю, один

парень к ручке тележки цепью примкнут, везёт её к рядам, за ним

второй такой ж е... Другие рабы ванны с рыбой из машин выгружают,

на тележки ставят...

Рынок в такую рань пустой, покупателей ещё и близко нет. Под

самый конец развоза гляжу, парнишка щупленький, слабенький

тележку толкает, она в колдобину колесом угодила, вытащить не

может. Я из-за мусорных баков выскочила: «Давай, сынок, помогу».

Вдвоём вытащили, а как на свет выехали, фотокарточку Максима

показываю: «Слушай, сынок, у вас такого нет?» Он бросил взгляд:

«Да это же Макс. У нас он. Но работать не хочет, бьют его». - «Передай,

- говорю, - пусть потерпит, я его вытащу!»

Само собой, на рынке мафия. Заправлял всем Ахмет. Администратор,

шеф, не знаю, как его назвать. По-нашему - бандит. За торговлей,

порядком на рынке смотрит. Князь да и только. Ему чашку

плова принесли с поклоном. Ест. Потом арбуз тащат. Морда лоснится...

Это я уже второй раз, днём на рынок пришла... И к Ахмету с

фотокарточкой Максима, говорю: «Вот мой сын, ты мне его отдашь!»

Он рукой машет, уйди-уйди: «Я русски не понимай!» Я ору: «Ты не

знаешь, что такое сына потерять! Ты его ищешь, а тебе его не отдают!

А если бы ты был на моем месте, с твоим сыном так сделали?» Он:

«Русски не понимай!» - «Всё ты, - кричу, - понимаешь! Отдашь мне

сына! Иначе приедут на танках, весь твой рынок разровняют и твоё

озеро с твоей рыбой!»

Раздухарилась... Забыла, где нахожусь, у кого. Тогда, наивная,

думала, теперь-то мне помогут. Они не знают, что тут творится.

Наших детей воруют, эксплуатируют. Возомнила себя разведчицей

Мата Хари, которая раздобыла сверхсекретную информацию.

Ахмет танков не испугался. Когда я прооралась, он говорит, мол,

давай десять тысяч долларов, поищем сына. «Откуда, - говорю, - у

меня такие деньги, но сколько наберу, дам».

После моего похода на рынок на стариков наехали. Они меня

представили соседям «родичкой», мол, в гости... Им выставили требование:

пусть ваша родичка сматывается побыстрее. Я в тот день

вижу, бабуля суп варит. Пустой - ни мяса, ничего такого. Думаю,

надо что-то купить, побежала в магазин. Тушёнки пару банок взяла,

рыбных консервов, сыру. Дед Степан от калитки увидел меня с кульками,

как напустился: почему одна пошла? «Хочешь, чтобы я потом

всю жизнь корил себя?» После этого всюду сопровождая меня, брал

с собой черенок от лопаты в качестве оружия. Вроде посох, но готов

пустить в дело в любой момент. С черенком на автовокзал провожать

поехал. Он с черенком, бабулька с корзинкой. Стояли, пока

двери не закрылись. Автобус тронулся, дед перекрестился, бабулька

меня перекрестила.

Иногда так хочется туда съездить, до земли поклониться старикам.

Сердечно отнеслись. Но боюсь даже номер их телефона набрать,

не навредить бы людям.

...М аксим очнулся в воронке. На лицо падали капли. Подумал:

«Дождь». И тут же: «Почему тёплый?» Глаза открыл: «Почему красный?»

Потом будет вспоминать: «Час назад курил с ними, смеялись,

а тут лежат...» Как получилось, что его не тронули, теперь уже не узнаешь.

Может, что-то спугнуло? Или отрезали голову тому, чей труп

лежал на нём, а его в спешке не заметили... Друзья лежали без голов.

По тогдашним расценкам чеченцев голова солдата стоила сто долларов,

офицера с погоном - пятьсот... Максим начал выбираться по

трупам. Правая рука не действовала, правая нога - сплошная боль.

Подрыв на мине, контузия... Несколько раз терял сознание, пока выбирался

из воронки... Как его подобрали, не помнит... Госпиталь во

Владикавказе, госпиталь в Пятигорске, госпиталь в Ставропольске.

В тот день лечащий врач наказал: «Давай-ка, дружище, ногу разрабатывай!

Пора. Потихоньку, полегоньку начинай ходить! Нечего

на подпорки надеяться!» Максим с удовольствием взял под козырёк.

Сам мечтал поскорее от костылей избавиться. Оставил «подпорки»

в палате и пошёл во двор, нянечке шоколадку купить. Жалела она

солдатиков. Нет-нет да побалует чем-нибудь домашним, пирожками

или булочками. Шоколадку можно было купить прямо у забора.

Местные приносили шоколадки, сигареты, конфеты. Покупатели с

одной стороны, продавцы с другой. Максим осторожно двигался к

лавочке в углу у забора. Каждый шаг давался с болью. И вдруг краем

глаза заметил - тень легла под ногами. Посчитал - собака. Подумалось

- только бы не запнуться. Не хватало растянуться посреди двора,

как старику немощному. Знал, сам не поднимется. Работала одна

левая рука, правая не помощница, как и правая нога. Звать кого-то

на подмогу - стыдно. Глаза вниз опустил, где эта собака? В этот момент

получил удар по затылку... Очнулся в крытой машине...

Вернувшись домой, Лидия Васильевна быстро поняла, никаких

танков военкомат на освобождение русских парней из неволи

не пошлёт. Зря считала себя добытчиком важной информации. Её

горячие рассказы о рабах воспринимали равнодушно: «Мамаша,

вы лицо заинтересованное, ваш сын покинул самовольно воинскую

часть. Почему мы должны вам верить?» - «Вы поезжайте туда, - пыталась

она достучаться, - посмотрите, там госпиталь, как проходной

двор, рядом овраг, посмотрите на того Ахмета». Факты Лидии

Васильевны, помноженные на эмоции, не вдохновляли военкомовских

офицеров.

Никто никуда не поехал. Не получив танков, Лидия Васильевна

поехала сама. Раз, да другой, да третий. Десять тысяч долларов для

неё были неподъёмными деньгами. По временам второй чеченской

войны её квартира столько не стоила. Да что значит продать квартиру?

На её руках мать старушка, парализованный отец. Поездки в

Ставропольск ничего не давали. Без денег Ахмет разговаривать не

хотел. Гнал от себя: «Русски не понимай, ничего не знай!»

...В часовне стало заметно теплее. Печка гудела. От неё исходили

горячие волны.

- Весна настанет, - посмотрела на потолок Лидия Васильевна, -

будем мыть стены. Сейчас хорошо топится, а с осени намаялись,

начинаешь разжигать, весь дым сюда... Стены вон совсем закоптились.

Ничего - отмоем.

Лидия Васильевна добавила масла в лампадку перед иконой

Спасителя, вернулась к основной теме разговора:

- Год прожила в кошмаре. Второй-третий раз съездила. Отчаяние

взяло, думала, ничего не получится, не найду его, не вызволю.

С дедом Степаном сидим на лавочке в очередной мой приезд, поплакалась

ему: «Надо ехать домой, что тут сидеть без денег. А там тоже

денег нет». Он предлагает: «Оставайся. Работу найдём. Через улицу

ветклиника, ты медик, тебя собаки любят. Чтобы наш Артур когонибудь

пропустил. Думал, смертельный номер, когда увидел, как по

башке его потрепала. Испугался, сейчас повалит тебя за бесцеремонное

обращение».

Артур - мощнейший пёс. Сяду на табуреточку во дворе, он подойдёт

- вровень со мной. Я в детстве отчаянной собачницей была,

запросто с ними. Когда попросилась к старикам в первый раз, захожу

во двор, Артур сидит. Красавец. Пёс, говорю, как тебя зовут?

Иди ко мне. Он подошёл, дал себя погладить. Показывай, говорю, где

буду жить. К времянке подводит... Закадычными друзьями стали...

У меня во времянке так и обитал в каждый приезд. Ляжет на полу...

Когда уходила, никого не пускал. Даже деда. Он чекушечку купит, не

домой несёт, а во времянку - тайком от бабули выпить. Артур на пороге

встанет, мол, здесь занято. Дед Степан жаловался: «Чем ты его

приворожила?» - «А вы, - говорю, - не хитрите с чекушечками». -

«Хочется иногда, жизнь-то, видишь какая».

...Год прошёл с моей первой поездки в Ставропольск. Вдруг

ночью звонок телефонный. С вечера долго не могла уснуть. Какой

сон? Максим круглые сутки из головы не выходил, но днём какието

заботы отвлекают, вынуждена чем-то заниматься - работа, дом.

В церковь старалась по возможности чаще ходить. Но вечером стоит

лечь, свет выключить, сразу один на один с мыслями... В ту ночь

только забылась - звонок. Хватаю трубку. Мужской голос: «Русских

выбросили из кошар». Потом в Ставропольске говорили, была угроза

облавы, поэтому одних угнали подальше в горы, а слабых, сильно

травмированных выбросили, как отработанный материал... Убивать

не стали, слава Богу. Голос в трубке был с акцентом. Не представился,

ничего не объяснил... Спросить ничего не успела, пошли

гудки...

До утра глаз не сомкнула: что делать? Через два дня поехала.

Кое-что продала. Продавать-то было нечего. Столько денег ушло на

предыдущие поездки. Дядя, Царствие ему Небесное, в прошлом году

умер, достал пятнадцать тысяч рублей: «Чтоб нашла и привезла».

Остановилась опять у стариков. Времянка с земляным полом,

раскладушка, простынь. Что летом надо - ночи тёплые...

Приехала я вечером, ночь переночевала, утром на базар к Ахмету.

Он головой мотнул: «Иды домой!» - «А как же сын? - спрашиваю!

Он своё: «Иды!» Тон, как гонит. Стою как вкопанная. Куда идти? Зачем

приезжала? Он рукой махнул, мол, иди-иди, не стой столбом.

Вернулась к дедам. Двор буквой «Г», моя времянка почти под

калиткой. Села на крылечко. Дед с бабулькой ушли по своим делам,

Толи тоже нет. Плачу. Думала, всё, нет моего сы на... Конечно, Ахмет

видел у меня в кулаке пачку купюр. Специально держала заметно.

Знаю, падкие они на деньги...

Вдруг смотрю, Артур забеспокоился, уши прижал и крадётся к

калитке... Машину я краем уха слышала, но сначала не придала значения,

мало ли, проехала и проехала... Вроде даже притормозила.

Всё же пошла к калитке. Артур напружиненный стоит, уши прижал.

Значит, кто-то с другой стороны есть. Вдруг, думаю, с известием о

Максиме? И открывать нельзя, Артур в напряжении - выскочит,

беды не оберёшься. Ногой пытаюсь отстранить, уговариваю: «Артур,

подожди во дворе, посиди минутку!» Калитку открываю, никого...

Глаза опускаю...

Как мешок с картошкой на асфальте. Мешок, не мешок, что-то

стоит. Действовала, как под гипнозом. Деньги на асфальт положила.

Я их всё время наготове в руке держала. Сама к мешку. Тряпка

сверху. Потрогала - холодное под ней. По форме, голова. Обожгло:

«Мёртвый». Ноги подкосились, рухнула на колени, обхватила руками,

прижала к себе - холодный. Тряпку сдёрнула. На нём рубашка

клетчатая, застиранная... До сих пор храню... Руку за воротник запустила

- спина тёплая. «Сынок», - запричитала. Он в полубессознательном

состоянии: «Ма-а-а!» Я попыталась потащить во двор, тяжело.

Артур вышел, вот умница, помогать мне стал, как-то так ловко

под Максима подлез, на себя часть веса взял... Я повернулась, денег

на асфальте нет. Пачечка, резинкой туго перетянутая. Как корова

языком слизала. Кто взял? Когда успел?

Не исключаю, другая собака. Почему Артур насторожился...

У них собаки чему только не обучены... Сторожа - дома охраняют,

овец, рабов... Не пустобрёхи, вообще не лают, но если налетит... Дед

Степан учил меня: собака на тебя кинется, старайся обхватить за голову,

не за шею, а за голову, приподнять, чтобы лапы оторвать от земли,

и резко повернуть башку - и отбрасывай труп в сторону. Может, и так,

но попробуй-ка такого телка ухватить... Собак они обучают команде

«принеси-унеси». Я в один из приездов в магазин пошла, смотрю, у

крыльца детская коляска, и, Бог ты мой, пёс, ростом с Артура, из неё

ребёнка тащит. Да так мастерски ухватил, наполовину уже вытащил.

С детства помню рассказ о пожарной собаке, спасающей людей, которая

вынесла из горящего дома куклу, думала ребёнок. Эта не спасает -

ворует среди бела дня, посреди городской улицы. Шуганула: иди

отсюда, скотина такая! Дитёнка уложила обратно в коляску, в магазин

зашла, чей, спрашиваю, ребёнок? Мамаша выскочила на улицу, а пёс,

зараза, снова тащит дитё из коляски. Поблизости от магазина кусты,

явно там хозяин вора сидел. Потом мамаше выставил бы счёт: неси

такую-то сумму и забирай обратно своё ненаглядное чадо. Мамаша,

скорее всего, приезжая. Местные знают об этом бизнесе по-кавказски.

Ребёнка в городе праздношатающимся не увидишь. Возможно, такой

обученный пёсик и «слизал» мои деньги...

С помощью Артура к времянке Максима подтащила. Он как не в

себе, руки-ноги безвольные... Приволокли, я калитку закрыла, смотрю

на него и не пойму: мой или нет? Но сразу решила: даже будь не

мой - заберу.

Бабулька пришла, нас увидела, руками всплеснула: «Нашла!»

Расплакалась... Вдвоём отмыли его. Весь в синяках, на голове гематома.

Шишка в два моих кулака. Нога правая распухшая. Шрамы.

Ему после ранения одну четвёртую часть мышечной ткани на голени

удалили. В себя пришёл... Скорее всего, что-то вкололи перед транспортировкой...

Через час ожил, костыли попросил. Дед Степан принёс,

от младшего сына остались... Прошёлся по двору... Ближе к вечеру

более-менее оклемался...

Голова у меня в лихорадочном ритме работает: срочно уезжать,

срочно увозить. Нельзя оставаться. Что у них на уме? Деньги получили,

возьмут и убьют, чтоб никаких следов.

А выезжать каким образом? Снова вопрос. У Максима никаких

документов. Без них на железную дорогу не сунешься. Там с

документами-то... На вокзале как пограничная зона - милиция, военный

патруль. К расписанию подойдёшь, к тебе уже приглядываются...

Только автотранспортом выбираться...

Бог помог. К бабуле племянник заехал, на милицейской машине.

Что-то старикам привёз. Собрался уезжать, я к нему: «До магазина

не довезёшь? Максиму кое-что из одежды надо». Он с готовностью:

«Садитесь». Я как та Мата Хари, про резкий отъезд никому ни слова.

В город выехали, что такое? Везде кордоны. Племянник плечами

жмёт, ничего понять не может. Одна улица перекрыта, на вторую

свернули, та же картина... Или как-то связано было, что из кошар

выбросили?.. Или теракт?..

Я ведь там на своей шкуре испытала теракт. Во второй приезд...

Магазин привлёк названием, что-то с французским уклоном. Ни

разу, ни в какие магазины не заходила, кроме как поесть купить. Тут

дёрнуло: дай, думаю, дочери какой-нибудь сувенир посмотрю. Внутри

ничего французского, бедный магазин, хоть и огромный. Одни

окна. Кручу головой и наткнулась на отдельчик пряжи. Раньше много

вязала... Полки до потолка с мотками шерсти, хороший выбор...

Под стеклом на прилавке пуговицы, иголки... Зацепилась глазами за

спицы алюминиевые - страшный дефицит в период моей вязальной

молодости. Всем знакомым заказывала, как куда ехали. Здесь лежат,

а цена совершенно символическая - двадцать копеек. Мелочиться

не стала, на два рубля взяла. Буду вязать, не буду, пусть лежат, в

хорошем хозяйстве всё сгодится. С пучком спиц в руке выплываю в

коридор. Вдруг бабах!.. Ж енщина в коридоре полная, грузная, ногу

подняла шагнуть, в это время шарахнуло, она всем своим весом на

шпагат села... Окно витринное, метра три высотой, вываливается из

стены и начинает падать в мою сторону... Уберёг Господь... Между

мной и окном колонна стояла, на неё пришёлся удар, так бы стеклом

с головой накрыло...

За первым хлопком второй раздаётся. Меня обратно в отдел

пряжи закинуло. На продавщицу смотрю, и она на меня круглыми

глазами. Третий раз жахнуло. Будто кто под зад поддел, я через прилавок

рыбкой нырнула, продавщица на меня повалилась. С полок

на нас полетели мотки шерсти, посыпались пуговицы... Я в Ставропольске

шифровалась, ходила в тёмных очках со стёклами-хамелеонами.

Мата Хари сибирского выпуска. Одно стёклышко очков мой

принудительный полёт с жёстким приземлением не выдержало -

вывалилось. Лежу под прилавком, засыпанная шерстью и пуговицами,

один глаз открываю - светло, значит, живая, второй открываю

и ничего не пойму (неужели мёртвая?) - темно в глазу. Продавщица

на мне, тяжёлая тётка, крест-накрест лежим, ждём - что дальше

будет? Наконец она зашевелилась, спрашивает у меня: «Ты живая?»

И отплёвывается... У неё полный рот шерсти. А я пуговицами усыпана

с ног до головы... Куда только не нападали - за шиворот, в волосы.

Что интересно, взрывы взрывами, полёты полётами, но покупку

мирного времени - спицы - крепко сжимаю в кулаке. Они

погнулись в разные стороны, будто букет проволочный...

Поднялась на ноги, с меня пуговицы градом. Продавщица

русская. «Матушка моя, - говорю, - ничё у тебя не брала, можешь

посмотреть сумку». - «Ладно, - говорит, - иди ради Бога».

В коридор выскочила, женщину, что на шпагат села, чем-то

наподобие шторы накрывают...

На улице жуть. У крыльца магазина бетонная лавочка перевёрнутая

валяется, рядом вывеска с французским названием... Не помню,

то ли пешком шла, то ли на автобусе - ничего не отложилось в

перепуганной голове. Залетела в ограду. Артур посмотрел на меня, я

всё ещё держала в руках погнутые спицы. Во времянку зашла, платье

стала снимать, за подол взялась, с меня пуговицы как посыпались.

Волосы носила длинные, убирала под косынку, Бог ты мой, и оттуда

пуговицы. Бабуля зашла: «Лида, что там пуговицы по всему двору

и за калиткой по дороге». - «Теракт, - говорю, - свалился на мою

головуза все грехи мои».

Дед Степан вечером подробности узнал. Взрывное устройство

в урну подложили. Молодёжь шла, бутылку бросили из-под пива, и

рвануло. На лёгкий мусор не реагировало, на бутылку стеклянную

сработало.

После того случая ни в какие другие магазины, кроме продуктовых,

не ходила, причём старалась внутрь не углубляться, с краю

быстрей-быстрей отоварюсь да на выход...

Едем на милицейской машине, племянник озадачен: «Что за напасть?

Кого ловят?..» Я в окно смотрю, вижу, ага, автовокзал недалеко,

попросила высадить, дескать, сами до магазина быстрей доберёмся.

План побега наметила: на ближайшем автобусе выехать

за город, дальше на попутках. Я из тех людей, решение в трудную

минуту приходит само собой. Как Максим потерялся, мужу сразу

поставила условие: ничего без меня не предпринимать, никому (ни

военкоматовским, ни милиции), не согласовав со мной, не говорить.

Не должно быть - один в одну сторону, другой - в другую. Всё взяла

на себя, положившись на волю Божью. Муж побаивался, как бы

не осталась в Ставропольске. Во вторую мою поездку провожает,

сидим на вокзале, он в сторону смотрит и говорит: «Ты уж возвращайся,

как я тут один?» Я на самом деле была полна решимости,

если понадобится, остаться жить в любых условиях, даже в кошаре,

но рядом с сыном.

На милицейской машине едем мимо заправочной, у меня созрел

план дальнейшего маршрута: вырваться за черту города, дальше на

бензовозах... К тому времени пять лет работала в «Юкос-Сибири»

фельдшером, каждое утро отправляла водителей в рейсы. Разговаривать

с ними умела...

Пришли на автовокзал, беру билеты в первый по времени

автобус. Дед Степан догадался, что на автовокзал будем пробиваться.

Прибежал, мы как раз на посадку пошли, стоял у автобуса и плакал...

Чужие люди ему, а сердцем воспринимал, как своих... Я на

Максима чёрный платочек надела, будто две женщины рядом, к окну

его посадила, сама с краю, если что - никому не отдам. Стёкла окошек

затемнённые, шторки. Сзади весёлая молодёжь разместилась,

анекдоты, хи-хи, ха-ха...

Не сразу, ой не сразу, Лидия Васильевна окончательно утвердилась

в мысли, что отдали её сына. За два года Максим до неузнаваемости

изменился. Снова и снова гадала по дороге: «Он или нет?»

Была у сына характерная метка, полученная сразу после родов. Лидия

Васильевна рожать приехала не к чужой тёте, а на своё рабочее

место. Находилось оно в роддоме. Посему чувствовала себя там отнюдь

не пациентом. Какой-то час-другой прошёл после родов, чуток

отлежалась и на правах сотрудника заведения отправилась в отделение

с новорождёнными, посмотреть на долгожданного сыночка.

Отыскала его... Роддомовские с опозданием обнаружили вопиющее

нарушение - посторонний в святая святых. Кинулись со всех ног наводить

порядок: «Женщина, вы в своём уме?! Немедленно покиньте

палату!» Лидия Васильевна возразила: «Я вам не женщина, я - Лидия

Васильевна! - и строгим тоном задала встречный вопрос: Вы

мне лучше скажите, кто на свежих стоит?» Заходит «стоявшая на

свежих» и хохочет: «Я же говорила, это наш товарищ!» Лидия Васильевна

на неё, беззлобно, но с упрёком: «Ирка, паразитка такая,

что сделала ребенку? Почему сразу его не обработала? Смотри, ухо

как прилепилось! Оно ведь теперь оттопырено будет. Испортила ухо

пацану. Если бы девчонка родилась, я бы тебе самой, лентяйке такой,

оба уха оттопырила!»

Решая задачу «мой - не мой?», посмотрит Лидия Васильевна на

левое ухо сына - оттопырено, значит, «мой». И тут же опять сомнения

возьмут...

Первые полгода Максим мать, сестру, бабушку называл исключительно

тётками. Тётки и всё. Мамой лишь в пронзительные минуты,

вспоминая обезглавленных друзей. Отца чуть не придушил.

Тот пошёл будить сына, шутки ради, как в прежние времена, резко

за плечо дёрнул, дескать, вставай лежебока, светлый день на дворе,

проспишь всё на свете. Максим мгновенно сгрёб нападающего, согнутую

в локте руку замкнул на шее жертвы, под себя подмял. Лидия

Васильевна смотрит, тапочек мужа по пологой траектории вылетел

из комнаты сына. И тишина. Что такое? Заходит, а муж уже квёлый,

лапки свесил... Сын спросонья родителя в мгновенье ока выключил...

Сидел папка после такого «доброго утра» на полу с вытаращенными

глазами, хватал живительный воздух... Пошутил на свою

голову... Чуть не плакал: родной сын жизни лишал...

В автобусе, на выезде из Ставропольска, Лидия Васильевна

надела сыну на шею крестик серебряный: «Храни тебя Господь».

Домой приехали - левая сторона крестика чистая, правая - чёрная.

Было ещё - Максим пожаловался: рука раненая ноет и ноет.

Лидия Васильевна вспомнила про серебряное кольцо с гравировкой

«Спаси и сохрани», дала: «Носи, не снимая». Через пару дней

Максим показывает кольцо, почернело, будто в кислоту опускали.

Правой стороне больше всего досталось, сначала ранение, а

потом ещё и побои. И контузия. Левый глаз видит, правый слабеет.

Левое ухо слышит, правое - наполовину. Левая рука работает полноценно,

правой в течение первого года ложку не в состоянии был

держать. Как-то Лидия Васильевна заходит в кухню, он взял банку

из-под консервов с высокими бортиками и кашу из тарелки туда

вываливает: «Мне так удобнее». Ложка в левой руке плохо слушалась,

зато пальцами ловко загребёт кашу, или картошку, или ещё что и -

в рот... За год плена забыл, что такое тарелки, кружки, ложки...

Лидия Васильевна увидела, как рукой ест, ушла в спальню, слёзы

душат, к собакам в кошарах лучше относились, чем к русским солдатам...

- Первые полгода тяжело дались, - рассказывала Лидия Васильевна,

- мама моя Максима в детстве выхаживала, болезненным

рос, и тут взвалила на свои плечи. Молилась, водой святой поила,

только им жила. Мне на работу, она с Максимом. У него долго держалось,

стоит что-то физически поделать, напрячься - начинались

судороги... Да с такой болью, ложился на пол и катался... Катается и

стонет: «Как ненавижу этих обезьян! Как ненавижу!» Пока само не

пройдёт, катается... Ничем не поможешь...

По теплу нет-нет да зайдёт в часовню. Посажу под икону Николая

Чудотворца. Только и скажет: «Хорошо тут, мама!» Не любит в

часовне разговаривать. Прошлой осенью вот так же оставила, сама

вышла, возвращаюсь, у него из уха кровь...

Икону Семи отрокам Эфесским как-то взялся разглядывать,

спрашивает: «Максимилиан - это Максим?.. А Дионисий - Денис?»

Я ему рассказывала про отроков. Внимательно выслушал, потом

спрашивает: «Мои друзья, Денис, Иван, Толик, ведь тоже, мама,

мученики?»

В 250 году нашей эры в Эфесе, втором по величине городе Римской

империи, правил император Деций. Вероисповедания он был

идолопоклоннического. Регулярно приносил жертвы многочисленным

ботам-истуканам. И строго следил за государственной идеологией.

Вознамерился христианство полностью изжить в своих владениях.

Чтоб, значит, даже термина такого не звучало на его землях.

Для начала все поголовно должны принести жертву перед статуей

императора, по-современному говоря, пройти аттестацию на идолопоклонничество,

получив соответствующий документ. А дальше

каждодневно почитать истуканов, проливать ради них жертвенную

кровь, возжигать ритуальные костры и вкушать жертвенное мясо.

Христианству объявил войну. Почти как много позже славный коммунистический

император Никита Хрущёв даст честное коммунистическое

обещание своим подданным показать по телевизору

последнего попа Советского Союза. Кто-то из христиан эфесских

дрогнул, принёс жертву языческому императору. Семь юношей из

семей почтенных жителей Эфеса - Максимилиан, Иамвлих, Мартиниан,

Иоанн, Константин, Дионисий, Антонин - отказались подчиняться

Децию. Не устрашили их угрозы императора подвергнуть

несговорчивых жестоким пыткам за непочтение к богам официальной

религии. Не могли они ради комфорта телесного, нарушить

присягу, данную при крещении, встать на путь дезертирства, перебежать

из Церкви Христовой под знамёна язычников. Разгневанный

император сразу не дал воли эмоциям, не крикнул: «Пытать нещадно

калёным железом!» Нет, он возмечтал узреть отроков у своих ног

со слезами покаяния, добровольно принародно отрекающимися

от Христа. Во много раз слаще увидеть отречение от Христа не

под пыткой вырванное, а от страха. Поэтому дал время подумать.

Отроки раздали свои богатства бедным, а сами удалились на молитву

в пещеру. Злоречивый и злопамятный Деций, узнав об этом, велел

навсегда завалить вход в пещеру: пусть перегрызутся ненавистные

христиане, сожрут друг друга, раз не хотят поклониться богам. Однако

Бог чудесным образом усыпил юношей, а более чем через сто

лет воскресил.

- Сколько раз блины пекла, - рассказывала Лидия Васильевна. -

Вроде забылся, с вечера уснул. В пять утра просыпаюсь, он стоит у

окна. «Почему, - спрашиваю, - не спишь?» - «Не могу. Они опять приходили..

.» - «Кто?» - «Мои друзья - Денис, Иван, Толик». - «Значит, -

говорю, - будем сейчас блины печь, поминать их, свечку зажжём». -

«Они же все без голов! Головы там остались!» - «Максим, - начну

успокаивать, - ты их помнишь, какими были. Какими их Бог создал.

Так, значит, Богу было угодно, чтобы ты жил за них и молился». -

«Угодно, чтобы без голов остались?» - «Не всё, - скажу, - нам дано

понять. - Будем молиться, поминать, панихиды заказывать».

Лидия Васильевна считает, Максима отдали по принципу «сына за

сына». В кошаре он спас сынишку хозяина. Мальчонку-несмышлёныша

оставили без присмотра. От горшка два вершка, лет пять от роду,

а уже неуправляемо горячий - тут же полез к собаке. Пёс увлеченно

ел, и вдруг юный джигит с палкой летит... Кто, мол, здесь главный, как

дам по башке! Пёс, понятно, цену себе знает. Какая-то шмакодявка

поесть не даёт... Оскалился и на парнишку... Максим рядом сидел,

вовремя вырвал джигита из-под ощеренной морды собаки, прижал к

себе, ногой больной отпинывает пса, тот разъярился, не остановить,

зубами в голень вцепился... В это время хозяин выскочил...

Отроков Эфесских император Деций принуждал силой своей

власти к измене присяге, данной при крещении, на Максима военное

ведомство стремилось надеть ярлык дезертира. Дескать, покинул

часть, больше года скитался неизвестно где, вместо того, чтобы

с оружием в руках защищать Отечество в борьбе с террористами.

Преступник да и только...

Такое случалось на той войне. Прикрывая тупость, преступную

халатность командира, погибшего записывали в дезертиры.

Действовали по давно отработанной схеме: нет тела - нет дела. Домой

отправлялось сообщение о самовольном уходе из части. Военкоматовские

с милицией ищут дезертира по подвалам, родственникам

(или делают вид, что заняты поиском), а он лежит, тайно

закопанный в какой-нибудь воронке. Начальству в госпитале, да

и тому, что повыше, удобнее было записать Максима в дезертиры,

тем самым прикрыть себя от неприятностей. Дабы не возникало вопросов:

что это за разгильдяйские порядки, когда раненых бойцов,

отдавших здоровье за Отечество, средь бела дня воруют бандитыработорговцы?

К Лидии Васильевне не один раз приходили из военкомата,

заявлялся участковый. Что да как, есть ли от сына известия?

Опрашивали под запись соседей.

Поначалу Лидия Васильевна разговаривала с такими визитёрами,

потом стала гнать. Вплоть до того, что грозилась спустить с

пятого этажа. Офицеры из военкомата её побаивались. Она уличала

их во лжи, лицемерии. Врали в самых высоких кабинетах: «Ваш

сын в Чечне никогда не был, он в Питере служил!» Но Лидия Васильевна

приходила не с пустыми руками, совала под нос квитанции:

«В Питере учебка, а с учебки куда его повезли? Вот письмо его со

штампом Минвод. Это что Дворцовая площадь? Минводы разве не

Кавказ? Вы что дурочку из меня делаете?! Вот посылка в Ставропольск,

вот переводы, вот уведомления о получении. Кто их получал?»

Шумела, несмотря на погонные звёзды. Дошло до того, что

военком, когда врывалась в кабинет, открывал все двери, чтобы не

прикончила без свидетелей. Было дело - бегал вокруг стола с криком:

«Мамаша, не приближайтесь ко мне! Не приближайтесь!»

Привезла из Ставропольска газету с фотографией листовки,

наглядно характеризующей порядки тех мест. В ней чёрным по белому:

завёл русского друга - расстрел; помог русскому - расстрел

всей твоей семье. Военкоматовских было не прошибить. «Мамаша, -

говорили, - вы заинтересованное лицо. Вы не соседского сына, своего

защищаете. Значит, можете наговорить с три короба». - «А вы

врёте с тридцать три короба!»

Всячески старались из Максима дезертира сделать. Какое там

стремление найти истину. Докопаться до руды. Нарушил присягу

и баста. Преступник. Почему такое упрямство? Да всё те же грехи

человеческие - злопамятство, мшелоимство, сребролюбие. Ты нам

целый год кровь портила? Портила! Унижала? Унижала. Платить не

хочешь? Не хочешь. Делаешь вид, что ничего не понимаешь? Ну и

получи. «Не обливайте, - наезжала, - грязью моего сына. Куда он

мог сбежать, когда ходил на костылях? Зачем ему было из госпиталя

дезертировать?!»

- Это промысл Божий, - рассказывала Лидия Васильевна, - что

удалось найти этого адвоката. Поехала в собес, мама попросила, и

столкнулась со знакомой, которую не видела года два, Наташка Бадан.

Сама не знаю, почему разоткровенничалась с ней. Близкими

подругами никогда не были, про Максима редко кому рассказывала,

не та тема, которую хочется обсуждать. С ней заговорила почему-то.

Она предложила свести с адвокатом, родственником по мужу, тот

давно на пенсии, но в прошлом зам. военного прокурора. Человек

из военной среды. Он взялся, пять месяцев раскапывал и припёр военкоматовских

фактами. Пытались сопротивляться до последнего.

Ладно, согласились, выкрали его, но, дескать, давайте остановимся,

что в момент похищения находился за забором госпиталя. Вышел,

а тут ему мешок на голову. Всячески пытались вывернуть в свою

пользу. Адвокат куда только запросы не делал. Концы у них найти -

голову сломаешь. Одну часть расформировали, попал в другую, третью,

потом ранение... Раскопал...

Как тут не поверишь, что Бог адвоката послал... Не столкнись

тогда с Наташкой, замурыжили бы нас...

Даже потом, уже отбились от дезертирства, уже документ получили,

что нет состава преступления, всё равно старались ужалить.

Окулист пишет сначала одно зрение, потом меняется лист в

деле, уже на две диоптрии лучше. Хирург сегодня говорит: не годен

к службе, завтра - годен. Выздоровел за ночь. На врача надавят, а

ему жалко что ли, не его сын. Будет за чужого на конфликт идти...

Ну и пишет нужный ответ в задачке, а ты доказывай, что дважды

два не пять... На комиссии сидим с Максимом, ему говорят:

«Ну что ж, воин, год-то тебе надо дослужить. Подлечим и обратно

в армию. Пойдёшь?» Он не раздумывая: «Автомат дадите?» У самого

глаза тёмным наливаются. Я ему: «Максим, опусти глаза! Опусти!»

По ноге его глажу: «Успокойся!» Надеялись, наверное, вдруг

кинется с кулаками, тогда можно в психушку закатать... Хоть так

да насолить...

Лидия Васильевна отошла к окну, вытерла глаза. Я начал

неуклюже извиняться, что беседой довёл до слёз.

- Ничего, ничего, сейчас, слава Богу, всё хорошо. Женился, ж и

вут у бабушки жены. Я тут, в часовне, благодарю Бога, что всё обошлось,

сын дома.

Мы вышли с Фёдором Васильевичем на крыльцо. К кладбищу

подъехала похоронная процессия. Чёрный шикарный катафалк. Под

стать ему стильные лимузины. Из них вышли спортивные мужчины,

характерного вида.

- Года два назад, - усмехнулся Фёдор Иванович, - летом подъезжает

машина, двое вот таких же выходят, я цветами и венками

торгую, спрашивают: «Слушай, отец, венок с надписью «От братвы»

есть?» - «Только, - говорю, - «От коллег по работе». Один скорчил

кислую физиономию, второй заржал: «А чё, прикольно! Мы

ведь с Арканом коллеги по работе! Аркан приколы уважал!» Взяли

«От коллег...», чтобы повеселить братана-покойничка.

If ОАбШГСА 1ШСТВИЛ Н6В6СН0Г0

Господь всемилостивый всю жизнь готовил меня храм

строить. А я и знать не знала. Смолоду, сколько себя помню,

с людьми всю дорогу что-то организовывала, по высоким

кабинетам ходила - выбивала, добивалась... На стройке поработала,

в детском садике... В заводском общежитии начинала с

кладовщика, потом завхозом поставили, комендантом. Перед пенсией

размечталась: доработаю в общежитии положенное и хватит,

пора для себя пожить - на внуков полноценно переключусь, дача в

удовольствие станет... Думать не думала, что не для этого Господь

явил мне чудо. Не для грядок-парников-теплиц поднял в двадцать

семь лет с паралича: ходи, Екатерина, бегай, рано тебе пластом лежать,

мух на потолке считать. Я ведь тогда и не поняла, что со мной

произошло. Сколько лет прошло, прежде чем уразумела... Стою на

службе, это уже в новом храме, батюшка Евстафий читает Евангелие

про расслабленного, я слушала-слушала, вдруг чуть не вскрикнула:

это и про м еня...

Храм построили - самой не верится. Иду утром, миную пятиэтажку,

поверну направо, и сердце радостью обдаст... Сколько лет

пустырь бельмом в глазу стоял. В советские времена начали шахматный

клуб строить, три стены выложили в рост человеческий,

бросили, некогда продолжать - перестройка началась, не до шахматных

королей с конями... Заросло, забурьянило, кто из ведра мусор

выбросит, понаглее - из машины вывалит... Дети пожарник устроят.

.. Весёлое м есто... А сейчас... Каждое утро ноги сами бегут. Прохожу

серые пятиэтажки, поворот и, Боже ты мой. Вот оно наше чудо!

Наша краешка Царствия Небесного... Как на картинке стоит. Стены

ярко-красные, купола с крестами золотом горят... Перекрещусь, постою,

полюбуюсь... Слава тебе, Господи...

Внутрь заходишь, а он огромный и беленький-беленький, как

облачко! Плиточка на полу лимонно-золотистая, стены ещё без росписи,

белоснежные... Так и поднялась бы вместе с н и м ...

Господь подаёт и подаёт, подаёт и подаёт... Ждать только надо.

А я нетерпеливая. Строили исключительно на пожертвования,

а значит - то пусто, то совсем ничего. Как подкопим - материалы

покупаем, работа кипит, сердце радуется, на глазах продвигается

дело; опустел кошелёк - копаемся по мелочам и один месяц, и второй...

Иногда такое отчаяние брало, время идёт, денег ни копейки.

«Батюшка, - скажу, - я ведь наметила, чтоб вы меня отпели в новой

церкви. Не доживу! Вы уж обязательно гроб к стройке подвезите.

Побуду напоследок...» Батюшка Евстафий сделает строгие глаза,

обычно Степановной зовёт, а тут официально: «Екатерина Степановна,

что за упадничество! Прекратить уныние! Приказываю усерднее

молиться. Бог не оставит!» Отца Евстафия Господь не пожалел

для нас, грешных... Есть у нас в приходе боевая Анна Андреевна,

частенько повторяет: «Екатерина, мы тебе должны в ножки кланяться,

такого редкостного батюшку у владыки выпросила!» Руку к

выпрашиванию, без ложной скромности скажу, приложила, но меня

все поддержали.

Началось с того, что старшая моя сестра Валентина в своём селе

билась-билась и добилась церкви. Вовсе не так, что подвели к новенькому

храму и сказали с поклоном: пользуйтесь, Валентина Степановна,

ставьте на здоровье свечки, молитесь поодиночке и коллективно...

Под её командованием вытребовали бабульки помещение,

миром создали храм. Пусть маленький, но свой. Я сама по вызову

сестры ездила помогать. Вместе штукатурили, красили... Батюшку

им Бог хорошего сподобил. На её примере стала я задумываться:

нам ведь тоже надо церковь. Заводская окраина, десятки тысяч народа

и ничего... Сектанты по расписанию с утра до вечера ходят,

журнальчики, книжечки раздают, а мы, православные, сидим, в ус

не дуем, ждём, когда нас по телевизору в новую церковь позовут...

Не каждый поедет в центр города свечку поставить, молебен, сорокоуст

заказать. Большинство вообще беспросветно (как я недавно)

тёмные, так и будут без Бога прозябать в своей гордыне. Была бы

церковь рядом, глядишь, и началось просветление, преображение...

В Великий пост я навострилась в епархию. Дело шло к Пасхе,

прорвалась к владыке Феодосию. На вахте дежурный встал грудью:

вы по приглашению? А как же, говорю. Не сильно и обманывала.

Сама слышала от владыки Феодосия в проповеди церковной: двери

к нему всегда открыты. Подошла к владыке под благословение.

Бог надоумил не сразу в лоб начинать: церковь нам, владыка святый,

вынь да положи. Принялась объяснять, что район у нас большой, ни

одного храма на столько жителей, есть бабушки, что еле-еле передвигаются,

куда им ехать в центр, по дороге рассыплются, прислали

бы к нам батюшку освятить куличи, крашеные яйца. Чтоб, значит, и

к нам Пасха хотя бы краешком пришла. А то сироты и сироты. Мы

и привезём батюшку, и отвезём, только выделите какого-нибудь на

часок маленький... Он заулыбался: «А меня что не приглашаешь?»

Я в ноги поклонилась: «Владыка, об этом и не мечтала! Вот радость

была бы!» - «Раз приглашаешь, приеду! В Великую субботу! Предварительно

позвони, сообщи адрес...»

Еду обратно счастливая - как же, самого владыку уговорила...

Нисколько не волновалась, что место не найду, людей не соберу...

Когда-то была у меня в общежитии воспитанница, теперь деловая

женщина, кафе держит. Я к ней: Нина, выручай, благое дело, пусти

на часок куличи освятить... Она без разговоров дала согласие. На

это время, говорит, никаких свадеб и торжеств...

Я закрутилась винтом - друзей подняла, объявления чуть не

на всех столбах наклеила. Народу в кафе набилось... Поначалу в

нашей временной церквушке батюшка утром придёт и сидит деньденьской

- ни одного человечка, ни одной живой душ и... Я, наивная,

на примере того освящения куличей даже побаивалась - прихожан

на каждой литургии будет под завязку, как бы места на всех

хватило... Временный храм меньше кафе, но не один месяц прошёл,

пока народ стал подтягиваться...

Владыку больше двух часов ждали. Он освящал церковь в

области... Что интересно - никто не ушёл. Только одна ж енщ ина...

Она уже через десять минут, как собрались, фыркать начала, будто

на киносеанс пришла, дай мероприятие строго по расписанию.

С полчаса посидела, завозмущалась: «Да что это за неуважение к

людям? Будто мне делать больше нечего?» Подхватила куличи...

Остальные терпеливо ждали. Дедушка, он когда-то на заводе в отделе

кадров работал, достал акафисты, начал читать. Мы слушаем.

Владыка не один, с батюшками приехал да ещё с певчими... Так

хорошо было... Освятил куличи, проповедь о Пасхе прочитал,

собрался уходить, я насмелилась: «Владыка, помогите, нам бы на

посёлке храм свой». Он: «Ищите помещение, пусть временное для

начала». Мне терять нечего, дальше прошу: «Владыка, известно,

стадо без пастуха - никакого толку, нам бы батюшку какого». Он

посмотрел на меня долгим взглядом, потом поворачивается к сопровождающим,

показывает на отца Евстафия: «Этот нравится?

Подходит?» Я растерялась. Откуда мне знать, подходит или нет?

В первый раз вижу. Красивый батюшка, борода густющая... Это

сейчас поседела, а тогда смоляной черноты. Сам коренастый. Ему

сорока не было. Владыка на меня смотрит: «Что, не глянется?» Все

молчат. Только что кафе гудело ульем, вдруг тишина упала. Ждут.

Вроде как за мной последнее слово. Владыка улыбается: «Берите-берите.

Он не просто батюшка, он - строитель! И каменщик, и

плотник...» Я дар речи обрела: «Нравится! Очень даже, очень!» Со

всех сторон загалдели: «Нравится!» - «Вот и забирайте отца Евстафия!»

Владыка распрощался, уехал, я говорю: «Вас, хорошие мои,

не поймёшь, то все боевые, не остановить, тут как воды в рот набрали?»

- «Ты же у нас главная!»

Так и началась наша церковь... Долго Господь вёл меня к ней...

Старшая сестра Валентина после школы уехала в Алма-Ату. Лет через

семь меня переманила к себе. Сибирь-матушка хорошо, Казахстан

того краше. Омск - город рабочий. Завод на заводе. Чего только

не делали, как потом оказалось, когда секреты все раскрыли: танки,

ракеты со спутниками, приборы для самолётов... Алма-Ата - столица

братской республики. Бежали потом сломя голову от братьев...

Но это потом, а тогда снабжение в Казахстане намного лучше, климат

мягче, фруктов-овощей горы, ну и сами горы, можно сказать,

за околицей. Есть на что посмотреть, где отдохнуть с детьми. Подумали

с мужем и сорвались. Мужу тридцати не было, мне и того

меньше. Дети садиковского возраста.

Я сама не из тихонь, прости меня, Господи, сестра вообще боевая.

Руководила бригадой штукатуров-маляров, я к ней напросилась.

Не очень хотела меня брать - жалела, работа не из лёгких,

но заработки хорошие. Мы в Алма-Ате купили домик-развалюшку,

капитально перестроили. Деньги на это ой как нужны были. В ту

субботу сразу после обеда пошабашили. Сестра скомандовала: на сегодня

хватит, без того каждый день допоздна, надо что-то для дома,

для семьи сделать.

Мне было чем дома заняться, развернула бурную деятельность

на генеральной уборке - по всем углам прошлась, шкафы, комод

перебрала. Вроде всего ничего живём, хламу накопилось... Ворох

посреди комнаты набросала. Умный человек сказал: если вещь год

без движения, значит, перспектив ноль - избавляйся. По-хорошему,

половину из того, что выгребла, можно, как на Украине говорят,

теть. Платьишки, рубашонки, ботиночки, туфельки - из чего дети

давно повырастали, ещё какое-то тряпьё... Подумала: а вдруг пригодится...

Мешок набила... Куда его? Решила - на чердак. Пусть

полежит, в конце-то концов под ногами не мешается...

Лаз на чердак с веранды. Муж отличную веранду к дому пристроил

- светлую, просторную. Лестницы под рукой не оказалось.

Это не остановило - без неё маршрут давно отработан. Подтаскиваю

тумбочку под лаз, на неё водружаю табуретку, на табуретку -

стул. И сейчас на ногу скорая, тогда вообще тихим шагом не ходила.

Господи, прости меня, ведь была - за мной не уследишь. Взяла мешок,

взлетела мухой на сооружение. Крышку люка муж изладил на совесть

- крепкая, массивная... Сам с трудом поднимал. Держу мешок

в одной руке, второй (и плечом) в крышку упираюсь... На чердак

не собиралась, мешок, думаю, оставлю у лаза, муж при случае место

ему определит... Нажимаю, а крышка ни с места. Дожди шли, ещё

и разбухла. Плечом на неё давлю, точка опоры стул. Этот стул имел

постоянную прописку на веранде, ещё от прежних хозяев остался.

Потёртый, старый, зато из венских - ножки изогнуты, спинка

округлая.

Архимед говорил: дайте точку опоры, я переверну землю. Я сама

перевернулась. Точка опоры из-под ног выскользнула... Стул с табуреткой

в одну сторону, я с мешком в другую пикирую мягким местом

на твёрдое... Пол хоть и не плитка, как у нас в новом храме. Всю

сами настелили. Батюшка до того как рукоположили церкви строил.

Всё умеет. Рядом с храмом Борис-прораб живёт. Он частенько дельными

советами помогал, профессионал, тонкости все знает, часом

и мастерок брал в руки. Сколько храм сооружали, всё собирался с

женой переезжать в другой район, а никак не срасталось - или мало

за квартиру давали, или удачный вариант в последний момент срывался...

Я ему говорю: «Борис, да вас Господь Бог не отпускает, надо

храм вначале достроить...» Плитку стелил вместе с батюшкой, другими

мужчинами... Соседа моего, Толю Рябинина, еле уговорила.

Отбрыкивался: «Не умею!» С гонором парень. Да у меня тоже подходы

есть. Вечера четыре на подхвате был, но толковым оказался,

быстро освоил. «Я, - говорит, - не решался дома стелить, а теперь

не буду нанимать, деньги зазря тратить»... Отвлеклась я. На веранде

в Алма-Ате пол пусть не плиточный, да тоже не перина - деревянный.

Грохнулась со всего маху... В мгновение ока произошло - сообразить

не успела: вот лечу, вот лежу готовая... Кому-то покажется

смешным - полное ощущение, разбилась, как стекло... Даже услышала

звук - «дзинь». Ваза хрустальная, падая на пол, разбивается

на мелкие осколки. Мне показалось, со мной такое ж е... Но после

«дзинь» другой звук - будто воздух всасывается в воронку. Знаете, в

кино стекло витринное разбивается на мелкие осколки... И тут же

смонтированы кадры действия в обратную сторону - осколки летят

с пола вверх, каждый встаёт на своё место, и стекло опять целое.

Мне показалось, со мной так же: сначала рассыпалась, а потом собрали

из осколков... Собрать собрали, но начиная с поясницы и к

ногам сплошная боль. Руки работают нормально, ног, будто нет - не

слушаются, отказали полностью, попыталась подняться - нет...

Муж услышал грохот, вбегает, а его ненаглядная на полу в еле

подвижном состоянии расплеталась... Пять минут назад не угонишься

была, тут только руками водит... Перепугался, заметался...

Схватил мелочь с подоконника, на улицу к телефону-автомату беж

ать... «Сейчас, - говорит, - вызову «скорую». Я на него: «Не смей!

Как я детей оставлю?» На что надеялась? Ну, в горячке, ладно, я ведь

и на следующий день не разрешала вызывать: «Ни в какую больницу

не дамся! Никакие лекарства мне не нужны! Как приедут, так и

уедут. Пройдёт!» Муж знал, что меня не переубедишь...

По грехам нашим. Внуков беру на причастие - ни дочь, ни сын

слова не скажут. Всех внуков вовремя крестили. Муж по сей день

некрещёный. Слушать не хочет. Стоит заикнуться, так разойдётся-

разнервничается - сам себя до валерьянки доведёт. Первое время

вообще войной шёл. Не хотел, чтобы дети в храм ходили: «Сама с

ума сковырнулась, детей не втягивай!» Они в то время уже самостоятельные,

он всё равно орал. Бог миловал, на иконы руку ни разу

не поднял, а грозился: «Сожгу все! Выкину!» Сейчас смирился. Но

чуть по телевизору передача касаемо православия начнётся, тут же

выключит. Иконы у меня везде в квартире, только в его комнате нет.

Пролежала я половину субботы, воскресенье и понедельник.

Само собой не на веранде. Муж перенёс беспомощную на кровать.

В полузабытьи была. Уходила куда-то мыслями, забывалась сном,

снова возвращалась к боли. Волной, как накатит. Зубы стисну, детей

бы не напугать стонами... Терплю, губы кусаю. Вся в поту... Отпустит

на какое-то время, потом снова... Ничего не ела. Муж что-то

предлагает, он хорошо готовит, я - нет. Одну водичку пила... Ни таблеточки

не приняла, ничего...

Ни одной молитвы не знала. И не думала об этом. Мысли не

было к Богу обратиться... За меня некому было молиться... Мама

уже умерла. Она молитвенница.. Мы, что я, что сёстры, ни одной

молитвы от неё не взяли. Относились: ну, старый человек, что там...

Заболеешь, молитву над тобой прочитает, водой окропит, крестом

перекрестит. У неё был крест медный, сантиметров двадцать высотой.

Хранила не на видном месте. Даже не знаю где. Иконы висели, а

крест убирала. Если что - достанет... Бывало, соседка придёт: «Зина,

с коровой что-то...» Мама брала крест, святую воду... Как у кого со

скотинкой плохо, к маме ш ли... Куда крест девался - не знаю. Нам,

детям, никому не передала. Нас у неё семеро. Родила тринадцать,

шестеро умерли в младенчестве. Остальные, слава Богу, все живы, и

нет никого из нас, о ком бы сказали: в семье не без урода. Все людьми

стали. У каждого дети, внуки. Но крест передать маме некому было.

Спрашивала сестёр, братьев - ни с кем на эту тему мама не говорила.

Безбожники, а передать следовало верующему человеку... Мы,

глупые, как относились к тому, что нас водой кропила при болезни:

раз ей так хочется - ну и пусть... От нас не убудет... Не помню, чтобы

кто-то резко отказался... Снисходительно смотрели, веры в Бога

при этом никакой...

Надо сказать, не давила на нас. Мудрая была. Это мы сейчас.

Я на сына насела: непременно надо причаститься, тебе столько лет,

ни разу к причастию не ходил. Он азбуки веры не знал, я на него

танком... А надавить я умею... В Великий четверг заставила исповедоваться,

причаститься. Потом год к нему подступиться не могла

с церковью. Слушать не хотел. Слава Богу, отошёл... Мама никогда

не принуждала... Пионерский галстук я повязала, слова не сказала

ни «за», ни «против», посмотрела, плечами пожала, мол, носи, что ж

теперь...

Она в церковь на Труда ездила... Всего один раз с ней оказалась в

церкви. Не вспомню, как меня туда в девчонках занесло? На Троицу.

Что поразило - берёзки у алтаря, по стенам, трава на полу... Я ведь

в нашем временном храме на Троицу в первый год столько берёзок

поставила. Отправила одного нашего, он спрашивает: «Сколько нарубить?»

Я и скажи: «Побольше!» На славу постарался. Наставили -

стен не видно. Будто в лесу на поляне служба шла. На пол натаскали

толстенный слой травы... Как по перине ступаешь... Разувались

при входе и в носках стояли. А запах!.. С того раза в маленьком храме

всегда на Троицу так делали. Для большого уже нет. Это сколько

надо берёзок срубить! Жалко. Парочку поставим перед алтарём да

травкой пол посыпаем... Но на Троицу обязательно вспоминаем,

как украшали маленькую церковь. Слава Богу, десять лет там служба

шла...

Встретились мы в первый раз с батюшкой Евстафием, он спрашивает:

«Где будем начинать?» Мне и сказать нечего. Тут как по

пословице: под волю Божью идёшь, сам не осознаёшь. Ткнулась в

заводской клуб - квартиранты им не нужны. В библиотеку (подумала,

вдруг закуток какой отведут на какое-то время) - сами в тесноте

сидят. Что делать? Ни о чём другом думать не могу, одна тема

с утра до вечера в голове и на языке. С кем бы ни столкнулась, разговоры

о помещении для церкви. Вдруг знакомая говорит: в её доме

на первом этаже детский садик закрыли, на одной половине ремонт

делают, вторая пустая. Я разведку провела, садик к заводскому ЖКО

приписан. Это раз. Второе - в ЖКО подруга дочери в бухгалтерии...

