Untitled

2 

Рассказы читателей 

Мир фантастики • Декабрь • 2011 Литературное приложение 

Содержание 

Предисловие ...............................................................................................................3 

Евгений Акуленко 

«Долина ста ветров» ............................................................................................4 

Художник Тюбик 

«Вино из черноплодки» ......................................................................................13 

Gregor Bettle 

«Звёзды и полосы» ................................................................................................23 

Komediante 

«Эффект Фреголи» ..............................................................................................33 

Как прислать рассказ ........................................................................................43 

Над выпуском работали ..................................................................................44

Предисловие 

Виюньском номере «Мира фантастики» 

за 2011 год было объявлено о старте 

литературного конкурса «Проект 100», 

приуроченного к выходу сотого номера журнала. 

За месяц нам пришло более полутысячи 

рассказов. Благодаря героическим усилиям 

наших друзей — проекта «Литкреатив» — были 

выбраны шесть финалистов. Абсолютного 

победителя определило профессиональное 

жюри, куда вошли Марина и Сергей Дяченко, 

Вера Камша, Олег Дивов, Светлана Карачарова, 

Вадим Панов, Николай Пегасов, Алексей 

Пехов, Елена Бычкова, Наталья Турчанинова 

и Сергей Лукьяненко. Победителем был признан 

рассказ Дмитрия Деулина «По клатскому 

счёту» — его мы опубликовали на страницах 

декабрьского, сотого номера «МФ». Рассказы 

финалистов вы можете прочитать в настоящем 

сборнике. Поздравляем и благодарим 

всех остальных участников конкурса, проект 

«Литкреатив» и лично Олега Давыдова за отклик! 

Благодарим наших читателей за интерес 

к конкурсу! 

3 


www.mirf.ru

4 



Евгений Акуленко 

Долина ста ветров 

От редакции: «Любовь, что движет 

солнце и светила...», несомненно, способна 

на многое. И неважно, в чьём сердце она 

зародилась — поэта, воина или, например, 

мельника... Впрочем, уж в этом-то мире 

мельник — это более чем уважаемая 

профессия. 

Стоек вернулся ровно через два 

года, точно к сроку, едва потянул 

по земле сладкий лиственник. Перевалил 

через холм и прямиком с набитой 

колеи устремился к полукруглой скамье, 

где уж расположились мастера. В стоптанных 

сапогах, в пропылённой одежде, 

он вбивал шаги уверенно и тяжело, будто 

гвозди. Разрезал жидкую толпу, не пересекаясь 

ни с кем взглядами, не отвечая на 

приветствия, словно не скитался стихии 

ведают где, а бегал на торжок в соседнее 

село. Были при нём два круглых камня, 

перевязанных верёвкой, один на спине, 

другой на груди. И более ничего. 

— Что же, тянуть не станем, — оглянувшись 

на соседей по скамье, произнёс 

Густав. — Работы впрок. Кто начнёт? 

И так уж получилось, случайно или намерено, 

но в тот самый момент и выступил 

перед собранием Стоек, всё равно как с корабля 

на бал сошёл. Привычным движением 

скинул с себя жернова и перевёл дух. 

Попасть в Долину Ветров нетрудно: не 

забьётся травой, не уведёт в сторону наезженная 

дорога. В повозке не желаешь 

трястись? Так течёт за холмом полноводная 

река, впадает в близкое море. Тем, кто 

побогаче и может себе позволить тварь 

крылатую или грузовой дирижбамбель, 

путешествовать сюда тоже самое оно:

ибо, как явствует из названия, текут через 

долину ровным счётом все ветра. Вдоволь 

здесь перебывало люда, и по коммерческим 

делам, и ротозеев. Но вот стать в долине 

мельником мало кому под силу. 

Стоек ожидал в сторонке, пока мастера 

камни разглядывали да ощупывали. Даже 

Ленивый По оторвал от скамьи седалище 

и со знанием дела погладил отблескивающие 

синевой кругляки. Кивнул, удовлетворясь, 

и пробормотал под нос: 

— Добыл-таки... 