Так верёвочка начала виться и протянулась к начальнику ЖКО. Мы

к нему с батюшкой с визитом явились. Он, дай Бог ему здоровья,

без всяких предисловий и условий говорит: «Я вам отдам». У меня

дух захватило: так запросто - берите, пользуйтесь, сколько надо!

Я вперёд батьки выскочила, говорю: ремонт мы сами сделаем, женщин

приведу, покрасим, побелим. Он на меня недоумевающее смотрит:

«Зачем ремонт? Мы только что сделали». Я-то посчитала, он

нетронутую ремонтом половину выделил, оказывается - отремонтированную...

Чудеса. Мы вошли в чистенькое, пахнущее свежей

краской помещение. Сразу не верилось: неужели не передумают?

Быстро всё сделали. Батюшка дневал и ночевал - алтарь, иконостас...

Я организовала человек пять женщин, навели после строителей

лоск...

Владыка Феодосий приехал освящать. Я предварительно с кафе

договорилась, трапезу там устроить. Владыка освятил храм... Народу

собралось много, и на трапезу все столы заняли. Ж енщины расстарались,

чего только не наготовили. А владыка мясо не ест... Зато

батюшки, что с ним приехали, с удовольствием потрапезничали.

Владыка тоже довольный. Мы с варениками угадали. Провожаем,

он говорит: «Начало есть, трудитесь строить капитальный...» В этот

момент я отвлекалась и не поняла, что он на меня указал «благословляю»...

Уехал, говорят: слышала владыка как сказал? Ты теперь

у нас при должности. Какой, спрашиваю, должности ещё? Он тебя,

говорят, старостихой назначил. Шутников у нас в приходе хватает.

Думаю, какой такой старостихой? Кто-то поправил: не старостихой,

а старостой. Мне и эта должность ничего не говорит. «Староста, -

спрашиваю, - что за должностное лицо?» Подружка у меня была,

Царствие ей Небесное, Елена, объяснила: «В школе староста, помнишь,

за что отвечал? Есть ли мел у доски, тряпка, чтоб не сухая,

журнал из учительской принести... Правая рука классному руководителю.

А ты - батюшке». Так я, говорю, без назначения делала это...

Ещё раз насмелилась к владыке, когда площадку под храм искали.

Сначала облюбовали с батюшкой в самом центре посёлка. Место

отличное, бойкое... На таком и должна быть церковь, куда все пути

сходятся. Мы и размечтались: вот бы здесь... Нам категорический

отказ: это место отдыха граждан, сквер... И другого ничего не предлагают.

Плечами пожимают: не знаем, где вам строиться. Делать нечего,

беру у батюшки благословение, еду к владыке. Выкараулила

его. Так и так объясняю: помогите, владыка святый, бьюсь-бьюсь с

батюшкой, не дают земли. Он спрашивает: «Может, какой недострой

у вас имеется? Заброшенный?» Я сразу вспомнила пустырь со свалкой.

«Есть, - говорю, - рядом с моей работой, но это окраина, место

невзрачное». Он: «Надо посмотреть!» Вызывает машину: «Нам с сестрой

надо съездить». Думаю, с какой ещё сестрой? Оказывается -

со мной. Приехали. Владыка два раза обошёл пустырь по кругу.

Смотрел, смотрел. Что, думаю, он ходит, и так видно - неподходящее

место. Август шёл, бурьяны в рост человека. Владыка говорит:

«Здесь будет ваш храм!» Думаю, какой может быть храм? Страшно

смотреть. Ужас...

Мой приезд с владыкой не остался без внимания в нашей округе.

Мне потом говорят: ну ты даёшь, Степановна, с митрополитом

запросто на его машине разъезжаешь, беседы ведёшь, руками размахиваешь,

споришь! Дак, говорю, старостиха как-никак.

Начали строить, узнали, на этом месте до войны заключённых

держали, а когда в сорок втором завод начали разворачивать, кого

расстреляли, кого перевели... «Выходит, не случайно мы здесь оказались,

- сказал батюшка Евстафий, - Господь для нас держал площадку,

нам уготовил на ней церковь строить в помин убиенных...»

Построили храм на пожертвования и своими руками. Власти

если и помогали, административным ресурсом. Тоже неплохо. Батюшка

у нас мудрый. Какая власть ни есть - хорошая или не очень,

связь надо держать. Ну, не пошёл навстречу твоей просьбе начальник,

фыркнул, ты смирись, через некоторое время снова сделай заход.

Был анекдот. Мы уже освятили новый храм. Он стоял на нужной

высоте, а вокруг низко. Вода со всех сторон к нам. Боря-прораб

пришёл. «Надо, - говорит, - земли КамАЗов пять привезти». У него

сын тоже строитель, как раз дом десятиэтажный закладывала его

фирма, копали котлован. Привезли оттуда пять машин. Мы поднапряглись,

лопатами разбросали, будто и не было ничего. Добавили

ещё двадцать машин. Яма и после этого ненамного уменьшилась.

Боря посмотрел-посмотрел, решил: возить и возить. Пятьдесят

КамАЗов приняли. В храм не зайти, горы вокруг. Лопатами всем

посёлком неделю разбрасывать. Мы с батюшкой применили военную

хитрость. Я звоню в районную администрацию. Ой, спасибо,

говорю, земли нам навозили, а то утонули бы в этом море разливанном,

со всей округи вода сбегала, впору уток разводить. Теперь

бы разровнять эти Джомолунгмы и спланировать, батюшка, говорю,

растерялся, не знает, что делать - люди в субботу придут на всенощную,

у нас горы вокруг церкви - не подобраться без вертолёта. На

другом конце замешательство, дескать, я что-то путаю, ничего они не

возили. Я будто не слышу, своё гну: спасибо вам, так помогли, так

выручили с землёй. Теперь бы тракторок какой разгрести, разровнять...

Саженцы сами посадим, благоустроим, а вот с землёй

попробовали - лопатами не справимся... Прислали трактор, три дня

с утра до вечера работал.

За двенадцать лет дня не вспомню без батюшки. С утра до вечера

в храме. Нет, бы ло... Где-то за недели две до освящения храма слышу

зовёт из алтаря сына: «Саша!» А голос неестественный. Сердцем почувствовала,

что-то не так. Забегаю в алтарь, а батюшка весь в крови

лежит. Лицо всё залито, и лужица крови рядом. Держит руку у лба.

Я вскрикнула. Он успокаивает: «Степановна, нормально-нормально».

Какой нормально! Кровь хлещет. Я подумала, упал и всю голову

разбил. Икона забрызгана кровью. Просит: «Сашу позови». Сын

тоже всю дорогу в храме работал. Батюшка вставлял стекло, оно

вырвалось из рук, краем на лоб над переносицей... Я лёд принесла,

приложили. Саша предложил «скорую» вызвать. Батюшка запретил.

Глаза промыли святой водой. Я поначалу перепугалась - глаза кровью

залиты. Слава Богу, не повреждены. Потихоньку отвели батюшку

к дивану. Как стена бледный. Полежал, чуть отошёл, сын домой

отвёз. На следующий день только к вечеру приехал. Слабый ещё...

Крышу в самые морозы крыли. С утра залезут, только на обед

спустятся, погреются и опять до темноты. Батюшка даже колени обморозил...

Да что там говорить... Нанимали только на такие работы,

где своими силами не могли. Почти всю кладку сами, штукатурили

сами, красили... С Божьей помощью построили такую красоту...

Иногда самой не верится: неужели осилили эту громадину...

Как хорошо, что Господь мне глаза вовремя открыл. Как страшно

без Бога. Как маятник какой-то болтаешься в тумане... Смысла

нет, радости нет...

Месяц назад в будний день мужчина пришёл в храм. Представился:

профессиональный художник, готов безвозмездно внести

свою лепту в роспись церкви. Самому под семьдесят, дедушка, что

там говорить, а купол на трёхэтажной высоте. Леса стоят, он забоялся:

не смогу залезть. Надо евангелистов рисовать, он топчется внизу,

чуть не плачет. Мужчины давай придумывать люльку - доставлять

иконописца на верхотуру. Он всё же насмелился... Мне говорит:

«Помолитесь, Екатерина Степановна, за меня, я совсем наивный в

этом». Полез. Сейчас смеётся над своими страхами...

Я когда читаю Евангелие про расслабленных, себя вспоминаю.

Такая была и моя участь - лежать без движения, парализованной...

Упала я в субботу, во вторник просыпаюсь, рядом с кроватью

тумбочка, будильник на ней. Пузатенький, голубые бока, звонок

никелированной шляпкой сверху. Капризный был, исправно ходил

только в лежачем положении. Поставишь на ножки, остановится и

ждёт, когда тряхнёшь и снова положишь. Лёжа тикает, да громко так.

Просыпаюсь, хватаю будильник - половина восьмого. Работали с

восьми. Соскакиваю с ужасом: опоздала! Работа, как всегда, на первом

месте. Посмотрела, дети спят. Муж был в отпуске, что-то во дворе

делал, я ношусь по дому, вдруг вспомнила: я ведь встать вчера не

могла. Историческим воспоминаниям предаваться некогда, быстрей

надо собираться, сестра нагоняю даст за опоздание. Оделась, что-то

взяла из холодильника на обед, побежала на автобусную остановку.

Без тени сомнения считала, на дворе понедельник. На самом

деле шёл вторник. Как потом говорила сестра, в понедельник она

подумала, у меня что-то с детьми, поэтому не вышла. Знала, я человек

ответственный... Прибегаю, работали на школе, штукатурили

спортзал. Сестра удивилась: «Пропащая заявилась, я и сегодня тебя

не ждала!» Начала рассказывать девчонкам про чердак, полёт на пол.

Упала, говорю, разбилась вдребезги - ходить не могла. Боль, говорю,

жуткая, парализованной лежала три дня. Рассказываю, а сама

вёдра хватаю, козлы двигаю, залезаю... Они смотрят на «парализованную»,

которая за двоих шурует, и резвятся-веселятся, будто я им

кинокомедию рассказываю... Бригада хорошая была. Хохочут надо

мной. Представляешь, говорят, что с тобой сегодня было бы, упади

на самом деле. Я злюсь, ведь не придумываю... В обед сидим, снова

начала рассказывать... Они опять в смех. Я чуть не плачу от обиды.

Мужа, говорю, приведу в свидетели...

Вот такое чудо со мной произошло...

Храм построили, отслужили последнюю литургию в старом,

пришли в новы й... Я батюшке говорю: «Батюшка, теперь я спокойнаотпоёте

меня здесь». - «Согласен, но сначала высадим весной берёзки,

сирень, яблоньки... Территорию благоустроим, забор поставим,

асфальт положим, колокола повесим, детскую площадку сделаем.

Храм распишем. А как берёзки подрастут, роща зашумит...» -

«Всё, - говорю, - поняла, умирать некогда...»

поклонный ко ест

Вцерковь начала ходить поздно - на пенсии. Появились новые

знакомые, начали агитировать в паломнические поездки.

Какие, говорю, поездки, здоровья совсем нет. Муж

у меня, Борис Петрович, дай Бог каждой такого, но любит заковыристые

выражения, наподобие «не лезь в бутылку», «не возникай»...

Знает, что как учительница не одобряю словечки, засоряющие русский

язык, поэтому употребляет нарочно, когда нотацию мне читает,

в его понимании так убедительнее.

Стоило заикнуться, вот бы поехать, сразу полез в бутылку:

«Головой-то думай! У тебя давление зашкаливает! Инсультнёт по

дороге, и получай Борис Петрович колоду! С инсультом каждая минута

на вес золота.... Дома, случись что, я тебя в охапку и скачками

в больничку, а крякнешься в деревне или по дороге в степи! Суши

вёсла, сливай воду... Пока то да сё, и у меня на руках вместо дорогой

жены семьдесят пять килограммов неподвижной красоты».

В Великий пост я решилась. В Серебряное. На один день. Муж

долго «кипятился», «пузырился» и «возникал». Его слушать, так

сиди возле него, как на привязи, и жди инсульта. На самом деле, что

тут такого - утром туда, после трапезы домой. Место богатое источниками,

в одном повышенная концентрация железа, в другом - серебра...

Всё в окрестностях села. Говорят, батюшка Василий однажды

грибы собирал и наткнулся на неизвестный ему источник. Место

красивейшее, вода чистейшая. Километрах в шести от села. Вернулся

домой, облачился и пошёл освящать находку. Рядом с селом ещё

раньше освятил несколько источников - окунайтесь, люди добрые,

крепчайте душой и телом.

Погружение в источник я сразу исключила из плана паломничества.

Вода ледяная, жарким летом температура пять градусов, холодной

весной подавно теплее не будет. Рубаха для окунания в купель

у меня имелась. Подарочная, подруга на Рождество преподнесла с

условием - в Крещение обновлю. Я думать боялась в Иордань на

Иртыше погружаться. Рубаха без движения, ни разу не использованная,

лежала в комоде. В Серебряное тоже брать не стала - зачем?

После литургии батюшка Василий объявил: пойдём крестным

ходом устанавливать поклонный крест. В пику наэлектризованным

сектантам. В нашей области они устроили пуп Земли. Постановили,

что в деревне Окунёво - ни больше, ни меньше, как этот самый

пуп. Энергетический центр. Со всех губерний валом валят к нему

заряжаться... В один год даже конец света назначали, слетались в

Окунёво для спасения от всемирного катаклизма... С концом света

обошлось, не состоялось ожидаемое мероприятие, теперь просто бесовствуют

в Окунёво. Как солнышко пригреет, снег сойдёт, начинают

подтягиваться, а уж летом каких только не встретишь мастей со

всех волостей - бабаджисты, экстрасенсы, язычники... Испоганили

деревню. Сестра в Муромцево живёт, ездили к ней, ну и в Окунёво

заглядывали... Как в былые времена, не поедешь туда в тишине побыть,

окрестностями полюбоваться.

Ладно бы, только в Окунёво колотили в свои барабаны, нет, неймётся

на одном месте, надо обязательно вширь распространяться.

Причём, норовят со своей заразой, где красиво... Серебряное с источниками

тоже покоя не даёт, на самом высоченном месте за селом

надумали установить своё капище. Понятно для чего - нечисть притягивать.

Опережая одержимых, батюшка Василий заказал поклонный

крест и подгадал поставить его в поклонную неделю Великого

поста, пока сектанты ждут тепла. С хоругвями, иконами крестный

ход пошёл к горе. Крест нёс крупный, сильный мужчина, тоже паломник.

Никому не отдавал (так рассказывали очевидцы - я-то сама

мало что видела), отказывался от помощи и подмены. Мне досталась

икона первоверховного апостола Петра. Старинная, из дореволюционных...

Поначалу двигалась я бодренько. Шагаю и радуюсь, хождение

пешком для меня проблема, от дома до рынка километра не будет,

пока дойду, несколько раз остановлюсь - воздуха не хватает... Целая

история с таблетками... Тут иду себе с апостолом Петром, никакого

задыхания... Хор поёт, мы, паломники, тоже по мере сил и возможностей.

Хорошо... Однако вскоре пыл мой улетучился. С каждым шагом

начала отставать. Задыхаюсь, ноги ватные, еле-еле душа в теле. Не

будь в руках икона, развернулась бы в церковь. Останавливала мысль:

апостол Петр сколько претерпел во славу Божию! Камнями его побивали,

в тюрьму сажали, вниз головой на кресте распяли. Я и сама

Петровна. Отец в войну погиб. Младший брат тоже Пётр. Папа его на

руках подержать не успел, мама на сносях была, когда на фронт ушёл.

Брат окончил семь классов и пошёл работать: «Ты, сестра, учись, помогу».

Я в институт поступила. Никогда не забуду, приехал ко мне,

заходим в обувной магазин. Там туфли стоят. Бесподобные. Но цена...

Он говорит: «Всё - берём!» Какое это было счастье! И вещь красивая,

и брата подарок. Все годы, что училась, поддерживал деньгами, продуктами.

Свёкор у меня тоже Пётр. Как и папа, фронтовик, вернулся

без руки. Исключительной души был человек.

Крестный ход всё дальше и дальше, я одна плетусь по пустой

дороге... Из села выбрела к развалинам храма в честь Петра и Павла.

Место исключительное. Возвышенность. Внизу шагах в двухстах

речка Серебрянка, справа вдали Иртыш крутой поворот делает...

Ещё правее и ближе та самая гора резко возвышается, на которую

крест поклонный батюшка решил установить. Много раз в Серебряное

после того раза ездила... Летом на Петра и Павла от останков

церкви куда глаз хватит зелень заречных далей, над головой синева,

подбеленная облаками, жаркий ветер лицо овевает, Серебрянка

вдоль заросших берегов... Зимой - поля снежные сверкают...

Ничего этого в тот первый приезд не увидела... Дорога раскисшая

под ногами, снег редкий сыплет, ветер пронизывающий...

Шаг сделаю - передохну, прошепчу: «Апостол Пётр, помоги дойти!»

Ещё шаг ступлю...

Установку креста не застала. В подробностях рассказала о ней

Ирина, в автобусе рядом сидели. Март, земля, как камень, подождать

бы по-хорошему тепла, так ведь бесноватые со своим капищем

поганым могут опередить. Батюшка Василий распорядился

хору не умолкая петь для вдохновения копателей. Хор поёт, ж енщины-паломницы

подпевают, мужчины сражаются с промёрзшей

землёй - бьют твердь ломом, орудуют лопатами... Хор весь репертуар

исполнил, батюшка благословил повторить - ломы и лопаты

не достигли нужной глубины. Уж если ставить крест, так на века.

Хор, звонким искусством поддерживая копателей, ещё раз пропел

всё, что хорошо знал и что не очень. Кто-то предложил перейти

на светские песни о Родине... «Ты, Россия моя, золотые края.

Ты, Россия, родная, заветн ая....... Патриотические тоже на два

раза прошли... Ж енщины самозабвенно поют, мужчины упорно

копают, а я одна-одинёшенька иду своим крестным ходом. Упаду,

думаю, так, значит, Богу угодно даровать смерть с иконой в руках...

Апостола Петра прошу: прости, если уроню твой образ посреди

дороги, не донесу до победы... Перед мужем мысленно извиняюсь:

не серчай, дорогой мой Борис Петрович, такая уж тебе непутёвая

супруга досталась...

Не заслужила я Божьей милости, совершая крестоходский подвиг

скончаться - доплелась до креста. Как раз, когда к нему прикладывался

последний паломник. Крест величественно возвышался

навстречу всем ветрам и бесовским козням! «...И расточатся врази

Его, и да бежат от лица Его ненавидящие Его...» Поцеловала крест,

посмотрела с высоченной горы на близлежащие окрестности, отдышалась

и пошла с крестным ходом обратно.

Кстати, в тот день сподобилась причаститься. Значит, с утра ни

маковой росинки во рту, думала (так все мы паломники предполагали)

потрапезничать сразу после литургии, да батюшка предложил

сначала крест установить. Сделать дело, а уж потом... Кстати, трапеза

была на славу, батюшкины помощницы расстарались: подали суп

с белыми грибами, картошку под грибным соусом, пирожки с капустой..

. Один минус - не поздний завтрак получился, а ранний ужин.

Пока крестным ходом шли, пока с землёй промёрзшей бились, пока

крест устанавливали - не один час ушёл. Но и после водружения

креста к трапезе не пригласили, батюшка Василий высказал инициативу,

откладывающую трапезу, дескать, проще сначала к источнику

сходить, это совсем рядом, а уже потом, не торопясь, выполнив все

дела, сесть за стол...

Народ от креста направился вниз... Я поддалась общему настрою,

не сказать, обрела второе дыхание, однако ноги веселей

запередвигала. Смертные мысли, что одолевали по пути к вершине,

забылись. Победа вселила уверенность... Подошли к источнику.

Снежок с неба падает, на воду смотреть холодно. Народ в возбуждении,

мужчины в одну сторону, женщины в другую раздевалку пошли.

Стою и завидую, кому здоровье позволяет... Одна выходит в белой

рубашке с крестом на спине, вторая... И вдруг выплывает красотка

в раздельном купальнике. Бабёнка, лет под сорок... Я опешила -

это же не допустимо! В святой источник с голым животом! Только

так осуждающе подумала, кто-то вслух поддержал: что ж она такто?

Но батюшка Василий не стал чинить препятствия. Великодушно

объявил, что мужчины сейчас окунутся и уйдут, а женщины могут

купаться в любом виде. Тут-то я и осмелела. Муж бы сказал, цитируя

знакомого татарина: всю наглость потеряла... Мысленно себя оглядела,

интимный наряд оценила. Всё беленькое, чистенькое. И пошла

в раздевалку - где наша не пропадала...

Не помню, как вошла, как погрузилась в купель. Холодно было

или очень даже холодно - не скажу. Зато никогда не забуду, вынырнула,

а дыхания нет. Вообще никакого. Перехватило. За поручни

вцепилась, пытаюсь вдох сделать - бесполезно... В нашей группе две

певчие из Николо-Игнатьевской церкви ездили, они у края стоят в

рубашках, своей очереди дожидаются, закричали мне: три раза надо,

три! Я и сама знаю, да воздуха бы глотнуть... А клапана перекрыты.

Значит, думаю, назначено скончаться на этом святом месте. Перекрестилась

и второй раз ушла в источник с головой, чтобы перед

смертью ни один бес не угнездился на макушке. Выныриваю, ничего

не поменялось в организме, та же канитель - хоть ты лопни, хоть

ты тресни - нет дыхания... Держусь за поручни... Ирина рассказывала

потом: лицо моё приобрело предсмертный вид - губы синие,

глаза ошарашенные, рот беззвучно открыт... Жуть! Рыба на берег

выброшенная да и только... А певчие своё кричат: ещё раз... Будто

я считать не умею... Сколько по медицинским расчётам человек

может не дышать? Слава Богу, мне бездыханной паузы хватило, чтобы

и в третий раз уйти в источник с головой. Подумала, чему быть,

того не миновать... Выныриваю... Не помню, когда так дышалось -

вкусно, легко, настолько отпустило, будто вся гадость, что гнездилась

во мне, улетучилась...

Переодеться не во что. Не беда, на мокрое бельё платье натянула

и в трапезную. Кожа горит. Легко. Свежо... Спокойно по крутой

лестнице, что от источника идёт, поднялась с другими женщинами..

. Иду, будто и не умирала недавно с иконой в руках на крестном

ходе...

В автобусе чувствовала себя отлично. Ирина всё равно, расставшись

со мной, не перестала беспокоиться. Не успела я к себе в подъезд

зайти, звонит. У неё перед глазами картина, как я мёртво-синяя,

бездыханная из источника торчу, руками в поручни вцепилась. Доложила

ей по сотовому, что всё отлично, никаких отклонений. На

кнопку звонка нажала. Муж дверь открыл, на меня испытывающим

взглядом смотрит, изучает - не пора ли место на кладбище заказывать?

Бросился первым делом мерить давление. И глазам не верит -

сто двадцать на восемьдесят. Пожал плечами - что за ерунда? Сделал

контрольный замер. «Таблетку выпила?» - с подозрением спросил...

Неделю после паломничества давление в норме держалось, ни

разу, как говорит мой дорогой Борис Петрович, не вякнуло...

НА

Из лесов в церкви пришли тонкоствольные белокожие берёзки.

Луговая трава легла под ноги прихожан. К запаху

ладана сладко примешивается запах покоса, вянущей

травы, полевых и садовых цветов. Красота, созданная Богом, пришла

в храмы, созданные в Его славу. На планете Святая Троица...

Автобус с паломниками летит по ночной трассе. В небе жёлтая

круглая луна. Большая, бесстрастная, она висит справа по движению.

Мы возвращаемся из Тобольска в Омск. Часа полтора назад

наш руководитель монахиня София раздала всем по три-четыре

сухих лепестка бордовых пионов из церкви во имя Семи отроков

Эфесских, что на Завальном тобольском кладбище. При мне спрашивала

в свечной лавке, есть ли сухие цветы? Я ещё подумал: зачем

они ей? На Завальном кладбище под скромным памятником

лежит Пётр Ершов, автор сказки на все времена - «Конёк-Горбунок».

Невдалеке от него похоронены родители великого Димитрия

Менделеева, у южной стены церкви могила друга Пушкина, поэта

и зачем-то декабриста Вильгельма Кюхельбекера, который едва не

стал убийцей в день восстания. На Дворцовой площади два раза

стрелял в генералов, да Бог миловал, пистолет давал осечки...

Когда матушка София начала раздавать лепестки, кто-то спросил,

что с ними делать? Матушка начала объяснять, и я вспомнил давным-давно

забытое, услышанное в детстве, скорее всего, от тёти.

Тогда воспринял - женское чудачество. И только вон когда понял,

насколько это по-христиански мудро. О памяти смертной говорит

святой старец, пишет богослов, память смертную хранит в сердце

деревенская женщина. После Троицы она уносит из церкви веточку

берёзы, сухой цветок, пучок травы, что устилала ковром пол.

В Вербное воскресенье, вернувшись после Всенощной, ставит на

божничку веточки освящённой вербы, но прошлогоднюю вербу

не сжигает. Есть заветный полотняный мешочек, куда много лет

складывает эти сухие берёзовые листочки, цветы, траву с церковного

пола, почки вербы и измельчённые веточки. Всё это собирает

себе для подушки, которую положат в гроб в изголовье... И дно

последнего земного пристанища украсят собираемыми всю жизнь

святыньками...

Летит автобус. Паломники спят. За окном лето. Самый расцвет.

Набрали силу травы, листва... Благодать. Темнота накрыла

поля, рощи, давая им отдохнуть от знойного солнца, но стоит выглянуть

первым лучам, всё засверкает зеленью... А пока ночь... Мне

не спится. Шея затекает, кручу головой и так и сяк. Позавидуешь

утке - сунет голову под крыло и хоть бы что... Наконец, забываюсь

ненадолго... Просыпаюсь и слышу тихий голос. Женщинам впереди

меня тоже не спится... Вечером они подкармливали меня бананами,

яблоками... Ночью подарили вот эту историю ... Может, потому и не

мог уснуть, чтобы услышать этот рассказ.

.. .Папа отлежал три недели в больнице, неделю дома и умер. Это

1993 год. Семьдесят семь всего, мог бы ещё пожить... В ночь после

похорон вижу папу во сне. Была у него футболка под самое горло,

с длинными рукавами. Синяя с красной широкой поперечной полосой

на груди. Вещь из разряда неизносимых, затрудняюсь сказать,

сколько лет служила верой и правдой. В последние годы любил дома

в ней ходить. Считал, удобнее ничего нет. Постираю, чуть высохнет,

гладь ему... Именовал фуфайкой, в молодости занимался спортом,

в их годы так называли. Для меня фуфайка - это ватник... Снится

папа в этой футболке. Она жутко грязная, до невозможности мятая...

Никогда бы не позволил себе в такой ходить... Офицер в прошлом,

аккуратист... Мне говорит во сне: «Ты зачем футболку выбросила?»

Строго смотрит, мол, ну как так можно было поступить с моей любимой

вещью?

Перед выносом гроба соседка спросила: «Какую брать тряпку?»

Вызвалась после покойника полы помыть. Я возьми и дай футболку.

Сунулась в шкаф, она под руку попалась, давно собиралась выбросить,

но папа не давал... Тут приходит во сне с «зачем выбросила».

Утром думаю: приснится же. Дня два прошло, снова вижу его в той

же мятой-перемятой грязной футболке с претензией: «Зачем выбросила?»

И в следующую ночь повторяется сон.

Нехорошо на сердце стало. Тревожно. Вспомнила случай... Работала

я после института в проектном институте. Заместителем начальника

отдела была Наталья Ивановна. Мне тридцать в то время,

она на двенадцать лет старше. Интересная женщина. Из тех, для

кого проблемы лишнего веса не существует. Стройная, всегда идеальная

причёска, платье со вкусом, руки ухоженные. Следила за собой.

Я как-то денег поднакопила, джинсы американские фирменные

купила. Они тогда стоили мой месячный заработок. Ну и щеголяла,

счастливая, не снимая. Наталья Ивановна как-то подозвала: «Лена,

извини, конечно, ты, как солдат в окопах. Стройные ножки, фигурка

залюбуешься, а ты из джинсов не вылезаешь. Понимаю, высший

шик у вас, но не месяцами напролёт. По себе знаю, брюки надену,

даже походка меняется, землемерными шагами хожу, как в студенчестве

в колхозе на уборочной».

Муж у неё был тренером по волейболу. Высокий, всегда весёлый,

располагающий к себе. Пара была на зависть. Каждый год ездили

в Крым или на Рижское взморье. Тем летом собирались в июле в

Алупку. И вдруг он в июне умирает. Возил команду на соревнования,

выступили провально, вернулся, возник конфликт с начальством, у

него обширный инфаркт. Мы помогали с похоронами. После девяти

дней Наталья Ивановна вышла на работу и рассказывает сон. Муж,

весёлый, счастливый, зовёт к себе. Усиленно агитирует: приезжай.

Рисует картину, как распрекрасно, где он сейчас. Обещает, что ей

тоже будет хорошо. Через какое-то время сон повторяется. На сорок

дней Наталья Ивановна собрала нас в кафе. Человек двадцать было,

в основном отдельские. Блины Наталья Ивановна сама дома пекла.

«Толя, - объяснила, - очень любил мои блины». За поминальным

столом сказала, что снова видела мужа во сне, зовёт к себе, нахваливает.

Мы ничего тогда не знали, воцерковлённым никто не был,

слушаем и никаких мыслей...

В июне он умер, в июле сорок дней, в августе я сон вижу. Будто

выглядываю из своего окна, мы жили тогда в панельной пятиэтажке

на втором этаже... Лето, окно нараспашку, у подъезда машина

бортовая, в неё грузят вещи. Чемоданы, пачки книг... Задний борт

открыт, Наталья Ивановна берёт с земли узлы, ящики картонные,

ставит в кузов. Я ещё подумала: откуда она здесь? В другом районе

живёт. Я легла грудью на подоконник, высунулась и зову: «Наталья

Ивановна, заходи, чаю попьём». Она матрац, в рулон свёрнутый,

перевязанный верёвкой, в кузов бросила, сама следом забралась, на

матрац уселась и весело говорит: «Нет, к мужу еду». Машина тронулась,

Наталья Ивановна рукой помахала...

Утром прихожу на работу, понедельник. Сидим, я рассказала

сон. Женщины, кто молча слушал, кто бросил обычное: приснится

же. Начальник отдела заглянула: «Наталья Ивановна не звонила?»

Наталья Ивановна щепетильная была в отношении дисциплины -

никогда не опаздывала. Позвонили домой - длинные гудки. У неё

была одна дочь, студентка, на практику уехала.

Вдруг заходит милиционер с начальником отдела, у той потерянное

лицо: «Девочки, посмотрите». Милиционер протягивает

пачку фотографий, на них труп женщины. Лицо избитое. Я не

узнала. Не похожа. Наталья Ивановна брюнетка от природы, на верхней

губе как небольшие усики... На фото что-то похожее на них...

Милиционер поворачивается к начальнице: «Кто поедет на опознание?»

Она к нам: «Девочки, кто?» Самая возрастная в отделе была

Мария Павловна, предпенсионного возраста, отличный специалист,

на меня показывает: «Лене сон с Натальей приснился, ей и ехать».

В морге запах жуткий, сидит молоденькая девчонка, с аппетитом ест

мороженое, говорит: «Подождите, сейчас зашьют и привезут»...

Наталья Ивановна задержалась на даче, по темноте шла на электричку,

подонки втроём напали, больше десяти ножевых ранений...

Случай с Натальей Ивановной я вспомнила, когда отец снова

приснился в пожёванной футболке. Подруге рассказала, тогда уже

церкви стали открывать, подруга посоветовала: спроси у священника.

Пошла в церковь. Отец Павел выслушал, уточнил, крещёный

папа или нет? Папа был крещёный, до революции родился, тогда

всех крестили. Но коммунист. Коммунистов, спрашиваю у батюшки,

разве можно отпевать? «Если он богоборцем был, то нельзя», -

батюшка говорит. Чего нет, того нет. Служил офицером по технической,

а не по политической части. Батюшка спросил: «Вы-то сами

крещёная». Я года за два до этого крестилась, но не причащалась,

никто не разъяснил или прослушала, тогда многих скопом крестили,

в такое коллективное крещение попала. Батюшка пояснил, что

надо мне обязательно исповедоваться и причаститься. В ближайшую

субботу литургия, время на подготовку есть, в субботу и отца

отпоёт. Ладно, думаю, надо так надо. Но как узнала, сколько читать

канонов для подготовки к причастию, да ещё непонятным языком

написано... Нет, решила, не по мне задача... Тут же придумала утешительное,

что несерьёзно всё это, природа снов с отцом объясняется

проще простого: я про него беспрерывно думаю, тема из головы

не выходит, а мозг человеческий - это сложнейшее биологическое

устройство, по сей день неразгаданное учёными. Возможны самые

поразительные случаи... Любила читать научно-популярную литературу...

Отец опять снится. Снова в той самой жутко замызганной футболке.

На этот раз молча стоит передо мной и смотрит с отчуждением...

Всем видом говорит: прошу тебя, прошу, а ты...

После этого сна отбросила все «научные объяснения», начала

готовиться к исповеди... Исповедалась у батюшки Павла, причастилась,

отпевание в этот же день заказала. Батюшка сказал, что вещь,

на которую отец во сне указал, надо передать кому-нибудь. Хорошо,

не выкинула футболку. Как соседка, помыв пол, на балконе повесила,

так и висела. Выстирала её и отдала... Но это ещё не всё. Папу

батюшка отпел, я решила пойти дальше - заказать маме отпевание

в следующую субботу. Наступила суббота, собираюсь в церковь,

вдруг в голове как голос: а почему только её, а нас? Я вся обмерла.

Кого «нас»? Дорога к батюшке протоптана, бегу по ней за разъяснением.

Батюшка говорит: «Вспоминайте всех».

На литургии стою, прости меня, Господи, не молюсь, а вспоминаю.

Деда по отцу расстреляли в тридцать восьмом. Могилки не знаем.

Кто его мог отпеть? Конечно, никто. Бабушка умерла через полгода,

делали операцию в Таре, передозировка наркоза. Не проснулась

после операции. Никто разбираться не стал, врачебная ошибка или

что - жена врага народа, туда ей и дорога. Тоже не отпета. Отпеты

мамины родители или нет - спросить уже не у кого... Тётя и дядя по

маме умерли на Дальнем Востоке...

Подошла к батюшке после службы, объяснила, что список у

меня получился длинный, но про некоторых родственников никто

уже не скажет точно - отпеты или нет. На что батюшка сказал, что

лучше повторно отпеть, чем ни разу. Отпел всех. Больше отца во сне

не видела. С той поры стала прибиваться к церкви. Сначала изредка

ходила, только по праздникам, сейчас редко какое воскресенье пропущу...

Ж енщина замолкает. Утром этого длинного-длинного дня, часа

за два до литургии, застал её в Софийско-Успенском соборе Тобольского

кремля. Женщина стояла у киота с иконой Абалакской Божией

Матери. Особо почитаемую в Сибири икону на праздник в честь

святителя Иоанна Тобольского из Абалакского монастыря крестным

ходом перенесли в кремль. Женщина доставала из полиэтиленового

пакета иконки и прикладывала к чудотворному образу, шевеля

губами в молитве. Громада собора хранила тишину, прохладу, он заполнится

через два часа, а пока даже у Абалакской никого не бы ло...

Автобус замедляет ход, впереди участок ремонтируемой дороги,

объезд представлял из себя что-то буерачное и рытвинное. Автобус

переваливается с боку на бок... «Я тоже не знаю, - тихо говорит вторая

впереди сидящая женщина, - отпета у меня бабушка по матери

или нет...»

Я улетаю мыслями к своему: моя бабушка по отцу не отпета -

Евдокия Андреевна, бабушка Дуня. Небесно-синее, солнечно-весеннее

звучит в этом имени... На руках бабушки Дуни я вырос, дня не

ходил ни в какие ясли-садики. Не хоронил бабушку, учился за три

тысячи километров от дома, шла в тот период сессия, мама с папой

решили не сообщать...

вз£(>Ангши чудотворе

Вцерковь пришла самым банальным образом - прижало.

Придавило так, что невмоготу. Впору с моста в реку. Семья

рушилась. Опять же - до жути банально. Скажи кто,

ни за что не поверила бы, что у нас такое может быть. Пятнадцать

лет с мужем как один день, каждый отпуск вместе, всё сообща, всё

согласно... Девяностые годы перемешали белое с чёрным, правду с

кривдой, стыдное с бесстыдством... Муж с двумя друзьями организовал

фирму по продаже оргтехники. Ребята с мозгами, знали друг

друга с политехнического института. Один кандидатскую защитил,

мой работал начальником отдела, у третьего, кроме всего прочего,

брат подполковник милиции - крыша надёжная против бандитов.

Начинал муж с друзьями фирму с комнатки в подвале, быстро поднялись,

компьютеры шли на ура - только вози. Появились деньги, и

захотелось, как в кино про сладкий запад: виски с содовой, коньяк с

сигарой, баню с девочками... Не пацаны, мужики под сорок... Началось

враньё. Сегодня не ночует дома - ждут партию груза. Завтра -

едет в район к заказчику. Да я тоже не за печкой все годы жила в О м

ске, знакомых полно. Не захочешь - доложат: «видели в ресторане с

девицей», «ехал вечером с молодкой»...

Стало страшно от предательства. Всегда считала: мы самые

близкие на всём белом свете, мы и наши дети. Я приехала из И ваново.

Родных в Омске ни души. У него родители умерли, ни братьев, ни

сестёр... Что, казалось бы, дороже семьи. И вдруг утехи с девочками

по вызову перетянули...

Вот когда ноги привели во двор Крестовоздвиженского собора...

Зашла... Встала перед входом... Вспомнила - надо перво-наперво

перекреститься... Перекрестилась... По ступенькам поднялась,

дверь открыла, сделала несколько неуверенных шагов и

увидела икону Николая Чудотворца. Двадцать лет прошло с той

минуты, вспоминаю, и мороз по коже. Массивные, многотонные колонны,

иконы на них...Я ничего, никого не замечаю - от Николая

Чудотворца не могу оторвать взгляд. Тогда не знала, что это святитель

Николай... На меня смотрит до того родной дедушка, до того

добрый... Лицо лучится успокаивающей теплотой... Кажется, всёто

он наперёд о тебе знает, всё для тебя сделает...

До этого ходила в церковь только в детстве, до школы. С бабушкой

Тасей. Набожная была. В доме иконы. Сестра моя, на двенадцать

лет старше, в университет поступила в Москву, приехала на каникулы,

сняла все иконы: «Вы что, хотите меня опозорить?!» Бабушка

ворчала, но кто её слушал... Крестик я носила до второго класса. Потом

отправили в пионерский лагерь. Был один шкодник, пальцем не

тыкал в меня, а проходит мимо и обязательно бросит негромко, но

чтобы все слышали: «Поп крестил - штаны спустил!» Вокруг хихикают.

Я сначала не поняла, что в мой адрес. Воспитательница отозвала

в сторонку: «Почему ты крестик носишь? Видишь, как над тобой

смеются. Сними, сразу перестанут!» С той поры ходила без крестика...

Только когда припекло - вспомнила про него и церковь.

Если бы не увидела Николая Чудотворца, не знаю, пришла бы

ещё в храм... Потом долгое время, как совсем плохо станет, целенаправленно

шла к его иконе... Ставила свечи, плакала... Боже,

как меня ломало на первой литургии. Какой-то час с небольшим,

а маялась, будто целая вечность тянулась. Ладно бы жила в тепличных

условиях. Закалку в очередях прошла ещё ту. В Москве, бывало, за

обувью и по три часа запросто стояла. Тут ужас какой-то. Ушла бы,

но, думаю, это совсем нехорошо... Как «Отче наш» пропели, пробкой

из церкви выскочила... Прости меня, Господи... П отом-тоузнала,

с новоначальными почти всегда так... В нашей церкви наблюдала

за парнем. Первый раз мать привела его с год назад. Лет двадцать,

хорошо сложен. Как тяжко стоял поначалу. Даже по спине читалось -

жутко мается бедняга. С ноги на ногу переминается, головой,

коротко стриженой, из стороны в сторону крутит... Постоит-постоит,

резко развернётся на выход. Сколько уж там сигарет выкурит,

не одну точно - вернётся, а от него табачищем прёт... Опять начинает

нудиться до следующего перекура... Грешным делом думала,

зачем мать его принуждает? Бесполезно заставлять, раз не может...

Ошибалась - в последнее время спокойно всю службу стоит, курить

не бегает, головой не крутит...

Батюшка Николай Чудотворец привёл меня в храм ... Икону, подобную

той, что в Крестовоздвиженском, нигде больше не встречала,

по России много ездила в паломничества, ни в одной церкви, ни

в одном монастыре не видела похожей. Старинная...

Не могу сказать, что выправилось с мужем, к сожалению, нет,

слишком далеко зашло. Но после той первой встречи с Николаем

Угодником вдруг поняла: я не одна и надо жить...

Батюшка Никола много раз помогал. Расскажу случай. Послали

в командировку в Москву. Прилетаю в Домодедово. Вышла из

аэропорта. На неделю прилетела, в руках сумка средних размеров,

даже в багаж не сдавала, на плече сумочка с деньгами, документами.

Деловая женщина. Как гласит присказка: раньше я была молодая и

красивая, теперь только красивая. Тогда-то была не только красивая,

сорока не исполнилось. Лето, брючный костюмчик на мне. Подходит

парень. Ладно скроен, крепко сшит. На полголовы меня выше. Вельветовый

пиджак, джинсовая рубашка. Спрашивает, как добраться

до Москвы? Доложился, что сам из Томска «по делам» прибыл в столицу.

Я в свою очередь тоже не скрываю цель приезда - «в командировку».

Не подумав, выдаю себя тем самым, что при деньгах. Только

что не открытым текстом, да понимающему и так ясно: перед ним

не отпускница с пустыми карманами... Начала ему объяснять дорогу

в Москву, как не порадеть человеку, да ещё земляку-сибиряку.

Аэроэкспресс тогда ещё не пустили, обычная электричка с деревянными

сиденьями его заменяла. Парень спросил: в какой вагон

удобнее сесть? Лучше, говорю, ближе к голове поезда. Не успела

объяснить, ещё один гость Москвы подходит. Этот пожиже в плечах

и в фигуре посуше, чем первый, а вопрос тот же: как уехать в

Москву? Он только что с самолёта, «из Владивостока», в столице

впервые. Пошли мы к электричке. Третий к нам присоединяется,

шустрячок с кейсом: «Ребята, я правильно на электричку, чтобы в

Москву уехать?» Тот, который крепко сшит, на меня показывает:

«Женщина знает, доедем». Пожиже в плечах на перроне берёт у меня

по-джентльменски из рук сумку с вещами, объявляет: «Садимся в

четвёртый вагон». Заходим, а там никого. Ни души. На перроне народ

колготился на посадке и хоть бы кто в этот вагон вошёл - пусто.

Безлюдность не обрадовала меня.

Я села к окну. Сумочку с деньгами и документами держу на коленях.

Крепко сшитый амбал сел рядом со мной, весь проход собой

загородил. Напротив меня с кейсом расположился, а который пожиже,

«из Владивостока», наискосок. Моя сумка с вещами у него в ногах.

Электричка тронулась. Представляете ситуацию, три молодых

здоровых мужика и я - пятьдесят пять килограммов весом... Который

с кейсом плашмя его на колени себе положил: «Давайте в картишки

перекинемся». Словно из воздуха у него в руках оказывается

колода. Двое с готовностью: «Давай-давай, надо как-то время убить

до Москвы!» Я начала отказываться. «Не играю!» - говорю. «Да что

ты, - крепко сшитый говорит, - в дурачка не умеешь? Легко! Сейчас

научим!» Не понравилось мне, тыкать начал, до этого вежливо на

вы обращался, здесь тон развязный стал. В этот момент мужичок

заходит в вагон. Забулдыжного вида, подвыпивший, весёлый. Увидел

карты: «О, карты!» Я им: «Вот вам и четвёртый, играйте с ним».

Крепко сшитый повернулся к мужичку, что-то сказал и того ветром

сдуло. Мужичок с кейсом уже карты шустро раздал...

Я поняла: надо бежать. Решительно встаю, выдёргиваю свою

сумку из-под ног у того, что «из Владивостока»... Крепко сшитый

на меня удивлённо смотрит, боком поворачивается, пропуская, я к

двери бегом, слышу за спиной: «Чёрный, ты зачем отпустил её?»

Захожу в третий вагон, он полнёхонький, еле место с краюшка

отыскала. Села, сердце, как муха об стекло, колотится... У меня

в сумочке, кроме командировочных рублей, чужих десять тысяч

долларов. Знакомая навязала. Ляпнула ей о предстоящей командировке,

она как пристала липучкой: отвези в Москву, передай, в долгу

не останусь. Пачечка стодолларовых купю р... Тогда с банками никто

не связывался, миллионы в сумках возили. Знакомая специализировалась

на операциях купи-продай, ей понадобилось срочно переправить

деньги. Тут я, добрая душа, подворачиваюсь...

Вот бы лопухнулась, как молодёжь говорит. В девяностые годы

каких только схем не появилось на простачков. В Москве на вокзалах,

в гостиницах, в аэропортах ловили наподобие меня и обирали

до нитки... Я, конечно, слышала об этом, знала, что в аэропорту лучше

в такси не садиться... Если кто у гостиницы про деньги заведёт

разговор (разменять или что) - надо ноги в руки и бежать, не оглядываясь.

Ни в какие лотереи беспроигрышные не ввязываться...

В теории сильно была подкована, а на практике без малого не погорела...

Сижу, в себя прихожу, контролёр заходит. Меня в холод. Эти

пройдохи так заговорили в аэропорту, что из мозгов вылетело про

билет на электричку. Лапшу на уши вешали со всех сторон - наперебой

о станциях метро спрашивали, а я с гордостью, как же, знаток

Москвы, оптимальные маршруты рисовала. На ВДНХ так проехать,

в Лужники - вот так, в «Олимпийский» - эдак... В результате приличная

с виду женщина на поверку заяц-безбилетник. Штраф, конечно,

заплачу. Но стыд-то какой! Вокруг полно народа, и я, как двоечница

у доски...

Контролёр проверил билеты у моих соседей, на меня посмотрел,

будто не женщина перед ним, а пустое место... Я сижу как на иголках,

приготовилась каяться, виниться, краснеть от стыда - «опаздывала,

не успела, сейчас всё заплачу» - он скользнул глазами и отвернулся

к другим пассажирам...

Тогда-то поняла: Николы Чудотворца работа. В дорогу взяла

житие святителя, весь полёт читала. Вот и сжалился над дурёхой.

Мне по тем временам год за эти десять тысяч долларов работать...

При этом сидеть с детьми на хлебе да воде...

Отвёл беду. Заодно мошенников хотя бы от одного прегрешения

уберёг... Тоже ведь отвечать придётся за неправедно содеянное...

И СПИТСЯ НАМ н е j)OKOT C’AHKOHyjlA

jA fflCA ^ Л лП С С А Н ^А , HA'fAAO

Ясчитал: Христос - это миф. Был тогда офицером Военнокосмических

сил Советского Союза. Грешен, оценивал

факт появления священника на Байконуре свысока: зачем

на космодроме «опиум для народа»? Обсуждал с такими же «просвещёнными»

странное новшество закрытого военного города. Тут всё

передовое, недавно новейший космический корабль «Буран» совершил

беспрецедентный беспилотный орбитальный полет. Утёрли нос

американцам. И вдруг поп рясой метёт улицы космодрома. Странные

выбросы списывали на шатания горбачёвской перестройки. Государство

теряло интерес к космосу и оборонке - уничтожались ракетные

шахты, меньше и меньше запускалось спутников, на уникальном Байконуре

появились мёртвые пятиэтажки без окон и дверей - военные

части покидали космодром. Журналисты, вчера славившие космос,

запели в одну дуду: космические аппараты, ракеты и вообще армия -

народные деньги на ветер, офицеры - тупицы и темнота.

Ж ил я с семьёй в плохонькой двухкомнатной квартирке на улице

Янгеля, настала пора улучшать жилищный вопрос до трёхком

натной площади, а жене всё не так: одну квартиру предлагают - нет,

вторую - слушать не хочет, третью - «только через мой труп»...

Жильё, само собой, вторичное, а если новое, у того самого рогатого

на куличках. Аннушке надо поближе к тёще... Дошли до седьмого

варианта - на Речной, звоню, она: «Дом старый, квартиры убитые,

зайдём - до окончания службы не выберемся!» Пытаюсь втолковать,

если и тут откажусь - вообще не дадут. Никакие доводы не действуют,

гнёт отказную линию: «Я в сарае жить не буду! Нравится -

флаг в руки, барабан на шею, живи один». Поскандалили с флагом и

барабаном на шее, я не успел переварить эмоции, был на суточном

дежурстве, она звонит ближе к вечеру: «Соглашайся на Речной, не

раздумывая!» Полная смена чёрного на белое. «Срочно, - требует, -

звони - берём!» Не понять, кого обнять! «У тебя, - говорю, - то стриженый,

то бритый! Через полчаса передумаешь, мне опять губами

шлёпать...» - «Ни за что не передумаю!» Спрашиваю, с каких щейборщей

резкие метаморфозы. «Приедешь - объясню», - положила

трубку. Как выяснилось, жена узнала, в бывшей колясочной открыли

храм, а это рядом с предложенной квартирой...

Стали жить под звон колоколов. Я один раз зашёл в церковь,

другой, а потом покрестился. Ж изнь заставила. Обязательно поведаю,

как получилось, пока о другом: начали с Аннушкой ходить в

церковь, новые знакомые появились. Мы люди общительные, каждое

воскресенье после литургии к нам кто-нибудь заходил. Могло

быть два-три человека, а в другой раз - десять. До темноты, бывало,

засиживались. Кто-то книгу новую прочитал, кто-то в паломничество

съездил, с кем-то поразительный случай произошёл. Слушали,

обсуждали, спорили. Все младенцы в христианстве - только-только

начали воцерковляться. Геннадий Чернов с женой Любашей вообще

нашими друзьями стали. Майор-общевойсковик - охрана, оборона

космодрома. Они из первых прихожан Байконура. Подобралась

группа, начинали с того, что ездили в церковь в Кызыл Орду. Потом

добились открытия храма у нас. Женщина из их числа стала монахиней

- матушка Еликонида... Шустрая бабушка. В нашей церкви

свечи продавала. Как-то нашего старшего сына, лет восемь или девять

ему было, застала с друзьями за картами... Завела Васю в храм,

объяснила, что в карты играть нельзя. Он приходит домой, просит

денег на Псалтирь. Дали. Матушка Еликонида научила его читать

по-церковнославянски. Он и рад стараться во славу Божью - по три

кафизмы в день проходил. Хорошо-то хорошо, да уроки надо делать,

а Вася над Псалтирью упрямо сидит. И не переубедишь, стоит на

своём: раз матушка Еликонида велела - закон. Пришлось просить

матушку снизить правило до одной кафизмы в день. С помощью

сына и мама Аня научилась читать Псалтирь... Вася, повзрослев,

отошёл от церкви. А всё равно венчаться поехал на Байконур. П рожили

с женой десять лет и оказались на перепутье - дальше строить

семью или расходиться. Тогда и решили обвенчаться...

На Байконуре в перестройку всё было как у людей. Каждой твари

- по паре. Иеговисты - пожалуйста, в пятидесятники потянуло -

двери открыты, захотел харе кришна кричать - кришнаиты только

рады новичкам. Не ветром надуло эту публику - в организации сектантских

общин офицеры приложили руку на все сто. Пресвитером

у иеговистов капитан, у пятидесятников - майор. Товарищ Гены Чернова

капитан Немцов записался в пятидесятники, ну и как водится

в сектах: сам встрял - подтяни товарища. Начал Гену подбивать под

пятидесятнические знамёна. Дескать, ну зайди, хотя бы послушай.

Не убудет, если потратишь пару-тройку часов. Гена думает, а дайка

схожу и выставлю контрдовод. У пятидесятников какая фишка -

призывают Святого Духа на свои собрания. Дескать, у них самая

правильная вера, поэтому Дух нисходит, в результате обретают способность

говорить на разных языках, как апостолы в Пятидесятницу.

Одно отличие: апостолов понимали разноязычные граждане, у

пятидесятников вместо членораздельной речи балямаля. Однако их

мало волнует факт, что окружающие воспринимают данную речь на

уровне тарабарщины. Объясняют, что не для посторонних говорят в

духе, а для Господа. В день, когда Немцов привёл Гену на бдения, как

пресвитер ни старался, как ни бился, уже и пот со лба градом, трясёт

беднягу, а не может духа вызвать. «Что-то, - говорит, - сегодня не

желает нисходить, наверное, не то мы сотворили». На самом деле

Гена творил: пока пресвитер взывал к небу, беспрестанно читал про

себя Иисусову молитву. Вышли с Немцовым на улицу, Гена объяснил,

если для духа Иисусова молитва костью в горле, то его происхождение

яснее ясного.

Гена перед увольнением был рукоположен в священники. Приезжает

из отпуска и докладывает: «Я - диакон». Аннушка моя обрадовалась

и заволновалась: «Как к тебе обращаться? Геной нельзя

ведь теперь...» Через две недели стал иереем, к тому времени

получил подполковника, готовился увольняться из армии, но ещё

служил. Матушка Любовь смеялась: «Мой поп по 32-й площадке бегает,

командует рытьём окопов, только что не в рясе».

Был в приходе, к нам после литургии частенько заглядывал,

прапорщик Андрей. Автомеханик. Демобилизовался и подался послушником

на Соловки. В монастыре им нарадоваться не могли - катер

починил, все механизмы отремонтировал. Потом иноком стал.

А Немцов, которого Гена Иисусовой молитвой отлучил от пятидесятников,

сейчас облачения церковные шьёт в Петропавловске.

На Байконуре командиры спокойно относились, что их офицеры

ходят в церковь. На литургии рядом стояли гражданские, военные,

учительница с учениками. Ни разу командир части не сказал

мне, мол, в Бога веришь, а сам... При желании всегда можно найти

повод прикопаться... Зато когда мы перевелись под Омск, мне ж и

тья не давали. Ни командир части, ни замполит. Напрямую говорили:

«В церковь не будешь ходить, звание повысим».

На Байконуре начался хаос, как по всей стране. Раньше в магазинах

изобилие - как же, город работает на космос, на оборону

страны. Отец у меня военный, мы приехали на Байконур в 1968-м.