Были камни не простыми. Один холодил, 

как лёд, другой жёг — ладонь не удержишь. 

Не обошлось здесь явно без участия 

стихийника. На прибыточное число станут 

работать такие жернова. Засыплешь на помол 

меру зерна, а выйдет мера муки с прибавкой. 

Хочешь — себе её оставь, хочешь — 

заказчику продай. Ладно зерно, можно же 

и дорогие пряности молоть, и минералы, 

и крупинки белой смолы, которая ценнее 

золота. Да что угодно! 

— Жернова стоящие, — озвучил общую 

мысль Густав. — Таких здесь нет ни у кого. 

Позволить ли нам парню основать мельницу 

и стать равным с нами? 

— Позволить! Позволить! — загудели 

голоса. — Пусть строится!.. 

Мастера жали руку, поздравляли, похлопывали 

по плечу. Стоек кивал, улыбался 

в ответ. Но как-то сухо улыбался, одними 

губами. Тяжело дались ему эти камни. 

Не расходилась на лбу складка, в уголки 

глаз сбежались морщины, взгляд погас 

и потяжелел: стихийники делать просто 

так ничего не станут. 

Последним подошёл Стержень. Обнял 

крепко, встряхнул, вон ты, мол, какой стал. 

— Ну, здравствуй, сын. 

— Здравствуй, отец. 

Лишь после Стоек позволил себе оглядеться, 

выискивая кого-то среди зевак. Не могла 

она не прийти... Так и есть. Стоит с подружками 

в тени ледяной ракиты. На него совсем 

не смотрит. Лишь изредка мазнёт украдкой 

взглядом и снова совсем не смотрит. 

Стоек усмехнулся: «Ладно». 

До полудня тянулись иные претенденты. 

Но всё без толку. Чтобы приняли мельники 

к себе, нужно такую конструкцию 

заявить, такую новинку, которой доселе ни 

у кого не бывало. 

Вот у Густава ветряк громадный, с какого 

края ни глянешь — видно. Высится 

над долиной крылатый исполин. Самая 

сильная у Густава мельница. Расходится 

мощь ветра на многие жернова зубчатыми 

передачами, знай мешки подноси. Приходит, 

бывает, обоз. Последняя телега ещё на 

подворье не зашла, а первая уже из других 

ворот с мукой выкатывает: работает мельница 

чётко и слаженно, как часовой механизм. 

Сам Густав сидит на колоде, трубкой 

длинной попыхивает, щурится на солнце. 

За работниками поглядывает, за подмастерьями. 

Жалованием не обижает, но и учит 

просто. Растёт у него под крыльцом куст 

жгучей ивы. Срежет Густав пруток, от коры 

ошкурит любовно, да так перетянет ротозею 

по голой коже, что у того аж подошвы 

задымят. А жаловаться не моги. Выгонит 

Густав, обратно не возьмёт. 

У Аптекаря, наоборот, мельничка маленькая, 

жерновки крохотные. И такие 

есть, что не больше ногтя. Умеет он тереть 

тоньше тонкого. И такие ничтожные меры, 

что без увеличительного камня не узришь. 

Не стонут у его ворот вьючные брамы, 

не взбивают пыль башмаки погонщиков. 

Гости его — сумеречные тени, скрывающие 

лица за глубокими капюшонами. Кто они, 

лучше не знать. И что приносят с собою на 

помол в складках одежды — тоже. Поговаривают, 

будто сами стихийники не гнушаются 

заглядывать к мастеру. Для тех ни 

золото, ни самоцветы не цена. Посему не 

бедствует Аптекарь, отнюдь не бедствует. 

В штиль затихает долина, замирают 

жернова. Но, надо сказать, не везде. 