Коммунизм. Икра чёрная - девятнадцать рублей килограмм. Захотелось,

иди в ближайший магазин, покупай без всякого ажиотажа.

Если учесть, что уборщица получала семьдесят рублей... Потом икра

подорожала, но тоже смешная цена (ложками каждый день есть не

будешь) - сорок рублей за килограмм. В столовой брали домой за

два рубля стакан. В восьмидесятые годы икра исчезла, снабжение

ухудшилось, но всё равно командировочные с Байконура ящиками

везли. В начале девяностых в верхах решили: космос не нужен. Вечером

приезжаешь с площадки (я была военнослужащей, работала

в военной части в штабе), в магазинах шаром покати. Хлеба не купиш

ь... В тот раз мама договорилась со своей знакомой, та оставит

мне фарш. Прихожу в магазин, а на Валентину смотреть страшно.

Жуткое состояние: глаза безумные, бегают, вся на лихорадочном

взводе... Будто с головой отклонение... У Валентины щитовидку удалили...

Мне и фарш тот не нужен, жалко человека до безумия. Ушла

из магазина в тяжелющем состоянии. Проходит месяца полтора,

приезжаю к маме, она жила на другом конце города, и застаю Валентину.

Совершенно другой человек - просветлённая, спокойная,

улыбается, а сама красавица. Истинно русское лицо, волосы русые,

со здоровым блеском. Думаю, что с ней произошло? Стала спрашивать

и выяснила, знакомые чуть не насильно повезли в Туркестан в

церковь к батюшке Симеону. Я загорелась: «Вот бы съездить!» Валентина

спрашивает: «Ты хоть крещёная?»

Мама всегда со смехом вспоминала моё крещение. Гостила со

мной восьмимесячной у старшей сестры. Церкви в деревне не было.

Как деток крестить? Местные пригласили батюшку с дальнего села.

Весть разнеслась. Меня тоже понесли. Батюшка рыжий-рыжий.

Я заинтересовалась необычной мастью. И вцепилась в огненную

бороду смертельной хваткой, глазёнки вытаращила, за бороду тяну.

Батюшка собрался меня в купель опускать и не знает, как оторвать

крещаемую. Призвал на помощь крёстную, мамину сестру Наталию.

Чуть было я всё крещение не сорвала, еле отцепили общими усилиями

от батюшки.

Случай с Валентиной не выходил из головы. Во-первых, здоровье

у меня хромает на все органы, вдобавок в доме такое началось...

Звоню: «Валя, поехали в Туркестан, очень плохо, не знаю, как тебе

объяснить».

По Байконуру какая только бесовщина не прошла в те годы. Мы

хоть и с институтами, но темнота темнотой. По этой темноте считали,

есть люди, обладающие особыми способностями. Эти «особые»

как навалились на космодром, стоило открыть его для гражданских:

чёрные маги, белые маги, экстрасенсы, бионергетики, Кашпировские,

чумаки... Лекции, сеансы коллективного лечения... Народ повалил,

как с голодухи... Я сама по себе домашний человек - семья,

дети на первом месте. Подружки зовут, мне страшно интересно, да

всякий раз некогда. Не попала ни на одну лекцию, но переписывала

записи подруг, брошюрку какую-то перекатала в тетрадку от корки

до корки...

Приятельница после одной из таких лекций говорит: для мира в

доме, благополучия в семье, здоровья детей, надо жить дружно с домовым.

Подкармливать его, привечать... На видно место, телевизор,

к примеру, печенье, кусочек сахара положить...

Для детей что не сделаешь? Я и сделала на свою голову.

Вернее - шею...

Говоря о домовом, для полной картины стоит вспомнить наш

переезд из однокомнатной квартиры в двухкомнатную, на Янгеля.

Первый наш переезд. Я счастливая, наконец-то у сыновей будет своя

комната. Мне говорят: «Ты домового не забудь забрать». - «Какой, -

спрашиваю, - у меня домовой? Откуда мог зародиться?» - «Как же

нет. Надо сказать ему специальные слова, он за тобой пойдёт». Совершенно

не соображая, что делаю, не задумываясь, сказала. Как говорится:

ума нет - считай калека. Приехали к подъезду с вещами...

Я взлетела на третий этаж. Получилось, все остались внизу, я первая...

Взбежала по лестнице, захлопнула дверь, тут же звонок.

Кто? Соседи что ли? Так быстро? В недоумении открываю. Никого.

А мимо меня поток воздуха... Первое в голову - сквозняк? А звонок?

Короче, кого звала, тот и припылил. И всё - жизни не было.

Если стою в очереди - передо мной закончится товар. Соберусь в

ванну, все помылись, я захожу - вода ржавая пошла. С Сашей скандал

за скандалом, всё не так, всё кувырком. Мама, бывало, обнимет

меня, прижмёт: «Анечка, ну что ты у меня такая несчастливая?»

Возвращаемся к теме ублажания домового для улучшения семейной

жизни. В соответствии с инструкцией положила ему на телевизор

на блюдце сахар, печенюшки... Это сейчас на плазменный

ничего не поставишь. Тогда целая поляна. Накрыла её... Кушай на

здоровье, приноси нам счастье... Никаких заклинаний, приглашений

к столу не произносила... В благодарность за гостеприимность

он мне устроил Варфоломеевскую ночь... Кстати, вспоминая те события,

ещё раз убедилась в истине - Господь неотступно ведёт нас

по жизни. Накануне сотрудница, Люся Бондарь, по секрету поведала,

как увидела ночью домового, отвратного, противного... Испугалась,

заповторяла: «Господи, помилуй, Господи, помилуй!» Я не поверила.

«Да ладно ты, - говорю, - мало ли что ночью привидится».

Мой домовой и не подумал исчезать на мою молитвенную скороговорку...

Сначала жуть на меня навалилась. Вдруг просыпаюсь

ночью и леденящий сердце ужас, буквально оцепенела от страха.

Глаза приоткрываю, а на ковре в темноте лохматые лапы. Понимала

- не сон. Что делать? Он-то знал что... Преспокойненько взялся

меня душ ить... Как озарение, вспомнила Люсин опыт. Поспешно

произнесла: «Господи, помилуй! Господи, помилуй!» На молитву обмяк,

ослабил хватку. На мгновение. Затем ещё сильнее сдавил горло.

Торопился разделаться с кормящей хозяйкой, призывающей Бога во

спасение. Круче оказался, чем у Люси. «Господи, помилуй» на него

не подействовало. Душит натуральным образом. Тогда начала «Отче

наш» читать. Ещё до замужества лежала в больнице, операцию делали,

соседка по палате дала листок с «Отче наш»: «Читай, - говорит, -

постоянно, если хочешь жить!» Не вспоминала много-много лет. На

Господню молитву тоже не сразу отпустил горло. Один раз обмяк,

второй, а потом ушёл за телевизор.

Прикормила на свою голову с горлом вместе. Днём мысленно

хохотала над собой. Не хотела верить. Пока светло было хохотала,

вечер наступил - на меня страх дикий напал. Прошу Сашу: «Проведи

по коридору, я свет на кухне включу». Он смотрит квадратными

глазами: «Правда?» Водил за ручку. Время спать, говорю: «Давай поменяемся

местами». Легла к стенке. Только домового не проведёшь,

пришёл и лёг рядышком. Лохматая, жуткая мерзость... Потом старалась

выбросить из головы даже память о нём. Лежит... Стала читать

«Отче наш». Сама сжалась вся, жду - сейчас вцепится в горло.

Ушёл. Саша потом говорил, ничего не видел, но ветерок от движения

почувствовал...

После этого визита начала упрашивать Валентину о поездке в

Туркестан. Не рассказывала о домовом, говорила, со здоровьем плохо.

Никому о домовом ни слова, кроме батюшки. Стыдно, не исключала

- начнёшь рассказывать, тебя в дурку упекут.

И спросить не у кого. На Байконуре не было бабушек. Все молодые.

Удивительное время... Саша уезжал в Можайку учиться, наши

двери не закрывались. Все знали, у меня маленькие дети и проблемы

со здоровьем. Идёт офицер, видит колясочка перед дверью, он её вынесет

на улицу. Вечером он же или другой - поднимет.

Кто-то идёт в магазин, постучится: «Аня, что надо купить?»

Стиральная машина у меня сломалась. Соседка Галина, татарочка,

говорит: «Я здоровая, сама смогу. А ты пока пользуйся моей». Через

пять минут муж её Слава принёс стиралку. В аптеку надо, в любую

квартиру можно постучаться, попросить: «Ребёнок болеет, не сходите

в аптеку?» Оля Малышкова, сейчас в Санкт-Петербурге живёт,

своего ребёнка оставила, побежала за лекарством для Паши. Я-то

думала, пойдёт гулять с ребёнком и по пути зайдёт в аптеку. Она

своего бросила, пусть постарше моего, и тут же сбегала.

Люди, выезжающие в Россию, оказывались в другой атмосфере.

Я отбывала с Байконура с детьми, в одном купе с нами предпри

ниматель ехал, бывший офицер, тоже с Байконура. Он мне сказал:

«Запомни, Аня, ты едешь в другую жизнь. Будешь со всей душой

к людям, а тебя мордой об асфальт. Говорю грубо, но ты мои слова

вспомнишь». Не один раз вспоминала... Мы жили открыто, дружелюбно...

По-доброму друг к другу. Весь подъезд - все друзья.

Особенно когда на Янгеля жили. На Речной уже развал начался. На

Янгеля делаем у подъезда шашлыки или рыбу, к нам столько могло

подойти людей. И так к любому. Тут же магнитофон принесут, гитара

появится, кто-то запоёт... Приветливость, радушие... Приехали

в Россию - грубость, запросто могут больно сделать, нахамить...

Туркестан - город в Казахстане. Садишься в Байконуре на поезд

в девять вечера, в шесть утра на месте. У меня было две задачи -

детей покрестить да рассказать батюшке о жутком квартиранте.

Стоило окончательно договориться с Валентиной о поездке, и здравствуйте-пожалуйста

- у младшего сына температура под сорок.

Я, трусиха трусихой, но панический отбой играть не стала, принимаю

решение: Пашу (ему тогда и двух лет не исполнилось) оставляю

маме, она человек надёжный, мы с Васей едем. Пашу в следующий

раз покрестим.

Казахстанская дорога в то время - это кино времён военных

действий. Мало купить билет, главное - попасть в вагон. Казахи с

баулами размером с аул, мешками матрасных объёмов. Остановка

в Байконуре всего пять минут. Есть билеты, нет - все танками прут,

штурмом берут вагоны. Набивалось так, что ночью все проходы занимали

спящ ие... Приехали с Васей от мамы домой, надо собираться,

а я переступила порог и обессилела, до дивана добралась, рухнула

мертвее мёртвого. Сын испугался: «Мама, ты вся белая! Не поедем?»

Ну уж нет! Врагу не сдаётся наш гордый «Варяг». Когда-то мне подарили

ленту с псалмом 90-м... Она лежала в шифоньере в детской

комнате. Никто не знает, как я ползла туда. Ползла и плакала, нет

мочи и всё. Распластаться бы и не двигаться часа два кряду. Из всех

молитв, как уже говорила, знала только «Отче наш». Но и про неё

не вспомнила. Открыла шифоньер, сын рядышком, меня подстраховывает,

достала пояс и только начала читать: «Живый в помощи

Вышняго...» - отпустило.

До поезда всё меньше и меньше времени. Мы на грани опоздания.

Кто жил в закрытых городах (я почти тридцать лет), у того зашито в

мозгах - пропуск всегда при себе. В принципе, не могла, собираясь

за пределы города, забыть его... Выскакиваем из дома, ждать автобус

времени нет, ловим такси, доезжаем до вокзала, я обнаруживаю - пропуска

нет. Даже сейчас, сколько лет после Байконура прошло, садясь

в транспорт, вскидываюсь: пропуск с собой? А тут вышибло. Умоляю

таксиста слетать обратно. Он соглашается в одну сторону - на вокзал

больше не повезёт. Взлетаю по лестнице в квартиру, беру пропуск,

бежим на остановку. Машу рукой, как мельница, голосую. Автобусов

нет, такси нет, ни одна машина не останавливаются. Напротив дом, не

знаю, что уж там делали? На Байконуре у каждого уважающего себя

хозяина бак из нержавейки на балконе был, такое чувство, их бросали

с высоты на бетон. Васе говорю: «Сынок, пусть хоть что гремит, падает

и взрывается, мы всё равно поедем». Из двора выруливает такси,

Вася кидается на машину, она останавливается, таксист ругается, я

говорю: «Ругайтесь, только отвезите».

Валентина извелась на вокзале, вот-вот поезд, нас нет, говорит:

«Думала, ты не придёшь». Нам с Васей досталась вторая полка, Валечка

на полу легла. Жара, баулы, сумки, духота, сердце выпрыгивает.

Приехали в Туркестан в шесть утра.

Когда шли от станции к церкви, Валентина стала рассказывать

про соборование, благодатность таинства причастия, про батюшку,

какой он светлый человек. Я иду и думаю, нисколько не приукрашаю:

«Что она несёт? Дура что ли? С кем я связалась?» Потом наблюдала

за людьми, когда сама говорила подобное, как я на Валентину,

реагировали.

Подходим к церкви, батюшка идёт, открыл храм. Я как была в

сарафане с вырезом, так и пошла... Крестик на шее золотой, не освящённый.

Ничегошеньки не знала. Батюшка слова не промолвил, я

ему: «Батюшка, я приехала рассказать свою беду». Начинаю рассказывать

про жуть с домовым, реву, смотрю, у него глаза повлажнели.

«Давай, - говорит, - вместе помолимся... А ты приготовься на исповедь

и причастие».

Что за причастие? Что за исповедь? Хорошо, в гостинице познакомилась

с женщиной, помнится, Зоей звали, дала перечень грехов,

рассказала, как готовиться к исповеди...

На вечерней службе батюшка посадил меня за загородку, где

клирос: «Только не уходи, потерпи».

Рано утром перед исповедью подошла к иконе Богородицы

«Умиление», прошу: «Матушка, помоги мне понять и почувствовать,

что Бог есть. Я совсем ничего не понимаю в этой жизни. Мне надо

исповедоваться, а я не знаю как. Сердце холодное. Что говорить

батюшке, научи». Прошу, а слёзы льются. На исповедь длинная очередь

выстроилась, я, как слепая, мимо всех прошла к батюшке Симеону.

Никто не зароптал. Начала исповедоваться, опять слёзы... Чувствую,

батюшка растрогался за меня, горемычную... Молился, наставлял.

А я всё время думала, почему не ругает меня? Ну почему такую грешницу

не отчитывает? Каких грехов, оказывается, во мне только нет:

осуждение, гордыня, гневливость, неуступчивость... Он не ругает...

И тогда созрела мысль: пусть ничего не понимаю, но ещё приеду сюда.

Батюшка взял меня в духовные чада. В прошлом году ездила к

нему на семидесятилетие... А тогда ему и пятидесяти не исполнилось.

Матушка недавно умерла...

Мы когда ехали в Туркестан, сели в поезд, Валентина попросила:

«Аня, сходи, возьми постельное бельё». Я говорю: «Сходи сама».

Она намного старше меня, ради меня поехала, а я вот такая гордячка...

Валя ни слова не сказала, принесла простыни. Потом говорит:

«Возьми чай, надо бы хорошо поесть, утром неизвестно когда завтракать

будем!» Я опять: «Валя, сходи, пожалуйста, сама». После

причастия на обратной дороге мне хотелось бегать по вагону, всем

чай разносить, всем постели стелить. Это состояние ищу всю свою

жизнь. Такое счастье, такая радость! Валентина потом говорила:

«Я в Туркестан и обратно ехала с двумя разными женщинами. У тебя

даже голос поменялся».

Всё воспринималось по-детски восторженно. Хотелось делиться

этой теплотой, радостью. Муж, само собой, получил свою порцию:

«Ты непременно должен покреститься, приобщиться! Побывать у

батюшки Симеона!» Он молча выслушал мои выплески...

В понедельник поехала на работу на мотовозе, девчонки, с которыми

всегда в одном купе ездила на площадку, на следующий день

отправлялись в отпуск. Потом признались: «Ты зашла и появилась

уверенность - всё у нас получится хорошо...» Божья благодать, что

мне милостью Господней досталась, покрывала и окружающих.

Один случай расскажу. Наверное, это мы в третий раз собрались

в Туркестан, в дорогу начала жарить картошку, на четыре части

разрубила и во фритюр, в кипящее масло. Спешила, боялась опоздать

на поезд. Бросаю в казанок холодную картофелину (капли воды

на ней), кипящее масло выстреливает мне на руку. Я поворачиваюсь

к Васе: «Быстрее перекрести руку, как же я креститься буду в Туркестане».

Он крестит руку, и ожога нет. На глазах. Вася: «Мам, смотри,

всё хорошо!» Я ему: «Правильно, крест же ведь». Через время теряешь

всё это, но поначалу казалось, скажи горе, чтобы перешла с

места на место, она пойдёт.

Как хочется повторения того неземного восторга. Подобное

было в Дивеево, мы к Серафиму Саровскому ездили с Сашей и детьми.

Но я, глупая женщина, вышла из храма и говорю: «Господи, забери

у меня это состояние, не выдержу - сердце разорвётся». Тут

же будто шторка закрылась: бах - и серость. Я заплакала: что наделала?

Больше такой неописуемой, ни с чем несравнимой радости

не испытывала. Когда всё земное меркнет. Скажи Господь: «Завтра

тебя заберу». Ты только и ответишь: «Господи, слава Тебе, я готова!»

Сердце хочет одного - Его встретить, Его увидеть, Ему поклониться,

следочки Его поцеловать. Это превыше всего земного...

Зарабатывали на Байконуре неплохо. Золото, модная одежда,

шубы, обувь стильная - вот о чём мечталось, вот к чему стремились.

А когда ощутила Божью благодать - смыла с себя весь макияж,

всю краску. Не сразу. Хотела с плеча рубануть, но длилось

долго. Мама учила когда-то: «Женщина должна постоянно думать

о своём внешнем виде. Пусть всего-то в магазин через дорогу собралась

- бровки, глазки подправь, нельзя лахудрой на люди вы

ходить». Мама уже сама пришла к Богу, а всё не могла смириться с

моим решением: «Аня, ну хоть немножко надо». - «Мама, - скажу, -

не искушай». Полтора года длилось - то крашусь, то не крашусь.

Болезненно пережила. На праздник - да, в будни - нет. Первый раз

на работу решилась не краситься. Вообще ничего. Вышла из дома,

ну, голая и голая. Приехала в штаб, начальник посмотрел. Ничего

не сказал. Сам скомандовал прислать машину: «Отправьте Анну

Ивановну домой, она себя очень плохо чувствует». Представляете?

Бывало, полуживой приходила, с температурой - не замечал,

как только макияж не навела - пациент на уровне реанимации. Все

меня на Байконуре другой знали и вдруг... Это в Омск переехали,

обратный вариант: на праздник накрасилась, причёску сделала -

гул по залу.

Сейчас стоит губы накрасить - появляется раздражение. Внутренне

меняюсь: с мужем разговариваю резко, требовательно.

Становлюсь, как раньше в штабе. Нет мягкости домашней... Что

неудобно - живём далеко от храма. На Байконуре чуть что, плохо

на душе, собираюсь и туда. Помолюсь, посижу, свечки поставлю...

Успокоюсь, отпустит... Кстати, в церкви какие лица у женщин на

службе - просветлённые, красивые. И это без всякой краски. А матушки-монахини...

Но зайдут случайные женщины (на губах помада,

глаза подведены), разительный контраст... Жалко этих людей...

Последний мой выход с полным макияжем был на свадьбе у

младшенького. Паша попросил: «Мама, ну пожалуйста, ты будешь

самой красивой!» Как откажешь? Два года назад поехала к старшему

сыну в Сургут. Повели меня в ресторан на святую Анну. Стали

собираться, невестка предоставила свой чемодан с тенями, тушью,

румянами и другой атрибутикой. Я посмотрела: «Ерунда». Она: «Как

ерунда? Здесь на несколько тысяч!» Из её чемодана-кейса всего-то

пару-тройку позиций взяла, плюс кое-что своё было. На всякий случай

имела. Сейчас всё выкинула... Хотя, если поискать, найду... Ну

и навела боевой раскрас. Это как с хорошим парикмахером. Села в

кресло неприметная женщина, с неразберихой на голове, а вышла

королева. Невестка в ресторане удивлялась: «Ну почему хотя бы

иногда не краситься?»

Другая борьба началась на Байконуре, когда окружающие смирились

со мной безмакияжной и перестали обращать внимание.

Опять плохо. В праздники ходили в гости, друзья на дни рождения

приглашали... Молодые ведь... Одеть было что, значит, надо

соответствовать гардеробу. Волосы подкрасишь... Что-то ещё.

А то и в будни уступку себе сделаю: чуть-чуть глаза, ну и губы хотя

бы розовенько. Потом начинаешь смывать и видишь, слишком уж

бледненькая, невыразительная без всего. Знаю женщин, отказались

и отказались. Без всяких страданий. Сразу отношения с мужьями

укрепились, перестали ревновать. У меня проходило болезненно,

наверное, жила не так. Кстати, заметила, стоит чаще причащаться -

и тогда не заморачиваешься ни на чём. Если из-за каких-то проблем

не можешь причаститься месяц и второй, покоя уже нет. Начинается

брожение, недовольство собой, копание.

Ещё одно - сколько лет так и не привыкну в платочке ходить.

Ни дома, ни на улице. Голова болит, раздражение растёт. Дома могу

повязать, когда гостей жду, но чтобы каждый день, как это положено

у православной женщины... Казалось бы, мелочь. Нет, надо через

страдания пройти, муки. Раньше себя оправдывала, платков мало,

по цвету не всегда подберёшь. Придумывала отговорки. Сейчас надарили

- целая коллекция...

Мне несказанно повезло с мужем, несколько лет шла к Богу

одна, Саша не поддерживал, в то же время ни намёком не препятствовал.

Молилась, постилась в посты и по средам-пятницам (всем

готовлю одно, себе - другое), опять же - сколько раз бросала всё

и ехала к батюшке Симеону, никогда не высказывал недовольства.

Терпел мои эмоциональные наскоки с миссионерскими обработками.

Пришло время и сам потянулся к церкви - стали жить православной

семьёй...

С домовым сразу покончила. Батюшка Симеон научил, что

делать, и сказал: «Если не получится, приеду, освящу квартиру».

Вернулись домой с Васей, святой водой окропила все углы. Две трёхлитровых

банки святой водички привезла. Повесила икону, положила

Евангелие, и чисто стало. Первую ночь страшно боялась, Евангелие

под подушку сунула. Неделю каждый вечер щедро кропила

святой водой все комнаты...

А Валя перешла в пятидесятники. Уехала в Пермь и ушла в секту.

Что на неё повлияло? Глубоко верующая... Моего старшего сына

крёстная. Четыре раза мы с ней в Туркестан ездили к батюшке Симеону.

Что случилось? Так жалко...

OlCOH'fAHHf j)Affк л ^ л А лсксан^

л

На Байконур батюшка Сергий приехал. Жена первая с ним познакомилась.

Жили ещё на Янгеля в двухкомнатной. У Аннушки

заболело сердце, да так, что ногти начали чернеть. Слабенькая она

у меня. Я на дежурстве, она с Пашей дома. Решила, если что случится,

лучше пусть на людях - ребёнка бы не перепугать. Поехали

на источник с минеральной водой, надеялась, постоит под холодной

струёй, дыхание наладится. Не помогло. На обратной дороге

оказалась у колясочницы. И смотрит, батюшка в облачении стоит.

Колясочница - специализированный магазин. Детские коляски на

Байконуре пользовались большим спросом. Детей много. Это бабушки-дедушки

редкость. Сплошная молодёжь и дети. Был свой Арбат.

Центральную улицу сделали пешеходной. Поток колясок, особенно

по вечерам. Мамочки красиво одетые, накрашенные, все при

золоте. Когда подбирали здание для храма на Байконуре, выбор пал

на колясочницу. Это 1992 год. Аннушка идёт с источника, что такое -

во дворе колясочницы батюшка стоит, что-то читает. На бывшем

магазине крест установлен. Аня в пляжном платье, плечи-руки обнажены,

вырезы вверху, разрезы в шаге, волосы распущенные. Не

буду скромничать - видная женщина. Тогда только-только тридцать

исполнилось. Несмотря на несерьёзный наряд, пройти мимо

церкви не смогла. Подошла к батюшке, спрашивает: «Литургия когда

будет?» Отец Сергий подумал: не всё потеряно, раз такие дамы

знают о литургии. Она ему: «Батюшка, мне что-то так плохо, надо

на литургию». Отец Сергий расписание служб рассказал и говорит:

«Я вас не отпущу, заходите в храм». Аня, мол, как в таком виде? «Вам

надо обязательно сейчас помолиться». Она встала на колени перед

иконой Богородицы «Умиление». Когда прочитала, что у Серафима

Саровского «Умиление» - любимый образ Матери Божьей, счастливая

ходила до седьмого неба. На самой первой стадии воцерковления,

ничего не понимая, интуитивно потянулась к этой иконе, в любом

храме искала её. Молиться Аня умеет, вся уходит в сердце. Вот и

тогда в колясочнице-храме плакала, просила, ведь детки малые останутся.

Батюшка вышел из алтаря с маслицем, кисточкой: «Давайте я

вас помажу». У неё уже ногти порозовели: «Батюшка, мне лучше». -

«Всё равно помажу».

Иконостаса ещё не было, алтарь стульями отгорожен, престол

за ними стоял...

Именно в этот день утром, ещё до источника, Аня в телефонном

разговоре отказалась от квартиры на Речной. После церкви звонит:

«Соглашайся на Речной». Бывшая колясочница, ставшая храмом во

имя Великомученика Георгия Победоносца, в двух шагах от нашего

дома. Позже отстроили церковь на берегу Сырдарьи.

Получили квартиру, Аня с детьми уехала в Москву, я один. Золотая

осень, октябрь, тепло, хорошо. Воскресенье. В квартире дел

выше крыши - покраска, побелка, тут плинтус прибить, там ручки

поменять... Но в воскресенье я не работал. Так было строжайшим

образом заведено в родительском доме (Москаленский район, Омская

область), мама приучила - нельзя. Не могу сказать, родители

истовые поборники Бога. Висела у мамы икона, рушниками убранная.

Нам с Аней на свадьбе вручили две иконы - Спаса Вседержителя

и Казанскую Богородицу. Так полагалось в семье. Иконы шесть

лет у нас вместе с документами в шкафу лежали без движения.

Чтобы каждый день мама молилась - не помню. Храма в селе не

было. Прадеды приехали в Сибирь за лучшей жизнью из Днепропетровской

области в столыпинское переселение. Запомнилось

мамино: «Без Бога я бы не выдержала». Раскулачивание, война...

Была у неё поговорка, кто-то обидит: «Бог не теля, баче оттеля».

Но меня так и не окрестили.

Воскресенье, сижу в кресле перед телевизором, форточка открыта,

колокола зазвонили. Жена понемногу вела обработку, восхищённо

рассказывала про батюшку Симеона, о поездках в Туркестан.

Я не прерывал: говори-говори. Что-то откладывалось, что-то вылетало...

Колокол звонит, думаю, что лежать, пойду-ка посмотрю.

Как тяжело было в первый раз. Спину ломит. Думаю, да что такое?

Бабки стоят, хоть бы что, мне даже дышать трудно, воздуха не

хватает. Тогда народу мало ходило, человек пятнадцать стоит. Это

через год мы на Николу Зимнего считали, сколько к кресту после

службы подойдёт - сто двадцать человек получилось. Потом каждое

воскресенье человек пятьдесят-семьдесят всегда было. Осенью девяносто

второго всё только начиналось. Стою, изнемогаю и думаю:

неужели не выдержу. От жены слышал: умирай на службе, но из

храма не уходи... Вытерпел. На первой литургии один крест на себя

наложил. В следующее воскресенье - два. Смущался, можно ли некрещеному?

В какие моменты креститься не знал. Казалось, на меня

дилетанта отовсюду смотрят.

Колясочницу не зря выделили под храм. Водопровод не работал.

Намаялся поначалу батюшка Сергий. Матушка бегала по соседям за

водой. Рассказывала, приехала в Чимкент, с ней чуть истерика не случилась

- заходит в храм, во дворе ковры моют, вода из шланга льётся

почём зря. Епископу пожаловалась: «А я с кружкой бегаю в ближайшие

дома!» Отец Сергий ходил по Байконуру только в подряснике,

светской одежды не признавал. Даже своим видом старался расшевелить

людей, заронить мысль о церкви. Машины не было. Но в храме

не сидел, не ждал, сложа руки, прихожан. Как-то в поликлинике у

кабинета стою (проходил медосмотр) и слышу - поют на лестнице...

Крестный ход. Хоругви, певчие, батюшка Сергий в облачении. Прошли

по всей поликлинике, по всем кабинетам. Как сам батюшка признавался,

за первый год четыре пары обуви вдрызг истоптал.

Завёл традицию освящать ракету-носитель перед стартом. Не

так просто всё давалось, бес не дремал, приходилось вразумлять,

убеждать в самых высоких кабинетах космодрома. Приводить примеры

великих учёных, веривших в Бога, - Ломоносова, Менделеева,

Павлова. По инициативе отца Сергия наши космонавты брали с собой

Евангелие на станцию «Мир». На Рождество он с матушкой и

помощниками из прихода устраивал ёлки для детей. Повезло Байконуру

на первого священника. Дар проповедничества Бог дал ему

редкостный. С первой проповеди запомнился. За свою жизнь каких

только лекторов не доводилось слушать - профессора, доктора наук.

Он говорил по-другому, о другом. Доходчиво о непостижимом - о

Боге, Троице, вечной жизни. Это доставало до сердца, заставляло

размышлять, сомневаться в том, что вчера казалось яснее ясного.

Проблемы сегодняшнего дня, мирской жизни связывал с истинами

Священного Писания.

Аннушка потихоньку со своей стороны обрабатывала, литературу

приносила. Прочитал житие Серафима Саровского. Не поверил,

что это реальный человек. Миф - да. Красивый миф. Как житие

остальных святых и сами святые. Я заочно учился в Ленинграде в

Военно-Космической академии имени Можайского. Гуляя по набережной

Карповки, заинтересовался зданием, прочитал: бывший

Иоанновский монастырь... Попытался пройти вовнутрь, думал, музей,

нет - там располагалась земельная контора.

Два года прошло с той прогулки, жена приносит книгу, читаю и

делаю для себя открытие - монастырь основал не кто-нибудь, а святой

праведный Иоанн Кронштадтский в XX веке. Реальный человек,

современник, я знаю это место, ходил вокруг, а святой служил в нём.

В книге фотографии его. Читаю - Иоанн Кронштадский приезжал

на омскую землю. Мою родную. Получается, святые не только мифические...

Постепенно созрел до мысли - надо креститься. Да нет бы,

не откладывая в долгий ящик, в церковь идти. Назначил срок: вот

достигну возраста Иисуса Христа, тридцати трёх лет... Ни больше,

ни меньше выбрал ориентир. Около года ходил в церковь некрещеным

... Ходил бы и ещё...

Случилось это 14 октября 1993 года. На 43-й площадке проходил

сбор младших командиров и руководителей групп. Площадка

в километрах пятидесяти от города. Туда приехали мотовозом. Занятия

прошли быстро, на сбор отводился день, мы в районе обеда

освободились. Полдня осталось в личном распоряжении, теперь

бы поскорее домой, а мотовоз только вечером. Я и ещё несколько

человек решили не ждать и возвращаться на попутках. Вышли на дорогу,

кроме нас, были ещё солдаты и офицеры, уезжавшие с площадки.

Человек пятнадцать в общей сложности. Стоим, голосуем. Едет

ЗИ Л-130 с кислородного завода. Приспособленная для перевозки

людей машина, в кузове скамейки, дуги для тента, но тент снят, открытая

машина. Было ещё не холодно. Народу много, я оказался в

середине кузова. Подъезжаем к железнодорожной станции. Машина

со 2-й площадки привезла людей к мотовозу. Кунг. Она отъезжает

от станции, а мы едем навстречу. Скорость километров пятьдесят у

ЗИ Л-130, у кунга километров двадцать. Всё получилось мгновенно -

у нас колесо на выстрел, машину бросило в сторону кунга, врезаемся

краем борта в него. Рядом со мной сидели с одной стороны старший

лейтенант, знакомый мой, с другой - солдат, за ним ещё один. Плотно

сидели, я с лейтенантом разговариваю... Вдруг толчок, треск, крики.

Мне левое ухо обожгло хлёстким ударом по касательной. Разворачиваюсь

влево, у солдата, с которым плечом к плечу ехали, жуткая

рана на голове. Оглядываюсь - через скамейку от нас майор сидел,

он на дороге лежит, солдат на дороге. Я целый-невредимый, только

в ухе звон.... У солдата-соседа кровь из головы хлещет, стонет... Мы

сидели под дугой, она от удара лопнула и в каких-то миллиметрах

от моей головы просвистела, только по уху хлестанула, а солдату

по голове...

Меня пронзила мысль: вот это да, а я некрещёный. Домой вернулся,

домашних перепугал. Аннушка говорила: «Ты зашёл бледный-бледный,

перепачкан кровью». Солдата кровь, что рядом со

мной сидел, пытался носовым платком оттереть, да куда там, впиталась...

На мотовозе в город вернулся. Майор в госпитале умер,

разрыв печени. У одного солдата перелом позвоночника. Ещё один

погиб. Тёща утром пошла в церковь на праздничную службу в честь

Покрова Пресвятой Богородицы. В храме тревожно стало, даже плохо,

осталась после литургии, сугубо молилась за меня. С женой накануне

вечером поругались, не сошлись во взглядах в вопросах воспитания

детей. Упрямства и сейчас у обоих, раньше и подавно. Она в

тот день не работала, Паша болел, встала перед иконой Богородицы

на колени, начала просить за меня. Сама не могла объяснить, почему

такой порыв. Со слезами молилась...

Я умылся, переоделся, пошёл в храм, свечку поставил. Матушка

Еликонида была в церкви... Захотелось поделиться с ней. Рассказал

о случившемся. «Это Богородица тебя Своим покровом защитила,

сегодня ведь Покров». - «Я же, - говорю, - некрещёный». - «Вот и

делай выводы».

В ближайшее воскресенье, не дожидаясь достижения возраста

Иисуса Христа, полтора года оставалось, крестился...

молись илье - ьудешь с пирожком

Брат был блестящим морским офицером. В три года мама

ведёт его за ручку, он в бескозырке, в матросской форме,

навстречу цыганка юбками тротуар метёт. Сбавила шаг:

«Мамочка, береги его от воды. Всю жизнь проведёт на воде, а ты молись

за него!» Слова цыганки запали маме. Несколько раз переезжали

с места на место, но всегда жили у больших рек. В Хабаровске -

рядом с Амуром, потом в Омске - на набережной Иртыша. Плавал

он хорошо. В институт не поступил из-за самоуверенности. Это в

нём сидело неискоренимо: «Я! Я!» В армию призвали не куда-нибудь,

в Морфлот. И заболел морем. Цыганка не ошиблась. Три года

отслужил и пошёл в Тихоокеанское высшее военно-морское училище

имени Макарова во Владивостоке. Учился легко. Память у нас у

всех, что у Вити, что у меня и сестёр, от мамы. Никогда я не зубрила

в институте. Два раза прочитаю и, как минимум, четыре балла обеспечено.

Мама - учитель, отец тоже, мама чуть не все басни Крылова

наизусть знала и добрую часть Псалтири. Витя хорошо шёл по

службе, отправили в академию в Киев, на «отлично» окончил. На

мысе Шмидта служил, острове Итуруп. Командовал ракетным крейсером

на Тихоокеанском флоте. Молитва мамина спасала его, а сам

был безбожником. Рассказывал, случались моменты, на волоске от

гибели был, считал, только его заслуга в выходе из безнадёжных ситуаций.

Брат был некрещёный. Я просила: «Витя, покрестись». Куда

там. Все наши разговоры заканчивались бурными скандалами. Мог

обозвать дурой, фанатичкой. Заносчивый: «Мы - Тихоокеанский

флот! Мы - морские офицеры!» Если заводила разговор о Боге,

выходил из себя: «Что Бог! Человек сам себе бог! У меня не было

никаких мохнатых лап, а стал бы адмиралом, не случись перестройка

долбаная, не начнись сокращения! Сам всего добился! Ты знаешь,

в каких переделках бывал?! Потом все удивлялись, как смог вывести

корабль? Сохранить экипаж!» Яканье подвело в конце карьеры, был

капитаном первого ранга, разругался с начальством, его подловили

на пьянке, на одну звёздочку разжаловали, так и ушёл в отставку

капитаном второго ранга.

Переехав в Омск, Витя однажды удивил, говорит: «Слушай,

владыка у вас какой умный». По телевизору посмотрел передачу с

ним и потом старался не пропускать беседы с владыкой. Нас у мамы

с папой четверо. Старших, Нину и Лену, мама покрестила, а нас с

Витей - нет. Мама в школе работала, папа был завучем, потом директором.

Наверное, поэтому. Но мама дома молилась. Это я знаю.

Со старшей сестрой Ниной у меня разница четырнадцать лет,

с младшей Леной - семь. С Леной были очень близки. Она далеко

уехала от дома. В Одессу. Выйдя замуж, попала в семью верующих.

Я в гости приехала в середине семидесятых и опешила - иконы

во всех комнатах. Для меня дико. Куда сестра попала, может, надо

вызволять? Лена жила со свекровью. Та по матери еврейка, но православная.

В её комнате иконы висели по всем стенам. На Украине

было проще хранить веру. Дядя у мужа даже был старостой церкви.

В один из приездов сестра настояла, чтобы я покрестила детей

и сама заодно. Насчёт детей я согласилась, сама отказалась. Только

в конце восьмидесятых покрестилась и начала идти к Богу, стала

посещать церковь. Лена радовалась: «Какая ты молодец!» Помню,

позвонила ей, как покрестилась, не терпелось поделиться с родным

человеком. Она радовалась взахлёб: «Спаси Господи, сестричка!

Какое это счастье для меня!»

В августе девяносто первого я отправилась к ней в гости. Муж

что-то не смог, одна поехала. Как раз перед событиями с ГКЧП. Телевизор

разрывается, мы с Леной поехали под Одессу на побережье.

Путч объявили в Преображение, мы накануне пошли на Всенощное

бдение, а рано утром поехали. Лена договорилась с жильём, вдвоём с

ней во флигельке поселились. Незабываемые дни. Все ходят возбуждённые:

переворот, переворот! Нам ничего не надо. Будто в другой

стране. Утром встанем, помолимся. Канон почитаем. Никто нам не

мешает, флигилёк в саду обособленно стоял. Пойдём к морю. Вода

тёплая. Бывает, шторм перебуровит верхние и нижние слои, солнце

раскалённое, а в море палкой не загонишь - холодрыга. Здесь - красота.

Покупаемся, я плавать очень любила, погуляем. Говорим-говорим-говорим.

О родителях повспоминаем, про детей посудачим,

по мужьям пройдёмся, тему церкви поднимем... Лена много читала

житийной литературы. Особо почитала Иова Почаевского. Ездила в

Почаев к его мощ ам... Рассказывала о старце Кукше Одесском, тогда

он ещё не был канонизован... Прожили с Леной незабываемую неделю.

Мы никому не нужны, нам никто и подавно. Успенский пост,

салатиков, фруктов поедим, никаких хозяйственных забот...

Года полтора прошло, я почувствовала, Лена стала уходить в телефонных

разговорах от темы церкви... Раньше расспрашивала, что

нового в Омске, какие храмы восстанавливают. Я ей про монастырь

в Болынекулачье рассказывала... Вдруг охладела...

Получилось что? Их сын Женя, племяш мой, уехал в Америку.

Настоящий одессит - подвижный, предприимчивый. Шуточки,

прибауточки из него как из мешка дырявого. Окончил Одесский

строительный институт... Поначалу гонял в Нью-Йорке таксистом.

Потом с такими же эмигрантами образовал фирмочку. Муж Лены

загорелся поехать к нему. В России стало плохо, на Украине в несколько

раз хуже. Началась вся эта подлость с массовым закрытием

предприятий, обесцениванием денег. У нас пошли миллионы, у них

карбованцы превратились в фантики. Муж Лены захотел уехать. На

этой теме лукавый попутал связаться с баптистами, те наобещали

помочь перебраться в США. Дескать, переходи к нам, всё пойдёт

как по маслу, у нас везде схвачено, заплачено. Въедешь в Соединённые

Штаты на белом коне. Так, смеясь над собой, рассказывала мне

сестра. Муж уломал Лену принять баптистскую веру. Лена в США

ехать не хотела, душа не лежала к зарубежному раю, хоть и сын там,

но сдалась на уговоры мужа перейти в баптисты. Тот настаивал: на

Украине ловить нечего, чем дальше, тем смешнее и голоднее... Как

говорится: Запад нам поможет, баптизм вывезет...

Муж быстро понял: с выездом из Одессы на белом пароходе с

последующей пересадкой у статуи Свободы на белого коня баптисты

нагрели, посему интерес к ним потерял, Лена его вообще не имела.

Она раз пять всего и сходила на их собрания. Рассказывала, душа

изнывала: зачем это надо? Люди совершенно чужие, всё для неё неестественно.

Странные молитвы...

От идеи переезда отказались, начали встраиваться в новую

жизнь. Лена, инженер по образованию, на самой ранней стадии

появления персональных компьютеров освоила эту технику, её взяли

в коммерческий банк. Всё вроде ничего, не голодают, не бедствуют,

свой кусок хлеба со своим слоем масла имеют, да проходит время, на

Лену наваливается чувство вины - предала Христа. За те самые пресловутые

тридцать серебряников для счастья в личной жизни. Звонит

мне, плачет: «Меня постоянно мучает чувство отступничества

от веры наших отцов». Что ей скажешь? «Возвращайся, - говорю, -

в православную церковь. Покайся. Собственно, ты ничего там не

успела нагрешить». У неё свои доводы: «Апостол Пётр всего-то,

испугавшись, сказал, что не знает этого Человека, а потом всю жизнь

каялся. Я вполне осознанно, обдуманно пошла на шаг отречения.

Как ни крути - в поисках выгоды. В псалме говорится, не ходить на

совет нечестивых. Я ходила, осквернялась». Пыталась её успокоить,

даже Пётр, этот камень веры, смалодушничал, а в день казни Христа

все апостолы, кроме Иоанна, где были? Разбежались в панике кто

куда. Струсили. Что уж про нас, слабых, говорить.

Десять лет сестра носила боль в сердце, здесь прорвало. Снова

звонит. Плохо ей, тревожно. Слёзно просит: «Сестричка, приезжай!

Сама не могу переступить порог церкви. Пыталась - нет. Кроме

тебя, никто не поддержит! Помоги!» От сестры такое услышать.

Надо срываться на помощь. Мы с ней всегда душа в душу... В детстве

меня опекала, защ ищ ала... Но где Омск, а где Одесса. На поезде трое

суток. Пару недель на поездку это обязательно. Ладно, деньги собрать

на дорогу, что-то можно наскрести, но у мужа только-только

отпуск кончился. Одной не разрешит в такую даль - здоровье у меня

не на высоте. К тому же не вольная птица, которой в голову взбрело,

она села да поехала. Я в храме на тот момент в свечной лавке

работала, как раз две женщины ушли, оголился фронт, у настоятеля

на меня вся надежда. Говорю Лене: «Буду молить Бога».

Мужу ничего не сказала, стала просить: «Господи, на всё Твоя

воля, помоги, сестра в бедственном положении...» Решилось в три

дня. Дочь приходит: «Мы собрались своим ходом в Одессу. Поехали?»

Они только-только купили новую машину, не терпится махнуть

подальше путешественниками на колёсах. Во вторник дочь

сказала, на следующий день мой муж договорился на своём заводе, у

них цех поставили на ремонт, начальник легко согласился. В четверг

мы окончательно решили-постановили, в субботу рано утром стартовали.

Ехали - лучше не придумаешь... Время благодатное - конец

июля, делали остановки...

По дороге я купила «Путеводитель по православной Одессе». Н а

шла Свято-Ильинскую церковь, на Пушкинской. Самый центр Одессы.

Туда, думаю, надо идти с сестрой на Ильин день. Сестра очень

переживала своё отступничество. Какое-то время тешилась тайной

мыслью, что крестилась у баптистов не совсем по-настоящему, в

конце обряда «аминь» не сказала. Как мы в детстве говорили: не считово.

Будто Бог не знал её помыслов. Накануне Ильина дня пошли с

Леной на Всенощную. Архиерейская служба. Два митрополита, пять

или шесть епископов. Мы с сестрой ухитрились взять благословение

у их митрополита Агафангела. Мне что понравилось - вечерняя

исповедь, в Омске тогда это не практиковалось. Несколько батюшек

исповедуют. Сестра пошла к старому-старому священнику. Чем-то

на Илию Оптинского похож. Я сестру настраивала, чтобы просила

епитимью наложить за своё отступничество. «Всё-всё расскажи про

себя, покайся, - наставляла её, - и попроси епитимью». Лена, как

дитё, испуганно просит меня: «Ты встань рядом. Я буду исповедоваться,

ты поблизости стой, мне всё легче». Так и сделали... Слышу,

батюшка ей: «Милая, ты на себя такую епитимью наложила, ты

своими страданиями так отработала этот грех. Иди, милая, и обязательно

причащайся завтра. Ничего утром не кушай». У него борода

седая-седая. Волосы длинные, ухоженные. И такая теплота от него

исходит, такая любовь... Лена вся урёванная, слёзы текут-текут, а у

него лицо светится любовью...

Вышли с ней из церкви, в небе загромыхало, затрещало. Листва

затрепетала, деревья заходили под ветром, сухие сучья брызнули

на асфальт. Солнце накрыло тучей. Как же на Илью без грозы.

Налетел на огненной колеснице со стороны моря, ливнем обрушился

на Одессу. Упал стеной. Мы бежим, зонтики не взяли, сверху

льёт, а мы ревём от счастья. Не поймёшь, где слёзы, где дождь по

лицу. Душа ликует. Домой вернулись, Лена призналась: «Не была

так счастлива, даже когда дочь родила, сына! Ты не представляешь,

какую испытываю радость!» Десять лет она носила груз на сердце,

десять лет терзала себя. Особенно в последнее время места не находила

от мысли о предательстве...

На Илью причастилась и стала благочестивой прихожанкой. Батюшка

на приходе ей Евангелие подарил. У неё баптистское было, с

комментариями. Унесла в церковь на сжигание. Мы стали часто по телефону

разговаривать о духовных вопросах. Я уже продвинутая была,

она что-то спрашивает, я отвечаю или говорю, где лучше прочитать.

Тот вечер я прекрасно запомнила, звоню ей: «Ни за что не догадаешься,

по какому поводу звоню. Витя наш крестился!» Она верит

и не верит. Мы неоднократно обговаривали этот больной вопрос.

Обе сходились во мнении, ничего не сделаешь, только молитва за

брата может помочь, словами не переубедим.

Я не стала ей говорить о фразе, брошенной Витей после крещения.

Началось с чего? Вдруг спрашивает: «А у вас крестят каждый

день?» - «Каждый», - говорю. «Ты когда работаешь? Я хочу покреститься

именно в твоё дежурство». Я чуть не упала. Молилась,

обращалась: «Господи, просвети светом Евангелия твоего раба

Божия Виктора». Батюшек просила молиться за него, особенно

военных в прошлом, того же отца Анатолия... Прослушав несколько

передач с владыкой, Витя стал читать Библию. Сроду в руках не

держал, тут... После крещения говорит мне: «Теперь умирать не

страшно, я - крещёный. Господь простил мне все грехи».

Сказал таким тоном, что я заплакала. Ушла в закуток, чтобы

слёз моих не видел никто. Крестили в Успенском. Он хотел только

в Успенском. Я ему давала почитать о священномученике Сильвестре,

рассказывала об обретении его мощ ей... Может, он чувствовал

что-то. Диагноз поставили через год - рак щитовидной железы. Щитовидка

обычно не даёт метастазы. Врач, который его оперировал,

удивлялся: первый случай в его практике - пошли метастазы. В гортань

проросло. Думаю, что он ругался, пусть не был богоборцем, но

всё время бахвалился: «Я всё могу! Я себя сам сделал!» Господь раз и

забрал у него голос.

После первой операции он бодрый был. После второй ослаб.

Третья вообще обессилила. Говорила ему: «Витя, тебе надо исповедоваться,

пособороваться и причаститься». Он с вызовом: «Что ты

меня раньше времени хоронишь, я ещё поживу». До болезни в нём

было 130 килограммов. Ко мне придёт и всё боялся на кухне на стул

садиться, ему казалось - не выдержит. «Ты чё, сестра, человеческие

стулья не купишь? Какие-то одноразовые держишь!» Невестка, жена

его, как только заболел, говорила, утешала себя, конечно: «Ничего с

ним не будет, такой бугай. На нём всю жизнь как на собаке зарастает!»

Когда хоронили, в нём осталось тридцать семь килограммов.

Он сам попросил батюшку пособоровать и причастить. Почему

попросил? Господь стал открывать ему невидимый мир. Лежит глазами

к окну, а видит, что творится сзади в изголовье, какие уроды

ждут его смерти. Дочки мои, племянницы его, придут, он им: «Девчонки,

ходите в церковь, молитесь, надо жить с Богом». Понял, что

душа бессмертна, и может оказаться в лапах бесов. Пособоровался,

ему легче стало. Обезболивающие практически перестали колоть.

В июне пособоровался. Говорил: «Дожить бы до августа, до дня рож

дения». Он и Новый год встретил... Умер сразу после Крещения.

Когда по первости начинала с ним миссионерские разговоры о

церкви, он смеялся: «В семье у нас только монашек не было, ты будешь

первая. Я с одним в училище учился, недавно узнаю - попом

стал. Ненормальный. И ещё одного знаю, капитан третьего ранга,

тоже ку-ку - рясу надел, бородищу отпустил, волосы, впору косички

плести!» Я ему: «Они как раз нормальные, а ты ку-ку. Они смысл

жизни обрели». Слава Богу, отошёл ко Господу, примирившись с

Ним и крепко уверовав.

А Лену съел рак лёгких. Она как прилежная ученица пошла на

операцию. Дочка её, Лида, рассказывала, в больнице стонут, а она

как проповедница: «Что вы стонете?» Ей: «Больно ведь!» - «Терпеть

надо, мы здесь приносим плоды покаяния!» - «Да за что мне?» -

«Как за что? Ты разве ни одного аборта не сделала?» А та не один

и не два - одиннадцать. Лена ей: «Ты представляешь, Господь после

этого ужаса оставил тебя жить, только сейчас болячку послал,

чтобы покаялась. Какая самая главная непостижимая тайна в нашей

церкви? Когда причащается человек, в этот момент в жилах твоих

течёт кровь Христа. Если человек не причащается хотя бы в каждый

пост, не исповедуется, он живёт без Бога. Обязательно надо душу

мыть таинством покаяния. Мы моем тело, руки, а душу? Сколько

грязи от мира липнет к ней!» Племянница рассказывала: «Слушаю

и думаю, откуда она слова такие берёт? Да так рассудительно». Лена

просила Господа: «Боже, помоги сказать этим людям, чтобы такую

же радость почувствовали, как я - радость соединения с Тобой».

Я старалась почаще Лене звонить. Рассказывала мне о соседках:

«Одна ерепенилась поначалу, но, смотрю, батюшку пригласила.

Недалеко от больницы церковь в честь иконы Божьей Матери

Всецарица».

Леночке три операции сделали, сын оплатил. Скорее всего, не

надо было мучать её той же химиотерапией, да, видно, так Богу угодно.

Она звонит в последний раз, я голос не узнала, настолько изменился.

«Кто это?» - спрашиваю. Она: «Галочка, что бы ни случилось,

знай, я тебя люблю». Я ей: «Леночка, ты как прощаешься!» - «Да,

сестричка, я прощаюсь. Я знаю, что из этой больницы не выйду. Но

я такую радость испытала в последние годы. Ты мне помогла. Знаю,

что с Господом лучше всего жить. Я к нему пойду».

Какие нервы надо иметь, такие слова услышать и не заплакать

в трубку. Мы с Леной очень близки были, хоть и на семь лет старше

она. В советское время каждый год к ней ездила. Сначала одна, потом

с мужем, детьми. Ни одного раза не помню, чтобы поссорились.

Я считала, как младшая должна слушаться её. Лена старалась не обидеть

меня. Дети, её и мои, глядя на наши отношения, удивлялись и

радовались.

Оперировали Лену в Киеве. Дочь возила туда на машине. Вдруг

в пять утра звонок, это 30 декабря: «Тётечка Галочка, - Лида так зовёт

меня, - мама умерла». Я спросонья не поняла сначала...

Потом племянница рассказала, как Господь удивительно устроил.

Я сестре не один раз говорила, как почувствуешь себя совсем

нехорошо, приглашай батюшку. 29 декабря в 11 вечера ей стало

плохо. Лида нашла среди ночи батюшку со Святыми Дарами, уговорила

его поехать в больницу. Он пособоровал Лену, исповедовал

и причастил, а утром она умерла. Лида до меня дозвонилась только

вечером...

В тот день, когда с Леной после её исповеди возвращались из

Ильинской церкви, поначалу прикрывались от ливня, а потом перестали

обращать внимание, идём с головы до ног мокрые. Как в детстве,

выскочишь летом под дождь, и неописуемый восторг от воды с

неба. Восторг и ликование. Шли и вспомнили, мама всегда молилась

Илье пророку. Дома висела его икона. Говорила: «Девчонки, молитесь

Илье и никогда с голоду не умрёте, всегда будете с пирожком».

Лена в шестьдесят пять лет умерла. Осталась у меня одна сестра

Нина. Старшая. Она говорит: «В Бога я верю, а в церковь ходить не

могу». У неё в пяти минутах от дома Николо-Игнатьевский храм.

Считает, можно без церкви обойтись. Не могу втолковать обратное...

Возраст такой, откладывать некуда, она с тридцать седьмого

года... Оказалась самым твёрдым орешком, о ком я молилась. То ли

боится чего-то, или враг ухватил так, что не вырваться... Продолжаю

просить Господа Бога за неё, молитв не прекращаю...

ПОДАН,г о с п о д и ,

смерть непостыднун

Вдетстве поражался маме и папе: без всяких будильников

жили, при этом никогда не опаздывали на работу, нас с

сестрой вовремя поднимали в школу. Моего умишки не

хватало представить, как это без внешнего воздействия рано проснуться.

Много позже удивлялся старшей сестре, тоже без надоедливого

трезвона начинала каждое утро в нужное время. «Подожди», -

говорила на мои удивления. И я дождался. С возрастом созрел внутренний

будильник. Захочешь - не проспишь. В выходные может

случиться сдвиг на час вправо, в будние дни практически всегда в

одно и то же время отлетает сон. Правда, пока не достиг умения задавать

этому будильнику время нештатного подъёма. Когда, к примеру,

в аэропорт надо или ещё что-то в этом роде.

В то утро стояла задача проснуться на час раньше, дабы успеть

на паломнический автобус. На сотовом телефоне выставил побудочное

время, положил телефон в изголовье и уверенно уснул. Всё

предусмотрел, кроме одного - задействовать функцию «включить».

Оторвал голову от подушки, когда надо было не в кровати нежиться,

а быть, как минимум, на полпути к Казачьему собору - месту отправления

автобуса.

Паломничество совершалось в Саргатский район, деревню Тамбовку.

В то место, где сподобилась девушка Екатерина великой милости

- встречи с Пресвятой Богородицей. Невозможно грешным

умом постичь эту тайну - Небо коснулось земли. Когда-то являлась

Божья Матерь святым угодникам Божиим преподобным Сергию Радонежскому,

Серафиму Саровскому, Иову Почаевскому, Александру

Свирскому, это укладывается в какую-то логику (великие молитвенники,

великие подвижники), да и было давным-давно, а вот здесь...

Простая деревенская девушка, может, даже комсомолка, сибирская

глушь... И не откуда-то из дальней истории. Не один раз сподобился

видеть её в храме. Ж ила на улице Чапаева, ходила в госпитальную

церковь в честь иконы Божией Матери «Всех скорбящих

Радость»... Можно было встретить и в Казачьем соборе.

Чудо случилось в Великую Отечественную войну. Отправили

Екатерину из Омска на уборочную. Работала она в пошивочной мастерской,

да рук не хватало ни в городе, ни в деревне - фронт требовал

и шинели, и хлеб. В жаркую страду было решено - шинели

могут подождать, хлеб важнее, так вместе с подругами оказалась

Екатерина в Тамбовке. Поселили в таком месте, что донимали по ночам

блохи, кормили работниц плохо, одно утешало Екатерину: была

она родом из этих мест, до Новопокровки, где жили родители, рукой

подать. Не совсем, чтобы рукой - двадцать километров, да разве

это преграда для молодой, лёгкой на ногу девушки. При первой

возможности Екатерина отпросилась домой. Опять же двадцать километров

- это по дороге, да к чему бить ноги, тратить драгоценное

время, если напрямки через лес и гривку вдвое короче. Екатерина

миновала крайние дома Тамбовки, деревня ещё спала, быстро заш а

гала по просёлочной дороге, а когда та стала забирать влево, направилась

по росистому лугу в сторону леса. И вдруг что за напасть?

С неба спускается прямо на лес человек. В полной тишине. Руки на

груди сложены. Без всякого парашюта. Скользнул в утренних сумерках

и скрылся за деревьями. Екатерина решила: «Привиделось». Не

успела свыкнуться с этой мыслью, из леса на неё выходит женщина

в необычном наряде, первое, что пришло в голову - цыганка. Стало

не по себе, это кочевое племя побаивался деревенский люд, считая

цыганок сплошь ворожеями и чародейками, а цыган - исключительно

конокрадами. Считалось, цыгане, обманывая, могут так голову

закружить. Екатерина виду не подала, что встрече не рада, и ускорила

шаг, направляясь в сторону от странной незнакомки. Утро ранее,

место безлюдное...

Женщина окликнула девушку, предупредила, что в лесу видела

волков, лучше идти открытым местом, затем нагнала Екатерину и

пошла вместе с ней по дороге. Добрую часть пути до Новопокровки

незнакомка сопровождала Екатерину, девушка успокоилась, разговорилась,

на подходе к Новопокровке женщина свернула к лесу.

Теперь уже Екатерина просила попутчицу не ходить гривой... Дома

Екатерина узнает от матери, что в лесу скрывались вооружённые дезертиры,

нападающие на местных жителей.

Молитвенница мать года через три подарит дочери маленький,

со спичечный коробок, образок Владимирской Богородицы. Чтото

знакомое покажется Екатерине в лике Божией Матери. Но лишь

через много-много лет зайдёт она в церковь заказать панихиду по

умершей к тому времени матери и обомлеет, глядя на икону Пресвятой

Богородицы Владимирская. Это была та самая «спутницацыганка».

Боялась Екатерина кому-то признаться в открытии,

засмеют ведь. Мало того засмеют, могут и в религиозной пропаганде

обвинить. Только в девяностые годы, уже приняв монашеский постриг,

однажды решится рассказать владыке Феодосию о том памятном

лете...

Да, когда Екатерина с «цыганкой» шли в Новопокровку, Екатерина

пожаловалась, что житья нет от блох... На следующий день у

девушки вдруг разболелось ухо, да так, что её отправили сначала в

районное село Саргатка, а потом в Омск, где боль чудесным образом

прошла бесследно... Больше Екатерину в блошиное, совсем голодное

место не отправили, оставили шить солдатские шинели.

Почему помогла Пресвятая Богородица Екатерине, отвела от

девушки беду? Мать ли пламенно молилась за дочь? Она на самом

деле молилась в то утро Богородице, просила оградить Екатерину

от невзгод и напастей. Или в чём другом причина? Не дано нам

знать. Шла война, сколько бед свалилось на нашу землю. Сколько

русских женщин и девушек было убито, поругано... Что ещё интересно:

родилась Екатерина (в монашестве Евгения) 14 октября - на

Покров Пресвятой Богородицы, а умерла 1 июня, хоронили 3-го -

в день почитания иконы Владимирской Божией Матери. Как сказал

бы дотошный следователь - слишком много совпадений. Да куда от

них денешься. Кроме случая с «цыганкой», ещё два раза помогала

Богородица своей избраннице, являясь в трудную пору ж изни...

Близко знавшие монахиню Евгению рассказывали, что матушка не

расставалась с образком Владимирской Богородицы, подаренным

матерью. Держала при себе в последние свои дни, с ним в руках и

упокоилась.

В госпитальной церкви ничем матушка Евгения среди прихожан

не отличалась. Маленькая благообразная старушка с круглым

добрым личиком, только что в монашеском облачении. Что было

крайне редким явлением для омских церквей. На литургии или вечерней

службе стояла с левой стороны ближе к алтарю... В последний

её год заботливо ставили матушке Евгении табуреточку, присаживалась

время от времени. Но на ногу всегда была скорой...

Лет пять держал я в голове задумку съездить в Тамбовку,

поклониться кресту, установленному на месте явления Богородицы

девушке Екатерине. Наконец всё удачно сошлось - паломничество

в Тамбовку на праздник Сретенья Владимирской иконы Божией

Матери, который отмечается 8 сентября, выпало на выходной.

И такая незадача - угораздило проспать. Открыл глаза, а за окном

слишком светло для пяти утра. Спасти положение могло такси, если

подадут в течение десяти минут, за которые надо запрыгнуть в брюки

и выскочить из дома, сожалея по дороге о несостоявшейся чашке

крепкого утреннего чая. Диспетчер таксофирмы вежливым голосом

сказала: «Минутку». И нашла свободную машину в нашем районе.

Таксисту было лет сорок. На мою команду:

- К Казачьему собору! - отреагировал вопросом:

- А чё так рано в церковь?

И с гордостью заявил, не дожидаясь ответа:

- Лично я - неверующий! Я - атеист!

- Атеизм тоже вера, - не удержался я от реплики.

Понимая, что миссионер из меня неважный, стараюсь в диспуты

на религиозные темы с категоричными оппонентами не вступать.

Положением из Нагорной проповеди, которое сурово гласит, что не

следует попусту метать бисер, лично я руководствуюсь уже потому,

что с «бисером» у меня дефицитно.

- Почему атеизм тоже вера? - с напором спросил таксист.

- Кто-то верит в Бога, - без азарта ответил я, - вы верите в пустоту.

И, не давая возможности таксисту продолжить тему, которую

ему нетерпелось развить, быстро спросил:

- Вы крещёный?

- В раннем детстве крестили.

- Отец с матерью?

- Какой отец? Он сам умер некрещёным!

Маневр по переводу темы удался, таксист с удовольствием пустился

рассказывать, как пытались окрестить его отца:

- В шесть лет бабка повела в церковь. У неё болели ноги, просила-просила

родителей моего отца покрестить ребёнка, у тех никак

не получалось. Надоело ждать, собрала внука и поковыляла с ним.

Подвела к воротам церкви, а он как даст стрекача. «С такой силищей

вырвал руку, - рассказывала потом, - будто не дитё, а мужик!»

По времени такси успевало к отходу автобуса, но красные глаза

светофоров меня раздражали. Таксист затормозил у одного из них и

продолжил рассказ:

- Отец полетел, не разбирая дороги. Бабка кричала во след, но

он и не думал останавливаться. Со смехом рассказывал не один

раз, как бежал, будто за ним с топором гнались. По улицам, вдоль

длинного забора, через трамвайные пути... Вынесло на какую-то

промышленную базу с длинным рядом складов. Было воскресенье,

везде пустынно. В одном месте лежали штабеля досок, в другом

упёрся в гору угля... Попались здоровенные металлические трубы,

уложенные друг на друга. В одну из них залез, укрываясь от дождя...

Замёрз, пережидая ливень... По жизни много лет шоферил на грузовике,

объездил город вдоль и поперёк, но так и не понял, куда занесло

в тот день. Устал, напугался, выбрел на гору битума в мешках.

Зачем-то полез на неё, перемазался. Что интересно, ни души вокруг.

Рассказывал, что когда стали показывать по телевизору западные

боевики со сценами на заброшенных промышленных площадках,

всегда вспоминал себя заблудившегося. Такая же пустота, безлюдность,

заброшенность. Только под вечер, совсем отчаявшись, наткнулся

на женщину. Видимо, сторожиху. Она позвонила из своей

конторки в милицию. За отцом приехал на мотоцикле с коляской

милиционер. Отец только вечером попал домой.

- Видите, - сказал я таксисту, - как вражья сила вцепилась, чтобы

отвести от крещения.

- Чёрт что ли? - спросил он.

- Можно назвать так.

- Да бросьте вы! Он был упрямым и, что уж там говорить, вредным

до невозможности. Особенно в последние годы.

Таксист помолчал с минуту.

- Так некрещёным и остался. Четыре месяца назад похоронили.

Рак съел за полгода. Семидесяти не было. Умирал в страшной злобе

на весь белый свет. Матерился с утра до вечера. На меня, на сестру

мою, его дочь... Полгода на ушах ходили. Если честно, невыносимо

было, хотели его смерти. Замучались с ним. Как только не обзывал.

Дураки - самое ласковое. Стоило болям обостриться, переходил

на маты, причём - откуда силы брались, часами бешено матерился.

Умер - лицо искажено, глаза навыкате, будто его тащили куда-то...

- Может, и тащили, - предположил я. - А вы говорите -

атеизм...

- Мать какому-то святому молится за него.

- У ару, наверное?

- Что-то в этом роде...

К Никольскому Казачьему собору подъехали со стороны улицы

Ленина. Паломнический автобус стоял под парами. Место мне

досталось соответствующее - в последнем ряду. Ехал под впечатлением

рассказа таксиста... В передней части автобуса под руководством

монахини Софии читали акафист Владимирской Божией

Матери, слышно было плохо, поэтому я сосредоточился на своём.

В конце восьмидесятых знакомый попросил помочь в похоронах

родственника. Тогда ещё практически не существовало похоронных

бюро в нынешнем виде. Это в девяностые годы погребальная

индустрия набрала невиданные темпы. Социально-экономические

реформы в первую очередь наглядно отразились на погостах - они

начали усиленно заселяться наркоманами, бандитами, павшими в

междоусобных разборках, любителями выпить - жертвами палёной

водки, солдатами чеченских войн, самоубийцами, из тех, кто

не смог встроиться в новую жизнь. Похоронный бизнес хорошо

вписался - начал активно развиваться, за несколько лет вывел отрасль

на цивилизованный уровень. А тогда, в конце восьмидесятых,

хоронили по старинке, обходились своими силами. Могилу копали

кладбищенские рабочие, на этом централизованные ритуальные

услуги по преданию покойника земле заканчивались. Знакомый,

приглашая меня в добровольную похоронную бригаду, застал телефонным

звонком врасплох. Во-первых, похороны назначены на

воскресенье, не сошлёшься на занятость по службе, во-вторых, никакого

веского довода, ссылаясь на который можно отказаться, в голову

сходу не пришло. Не скажешь, собрался в кои веки на Иртыш

позагорать. Действительно собрался - стоял жаркий июль... Вместе

с другими нёс гроб, опускал его в могилу, закапывал, ставил из

стального листа сваренный памятник-тумбу. Как сейчас помню, на

тумбочке со звездой родственники умершего сэкономили, её кладбищенские

рабочие подобрали из ранее использованных. Об этом

родственники договорились при заказе могилы. Краска-серебрянка

по низу тумбочки облупилась...

У того покойника ужас застыл на лице. Ни о какой умиротворённости

и речи не могло быть. Что уж Господь попустил увидеть

перед самой смертью? Каких монстров? Зубы обнажены в оскале,

лицо сковано страхом последней степени...

Воцерковлялся я в зрелом возрасте. Немало литургий отстоял

столбиком, трудно сказать, с какой стал доходить смысл звучащих

на богослужении слов и фраз. Когда впервые осознал прошение,

возглашаемое на ектении: «Подай, Господи, христианской кончины

живота нашего, безболезнены, непостыдны, мирны...» - почему-то

вспомнил те похороны... Больше ни с чем подобным не сталкивался...

И вот рассказ таксиста...

т^и жидни

^АСЫ КОЖЬбЙ МАРИНЫ

Отпевали Марину во Дворце культуры, точнее - в Доме

творчества. Когда-то был Дворец культуры крупнейшего

завода, время поменяло приоритеты, от завода

осталось лишь громкое название. Дворец культуры уцелел - город

вовремя прибрал, не дал пропасть. Красивый гроб стоял на помосте

в просторном фойе, задрапированном траурной тканью. Это фойе

за свою тридцатипятилетнюю историю знало всего-навсего трое

похорон - отсюда выносили двух директоров завода да убиенного

при переделе собственности председателя профкома завода. От тех

траурных событий осталась в загашниках завхоза драпировочная

ткань, помост. Подруги Марины за ночь выгладили сотни метров

ткани, рано утром развешали её.

В другое время навряд ли Марина удостоилась бы таких похорон.

Обязательно в каком-нибудь кабинете сказали бы: «Не по

чину». Сыграла свою роль настойчивость подруг усопшей, одна из

них работала в ДК, другая лечила директора ДК. Но, пожалуй, решающим

фактором стало обстоятельство, что директор уходил с этой

должности, и мог ни на чьё мнение не оглядываться.

Марина лежала под белоснежным саваном со словами молитвы

по краю, Голгофой в центре... Желтизну лба закрывал атласный

венчик с цветным изображением Спасителя, Пресвятой Богородицы

и Иоанна Крестителя... В изголовье сидела женщина и читала

Псалтирь. Звали её тётей Лидой, она пела на клиросе в церкви... Не

сосчитать, сколько раз приходилось читать Псалтирь по усопшему,

но при таком скоплении народа, в таком месте впервые. Это была

фактически проповедь во славу Божью. Поэтому читала как никогда.

Дойдя в кафизме до «Славы», поднималась со стула, крестилась:

«Слава Отцу, и Сыну, и Святому духу... Помяни, Боже, усопшую

рабу Твою Марину...» Народу на отпевание собралось человек сто

пятьдесят. В основном, кто знал Марину, её родителей... Были и зеваки,

кого привлекли необычные похороны - как же, из ДК выносят.

Тётя Лида, невысокая, крепкого телосложения женщина лет шестидесяти

пяти, крестилась размашисто, твёрдым движением руки

впечатывала в лоб, живот, плечи граничные точки креста. Поначалу

мало кто следовал в этом за ней. Но с каждым разом всё больше

и больше стоящие у гроба осеняли себя крестным знамением. Тётя

Лида не читала - пела. Грудной чистый голос возносил к потолку

древнейшие песнопения царя Давида. Непонятные слова тревожили

души, проникали в тёмные глубины прапамяти, воскрешая смутными

образами то, что знать могли только предки.

* * *

Лена Громова стояла у стены. На голове чёрный лёгкий шарфик,

глаза заплаканы, взгляд обращён в себя, она хоронила лучшую подругу.

С третьего класса дружили. Почти тридцать лет...

...В третьем классе я пришла в Маринину школу, нас посадили

вместе. Учились, что она, что я, особо не заморачиваясь... Запросто

после пятёрки в журнале двойка могла появиться. И наоборот.

Перед девятым классом она говорит: «Мы ведь с тобой не умственно

пришибленные? Давай девятый без трояков вытянем». Я засомневалась:

«А получится?» - «Попытка не пытка. Рекламироваться не

будем - без громких слов, тихонечко берём на себя повышенные

обязательства...» Мариша упорная была и азартная, и меня затравила.

Объявили войну тройкам. Потом и четвёркам. Вошли во вкус.

Марина задавала темп. В результате я окончила школу с тремя четвёрками

в аттестате, Марина - с серебряной медалью. Она пошла

в фармацевтическую академию, я решила стать экономистом. Всё

равно всю жизнь вместе.

Двенадцать лет назад спасла меня. Если бы я раскисла...

В 2000-м прооперировали маму, вся симптоматика на злокачественную

опухоль. Плечом для меня стала Марина. Болезнь свалилась

снегом на голову, я растерялась - маме всего пятьдесят... Боялась о

худшем подумать... В день операции пошла в храм (барашек была -

ничего не понимала в церкви, и сейчас почти такая же), стояла перед

алтарём и говорила: «Господи, я согласна на всё, согласна пройти через

тернистый путь онкозаболевания, только бы мама выжила».

Это июнь 2000-го, через восемь месяцев сама попадаю в ту же

больницу. Вот когда вспомнила, что просила у Господа. Марина поддерживала

меня, как могла. Я ведь паникёрша, сразу на кладбище

собралась. После химиотерапии было край как тяжело, думала - всё.

Звоню: «Марина, нотариуса привези, надо завещание написать!» Ух,

напустилась на меня: «Сейчас приеду и выпишу такого нотариуса!»

Познакомила с доктором Дарьей Михайловной, та взялась привести

меня в нормальное состояние. После химиотерапии вид был ж уткий,

как из концлагеря - лысая, тощая. Плакалась Марише: «Какая

всё-таки я страхолюдина?» Нет, она не бросилась сюсю-мусю сочувствовать,

ругалась: «Тебе красота сейчас самое главное? Выгрести,

выбраться - вот что в первую очередь надо, потом остальное».

Почему-то всегда слушалась её. Умела убеждать. Заряжать светлой

энергией.

У меня много вещей от Марины, кажется - Мариша где-то здесь.

Просто в суете не встречаемся. Она не соберётся позвонить мне, я

забываю ей... Не могу поверить в катастрофу...

Марина заболела, я бросилась её уговаривать: «Я такой же атеист,

как и ты, всю жизнь холодная к Богу. Когда клюнуло, поняла,

что-то есть, и мы от кого-то подзатыльники получаем, чтобы

опомнились». Она согласилась: «Встряска нам нужна - переоценить

жизнь, переосмыслить». - «Так сходи в церковь! - говорю, а сама

боюсь, вдруг пошлёт меня. - Не пренебрегай!» Оказывается, они с

Максимом уже съездили в монастырь. «Я причастилась и исповедалась»,

- доложила Марина. Я тогда ещё совсем тёмная была, даже

не знала про исповедь, причастие, но обрадовалась: «Вот и умничка!

Вот и молодец!» Мариша Максима привела за собой в церковь...

А мама её, Александра Викторовна, так и осталась атеисткой.

Я была свидетелем - отец Владимир пришёл исповедовать и причащать

Марину (в последний раз), заходит в сопровождении Дарьи

Михайловны, на что Александра Викторовна не смогла гримасу «зачем

это?» скрыть. Через два дня Марина умерла...

Она была уверена - болезнь неспроста. Винилась, что разрушила

семью Максима, дочки растут без отца. Я пыталась переубедить,

успокоить: «Ты-то здесь при чём, всё закончилось до тебя. Его семья

изжила себя». Марина в пику приводила мой же пример: «Себя

вспомни, могли вы со Славой разбежаться? Запросто! Но передурили,

перебесились».

У нас с мужем после двенадцати лет жизни всё стало рушиться -

ругань, ссоры, непонимание... Марина не дала разойтись. Я пришла

к ней зарёванная: «Не могу! Он такая скотина! Подаю на развод!

Хватит!» Она вместо утешения наехала: «Ты должна резко уехать,

исчезнуть! Не объясняй ему ничего, собирай чемодан и вперёд!»

Я возражать: «Куда? Зачем?» - «Купи путёвку и поезжай в Крым, в

Турцию! Подальше!» - «За какие шиши? Денег нет!» - «У тебя их

никогда не будет! А дом надо строить всю жизнь! Семья развалится,

если не уедешь! Найди денег!» Она дала мне великолепного пинка.

В какие-то моменты становилась жёсткой, скомандовала: «Найди

санаторий и езжай!» Я собрала деньги, со скандалом уехала на двадцать

дней. Вернулась, муж: «Ну, что нагулялась?» Но пик сумасшедших

эмоций прошёл и у него, и у меня. Сейчас нет-нет да вспомнит:

«Это у тебя привычка, собирать вещи и срываться на гульки!» -

«Конечно, - говорю, - спасибо Марине - выпнула!»

А с дочерью моей? Вечная проблема: дочери нравится парень,

матери - нет. Я с самого начала не могла примириться с её выбором.

Не по душе и всё. Марина его не видела, болела, когда Наташка сошлась.

Ругаюсь, рассказывая Марише про зятя, такой-сякой... Всё

бурлило против него... Мариша остановила поток моих эмоций.

Речь ей давалась уже с трудом. Показала мне жестом - помолчи. Тяжело

выдавливая из себя, произнесла: «Лена, он её любит». Это было

недели за две, как она ушла. С таким трудом сказала: «Он её любит».

Зятя моего ни разу не видела, по моим рассказам поняла. Не Наташа

его, а именно: «Он её любит». И оказалась права. Я пыталась до этого

с ребёнком воевать, что-то объяснять, а после её слов перестала

вмешиваться. Отпустила дочь и не трогаю. Ты нашла свою судьбу и

живи. Маришин вывод стал решающим... Не один раз она повторяла:

«Лена, ты вечный Донкихот, не можешь не воевать с ветряными

мельницами. Не можешь без сражений!»

Максима очень любила. Каялась, когда заболела, грех на ней -

увела из семьи. «Представляешь, - говорила, - если бы рядом с твоим

Славкой появилась женщина, которая, пусть даже сама того не

желая, влюбила в себя... А потом согласилась быть с ним. Пусть вы

со Славкой собачились, пусть мог не ночевать дома, но ведь перемололось...

Семья осталась. И у них семья ещё существовала, когда

Максим пришёл ко мне в представительство работать...»

С Максимом они венчались через полгода после операции. Марина

стоять не могла, сидела.

Конечно, хотела жить. И всё понимала. Я часто к ней заходила.

Старалась развлечь, отвлечь. Иногда надоем разговорами. «Иди, -

скажет, - попей с мамой чаю, я помолюсь, заболтала ты меня!» Косметику

свою отдала ещё до операции, прихожу, она: «Открой шкаф и

забирай всю косметику!» Пользовалась только дорогой и отличной.

Одно время занималась поставками лечебной косметики. Я стала

возражать: выздоровеешь, самой пригодится. Она: «Во-первых,

срок годности, а во-вторых, буду пользоваться только по самому минимуму».

- «Почему?» - «А ты помнишь, какая Дарья Михайловна

стильная была! Пришла к Богу, и никаких помад, теней, румян, красок

для волос! Но ведь дурнушкой не стала!» Прекрасно помню, мы

с Мариной были шокированы: Дарья Михайловна, такая классная

женщина, отказалась от косметики! Марина ей лучшую поставляла,

вдруг отказывается: «Больше не пользуюсь!» Я сразу в крайность:

«Никогда бы не подумала, такая приличная, интеллигентная, современная

женщина может стать фанатичкой!» Марина одёрнула:

«Давай не будем рубить с плеча, Дарья Михайловна - женщина умная,

может, одумается». Под видом воцерковлённости Марина мне

и наряды свои отдала. «Открывай, - скомандовала, - шкаф-купе, забирай,

всё, что нравится и подходит!» Внешне видно было, угасает

Марина. Мы всё равно надеялись до последнего - поднимется, переможет

болезнь. Я ей: «Ни за что не возьму, сама будешь носить!» -

«В любом случае это уже нет. Если Бог даст пожить, буду ходить

строго. Брючные костюмы однозначно не надену - забирай до единого!

Платья яркие, юбки короткие - тоже!»

* * ft

Гроб на помосте, задрапированном такой же тканью, как и

стены, занимал меньше трети площади, на остальную часть клали

цветы. Их было неимоверно много. Директор бюро ритуальных услуг,

длинноногая девица в туфлях на высоченных каблуках, громко

стуча ими по мраморному полу, то и дело подходила к помосту и поправляла

гору цветов, формируя её из каких-то своих соображений.

В чём виделось желание подчеркнуть, кто здесь главный распорядитель.

Венки и корзины с искусственными цветами стояли по стенам.

Большой цветной фотопортрет Марины висел на стене в головах.

Взгляд входящего в фойе первым делом обращался к нему, портрет

притягивал искрящейся радостью, счастьем молодой красивой

полной жизни женщины, затем уже обращался к гробу, и тут же непроизвольно

возвращался к портрету...

Людмила Панина стояла между двумя группами. С одной стороны

коллеги усопшей, врачи, которые от безденежья ушли в представители

западных фармацевтических фирм, забросили профессию,

но, продвигая медпрепараты, быстро финансово окрепли. Было заметно

по внешнему виду, одежде - люди успешные, на коне. Совсем

иначе смотрелись врачи, пришедшие поддержать отца Марины, -

бывшего главного врача медсанчасти завода, личность уважаемую

в медицинских кругах города. Кто-то из них уже на пенсии, кто-то

ещё работает... Уставшие, бедненько одетые, полный контраст с медпредставителями..

.

Близкие родственники Марины сидели подле гроба. Мать, отец,

брат с женой. Людмила Панина хорошо знала их по заводу. Было

больно смотреть на родителей, особенно на отца. Горе разом состарило

этого красивого человека, сгорбило...

...Я хорошо знала Марининого отца и мать, они оба работали в

медсанчасти завода, а я редактором заводской многотиражки. Оба

яркие, заметные, сын взял от них всё лучшее, мужчина - смерть

женщинам. Марина уступала им. С заметной сутулостью, очки с

толстыми стёклами, незамысловатая стрижка. Одевалась, не заморачиваясь,

чаще помню её в джинсах, иногда деловой костюм...

Есть за мной грех, оказавшись рядом с женщиной, прикидываю, как

я в сравнении? Тогда и сомнений не было, внешне, что называется

- в одни ворота выигрываю. Как человек она была интересной.

Ум, оптимизм, всегда готова посмеяться... В тот период получилось,

мы не виделись года два. У меня заболел отец, на полгода уезжала

к нему... В суете наши пути с Мариной не пересекались. И вот захожу

к общей приятельнице, врачу Дарье Михайловне, что-то я

раскашлялась, она меня осмотрела, выписала таблетки. Пациентов

не было, сидим, болтаем, она в окно смотрит и докладывает: «Вот и

Марина!» Кабинет на первом этаже, я поворачиваюсь к окну и глазам

не верю. Из шикарной вишнёвого цвета машины выходит абсолютно

ровная в спине без всяких очков сногсшибательная женщина.

Походка лёгкая, с подвижным бедром...

С мужем они прожили восемь лет и разошлась. Я его не знала.

Говорят, неутомимый бабник, а ещё и подловатый. Затеял торговое

предприятие с другом и крупно подставил того. Марина сошлась с

молодым человеком, на шесть лет её младше. В это время она быстро

шла в гору, выиграла конкурс на должность медпредставителя фармацевтической

компании «Берлин-Хеми». Стала выбираться из безденежья.

И всё у неё с новым избранником складывалось лучше не

надо. Раза два доводилось попадать с ними в одну компанию. Предупредительный,

обходительный. По Марине читалось - ей хорошо.

Отношения официально не оформляли, прожили два счастливых

года, а потом он утром встаёт и говорит: «Марина, я ухожу, извини!»

Она считала - с ним прочно и навсегда. У него появился свой навсегда

прочный вариант - с молодой и броской.

Для Марины это был удар, страшный удар. Наконец-то почувствовала

опору, и вдруг всё рушится. Она впала в жуткую депрессию.

На похороны приезжал с неимоверно огромным букетом роскошных

жёлтых роз Андрей Казарников. Нёс цветы через длинное

фойе к гробу, и, конечно, думалось мне и многим: «Жаль, не увидит

Мариша! При жизни бы такой букетище». Андрея Марина знала по

медицинским кругам. Отличный психолог. К нему обратилась, оказавшись

в тупике... А дальше взяла себя за волосы и потащила в

новую жизнь...

Восточные танцы сделали её уверенной в своей женской силе...

Началось с того, что задумала исправить осанку, избавиться от

сутулости. Прочитала про восточные танцы. И поймала по телевизору

объявление в бегущей строке - набор в группу. Разыскала учителя

(женщина), познакомилась. Танцевала та классно, как организатор -

никакой, дала объявление и ждёт. Марина взяла в свои руки.

Нашла хороший зал, знакомых (в том числе, меня, Ленку Громову,

даже Дарью Михайловну) затащила, дескать, хватит сидеть со своими

комплексами, надо делать из себя женщин. Меня хватило на

четыре месяца...

Учитель танцев женщина за сорок. Гибкая, стройная. Специальной

методики у неё не было. Танцует, мы любуемся и пытаемся повторить

элементы. Они сами по себе несложные. Но затанцевали из

нашей группы единицы. Марина одна из немногих. Она занималась

с полной отдачей, стала не только первой ученицей, сама взялась

учить. Дальше больше - создала танцевальный клуб. Это всё попутно

с основным бизнесом в «Берлин-Хеми».

Себя делала комплексно. Загружалась в разных направлениях...

Окончила курсы водителей, купила красивую машину, пошла на

курсы английского язы ка... Одно время увлеклась методикой Норбекова

по корректировке близорукости. Быстро поняла - всё это

вилами по воде... В конечном итоге очки заменила на линзы. Умный

визажист, учитывая белизну её кожи, подсказал окраску волос - в

ярко-рыжий цвет.

Я хоть и люблю примерить себя к посторонним дамам, но желчью

не исхожу в одном обществе с шикарной женщиной. Сидели

тогда в кабинете Дарьи Михайловны, я глаз не могла отвести от

Марины. Не верилось - вот так можно себя преобразить. Спинка

ровненькая, где та сутулость? Кожа, от природы белая, раньше не

бросалась в глаза, а тут будто горит изнутри. Огненная шапка тщательно

уложенных волос подчёркивала ослепительную белизну.

Глаза большие, вытянуты к вискам и зелёные. Честно скажу, пожалела,

что не художник. С полчаса не могла ни о чём говорить, сидела

и любовалась. Начала расспрашивать: «У тебя же спина была

сутулая?» - «Танцы, гимнастика»... То есть взяла себя за волосы и

сделала из себя красавицу.

Не удивительно, что Максим влюбился в неё. Решив поменять в

жизни всё, Марина обратилась в интернетовские службы знакомств

с иностранцами. Была мысль со временем изменить страну проживания.

Подошла к этому, как тот начинающий писатель, который отправляет

рассказы веером во все издательства, а там будет видно.

Каких только не завела респондентов. Переписывалась с Англией,

Австралией, Новой Зеландией. До Австралии не добралась, а в Новую

Зеландию слетала. Смеялась: «Красиво, но не по мне - скучно».

В Англию летала на Рождество. Встречала со своим бой-френдом по

переписке в чопорной компании. Был среди прочих в ней старый

морской волк, он предложил хлопнуть виски за праздник. Она единственная

из женщин и мужчин согласилась поддержать компанию.

Намахнула граммов семьдесят (сколько налили), вызвав у всех восхищение.

«А больше, - смеялась, - ни себе морской волк не подливал,

ни другим не предлагал. Не наш менталитет».

М арина, ведя активную переписку сразу с несколькими з а

граничны ми «женихами», эпистолярны е романы весело о б

суждала с подругами. Мне, было дело, рассказы вала о канадце,

помеш анном на хоккее, всё вязался к ней - за какую команду

болеет? М арина даже пыталась у меня вы яснить о сущ ествую

щих командах. Ч то-то ведь надо написать, не хотела темнотой

выглядеть в глазах хоккейного фаната. Но из меня консультант

слабовастый: хоккей с ш айбой от прыжков с трам плина ещё о т

личу, не больш е...

М арина читала получаемые письма коллегам по медпредставительству.

В том числе Максиму. Считала, можно посвящ ать в

интимную переписку, человек женатый, две дочки растут. В переписке

видела, в том числе и языковый тренинг, Максим окончил

английскую школу. Консультировалась с ним по стилистике,

грамматике. Он был моложе, окончил мединститут, немного

поработал терапевтом... И роничный, не голливудской красоты,

но интересный. И вдруг Максим приходит к М арине с цветами

и признаётся в любви. Вылепил, что разводится с женой и никого

рядом с собой, кроме М арины, не представляет. Она в шоке -

люблю, женюсь, развожусь! М арина быстренько придумала себе

командировку в Киев. В мыслях не представляла М аксима своим

мужем. Почти год работали вместе, рассказывал про своих дочек,

частенько кофе-чай пили, хи-хи-ха-ха - анекдоты, забавные случаи

из жизни, на корпоративах приглашал на танцы. Ни к чему её

не обязывающие знаки внимания оказы вал... Но мало ли кто их

оказы вал... И вдруг в лоб: «Будь моей женой!» Начала избегать

Максима, тянуть время, свела общение к минимуму в слабой надежде

- это минутный порыв, рассосётся. Максим тем временем

развёлся с женой, ушёл из дома на квартиру... В конце концов у

них с М ариной всё счастливо слож илось... О фициально зарегистрировали

брак. Было у них менее четырёх лет. Из них половина -

болезнь М арины...

Только-только она всё, как хотела в жизни, сделала: любимый

человек, любимая работа, любимый дом, сама красавица, и всё завершилось...

Тётя Лида читала-пела Псалтирь, на «Славе» поднималась со

стула, крестилась. Все в фойе стояли в молчаливой сосредоточенности.

Практически не было разговоров, обычных на похоронах, когда

приглушённо обсуждается болезнь усопшего, вспоминаются последние

встречи с ним. Подруги Марины предусмотрительно нашли

траурную музыку, расставили аппаратуру, но включать её не пришлось.

Тётя Лида читала без остановки час, другой... Батюшка протоиерей

Владимир запаздывал, отпевание назначили на тринадцать,

он приехал с певчими на полчаса позже. Когда вошёл в облачении,

многие искренне удивились, разве будет что-то ещё? Ведь служба

идёт... Отец Владимир, прежде чем начать отпевание, предупредил:

креститься надо вместе с ним. Наставление было излишним, тётя

Лида полностью подготовила аудиторию.

Уступив место у гроба батюшке, она подошла к Дарье М ихайловне,

которая заказала чтение Псалтири, тихо произнесла вопросом-утверждением:

«Хороший был человек усопшая?» Дарья М и

хайловна кивнула: «Да, тётя Лида, очень».

...У Марины было удивительно светлое восприятие жизни.

Я сама не из нытиков. И всё же. Приведу пример. Шёл год из тех

памятных, когда не знали, какой снег на голову завтра свалится. Работала

я в поликлинике, зарплата нищенская. Марина предложила

подработку на складе медикаментов. Сижу. Погода самая мерзопакостная,

какая только бывает в наших краях. Поздняя осень, кажется,

всё отсырело до основания. Слякоть, снег падает и тут же тает...

Обувь не успевает просыхать. Тепла ещё не дали. Всё остыло так, что

обогреватель не справляется. Да и обогреватель одно название. Пока

один бок греешь, другой медленно превращается в лёд. Настроение

соответствующее. В голове: да что за жизнь собачья, я - доктор-профессионал

с двадцатилетним стажем должна сидеть кладовщиком

или как ещё назвать... Вдруг заходит Марина, её кабинетик в соседней

комнате, в руках листок: «Дарья Михайловна, ваша помощь

нужна, письмо в Германию накатала, подредактируйте, пожалуйста».

Начинает читать. Я сижу и думаю, а в то ли я окошко смотрю?

А в одном ли мы с Маришей городе живём? Из письма выходит всё

вокруг не так. Идёт восхитительный снежок - нежный-нежный, белый-белый,

этакий пушистый предвестник зимы. Деревья сбросили

листву и стоят в гранёной строгости. Студёная погода располагает

к стихам... Небо редкого цвета, который бывает лишь вот в такую

осеннюю пору, краски суровые, но необыкновенные. Я невольно сунулась

к окну. По мне там сплошная беспросветная серятина. Смотрю...

И ведь на самом деле. Насыщенные серые полосы перемежались

с густо синими, у металла бывает такой цвет. Тяжёлое небо, но

красивое. Изредка в суровые краски врываются белые клочки. Она

это увидела, восхитилась. Я сижу и ною... Сколько помню Маришу,

всегда была светлой...

Господь скорбями приводит к Себе таких людей. И они умеют

нести крест, не сетуя. В мирской ж изни М арина всё вы строила

- обеспечена, муж чина рядом, то она в Канаду едет, то в И н

дию, то семинар в Германии... Сорока нет, и вдруг смертельная

болезнь всё перечёркивает. Ни разу от неё не слышала: за что?

Я целыми днями сижу на приёме, могу сказать, не осуж дая, каж

дый второй, если не восемьдесят процентов, твердят: а за что

мне это, я ведь не хуже других? Стоит начаться скорбям и уже

сетования, уже нытьё. Был ж изнерадостны м, само обаяние, тут

зацикливается на себе: вот здесь болит, здесь. П роклинает судьбу...

М арина переносила скорби терпеливо, со смирением, как

подвиж ники переносили. Смотрела на неё и думала: Господи,

если Ты подаёшь каждому, как человек может выдержать, то я,

наверно, настолько немощ ная и слабая, что никаких испытаний

не посылаешь - ничего-то не смогу вынести. М озоль натру и уже

ахи-охи. П риду к М арине, и не я её, она, смертельно больная,

меня успокаивала: «Не переж ивайте, Дарья М ихайловна, как

Богу угодно, так пусть и будет».

Хотела жить? Конечно, хотела. Но не хулила, славила

Господа: «Боже, как бы я иначе узнала о том, что Ты есть». В жизни

была быстрая и к Господу пришла быстро. Я по шажкам, по чутьчуть,

несколько лет топталась. Она буквально за какие-то недели.

На операцию пошла, благословение взяла. Перед этим съездила

в монастырь... Накупила православных видеофильмов, литературу.

Всю мою фильмотеку пересмотрела. Как и всё, что делала - без всякой

раскачки и половинчатости. Решила - и без оглядки...

Я удивлялась, а она улыбалась: «Вы-то умнее оказались. Я где

только ни бегала, чем только ни занималась, и всё мимо церкви.

Господь Бог ждал-ждал... Одно утешает, значит, не разочаровался

во мне, пусть и болезнью, а приблизил к Себе...» Не сетовала,

радовалась... Старалась сделать много добрых дел близким, посещала

детский дом. Мягче стала...

Она занималась медикаментами и косметикой. Однажды звонит,

дескать, есть хорошая косметика, я к тому времени перестала

ею пользоваться. Маришу страшно удивило, как, дескать, такая

женщина и без макияжа. Мы встретились, поговорили. Марина

молча выслушала мой сбивчивый горячий монолог о церкви, вере

в Бога...

Тогда никак не прореагировала, всё началось с болезни... Удивительно,

что так запустила её... Дочь хороших докторов, муж доктор,

брат доктор, друзья доктора. Круг общения - сплошь медицина.

Чувствовала, что-то не так. Со мной консультировалась по телефону,

но как бы между прочим. Не придавая значения. Позвонит, мы

знакомых всех переберём, похихикаем, не без этого, и вроде как заодно

спросит совета. Так в течение двух лет в телефонном режиме

общались на тему её недомоганий. Бывало, заскакивала ко мне по

медпредставительским вопросам. В конце концов я не выдержала.

«Марина, - говорю, - мне уже стыдно по телефону давать тебе рекомендации,

заходи, посмотрю, сдашь анализы, да будем что-то думать».

Анекдот расскажет, какой-нибудь забавный случай из жизни

общих знакомых... Наконец, заехала. Я осмотрела, ничего у меня не

ёкнуло... Проходит время, в тот день, как обычно перед началом

приёма, просматриваю анализы. Больных много, анализов пачка.

Глянула на Маришины - шоковые. Внешние данные пациента и анализы

абсолютно не соответствуют. Подумала - гепатит. И то страшно.

Звоню Марине: «Результаты анализов вызывают беспокойство,

для полной картины надо кое-что доедать». Она: «Ой, Дарья М и

хайловна, кучу таблеток выпила перед сдачей анализов, мне стыдно,

это, наверное, от таблеток. С месяц не попью, посижу на диетке, потом

сдам наверняка».

Я себе в ежедневнике записываю: «Марине сдать анализы». Проходит

месяц, открываю еженедельник, вижу запись, звоню. Она докладывает:

«Сдала, всё хуже, чем предполагалось. Множественные

метастазы. Надо решать, как лечить». У неё была опухоль. Думали,

кишечник накидал в печёнку метастазы, на самом деле яичник накидал

в кишечник, а кишечник - в печёнку. Разрезали, там опухоль

яичника с детскую головку. На операции было несколько бригад,

убрали, откуда можно было...»

О болезни никому, кроме брата, сразу не сообщила. Старалась

оградить родителей. Просила: «Дарья Михайловна, маме и папе сама

скажу. Найду слова. Если вот так вот огорошить, может получиться,

что я останусь жить, а они от одного известия умрут».

Приехала домой после операции, совсем слабая, я предложила

исповедаться, пособороваться, причаститься. Она согласилась.

Я договорилась с отцом Владимиром, встречаю его утром возле их

дома. Попросила снисхождения к болящей. Объяснила, только вчера

поздним вечером отнесла Марише молитвослов, некогда было ей

вычитать правило, последование к причащению. Да и слабая совсем.

Отец Владимир после исповеди говорит: «Вы ошиблись, она всё вычитала».

Спрашиваю Маришу: «Когда успела?» - «А чем было ночь

заниматься, как не с Господом общаться». Потом повенчалась с М аксимом.

Перед смертью тоже всё вовремя сделали. За два дня до ухода

Марина исповедовалась и причастилась. Конечно, сейчас надо молиться

за родителей М ариш и...

М арина умерла, я к ним пришла, мама говорит: «Открыла

медицинскую карту, Мариша такая была тяжело больная. Вы

знаете об этом, Дарья Михайловна?» Нам казалось, она должна

была видеть, сама врач. Пусть до последнего не говорили, М арина

просила, но разве не видно, что дочь уходящая. Или милостивый

Господь просто-напросто защищ ал близких, чтобы не потеряли

разум?

Марина однажды с улыбкой попечалилась: близкие смирились

с её болезнью, свыклись. Мама купила молитвослов, на этом всё закончилось.

Марина кивнула на полку, молитвослов без движения

как лежал, так и лежит. Прекрасно понимала, как велики молитвы

матери за своё чадо. Насколько они чудодейственны. А их нет, и не

будет. Для нас должно быть уроком - самые близкие свыкаются,

опускают руки, не просят у Бога помощи. Сами страдают и не знают,

к кому прибегнуть со своими скорбями.

* * *

Отец Владимир отслужил панихиду. Директор похоронного

бюро, подчёркнуто стуча каблуками, вывела из боковой комнаты

как под одну мерку подобранных по росту и комплекции служащих

в новенькой униформе (всё директор делала по высшему разряду,

похоже, впервые у неё были нестандартные похороны), они подняли

гроб...

Тётя Лида в ДК Псалтирь до конца прочитать не успела. Да и не

могла, требуется до восьми часов и более. С Дарьей Михайловной

договорились - закончит дома. Это разрешается.

Читалось ей легко и в ДК, и дома. Были случаи, что сотни раз

пройденный текст Псалтири давался неимоверно тяжело. Не идёт и

всё. И усопший крещёный, и батюшка благословил (без благословения

не бралась ни за какие деньги), но так трудно - мышцы затекают,

слова путаются, глаза начинают болеть... Для Марины читалось

легко.

КАК (КЦНАЛ меня Л\АТЬ

ПООБОЖДАЛ

Шестнадцатое июня. Пятнадцать лет миновало, помню

будто час назад. Вову провожаю в институт. Белый

костюм, светлая рубашка в полоску. В зеркало себя

оглядел:

- Мам, меня можно прямиком в танец белых лебедей!

-Ага, - говорю, - белых медведей!

Мама счастливая... Сын высокий, плечистый. Красивый. Третий

курс заканчивает. Умный. Есть в кого. Отец был с головой. Да

и я, не будем прибедняться, не из глупых. Умный сын, только родители

достались. Отец с гонором до конца дней своих, я тоже не из

тихонь... В четвёртом классе Вова заявляет в школе: дневник ему

ни к чему. И ведь убедил классного руководителя. Дескать, он от

мамы ничего не скрывает, она первая от него узнаёт любые горькие

претензии учителей без всяких записей. Задания он запоминает

наизусть. Память на самом деле, как магнитофон. Классная согласилась.

Один в классе учился до выпуска без дневника. Отличником

не был, две-три четвёрки постоянно портили картину. Я не давила:

ты должен получить медаль! Считала: не в этом счастье. Так школу и

окончил. В первой четверти пятого класса снял пионерский галстук:

«Носить не буду!» Это восемьдесят девятый год, Советский Союз не

сдвинешь, стоит. Так нам виделось. Перестройка с туда-сюда шатаниями

идёт, но «народ и партия едины». Вова покидает пионерский

строй. Такой мой сы н... В институт без проблем поступил на модное

тогда экономическое отделение.

Про армию я думать боялась. Конец девяностых. Не на розах

мы почивали - во власти предатели да воры. Война в Чечне. В цехе

у начальника техбюро сына убили, у двоих электромонтажниц инвалидами

парни вернулись, у механика пропал без вести. В армии

дедовщина до членовредительства, полуголодное содержание до

случаев дистрофии. Вова с первого курса, сдав сессию, докладывал:

«Мама, всё хоккей - от сапог убежал». Я-то думала, он в белом костюме

на экзамен идёт, благословила его, перекрестила: «Помогай

тебе Господь»...

Дети, что Наташка, что Вова, с детства крещёные. Дочь родилась,

чуть окрепла, моя мама начала меня обрабатывать: «Покрести

ребёнка! Ты не о себе, о ней, прежде всего, думай!» Год Наташе исполнилось.

Это середина семидесятых, мне двадцать пять, наивность

давно слетела, прекрасно понимала, зачем в церкви требовали паспорт

родителей и свидетельство о рождении крещаемого ребёнка.

Поэтому на следующий день после крещения подошла к парторгу

цеха, объяснила - так и так, я окрестила дочь, скоро тебе поступит

документ, но только не надо делать из меня объект для проработки

с собраниями, оргвыводами и взятием на поруки. Шла, говорю, в

церковь осознанно, поэтому напишешь протокол, сдашь в партком,

и поставим точку. Он напустился: «Да как ты, член цехового комсомольского

бюро, такое сморозила? Ты каким местом себе думала?»

Не знаю, говорю, при чём здесь комсомол, мне мама сказала,

так надо сделать, я сделала. «Да что ты старух слушаешься?» Маму,

говорю, не грех послушать, хоть и работала всю жизнь помощником

кузнеца, её вся округа уважает.

Парторгом в цехе был Пётр Кузьмич, старший мастер. В принципе,

неплохой мужик, но тот случай, когда бодливой корове Бог

рогов не даёт. Заживо умирал в нём начальник, любил Кузьмич руками

водить - руководить, да разумения и грамотёшки не хватало.

Прыгай, не прыгай, уровень мастера потолок Кузьмича. Функции

парторга выполнял рьяно, как-никак - шишка в цехе. Но меня тоже

хорошо знал - где сядешь, там и слезешь. Повозмущался, поворчал,

сделал в итоге, как сказала. Бумага о моём несознательном поступке

пришла в цех, Кузьмич написал протокол без всякого собрания, сдал

в партком. Работала я в техбюро, дело своё знала...

Вову крестила, как в первый класс идти. Мама тысячу раз напоминала,

я всё откладывала. Даже не потому, что сама уже в партии состояла,

просто не могла собраться. Первое сентября подходит, мама

мне: «Как ты будешь давать ему материнское благословение на учёбу,

если он некрещёный?» Говорила простыми словами, но настолько

убедительны интонации. Не умом я поняла, больше сердцем -

надо! Тогда совершенно не представляла силу материнского благословения,

материнской молитвы!

Дотянула до последнего, крестила перед самой школой, в Успение

Пресвятой Богородицы - 28 августа. Вова отнёсся серьёзно, крестик

носил, не снимая... Потом где-то потерял, я не требовала...

В тот раз в белом костюме его в институт проводила, сама

торговать в киоск. Завод, как и вся оборонка в нашей многострадальной

матушке России, почти не работал, административные

отпуска разреш али брать хоть до пенсии. Сейчас вспоминаю и думаю:

с нами это было или не с нами, наяву или во сне - зарплату

не получала полтора года. Поэтому пошла в киоск, сутки торгуешь,

двое - дома.

Вечером Вова приходит в киоск всё в том же лебедино белом

костюме и спрашивает:

- Мама, можешь адекватно воспринимать информацию?

При этом достаёт из кармана корвалол в каплях, валидол

в таблетках. Кладёт на столик передо мной.

Жест сам по себе не из вдохновляющих.

- Так,- говорю, - не мути голову, что случилось?

- Мне завтра в девять утра с вещами в военкомат.

Покупателей не было. Меня как заколодило. Сижу в пол уставилась.

Минут пятнадцать прошло, прежде чем рот смогла раскрыть:

- Вова, я-то считала, ты мне никогда не врёшь. Зачем это враньё?

Ну, скажи - зачем? Всё могла бы понять! Слентяйничал, влюбился до

потери пульса, но почему не сказать, что в институте завал?! Почему?

Из любой ситуации можно найти выход!

Он поссорился с преподавателем. Сошлись две гордыни. Что

этот мальчишка-максималист с норовом, что тот со всеми статьями

в научных журналах и диссертациями нисколько не умнее. Мол, раз

ты меня, кандидата наук, не уважаешь, шапку передо мной не ломаешь

- обувай сапоги.

Без криков сказала Вове всё, что думаю, и отправила к Наташке -

пусть сам сестру известит.

- Но держись, - говорю, - тихо не будет.

С Наташкой истерика. Плачет, орёт на него. Прибежала в киоск.

У неё тоже в институте была заморочка - чуть не выгнали. Два года

повышенную стипендию получала, потом накуролесила. Пришлось

ходить, просить за неё. Окончила хорошо. Как она Вову поливала!

Каких только отбракованных скотин на него не вешала:

- Баран ты безрогий! Козёл ты безмозглый! Осёл упрямый! Петух

самонадеянный! Свинья неблагодарная!

Весь скотный двор собрала. Да шуми не шуми, время вспять не

повернёшь. Надо вперёд военкоматовского паровоза думать, как исхитриться

и оставить Вову служить в Омске.

На следующий день проводила его в военкомат. Сама в растерянности

- что делать? На руку сыграло обстоятельство - тогда везде,

от столицы до самой распоследней деревни царила неразбериха,

военкомат не исключение. Закупщики новобранцев не торопились в

Омск за пополнением. Вову отпустили на пять дней до 22 июня.

Тем временем сменщица моя заболела, я на два дня, начиная

с 20 июня, засела безвылазно в киоск. Летом расклад такой - часов

до трёх ночи колготятся покупатели, потом до пяти спад. На вторую

ночь после трёх часов я прилегла на топчанчик и провалилась. Вижу

сон. Очертания женщины... Чётко различимо красивое лицо, густые

седые волосы убраны в причёску, по лбу крылом прядь. Бэлова не покрыта.

Она мне говорит: «В деревне у реки воинская часть, сходи туда

и скажи...» Произносит прибалтийскую фамилию, что-то наподобие

Ласкаускас. Я беру карандаш... Он химический. Как в детстве...

Слюнявлю грифель и записываю эту фамилию. «Скажи ему, - говорит

женщина, - что от меня. Твой сын будет служить в этой части».

Я потом думала, может, Богородица? Но как-то не похоже...

У католиков бывает с непокрытой головой...

Я пришла в киоск в платьишке с короткими рукавами, за ночь

резко похолодало, в моём летнем наряде только людей на улицах

смешить. У сменщицы взяла плащик. Сменщица из выпивающих,

плащик затрапезный, но, как говорится, не нравится - не ешь. Двое

суток без сна, голова чумная... Меня будто кто вёл. Еду искать часть

«у реки». Не один раз видела на остановке у ДК имени Лобкова военных.

Еду туда. Стоят два капитана. Спрашиваю, как проехать в

посёлок Светлый. Почему назвала Светлый? Сама не знаю. Не Черёмушки,

куда офицеры ехали? Они объяснили, в Светлый автобусы

от ДК имени Баранова...

Приезжаю в Светлый, направляюсь в штаб, объясняю дежурному,

что пришла к начальнику штаба по такому-то вопросу - хочу,

чтобы сын служил в Омске. Дежурный звонит. Начальник готов

встретиться после обеда. То есть два часа надо где-то убить, а я с ног

валюсь, зашла на почту, присела у столика, положила руки на стол,

голову на руки и сплю. Разбудили минут через сорок - у них обед.

Никаких молитв я тогда не знала, только «Отче наш», без конца

её повторяла.

Сейчас понимаю маму, как у неё болело сердце за меня. Была я, в

принципе, дочерью неплохой, никаких закидонов из ряда вон - ни в

школе, ни в техникуме, ни потом на заводе. Окончила вечерний институт.