У Ленивого По ветряк особый. Раздвижной, 

лёгкий, с полотняными лоскутами 

затейной формы. Мимо такого не то что 

полуденный тихушник, детский шептун 

5 


www.mirf.ru

6 



не пролетит — запутается. Иной раз глянешь 

— нигде листок не шелохнётся, 

а у Ленивого По крылья знай себе крутятся 

и работу делают. Мельник Карпила 

может и вовсе без ветра тереть. Научился 

он впрок запасать силу в соляных банках. 

Если случается какой срочный заказ в безветрие, 

так и бегут к Ленивому По да к Карпиле. 

Ну, те и ломят цену, не теряются. 

Но самая диковинная мельница, пожалуй, 

у Стержня. Есть у него целиковые жернова 

из чёрного тартара, твёрже которого 

не существует ничего в природе. Во что 

стало Стержню такое приобретение, трудно 

себе представить, ибо за тартар размером 

с гречишное зёрнышко можно сторговать 

усадьбу с постройками и хорошим 

клином пашни, а камни в полмизинца 

венчают короны монарших домов. Всё под 

силу перетереть Стержню: и жёлтый корунд, 

и хрусталики летучей жабы, и семена 

дерева Чох, что продлевают молодость. 

Раз в году прилетает в долину кортеж 

имперских дирижбамбелей с эмблемами 

голубого орла. Это из Тайного сада привозят 

такие семена. Их всего два, для императора 

и императрицы. Целый год монаршая 

чета будет принимать целебный порошок, 

пока не созреют семена новые. 

Трудно мельников удивить, вот и отправлялись 

соискатели восвояси ни с чем. Кто 

рукой махнув, кто с твёрдым намерением 

попытать счастья на следующем собрании. 

— Все, что ли? — окликнул Густав. — Ещё 

желающие есть? 

— Есть! 

Выступил перед мастерами темноволосый 

парень, бледный, худой, с большими 

карими глазами. 

— И ты, Ковыль, в мельники метишь? — 

Ленивый По усмехнулся. 

— Мечу... 

Оно понятно. Последнее время ходил 

Ковыль в подмастерьях, звёзд не хватал. 

Они же одногодки со Стоеком. Одно время 

дружили даже. Потом разбежались их 

пути-дорожки. Стоек прямой, упёртый. 

Если решил чего, значит, так и будет, 

подбородок выпятит и прёт, как бармин, 

напролом. А Ковыль — наоборот: тихий, 

задумчивый. Если не получается чего, 

переносицу поскребёт да зайдёт с другого 

боку. Книги читать любил, и всё рисовал 

что-то, то палочкой на земле, то чертилкой 

на пергаменте. Рос Ковыль без отца, 

мать похоронил рано. Так и остался один. 

Вечера коротал у себя в сарайчике, поделывал 

разные безделушки, забавные, но 

бесполезные. Что называется, бабам на 

смех, детворе на потеху. Добрые люди советовали 

— уезжай, мол, в Столицу, в Академию 

учиться, уж коли к наукам душа. 

Здесь-то всё одно в люди не выбиться, так 

и состаришься в подмастерьях. Но покидать 

Долину Ковыль не хотел. Держала его 

здесь одна... причина. Ещё одна причина, 

разделявшая их со Стоеком. Главная. 

— Ну, показывай, чего у тебя... 

Был у Ковыля железный сундук, прилаженный 

к нему ветряк, чуть побольше 

таких, которыми играют дети, и лохань 

с водой. Ковыль старался держаться уверенно, 

что-то настраивал, прикручивал. 

Но давалась ему эта уверенность с трудом. 

Непросто собраться с мыслями под прицелом 

недоверчивых усмешек. Да ещё 

понимая, что сейчас, возможно, решается 

его, Ковыля, судьба. 

— Скоро ты?.. 

— Готово. 