Жила, что называется, как все. А мама не представляла, что

такое жить без Бога, без молитв за семью, за детей. Я если за полгода

раз перекрещусь... Под сорок мне подкатывало, она взялась за меня -

надо причаститься. Стала твердить: «Как можно жить без причастия.

Страшно подумать, ты тридцать лет к чаше не подходила!» В детстве

меня водила... Хорошо помню свою робость на крыльце церкви, там

за дверью таинственный мир, пугающий непонятностью. Мерцание

свечей, запах непривычный. Жмусь к маме. Совершенно не помню -

исповедовалась, нет ли. Должна бы, не младенец, отроковица - училась

в первом или втором классе. Помню, стояла в очереди перед

чашей. Церковь всегда полная...

Тогда казалось, так далеко идти туда пешком. Немыслимо далеко.

Выходили рано утром, плетёшься, спать хочется. Идём-идём,

идём-идём. Но по этому же маршруту за арбузом летела - ног под

собой не чувствовала. Ужас как любила в детстве арбузы. По сей

день страсть к ним. Мама на пенсию пошла, я училась во втором

классе. Поздний ребёнок. Летом пенсию получит, даст рубль - купи

арбуз. Это я уже в классе четвёртом. Пятнадцать копеек килограмм

стоил. С этим рублём лечу по магазинам. Сначала в ближайший -

у моей школы, звали в народе «восемнашкой». Если в нём нет арбузов,

бегу в другой, это метров пятьсот, рядом с детдомом. Если и туда не

завезли, то к церкви, вот где был богатый овощной, в нём обязательно

арбузы. Идти через железную дорогу. Высоченная насыпь, ступенек на

лестнице - не сосчитать сколько. Не замечала, как пролетала их. Плохо,

если поезд, особенно товарняк, ждёшь в нетерпении, ждёшь. Наконец,

магазин. Килограммов на шесть арбуз беру и обратно. Не помню, чтобы

отдыхала по дороге. Несусь. Мама нарежет: «Ешь, Люба». Обычно,

дело вечером. Тут же сноха, брат. Не прикасаются к арбузу, смотрят

на меня. Я ничего не замечаю. Ем и ем, ем и ем. Один ломоть, второй,

третий... Старательно чуть не до самой корки выгрызаю... Всю жизнь

мечтаю на бахчу попасть, куда-нибудь под Астрахань, в период созревания

арбузов... Наконец дохожу до ломтика, который идёт с трудом,

приканчиваю его. Всё, живот как барабан, дышать не могу, сидеть

тоже. Иду на крыльцо и лежу с полчаса... И только тогда мама, брат

с женой садятся за арбуз.

Мама сама из Пензенской области. В Сибирь попала в тридцать

втором году. Их не раскулачивали, бежали от голода. Она осталась

с братом Игнатом в Омске, второй брат, Илья, поехал в Красноярск.

Игната в тридцать восьмом забрали, больше ни весточки. Мама воспитала

двоих его детей. Была неграмотная, но жила по евангельским

истинам. Мне говорила: человек тебе зло сделал, а ты помолись за

него. Читаю в послании апостола Павла к Коринфянам «любовь

не ищет своего» и вспоминаю её. Брата забрали, она вырастила его

сына Пашу. Вырастила, в армию отправила, женила, помогла дом

построить на нашей усадьбе. Кому только не помогала. Всех ребятишек

у соседей вынянчила, то и дело ей подбрасывали. Напротив

нас дядя Вася Альметьев жил, жена его сделала финт ушами - сбежала

с новым мужем, оставив ему девчушку четырёх годов. Он сначала

приводил её изредка, а потом в правило вошло, не спрашивая

оставлял. Помню, я ещё маленькая была, мама принесла откуда-то

и поставила койку в углу, на ней тётя Наташа, совершенно чужая

нам, жила года полтора. Домик маленький, кухонька да комната. Мы

втроем - мама, сестра и я на одной кровати спали, тётя Наташа в

своём уголке. И ничего.

Три года назад познакомилась в паломнической поездке с женщиной,

Марией, беженкой из Киргизии. Мы, русские, всем везде

мешаем. Как начались в Киргизии притеснения, она перебралась

в Омск, а ни кола, ни двора. Сыновей сумела пристроить, одного

в речное училище, другого в кадетский корпус, самой жить негде.

Какое-то время у дальней родственницы перебивалась. Я, помня

маму, подумала, почему не помочь человеку. Говорю ей: «Маша, дом

у меня не из маленьких, нам с тобой три комнаты на двоих с верхом

достаточно». Поначалу она по стеночке ходила, а потом распушила

перья: телевизор выключи - хочет спать, по дому что-то сделать - не

разбежится, а я-то целыми днями на работе. Хорошая женщина, мы

сейчас как родные сёстры встречаемся, но не ужились. У неё норов,

у меня не меньший. В один день подхожу к дому, она уезжает, без

слов отдала мне ключ... Прошло дней пять, звоню ей, прости, говорю,

Маша, не получилось у нас с тобой. Она в свою очередь кается...

Я наверное из тех, кто не знает, что такое чувство одиночества.

С собой мне всегда хорошо...

Мама работала на вагоноремонтном заводе в кузне помощником

кузнеца. Одно время натурально махала молотом, в войну поставили

молот механический. Научилась, хотя безграмотная была.

Я маленькая любила наблюдать: мама кнопки нажимает, молот думдум-дум-дум.

Мы приходили в кузню мыться. В бане народу вечно.

Бывало, мама на работу идёт, ставит нас с сестрой в очередь, возвращается

с завода, мы ещё стоим. Если была во вторую смену, брала с

собой и мыла. Ж итуха была... Мама сама домик строила... В одно

воскресенье соседка видит, мы, девчонки, глину месим, побежала по

улице с призывом: помочь нам. Соседи собрались, весь день работали.

Лет пятнадцать прошло, мама приходит как-то вечером: «Всё,

последнему отработала». Все эти годы она, как кто из тех добровольных

помощников начинал строиться, ходила отрабатывать.

После младших классов ни разу я не причащалась. Мама стала

наседать: «Люба, у тебя дети, семья, ты не причащаешься сама, не

причащаешь детей». Это как раз год тысячелетия крещения Руси.

Начались подвижки, недалеко от нашего дома церковь восстановили

в честь Казанской Божией Матери. Я взяла Вову, Наташу и, как

путная крёстная мать, крестницу - двоюродного брата дочь. Мама

дала наставления: с утра ничего не есть, не пить, идти на совершенно

голодный желудок. Я возьми и брякни с язвинкой, язык-то скорый:

«Как анализы сдавать!» Мама одёрнула: «Не юродствуй!»

Утром гвардию подняла и в Казанскую церковь. Недавно заходила

туда, батюшка по сей день тот же - отец Иоанн. Седой, а тогда

ещё молодой... Мама ещё наказала: «Купишь свечу самую большую,

подойдёшь исповедоваться - отдашь батюшке. Свеча сгорит, а с ней

твои грехи».

Зашли в церковь, народу не сказать много, человек пятнадцать.

Батюшка вышел из алтаря, окинул нас взглядом, спрашивает:

- Кто вчера на службе не был?

Руку, как в школе, поднимаю:

-Я !

- А зачем тогда пришла?

Я с вызовом, с наездом:

- А кто нас учил Закону Божьему? Мне мама сказала: «Иди причащаться».

Я и пришла!

Дерзко себя вела, прости меня, Господи.

Батюшку мои доводы не убедили:

- А ты каноны прочитала? А ты подготовилась? Что ты сюда

пришла?

Отчитал как первоклашку. Да не на ту напал. Мама смеялась:

«Тебя, Люба, переговорить - надо язык наварить!» Продолжаю пререкаться

с батюшкой, будто не в церкви, а на рынке. Опять ему про

Закон Божий, дескать, нам его нигде ни разу не преподавали - ни в

школе, ни в техникуме, ни в институте.

- Мама сказала причащаться, вот я и пришла и детей привела!

Дескать, послушная дочь, хоть вышла из несовершеннолетнего

возраста, надо бы всем на такую равняться.

У батюшки терпения хватило, нет бы сразу завернуть дерзкую

тётку от исповеди, спрашивает:

- А где ты живёшь?

Двадцать пять лет прошло, только недавно в этом грехе покаялась,

вспомнила, готовясь к исповеди. Ведь соврала тогда, отвечая на

вопрос отца Иоанна. При детях соврала.

- В Чкаловском посёлке, - говорю.

Оттуда до Казанской церкви добрый час добираться, на самом

деле мы минут за десять дошли.

Ложью уговорила батюшку.

- Ладно, - согласился, - оставайся.

Начала исповедоваться. Не готовилась совершенно. Мама

ни слова не сказала, что надо вспомнить неблаговидные поступки...

Это сейчас я могу целую лекцию прочитать о подготовке

к исповеди. У многих батюшек исповедовалась в Омске, в монастырях...

Изучила их подходы. Не приветствуют, если начинаешь вдаваться

в какую-нибудь ситуацию: «Ты грехи называй, жизнь свою

ни к чему подробно рассказывать». Тогда я вообще ничего не знала.

Батюшка Иоанн сразу понял, кто перед ним, начал задавать вопросы,

я уверенно отвечаю... То, да другое, да третье спрашивает... Делала

аборты или нет?.. Долго со мной возился... И вдруг простой,

казалось бы, вопрос:

- Родителей почитаешь?

Мне в голову удар - свекровь... Слёзы как хлынут... Это я сейчас

на себе понимаю, что такое свекровь. При всём при том, что невестка

у меня - грех жаловаться... Ж или мы со свекровью, прямо

сказать, не душа в душу... Съезжались, разъезжались. В первый раз

приехала к ней... Она чистюля, я таких ни до, ни после не встречала.

Насколько мама, но тут... Каждый день пол моет, пыль вытирает,

каждый предмет на своём месте, посуда блестит... Три дня мы прожили,

что-то я сказала, она:

- Ты за три дня ни разу пол не вымыла! Тряпку не взяла, пыль

не протёрла!

Ах, так. Значит, я - неряха! Значит, я - засранка! Хватаю чемодан,

побросала в него, что под руку попалось, и на порог:

- Ноги моей в этом доме не будет!

Не один раз мирились, не один раз ругались...

Стою, епитрахилью накрытая, слёзы текут, что-то говорю отцу

Иоанну про себя, гордячку, как не почитала свекровь...

Отпустил грехи. Дети причастились, я причастилась. Больше такого

со мной не было - месяца два буквально летала. Всех любила. Как

свет в меня вошёл и всё тёмное из души вытеснил. И так-то меня называют

сердечным человеком, стараюсь ко всем с добром подходить.

Но тогда... Думала, как люди этого не знают, почему к этому не приходят?

Будто поднялась над суетой, мелкими обидами... Ну, посмотрел

кто на тебя косо, а ты промолчи, прости ему. Огрызнулся, да и пусть,

у человека, может, на душе скверно, он не со зла... Что-то необыкновенное

со мной происходило. Не поняла тогда, это было знаком. Мне

бы повернуться к Богу. Я «полетала-полетала», да на этом всё и окончилось,

мирская жизнь приземлила... Есть присказка: «Тёшша моя

така веруюшша, така веруюшша, как ни придёт в церкву - там куличи

светят!» Я ещё реже заходила в храм, чем «тёшша»...

В три часа попадаю к начальнику штаба. Дежурный разрешил

пройти. Захожу, поздоровалась, так и так. Сын, говорю, на третьем

курсе, у него «хвост», из института выгнали, а военкомат сразу в армию,

уже в «обезьяннике». Хочу, чтобы служил рядом с домом, ращу

без мужа, сын - моя главная опора. Начальник штаба начал тянуть

волынку, что закупками не занимаются, это функция военкомата,

надо обращаться непосредственно туда. Исключительно, как мне

показалось в один момент, общие фразы, когда надо отделаться от

посетителя. Вид у меня был ещё тот: плащ выпуска далёких советских

времён, не один раз стиранный. Сама не лучше плаща линялая -

две ночи без сна. И на слезах. Только «здравствуйте» произнесла, из

глаз потекло. Рассказала ему, теряя надежду, он кнопку нажимает,

вызывает помощника (у того на погонах по четыре маленьких звёздочки

- капитан) и отдаёт команду отвести к подполковнику, который

занимается новобранцами. Помню все их фамилии, имена и отчества,

называть не буду. В молитвах поминаю.

Приходим с капитаном в приёмную подполковника, сидят две

секретарши. Из тех, которые больше своих начальников знают. Капитан

говорит: «Начальник штаба приказал дать этой женщине отношение,

чтобы её сын служил у нас». Одна фифочка из-за плеча

второй вытягивает шею и, как бы всем - и капитану, и сотруднице,

и мне, говорит: «А взятку кто давать будет? Никаких мы отношений

(именно «мы», будто она всё решает) не даём. И вообщ е...» Добавляет,

что шеф ушёл, сегодня больше не будет.

Капитан ко мне поворачивается: «Если его не будет сегодня, ничем

вам больше помочь не могу».

У меня всё ухнуло внутри, ушло из-под ног. Только воспряла

духом, надежда забрезжила, как-никак сам начальник штаба пообещал,

и снова ёжик в тумане... День пропал, а тут каждый час дорог -

возьмут и отправят Вову в Чечню. Капитан пошёл провожать к выходу,

навстречу по коридору подполковник. Капитан берёт под козырёк:

«Разрешите обратиться?» Докладывает, что начальник штаба

просит дать этой женщине отношение. Подполковник приглашает

к себе. Секретарша зыркнула на меня, как на врага народа. Подполковник

расспросил буквально всё. Что Вова за парень: пьёт - не

пьёт, курит - не курит, наркоманит - не наркоманит? Где, на каком

курсе учился, каким спортом занимается? Выведал всё и говорит...

Называет имя, звание, тоже подполковник. На его имя написать

прошение-письмо, предельно краткое, конкретное, положить в открытый

конверт (обязательно открытый), пойти в областной военкомат

и передать.

В облвоенкомат пошла с группой поддержки - с женой брата.

Сердце у меня уже тогда чуть разнервничаюсь, сразу в разнос, брат

побоялся одну отпускать на столь стрессовое дело. В военкомате подала

дежурному офицеру письмо, он прочитал, отдал письмо обратно

и сказал: «Ждите».

Сижу, «Отче наш» отрешённо читаю, ни о чём не думаю, военные

туда-сюда ходят. Минут сорок сидела. Потом раз - затишье,

чувствую, мой подполковник один. Заглянула, спросила разрешения

войти. Подаю конверт. Прочитал письмо, перед ним компьютер.

Кнопки понажимал, смотрю, на экране данные моего Вовы. Рост,

размер головы... Что бросилось в глаза - «Ростов-на-Дону». Туда его

определили. А это уже поблизости от Чечни. Мне подполковник ничего

не говорит, нажал кнопку и затребовал Вовино дело. Написал

туда что-то, мне объявил: Вова будет служить в такой-то учебной

части. В Светлом.

Я низко кланяюсь:

- Большое спасибо! Здоровья вам и вашим близким!

И сейчас не могу без слёз вспоминать ту минуту. Выхожу из кабинета,

глаза платочком вытираю, сноха вскочила со стула:

-Ч ё?

- Будет служить в Светлом!

Она обняла меня:

- Это, Любка, за твоё доброе сердце!

В Светлом Вова отслужил весь срок.

Я потом думала про сон с женщиной - при чём здесь фамилия

прибалтийская? Никто в училище из командиров не носил такую.

А потом поняла - Вовина часть была переброшена в Омск при развале

Союза из Литвы.

АНОБСЖАЯ Т 6 Т Я НАДЯ

Прекрасно помню ощущения, испытанные много лет назад

в церкви. Устремлённое высоко под купол пространство

заполнял голос чтеца. Напевный, торжественный,

одинокий. В левом углу от иконостаса располагался отгороженный

высоким киотом закуток для клироса, слова исходили оттуда. Каждое

из них, произнесённое сильным женским голосом, проживало

свою короткую воздушную жизнь, продолжая ранее прозвучавшее,

прокладывая дорогу следующему. Слова складывались в музыку

текста. Непонятный церковнославянский язык притягивал, заставлял

прислушиваться, вслушиваться. Он искал во мне, в моей памяти

подспудно скрытое, искал то, что я никогда не знал, не учил, но

что было. Он пробивался к струнам, которые никогда не звучали,

пытался дотянуться до них, коснуться, заставить вздрогнуть, проявиться.

Будоражил. Волновал.

Сколько прошло времени, прежде чем музыка церковнославянского

языка начала обретать для меня смысл. Слова стали находить

свои струны, выстраивать свои образы. С той поры вызывает досаду

чтение блеклое, бледное, без внутреннего напряжения, когда глаза

чтеца, выполняя урок, скользят по тексту, он озвучивается равнодушно,

а не «со умилением и сокрушённым сердцем».

Эта церковь хоть и была на окраине города, славилась хором.

«Он настолько хорош, - обронил не без скепсиса в голосе знакомый, -

что в какие-то моменты отвлекает от службы». Что тут возразишь,

разве - нестройный ещё более уводит от молитвы. Обиходный хор

этой церкви, что пел на левом клиросе, тоже имел свою особенность.

Пели, читали исключительно бабушки. Тот же скептик, посетовавший

на отвлекающую красоту хора, клирошан охарактеризовал:

«Наши небурановские бабушки». За год до этого сельский удмуртский

ансамбль «Бурановские бабушки» произвёл фурор на заорганизованном

«Евровидении», лихо утёр нос отлакированной, причёсанной

под глобализацией назначенные стандарты попсе. Первое место

бабушкам дать не могли по определению - себя не уважать. А не дать

хотя бы второе было нельзя. Возрастной интервал «небурановских

бабушек» клироса начинался на отметке пятьдесят пять (кто-то возразит:

какая это бабушка?), заканчивался на цифре восемьдесят

восемь (думаю, здесь спорить никто не будет). Восьмидесятивосьмилетняя

тётя Вера, как и ещё три её подруги, вели клиросный стаж

с советских времён. Отдали церкви добрую часть жизни. Не все уже

с хорошей дикцией - с зубами проблемы, точнее - с их отсутствием.

Голос у тёти Веры ещё сильный, тексты песнопений знает наизусть,

да и весь чин службы давным-давно вошёл в неё намертво. Но пение

звучало искушающе. Во всяком случае - для меня. Уверен, когда-то

пела тётя Вера безупречно, читала - от зубов отскакивало, но их

некомплектность с годами достигла такого уровня, что не всё получалось

гладко даже с пением, про чтение и говорить не стоит.

Тон на клиросе задавала тётя Катя. Читала уверенно, громко, интонационно,

призывно впечатывала слова в уши прихожан. Остальные

бабушки с большим или меньшим успехом копировали её.

Надо отметить, дело своё клирошане знали, настоятелю храма

особых хлопот не доставляли. Только если вдруг заболевали все

разом. Чего практически не бывало. Одно могло заставить остаться

дома - болезнь, да и то в случае, когда валила с ног неподъёмно. Хоть

ползком, но шли в церковь. Знали - это радикальное целительное

средство. Тётя Надя, Надежда Николаевна, о которой речь пойдёт

ниже, признается в разговоре: «У меня метастазы в горле. В церкви

читаю, всё хорошо, домой прихожу, голос гаснет, бывает, с мужем не

могу поговорить».

Читала тётя Надя профессионально. С пониманием того, что

стоит за каждым словом, каждой фразой. Читала, как последний раз

в жизни. Выпевала каждую букву молитв, псалмов. Ни за что ни подумаешь:

проблемы с горлом, да не просто проблемы - онкология.

Тётя Надя относилась к среднему поколению бабушек с клироса.

Было ей шестьдесят пять лет от роду. Перед тем как нас познакомили,

мне в общих чертах рассказали о тёте Наде. Без малого тридцать

лет онкобольная, на инвалидности, двадцать пять лет назад перенесла

сложнейшую операцию. И ещё в характеристике присутствовало

- духовное чадо известного старца. Назову его батюшкой Симеоном.

Представили меня тёте Наде в воскресенье после литургии, она

легко согласилась на разговор. Не буду приписывать заслугу исключительно

себе, среди наших общих знакомых был уважаемый человек,

терапевт, лечащий врач тёти Нади. Мы договорились с тётей

Надей обстоятельно побеседовать через три дня, в четверг, после

акафиста святителю Николаю Чудотворцу.

То воскресенье выпало на 1 сентября. Дело происходило в южных

краях, казалось - осень ещё далеко. Мало ли что появились жёлтые

листья на деревьях и случаются туманы по утрам, днём солнце

жаром заливает город, вода в лимане тёплая, значит, лето продолжается

- покупаемся, понежимся в ласковых небесных лучах. Однако

в понедельник вдруг непривычно похолодало. К четвергу исчезли с

городских улиц женщины в открытых лёгких платьях, мужчины в

рубашках с коротким рукавом и шортах. Замелькали пиджаки, ветровки,

куртки, а то и плащи. На акафист в церкви собралось человек

двадцать пять. За исключением парня, припадающего на одну

ногу, - женщины. Тётя Надя весь акафист стояла на коленях. Потом

скажет, старается всегда вот так - коленопреклонённо, правда,

всё сложнее становится. Одно время вообще не могла. «Гепатит С, -

объяснит мне, - по ногам ударил». Маленькая, в длинной куртке,

светлый платочек. После акафиста батюшка служил панихиду, её я

пропустил, был разговор с ещё одним прихожанином храма. Сидели

мы в церковном дворе, я основательно продрог в лёгкой ветровке.

Поэтому выбрал для беседы с тётей Надей храм. Мы расположились

у западной стены, где стоял ряд кресел с откидными сиденьями,

такими оснащали когда-то кинотеатры. Ровным тихим голосом (нет

службы, но всё равно) тётя Надя повела рассказ о себе...

В тридцать семь лет мне ставят диагноз: онкология. Я - заведующая

продовольственной базой. В советские времена нужный всем,

уважаемый человек. Звонки из высоких инстанций - горком, райком.

«Надежда Николаевна, вся надежда на вас, помогайте, встречаем

гостей из столицы, надо всё самое лучшее, нельзя ударить лицом

в грязь...» Хороший муж, два сына растут, мама рядом. Всё замечательно.

И вдруг опухоль головного мозга. Беда обрушилась разом.

Не могу понять, что со мной - плохо и плохо. Списывала на усталость,

переутомление. Накануне серьёзная проверка прошла, ревизия.

Думаю, надо с доктором (не проблема была попасть к хорошему

специалисту) посоветоваться - на какой курорт лучше съездить.

Доктор посмотрел, послушал, сдала анализы... Успешная молодая

женщина получает инвалидность.

Не боялась, работая начальником, заходить в церковь. Редко,

очень редко, но бывала. Обязательно на Пасху куличи святить. Это

закон. Мама недалеко от меня жила. Если она хорошо себя чувствовала

- вдвоём ходили, нет - я одна. Поминая отца, тоже шли

в церковь. Был военным, полковником, в шестьдесят седьмом году

убили... Что произошло, так и не сказали. Возвращался из командировки

на поезде, нашли в купе с простреленной головой... Отпевали

мы его заочно. Каждый год, поминая, заказывали панихиды.

Не шарахалась церкви, но чтобы пойти в воскресенье службу

отстоять - нет. Настоятелем нашего храма был тогда отец Борис, во

дворе нашей церкви его могила. Хороший батюшка. Изредка звонил

мне на базу: «Надежда Николаевна, надо то-то и то-то, сможешь?»

Всегда выручала. Пришлёт уборщицу, затарю ей сумку. Отец Борис

неподалёку от нас жил, как ни встретимся, обязательно спросит:

«Когда начнёшь в церковь ходить?» Я отшучивалась. До той поры,

пока инвалидность не дали. Вот когда зачастила в церковь. Приду, а

мне плохо. Сознание теряла, падала. Батюшку Бориса просила помолиться

за меня. Пошла первый раз на исповедь, он говорит: «Надя,

повенчайся, ты же не венчанная с мужем живёшь. Вот повенчаешься,

тогда будем разговаривать по-другому». Мужу передала его слова.

«Пойдём, - прошу, - раз так надо, потерпи. Не болела бы - не

просила. Сам видишь, какая стала». Володя не отказал, чтобы нет

и точка, но и не согласился сразу. «Денег, - говорит, - заработаю».

Посчитал, раз венчание, то нужно, как на свадьбу, во всём новом:

ему костюм и всё остальное, мне - платье, туфли. Через полгода повенчались.

Время идёт, мне хуже и хуже. Поехала в Киев. Профессор даёт

заключение: «Помочь вам может только операция». У меня день

рождения двадцать второго июня, операцию назначили именно на

двадцать второе. Муж приехал, профессору сказал о совпадении,

тот предложил перенести: «Нет проблем, сделаем через неделю, в

следующий четверг». Володя пересказал его слова, всё-таки лучше

не в день рожденья. Я профессору: «Не надо ничего переносить -

как наметили первоначально, так и делайте». Врачей всё время просила,

мужу несколько раз наказывала и перед операцией, когда уже

накололи препаратами, просила его проследить, чтобы крестик не

снимали. Когда забирали в операционную, он умолял: «Крестик не

снимайте, я вас прошу, она так в Бога верит».

Девять часов шла операция, делали трепанацию черепа. Опухоль

с одной стороны убрали, с другой осталась. Четырнадцать суток

не приходила в сознание. После операции профессор Володе

сказал: «Что тебе здесь сидеть, езжай домой, у тебя ведь работа».

Володя столько сил на меня положил, столько вынес. В церковь

недавно тоже стал ходить. Не в наш храм. Говорю ему:

- Пришёл бы послушал, как пою, читаю.

- Тебя и дома слышу.

Скованно чувствует себя в нашей церкви. Не говорит, но вижу.

Поэтому выбрал другой храм. Не остановило, что ехать с пересадкой.

Там тоже хороший батюшка, отец Николай.

Когда лежала после операции, Володя каждый день звонил профессору,

спрашивал: пришла ли в сознание? Ему уклончиво отвечают.

Запаниковал - что-то случилось, а врачи скрывают. Примчался...

Тоже не ближний свет - ночь на поезде. Наконец прихожу в

сознание, батюшки свет, - ничего не пойму? Где я? Кто передо мной?

Муж, дети, мама - никого не узнавала. Профессор успокаивает их:

многому ей придётся заново учиться, процесс восстановления долгий.

Мужу пришлось наслушаться в тот период от людей, каждый

ведь всё знает: раз не соображает, значит, не все дома у неё, значит,

всю-то оставшуюся жизнь такая «с приветиком» будет. Почти год

лежала в клинике.

Училась ходить, говорить. Домой своим ходом приехала. Не

сказать, что слова из меня безостановочно выскакивали, но разговаривала.

Дальше сама виновата. Нельзя было есть острое, тяжёлую

пищу. Сотрудники с базы приходят - деликатесы, угощения. Натащили

всего. Ко мне подчинённые хорошо относились. «Надежда Н и

колаевна, поешьте хоть чуть-чуть». Конфеты запрещали врачи - ела.

Пирожное с жадностью... Так по всему соскучилась. По обычной

пище. Даже выпила немного коньяка, ну глоточек какой-то. Профессор

предупреждал - нельзя. Думала: та, у врачей всегда нельзя. Ведь

нормально себя чувствую. Хотелось поскорее стать полноценным

человеком. Со мной приступ. Серёдка горит. Страшная боль. Руки,

ноги ледяные, а серёдка горит нестерпимым огнём. Кричу криком:

«Ой, спасите!» На «скорой» в больницу, а там со мной, как с отработанным

материалом, положили в палату для умирающих. Поставили

на мне крест. Прошу: «Переведите в другую палату, я нормальная,

умирать не собираюсь». Никто не слушает: «Твоё место здесь». Один

врач нашёлся, тихонько мне: «Тётя Надя, я ничего не говорил, но вы

зайдите к заведующему в кабинет, сядьте и скажите: не уйду, пока не

переведёте в нормальную палату». Так и сделала. Заведующий орёт:

«Идите на своё место». - «Ни за что, - говорю, - не уйду от вас, пока

не переведёте!» Перевели. Начали капельницы ставить, лечить, два

месяца продержали, а потом маму вызывают, Володя в командировку

уехал, и говорят: «Забирайте домой. Пусть дома умирает, не ж и

лец». И вправду, руки и ноги как не свои стали, ходить не могу. Володя

приехал, позвонил профессору. Тот говорит: «Лежать не давайте.

Её может спасти только движение. Покормили утром, одевайте и на

улицу». Володя: «Какой ходить? Она труп!» Профессор: «Держите её

по бокам, сзади, хоть ноги переставляйте, но должна ходить». Мама

нашла хорошую массажистку. Денег не жалели. Зима была. Несмотря

на холод, меня два раза в день, утром и вечером, одевали и выводили

на улицу. Пошла...

Летом приковыляла в церковь. Стала по воскресеньям, праздникам

ходить на службы. Не регулярно, когда приду, а когда утром

проснусь, вроде бы слабость... А, думаю, в другой раз... Отец Борис

спросит при встрече: «Куда пропала, раба Божья?» - «Болела», -

оправдаюсь. «Вот и помолилась бы», - скажет. Так прожила несколько

лет. Вдруг отнялась речь. Ни с того ни с сего утром просыпаюсь

и - немая. Тык-мык, не могу слова сказать... Слышу отлично...

Руками показываю Вове - нет языка. Он тоже в панике - куда кидаться?

Профессору позвонил, тот говорит, это защемление... Поехала

на обследование в клинику к профессору, и неудачно - у них

диагностическое оборудование сломалось... Назначил какие-то лекарства...

Год общалась со всеми записками... Потом в церкви услышала:

в Почаеве, в лавре, есть пещера Иова Почаевского, маленькая-маленькая,

проход узенький, надо пролезть в ту пещерку, помолиться,

вроде Бог помогает. Но это, пояснили, здоровому человеку по силам,

куда в моём состоянии соваться. Думаю, здоровому зачем лезть, мне

как раз и надо в первую голову. Подобралась группа паломников в

Почаев от нашей церкви. Меня не берут. Дорога длинная, ночь на

автобусе. Кому хочется лишнюю обузу на себя взваливать, волокиту

с больным. Пишу отцу Борису: «Возьмите. Мне обязательно надо».

Благословил.

В лавру приехали. Прежде чем в пещеру лезть, надо исповедоваться.

Подхожу к монаху, заранее заготовила записку: «Раба Божья

Надежда. Говорить не могу, голос пропал год назад, слышу хорошо».

Он кивнул. Подала листок с грехами. Исповедовал. Я всюду с блокнотом

ходила. Пишу: «Батюшка, прошу благословения в пещеру

Иова Почаевского». Он благословил с наставлением: «Будьте смелее,

свечка может погаснуть, не пугайтесь темноты, на ощупь с молитвой».

Предупредил, очередь выстраивается большая, и все боятся:

«Кто первый? Кто первый?» Поэтому лучше сразу, не ждать, не томиться.

Так и получилось. Прихожу, народу полным-полно. Все стоят,

как приклеенные. Запиской спрашиваю: «Почему не движемся?»

Отвечают: никто не решается. Мне терять нечего. Пишу: «Я - первая».

Пропустили. Перекрестилась. Полезла. Темнота кромешная.

На ощупь нашла икону. Просила: «Господи, милостивый, верни мне

речь! Верни! Всё для Тебя буду делать. Ни одной службы не пропущу.

Буду славить Тебя, служить Тебе, как могу, что надо в церкви -

буду делать, не считаясь ни с чем».

Плакала, молилась...

Полезла обратно и потеряла сознание. На такой случай люди

специальные. Посветили, где я пропала? Почему затихла? Видят,

без движения. Вытащили. Водой умывали, нашатырём приводили

в чувство. Очухалась. Возвращались домой в ночь. У меня рвота,

понос. Всю дорогу промучилась. Перед людьми стыдно, то и дело

прошу остановиться. Рано утром попала домой. Из меня льётся и

льётся. Я на унитазе, муж с тазиком передо мной, ругается: «Не надо

было ездить! Говорил тебе! Не послушалась!»

Всё из меня вышло, и я уснула беспробудно. Трупом упала. День

сплю, ночь. Сутки проходят, не просыпаюсь. Вторые идут, я такая

ж е... Володя забеспокоился, врача вызвал. Врач хороший, наш знакомый,

посмотрел. «Она живая, - говорит, - не тормошите, не будите.

Стревожите, как бы хуже не было». А я сплю. Муж думает, надо

вызывать сына из армии. Умрёт мама, а он не попрощается. Коля

приехал, мама лежит непонятно какая. Он: «Мама, мамочка, что с

тобой? Я к тебе приехал!» Я сразу проснулась: «Ой, Коля!»

Представляете, год немтырём жила, слова не могла произнести,

вдруг заговорила. Обнимаю: «Сынок, дорогой...» Говорю-говорю.

Володя обрадовался и разволновался: «Надя, ты меньше пока разговаривай.

Сдерживай себя. Помолчи! Может, нельзя так сразу.

Поговорила немного и отдохни! Береги себя».

В другом конце храма, у алтаря, громко заработал пылесос.

Крупная в синем рабочем халате женщина чистила ковёр на амвоне.

Прошёл мимо нас батюшка Владимир. Лет тридцати пяти, высокий,

стройный, подвижный...

Накануне я был в гостях у товарища, и узнал, что у него за год,

прошедший с нашей последней встречи, произошли серьёзные

изменения - они с женой ушли к протестантам. Не сказать, что

навалились на меня в миссионерском порыве, но не могли не удариться

в апологетику. Защищая свой выбор, повторяли заученное:

Библию, дескать, православные не знают и не хотят изучать,

молятся-де на доски, священники сплошь стяжатели, развратники...

«Есть, конечно, хорошие, - чуть согласились на мои возражения,

- но очень мало». Я сразу вспомнил отца Владимира. Лично

его не знал, но со слов прихожан церкви, мнению которых доверял,

проникся уважением к настоятелю. Был он из тех, кто служит...

В отце Владимире сочетались стремительность при ходьбе,

свойственная человеку его конституции, и плавность, неторопливость

движений, округлость жестов во время службы. Умилила картина,

когда после проповеди батюшка напрестольный крест взял в

левую руку, в правую - кисточку. Рука с крестом плыла через головы

уже приложившихся к нему к губам прихожанина из очереди, плавный,

благословляющий наклон головы в его сторону, плавный поворот

к подставившему лоб для помазания. Крест, помазуя (по себе

знаю), батюшка ставил щедрый, вертикальная перекладина заходит

на нос, горизонтальная - через весь лоб над бровями.

Пройдя мимо нас, батюшка обернулся, напомнил тёте Наде, что

завтра отпевание в двенадцать часов, она кивнула: «Не забыла», -

и продолжила рассказ.

Зря Володя беспокоился, речь не пропала. Разговариваю, будто

ничего не было. Господу пообещала в пещере в церковь ходить -

хожу. Учусь молиться, прошу послушания посильные. А сил-то нет.

Опухоль никуда из головы не делась. Профессор говорил, что со

временем нужна вторая операция. Страшно. Первый раз не знала

ничего, тут такое перенесла... Год проходит, другой, пяты й... В нашу

церковь ходила Мария, дочь у неё сильно болела. Мария засобиралась

к батюшке Симеону в монастырь, позвала за компанию. Рассказала

о старце - сильно помогает людям, к нему со всех концов люди

едут... Володе сказала, он плечами пожал, знает, бесполезно отговаривать.

Мария женщина предприимчивая, предлагает по пути к батюшке

заехать ещё и к экстрасенсу. Старец старцем, почему заодно

не воспользоваться модным целителем. Я, грешная, согласилась.

Экстрасенса того по телевизору показывали, интервью у него

брали, он даже устраивал сеансы лечения по телевизору. Известный,

но мне не очень хотелось. Говорю: «Маша, мы с тобой к батюшке

Симеону собрались, зачем в кучу всё сваливать». Не сказать, что я

была такая правильная и просвещённая, считала: к батюшке, так к

батюшке. Это как за двумя зайцами... К экстрасенсу, в конце концов,

можно и в другой раз - специально. Мария гнёт своё: быть рядом

и не заехать, дескать, люди хвалят. Уговорила. Что сразу не понравилось

- принимает чуть не на помойке. Здание профессиональнотехнического

училища, в нём офис экстрасенса. Вход со двора, мимо

мусорных баков идём, они переполненные, загажено. Люди водичку

мимо всего этого заряжать несут, соль. Он заряжает, некоторым траву

даёт. Дошла моя очередь, говорит:

- Вот что ты пришла? Ты же мне не веришь! Не веришь?

- Не верю, - говорю.

Он глядит прямо в глаза и усмехается:

- А ведь тебе операция предстоит.

Думаю: «Откуда знает? Получается, не просто так, что-то соображает».

Он дальше усмехаться:

- Даже скажу, когда операцию делать, какие для тебя благоприятные

дни.

Этого я не хотела.

- Нет-нет, - отказываюсь, - не надо ничего говорить!

Не послушался. Назвал три или четыре дня, мол, они наилучшие

для операции.

Мария вышла от экстрасенса довольная: «Хорошо, что заехали,

он мне травку для Танечки дал».

Наконец добрались с ней до монастыря. Состояние у меня -

только бы не упасть прилюдно. Паломников к отцу Симеону толпа.

Перед обедом, сразу как приехали, встали в хвост очереди. Час, другой

стоим, третий, вот уже десять вечера, а народу полно - явно не

дойдёт наша очередь. Значит, завтра снова день стоять. Выходит келейник,

объявляет: «Батюшка зовёт всех разом». Кое-кто зароптал,

дескать, не хочу, чтобы другие слышали моё сокровенное. Мария

тоже заворчала: у неё личное... Мне скрывать нечего, могу при всех

рассказывать. Недовольных вроде много, а повалили в келью, чуть

не давка на входе. Я со своей расторопностью оказалась последней.

К косяку притулилась, тяжело на ногах стоять. При моём полутораметровом

росте из-за людей батюшку не вижу. Он спрашивает:

- Что ты там подпёрла двери? Ну-ка иди сюда.

Ему тут же пояснили, что я из последних, стою в соответствии

со своей очередью. Нам даже в келье почитаемого старца надо права

качать. Батюшка говорит:

- А у меня будет первая.

Подошла к нему, глянула, у него с ног течёт. Сидит на одном

кресле, ноги в носках на другом, до колен открыты, икры сплошь в

мокрых ранках, язвочках. Диабет. Я на коленочки упала перед ним.

Он говорит:

- Тебя ведь Надей зовут?

Думаю: «Откуда знает?»

- Надя, - киваю.

Продолжает:

- Ты очень сильно болеешь и куда-то уже ходила?

Снова удивилась.

- Ты не печися, - говорит, - я про тебя всё знаю. Хочешь, сейчас

расскажу?

Одно сказал, другое.

- Тебе этот вчера насоветовал делать операцию. Собираешься

слушать его - езжай.

- Не знаю, - говорю, - батюшка, что делать? Плохо мне. Помолитесь

за меня.

- Ты вторую операцию не выдержишь. Хочешь на операционном

столе остаться, соглашайся. Но подумай за своих детей, они ещё

не определённые.

Записал меня в духовные чада. Я ему:

- Батюшка, я за вас буду молиться всю жизнь.

Он спросил:

- Надя, сколько ты хочешь пожить?

У меня внучка маленькая была. Говорю:

- Лет пять бы ещё, внучке всего три годика, хоть немного её в

церковь поводить, поучить.

- Что так мало? Будешь молиться, жить с верой, проживешь

больше. Прославляй Бога. В церкви пой, читай.

- Не умею, - говорю, - церковнославянский не знаю.

- Бог поможет, проси, чтобы открыл глаза.

По словам батюшки Симеона я не пошла на вторую операцию.

- Будешь прославлять Бога, - сказал, - всё будет хорошо, если

нарушишь обещание, Бог накажет за всё. Надо терпеть. Бери пример

с меня, видишь какой. Но каждый день литургию служу, вас принимаю.

Терпи, Надя, на Бога не ропщи. А мы с тобой ещё встретимся,

попомни моё слово.

После батюшки Симеона начала на все службы ходить. К клиросу

прибилась, стала петь. Слух у меня есть. В детстве два года училась

на аккордеоне. Регент наш, Екатерина Андреевна, на день рождения

Псалтирь подарила. На церковнославянском. Поначалу ничего не

понимала, ничегошеньки. Помолюсь, как научила Екатерина Андреевна,

и читаю с грехом пополам. В одно прекрасное время открываю,

и так легко пошло, всё понятно стало. Как ребёнок, который

все буквы выучил, а складывать в слова не может, не получается и

всё тут, родители бьются-бьются... Но вдруг в один момент пошло

как по маслу. Мне лет семь понадобилось, прежде чем открылось.

Все эти годы пела на клиросе, а читала плохо. Сколько Екатерина

Андреевна мучилась со мной. Ругала - не так слово скажу, не так

ударение поставлю. Я чуть не плачу: не могу ничего. Она требовала

тренироваться дома, читать и читать. Сейчас уже младшую внучку

научила. Старшая, старшего сына дочь, замуж вышла, венчали в нашей

церкви, младшенькая, младшего сына, в седьмой класс пошла.

Пятнадцать лет у батюшки Симеона не была. В этом году в Великий

пост собралась. Уже метастазы в горле. В церкви читаю, пою -

нормально, домой приду - тяжело говорить. Приехала к батюшке,

захожу в келью. Перед ним две толстые книги, из одной в другую

переписывает. В книгах духовные чада. Кто-то уже умер... Он корректирует

записи... Та самая келья у батюшки, что в прошлый раз.

Я только на порог ступила, голову поднял:

- Ой, Надя приехала.

«Глянь-ка, - думаю, - почти пятнадцать лет миновало, а помнит».

Спрашивает:

- Что, плохо стало?

- Плохо, - говорю, - очень плохо.

- Я тебе говорил, что всё равно приедешь. А я вспоминаю тебя.

Сама себе думаю: «Как может помнить, столько лет прошло?»

Он улыбается:

- Ты за меня не печися, я всё знаю и чад своих никогда не забываю.

А ты-то вспоминала меня?

- Ой, батюшка, - говорю, - каждый день. Проживу день, вечером

молюсь, тебя всегда вспоминаю.

Спросила его, как тут удержишься: осталось ли у меня время

ещё пожить? Он опять заулыбался... До того родной, до того близкий...

Говорит:

- Меньше осталось, чем с той встречи, но поживёшь ещё, славя

Бога. Благодари Его за всё. Он милостивый. Видишь, как болею. Но

только что из Иерусалима прилетел. Ты, Надя, не вбивай себе в голову,

что у тебя болячка неизлечимая, что плохо совсем, хоть ложись

в гроб и помирай. Да, болячка, а ты исповедуйся и причащайся, поменьше

таблеток...

У меня и сахар высокий, и давление скачет. Врач хороший, наша

прихожанка Анна Владимировна. Она, как ни приду, навыписывает:

«Вы, Надежда Николаевна, без этих таблеток не сможете». Как тут

быть?

Прощалась с батюшкой Симеоном, он благословил в дорогу и

говорит:

- Ты ещё в этом году приедешь ко мне.

- Наверное, - говорю, - не получится.

- Получится, получится.

Звонила на прошлой неделе в монастырь, келейник сказал, батюшка

только что отбыл, вернётся через полтора месяца. Наметила

в конце октября или в первых числах ноября поехать. Кто знает, может,

больше не придётся...

Мы вышли из церкви, холодный откровенно осенний ветер гнал

по асфальту жухлые листья ореха. Не потеплело, наоборот, воздух

стал плотнее, студёнее. Небо закрыли хмурые тучи, предвестники

дождя.

Расстались на перекрёстке. Низко поклонились друг другу.

Я поспешил в свою сторону, сделал шагов пять, остановился и посмотрел

во след тёте Наде. Она медленным шагом шла по обочине

пустой дороги, пролегающей вдоль домов частного сектора. Мыслил

я отнюдь не оригинально. Вспомнился ветхозаветный Иов...

Конечно, были в её жизни грехи. Но за что так-то? Четыре года назад

похоронила младшего сына... Иов, считая себя безгрешным (не запятнался

ни одним смертным грехом), пытался выяснить у Бога:

за что? За что такая кара? Многие годы Бог щедро награждал изобилием

и вдруг ни с того ни с сего отнял у праведника детей, скот,

богатство, здоровье. Сидит Иов на земле в гнойных ранах... За что?

Дабы глубже понял Бога? Горячее понёс в себе? Пострадал не только

за себя, но и за других? Тётя Надя, будучи у отца Симеона во второй

раз, спросила: «Батюшка, за что мне столько?» - «А мне? - показал

на свои ноги старец. - Ведь не последний грешник. За бабушек, дедуш

ек... Незаслуженные скорби - тоже ведь Божья милость»...

Тётя Надя уходила всё дальше и дальше... Сегодня вечером и

завтра утром ей читать Псалтирь над покойником. Завтра вечерняя

служба, в субботу литургия и вечерня, в воскресенье литургия...

Поделилась со мной, что очень хочет, чтобы младшая внучка причастилась

в воскресенье, именины у неё...

СЧАСТЬб, КОГДА л\лл\л

ЗА теся молится

Вдетстве меня баловали до невозможности. Нежили, холили,

в любви росла. Младшая в семье. Ж или вместе с бабушкой,

дедушкой. Постель мне, как той принцессе на горошине,

бабушка устраивала. Перина одна, перина вторая, подушки

пуховые. Дедушка карасей наловит, бабушка пожарит, а я страшно

любила корочку. До дрожи. Гостей ждём, бабушка гору нажарила, я

как загипнотизированная смотрю, она говорит: «Ешь». Я и слупила

корочку со всех рыбин, больше ничего не интересовало. Бабушка с

дедушкой только поулыбались. Гостям объяснили, что за кошечка

в доме... Купили мне мебель - три детских стульчика, столик невысокий.

Я, счастливая, сама села, куклу посадила, а один стульчик

пустой. Закапризничала: «Сюда тоже надо куклу большую, а у меня

нет». На улице жуть - страшная метель, ветер воет, в окна снегом

хлещет. Это Казахстан. Дедушка одевается: «Пойду в магазин». Бабушка

кинулась отговаривать: «Куда в такую погоду?» Пошёл. Возвращается

с головы до ног снегом облепленный, расстроенный:

«Галочка, кукол не было, потом обязательно куплю, вот мишка».

Протягивает большого плюшевого мишку. По сей день храню...

Бабушка верила в Бога. Вечером меня уложит, встанет перед

иконой, сама в рубахе белой длинной, в платочке и молится. Я со

своих перин смотрю-смотрю на неё да и засну. Меня не учила молитвам,

но не один раз повторяла: «Что бы ни говорили тебе о Боге -

молчи. Как бы его ни ругали - молчи. И знай - Бог есть». Мама эту

тему не поднимала. В классе восьмом трясусь перед контрольной,

трусиха была. Мама протягивает листок, бабушкиным почерком исписанный:

«Бабушкина молитва. Возьми. Пятёрку, может, и нет, а

четвёрку свою получишь». Был это псалом «Живый в помощи Выш

няго...» Через много лет узнала об этом. Свою четвёрку тогда получила.

Потом сама просила у мамы: «Дай бабушкину молитву на

экзамен».

Бабушка молилась перед иконой, которой её благословляли

на замужество и которой она маму мою благословляла. Спас Вседержитель.

Мама хранила эту икону как святыню, а когда сама к

Богу пришла, постоянно молилась перед нею. Маму похоронили,

сестрёнка перед моим отъездом в Омск предлагает: «Галь, возьми

что-нибудь мамино». - «Если только, - говорю, - разрешишь икону.

Настолько дорога мне, я видела, как бабушка молилась перед

ней, потом - мама».

Я начала воцерковляться раньше мамы. Однажды даже поругались

с ней. Не хотела она в церковь, мол, когда будет необходимость -

пойду, а ты не заставляй. Я всё равно настояла поехать на соборование

в монастырь. Она болела, а надо было ночь на поезде трястись.

На вокзале сколько простояли, кое-как с билетами уладилось, зашли

в вагон, сели, я положила голову ей на плечо: «Прости меня, мама».

Она хмыкнула: «Сели, так теперь уже поедем».

С той поездки молилась постоянно. Любила ночами, чтобы никто

не мешал. Вставала и читала молитвы. Если сон одолевал, походит,

развеется, а потом всё равно молится. Ей надо было в каждое

слово вникнуть, каждое произнести вслух. Не признавала

скороговорки. Ко мне приехала, встали на молитву. Нога у неё была

прооперирована, болела, стоим, с мамы пот градом льётся, но терпит.

Не присядет. Как это перед Богом сидеть? Духом сильная была.

Чтобы пожаловалась, вообще не помню. Молимся, вижу, плохо ей,

начинаю ускоряться, читая, тороплюсь закончить побыстрее. Остановит:

«Что ты как пулемёт, я одно слово не успела разобрать, ты

ещё три выпалила. Куда тебя несёт? Если некогда, я и без тебя могу».

Последнее время мама жила у Полины, моей старшей сестры,

в Краснознаменске, это Подмосковье. Там у брата Полиного мужа

случился инсульт. Мама еле ходила, но доковыляла до госпиталя.

Саша отрицал Бога. Категорично. Человек был красивый во всём.

Высокий, породистое лицо, интеллигентный. Из тех, кто последнюю

рубашку снимет для ближнего. Сослуживец умер, на похороны собирают,

Саша только что зарплату получил, взял и всю отдал: «Я ещё

заработаю, людям нужнее». Но выпивал. Что-то мучило его. Выпьет,

к брату придёт, но не к нему, а к маме нашей. Могли до четырёх утра

с ней на кухне просидеть. Всю душу ей открывал. Мама ничего нам

не рассказывала из тех бесед. Саша на маминых похоронах в кафе

встал и сказал, что он тоже осиротел. «Удивительной душевности

человек, - скажет о маме, - по крови никто мне, но так искренне

переживала за меня. Бывало, поговорю с ней, и снова жить охота.

Вроде ничего особого не скажет, а такое тепло от неё. Когда заболел,

так радовалась малейшим изменениям к выздоровлению, с такой

материнской заботой поила святой водой. Обязательно перекрестит,

уходя из госпиталя... Лежу и, верите-нет, физически ощущаю

её крест на себе...»

Мама Сашу в госпитале спрашивает: «Бог есть?» Он: «Да». -

«Веришь, что есть? Точно веришь?» - «Да». - «Я тебе дам святую

воду и просфорку, тебе станет лучше, ты поправишься. Но смотри,

не пойдёшь в храм, будет ещё хуже». - «Пойду».

Когда первый раз пришла в госпиталь, он руку почти не держал,

чуть-чуть мог. Потом восстановился, вышел на работу и... мимо

храма. Так обидно, так жалко, так больно за него. Года два после

инсульта прошло, в воскресенье в гараже выпивает рюмку водки,

у него второй инсульт, мамы уже нет, он гниёт заживо. Куски мяса

отваливались. Криком кричал. Страшная смерть.

С мамой получилось так. Утром я собралась на работу, уже

выходила из квартиры, и телефон. Полина звонит: «Галя, мама

заболела не так, как обычно. Приезжай».

Я к своему духовному отцу, батюшке Василию. Он мне дал понять

- могу не успеть. Сказал, что сам не успел к своей маме. Прошу:

«Батюшка, помолитесь, мне обязательно надо к маме». Бегу на

вокзал, сажусь в поезд. Слышу, в нашем вагоне паломники в Киево-

Печерскую лавру едут. Я к ним: «Пожалуйста, мама в очень тяжёлом

состоянии, возьмите мои записочки». Деньги даю, записочки.

Одна говорит: «Давайте зайдём в купе и всей группой от души помолимся».

Мы начинаем молиться. В это время вот что происходит

у сестры. Мама лежит, ногти уже чернеют, умирает. «Мы вышли с

мужем на кухню, - Поля мне потом рассказывала. - Ну, всё - мама

умирает, Галя не успеет». Тут заходит мама и говорит: «Я винегрета

хочу». Поля растерялась: «У меня свёклы нет». Мама: «Вечно у тебя

чего-нибудь нет». Сестра подхватилась: «Мама, мамочка, сейчас

сбегаю к соседке, сделаем винегрет». Сварили картошку, морковку,

свёклу, мама немного поела. В шесть утрая приезжаю. Сестрёнка открывает,

я захожу, она говорит: «Галь, ты посиди в коридоре, я сейчас

к маме зайду». Маму спрашивает: «Ты хочешь Галю увидеть?»

Мама: «Да где эта Галя, сколько ждать-то её можно?»

Я зашла к ней, плачу, целую: «Мамочка, моя родная, мамочка!»

Она говорит: «Как долго тебя ждала, Галочка, но запомни, дочь, я не

выздоровею, домой поедешь слёзы лить. Готовься». А я не могла приготовиться,

не представляла - мамы не будет. Я в храм к батюшке:

«Батюшка, пожалуйста, пособоруйте маму». Это перед самой вечерней.

Он отказывается, занят, мол, служба сейчас. Предлагаю сразу

после службы. Он: «Не могу». - «А почему?» - «Батюшке тоже нужно

отдохнуть, покушать». Я дерзкая: «Батюшка для людей служит». Он:

«Батюшка Богу служит». Я своё: «Нет, для людей! Она ваша прихожанка,

вам стыдно будет». На повышенном тоне высказалась. Потом

каялась на исповеди за свои претензии. Батюшка начал службу.

Я постояла немного и к маме, сестра рядом с храмом живёт. Смотрю -

ногти чернеют. Опять в храм. Так три раза. Служба закончилась, я

наперерез к батюшке: «Батюшка, у неё уже ногти чернеют». Он командует:

«В машину, едем!» Заходим, маму увидел: «Анна Фёдоровна,

это вы! Сейчас буду вас соборовать». Он её хорошо знал, а я-то не

сказала, к кому зову, наговорила колкостей.

Мама, будто знала, перед приходом батюшки села. Он говорит:

«Лежите, Анна Фёдоровна». Она: «Как это я перед Богом лежать

буду». Дескать, батюшка, что ты говоришь? А сил нет: свечку дали -

из рук падает. Было это пятого сентября, а двенадцатого, на Александра

Невского, выхожу из церкви и вдруг захотелось закричать,

завыть: поняла - мама сегодня умрёт. Она уже была в госпитале. Возвращаюсь

к сестренке, та собирается к маме. «Ты, - говорит, - неделю

к ней ходила, теперь я пойду». Я настаиваю: «Нет, я тоже». Поля:

«На тебя смотреть страшно, ветром качает, круги под глазами». Но

я знала, это в последний раз, надо идти. Сестра вперёд бежит, я отстаю,

обессилела от волнений, бессонных ночей. Она ругается: «Иди

домой». Пришли, нас не пустил хирург: «Завтра переведу из реанимации

в терапию, тогда встречайтесь, сколько вам вздумается». Мы

говорили им, что у мамы, скорее всего, почки не в порядке - не поверили,

лечили лёгкие, а мы правы оказались. Надо было вовремя

подключить к аппарату. Мама, когда привезли на «скорой» в госпиталь,

сказала мне: «Галя, я не выйду отсюда». Я: «Не может такого

быть!» Мама попросила: «Не молись за меня сильно, я к Богу хочу».

Настолько душой была с Ним, что не хотела в мир возвращаться.

Хирург не пустил к маме, с Полей вышли из госпиталя, она говорит:

«Галя, у нас здесь строгий режим. Только когда в реанимации

пациент, всех пускают. Больше ты не сможешь запросто приходить.

Если бы дырка в заборе была. Давай поищем...» Начали

обходить здание, в это время дождь начался. Светлый-светлый,

солнце и дождь. Я в слёзы: «Мама умерла». Пришли домой, я только

и успела, что умыться, дверь из ванной открываю, слышу телефон в

комнате. Я заплакала... Поля выходит с трубкой: «Галя, у нас мамы

больше нет».

Я начала молиться. Друзья пришли с соболезнованиями. Я молюсь.

Такое чувство было, мама обняла меня. Рядом стоит и прощается.

Говорю: «Мама, побудь со мной в последний разочек». Горько

было, я год плакала. Батюшка Василий потребовал убрать все мамины

фотографии с видного места. У меня головные боли начались.

Потеряла больше, чем маму. Мир опустел, осиротел. Она так молилась

за меня. Года за три до маминой смерти я заболела, думала, вообще

не выкарабкаюсь. По реакции врачей понимала - плохи дела.

В Великий пост пошли с мамой на соборование, она всё время со

слезами стояла - молилась за меня. Прошло месяца два, сталкиваюсь

с врачом, он страшно удивился: «А кто вас вылечил?» -

«Бог, - говорю, - по маминым молитвам». Её молитва покрывала

меня. Хорошо, когда мама молится. Это единственный человек,

который любит ни за что-то, а любит и всё. Грешная, не грешная,

грязная или что, она всё равно любит всей душой. Нет выше счастья

мирского, чем когда мама молится за тебя.

Я недавно снова заболела. Грише говорю: «Ну, всё, наверное,

мама меня к себе заберёт». Ночью снится - просторный зал, мама

сидит на стуле, мы перед ней полукругом стоим: я, Гриша, Полина

с мужем. Мама с возмущением в голосе: «Дайте хоть здесь без вас

отдохнуть». Утром просыпаюсь, говорю Грише: «Выздоровею, маме

мы так надоели, просит покоя».

Перед отъездом в Омск с Полей и её мужем Славой пошли на

кладбище, я на колени у могилы встала. Слава говорит: «Полина,

отойдём, пусть Галя попрощается с мамой». И добавил: «Смотрите,

мама плачет». И правда... К кресту была приставлена большая мамина

фотография. А на ней слёзы из глаз, как росинки...

Мама знала, что я её очень сильно люблю. Даже руку не убирала

в реанимации, лежит, кажется без сознания, неудобно вроде, я глажу-глажу,

она не убирает. У других убирала, тяжело, у меня - нет.

Прощалась так. Терпела и прощалась.

Отпевали в церкви, гроб привезли, поставили, батюшка рассказал,

какая она была благочестивая прихожанка. И спрашивает: «Как

она хотела проститься?» Говорю: «Батюшка, она просила, чтобы всё

сделали в храме - заколотили гроб, и чтобы никто к ней не подходил

больше». На похоронах были неверующие, наши родственники

из Москвы. Когда батюшка последнюю молитву прочитал, мама вытянулась,

лицо просветлело. Выражение на лице: не мешайте, я молюсь.

Эта фраза будто прозвучала в голове у всех: «Не мешайте, я

молюсь». Не только я услышала. Может, для некрещёных родственников

сказала. Чтобы знали: не всё заканчивается смертью, жизнь

продолжается.

неупивлелил чаш а

Первым, кого вспомнила Лида, прочитав в Послании апостола

Павла к коринфянам: «П ьяницы... Царства Божия

не наследуют», - был отец. Любил папа водочку. Минут

за тридцать до смерти вдруг попросил: «Лида, давай выпьем». Она

возмутилась: «Папа, ты что?» Потом схватила чекушку, что стояла

на подоконнике (водкой растирала отца, борясь с пролежнями),

налила в столовую ложку, поднесла к слабым губам. Отец выпил.

И тут же налила ещё одну ложку - себе.

Ни о каком соборовании, исповеди и причащении умирающего

не знала. Отпела отца, соседка подсказала, на сорок дней.

Прошёл не один год после этого, прежде чем стала ходить в церковь,

читать православную литературу о грехах - личных, родовых

и первородном.

Пусть редко, да из песни слов не выкинешь, сын в студенчестве

мог прийти в стельку пьяным. И тогда его выворачивало до

желудочного сока, она бегала с тазиком от кровати в туалет и обратно.

Было и жалко, и хотелось отхлестать ремнём, как раза два

случалось в детстве. Полночи сына зверски тошнило, утром он каждый

раз жестоко болел. Просил прощения. Она кричала. Отец Лиды

жил в другом городе, однажды сын напился в его приезд. Дед сам

бегал с тазиком, а утром сочувственно заваривал внуку крепкий

чай, ворчал на расходившуюся в праведном гневе дочь, дескать, с

кем не бывает, парень ведь - не красная девица. Лиде хотелось бросить:

«Потакай-потакай, будет в тебя! Сколько мать слёз пролила!»

Сдерживалась, отец мог обидеться. Лида купила сыну машину, как

только окончил институт, с прицелом - руль будет сдерживать. Сын

любил вечером выпить бокал вина или бутылку пива, не больше.

Беспокоиться, вроде, и нечего. Однако она понимала - гены на стойкость

к алкоголизму не из лучших.

Судя по скупой информации, подпорчены они, как минимум,

начиная с деда Лиды по отцу. Отец никогда не откликался на расспросы

дочери о родственниках по этой линии. Её как бы и не существовало.

Бабушка, с которой Лида жила душа в душу, никогда

не вспоминала в разговорах своего мужа. Уходила от этой темы.

Была какая-то тайна. Краем уха Лида слышала, дед был картёжником,

выпивохой, жизнь окончил в тридцатые годы совсем нехорошо.

То ли замёрз по пьяной лавочке, то ли убили, опять же по пьяному

делу. Отец живо вспоминал своего дедушку по материнской

линии, других родственников этой ветви. С уважением и гордостью

отзывался о них: «Вот были хозяева!» По просьбе дочери рисовал

схему их подворья: вот здесь был скотный двор, там конюшня, гумно...

В старом фотоальбоме хранилось несколько фотографий отцовских

родственников, снятых в тридцатые годы. На одной стоит

отец-подросток. Четырнадцать лет. Косоворотка, тонкий поясок,

сапоги. Уверенный взгляд, волосы зачесаны назад. Фото бабушки с

двумя братьями. Бабушка простоволосая крупная женщина. В силе.

Лет тридцать пять, тоже в сапогах. Ни одной фотографии её мужа не

хранилось. Венчались они в переломный семнадцатый год. Похоже,

дед не заморачивался семейными заботами - картёжничал, бражничал.

Лида, поминая утром родственников, живых и почивших, всех

представляла, хотя бы по фото. Только дед по отцу проходил обезличенным.

Его родители, это Лида знала, были зажиточными, вели

крестьянское хозяйство крепко. Переселились в Сибирь во второй

половине девятнадцатого века из Пензенской губернии, как и семья

бабушки.

Лида любила мать, это понятно, мама была праведницей, готовая

помочь любому и каждому, отдать если не последнее, то многое,

помогая человеку в беде. Отец другого замеса - эгоистичен, откровенный

себялюб. Мать любила собирать всех вместе за столом на

обед, ужин. Светлела лицом, когда это удавалось в субботу или воскресенье.

Как хорошо - все рядом, все дружной семьёй. С удовольствием

подавала к столу. Раздражалась, когда ели поодиночке, не

дожидаясь остальных. Повторяла при Лиде, передавая дочери своё

понимание этой части семейного порядка: застолье должно быть по

возможности общим. Отец предпочитал во всём одиночество, обособленность.

«Вот ты эгоист!» - бросала иногда мать.

Лида любила отца. Много в нём было намешано: трудяга, рукастый,

по дому и на даче всё делал сам, не транжира - лишний рубль

зря не потратит, имел острый ум, при этом не жалел мать, любил

крепко выпить, гульнуть. Мог до трёх-четырёх дней кряду приходить

домой вдрызг пьяным. Скандалил. Прекращал пить, когда прихватывал

желудок. Мать варила каши, больше ничего организм не

принимал, куриный супчик. Любил красивых женщин. И в восемьдесят

лет не угасла потребность. Когда Лида перевозила отца к себе,

первым условием прозвучало: «Ты мне, доча, женщину-то подыщи,

я ведь никого не знаю там. Где мне искать? Мне ведь тяжело будет!»

Причём, нужна была не в куклы играть. Такой был папа.

В шестьдесят пять лет заболел, опасались, не выздоровеет. Мама

два года выхаживала - врачи, больницы, лекарства по расписанию,

травы, отвары, тёртая морковь, свежие кашки, диетическое питание

по часам. Он время от времени бунтовал, уставая от распорядка,

мама уговаривала, ходила следом: прими то, съешь это. Кроме того,

тащила на себе огурцы-помидоры-картошку-моркошку на даче. При

шести сотках дачной нормы расчётливый отец умудрился, предусмотрительно

взяв крайний участок, прирезать ещё сотки три. Мать выходила

отца, а сама умерла. Он не больно-то тосковал по почившей

супруге. Ж ила Лида от отца на расстоянии суточной езды на поезде.

Отец переезжать к ней ни за что не соглашался. Хотел жить независимо.

Через полгода после смерти матери нашёл женщину. Опасаясь

за реакцию дочери, не сообщил о новшествах в личной жизни, доложила

о них школьная Лидина подруга Надежда. Пояснила, что отец

смутился, столкнувшись с ней на улице - шёл с пассией-бабушкой

под ручку. Лида наоборот обрадовалась - не один. Родственников

у отца в радиусе тысячи километров не осталось никого. Однако с

женщиной ничего не получилось. Отец не сомневался, и эта будет

безропотно терпеть его выходки, как смиренно переносила бывшая

супруга, ан нет, что называется: нема дурных.

Лида страшно перепугалась в тот посленовогодний вечер, позвонила

Надежда и сообщила: «Дядя Вася потерялся, приезжай,

будем искать». Как сообщили Надежде соседи отца, не появляется

дома больше недели. Лида метнулась на вокзал. Ехала в холодном, на

две трети пустом плацкартном вагоне, корила себя - не настояла, не

увезла отца вовремя, как умела (не знала даже «Отче наш»), молила

Бога, чтобы с отцом ничего не случилось. Взяла в дорогу молитвослов,

недавно купила по случаю, и выучила наизусть под тревожный

стук колёс 50-й псалом. Вдалбливала в себя фразу за фразой, повторяя

и повторяя их, это немного успокаивало, отвлекало от дурных

мыслей. От вокзала летела на такси, в голове металось одно: «Папа,

будь дома! Папа, будь дома».

Лида снова и снова в нетерпении давила на кнопку звонка, стучала

кулаком в железную дверь. Выглянули на грохот соседи, подтвердили

худшее: так и не появился за истекшие сутки. Лида побежала

к Надежде. Та первым делом усадила подругу за стол, налила

фужер вина и заставила: «Пей». За трапезой подруги решили: надо

снимать железную дверь, вдруг он дома лежит. Предварительно позвонили

в пожарку. Пожарные, в принципе, оказывали услугу: при

помощи выдвижной лестницы проникали в квартиру через балкон.

Да принцип принципом, но в данный момент лестница была в сломанном

состоянии, до пятого этажа достать было нечем. Ясное дело,

не женщинам снимать железную дверь. Муж подруги поворчал, когда

ему нарисовали эту перспективу. Он славно отметил Новый год,

отходил в кресле перед телевизором, и вот - надо одеваться, тащиться

в гараж за «болгаркой», мороз за тридцать, до гаража идти минут

двадцать. Но с Надеждой спорить бесполезно. Была из категории

женщин, которые с мужьями не чикаются.

Муж срезал пронзительно верещащей «болгаркой» петли, Лида

с Надеждой стояли на лестничной площадке между этажами, Лида

повторяла про себя: «Папа, будь живой. Папа, прошу тебя, будь ж и

вой». Наконец, сняли железную дверь, взломали деревянную, Лида

вбежала в квартиру, осмотрела комнаты, кухню, ванную, туалет,

балкон - отца не было. И снова встал вопрос: где? Ночью столбик

термометра опускался вторую неделю до отметки в сорок градусов.

Замёрзнуть проще простого по пьяному делу. Да и по голове могли

стукнуть. Город во времена Лидиного детства и юности имел дурную

славу по криминальной обстановке. Она ничуть не померкла за

прошедшие с тех пор годы.

В милиции с большой неохотой приняли заявление о пропаже

человека. Надежде пришлось включать свою энергию и административный

ресурс. Её двоюродная сестра работала в детской комнате

милиции. Капитан, заполняя необходимые бумаги, явно страдал похмельем.

Он задавал вопрос за вопросом: рост, вес, особые приметы...

Заговорили о провалах памяти, амнезии. Лида стала заверять,

что, несмотря на возраст, отец никогда не страдал этим. Капитан с

усмешкой признался: «Праздник есть праздник. Вы знаете, у меня, в

сравнении с вашим отцом очень даже молодого, второе января выпало

начисто, будто его не было вовсе, ночь с тридцать первого на

первое помню отлично, второе провалилось...»

Потом женщины отправились с оперативником в квартиру

отца. Надежда указала на красное пятнышко на подоконнике, ты

кала в него: «Видите, кровь». Лиду передёрнуло от этих слов, она и

думать боялась. Пыталась высказать сомнение, Надежда незаметно

толкнула в бок, дескать, молчи. Потом пояснила наедине: «Это я,

чтобы искали, зарядить их. Ведь не разгонятся, землю рыть не будут,

а подозрение на криминал может хоть как-то подхлестнуть».

Документы на квартиру нашла, сберкнижек не было. Копить

деньги было страстью отца. Лида знала, у него набралась приличная

сумма. Страшно прижимистый по жизни, он в то же время мог

вдруг сделаться щедрым на какой-то момент. Особенно расслабленный

алкоголем. Однажды, Лида училась на четвёртом курсе, приехала

домой на зимние каникулы, он сунул ей несколько купюр: «Сапоги

или что там купи себе, ты у меня вон какая красавица!» Отвалил

сумму, равную пяти её стипендиям. А получала она повышенную.

С тех денег сапоги отхватила, плащ модный, пару блузок. Не обнаружив

ни одной сберкнижки, Лида с Надеждой побежали в Сбербанк.

В округе было два отделения, в обоих отца прекрасно знали.

«Хороший дядечка, не скандальный, как некоторые, - сказала

пожилая работница. - Приветливый. Но давненько не приходил,

я постоянно работаю». С женщинами отец, что уж там, умел разговаривать.

При виде симпатичной особы радостно преображался.

Ничего не стоило что-то красивое сказать в её адрес. Без банальностей

и намёка на пошлость. В другом отделении Сбербанка вспомнили,

что дня за четыре до Нового года приходил, покрутился и ушёл,

денег не снимал. Был выпивши. Лида горячо попросила не выдавать

ему ни рубля, если появится. Объяснила ситуацию. Работница банка

замотала головой, это не в их правилах отказывать клиенту со

слов родственников. Снова подключилась подруга. Переговорила с

заведующей, та пообещала не выдавать сразу, предварительно сообщить.

Оставили ей телефоны для связи.

Подруга заставила мужа отвезти их на машине на телестудию,

там дали объявление в бегущую строку, что дочь такого-то ждёт

отца дома.

Всё оказалось проще простого. Отец завёл новую подружку. На

пятнадцать лет младше. Бывшую учительницу музыки. Купил ей

телевизор. Наверное, в знак серьёзности своих чувств и намерений.

И всю-то пенсию декабрьскую с ней прогулял. Как ветеран войны

пенсию получал хорошую. На огонёк подтянулись друзья новой

подруги. Обмывали телевизор, встречали Новый год, возможно, застольное

дело продвинулось бы до Рождества, ведь не зря таскал с

собой сберкнижки. Хотя навряд ли, зная скупость отца, Лида была

почти уверена - в загул на всё не пошёл бы.

Объявление сыграло свою роль. Лида застала отца сидящим под

дверью в глубоком похмелье. Жалкого, сгорбленного. Чёрный пуховик,

её подарок, измазан известью на плече, брюки давно не знали

утюга, ботинки - обувной щётки. Отец не мог сообразить: что же

собственно произошло за время его многодневного отсутствия?

Куда подевалась железная дверь? Почему не лезет ключ в замок деревянной

(замок супруг Надежды врезал новый)? Подъезд родной

до последней ступеньки, с входом в квартиру непонятки.

Лида позвонила от соседей Надежде, та, окрылённая радостной

вестью, быстренько прибежала. Женщины не могли ждать, когда

нашедшийся протрезвеет и обретёт ясный ум, в два горла начали в

хвост и в гриву чихвостить его в воспитательных целях. Отец тупо

кивал, туго соображая, что от него, собственно, хотят, потом попросил

пива. Лида закричала: «Какое пиво? Сколько можно?» Надежда

поступила мудрее: «Не-не-не-не, ему надо толкнуть кровь, чуток

выпить. Кабы дуба не врезал. Сейчас сгоняю за чекунцом». Принесла

чекушку, налила граммов семьдесят: «Выпей, дядя Вася, да

ложись спать. Завтра будем разговоры разговаривать!» Оставшуюся

водку для снятия стресса женщины оприходовали сами, закусывая

солёными огурцами и мороженым салом, которое Лида нашла на

балконе на дне кадушечки.

В марте Лида взяла отпуск, на пару с Надеждой развернули активную

деятельность: продали квартиру отца, гараж, старенький

«Москвич». Отец прожил у Лиды чуть больше года. Не пил, чувствовал

себя не в своей тарелке, маялся, рвался помогать Лиде при

ремонте квартиры, которую купили в соседнем доме. Лида отмахивалась

от его помощи (потом корила себя, пускай бы, всё занятие),

хотелось закончить быстрее. Да так и не доделала ремонт...

Она прочитала на епархиальном сайте, что батюшка Василий,

с которым однажды ездила в паломническую поездку в Екатеринбург,

с благословения владыки взял на себя подвиг еженедельно

по пятницам после вечерней службы служить молебен с чтением

акафиста Божией Матери перед Её иконой «Неупиваемая Чаша».

Добираться до храма не ближний свет - минут сорок. Лида реш и

ла: надо. Отцу, деду помочь, а кто даст гарантию, что сын не м о

жет скользнуть за ними на весёлую дорожку. Опять же ещё один

мужчина в роду появился - внук. Надо. Пока ещё в силе сама, не

достают болезни...

Народу в церковь набиралось в каждую пятницу, как на большой

праздник. Храм скромных размеров. На вечерней службе стояло

человек сорок, раза в три-четыре больше съезжалось к началу

молебна, даже в лютые морозы. Это были уже другие молящиеся, не

те, что были полчаса назад. Тоска в глазах, придавленность на грани

обречённости. Чужое горе, наполнявшее храм, убеждало Лиду ещё

раз - она должна быть здесь, она не случайная захожанка, это и её

крест.

Подавляющее большинство составляли женщины. Плечом к

плечу, молодая и пожилая, скорее всего - невестка со свекровью. Их

болящий - запойный или того хуже - на игле. Тётка с детьми. Ей летто

и сорока, поди, нет, а уже тётка, с потухшим взглядом, не очень-то

заботящаяся о своём внешнем виде. Детки, две девчонки-подростка,

жмутся к матери. Можно представить их дом со скандалами, враньём

хозяина, клятвами «бросить»... Нередки вечера, когда стоит

мать с дочерями у иконы, молятся, чтобы вернулся непутёвый папа

домой, не замёрз, не убили...

Мужчин крайне мало. Но их присутствие вселяет надежду.

Один с блеклым лицом, длинные волосы висят безжизненными лохмами.

Сколько их не расчёсывай в период запоя - будут спутанными

и тусклыми. Сивуха блеска не даёт. Он устал от себя, но не махнул

рукой - пытается обрести опору. Другой вполне приличный. Скорее

всего, молится за кого-то из близких: брата, сестру, жену. А хочется

думать - это ему помогла Богородица, он закрепляет результат,

чтобы никогда не вернуться к состоянию, о котором вспоминает с

отвращением.

Многие с акафистом в руках. У кого-то брошюрки, у других

текст отпечатан на принтере. Батюшка читал нараспев кондаки и

икосы, «Аллилуйя» и «Радуйся» пела вся церковь, ведомая певчими.

На завершающую акафист молитву вставали на колени. Все как

один.

Приими, Пресвятая Богородице, молитвы матерей, о чадех своих

слезы проливающих, жен, о мужех своих рыдающих, чад, сирых и

убогих, заблуждшими оставленных, и всех нас, к иконе Твоей припадающих.

И да приидет сей вопль наш, молитвами Твоими, ко престолу

Всевышняго. Покрый и соблюди нас от лукаваго ловления и

всех козней вражиих, в страшный же час исхода нашего помози пройти

непреткновенно воздушныя мытарства молитвами Твоими, избави

нас вечнаго осуждения, да покроет нас милость Божия в нескончаемыя

веки веков. Аминь.

На молитве эмоции перехлёстывали, подкатывали слёзы не

только у Лиды... Затем все прикладывались к иконе «Неупиваемая

Чаша», и батюшка помазывал...

Расходились из храма разрозненно. Не было того, что происходит

с прихожанами после окончания литургии, всенощной, когда

ещё в церкви начинаются оживлённые разговоры, обмен новостями,

радостная суета - отстояли положенное, помолились, возвращаемся

к мирскому...

Лида ехала в маршрутке, а в голове продолжало звучать:

«Радуйся, Владычице, Неупиваемая Чаша, духовную жажду нашу

утоляющая...»

OACCICA^ П О П у Т Ч И Ц Ы АННЫ

Трудно не согласиться с утверждением - у человека по большому

счёту два врага. Первый - конечность земного существования.

Как бы ты ни хотел забыть о неизбежности смерти,

эта мысль рядом. О ней напоминают твои недуги, болезни близких,

теракты, войны. Второй враг - наша разобщённость, отчуждённость,

одиночество. «Все обо мне забыли», - говорит мне в телефонную трубку

старик-ветеран. Он из долгожителей. Крепкий боевой дед. В свои

почти девяносто ходит без палочки. Сколько людей прошло через его

жизнь. Три года на передовой, брал Берлин, потом сорок лет на заводе.

И не в кабинете, в цехе за станком. Постоянно на виду, постоянно среди

людей. Нет, не устал от них. Голос срывается от обиды: «Меня будто

вычеркнули из списков»... Взять левый край возрастной шкалы. Крохотулечка

ребёнок, что, казалось бы, несмышлёныш, понимал? Однако

стоит матери отойти на пять минут в другую комнату, у него трагедия

сродни вселенской. Душа мечется от одиночества.

Каждый из нас испытывал это чувство, садишься в поезд и ты

почти в другом измерении, на сутки, двое предоставлен сам себе.

Отодвинулось в прошлое то, от чего едешь, в будущем ждёт - к чему

мчит поезд. За окном проплывают луга, рощицы, полустанки, деревни,

вот с шумом пронёсся встречный, разрывая воздух, разрезая

пространство, устремляясь туда, откуда мы уехали... И всегда одно

происходит в вагоне, будь он плацкартный или купейный. Души

пассажиров тянутся друг к другу... Закон дороги? Скорее - закон

души.

Ехал я из Москвы в Омск. Последние дни августа, ушла изнуряющая

жара, унесла с собой лето. Осень отметилась жёлтыми пятнами

на зелени берез, по утрам укрывает землю туман, потемнела вода

в реках. В купе со мной две женщины. Обе родом из европейской

части, обе большую часть жизни прожили в Сибири. Одна, Людмила,

- из Красноярска, вторую звали Анной, она возвращалась в Новосибирск.

Людмила ездила в Брянскую область, в родную деревню,

где только и всего из родственников - могилки матери, сестры.

- Не планировала нынче, - сказала Людмила, - даже не потому,

что близких не осталось. С тяжёлым сердцем возвращаюсь каждый

раз. Какое было у нас красивое село, места изумительные... Брянские

леса... После Чернобыльской аварии село стало хиреть на глазах.

Мужики, какую семью ни возьми, поумирали... Кто-то поспешил

уехать подальше от этих мест... Дома ветшают... Последний раз

три года назад ездила. Одноклассница, дай Бог ей здоровья, присматривает

за моими могилками. В прошлом году брат из Смоленска

заезжал туда. Нынче после Троицы мама стала сниться... Из ночи

в ночь. Как-то утром проснулась, думаю, наверное, зовёт, чтобы

приехала. Мне уже самой шестьдесят пять, кто его знает, что будет

через год... Перед смертью мама просила не забывать. Обещала ей

каждый год навещать могилку. Получается реже, сильно уж далеко

забралась я. Да и с деньгами... Проснулась после очередного сна с

мамой и говорю вслух: мама, всё поняла - летом приеду на могилку,

не беспокойся. Сразу перестала сниться. Дочь говорит: «Вот и хорошо,

значит, можно не ездить». Нет, думаю, раз пообещала...

Вторая попутчица по купе - Анна, по происхождению из подмосковных

староверов. Она поведала свою историю. Анна как из дома

после окончания школы уехала учиться, так и стала самостоятельной.

В советские времена жила как все, крестик не носила (родители

были по-настоящему верующие), детей не крестила. Работала в Н о

восибирске в научно-исследовательском институте. Ей было тридцать,

когда скоропостижно умер брат мужа. Онкология. Обратился

к врачам, когда настала пора подводить жизненные итоги. И это в

тридцать семь лет.

Трагедия для всех родственников. Недели три прошло после

похорон, Анна лежала на диване, не хотелось ни читать, ни телевизор

смотреть, никак не могла успокоиться после случившегося...

С семьёй умершего были на редкость дружны. Вместе отдыхали,

дачные участки взяли рядом, помогая друг другу, строили домики,

осваивали землю... Впервые в жизни столкнулась со смертью близкого

человека... Жить бы ещё да радоваться. Лежит Анна, книжка

на груди, так и не открывала, смотрит в окно... И вдруг из-за головы

выплыло что-то белесое. Не туман. По словам Анны, почему-то сразу

пришла уверенность: это брат мужа. Она говорит:

- Валентин, зачем пришёл, ты же умер?

И чувствует, пришедший ждёт, что ещё она скажет.

- Мы не бросим Галочку твою, - твёрдо пообещала Анна, говоря

о жене усопшего, - не бросим деток твоих Нину и Лёшу. Не беспокойся,

родной. Обязательно будем помогать.

Облачко уплыло в дверь. Не за голову, откуда пришло, а в дверь.

- Хорошо помню, - рассказывала Анна, - испуга не было. Не по

себе - да.

Анна какое-то время пыталась осмыслить происшедшее. Что

это было? Как понимать? Поднялась с дивана, пошла в комнату к

мужу. Он сидел в кресле с книгой. Читал. Анна молча опустилась в

соседнее кресло. Хотелось рассказать, и не решалась. Вдруг не так

поймёт. Да и надо ли вообще... Муж оторвал взгляд от книги, посмотрел

на Анну:

- Что?

Анна рассказала. Муж выслушал, а потом говорит:

- Ко мне тоже приходил сейчас.

Жене брата говорить не стали. Но всегда помогали ей и её детям.

- Мы даже в окаянные девяностые, - рассказывала под стук колёс

Анна, - когда сами жили крайне трудно, старались помогать им.

Дети учились...

Поезд миновал небольшую реку. На берегу рыбачок с удочкой...

Мне показалась, что я слышу запах влажного песка, запах ладони,

в которой недавно билась рыбка, снимаемая с крючка... Хорошо

вот так вот под вечер стоять с удочкой у полусонной речки. Мирно.

Благостно. Утих ветер, солнце ещё долго будет догорать над горизонтом...

- Была нынче в Орехово-Зуево, - продолжила Анна, - тётя ещё

жива. Скоро девяносто, она в церковь каждую неделю ходит. Меня

с собой брала - не отговоришься. Ни один праздник не пропустили.

В храме тётушка как дома. Все ей улыбаются, со всеми раскланивается,

всю службу поёт. На меня строжилась, что от случая к случаю

в церковь хожу, за детей мало молюсь...

В связи с тётей Анна поведала ещё один факт из своей жизни:

- Поехала в 1985 году в гости с сыновьями, старшему тогда восемь

только исполнилось, младшему пять. Тётя сразу с вопросом:

«Крещёные?» - «Нет», - говорю. Тётя: «Надо крестить». Младший

согласился, а старший ни в какую. Школьник уже.

- Оказалась между двух огней, - продолжала Анна. - Тётя ворчит:

«Что ты за мать? Дети некрещёные!» Попыталась со старшим

работу провести. Стала объяснять, что никто не узнает, крестик

можно не носить. Себя в пример привела, крещёная, а не ношу.

«Зачем тогда креститься?» - проворчал. Во второй класс всегото

перешёл, но атеизм уже засел в нём. Настырно стоит на своём:

«Не буду!» Силком не потащишь... Вы знаете, младший рос без проблем

со здоровьем. Если что и было - простуда, лёгкий бронхит...

Открой медицинскую карту старшего... Мало того, что в роддоме

заразился стафилококком, переболел менингитом в третьем классе,

желтуха в четвёртом, ломал руку в седьмом, воспаление лёгких

в девятом, в семнадцать лет укусил энцефалитный клещ. После клеща

говорит: «Мама, хочу покреститься».

Перед Омском начал я собирать сумку, Анна со словами: «Это

вам. Храни вас Господь», - протянула иконку «Успение Пресвятой

Богородицы». Образок был заламинирован, на обороте тропарь.

Дома я прикрепил иконку к стеклу дверцы книжного шкафа. Потом

она куда-то задевалась... Вчера, убираясь, обнаружил её под шкафом

и вспомнил, как пять лет назад мчал поезд из лета в осень, из

Европы в Сибирь. И разговоры в купе пришли на память...

rO

оугсомоинигс

Всередине девяностых годов, в 1995-м или 1996-м, матери

Вадима приснился странный сон. «Никогда свёкра, деда

твоего, не видела, - поделилась с сыном, - только на фото,

он в сорок третьем умер, а с твоим отцом я только через семь лет познакомилась,

и вдруг снится Антон Владиславович».

Снилась узкая комната, стены серые, как больничные или тюремные,

ни дверей, ни окон. Узкая железная кровать застелена грубым

серым солдатским одеялом, рядом тумбочка, табурет. Всё мрачных

тонов. На кровати сидит Антон Владиславович в гимнастёрке,

галифе, на ногах сапоги, руки сложены на коленях. Бритая голова,

щёточка усов под носом.

«С польским акцентом речь у твоего деда, а я ведь голоса его никогда

не слышала, и размеренно покорно говорит мне: «Здравствуй,

Анна, я теперь здесь живу».

На этом сон оборвался.

Вадим не раз возвращался к нему, думал о символике сна, о

судьбе деда... И решил для себя: мрачное, ограниченное, абсолютно

изолированное пространство - есть не что иное, как состояние

души деда. Тот самый ад, в котором она пребывает.

И как-то сами собой стали возникать строки:

Мой дед, возвращаясь с работы,

Так руки отчаянно мыл,

До боли мыл, до ломоты,

До обнажения жил.

Гремел рукомойником яро,

И страшен казался тот гром.

Ни струйки горячего пара

Уже над накрытым столом,

Но руки терзал и топил

В бегущей рывками воде.

А был кем? Да просто водилой*...

Вадим знал тот рукомойник - большой, чугунный, тяжеленный.

Грубая шершавая поверхность покрыта коричневой краской. Приходя

в детстве к бабушке Жене, пользовался им. И чем меньше оставалось

воды, тем громче он гремел.

Дядя Слава рассказывал Вадиму, как просыпался в детстве

от этого грохота. М етодичного и долгого. Значит, вернулся отец.

На кухне, в закутке за печкой, он стягивал гимнастёрку, оставался

в нижней рубахе и начинал мыть руки. Мать принималась накрывать

на стол, расставляла тарелки, снимала с плиты какое-то

кушанье, резала хлеб. И всё уже остывало на столе, а он тёр и тёр

руки, раз за разом с грохотом, который, наверное, сам не слышал,

вонзая сосок в рукомойник. Пальцы, ладони краснели от беспрерывного

трения, но снова и снова руки тянулись к недолгой

струйке, ловили её ковшиком ладоней и тщательно растирали.

Мать бросалась к ведру - наполнять рукомойник, как только грохот

становился сухим и требовательным. Могла она это делать и

раз, и другой...

Дед, по рассказам дяди, был педантом. Сапоги всегда блестели.

Одежда будто из-под утюга. Шофёрство не ссутулило. Ходил с прямой

спиной. Ел не торопясь, красиво. Пользовался ножом. Не любил

шум за столом.

Дед - поляк, из самой Польши. Царство Польское входило в

состав Российкой империи. В Первую мировую деда призвали в

русскую армию. Каким-то образом в 1915 году оказался за тысячу

километров от Польши - в Москве, там мобилизовали. Служил в автовзводе.

Был из продвинутых молодых людей, ещё в Польше освоил

автомобиль; заря двигателя внутреннего сгорания только-только

набирала чадящую выхлопными газами силу, специалистов по авто

крайне мало, дефицитная профессия, дед воевал с немцами не пешком,

а за баранкой. Их дивизия сражалась в Прибалтике. В 1917-м со

своей частью оставил фронт, поддавшись на пораженческие лозунги

большевиков. Оказался в Перми. От призывов: «Нет войне! Бросай

оружие!» - большевики перешли к мобилизационным воззваниям:

«Все на борьбу с Антантой!» Дед встал под ружьё, на этот раз красногвардейцем.

Пришлось повоевать на колчаковских фронтах. Не всегда победно.

Однако из поражений тоже можно извлечь пользу. Находясь

в отступлении, прихватил в Вятке будущую жену. Война войной, да

о себе тоже забывать нельзя. Возможно, брал молодайку походной

подругой, скрашивать фронтовой быт, да судьба связала до конца

дней.

Жена Евгения, бабушка Вадима, из мещан, окончила гимназию.

Её отец, Коля Дрынов, зарабатывал на жизнь кузнечным ремеслом и

слыл в околотке страшным драчуном. Когда входил пьяным в свою

улочку, соседи шарахались кто куда, вплоть до спасительных прыжков

через забор, лишь бы не попасться под бешеную, беспощадную

руку. Домашним деваться было некуда. Зимой всегда держали одно

окно незапечатанным - быстро открыть и выпрыгнуть при появлении

дома хозяина. Пятерых жён загнал Коля в гроб побоями. Дочь

Евгению страшно любил. И не отпустил бы с инородцем неизвестно

куда, кабы она сама не сбежала.

С 5-й армией Тухачевского муж с женой на пару двинулись брать

столицу правителя Сибири Омск. И взяли поздней осенью 1919-го.

Дед - в составе автовзвода 51-й стрелковой дивизии. В семейном архиве

хранится ордер («предъявителю сего шофёру Антону Пшихода»),

выданный от 13 декабря 1919 года революционным комитетом

Атаманского хутора, что находился в районе станции Омск. Ордер

предписывает разместить 51-й автовзвод в домах по улицам Шпрингаровской

и Атаманской. Под документом подпись члена жилищного

отдела революционного комитета и рядом строчка: «За неимением

печати просьба верить».

Пули белых деда не тронули при освобождении Омска, зато свалил

сыпняк - сыпной тиф. Выкарабкавшись из болезни, дед перестал

проливать кровь на фронтах, закруглил своё участие в Гражданской

войне, перешёл на борьбу со скрытой контрреволюцией - стал чекистом,

оперативным сотрудником ОГПУ, опять же по водительской

части.

В 1920 году родился зачатый под вихри Гражданской войны с её

пафосным рефреном «весь мир насилья мы разрушим» отец Вадима -

Анатолий Антонович. Через три года появился на свет Вячеслав

Антонович - дядя Слава. Так пустила корни в сибирскую землю

фамилия Пшихода, дав два ростка, несущих в себе вятско-польскую

кровь.

Вятская, бешеная кровь Коли Дрынова бурлила в его дочери,

ярко проявляясь в двух ипостасях... Евгения Николаевна была виртуозной

ругательницей. Делала это с упоением. На неё нисходило

вдохновение в словесных баталиях. И не было ей равных в округе

в этом качестве. Хлестала соперника с восторгом, с оттяжкой,

откуда-то сами собой вылетали цветистые, разящие фразы, меткие,

гвоздящие соперника характеристики. Без прямолинейных матов

или прозвищ на уровне «дурак». Обличающий, размазывающий по

стенке монолог лился в рамках цензуры - сказывалось гимназическое

воспитание - и это был театр, спектакль, игравшийся с упоением.

Вадим однажды оказался свидетелем подобного представления,

бабушка увидела соседку, вскочила с лавочки в предвкушении поединка:

«От-то-то-то-то! Ох, отчищу сейчас милочку!» И отчистила.

Повод яйца выеденного не стоил, пустяшный, связанный с нечистоплотной

кошкой, но словеса полились из бабули... И соперница-то

попалась не из слабых, тоже рот не закрывала, но куда ей было до

бабушкиных оборотов, ту несло, как по писанному...

И ещё у бабушки был один конёк - знатно истерила. Закатывала

мужу яркие дивертисменты. Повод мог быть любой, но один из

них - деньги. Отличалась она страстью к нарядам. Любила пофрантить.

И если попадалась в руки хорошая сумма, спускала на обновы.

Опять же сказывался характер падкого на крайности папы - Коли

Дрынова. Истерика начиналась криком, который по возрастающей

переходил в ор, сменявшийся громким плачем, затем следовал

слёзный рёв. Получалась пьеса в несколько частей. Бешеная стихия

Коли Дрынова в женской плоти выплёскивалась горлом. И не только.

На пике припадка Евгения Николаевна падала на стул и, сидя на

нём, билась затылком об стену. Затем наступал апофеоз. Ослеплённая

кипением дрыновской крови, она бросала оскорбления в лицо

мужа, но он невозмутимо переносил все стадии припадка, не вступал

в словесную перебранку. Урезонивая жену, только и говорил

досадливо: «Перестань! Ну, перестань уже». Неудовлетворённая

такой реакцией, она швыряла в лицо мужа многозначительное:

«Я на тебя докажу! Пусть знают, кто ты на самом деле!»

Была какая-то тайна, которую дед когда-то - о чём, надо полагать,

не раз пожалел - доверил жене и которую та грозилась

донести в органы. Евгения Николаевна сама служила в них. На

серьёзной должности - работала начальником 1-го отдела на

железной дороге. У Вадима в архиве была фотография бравой

бабушки в форме. Захваченная истерикой, желая пронять мужа,

пробить его толстокожесть, она грозилась взорвать какую-то

мину... Пусть себе хуже, но... Угроза не относилась к ш уточным,

и дед, понимая, что жена, затуманенная гневом, может

наломать дров - головой не рассчитаеш ься, прибегал к крайне

крутой мере. Ж утко-спокойным шагом выходил в сенцы...

Возвращаясь со службы в кладовке под замком оставлял верхнюю

одежду и все ремни, портупеи, кобуру, отнюдь не пустую.

Ш инель всегда тщательно чистил и выбивал пыль из неё. Дед

доставал наган, с непроницаемым, неподвижным лицом заходил

в дом, поднимал пистолет на жену: «Убью! Пся крэв!» Взгляд

мужа, пустой и холодный, как дуло пистолета, действовал

мгновенным отрезвляю щ им средством, сбивая пламя истерики.

Ж ена распрекрасно понимала: нажать на курок - лучший выход

для мужа. Из двух возникающих зол - раскрытие тайны и бы товое

убийство - последнее предпочтительнее. Истерика улетучивалась,

невыстреливш ий пистолет возвращ ался на место.

Что-то кипело в бабушке и после смерти мужа. Она страшно

любила революционные песни:

По военной дороге шёл в борьбе и тревоге

Боевой восемнадцатый год...

Песня для бабушки была не абстрактным «искусством ради искусства».

Музыкально-поэтические ассоциации основывались на

конкретных перед глазами стоящих событиях той военной кампании.

И пела бабушка с яростным задором:

Были сборы недолги, от Кубани и Волги

Мы коней поднимали в поход!

Она больше от Вятки поднимала... Но это мелочи. И надо было

слышать, Вадим слышал, с каким остервенением выпевала:

На Дону и в Замостье тлеют белые кости,

Над костями шумят ветерки.

Помнят псы-атаманы,

Помнят польские паны

Конармейские наши клинки!

Акцент делался не на атаманов, они проходили по принципу -

из песни слов не выкинешь, зато какая испепеляющая интонация

доставалась польским панам. Бабушка на секунду задерживала «п» в

губах, и «польские» вылетало сухим разящим выстрелом:

Помнят польские паны

Конармейские наши клинки.

Дядя Слава, человек прагматичный, расчётливый, в начале семидесятых

надумал поискать родственников в Польше. Вадим подозревал:

здесь был не чистый зов крови. Дядя, скорее всего, рассуждал

в следующем ключе. Если обрести польских родственников

и наладить контакт, можно съездить за кордон. Для советского человека

Польша считалась серьёзной заграницей, это не какая-нибудь

Болгария, без малого шестнадцатая советская республика, это Польша!

Манила дядю перспектива: вновь обретённые родственники

присылают вызов, и как удобно пожить месяц-другой не банальным

туристом, привязанным к экскурсоводу и групповому знакомству

с чужой страной, а в свободном плавании, с графиком пребывания

по принципу: что в голову взбредёт. Опять же, очень даже немаловажно

для тех времён, какие-то заграничные вещи привезти, удачно

прибарахлиться.

Дяде Славе, чтобы послать запрос в Польскую Народную Республику,

понадобился паспорт отца.

Вадим помнит тот, выданный деду до революции 1917 года паспорт,

не один раз листал его. Архив деда, уместившийся в большом

кожаном портфеле, хранился в их доме. Бабушка передала бумаги

старшему сыну - отцу Вадима. Вещи, в основном, достались дяде

Славе. Паспорт, при выдаче советского его почему-то не забрали,

был в твёрдых дерматиновых корочках, лопухастый - солидных размеров,

так просто в карман не засунешь, коричневого цвета. Без ф о

тографии, её заменяло подробное описание внешности владельца.

Рост столько-то вершков, параметры телосложения, величина лба,

цвет волос - столько сантиметров от бровей... Было указано, что родился

в семье такого-то, место рождения - губерния, уезд, волость.

В памяти Вадима сохранилось - это был Краковский уезд Царства

Польского.

Вадим жалел об утрате паспорта. Дядя Слава сначала темнил:

дескать, куда-то засунул архивный экспонат, а потом с честными

глазами сказал: отправил не копию, а сам паспорт в Польшу, ответ

оттуда пришёл, но документ поляки не посчитали нужным вернуть.

Вадим не поверил, однако суть не в этом, если говорить про деда.

Официальный ответ с родины деда гласил: такие люди - то есть родители

деда, записанные в паспорте, и он сам в данной местности

никогда не проживали. Никаких записей нет.

Паспорт был липовый. Дед выдавал себя не за того, кем являлся

на самом деле.

Сам собой напрашивается вопрос: чего больше, чем кары за

убийство жены, боялся дед? Скорее всего, принадлежал не к указанному

в паспорте крестьянскому сословию. И фамилию имел другую.

Не эту простецкую, вовсе не шляхетскую. Всплыви этот факт - ему,

энкавэдешнику, верная смерть. Непролетарское происхождение, к

примеру, дворянство, уже предупреждающая красная галочка напротив

фамилии, вплоть до поражения в правах, но главное - жизнь

под чужим именем, сокрытие столько лет своей классовой сущности,

вражеской для страны советов. Не надо и напрягаться в поисках

вины перед пролетариатом, вставшим на путь строительства

социализма. Воин картельных органов, коим надлежало двадцать

четыре часа в сутки без выходных распознавать контрреволюцию,

был сам по крови из вражеского стана. И тщательно скрывал это.

Иронично говорят: в Польше имеешь козу - уже ты пан. Однако,

если дед был из семьи шляхтича, это стоило скрывать на службе в

ЧК-ОГПУ-НКВД.

В 1952 году, когда началась борьба с космополитизмом, отца

Вадима, он преподавал в мединституте, вызвали на комиссию и спросили

о национальности. «Русский», - ответил отец. «Ха-ха, Пшихода

и русский!» - «Отец - поляк, мать - русская. Я - коренной омич.

Никакого отношения к Польше не имею, языка не знаю, поэтому

считаю себя русским и никем другим». - «Ладно, идите». А через

день получил узенький листок бумажки с уведомлением об увольнении

по такой-то статье. Всё. И только после смерти Сталина, да и

то не сразу, смог устроиться на работу. Деду работу навряд ли пришлось

бы искать. В тридцатые годы решения по проблемным персоналиям

принимались более радикальные.

Не исключено - дед оказался в 1915 году в Москве, подальше от

Польши, скрываясь от чего-то, скрывая что-то. Может, рассорился с

родственниками и решил зачеркнуть прошлое раз и навсегда, даже

поменять фамилию, нельзя исключать - причина была элементарно

уголовной, что-то натворил.

Вадим не раз думал: был ли дед романтиком революции? Или

стал заложником обстоятельств, что выбросили из привычной среды?

В результате он попал в чужую страну, толком не зная языка, так

и не избавился от сильного акцента, который особенно проявлялся

в стрессовой ситуации. Говорят, гений ЧК поляк Дзержинский с

большим трудом изъяснялся по-русски. Для деда русский язык тоже

не стал родным.

Большую часть жизни душа деда оставалась страшно одинокой,

как в том сне матери Вадима, где он сидит в комнате с глухими стенами.

Жил за многие тысячи километров от родины, навсегда закрытой

для него, без единого родственника по крови рядом и без

малейшей перспективы когда-нибудь попасть в Польшу. В первые

годы семейной жизни учил жену польскому языку, слух просил музыки

родной речи. Вадим от бабушки Жени перенял стишок:

Не руч, Анжа, тего квятка,

Роза колет же кломатка!

Анжа матку не слухала,

Уклолашен и плакала.

В переводе означает, что непослушной Анже даётся предупреждение

не трогать розу - колется. Но Анжа пропустила мамины слова

мимо ушей, укололась и плакала.

В какой-то момент дед пришёл к выводу: выжить в чужой стране

можно было только истовым служением.

Бабушка по матери рассказывала Вадиму, это были слухи, которые

говорились полушёпотом, что имелась в Омске в НКВД расстрельная

камера, куда загоняли людей. И был венгр. Он заходил

в эту камеру с двумя наганами в руках, ещё два нагана торчали за

поясом, и начинал стрелять. В камеру набивали под завязку народа,

предназначенного для ликвидации. Методичная пальба шла до

последнего живого. Пока венгр всех не уложит, не выходил. Люди

шарахаются от бухающих пистолетов, закрываются руками, молят о

помощи, мечутся на крохотном пятачке, а он всаживает пулю за пулей.

Кто это был - пламенный борец за идею? Или патологический

убийца?

Дед был отличным водителем, автомехаником, несколько лет занимал

должность начальника гаража НКВД. Лишился её при очередной

чистке. Тогда полетела голова начальника НКВД и целого ряда

руководящих работников, которые попали под ту же статью «врагов

народа», по которой сами пачками расстреливали. Дед каким-то чудом

уцелел и стал простым водителем.

Вадим склонялся к мысли: дед всё же не относился к штатным

расстрелыцикам, его дело баранку крутить. Но не мог не помогать

в том или ином виде при акциях уничтожения. Создать шумом

работающего двигателя фон, заглушающий крики, погрузить тела.

Конечно, приходилось стрелять. Повязать кровью - извечный

принцип стаи. Поэтому-то после ночной работы мыл и мыл по

утрам руки...

Умирал дед в 1943 году в жутких муках. Перикардит, возникший

на фоне поликистоза почек. Каждый удар сердца отзывался страшной

болью. Каждый выброс крови пронзал тело невыносимыми

страданиями. Дед лежал в железнодорожной больнице, дядя Слава

рассказывал, как, подходя к ней, ещё на улице слышал крики отца.

Умер он, скорее всего, от болевого шока.

Похоронили на Казачьем кладбище. Вадим с матерью с конца

пятидесятых жили рядом - на улице Красных Зорь. Мальчишеские

тропы часто пролегали между могил. В кинотеатр ли торопился - в

«Победу» или «Художественный» - или шёл с друзьями на Иртыш,

иногда путь в школу пролегал через кладбище.

Оно манило и тревожило, пугало и притягивало. Вдоль м о

щённой кирпичом-железняком широкой центральной аллеи стояли

монументальные памятники, с крестами, колоннами, ангелами,

запомнился один, сломанное крыло которого символизировало

прерванный полёт. Могилы были без оград и окружённые металлическими,

коваными оградами. Это были следы совершенно

чужой, далёкой, навсегда канувшей в прошлое жизни. С генералами-атаманами,

купцами 1-й гильдии, действительными статскими

советниками, кадетами, гимназистками, «рабами Божьими», мраморными

и большими железными крестами, кладбищенской церковью

с молитвенным пением. Сейчас она без крестов на куполах,

огороженная высоким забором, смотрела безжизненными зареш е

ченными окнами.

Рядом с церковью располагалась часовенка. Ничего подобного

за всю последующую жизнь не встречал Вадим. Собранная из чугунных

плит ажурного литья, она являла собой удивительное сооружение.

Но это он поймёт много позже, когда часовня останется лишь

в памяти. Под куполом сохранились витражи, летний солнечный

свет, проникая сквозь ажурные стены, цветное стекло, пронизывал

часовню множеством лучей, на запылённом полу таинственное

движение совершал меняющийся узор светотени. Воздух обретал

реальные очертания... Вадим никогда не решался зайти внутрь часовни

один, торопливо проходил мимо. Будто опасался столкнуться

с чем-то потусторонним, что незримо присутствовало на кладбище,

но не выказывало себя среди могил под открытым небом, а здесь,

в ограниченном пространстве, могло вдруг проявиться... Лишь с

друзьями по дороге с пляжа заворачивал в часовню, внутри в жару

сохранялась прохлада... Вдоль стен стояли лавочки, мальчишки сидели,

весело болтали, но на сердце у Вадима всё равно оставалось

тревожное чувство...

Недалеко от церкви был участок казачьих могил. Запомнились

сабли, выбитые на надгробных камнях. Здесь, да и на всём практически

полностью заброшенном кладбище буйствовали кусты жёлтой

акации, летом она рясно плодоносила стручками - их звали пикульками,

в умелых руках детворы они превращались в свистульки, и вся

округа пищала.

Место упокоения деда находилось в противоположенном углу

от церкви. Попадая на кладбище, Вадим всегда внутренним взором

обращался туда, и, чем бы ни была занята голова, всё равно, хотя бы

самым дальним уголком памяти, помнил: здесь лежит дед. Иногда

Вадим подходил к могиле, стоял у невысокой, по пояс, из крашеного

штакетника оградки. Деревянная тумба с табличкой с датами жизни

деда была увенчана металлической звездой. Красной. Для неё у дяди

Славы имелась особая краска. Яркая, с блеском.

В 1966 году городские власти приняли решение в срочном порядке

сравнять кладбище с землёй, отдать площадь, что находилась

в каких-то пятнадцати минутах ходьбы от центра, под нужды ж и

вых, построить многоэтажные дома, детскую больницу. Кто хотел,

мог перенести останки родственников, остальные могилы обезглавливались,

ушлые дельцы тащили памятники на другие кладбища.

Были и такие, кто подрывал могилы в поисках, чем бы поживиться.

На Казачьем заработал экскаватор. Вадим слышал от взрослых, что

на кладбище в войну хоронили в котлованах узбеков, которых привезли

работать на военные заводы и которые мёрли от сибирского

климата. Поговаривали и о тайных захоронениях другого плана, которые

в конце тридцатых годов по ночам вело НКВД.

Кто-то из мальчишек их дома прибежал во двор с криком: «На

кладбище кости грузят!» В память Вадима врезалась траншея перед

экскаватором с жёлтыми, беспорядочно наваленными костями.

Ковш экскаватора, вгрызаясь в кладбище, загребал кости вместе

с землёй и глиной, обрушивал в самосвал. Загребал с верхом, при

движении к кузову кости падали обратно в яму. «Похоже, хоронили

голыми», - скажет кто-то из взрослых.

Местная хулиганистая пацанва растаскивала кладбищенский

материал по всей округе. Мальчишки, резвясь, водружали серо-жёлтые

черепа на палки и ходили, как с транспарантами на демонстрации.

Черепа пинали на площадке у кладбища, кости подсовывали

друг другу в портфели. Однажды Вадим пришёл в школу, а на крыльце

справа и слева от входных дверей по черепу с торчащей папироской.

Учителя ругались, взывали к совести, но несколько месяцев то

в одном классе, то в другом появлялись тайком принесённые кости

и черепа.

Перезахоронением деда занимался дядя Слава. Отец Вадима,

умерший за пять лет до этого, был похоронен на Северо-Восточном

кладбище, туда перенесли деда. Дядя Слава рассказывал матери Вадима,

последний, навострив уши, сидел в соседней комнате: «Могилу

раскопали, трухлявые доски крышки убрали, а под ними только

череп и рука в гимнастёрке, сапоги и ремень, ничего больше. Ничего.

Куда всё делось? Это и положили в новый гроб».

На третьем курсе политехнического института Вадим на каникулах

поехал отдыхать в Крым. По совету матери остановился

у её знакомой, в прошлом омичке. Оборотистая тётя Люся рабо

тала по торговой части, жила по тем временам богато. Большой

двухэтажный дом у моря, ковры, хрусталь. Перед самым отъездом

Вадима, угощая его вкусным вином, рассказала сон: «Будто в Омске

девчонкой стою у ворот родительского дома. Мы на Шестой

линии жили. И вдруг летит вдоль улицы пролётка, а в ней отец.

«Тпр-р-ру!» - натянул вожжи подле меня и зовёт: «Люська, садись!»