Ковыль сорвал из-под ног цветок жёлтого 

звёздочника, жестом фокусника 

продемонстрировал собранию и упрятал 

куда-то в недра сундука. Теперь оставалось 

подождать ветра... Словно по заказу, 

налетел полевой дурак, потрепал листву, 

взметнул вихри пыли на дороге, разметал 

мусор, словно молодой пёс, закрутил 

ветряк и умчался дальше в поле. А Ковылю 

большего и не надо. Дёрнул он неприметный 

рычажок, загудел сундук и негромко 

щёлкнул. Ковыль извлёк на свет противень 

с горсткой зелёной пыли, не без гордости 

протянул мастерам.

— Это чего? 

— Живичный порошок это. 

— Ну-ка!.. — Аптекарь взял щепоть пыли, 

потёр, понюхал, попробовал на язык. — Ну, 

вообще, похоже... 

— Так чего тут такого? — пожал плечами 

Ленивый По. — Высушить да смолоть. 

Делов-то... 

— Да нет, — Ковыль усмехнулся. — Сенная 

мякина получится... Глядите! — Он 

высыпал содержимое противня в воду 

и пылинки, повинуясь неведомой силе, 

сложились в узор, в точности напоминающий 

прежний цветок. 

Опыт повторили трижды, с листом 

ледяной ракиты, со стеблем травы-ревуна 

и с соцветием синего лютика. 

— Даже не знаю... — Аптекарь поскрёб 

бороду. — Работать — оно вроде работает. 

Но мельница ли это?.. 

Почувствовал, не иначе, мастер в юноше 

будущего своего конкурента. 

— Тебе бы в город податься, в Лигу Мастеров... 

— Я останусь здесь, — помотал головой 

Ковыль. — В Уложении чётко сказано: 

мельницей считать устройство, производящее 

измельчение силою ветра. Вот устройство, 

вот, — Ковыль крутанул ветряк, — 

сила ветра. 

— При помощи жерновов, — Аптекарь 

воздел к небу указательный палец. — Измельчение 

силою ветра, при помощи 

жерновов. 

Ковыль вздохнул и пробормотал под нос: 

— Как знал, как знал... — отнял у сундука 

заднюю стенку и продемонстрировал 

собранию два вертикально расположенных 

плоских камня на оси. — Вот. Неотъемлемая, 

так сказать, часть... 

Густав расхохотался: 

— Нет, вы поглядите, каков!.. 

Аптекарь, наоборот, посерел лицом: 

— Балаган развёл!.. Бутафорию!.. Мальчишка!.. 

— Формально он прав, — пожал плечами 

Карпила. 

— А нам здесь не надо формально!.. Мы 

дело делаем!.. — Аптекарь разозлился не 

на шутку. — Выкрутился, ишь ты!.. Скажика 

нам тогда, любезный, сколь в мире 

есть ветров? 

Ковыль нахмурился. Плохой вопрос. Не 

то чтоб сложный, знал на него ответ каждый 

ребёнок. Плохой. 

— Согласно Ветровой Табели — девяносто 

девять и один, — Ковыль вздохнул, 

предполагая заранее, что ответ такой 

никого не устроит. — Согласно Всепогодной 

От Сотворения Мира Летописи — лишь 

девяносто девять... 

Звёздный чистик не наблюдал никто 

и никогда. Зато чего только про него не 

плели. Что дует он прямиком со звёзд 

и несёт с собой серебристую пыль. Что 

раз попавшись в парус, станет корабль 

гнать вперёд до тех пор, пока парус не 

сложишь. Да и много чего ещё. Всего 

скорее, такого ветра не существовало 

вовсе. Выдумали его для ровного счета 

десяточники ещё в махровые годины 

нешуточных ристалищ с девяточниками. 

Долго тогда ломались копья, рёбра 

и головы. И вроде бы порешили, что да, 

десятичный счёт будет правильнее. Но 

не везде он прижился. Многие считали 

девятками — удобней. 

— То есть формально, — Аптекарь поводил 

рукой в воздухе, — якобы сто ветров 

у нас? А на деле?.. 