Я запрыгнула, и мы поехали с ветерком. Что к чему?» Вадим вернулся

домой и, делась впечатлениями о житье-бытье тёти Люси, вспомнил

её сон. Мать изменилась в лице: «Не к добру». Они были разные

с тётей Люсей, но сердечно относились друг к другу. В голодную

военную молодость тётя Люся поддерживала мать, а потом мать,

отличный врач, помогала тёте Люсе. На рассказ о сне мать поведала

историю пятнадцатилетней давности. Отец Вадима умирал тяжело,

долго лежал в больнице. «Прихожу к нему как-то, он говорит: «Аня,

сон сегодня видел нехороший. Стою у дома, у того, родительского,

в Привокзальном посёлке на улице Красных орлов, и вдруг отец на

лошади, запряжённой в кошёвку, подъезжает. Я ещё удивился, что

это он не на машине. «Садись, Толя», - приглашает. Едем, лошади

хорошие, резво бегут, вдруг одна поворачивает голову, а у неё мамино

лицо, в улыбке оскалилось... Проснулся, и до того нехорошо на

сердце, умру, наверное, скоро». Я его, конечно, стала успокаивать:

не выдумывай. Умер через два дня. Боже, как он, Вадик, страдал, как

мучился...»

Сон и для тёти Люси оказался вещим. Вскоре она умерла.

У дяди Славы поликистоз будет везде: в селезёнке, почках,

желудке, даже мозгах. А его сын Гоша, двоюродный брат Вадима,

как и дед, умрёт от болевого шока. Тот же перикардит. Несколько

дней стоял на четвереньках и выл от боли, отказавшись от помощи

врачей.

Месяца за полтора до смерти в субботу Гоша рано-рано утром

вдруг пришёл к Вадиму. Все ещё спали. Двоюродные братья прошли

на кухню. Вадим предложил вина, Гоша отказался. За чаем хихикали,

вспоминая детство. Гоша рос мелким, силёнок не хватало против

Вадима, но страшно задиристый. Их встречи обязательно заканчивались

потасовками. Гоша не мог не задраться, всякий раз был бит,

тем не менее отчаянно лез на рожон. Вадим его заломает, оседлает,

Гоша запросит пощады: «Больше не буду!» При следующей встрече

снова довяжется до брата.

В студенческой молодости Гоша учился в автодорожном институте,

он форсил в кожаном пальто деда. Длинном, много ниже колен,

добротном. Вадик завидовал брату. В начале семидесятых годов прошлого

века вспыхнула мода на кожу. Из чуланов и кладовок на свет

было извлечено немало пальто, что привезли воины-победители в

качестве трофеев из поверженной Германии в сорок пятом. Гоша

разыскал чекистское пальто деда. Тоже, надо понимать, из реквизированного,

но раньше - в Гражданскую у побеждённых «буржуев».

Пальто относилось к вечным вещам, из превосходно выделанной

свиной кожи. Пусть она порядком вытерлась на сгибах, это не смущало

Гошу.

«Ты, Гоша, ходил в нём, как немецкий генерал из кино. Как сейчас

вижу улицу Ленина. Конец марта или начало апреля, весенний

звонкий день, ты по другой стороне широко шагаешь, только полы

разлетаются под ударами колен. В шляпе. А на лице победное выражение...»

«Вадь, а ты помнишь пельмени бабы Жени?»

Ещё бы! Это был шедевр. Бабушка, в общем-то, скромная кулинарка,

революция и Гражданская война, существование без быта не

поспособствовали развитию этих способностей. Да и в семье Коли

Дрынова, где часто менялись хозяйки, обстановка не располагала к

приобретению поварских навыков. Но пельмени бабушка лепила

виртуозно, маленькие, аккуратные, бесподобно вкусные...

«Я, Гоша, так обжирался ими, что еле дышал! А мочалки к пельменям?»

Пельмени одно! К ним на основе уксуса бабушка делала замечательные,

острые «мочалки» - горчица, перец, соль, ещё что-то - куда

макался пельмень, прежде чем попадал в рот.

«Гоша, а мурцовку ты у неё ел? Никогда больше подобного ни у

кого не встречал! Как она её готовила, что добавляла?»

Польское блюдо, надо полагать, дед привнёс в их кухню. Тушёная

картошка с мясом.

Вадим на цыпочках прошёл через комнату, где спала жена в кладовку,

достал портфель деда, принёс на кухню. Кожаный, застёгивающийся

двумя ремнями. Там были документы, удостоверения: член

общества «Смычка города с деревней», «Друг детей», «Красного

Креста», «ОСОАВИАХИМ» - общества содействия обороне и авиационно-химическому

строительству РСФСР. Среди прочего пачка

сложенных вчетверо газет «ORKA» на польском языке за 1929 год.

Газета издавалась в Минске Коминтерном. Дед бережно хранил её

экземпляры. Душа тянулась в Польшу. Он, говорят, преображался

при любом упоминании о Польше. Глаза загорались; этого, казалось

бы, из камня выточенного человека охватывало волнение.

В Омске были поляки из потомков сосланных в Сибирь участников

польских восстаний, а также поляки, занесённые революцией.

Возможность общения с ними для деда-чекиста исключалась в

принципе. Уж он-то прекрасно знал, какую это могло дать зацепку,

дабы раздуть слона. Его коллеги на пустом месте заговоры стряпали.

В мгновение ока можно оказаться участником какого-нибудь белопольского

подпольного контрреволюционного комитета.

«Отец рассказывал, - Гоша взял фотографию деда: бритая голова,

усики «под Берию», - дед песен не пел, но в хорошем расположении

духа мурлыкал полонез Огинского».

«Эту шинельку я хорошо помню, - ткнул в альбом пальцем

Гоша. На фото стояла у дома в Привокзальном посёлке бабушка с

маленьким Вадимом на руках. - Она уже на пенсии давно была, на

колонку за водой или в магазин в ней ходила. Платочек какой-нибудь

простецкий и эта шинель... Забавно выглядело...»

Мать рассказывала Вадиму, что, когда умер Сталин, бабушка

Ж еня плакала навзрыд, стенала: «Как же мы без тебя жить-то

будем?» Это было её божество. Плакала, как по родному покойнику.

И повторила смерть кумира. Случился удар - инсульт, три дня

лежала одна в доме. Лишь потом увезли в больницу, где вскоре

умерла.

Братья попили чай на кухне, посетовали, что их фамилия

вы мирает - у Вадима было две дочери в наследниках, у Гоши -

одна. Посидев часа два, из домаш них Вадима так никто и не

проснулся, Гоша тихо ушёл. Лишь потом Вадим понял: брат

приходил прощ аться. Умер, страш но мучаясь, через полтора

месяца. Сразу после смерти приснился Вадиму растерянны м,

всё спраш ивал: «Вадик, что со мной? Что со мной?» Вадим отвечал:

«Гоша, не знаю, дорогой, не знаю». Тот будто не слышал:

«Скажи, что со мной?»

В ту последнюю встречу Вадим вышел проводить Гошу, надо

было купить сигарет. Уже прощаясь, Гоша обронил: «Кем же был

наш дед?»

Мой дед, возвращаясь с работы,

Так руки отчаянно мыл,

До боли мыл, до ломоты,

До обнажения жил.

Гремел рукомойником яро,

И страшен казался тот гром.

Ни струйки горячего пара

Уже над накрытым столом,

Но руки терзал и топил

В бегущей рывками воде.

А был кем, да просто водилой,

Шофёром в НКВД.

И детям его рукомойник

Всё снился сквозь множество лет,

Как будто отец их покойный

Гремит и гремит им чуть свет.

И вот уж состарились внуки,

На правнуках соль седины,

Но те же гремящие звуки

До них долетают сквозь сны.

Прибиты навек к изголовью,

Дарованы им навсегда,

И порохом пахнет, и кровью,

Бегущая в вечность вода*.

* Стихотворение Эдуарда Каня.

ЗВОНОК ОШ1СН

Артур Евгеньевич варил кофе. Утром не удавалось неспешно

предаться этому занятию, посему утром ограничивался

чаепитием, вечером - кофе. Достал банку с зёрнами

(предпочитал свежий помол), насыпал в кофемолку, она запела

на высокой ноте. Артур Евгеньевич в размеренном ритме досчитал

до шестидесяти, нажал на кнопку. Открыв крышку, не удержался,

поднёс к лицу кофемолку, втянул в себя запах вкусно пахнущей

тёмно-коричневой муки. Затем специальной деревянной ложечкой

зачерпнул кофе с горкой и насыпал в медную турку. Вторую ложечку

присовокупил к первой. Вскипятил чайник, крутым кипятком залил

муку. Он предпочтение отдавал рецепту варки, когда последовательно

три раза снимается и ставится турка на огонь. Чуть начинает кофе

достигать точки кипения - вот-вот забурлит - быстро убирал с плиты.

Давал возможность кофе успокоиться, снизить градус и через

минуты три-четыре снова на огонь. Ни в коем разе тут не зевнуть,

не довести до кипения... В досадном случае не выливал в раковину

загубленный кипением напиток, но и не пил - отдавал жене. Та не

привередничала, добавляла молоко и с удовольствием употребляла.

Артур Евгеньевич принимался варить снова... Наконец кофе в третий,

последний раз, подходит к критической отметке, поднимается

аппетитная шапка - готово...

Артур Евгеньевич второй раз снял с огня турку, когда зазвонил

телефон. Он поморщился - как не вовремя. Взял трубку...

- Это квартира... - незнакомый голос назвал фамилию Артура

Евгеньевича.

-Д а .

- Артура можно, - раздалось в трубке.

- Я вас слушаю, - официально ответил на фамильярность Артур

Евгеньевич.

- Артур, это я - Вовка Баранников.

Артур Евгеньевич напряг память: какой Баранников да ещё

Вовка?

- Ну, Бяшка...

Вот это да! Вот это звонок! Бяшка! Лет сорок не видел его. Ни

разу, как переехали тогда в новый дом. Друзей в старом дворе не

осталось. Собственно, их и не было. Другой надобности так и не появилось

зайти в дом, в котором прожил десять лет.

Отец однажды, полушутя, обронил: «Дом на Красноуфимской

был из разночинных». Да, уж кого только не вобрал в себя. Из деревень,

из полудеревенских городских окраин... Были семьи, в эвакуацию

приехавшие в Сибирь... Предки одних давно пустились в скитания

по земле, переезжая с места на место, другие только-только

сорвались с родовых гнёзд, поддавшись баламутящим ветрам эпохи.

Дом построили в начале шестидесятых двадцатого века. Массивное

четырёхэтажное кирпичное строение походило на крепостной

равелин. Он был полон детей. Их судьбы в дальнейшем тоже

сложились в духе «разночинного» сценария.

Толя Глобус, сын полковника авиации, окончил военное лётное

училище и, как недавно Артур узнал из газетной публикации, попал

в отряд космонавтов. Был в шаге от запуска в космос, да программу,

по которой несколько лет готовился к полёту, закрыли, так и не

удалось получить Звезду Героя. Другой Толя, Фёдоров, сделал воровскую

карьеру - вышел в авторитеты.

Его брата-инвалида Вовку, переболевшего полиомиелитом,

с перекрученной рукой Артур иногда встречал на улице Ленина.

Бомж-побирушка. Лет в тридцать повесился Валька Куракин. Гошка

Герасименко запился, обморозился и остался без рук. Мать Антоши

Лебедева заведовала кафедрой физвоспитания в пединституте. Антон

был чемпионом Советского Союза по парашютному спорту.

И если подводить итоги и расставлять детей двора на три шеренги:

в одной крайней встанут лётчик, врач, преподаватель, два

или три инженера, в другой крайней - четыре зека-профессионаларецедивиста

плюс двое-трое, кто по разу сходил на зону. Представителей

средней шеренги миновала криминальная участь, но у многих

жизнь пошла кувырком. Раза два в год Артуру звонила бывшая

соседка Галя Торопова, она тоже давно не жила в доме детства, но

информация по сарафанному радио об общих знакомых до неё доходила.

Поболтать Галя любила...

Бяшка рос без отца. Был у него старший брат Лёнька и крикливая

матершинница мать, она работала на авиазаводе станочницейревольверщицей.

«Мамка-пистолетчица», - говаривал Бяшка. Он

отличался аномально слабым носом, чуть заденут - потекла красная

юшка... Частенько этот невезучий нос оказывался на «линии огня».

Играли в лапту... За их домами был отличный огромный пустырь,

летом здесь гоняли в футбол, зимой в коробке заливали лёд, а по

весне лапта... Даже молодые мужики с удовольствием бегали с детворой,

а кто постарше, те выходили поболеть... Кричали, давали

советы... Мячи использовались разные, в том числе самодельные -

вырезанные из каучука... Врежут таким - надолго запомнится... Каучуковым

мячом Бяшке не прилетало, ему хуже досталось - битой

по носу. Молодой мужик размахнулся, дабы от души приложиться

по мячу, зафинтилить его в космос, чтобы вся команда могла тудасюда

сбегать, пока соперник возвращает мяч в поле... Бяшку угораздило

подсунуться под удар... И получил битой по любопытному

носу... Кровища ручьём... У Бяшки тонкой струйкой не бывало -

сразу поток... Однажды Артур оказался виновником его бурного

проявления. Играли в футбол. Артур ударил по воротам, вдруг вездесущая

Бяшкина круглая физиономия оказалась на пути яблока

футбольного раздора. Нос, надо сказать, торчал на ней приметно...

Мяч не мог миновать... Хлынула кровь... Бяшка упал на спину на

траву, запрокинул голову, сдерживая извержение...

Зато как любил Бяшка пускать кровянку другим. Соберутся

группой на пляж или в кино, если попадётся по дороге чужак, пацанёнок

не их округи, спуску не жди. Обступят со всех сторон, карманы

обшмонают (это называлось «брать валюту»), после чего Бяшка

непременно ставил кулаком точку: «Дай-ка врежу по носопырке».

И начинал бить жертву, целясь исключительно в нос. Раз, другой,

третий... Пока не расквасит... Лишь с появлением крови успокаивался.

Потом возбуждённо хвастал: «Я ему правой терц-терц! Он

и захлюпал....» Однажды не получилось «кровя пустить»... Окружили

двух подростков проверить «на валюту» карманы. Вдруг один

выхватил нож. Тщедушный из себя парнишка, а ощерился диким

зверьком. Их человек шесть... Но такая злость и ярость исходила от

напряжённой фигурки, столько решимости колоть и резать, что не

отважились даже превосходящими по численности силами вступить

в бой... Только и всего Бяшка погрозил: «Ну, попадёшься в следующий

раз, сделаю нос, как у китаёзы!»

И ещё Бяшка любил душить котят и кошек. Брал котёнка одной

рукой и с пакостной физиономией, глядя в мордочку жертве,

сжимал кулак, а потом удовлетворённо отбрасывал трупик. Артур

был свидетелем, как Бяшка, тогда им было лет по двенадцать-тринадцать,

отобрал коробку с котятами у Нины Корзуновой. Если продолжить

тему разночинности двора - Нина окончила мединститут,

стала хорошим детским врачом. Ту коробку с котятами Нина нашла

у сараев. В их дворе было два длинных ряда сараев - непременный

атрибут многоэтажных домов шестидесятых годов. В каждой квартире

стояла на кухне печь, а в ванной титан - всё на дровах. Печи

позже, когда газ провели, сломали, титаны служили ещё долго. Для

хранения дров предназначались сараи... У одного из них Нина обнаружила

брошенных котят и понесла их домой. Налетел Бяшка, отобрал

коробку и тут же передушил одного за другим уже не слепых

котят... Ни одну кошку не пропускал равнодушно. Ловил, подманивал.

Кошка не котёнок, может разрисовать когтями руки, лицо...

У Бяшки всё было отработано с соблюдением техники безопасности.

Хватал обречённое животное за горло со спины и сжимал двумя руками...

Кошка дёргается, обмочится...

Прибился к их двору пёс. Забавный, с крепким телом, хвост

крендельком. Отзывался на кличку Дружок. Добродушный, игривый.

Любил гоняться за Артуром, когда тот выезжал на велосипеде.

Стоило Артуру остановиться, Дружок синхронно тормозил, садился

поодаль и ждал, чтобы весело сорваться вдогонку, как только Артур

начнёт крутить педали. Иногда дня на два Дружок куда-то убегал со

двора, и тогда взрослые и дети спрашивали: «А где Дружок? Что-то

не видать...» Побегав на стороне, он обязательно возвращ ался... Его

подкармливали всем миром... Тот день врезался в память Артура.

Летний, пасмурный, на Иртыше не покупаешься... Бабушка послала

в магазин. Проходя мимо сараев, Артур увидел, что Бяшкин открыт,

заглянул... Дружок, подвешенный к потолку, дёргался в проволочной

петле, а Бяшка бил по вытянутому телу коротким гранёным ломиком

... Тут же стояли зрители...

Артур прибежал домой, упал на диван вниз лицом и разревелся

в голос... Бабушка тормошила: «Что случилось? Что?» - «Ничего!» -

отталкивал встревоженную бабушку и не мог остановить

рыданий...

Однажды Бяшка бросил щенка в котлован, что вырыли на другой

стороне их улицы под строительство дома. Вырыли и забросили.

Обильные дожди заполнили котлован водой. Туда швырнул Бяшка

щенка, тот пытался выплыть на сухое, да не плавать учил его Бяшка.

Он оттачивал меткость, швырял в борющегося за жизнь щенка камнями,

пока тот не пошёл на дно...

- Артур, - говорила трубка, - вспомнил меня? Это Бяшка, а тебя

звали Копчёным.

Артур был смуглым, за что прозвали Копчёный. Ему завидовали,

никто не загорал так быстро и ровно, как он... Кожа лица давно

утратила детскую смуглость...

Трубка продолжала представляться:

- А я тебя дразнил Копчёный чугунок! Помнишь?

Какой он сейчас Бяшка? Сорок лет миновало.

Бяшка жил в третьем подъезде, там же Саня по кличке Украина.

Иногда его звали: Украина - мать жидова, но чаще - Хохляндия.

Хохляндия обладал умом хитрым, изворотливым... Ж ил с бабкой.

Случалось, сходился с ней в драке - только перья летели. Однажды

сцепились во дворе. Бабка пыталась поленом зацепить внука,

утащившего у неё из кошелька деньги... Внук кричал «не я» и

норовил дать бабке сдачу... В это время из подъезда вышел лётчик,

майор... В их доме, кроме отца Толика Глобуса, жили ещё три военных

лётчика с семьями. Майор вышел в тот момент боя на бытовой

почве, когда Хохляндия, получив пару раз поленом по бокам, выхватил

его у бабки и замахнулся с ответным ударом... Лётчик, настоящий

офицер, защищая здоровье пожилой женщины, перехватил полено

и в назидание дал непочтительному внуку хорошего пинка. Или,

как говаривали у них во дворе, пенделя. Хохляндия, получив пинкапенделя,

пробороздил носом землю... Но, вскочив (в этом весь Хохляндия),

не побежал подальше от бабкиного спасителя, в безопасное

место от назидательных пинков, Хохляндия помчался домой. И не

прятаться. Вернулся с ножом и бросился на майора с целью убийства.

Майор, он не только по небу летать был мастер, ловко выбил

нож и тут же сломал холодное оружие столового происхождения.

Хохляндия ринулся в подъезд за новым. Лётчик неуловимым движением

во второй раз освободил руку бешеного хулигана от ножа.

И снова, засунув лезвие между досками скамейки, сломал его. Хохляндия

и не подумал успокоиться (дома ещё оставались колюще-режущие

предметы), метнулся в подъезд... Зато майору надоел трагикомический

мастер-класс, на третий раз он не только вывернул

руку с ножом, ловким приёмом поднял Хохляндию, перевернул и

швырнул на землю... Бабка, недавно битая внуком, теперь истошно

орала на лётчика: изувечил любимого Сашеньку. Хохляндия, приземлившись

на голову и на спину, полежал без движения какое-то

время, потом тяжело сел, из носа текла кровь, очумело, как после

нокаута, посмотрел на стоящих над ним... Размазал кровь по лицу,

оттолкнул бабку с её «Сашенька, родненький» и поплёлся домой...

Один раз Хохляндию в лучшем виде отделал Толя Глобус. С дворовскими

Толя не знался. В футбол изредка выйдет поиграть и всё.

Занимался спортом, выступал на соревнованиях... Артур учился в

восьмом классе, когда в их подъезд въехала новая семья - Тороповы:

отец с матерью и две девчонки. В Галю, она была на год старше,

Артур тайно влюбился. Интеллигентной наружности девочка с белой

кожей, длинными пальцами и большими глазами. Она заходила

к Артуру за книгами, пластинками, иногда сидели, разговаривали.

Начитанный Артур знал много стихов, мог сыпать Блоком, Есениным,

Ахматовой, рассказывать что-то из прозы...

Начался инцидент с Бяшки. Язык у того был без костей и поганый,

любил похабничать в адрес девчонок. Мальчишки сидели на

лавочке под тополями. Галя вышла на балкон в облегающем трико.

Бяшка возьми и брякни откровенную пошлость в её адрес. Толя Гло

бус услышал. Он невдалеке выбивал половики. «А ну повтори», -

подошёл к Бяшке. Бяшка растерялся... «Я повторю!» - с блатной

улыбочкой поднялся с лавочки Хохляндия. И развил Бяшкину тему

в ещё более грязных выражениях... Толя бил профессионально, по

печени, по скулам, Хохляндия слабо пытался закрываться, но снова

и снова летел на землю. Упрямо вскакивал и мешком падал... Раз на

четвёртый остался лежать в нокауте, больше не в силах подставляться

под каменные кулаки. Толик собрал половики и ушёл. Брат Бяшки

Лёнька, державший мазу во дворе, - он наблюдал за избиением

с балкона - спустился к пацанве и добавил унижений поверженному.

Хохляндия, одыбавшись, начал грозиться: «Прирежу!» Но Лёнька

обрубил: «Не вздумай на него прыгать, если сесть не хочешь...

Не говни, где живёшь». А Бяшку щёлкнул по носу: «Держи язык за

зубами...» Бяшкин нос тут же потёк...

Лёньке была уготована по жизни роль рецидивиста. Шпану он

держал в кулаке и у приблатнённых ровесников был, как во дворе

говорили, в уваженке. С улыбочкой, сузив глаза, повторял: «Раньше

сядем, раньше выйдем, но торопиться не будем!» Со взрослыми

во дворе держался ровно, вежливо, не грубил. Был крепко сложен,

летом любил, поигрывая шарами мускулов, походить по двору в

майке. Бяшка говорил, что брат не расстаётся с откидным ножом.

Однажды Лёнька недели две ходил со смешной повязкой на лице.

Она шла от подбородка (забавно увеличенного ватой с лекарством)

к ушам. «Чирей! - смеялся Лёнька. - Но лучше здесь, чем на жопе.

На морде не сидеть». «Чирей» оставил после себя длинный шрам по

низу подбородка. Кто-то целил ножом Лёньке в горло.

Не стал Лёнька рецидивистом... У него была роскошная собачья

шапка, из-за неё, может, и не стал. Ехал из Нефтяников в трамвае,

вдруг на одной остановке с Лёньки сорвали шапку. Грабитель, хлюпик

в фуфайке, прыгнул с добычей из вагона, разъярённый Лёнька

ринулся следом, догнал, готов был порезать на лоскуты наглеца... Да

хлюпик работал с хорошим прикрытием... Лёньку изметелили так,

что он месяц лежал в больнице, вышел оттуда присмиревшим, замкнулся,

устроился работать на завод... Потом говорили, ходку одну

короткую он всё-таки сделал в лагерь, но не больше...

Артур не был полноправным членом дворовой компании и не

стремился в таковые. В отличие от большинства, он хорошо учился,

в школе ходил в передовиках. Тогда как компания не гнушалась

делишками с криминальным душком. С лихостью воровали конфеты

в магазине. Когда в своём родном, что располагался на первом

этаже их дома, иногда ходили на сторону. Заявлялись в магазин в час

пик: народ у прилавков толпится, очереди стоят, продавцы в мыле -

на стрелки весов смотрят, деньги считают, товар подают. Одна часть

пацанвы брала на себя роль шумовой отвлекающей завесы, начинали

бойко разговаривать, крутиться, шнырять между покупателями.

В это время их дружки, трое-четверо, что выполняли основную

функцию, прилипнут к витрине, один ловким движением вырежет в

ней окошечко и с сотоварищами быстро крючком тащит конфеты...

В период моды на нейлоновые носки они целенаправленно вели

на пляже охоту на сверхдефицит. Украденное передавали для реализации

старшим, что курировали шпану... Не сама по себе она существовала,

имелась воровская иерархия... Носки тянули следующим

образом. Модника на пляже наметят и ложатся рядом... Он, истомлённый

жарой, пойдёт к Иртышу освежиться, а потом шагает домой

с голыми пятками и пальцами тоже. Если осмотрительный модник

попадался, одежду без присмотра не оставлял - выжидали, когда

слабину проявит: заснёт, отвернётся, отвлечётся (или специально

отвлекут)... Ещё один способ - пробегут мимо к воде шумной ватагой...

Кажется, просто-напросто несётся детвора, переполненная

восторгом от солнца, тепла, счастливого времяпрепровождения...

Но после этого «просто» носочки исчезали бесследно... Вот они лежали,

а вот уже скрылись в чьих-то плавках и проследовали в этом

укромном месте в воду...

Ещё одна воровская игра разворачивалась на колхозном рынке...

Предприимчивая детвора, заваливаясь туда, начинала круговерть:

кто-то бросался помогать торговцам разгружать, раскладывать

товар, принимался суетиться всё с той же целью: отвести глаза

от истинной цели тимуровского порыва. Ловкие на руку в это время

воровали съестное и не только... Однажды по пути на пляж Хохляндия

вот также предложил заглянуть на рынок. Было их человек

десять-двенадцать, Артур в том числе. Он сразу и не сообразил что

к чему, когда началась кутерьма у машины с фруктами. Никто шпану

не просил, она по собственной инициативе бросилась помогать

таскать ящики с абрикосами от машины к рядам... Артур стоял в

стороне и вдруг видит: рука Хохляндии из-под прилавка выныривает

и хап, сгребла горсть денег, что лежали в коробке у весов...

Привёл в себя Артура истошный крик: «Ворюги! Держи их!» Артуру

бы стоять на месте, когда все рванули врассыпную, он поддался

панике, припустил, а наперерез разъярённый мужик с коромыслом

в руках... Не воришкам досталось в результате - ротозею Артуру

попало. Хорошо, вскользь рассёкло крючком кожу на виске, ещё бы

немного и зацепило глаз... Раненый Артур припустил с рынка, несётся

по улице, кровь из раны хлещет... В переулке догнал его Бяшка

и повёл на колонку рану обмывать...

Одну осень они объедались арбузами. Как-то Артур вышел вечером,

уже темно было, глядь, Хохляндия летит. «Айда быстрее, -

Хохляндия потащил за собой, - поможешь». У магазина, что располагался

на первом этаже их дома, было отдельно стоящее складское

помещение, его построили впритык к сараям. Артур с Хохляндией

забежали за сараи, а там работа кипит. От склада выстроилась цепочка

из дворовой шпаны, и по ней, только руки сосредоточенно

мелькают, арбузы утекают куда-то в темноту... В стене склада на

высоте человеческого роста отверстие, только-только хорошему

арбузу пролезть, из дырки выскакивают, как по волшебству, бахчевые

ягоды, тут же подхватываются и по цепочке...

Провернули дело так... Из Бяшкиного сарая проникли в сарай,

что стоял вплотную к складу, проделали лаз в закрома магазина и

очутились на горе арбузов. Потом дырку в стене на улицу организовали.

Набрав достаточное количество даров природы, юные ухари

аккуратно поставили кирпичи на место в обоих отверстиях, заделали

дырки в стенах, как будто ничего и не было. Не одним днём жили.

После чего принялись поедать добычу... Вокруг сараев наутро всё

было усыпано корками и семечками... Прошло дня три, снова привезли

арбузы в магазин... И снова часть сладких ядер исчезла во

тьме за сараями... Лишь недели через две магазин начал ощущать

недостачу... Заявилась во двор милиция, расспрашивала местных

жителей, записывала показания, но так и не дознались следователи,

через какую прореху уходил из склада шарообразный в полоску

товар.

Артура не привлекали к разработке воровских операций, к участию

в них (за исключением арбузной эпопеи...), но с дворовой компанией

он до девятого класса частенько сидел вечерами близ дома,

ходил на Иртыш, в кино, в парк... В девятом классе Артур записался

в театральную студию (вдруг азартно захотелось «стать артистом») и,

отдавая всего себя театральной отраве, отдалился от вчерашних корешей...

В десятом классе артистический заскок прошёл, переболел

Артур сценической заразой и окончательно потерял интерес к публике

двора, стало скучно с ней...

С Хохляндией Артур столкнулся, учась в университете на пятом

курсе... В конце октября после занятий вышел на крыльцо университета

и опешил, Хохляндия навстречу:

- Копчёный, здорово! Ты домой? Давай подвезу на тачке.

Показал на стоящее поодаль такси. Получается, Хохляндия

ждал его. Разузнал, в каком корпусе учится, посмотрел расписание

их группы. Готовился к этой встрече. Артур не сразу это понял...

В машине сидели две ярко разукрашенные девки с пошлыми шуточками...

По дороге Хохляндия сообщил, что неделю назад освободился.

Он сел малолеткой, ещё когда Артур жил на Красноуфимской.

Под ножом пытался изнасиловать молодую женщину. Часть срока

отсидел в детской колонии, потом попал во взрослую. Там, рассказывали,

отрезал кому-то ухо.

- Восемь лет чалился, - бравируя, доложил, - а сейчас гуляю...

«Чё ему надо? - думал Артур. - Денег?»

Вовсе не импонировало тратить время на Хохляндию. И ради

чего? Друзьями никогда не были, даже товарищами. Наоборот, Хохляндия

вызывал неприятные чувства. Однажды едва не подставил

под срок. Артур в тот вечер скучал на лавочке перед подъездом. Вышел

Хохляндия, позвал: «Копчёный, пошли с нами в парк». В кармане

куртки у него что-то гремело. «Что это?» - спросил Артур. «Да

так, - отмахнулся Хохляндия, - погремушка». Со зрением у Артура

всегда были проблемы, в сумерках сразу и не понял, что они замыслили...

Шли группой человек в десять, вдруг передние во главе

с Хохляндией обступили мужика, и Хохляндия ударил того по голове

цепью, намотанной на руку... Вот что звенело у него в куртке...

Тут же бросились шмонать карманы сбитого с ног... И вдруг

кто-то закричал: «Милиция!» Кинулись врассыпную. Хохляндия догнал

Артура, что-то сунул в руку: «Держи!» Сам рванул вперёд. Артур

был в коротком пальто с большими накладными карманами, на

бегу положил в карман переданное Хохляндией... Сзади затрещал

свисток. Артур нырнул в боковую улочку. Поднажал. Не добегая до

своего двора, заскочил в подъезд соседнего дома, достал переданное

Хохляндией. Это был пистолет. Пневматический строительный пистолет

для забивания дюбелей, которые можно вбивать и в человека...

Артуру стало не по себе, поспешно стёр с пистолета отпечатки

пальцев, и вдруг откуда-то появился Хохляндия. «Давай-давай-давай

сюда! - отобрал пистолет. - Молоток, хорошо сработал».

- Слушай, Копчёный, - спросил Хохляндия, когда отъехали на

такси от университета, - у тебя колёс лишних на зиму нет? Деньги

появятся - рассчитаюсь. А то холода уже!

«Колёсами» тогда называли не таблетки - обувь.

«Всё ясно, - подумал Артур, - не ностальгия привела Хохляндию

ко мне».

На каникулы Артур ездил в Ленинград и там купил отличные

финские меховые сапоги в «Гостином дворе». На высокой подошве,

тёмно-коричневые. Классные сапожки.

- Дам, - сказал Артур.

Нет, не новые хотел отдать Артур, да и не старьё. Были у него

ещё югославские, которые самому бы пригодились. Всего зиму носил.

Мать, когда он привёз финские, сказала: «Правильно, что купил,

одна пара обуви - не обувь». Но Артур решил отдать, только бы отвязаться

от Хохляндии.

Артур не хотел приглашать Хохляндию к себе домой. Тот, как бы

предчувствуя, опередил:

- Заходить не буду, на площадке подожду.

Матери дома не оказалось. Уже хорошо, не надо объясняться.

Артур достал с антресолей сапоги...

- Молоток, Копчёный! - взял Хохляндия подарок. - Держи кардан!

И протянул руку с наколками «перстней».

В тот день Артур по своему обычаю до полуночи читал. Мать

спала в своей комнате. Отец был в командировке. И вдруг ни с того

ни с сего на сердце стало беспокойно. Он прислушался к тишине.

Осторожно пошёл к входной двери... Ж или в семидесятых годах

беспечно. Дверь, как и у большинства соседей, была, можно сказать,

картонной. Деревянная рама, с двух сторон покрытая древесно-волокнистыми

плитами, между ними соты из того же ДВП. И один

замок. Толкни плечом... Артур тихонько подошёл к двери. И жуть

охватила. За дверью кто-то стоял... Третий час ночи. Темнота, тиш и

на... Решение возникло мгновенно, громко спросил: «Мама, ну куда

ты задевала портфель? Папа, а ты не брал?»

Почему вдруг с языка сорвался этот «портфель». Почему не топор?

Не нож? Третий час ночи, ему портфель подавай...

Мать заполошно вскрикнула из своей комнаты: «Что? Кто?..»

А за дверью раздался чёткий шёпот: «Не спят. Сваливаем».

Это был голос Хохляндии...

Артур нашёл на кухне топорик, у которого с одной стороны

было никелированное лезвие, а на месте обуха ребристый пятак -

мясо отбивать. И просидел с ним в руках до утра. Всего колотило...

Хохляндия приходил грабить. А значит - «мочить».

На следующий день Артур поставил цепочку на дверь. И ещё

несколько ночей был в напряжении. Но больше Хохляндию не видел

никогда...

В десятом классе, в третьей четверти, родители Артура получили

квартиру в центре, и семья переехала с Красноуфимской в новый

дом. Пожалуй, с той поры не встречал Бяшку. Позже слышал, тот

сходил в армию, а потом работал на стройке. И всё.

И вдруг звонит.

- Слушай, Артур, ты в прокуратуре работаешь?

Вот оно что. После школы Артур поступал в университет на

юридический факультет, проучившись два семестра, поддавшись

студенческой вольности, забросил учёбу, завалил сессию, перевёлся

на заочный, устроился в прокуратуру помощником следователя...

Однако через год бросил юриспруденцию и поступил на исторический

факультет, сейчас преподавал в университете.

У Бяшки в голове зацепилась та давняя информация о юридическом,

из которой сделал предположение: Копчёный давно уже занимает

высокий пост в прокуратуре или адвокатом стал.

- Вот как, - разочарованно сказал Бяшка. - Я думал, ты мне поможешь.

И рассказал свою историю. Сына убила невестка.

- Стерва! - распалялся Бяшка. - Спуталась с чёрным. На рынке

овощами-фруктами торговала. Ну, и с чернозадым... На него

работала и стелилась под него. Витя у меня такой парень был. Закончил

до армии автотранспортный техникум, работал на станции

техобслуживания. Золотые руки. Ну, скажи, Копчёный, она что ли

на рынке заработала машину? Один триппер могла заработать. Витя

«Ниссан» купил. Квартира обставлена. Он ведь не пил. Вообще не

пил. Пришёл из армии, я бутылку выставил: «Давай, сынок». - «Не,

папа, я в эти игры не играю». Представляешь? Я и сам на его примере

меньше стал прикладываться. Честное слово! Пиво он вообще иначе

как мочой конской не называл. Почему она и зацепилась за него. Как

Витя из армии пришёл, она быстренько ему дала, ей-то не впервой,

а потом: «Я беременная». Витя - парень честный. А ж или... Могла

в стельку напиться. Ему звонят, он едет за ней. Просил Витю: «Бросай

ты её, бросай!» Как чувствовал, до добра не доведёт. Дочка у них

Ксюшенька. Славная девочка, на будущий год в школу. «Папа, - Витя,

бывало, скажет, - если разведёмся, Ксюша пропадёт». Этой стерве

убийство по неосторожности присудили... Какая неосторожность?

Она специально ударила ножом... И сбежала... Он кровью истёк...

А в суде наплела всякого вранья... Я подозреваю, чернозадый адвоката

нашёл... Машину быстро продала, на неё была записана...

Витьки нет, а эта скотина даже срок не получила. Помоги, Артур,

правду найти... Я заплачу, свою машину продам, чтоб её посадить...

Такого парня угробила! И даже не сядет! Витя у меня один был. Дочь

в пять лет умерла от менингита... И Витя чуть в тринадцать лет не

умер. У него лопнул аппендицит, а коновалы со «скорой» не понял

и ... Потом его еле вытащ или...

Артур прижал к уху трубку, поставил кофе на огонь...

Не мог он представить Бяшку пятидесятилетним мужиком. Того

вечно остриженного наголо (стригла ручной машинкой мать, других

причёсок, кроме «нуля», в её парикмахерском арсенале не было) со

шкодными глазками подростка, всегда готового на пакость...

В соседнем доме жила Лидка Ермакова, звали её Фома. В раннем

пионерском возрасте Фома отличалась завидной ловкостью

при воровстве конфет, это когда кто-то из пацанов вырезал «окошечко»

в витрине магазина. Фома шуровала крючком так быстро,

что за пару-тройку минут могла полкилограмма шоколадной

«Ласточки» или «Весны» вытащить. В тринадцать лет Фома бросила

воровской способ зарабатывания конфет. К тому времени

она вполне сформировалась. Крупнотелая, со столбообразными

ногами, басовитым голосом. Мать её постоянно принимала у себя

мужиков. Фома пошла по аналогичной дорожке. И как мать - не

задаром. Начала тайком, пока матери нет, пускать к себе охочую до

её телес пацанву.

Артура тянуло слушать разговоры «про это», хотя понимал: нехорошо,

стыдно, грязно. Бяшка несколько раз подбивал, он пред

почитал коллективные походы к Фоме: «Копчёный, пошли к Фоме.

Рубль тащи и пойдём». Артур ни разу не ходил, был в нём запрет...

Однажды Бяшка направился к Фоме с Хохляндией. Всезнающие

и всевидящие бабки засекли, куда пошли сексуально озабоченные

парнишки, матери Бяшки доложили. Та, женщина резкая, схватила

дрын и к Фоме. «Откройте сейчас же!» - затарабанила в дверь. Дружки

запаниковали. Второй этаж, куда деваться? Привязали бельевую

верёвку к батарее и по ней... Сожгли до крови кожу на ладонях, но

удрали... Потом демонстрировали травмы как боевые раны...

Двумя-тремя годами раньше, когда Бяшка ещё не насмеливался

по «мужской» надобности похаживать к Фоме и ей подобным,

он сдавал свой сарай парням постарше. Надо сказать, Бяшка

рос рукастым. Всем желающим ремонтировал во дворе велосипеды

... Сколько раз Артур обращался к нему... Никто так не мог

исправить «восьмёрку» на колесе, как Бяшка. Он оценивающе осматривал

снятое с велосипеда повреждённое при столкновении с

камнем или другим препятствием колесо, чертил мелом чёрточки

на ободе, подтягивал соответствующие спицы ... Потом, на вы

тянутых руках держа за ось колесо и медленно вращ ая его, проверял,

что и как получилось. Если по-прежнему восьмерило - снова

подтягивал спицы ... Увлечённо сопел, а закончив дело, гордясь

собой, вручал отремонтированное колесо хозяину: «Ничё, салабоны,

вы не умеете!» Во время увлечения деревянными самокатами

с подш ипниками вместо колёс никто лучше Бяшки не мог

сделать такой аппарат.

В сарае у Бяшки разбирались на запчасти ворованные велосипеды.

Здесь же изготавливалась пиротехническая продукция - взрывпакеты.

Для чего надо было найти, чаще открутить у кого-нибудь на

входной или на сарайной двери ручку из магния, затем Бяшка, кропотливо

шоркая по ней напильником, добывал магниевые опилки,

перемешивал их с порохом, делал фитиль... И шли в парк, где ждали

в шкодном возбуждении окончания танцев... Шоу получалось

на загляденье... Уставшая от скачек молодёжь высыпала на аллею

с танцплощадки... Аллея, как слабо освещённый туннель, по сторонам

подступают густые кусты, деревья нависают, вверху темень

неба... И вдруг над головами страшный взрыв, вспышка... У некоторых

парней ноги подкашивались от неожиданности, что уж говорить

о девушках... Визжали так, что листья у берёз сворачивались...

Свистела милиция... А кого ловить, хулиганы швырнули из кустов

взрывпакет и смешались со всеми...

В сарае Бяшка оборудовал будуар. Из самолично оструганных,

тщательно подогнанных досок сбил добротный двухэтажный топчан.

Одну стену сарая завесил большой географической картой, другую

старым рисованным «ковром», на котором плавала пара лебедей.

Смастерил столик, над ним повесил керосиновую лампу. В углу

стоял маленький сундучок, в нём хранился инструмент... Летом

Бяшка любил спать в сарае. И пускал туда парочки. Сам старался

подглядеть... В качестве платы за аренду забирался на второй этаж,

в досках имелась специальная щель... А потом с масляными глазками

рассказывал во дворе, как и что видел...

Однажды Бяшка, это уже когда с дружками стал посещать Фому,

исхитрился записать на магнитофон один из похотливых походов.

Притащил свою «Комету» будто бы музыку послушать, но втихушку,

когда приступили к «главному делу», поставил на запись. Потом,

когда матери не было дома, водил к себе слушать...

- Копчёный, ты же самый умный был из нас, - просяще говорил

в телефонную трубку Бяшка, - подскажи, что мне делать? Не могу я

спокойно жить, пока эта тварь ходит по земле...

Бяшка заплакал навзрыд, по-бабьи:

- Я должен отомстить ей! - твердил сквозь слёзы. - Должен! Засадить

её в тюрягу... Помоги, Копчёный...

Артур Евгеньевич положил трубку, налил кофе в чашку...

Заглянула жена:

- Откуда звонили?

- Из детства... - ответил Артур Евгеньевич.

И закричал на любимицу кошку: «Ах ты, поганка такая!»

Кошка мостилась сделать лужу в углу. Её не пускали на улицу к

кавалерам, за что второй день мстительно устраивала туалеты где

попало. «Бяшки на тебя нет! - затопал Артур Евгеньевич на вредное

животное. - Враз бы кердык тебе устроил!»

исповедь о н елньви

Как любила его до свадьбы! Как любила! Глупой девчонке

не хватило умишки понять: любила, что сама нагородила.

Когда прояснилось - а уже дров наломано... И двух лет

со дня знакомства не миновало, как вся жизнь моя по колдобинам

понеслась. Девочкой росла скромницей. По-настоящему не дружила

ни с кем. И вдруг на меня обращает внимание красивый парень.

На четыре года старше. Я год как со школы, в техникуме училась.

Восемнадцать лет. Он в институте на последнем курсе. Всем хорош.

На голову выше меня. Спортсмен, волейболист... Руку в локте

согнёт, бицепсом меня под попу подхватит, играючи на этом «сиденье»

поднимет. Я верещу, счастливая. Только им и жила, дурочка...

Брачная ночь. Он уснул, я лежу и шепчу: «Милый, любимый,

единственный, теперь навсегда рядом. Навсегда-навсегда...» Как

легко было на душе, как хорошо... Пахло персиками. Мама поставила

вазу... Солнечная, светлая жизнь виделась впереди... «Милый,

любимый, единственный...» - повторяла и повторяла.

Никогда меня не любил. Мать его и бабушка увидели во мне

порядочную девочку. Постановили: в самый раз для избалованного

сына и внука. Девочка без претензий, будет хорошей женой.

И сагитировали жениться. Боялись - пойдёт парень по рукам.

Отец его большая шишка - управляющий строительным трестом -

пообещал: если женится, сразу квартиру сделать. Мы прямо со

свадьбы въехали в новенькую двухкомнатную.

Он страшно не хотел второго ребёнка. Какие мерзости я только

не слышала, когда с Вовой ходила. И корова ленивая, и овца безмозглая,

которая ночью об одном думает... По-всякому издевался

надо мной. Женечке исполнился годик и месяц, когда Вова родился.

Женечка желанным появился, а как второй раз забеременела, так

наша любовь и кончилась. Тогда-то и уразумела: взаимности никогда

и не было. Нафантазировала любовь...

Был момент - у меня уже пять месяцев беременности, за стенкой

жила молодая семья, Олег и Лена, она хирург, тоже беременная,

со Светкой ходила. Я устала от оскорблений, постоянных попрёков

«пузу» - решилась на аборт. Упросила Лену, как та ни отговаривала.

Я никогда аборты не делала. Упросила Лену, та повела. Гинеколог

- татарочка. Спрашиваю: «А ребёночек мой живой будет, как

родится?» - «Ну, немножко поживёт», - равнодушно врач бросила.

Я топнула ногой: не бывать этому! Вернулась, муж как увидел моё

пузо, как швырнёт об пол бокал с чаем. Как заорёт. Оскалился весь.

А я кричу: «Мой ребёнок! Мой! Буду рожать!»

В такой атмосфере его носила до самого роддома, но родился

Вова здоровенький, вес три пятьсот, пятьдесят сантиметров рост.

Хорошенький... Подумала, может, сыну будет рад. Нас пятеро в палате

лежало. Девчонки-первородки. У всех дочки. «Вот, - завидовали,

- муж обрадуется. Второго сына подарила». Он привез после

роддома домой. Лифт не работал. Поднимается впереди с Вовой. За

ним я и Гена, его институтский друг, на машине нас подбросил. Он,

не оборачиваясь, сквозь зубы говорит: «Ты так и будешь каждый год

рожать?» Мерзко, гадко, противно, даже друга не постеснялся.

Мама через неделю приехала. Он ей вместо «здрасьте»: «Ваша

дочь ничего не умеет, только рожать!»

Энергетически, наверное, повлияло на Вову, что на протяжении

всей беременности не хотел его отец. И мои страдания от постоянных

попрёков, оскорблений тоже передались сыну.

Вова, когда родился, был очень похож на меня. Свекровь сразу

отметила. А моя мама говорит: «Только она хотела Вову».

За полгода до его смерти начали донимать изматывающие сны,

будто хороню Вову. Раз вижу: он выскакивает из подъезда мне

навстречу. В куртке и шапке старшего брата. Я говорю: «Вова, почему

ты ходишь, почему живой, я ведь тебя похоронила?» Проснулась

и обалдела. Как могла сыну родному такое сказать? Как язык повернулся?

Не отсох?

Другой сон. Иду по дороге, вдруг передо мной саркофаг, плитой

накрытый. Упираюсь руками, делаю страшное усилие, отодвигаю

плиту, а там Вова лежит в гробу. Да ясно так. Женю ни разу не

хоронила во снах. Только Вову. То будто его забирают, а я кричу:

«Не отдам!» Всё указывало, что потеряю. Приснилось: плывём в

лодке - я, Женя и Вова. На другом берегу деревянные церкви. Лодка

переворачивается, они тонут, я ныряю, Женю достаю и снова

ныряю... А Вова быстро-быстро опускается в тёмную глубину.

Кричу, рвусь к нему и не могу дотянуться. Выныриваю, а на берегу

церкви...

Может, надо было молиться за него? Мысли не было что-то

делать. Хотя думала, почему такие сны снятся? И не придавала значения.

В десять месяцев он сильно заболел, кололи каким-то лекарством...

Видимо, неправильно назначили, у него судороги начались,

посинел. Я побежала к соседке-медику: помоги! У Лены старший

брат - заведующий кафедрой педиатрии в мединституте. Он быстро

приехал с хорошим лекарством...

Как похоронили Вову, после сорока дней в один момент мне стало

так тяжело. Душа невыносимо болела, казалось, рвётся наружу,

просится: не могу! Отпусти меня, отпусти! Упала я на пол. Кричу...

Орала, как сумасшедшая: «За что? За что?» Ж ить не хотелось. Почему

я не спасла его? Почему моя любовь оказалось настолько слабой?

Почему не смогла уберечь, сохранить, защитить! Зачем живу после

этого? Зачем?

И мысль появилась - броситься с балкона и разом всё кончить...

Восьмой этаж ... На грани бы ла...

Корёжит всю, вдруг чувствую - на меня кто-то смотрит, поворачиваюсь

к окну. Я крещёная, но в церковь на службы не хожу, крест

не ношу. Вижу - во всё окно лик. Женский. Богородицы. Не очень

контрастно... День был. Но образ с конкретными очертаниями.

Я обалдела. Богородица на меня смотрит. Лицо во всё окно,

одежды не видела. Потом лик растаял, рассеялся, я поднялась.

И будто кто-то повёл в ванную. Открыла холодную воду, умылась,

вернулась в комнату, села в кресло и думаю: что ж так себя терзаю?

Что ж так разревелась? Раскричалась? Сама себя успокаиваю. Надо

жить. Включила телевизор...

Вот и живу. Восемь лет как нет Вовы. И корю себя, и успокаиваю,

а всё одно получается: нелюбовь мужа пересилила мою любовь...

диспуты И З Д С ТС ТБ А

Отца Кирилл почти не помнил. Умер, когда Кириллу и

шести лет не исполнилось. Мать всю жизнь на руководящих

должностях, с утра до вечера пропадала на своей

фабрике, частенько оставляя сына у Касинии Петровны - матери

приятельницы. С её дочерью тётей Людой мать много лет вместе

работала. Касиния Петровна жила через дорогу в брусчатом доме.

«У меня всё деревянное, - стучала костяшками пальцев по стене, -

всё лёгкое, всё дышит! Это не ваш кирпич!»

Кирилл рос мальчиком любознательным. Читать научился в

пять лет. К шести годам перерос книжки с крупными буквами и

картинками на полстраницы. Вовсю читал «Повесть о настоящем

человеке», «Вечера на хуторе близ Диканьки», «Руслана и Людмилу»...

С первого класса глотал журналы «Знание - сила», «Техника

молодежи», «Наука и жизнь», «Химия и жизнь», «Огонёк», которые

мать выписывала, но сама почти не читала - некогда. Подвижный,

восприимчивый ум мальчишки очень рано под воздействием научно-популярных

статей встал на платформу материализма и атеизма.

Атеизм его безоговорочно распространялся на церкви, иконы,

бабушкины молитвы. Бога нет - это Кирилл прочно усвоил. Но другое

ощущал.

Как помнит себя, стоило погаснуть в его комнате лампочке,

как кровать обступало нечто. Оно придвигалось изо всех углов.

И казалось - смотрело, ожидало. Несло в себе сказочную тайну.

Кирилл вглядывался в темноту в напряжённом состоянии. Ты не один

в комнате. Сейчас что-то обязательно произойдёт. Включалось воображение.

Темнота с готовностью откликалась фантастическими образами.

Размытые, ни на что не похожие образы, тени, всё это перетекало,

перевоплощалось, меняло форму. Затягивало. Возникало странное

чувство, будто начинаешь отрываться от себя, уходить из тела... Квартира

на первом этаже, дом у дороги, вдруг свет фар на мгновение врывался

в окно, разрубал темноту, она отступала на секунду, пряталась

по углам, затем снова обрушивалась в комнату. Казалось, совсем близко,

за тонкой оболочкой, есть другой мир, неизвестный взрослым.

Волшебный. Сказочный. Ещё немного - и он проявится. Не размытыми

тенями, чем-то необыкновенным. Было боязно и интересно.

Иногда Кирилл, увидев что-то посреди комнаты, пересиливал

себя, выскакивал из-под одеяла, подбегал рассмотреть, и - ничего.

Но ощущение постороннего присутствия оставалось прочным. Эта

загадка обещающе манила к себе, снова и снова тянуло повторить

сладкую тревогу, которая охватывала ночью. Днём Кирилл специально

лазил на чердак - лишний раз проникнуться тайной темноты.

На четвёртом этаже был люк. Кирилл поднимался к нему по вертикальной

лестнице, с усилием открывал крышку и залазил в пахнущее

пылью чердачное пространство. В сухом сумраке под рёбрами

стропил, волнистой поверхности шифера угадывалось что-то загадочное,

удивительное, чего не могло быть под солнцем. Сердечко замирало

в ожидании сказочного проявления сумрака...

И поздним вечером в кровати, и на чердаке было ощущение -

темнота населена. Её немота обманчива. Должно обязательно что-то

случиться в этом ускользающем непостижимом мире.

Он не верил бабушке Авдотье, когда та рассказывала, как столкнулась

в детстве с русалкой. Лесной. В четырнадцать лет пошла

с подружкой по калину за реку. И вдруг видят - в черемушнике висит

вниз головой женщина, длинные волосы распущены, раскачивается

и сквозь зубы тихо стонет. Посмотрела на девчонок, те побросали

вёдра и бежать...

«Русалка, - убеждённо говорила бабушка, - хорошо, я перекреститься

успела».

Кирилл считал: привиделось девчонкам. Кусок ствола или ещё

что-то. Но сам не мог объяснить одно явление. Ещё в школе не учился.

К родителям пришли гости. Вечером Кирилла отправили спать.

Он улёгся, свет выключил, и вдруг открывается дверь. В проёме

появляется совершенно чёткая тёмная фигура. Не тень размытая.

Поначалу Кирилл подумал: кто-то из взрослых. Тёмная фигура направилась

к кровати. Кирилл с ужасом разглядел чёрную зловещую

старуху в чёрном одеянии. Всё бесшумно. И через много лет помнил

тот ужас. Он соскочил с кровати, нырнул под неё и забился в угол...

Родители рассказывали: заходят в комнату - Кирилла нет. Где?

Заглянули под кровать... Спит, забившись в угол. Заснул, боясь выбраться

из укрытия и снова увидеть старуху. Её дышащий злобой

образ врезался в память на всю жизнь. Была ещё одна встреча - года

через два на улице старуха вдруг вынырнула из переулка, сделала

пару шагов в сторону Кирилла, его обдало холодом, но она резко

повернулась боком и скрылась между домами. Даже среди дня она

оставалась чёрной, зловещей...

После второй встречи со старухой у Кирилла стало расти убеждение:

темнота враждебна. Исчезло ожидание волшебства. Сказки

не будет, может случиться только плохое. Возник стойкий испуг перед

фантастическим миром темноты. И чувство беззащитности перед

ним. Ты один на один с тёмной силой, которая ничем реальным

не проявляется, но пытается затянуть к себе. И всё, что остаётся для

защиты, накрыться с головой одеялом, в тёмном подъезде во весь

опор пробежать к дверям своей квартиры...

Будучи взрослым, читая Толкиена, сделал вывод: писатель в детстве

пережил подобные ощущения темноты. Мир призраков, умертвий,

в который попадают хоббиты, умозрительно не сочинишь, его

надо хоть раз почувствовать.

В детстве Кирилл выделялся из среды сверстников начитанностью,

информированностью по широкому кругу вопросов, частенько

от взрослых звучала похвала в его адрес, мальчишка приобрёл

стойкое мнение о своей персоне как о человеке с недюжинными задатками.

Как уже отмечалось, был он безоговорочным атеистом в

отношении церкви. И рано столкнулся с противниками своих воззрений

на основы мироздания. Оппонентов насчитывалось двое.

Две бабушки, совершенно разные, но сходящиеся в одном. Первая -

бабушка Авдотья, мамина мама, сухонькая, опрятная, скорая на руки

и ноги, она приезжала раза четыре в год, жила недели по две, готовила,

не выскажешь какие вкусные, кушанья. Элементарная картошка,

сдобренная бабушкиными приправами, выходила необыкновенной,

банальные щи получались шедевром, а уж пироги какие да печенье

с маком пекла... «Я ведь всё с Божьей помощью делаю». С её приездом

квартира наполнялась радостным движением. Бабушка или

толкалась у плиты, или белила-красила, в крайнем случае - вязала.

И обязательно мурлыкала под нос песню. Знала их великое множество.

В разговоре сыпала прибаутками, речь отличалась колоритной

особенностью - нажимала на «о». Кирилл потешался над непривычным

говорком, беззлобно передразнивал бабушку.

- Ух, непочётник! - не сердилась та.

По утрам и вечерам бабушка Авдотья шептала молитвы. Обязательно

осеняла себя крестом, уходя из дома, обязательно крестилась,

вернувшись домой.

- Нет никакого Бога! - безапелляционно заявлял Кирилл, уписывая

бабушкины блины.

- Да как же это нет, Кирюша!

Бабушка нисколько не стеснялась своей веры, не прятала её за

отговорку: «Что с меня, безграмотной, взять?» Твёрдо говорила внуку:

«Бог есть».

- Нет! - отстаивал передовые взгляды человечества Кирилл. -

Нет никакого Бога! При коммунизме все ваши церкви до последней

отменят.

- Без церквей-то никакого у вас коммунизма и не получится.

В деревне у нас как раз и был он. «Кто не работает, тот не ест», -

это же у нас коммунисты, будь они неладны, списали. Знаешь, как

мужики в деревне в страду работали! Затемно уйдут, затемно возвращаются!

К бабушке Кирилл относился снисходительно. Как-никак человек

чуть грамотный, отсталый, но хотелось сломить её закостенелую

упрямость.

- Темнота дремучая была ваша деревня! - наскакивал юный оппонент.

- Повальная безграмотность, пьянство и домострой!

- Чё ж темнота-то, Кирюша? Умные люди были. У меня с п я

ток фотографий родни сохранилось. Как-то раз гляжу, и будто

ангел в ухо шепнул! Бог ты мой, какие глаза-то умные. Какие лица

красивые. Да если бы мы все жили без царя в голове, откуда вам

умным взяться? От банной сырости? А жили как ладно. Весело,

радостно! Троицу взять! Утром вся деревня идёт в церковь. Н а

ряженные да красивые. Кругом зелено. День редко когда не я с

ный да тёплый. Ты бы, Кирюша, постоял один раз вот так вот в

церкви, когда кругом родня, соседи, подруги. Окна большие, вся

церковь сияет. И дух травяной да берёзовый. Чуть подувянувшей

травкой пахнет. Хор в церкви скромный - матуш ка-попадья,

четверо её дочек и ещё с церковно-приходской школы детки. Хор

запоёт, а вместе с ним вся церковь. И так хорош о-то, Кирюша.

Будто возносит тебя. Без слёз вспоминать не могу. Ты говоришь,

пьянство. Это у вас сейчас заливаю т горло мужики, а то и бабы -

пока светлыми ликами в землю не воткнутся. У нас и пили-то -

губы мазали. Зато как пели и плясали! В телевизоре вижу сейчас

эти самые ансамбли по танцам. Дак они всю жизнь тренируются.

А Гришка, двоюродный мой брат, плотник отменный, ходил на

заработки аж в Москву, а плясал, вся деревня собиралась смотреть.

Дробь какую-то несусветную бил, вприсядку пойдёт да

вдруг как прыгнет, перекувыркнётся в воздухе, только чуб мелькнёт,

и опять на ногах, опять сапогами вензеля накручивает...

Каждый праздник давал представление. А какие женщины певуньи

расчудесные! Сестрица моя Дуняша - это серебро, а не голос!

Я и сама, прости меня Господи, бывало, как затяну «Среди долины

ровны е...» Тятя очень любил эту песню.

- Копались вы в своём навозе, молились колесу, работая на кулаков

и дармоедов, а при коммунизме всё будет справедливо!

- Молились мы Богу. И, выходит, плохо, Кирюша, раз бесов

на нас напустили. Всю деревню они порушили, кого сослали, кто

сам убежал. У меня, Кирюша, было четверо братьев и три сестры.

Никого не осталось. Как же мне за них, страдальцев, не молиться

сейчас?

Кирилл не соглашался, просвещая бабушку, рассказывал о Вселенной,

о строении атома, о происхождении видов.

- Ты-то, з о л о т о й м о й внучок, - смеялась бабушка в ответ на теорию

Дарвина, - точно от обезьянки произошёл, - такой непочётник,

бабушку не уважашь ни на полстолечко!

И норовила сграбастать внука, прижать к себе ещё сильными

руками. Кирилл вырывался... Итоги безрезультатного спора злили,

одно утешенье - что с тёмной бабушки возьмёшь? Всего три класса

церковно-приходской школы. И хоть знала наизусть бессчетное количество

стихов из детства, да разве этим образование заменишь?

Сложнее получалось со вторым оппонентом, коим выступала

Касиния Петровна. Сначала мать водила Кирилла к Касинии

Петровне за руку, потом лет до двенадцати он бегал туда по своей

воле. У Касинии Петровны в комнате стоял, упираясь в потолок,

огромный, бездонный шкаф с книгами. Они теснились на полках в

четыре ряда. Кирилл зарывался в это богатство и часами мог просиживать

на полу, перелистывая выуженные из чрева шкафа тома.

Касиния Петровна - неболыненькая, грузная, крепкой кости,

по причине болезни ног ходила этаким маятником, на каждом шаге

бросало то вправо, то влево. В очках глаза её казались жутковато

большими. Всегда на голове аккуратно повязанный платочек. Голос

чистый. С ней Кирилл тоже вёл взрослые разговоры на мировоззренческую

тематику. Собственно, разговорами это трудно назвать.

В отличие от диспутов с бабушкой Авдотьей, здесь инициатором

выступала Касиния Петровна. Могла задать вопрос, а потом сама

отвечала.

От неё Кирилл с удивлением узнал, - тогда только-только

ворвалась в жизнь эра космонавтики с первыми спутниками и людьми

на околоземной орбите, - оказывается, Константин Эдуардович

Циолковский вовсе не при советской власти написал свои основные

труды по космонавтике. Революция вовсе не при чём.

Кирилл-то считал: до советской власти царило мракобесие и угнетение

свободной мысли.

Он и к этой бабушке внутренне относился свысока. Ну, что она,

древняя, может понимать в прогрессе? Но возражать было трудно,

она доказывала с книжкой в руках. И тянуло слушать её крамолу.

Касиния Петровна говорила то, что не звучало в школе, по радио,

говорила, как это ни злило самолюбивого Кирилла, убедительно. Не

читала нравоучительных лекций, а, получается, скупыми порциями

питала его пытливый ум новыми знаниями.

Речь Касинии Петровны, как отметил однажды к своему удивлению

Кирилл, отличалась от бедной на лексикон скороговорки окружающих

плавностью, богатством оборотов, книжной стилистикой.

Кирилл чувствовал: она человек образованный, начитанный,

хотя в обычной жизни это не проявлялось и не афишировалось.

Бабулька как бабулька, божий одуванчик. Встретишь на улице и не

подумаешь, что за простоватой внешностью интеллигентный человек.

На его вопрос об образовании отвечала уклончиво: «Маленько

училась».

Они спорили. Кирилл, как и в случае с бабушкой Авдотьей, агитировал

с мальчишеским задором за светлое будущее, проповедовал

атеизм. Больше ни с кем из его окружения не приходилось вести

диспуты на религиозные темы, только с бабушкой Авдотьей да

Касинией Петровной. Остальные были «за».

Касиния Петровна не возражала напрямую.

- Знаешь, Кирюша, хочешь не хочешь, а многие гениальные люди

веровали в Бога. Ты ведь любишь Гоголя? Николай Васильевич -

глубоко верующий человек. А Чехов с его рассказом «Студент»?

Достоевский, которым зачитывается весь мир, говорил, что атеизм -

это вера в нуль. Многие умные люди, к примеру, Михайло Ломоносов,

Димитрий Менделеев, авиаконструктор Николай Поликарпов,

веровали. Да и Циолковский не был атеистом.

- Толстой не верил в Бога.

- Неправда. Завихрения были, но верил.

- Нет, - наскакивал Кирилл, - Бога нет.

- Вы учите в школе Пушкина. «Руслана и Людмилу» наизусть

знаешь. И, конечно, слышал выражение Александра Сергеевича

«глаголом жги сердца людей». Откуда оно? Из стихотворения

«Пророк».

И Касиния Петровна принялась декламировать, выразительно,

неспешно выговаривая каждое слово, будто рисуя библейскую

картину:

Духовной жаждою томим,

В пустыне мрачной я влачился, -

И шестикрылый серафим

На перепутье мне явился...

- Это о ветхозаветном пророке Исаии, - пояснила, сделав паузу.

- Святой пророк увидел Престол Божий, окружённый ангелами,

воспевающими: «Свят, Свят, Свят, Господь Саваоф». Воскликнул

Исаия: «Уста мои нечисты, и живу среди людей с нечистыми устами!»

Ангел горящим углем коснулся его губ, очистил его грехи.

Кириллу хотелось возразить: «Не мог Пушкин отстало верить

в Бога! Он - прогрессивный поэт, разделял взгляды декабристов!

Написал послание «Во глубине сибирских руд...» Ненавидел

царизм!..» Подмывало говорить в пику Касинии Петровне и боялся,

что она запросто разобьёт все доводы...

Касиния Петровна продолжала:

Как труп в пустыне я лежал,

И Бога глас ко мне воззвал:

«Восстань, пророк, и виждь, и внемли,

Исполнись волею моей,

И, обходя моря и земли,

Глаголом жги сердца людей».

Рядом с домом Касинии Петровны находилась контора строительно-монтажного

управления, справа от входа на стенде наглядной

агитации, выполненном на большом листе фанеры, красовался

кодекс строителя коммунизма.

- На основе заповедей Божиих написан, - пояснила как-то

Касиния Петровна и перечислила те пункты, которые коммунисты

«творчески переработали».

- И «перекуём мечи на орала», - добавила, - тоже из Библии. Из

пророка Исаии: «Перекуют мечи на орала, а копья свои - на серпы».

В жизни Кирилла было одно загадочное явление, которое он

не мог объяснить. Рядом с его домом было место, которое называли

«площадкой», там стояли баскетбольные щиты, теннисный стол,

поднятая над землёй открытая дощатая сцена со скамьями перед

ней. Здесь с утра до вечера толкалась детвора. И не только в футбол,

баскетбол, теннис играли. Случались карты, а то и винишко. Контингент

подбирался разношёрстный. Определённую часть составляли

те, у кого уже имелись приводы в милицию, кому судьба уготовила

в будущем дорожку с воровством и судимостями. С некоторых

пор Кирилл приобрёл в этом обществе славу уникального рассказчика.

Поначалу пересказывал прочитанное. Фантастику Уэльса и

Беляева, романы Майна Рида и Фенимора Купера, потом начал сам

сочинять. За ним посылали кого-нибудь из малышни, компания

рассаживалась на скамейках перед сценой, Кирилл с ходу включал

воображение, и откуда что бралось. Это мог быть фантастический

«роман». Или приключенческий. Или про войну. Возникало удивительное

ощущение, когда сама собой одна за другой рисовались

увлекательные картины морского боя, взятия средневекового замка,

драматической ситуации на экзотической планете в далёкой галактике,

рассказ тёк свободно, без напряжения, словно кто нашёптывал,

надиктовывал.

Полёт фантазии увлекал, Кирилл «заводился», слушатели внимали

с большим интересом. «Дворовые авторитеты», которые славились

тёмными делишками и запросто могли «начистить нос» любому,

с интересом следили за повествованием и грозно одёргивали

тех, кто вдруг нарушал тишину. А Кирилл заливался. Первое время

были попытки готовиться к «выступлениям», продумывать домашние

заготовки. Нет, без аудитории ничего не получалось. Только

импровизация, обязательное наличие «зала». Слушатели, кстати,

прекрасно знали, что Кирилл чаще не прочитанное пересказывает,

а напропалую сочиняет, это не расценивалось враньём, наоборот, за

эксклюзивность Кирилла ещё больше уважали. Второго такого среди

них близко не было.

Так продолжалось года четыре. Потом дар «романы тискать» начал

тяготить Кирилла. Роль развлекателя надоела, слава «дворовой

звезды» опостылела, самому бы почитать что-нибудь интересное,

вон сколько интересных книг у Касинии Петровны, в кино лишний

раз сбегать. Но снова и снова его тащили во двор. И не откажешься -

можно попасть в категорию изгоев.

В отчаянии Кирилл стал просить избавления от дара рассказчика.

К кому обращался с горячей просьбой? И сам не знает. Вставал

в комнате перед окном и, чуть не плача, молил: «Не хочу! Не хочу!

Избавьте, уберите! Пусть буду как все!» Кто его услышал? Кто внял

просьбе? Постепенно сошёл на нет дар «одного актёра и сочинителя».

Уже не так легко текла фантазия, интерес у слушателей сам

собой начал угасать. Всё реже приходили за Кириллом домой «шестёрки»

по приказу «авторитетов», не так часто его хватали, когда

возвращался из школы, и вели на площадку...

Потом думалось, может, подавив воображение, вымолив отказать

в даре сочинителя, лишил себя чего-то важного в жизни?

О судьбе Касинии Петровны мать поведает Кириллу лет через

двадцать. Ж ила она в молодости с малышкой дочерью и мужем в

Подмосковье. Мужа, протоиерея, в 1937-м арестовали. Государство

воинственно поклялось за пятилетку искоренить имя Божье

из жизни страны! Под этим лозунгом активно подчищало священнослужителей,

кои не попали за двадцать лет гонений на церковь в

частые сети ЧК-ГПУ-НКВД и продолжали «гнусную деятельность с

кадилом». К 1942 году материализм по планам создателей светлого

будущего должен повсеместно восторжествовать на шестой части

планеты. В такой беспощадной атмосфере Касиния Петровна после

ареста мужа категорически отреклась. Письменно. От мужа, от Бога.

Даже в газету отречение послала. Тогда широко практиковался такой

формат покаяния. Дескать, на весь честной люд заявляю о роковом

заблуждении. Мужа, искореняя мечом слово Божье, быстренько

расстреляли, Касиния Петровна схватила дочь и уехала подальше от

первопрестольной - в Омск.

Как-то по секрету поделилась с матерью Кирилла: всё делала

ради дочери, ради своей Люды. Раз у самой жизнь пошла наперекосяк,

пусть хоть на дочь тень не ляжет. Оберегая дочь, об отце ей не

говорила, что он священник, репрессирован, расстрелян. Ни слова.

В доме царил запрет на любые упоминания о религии. Ни о каких

иконах не могло быть и речи. Как-то, будучи студентом, перебирая

дома книги, наткнётся Кирилл на потрёпанный Псалтирь дореволюционного

издания. «Откуда?» - спросит у матери. «Давно бабушке

Авдотье Касиния Петровна подарила». Он-то знал все её книги, подобных

не встречал в знаменитом шкафу.

«Ты пойми, Кирилл, - говорила Касиния Петровна, - разве есть

логика в том, что человек живёт всего ничего и умирает? Уходит в

ничто. Зачем тогда всё это? Вот ты веришь в свою смерть?»

Смерть Кирилл осознал в третьем классе. Хоронили девочкусоседку,

ей всего-то было семь лет. Со стайкой друзей зашли в квартиру.

Гробик, девочка с закрытыми глазами и ватные тампончики

в ноздрях. Женщина подняла покрывальце и с усилием надела на

маленькие ножки туфельки. Эти несуразные тампончики, это обувание,

как куклу, показалось жутким и противоестественным. Подобной

жути не ощущал, когда умер отец. Была обида, как это меня

бросил? После похорон девочки стал примерять смерть на себя:

неужели могу умереть, бесследно уйти из мира? С тампончиками в

носу, с крышкой гроба, которую забивают молотком, с замотанной

изолентой ручкой. Разве может быть такое? Конечно, нет... Ты-то

вечен... У тебя ничего не болит, ты никогда не устаёшь, можешь носиться

целый день, а, если притомишься к вечеру, наутро опять готов

начинать с начала. Как это - совсем исчезнуть?

«Вся русская дореволюционная культура, - объясняла Касиния

Петровна Кириллу, - пронизана христианством, Православием. Её

бы просто не было без заповедей Христа о любви. А ведь как ни крути,

именно на фундаменте русской культуры возникла советская.

Да и многие иностранные писатели признаются, те же Фолкнер и

Хемингуэй, что русская литература девятнадцатого века оказала на

них определяющее влияние».

Не всё из этих взрослых речей доходило до детского умишка. Но

что-то западало в юную душу, невидимо сдвигало понятия.

В начале девяностых Кирилл запишется в воскресную школу

при храме. Вёл её молодой, энергичный священник-умница. Однажды

дал домашнее задание: изложить на бумаге, что послужило

толчком к отходу от материалистического понимания мира. Кирилл

поначалу примется писать о том, что изучение естественных наук -

астрономии, биологии, истории - натолкнуло на мысль: сама собой

из холодного вселенского хаоса, из мёртвой материи не могла

возникнуть жизнь во всех её проявлениях, будь то высокоорганизованный

человек или полевая ромашка с пчелой на лепестке... Испишет

два листа и поймёт: вывод, на котором строит объяснение, от

лукавого. Не благодаря своим логическим построениям, интуиции,

силе своего ума-разума засомневался в материализме. Нет. Что уж

тут себе врать. В детстве чувствовал бесовскую темноту, не понимая

её природу, не зная, как защищаться от её злобности. Ощущение

тёмной силы носил в себе. И был, конечно, толчок извне. Касиния

Петровна стала миссионером, который среди торжества коммунистического

атеизма заронил в душу мысль о светлой силе - о Боге...

Это проросло много позже...

Дочь Касинии Петровны - Людмила - всю жизнь боялась разговоров

про Бога. Мать, напуганная судьбой мужа, воспитала её

в страхе перед религией. Дочь жила с понятием: кто заводит тему

Бога, - это либо человек тёмный, либо провокатор. Скорее - второе.

Он тебя хочет вытянуть на скользкий разговор, а потом настучать в

КГБ. Мать учила сторониться таких людей.

Как-то в конце восьмидесятых, уже послабления пошли по всем

направлениям, Касиния Петровна десять лет как умерла, тётя Люда

пришла в гости. Ж ила она одиноко всё в том же брусчатом, порядком

обветшалом доме, Кирилл заговорил о тысячелетии крещения

Руси. И гостья, которая с любовью, сердечной симпатией только что

называла его Кирюшей, вдруг окаменела лицом, перешла на официальный

тон: «Кирилл, зачем ты поднимаешь эту тему? Это мне не

интересно».

Умирала Касиния Петровна постыдно. Помешалась. Как-то вечером

взволнованная тётя Люда забежала к матери Кирилла: «Ой,

Рая, с мамой непонятное творится! Заговаривается». Встретила Касиния

Петровна мать Кирилла заявлением: «Раечка, а ты знаешь,

ноги у меня назад повёрнуты». - «Как это?» - «А вот так, я хочу вперёд

идти, а они назад ведут». Мать много позже поделилась с Кириллом:

«Мне иногда казалось - она пряталась за это безумие, чтобы ни

за что не отвечать. Всю жизнь боялась за себя, за дочку, психика не

выдержала».

Потом Касиния Петровна обезножела. Два года лежала. Помешанная,

неходячая. Приходилась привязывать к кровати.

Бабушка Авдотья дожила до девяноста четырех лет. Последние

два года совсем «сели» глаза. Но живо интересовалась политикой.

- Кирюша, как там Реглан?

Регланом называла Рейгана.

Когда в 1991-м запретили компартию Советского Союза,

бабушка Авдотья сразу не поверила: «Не может быть?» А потом,

как бы подводя итог целой эпохе, в которой пришлось жить, спела

частушку:

Оторвался, полетел

Со берёзы листик!

Испугался, задристал

Вова-коммунистик!

У тёти Люды жизнь сложилась наперекосяк. Замуж вышла

поздно, вскоре супруг сбежал. Одна растила сына. Пришло время,

тот женился - с невесткой свекровь не ужилась... Молодые ушли

со скандалом. Сын перестал общаться с матерью. Даже разведясь с

женой, с матерью долго не знался. Только перед его смертью, умер

рано, отношения у них на короткое время наладились. Невестка

снова вышла замуж, внука тёте Люде не давала, и тогда свекровь

вычеркнула их из своей жизни. Квартиру завещала девушке, что

жила у неё квартиранткой.

Кстати, в детстве Кирилл общался с ещё одной бабушкой. Точнее

- тётей. Она работала с матерью на фабрике, жила в соседнем

подъезде. Случалось, мать и у неё оставляла маленького Кирилла.

Но это был безоговорочный атеист - тётя Лена Голубева. Секретарь

парторганизации фабрики. Тётя Лена играла на баяне, любила военные

и революционные песни. Когда Кирилл в раннем детстве ходил

с мамой на демонстрации в честь праздников 1 Мая и 7 Ноября,

громкая тётя Лена выступала организующей и направляющей силой:

расставляла шеренги, вручала флаги и транспаранты, а потом

с баяном в руках шла во главе колонны. Она являла собой яркий

пример деятельного коммуниста. Устраивала субботники во дворе,

отчитывала нерадивых соседей. Её уважали и боялись.

Год назад на Пасху мать удивлённым голосом звонит Кириллу:

«Ты представляешь, сейчас Голубева по телефону: «Христос, -

говорит, - воскресе!» Я подумала - спятила старуха! На Первую линию

пора. Голубева - и вдруг «Христос воскресе». Несопоставимые

понятия. Всю жизнь командир идеологического фронта. Гром-баба!

Спрашиваю: «Ты что это, Елена Анатольевна, в Бога поверила?!» -

«А я, - говорит, - всегда верила! Крестик нательный всегда к бюстгальтеру

пришивала».

«Ты представляешь?» - удивлялась метаморфозе мать.

Трудно было представить такую катакомбность, но всё же чтото

подсказывало Кириллу, Голубева не кривила душой.

Л\АЛ\А-Л\АТ6^А

Груша в преклонном возрасте была истовой богомолкой.

Грех ли какой замаливала? Теперь уже никто не скажет.

До Преображения Господня яблочка в рот не брала. Была

какая-то тайна. Может, забеременела по молодости да сделала аборт,

а больше Бог деток не дал. В народе считается: яблоки до Яблочного

Спаса нельзя есть женщинам, которые избавились от своих детей,

иначе в раю им яблочка не дадут.

Последние годы, до болезни, жила сама. Две стены в одной комнате

были в иконах в три ряда. Среди них две достались от бабушки,

остальные приходили по-разному. Приносили: «Возьми, Груша,

а то невестка приспособилась бочонок в чулане накрывать». Или

на чердаке у соседей валялась, дом начали перестраивать, и замаячило

иконе быть выброшенной. Случалось, с помойки приносила.

«Прости их, Господи, - протирала Груша доску с ликом святого, - не

ведают, что творят».

Залётные парни приехали на машине. Кто-то навёл. Обходительные.

Хорошо одетые. За иконы предложили очень даже неплохие

деньги. Пенсию за полгода. Потом набавили ещё столько же.

«Зачем мне эти деньги? - стояла на своём Груша. - С собой не возьму».

- «Иконы тоже не возьмёте», - хохотнул один из парней.

Посмотрела на него Груша и решила: бесполезно что-то объяснять.

Она не поняла, как всё произошло. Собака даже не взлаяла.

Крючок на двери с одного удара вылетел. Груша не успела с кровати

подняться, как в глаза ударил свет фонарика и подушкой накрыли

лицо... Остался только Спас Нерукотворный со спиленным углом

и медный складень, что завалился за кровать. В эти же дни обокрали

старика из молельного дома. Старовера, у него были Псалтирь и

Евангелие восемнадцатого века, более десяти икон, а также обнесли

церковь в селе Никольском между Волгоградом и Астраханью, старинную,

большую, пятиглавую, единственную на всю округу радиусом

в добрые четыреста километров, которая пережила все богоборческие

катаклизмы двадцатого века, не закрывалась и не разорялась

атеистическими гонителями.

Груша помешалась. Соседка застала её с подушкой в руках. Груша

называла подушку Петенькой, убаюкивала, приговаривая: «Спи,

мой родненький! Царица Небесная тебя оградит и сбережёт...»

...Своих деток Бог не дал, но как любила Петеньку.

Жена у Василия умерла, когда дочери Полине ещё и десяти не

исполнилось, а сыну Пете всего-то полтора года было. Как родила

его жена, так и начала гаснуть. Похоронил свою Грушу, поплакал

тайком от детей. Надеяться не на кого. Ни родных, ни близких. Н а

чал приводить в дом женщин на показ дочери. Почему-то решил:

дочь должна выбрать. Посидит у них женщина, чаю попьёт, с детьми

познакомится. Василий, проводив гостью, спрашивал: «Полюшка,

подойдёт тебе такая мама?» И каждый раз Полина, еле сдерживая

слёзы, резко говорила: «Нет!»

На что надеялся Василий? Что мог сказать ребёнок? Во время

болезни матери Полюшка не отходила от неё.

Но почему-то Василий упорствовал в своём решении: за дочерью

последнее слово. Однажды в воскресенье направился с детьми

к своему другу, тот жил в деревянной двухэтажке. Зашли во двор, в

тени дерева женщины стоят, одна к другой обратилась: «Груша...»

Петя услышал имя матери, как закричит: «Мама! Мамочка» И бросился

к совершенно незнакомой женщине. Та подхватила мальчонку,

прижала к себе: «Ах ты, дорогой мой! Ах ты, птенчик родной!» Сама

плачет, женщины глаза вытирают, Василий зубами заскрипел...

Друг, к которому шли в тот день, проявил завидную активность,

по максимуму использовал ситуацию: через соседок познакомил

Василия с женщиной по имени Груша. Была она молодой, одинокой,

замуж не против.

И всё равно Василий обратился к дочери: «Согласна, Полюшка,

с такой мамой или нет?»

Вскипели слёзы обиды у Поли, но, низко склонив голову, пряча

глаза, молча кивнула: «Да». Видела, как брат с первого мгновения

привязался к женщине по имени Груша.

Так в доме появилась мачеха. Любила Петю, не каждая своего

сына так любит. Полине мало что оставалось, можно сказать - ничего.

Отец это видел, старался восполнить недостающее, был ласков,

нежен с дочерью, всячески жалел её...

Когда Петя назвал Грушу мамой, было ей двадцать три года.

В девятнадцать лет влюбилась Груша в парня. Так влюбилась, что

казалось - без него и жизнь не жизнь. Он - счастье, он - солнце, он -

до последнего дня... Да лучшая подруга - Лида Казарская - увела

парня. В одночасье лишилась Груша и подруги, и любимого. Кто знает,

может, от его ребёнка избавилась Груша, как случилась измена?

Но это лишь предположение...

Придёт время, Грушина падчерица Полина родит дочку и захочет

назвать Лидой. «Давай-давай, - скажет Груша, - будет ещё одна

Лида Казарская!» И вариант отпал.

В сорок первом Василия забрали на войну, он бился с фашистами

на фронте, Груша в тылу сражалась за жизнь с двумя чужими

детьми, парализованной матерью. Работала, тащила дом. Доставалось

и Поле... Сполна. И по хозяйству доставалось, и затрещин от

мачехи... Нрав у Груши был крутой, рука тяжёлой и скорой на расправу.

А Пете к началу войны всего-то три года исполнилось.

Василий носил в сердце вину перед дочерью. Нельзя сказать, что

сына любил меньше, но болела душа за Полю. Та нисколько не жаловалась

в письмах отцу, что отправляла на передовую, да понимал

он: несладко, ой как несладко дочери. Демобилизовавшись в сорок

пятом, бравый солдат, война научила решительности, надумал поменять

хозяйку. Женщин одиноких много, выбирай - какую хочешь.

И появилась одна на примете. Мягкого характера, на восемь лет

младше Груши, дом под железной крышей. Василий повёл к ней дочь.

«Зачем?» - спрашивала по дороге Полина. «Пошли-пошли, хорошая

женщина, - не раскрывал раньше времени задуманного отец, -

посидим, поговорим».

Но когда спросил по пути домой: «Нравится такая мама?», Полина

встала на сторону мачехи: «Нет!» И привела много доводов

в её защиту. «Папа, погибни ты на фронте, она бы нас не бросила.

Я уверена».

Пойти наперекор дочери Василий не смог.

Окончила Полина педучилище на одни «пятёрки». Прекрасно

читала со сцены прозу... Маленького роста, толстая коса до пояса;

если сцена была большой и глубокой, в первые мгновения, когда Полина

появлялась на ней, казалось, куда же ты вышла, крохотулечка?

Но девушка произносила одну фразу, вторую, и зал заворожённо замирал.

Будто она читает не Пушкина, Толстого или Горького, а начинает,

волнуясь, рассказывать самое сокровенное о себе. Слова,

заряженные энергией выразительного грудного голоса, обретали

объём, вкус, цвет... Полина получала на конкурсах грамоты, отрезы

на платья.

В пединститут её брали без экзаменов. Мачеха постановила:

«Нет! Кто вас будет кормить? Иди работать!» И отец в защиту дочери

ничего не сказал.

В семнадцать лет Полина пошла учительствовать. Первые годы

ходила в школу за Волгу. Летом лодочная переправа, зимой - пешком

по льду. Не раз тонула - проваливалась в полыньи, переворачивалась

в большую волну лодка. Вытаскивали за длинные, густые, с

каштановым отливом волосы. Дети её любили, и она работу с ними.

Но планы, тетради... Повторяла за Пушкиным: «Ох, лето красное!

любил бы я тебя, когда б не зной, да пыль, да комары, да мухи...»

Не будь семьи, пропадала бы в школе с утра до вечера. Да и с семьёй

пропадала - постоянно вела кружки: поэтические, драматические,

художественного чтения. Благо, муж в ней души не чаял.

Как-то раз, уже своя дочь Полины поступила в институт, покажется

ей, что мачеха хочет покаяться за свой крутой нрав, за прошлое:

«Окончи институт, ты, Поля, стала бы, наверное, большим человеком,

но не могла тебя отправить, не могла...» - «Что уж старое

поминать. Знать, так на роду написано...» - оборвёт разговор Полина.

«А мамой ты, Поля, меня так и не назвала, - посетует Груша. -

Но спасибо, что не дала отцу бросить меня. Пете было бы очень

тяжело».

Полина никогда не говорила о попытке отца поменять мачеху.

Он сам перед смертью проговорился.

Грушу, как тронулась умом после воровства икон, досматривала

Полина. У Пети были сложности с женой.

Полину Груша называла Петенькой.

нежелАннАя

Умамы был первый предсмертный час, умирала, но я сбила.

Мама не разговаривала уже... Я с фабрики бегу, работала

на швейной. Бегу с первой смены, с автобуса не

домой, сначала к брату. Мама у Саши жила. Отцовский дом брату

достался. Смотрю - около них «скорая». Сердце оборвалось. Забегаю

- врачи, мама без сознания. Я к ней на кровать упала:

- Мама, мама, это я! - стараюсь не плакать. - Ты что - меня не

узнаёшь? Это я - Вера! Открой глазки! Мамочка! - оглаживаю лицо,

голову. - Ма, открой, это я - Вера!

Разревелась.

Она стала медленно приходить в себя, открыла глаза. С трудомтрудом

произнесла:

- Ве-е-ера.

Я её как бы стревожила...

Три месяца ещё прожила. Мучилась...

Иногда думаю себе: может, она вернулась рассказать? Не смогла

с этим умереть, унести в могилу...

После первой смены всегда к ней забегала. С автобуса и к брату.

В тот вечер мама одна была. Саша в заводе, Надя, жена его, куда-то

ушла. Мама плохая-плохая. Меня увидела, улыбнулась через силу и

говорит:

- Доча, я завтра умру.

Я ну бодрячка изображать, улыбаться-успокаивать:

- Ма, что вы говорите? Вы как скажете! Будете ещё сто лет жить!

Скоро весна, тепло...

- Не перебивай! Сядь рядом.

Я села. За руку её взяла. Мама говорит:

- Я хочу исповедаться перед тобой, как перед батюшкой! Прости

меня, Вера. Прости. Если у тебя в жизни будет плохое, это моя

вина. Только моя, прости, доча...

Я рот раскрываю сказать:

- Не придумывайте, мама, слушать не хочу...

Она строго так:

- Не перебивай!

Руку мою сжала из последних сил и начала рассказывать. Смотреть

на неё было больно. Уже не видела, глаза вытекли, сама усохла.

Перед войной аборты были запрещены. Уголовное дело. Маме

сорок лет. Старшая сестра моя Лида с двадцать второго года, Лена -

с двадцать пятого, Саша - с тридцатого, и ещё сестра Таня с тридцать

второго. Четверо детей. В сороковом году мама сразу и не почувствовала,

что тяжёлая стала. Ходила всегда легко, рожала легко, никаких

токсикозов, тошноты и так далее. И снова растёт живот. Богомольная

была. Не перекрестившись, за стол не сядет, не помолившись, спать

не ляжет. И всё равно решилась. Старшему ребёнку восемнадцать лет,

полноценная невеста, а мама ещё одну ляльку в дом родит.

Сестра старшая, Лида, так и нянчилась. Поняла, что я люблю

красный цвет, люльку накроет платком своим цветастым и завеется

за калитку к подружкам. Мне год был, разразилась гроза, молния

ударила в веранду, та загорелась. Лидка не растерялась, через пламя

залетела в дом, схватила меня, вынесла.

- Не за тобой в огонь нырнула, - всегда смеётся Лида, вспоминая,-

платок выручать. Если бы не он, не полезла в пожар! А тебя

заодно с ним схватила!

Так вот и нянчилась. И брат не лучше.

Как окончательно мама поняла, что забеременела, к свекрови

на консультацию обратилась. Свекровь, моя бабушка Вера,

сельский специалист по народной медицине. Известный на всю

округу костоправ была - сустав у кого выбит, радикулит согнул -

с других сёл и городов к ней приезжали. И корову, если пропадало

молоко, лечила. Бывало, пожалуешься: «Бабушка, голова болит».

«Сейчас, детка». Погладит, помассирует и действительно, как рукой

снимет. По гинекологической части постоянно обращались: роды

принять, аборт провести...

Мама свекровь попросила, чтобы та что-то сделала.

- И вправду, зачем тебе это, - без раздумий согласилась бабушка

остановить счёт внуков, - четверых хватит.

Пожалела сына, пожалела невестку и, можно сказать, медикаментозный

аборт провела. С привлечением каустика, мыла и ещё

чего-то смягчающего. Манипуляции сделала и говорит маме:

- Будут схватки, как полагается, будут роды, но не беспокойся:

ребёнок родится мёртвым.

Бабушка для внучки отравы не пожалела... Шрам у меня на шее

вот уже шестьдесят пять лет, задница в ш рамах...

Начались обещанные роды. Бабушка Вера приняла ребёнка,

шлёпнула по мягкому месту, полсела детворы за свою жизнь приняла,

рука автоматически шлёпнула, хотя была уверена повитуха - не

тот случай. Я как заору...

Не ждали меня, убивали меня... Папа тоже - мама его спрашивала

- не обрадовался пополнению семьи, разрешил аборт. Никому

не была нужна.

Бабушка говорит:

- Назовём её Верой.

Мама против:

- Зачем? Я Вера, вы Вера, и ещё одна?

- Не в честь тебя, а в честь меня. Скажу тебе, давно знаю, но

молчала, сейчас скажу: ты, Вера, проживёшь мало, а я буду жить

долго. И она долго.

Двадцать два года мама, родив меня, прожила. В шестьдесят два

была цветущей женщиной. Средней комплекции, лицо гладенькое,

ни за что не скажешь - женщина на седьмом десятке, две толстых

косы до пояса. Во время болезни мама, как ей ни было жалко эту

гордость и красоту, сама предложила обрезать косы. Ухаживать за

ними не могла. Обременять ещё и этим никого не хотела. Волосы как

смоль чёрные, и ни одной сединки. Тогда в моду шиньоны входили.

Я попросила: «Мама, косы отдай мне?» Договорились. Прихожу раз,

мама сидит с короткой стрижкой. И хорошо, и непривычно.

- Ой, - говорю, - мама, какая ты красавица!

Соседка, что стригла, тут же.

- А косы где? - спрашиваю.

У меня волосы с детства жидкие. Рассчитывала шиньон сделать.

Покрасоваться. Любила в молодости нарядиться, причёска чтоб

обязательно...

- Сожгла, - объяснила соседка, - нельзя тебе их носить, заболеешь...

С мамой что произошло? Август в то лето жаркий стоял, без

дождей. Она в середине дня пошла к речке, к стаду, коров доить. Вернулась

и прилегла. Устала, уснула, да так крепко... Внуки во дворе

затеяли в войну играть. За сараем сено, отец дня за два до того привёз.

Хороший стожок. Внуки с автоматами бегают. Автоматы игрушечные,

но искрами настоящими стреляют, как у зажигалок. Из мотороллера

бензин нацедили и как-то подожгли автоматами своими

или спичками... А сено рядом... Вспыхнуло порохом... Крыша сарая

занялась, на летнюю кухню, где мама спала, перекинулось. Все постройки

каменные, но, кроме стен, есть чему полыхать. Мама спит.

Пожарные приехали. Крыша в пламени, куски шифера летают...

- В кухне кто-то есть? - спрашивают пожарные.

- Бабушка.

Бабушка тем временем проснулась. Спала, как провалилась...

Что ты хочешь - с тёмного утра на ногах. А днём километра полтора

по жаре в одну сторону к стаду да столько же с вёдрами в другую...

Со сна понять ничего не в состоянии. Что-то не то снаружи. Но что?

Окошко в летней кухне совсем маленькое, занавеской задёрнуто,

чтоб и через него свет спать не мешал. Мама к двери. Та внутрь открывалась,

дёрнула ручку, огонь как прыгнет в лицо. Мама и рухнула

без сознания...

С того случая начала хиреть. Врачи понять не могут. Все органы

здоровы, а ходит, как пьяная, падает. Я не хотела верить. Считала,

встанет мама. Обязательно встанет. Отпуск взяла и целый месяц

каждый день в больницу бегала, водила маму. И врачи советовали,

они думали сперва, может, разойдётся. Потом ставят окончательный

диагноз: забирайте домой, не поправится. Профессор определил:

повреждена центральная нервная система. Что-то непоправимое

с мозжечком... Лечить бесполезно. Сказал: будет постепенно сохнуть...

Первое воспоминание у меня из детства: мы с мамой в церкви.

Мама пела на клиросе, брала меня на спевки. Одни женщины, регент -

старичок. Для клироса возвышение, перилами огороженное. Мне

казалось, где-то в самой вышине мама. Но не боялась. У мамы голос

высокий-высокий. Она на клиросе, я с пола смотрю на мою мамочку.

Поёт и на меня поглядывает. Рассказывала позже: «Ты сидишьсидишь

и уснёшь на полу, батюшка проходит мимо, две лавки сдвинет,

что-то подстелет, положит тебя».

Читала мне молитвы для памяти. До школы я слушала. Но

как в школу пошла, учительница говорит: «Бога нет! Иконы - размалёванные

доски». Учительница молоденькая, казалась такой

красивой. Как сейчас помню её светлые короткие волосы, скуластое

лицо. Любила её, но маму не решалась просвещать: «Выброси

иконы!» У нас было восемь икон. В красивом окладе, чёрная

полировка. Рамочка глубокая, как корпус у старинных настенных

часов. У двух икон даже передняя стенка, как у часов, откры валась.

Брат после смерти мамы все до одной куда-то девал. Продал,

наверное.

- Что за комсомол? - ругалась мама, когда я собралась вступать. -

Надо в Бога верить, молитву читать перед сном!

Не отложилось, как она относилась к моему пионерству, а комсомолу

противилась, ворчала от бессилия.

- Что за молитвы? - кипятилась я в ответ. - Непонятина, язык

сломаешь!

До пятидесяти лет не молилась. «Отче наш» всплыл из детства,

когда умирал старший сын.

С мужем мы познакомились в клубе. Церковь, где я спала на

полу, после закрытия переделали в клуб. 1958 год, средина января.

В клубе пол прогнил в нескольких местах, дырки фанерой заколочены

- танцуй, да не затанцовывайся, недолго и ноги переломать.

Вдоль стен доски штабелями - ремонт запланирован. Молодёжь не

замечает неудобств. Или под пластинки - радиола была - танцуем,

или аккордеонист растягивает меха.

Стою с девчонками за колонной. Вдруг кто-то громко зашумел:

«Ильич! Ильич!» Муж - двойной тёзка Владимиру Ильичу Ленину.

Его с детства кличут «Ильич». Я из-за колонны выглянула, кто

такой? И стукнуло сердце. Солдат зашёл. Чуб завит. Тогда мода была,

высшим шиком у парней считалось... Чуб из-под пилотки вьётся.

Пряжка на ремне золотом горит. Сапоги хромовые, офицерские.

Солдату не по чину, да разжился для дембеля. Меня как обожгло:

«Неужели моя судьба?» Ухаживал за мной один парень (недавно

умер - онкология), провожал с танцев, и мне он нравился. Да ёкнуло

сердце на «Ильича». И он из других меня выделил, пригласил на

вальс. Танцевал не так красиво, как завитой чуб. Наступил блескучим

сапогом на ногу.

- Извините, я вам ногу не сломал? - не очень тонко пошутил.

Да и я под стать ответила, хихикая:

- Вы изломали моё сердце!

Не вальс неуклюжий довёл до свадьбы. Народный театр.

Я в хоре пела. Красивыми волосами родители не наградили, зато

голосом в маму удалась. Но на солистку не тянула. Ильич с ходу

влился из армии в клубную самодеятельность. И в хоре солировал,

и в театре...

Он вообще артист. Молодыми часто по свадьбам ходили. На

второй день обязательно наряжался Бываловым - бюрократом из

фильма «Волга-Волга». Большая шляпа панамой, белый костюм,

портфель, как чемодан, здоровый... А уж как состроит физиономию

большого начальника и начнёт отчитывать присутствующих за

ротозейство, головотяпство и халатность... Полсела приходило

похохотать...

К Дню Советской армии в клубе постановку про войну ставили.

Я медсестра на поле боя. Ильич - раненый боец. Финальная сцена, он

просит: «Сестричка, я умираю, поцелуй меня!» Режиссер, учительница

по литературе, требовала поцелуя не «чмок-чмок» для проформы.

Зритель должен верить в чувства на сцене. Вот боец, смертельно

раненый, лицо, шея в крови - не жалея, мазали помадой, вот медсестра,

поцелуем пытается вернуть к жизни героя. Целовались, как

большие артисты. И доцеловались! Осенью свадьбу сыграли. Вскоре

и сынок наш первый родился. Счастливая была. Как же, рядом мой

любимый Ильич и наш ненаглядный Витенька. Ильич ещё не заглядывался

на чужих женщин, не приходил от них за полночь пьяным,

а сынок рос здоровым, спокойным. Мама успела полюбоваться им,

по вечерам часто приходила нянчиться. Отправляла нас: «Идите в

кино, я побуду».

Говорят, что Витя был наркоманом, это и сгубило, когда грипп

дал осложнение. Не верю. Работал шофёром, ездил в дальние рейсы.

Зима стояла холодная. В январе в дороге заболел гриппом, после

него - менингит.

Два дня я под окном инфекционной больницы простояла.

Внутрь не пускали. Вот тогда всплыл из детства: «Отче наш ...» Как в

школу пошла, ни разу не вспоминала... Тут до единого слова... Стою

под этим окном и твержу-твержу «Отче наш, Иже еси на небесех!..»

Или своими словами молюсь: «Боженька, помоги мне, не надо его

забирать». Витя в сознание не приходит, они меняют капельницу за

капельницей. А он в сознание не приходит. Кровь полностью заражена.

Я говорю врачам:

- Возьмите моё сердце, возьмите моё всё, мою кровь, я здоровая.

Они мне:

- Поздно, мама.

И тогда впервые резанули мамины слова: «Если у тебя будут неприятности,

это не твоя вина, доча, это моя вина».

Да лучше бы они убили меня. Не мучилась сама, сын не мучился.

Получается - смерть не взяла меня в утробе матери, так на сыне

отыгралась. Пятьдесят лет ждала...

Две дочки остались у Витеньки, молодая жена...

Но и Витиной смерти мало показалось...

Спрашиваю себя, когда была счастливой? Пока дети мои, Витя

да Вася, были маленькие. Вася на пять лет младше. Работала я допоздна.

Приду домой - они картошку нажарят, киселя наварят. Оба

кисель могли каждый день пить... Вася любил печь. С одного показа

наловчился яблочный торт делать. Яблоки поспеют, он через день

да каждый день... Натрусит с дерева, нарежет, добавит яйца, муки,

соды, сверху шоколадными конфетами присыплет... Вкуснее

никогда не ела...

Вася женился в двадцать шесть лет. Алёне только-только семнадцать

исполнилось. Ягодка! Фигурка точёная, кожа белая-белая.

Лебёдушка. И наркоманка. Соседи говорят, что Вася тоже до

женитьбы наркоманом был. Нет, его на иглу Алёна посадила.

И началось. Они у меня всё поворовали. Дом большой, зарабатывали

с мужем всегда хорошо. В семидесятые, восьмидесятые

годы модно было на стены ковры вешать. Мы не отставали от

других. Семь ковров утащили, шесть паласов, покрывала, одеяла

верблюжьи. Деньги, куда ни спрячь, - найдут. Всё тащили. У сестёр

занимала на хлеб. Они ругаются: «Как ты можешь всё время на одолженные

деньги жить?»

Это был ад. Постоянное враньё, постоянные слёзы. Утром просыпаешься

- жить неохота. Спала бы и спала. Пусть бы ночь продолжалась

и продолжалась.

В детстве могла сгореть, могла утонуть. После войны две старшие

сёстры замуж вышли, часто брат со мной нянчился. Мне пять

лет, а ему надо на рыбалку. Берёт с собой. У него лодочка была резиновая,

борта низкие. Посадит меня, накажет, чтобы у берега была,

сам с друзьями в камыши по рыбу. В тот раз меня, где волной, где

сама ручонками гребла, от берега отнесло. Речка небольшая в том

месте, да много ли мне надо... И вдруг у бортика гадюка плывёт,

голова над водой. Я напугалась, дёрнулась, лодочка перевернулась.

Барахтаюсь, за лодку пытаюсь зацепиться ручонками, да она кверху

дном - не за что ухватиться... Пошла я ко дну... Рядом с речкой склады

военные стояли, часовой увидел с вышки, бросился к реке... Вытащил,

кверху ногами меня взял, трясёт, чтобы вода вышла... Спас.

Крикнул брата...

А в войну конюх немецкий чуть до смерти не запорол...

В нашем доме стояли медики. У них лошади-тяжеловозы. Ноги

толстенные, огромные копыта. Я залезла под лошадь, ногу глажуглажу,

а потом гляжу - между задних ног болтается что-то, думала,

это как у коровы, доить можно. Начала дёргать. Конюх увидел,

рассвирепел. Что уж так разъярился? Палкой по спине меня, по

заднице. До крови. Врач немецкий выскочил на мой крик, заорал

на этого психа, подхватил м еня... Мазью потом лечил, ш околадками

угощ ал...

Может, я и не должна была родиться? Мама правильно решила?

И тот пожар, из которого сестра вытащила, и перевернувшаяся лодочка

- всё не зр я... Бабушка аборт не доделала, солдат в реку зачемто

нырнул...

Пока Вася с Алёной жили у нас, каждый день было одно и то

же. Никаких слов не понимали. Смотрят бесстыжими глазами:

«А что мы делаем?» Двадцать лет я отработала на заводе старшим

инженером по подготовке производства. Семьдесят мужиков в

цехе. На женский день дарили чайные, кофейные и столовые сервизы,

вазы хрустальные, посуду. Да я и сама запасала, как же: свадьбы

сыновьям делать, проводины в армию. Одних тарелок стояло в шкафу

триста штук, вилок и ложек по пятьдесят штук. Всё поворовали.

Сковородки, кастрюли, чугунки... Опустел дом. Постельное бельё,

новые комплекты лежали, внучкам хранила... Подушки...

После смерти Васи стали снова обрастать необходимым. М ясорубку

купили, газовую плиту. Две газовые плиты они унесли. Чугунный

котёл, которым дом отапливали, отрезали и сдали на металлолом.

В то время уже отопления у нас не было, газ отключили,

платить нечем. Один раз прихожу - калитки железной нет. Сняли,

пока мы с отцом куда-то ходили, и сдали...

Дочь у них сразу родилась, Светланка. Я с первых месяцев воспитываю.

Не нужна родителям. Да и не на что им было - оба не работали.

Светланке три года исполнилось, Алёну поймали с наркотиками

- посадили.

Умирал Вася тяжело. Как Алёну посадили, я его в больницу положила.

Долго лечился, и получилось. Казалось - наконец-то...

- Всё, мама, - обещал, - хватит жить ханыгой!

Как радовалась! В жизни так не радовалась, как тогда. Ч исты й...

С дочерью играл. Всего на неделю хватило. А ведь печень посажена

до цирроза. Он ещё и пил. Наркотики, водка... Каких-то доходяг вонючих

домой приводил. Спят в блевотине, обгадятся, небритые...

Говорить бесполезно... Ничего не понимал...

Как мучился перед смертью.

- Мама, спаси меня, - плачет, - умираю, спаси, болит всё, ты

сможешь, спаси ещё раз, хочу жить! Хочу...

Мы в пьесе играли про умирающих, и вот она жизнь...

- Васенька, я тебя два года спасала, ты не слушался...

Как моё сердце выдержало?

- Мамочка, прости, никогда не буду колоться...

Ничего я не могла. Печень разложилась...

Сына соседки, наркомана, хоронили - глаза у него выпучены,

веки не закрыты, рот оскален. Жуткий вид. У Васи тоже глаза сразу

выпучены были... Я со всей силы нажала большими пальцами, вдавила

в глазницы и держала, пока не встали на место. Закрыла веки...

Хороший был покойник. Они красивые были покойники - и

Витя, и Вася.

Всем всё простила: маме, сыновьям - всем, но забыть не могу.

Не могу...

В церковь не хожу. Иногда иду мимо, загляну, если службы нет...

Постою, посмотрю в ту сторону, где раньше было возвышение для

певчих... На кладбище редко бываю, там со мной что-то происходит.

Голова как не своя. Могу выйти с кладбища и не знаю, в какой

стороне дом. Всю жизнь в селе прожила, а стою, как баран. Раз в

будний день захотелось к сыночкам, пошла... А спроси: была у них

тогда, нет ли - не вспомню... Потеряла сумочку, зонт... Очнулась -

сижу на лавочке у чужой могилы...

Ильич мой, как Васю похоронили, запивался, сейчас бросил.

В рот не берёт. Внучки, Витины доченьки, славные девушки. Но мы,

старики, им уже не нужны. Редко когда зайдут. Внучка Светланка -

мать-то в тюрьме опять сидит - с нами. Возле неё и греемся...

соде^жлние

От автора...................................................................................... 3

Исповедь о тц а............................................................................. 5

Пятая заповедь............................................................................ 20

О даровании чад......................................................................... 29

Двойная радуга........................................................................... 35

Наследство от прадеда Игната............................................... 49

Без Бога - ни до порога............................................................ 57

90-й псалом.................................................................................. 65

Нелька-стакан и другие........................................................... 111

Дочки-мамочка........................................................................... 140

Иерусалим - Господу Богу....................................................... 146

Часовня Семи отроков Эфесских.......................................... 156

Краешка Царствия Небесного............................................... 181

Поклонный крест....................................................................... 193

На Троицу..................................................................................... 199

Взбранный Чудотворче............................................................ 205

И снится нам не рокот Байконура........................................ 210

Молись Илье - будешь с пирож ком..................................... 228

Подай, Господи, смерть непостыдную................................. 237

Три жизни рабы божьей М арины ......................................... 244

Как родная меня мать провожала......................................... 258

Небурановская тётя Н ад я....................................................... 269

Счастье, когда мама за тебя молится.................................... 282

Неупиваемая Чаша..................................................................... 288

Рассказ попутчицы А нны ....................................................... 296

Рукомойник................................................................................. 300

Звонок Бяшки.............................................................................. 315

Исповедь о нелю бви.................................................................. 330

Диспуты из детства.................................................................... 334

Мама-мачеха................................................................................ 347

Нежеланная.................................................................................. 352

Литературно-художественное издание

Прокопьев Сергей Николаевич

ПЯТАЯ ЗАПОВЕДЬ

Издано в авторской редакции

Сайт автора: www.prokopyev.jimdo.com

Корректоры: Шилехина О.В., Черных О.Н.

Подписано в печать 06.05.2014 г.

Формат 60x90/16. Гарнитура «M inion Pro».

Печать офсетная. Бумага офсетная 80 г/м2.

Тираж 500 экз. Заказ № 231578.

Отпечатано в ООО «Омскбланкиздат» (типография «Золотой тираж»)

644007, г. Омск, ул. Орджоникидзе, 34, тел. 212-111.

Из лесов в церкви пришли

тонкоствольные белокожие берёзки.

Луговая трава легла под ноги

прихожан. К запаху ладана сладко

примешивается запах покоса,

вянущей травы, полевых и садовых

цветов. Красота, созданная Богом,

пришла в храмы, созданные в Его

славу. На планете Святая Троица...

«На Троицу»

Прокопьев, С. Н. Пятая заповедь

Create successful ePaper yourself

Delete template?

Save as template?