Оно понятно, к чему клонит. Ветром, 

что на бумаге записан, зерна не смелешь. 

Тереть должна мельница жерновами, а не 

неведомыми принципами. 

— Что ты пристал к парню? — вступился 

Карпила. — Будто он ту Ветровую Табель 

составлял... 

Аптекарь шумно выдохнул, раздувая 

ноздри, но смолчал. Прищурился зло. 

— Предлагаю голосовать, — подытожил 

Густав. 

Мнения разделились. Но всё же тех, кто 

«за», оказалось больше. 

— Все высказались? 

7 


www.mirf.ru

8 



— Нет, не все! — проскрипел Аптекарь. — 

Сын Стержня отныне равный с нами. Стало 

быть, тоже имеет голос. 

Взгляды собравшихся скрестились на 

Стоеке. Тот раскраснелся, польщённый без 

меры, опустил глаза. 

— Да пусть строится, — усмехнулся. — 

Мне не жалко... 

Закатное солнце утонуло за горизонтом, 

в долине сгустились сумерки. Засветился 

жёлтым ночной камень в оправе подфонарников 

или просто выложенный вдоль 

кирпичных дорожек. Невидимые в листве, 

затянули свои рулады пичуги-переливки. 

Тёплый луговик вывалялся в травах и принёс 

с собой горьковатый аромат цветущей 

ола-олы. 

Ковыль ждал. Он привык ждать здесь 

каждый вечер, с тоской вглядываясь во 

тьму. Учащённо забилось сердце, когда 

вдали показался знакомый силуэт. И Ковыль 

поспешил навстречу, едва сдерживаясь, 

чтобы не сорваться на бег. 

— Ну, здравствуй, Роза ветров... 

— Здравствуй... 

Он что-то говорил, глупо улыбаясь. Она 

что-то отвечала. И только глаза, встретившись, 

вели безмолвную беседу о своём, 

о главном. Минуя преграды и запреты. 

— Тебе, — Ковыль неловко протянул 

свёрток, стащил тёмную кисею, скрывавшую 

цветок парусника. 

Белоснежные соцветия, похожие на 

фрегаты с наполненными ветром парусами, 

вспыхнули, разгоняя полумрак. 

Роза улыбнулась одними уголками губ, 

как умела только она, опустила взгляд. 

— Спасибо. Никогда не видела такой... 

вживую. 

Ковыль и сам не видел. Вчера приходил 

за живичным порошком караван 

с растениями из Нижних полей. Ковыль 

парусник и приберёг. Роптали караванщики, 

грозились, в последний раз, мол, приходим. 

Больно хлопотно цветы возить. Но 

всё равно шли. Редкого качества выходил 

порошок из железного сундука — никто 

такой не делал. Иные предлагали, давай 

к нам, на тёплые фермы. Ветра и там для 

машины хватит. А не хватит, обещались 

хоть тягловую силу приспособить, хоть 

руками вороток крутить — всё дешевле, 

чем таскаться, языком закоренелых девяточников 

выражаясь, за тридевять земель. 

Золотые горы сулили. 

Но никуда Ковыль уезжать не собирался. 

Причина стояла напротив. Запах её волос, 

заставлявший уходить землю из-под 

ног, пухлые губы в морщинках и серые, 

цвета зимнего неба глаза — вот всё, что ему 

от жизни было нужно. 

Они шли, держась за руки, и болтали. 

Ковыль рассказывал про ветровые лопасти 

с изменяемым углом, про крылья, которые 

смогут вращаться от света, про решётку из 

уса красного кита, способную притягивать 

молнии. Про то, как мечтает построить 

мельницу, что молола бы в муку усыпающие 

небо звёзды. Роза про шитьё, про 

младшую сестрёнку и двух ухажёров, что 

на днях подрались из-за неё. 

— А ко мне Стоек посватался, — невзначай 

произнесла она. И тут же осеклась, 

пожалела. 

Ковыль остановился. Помрачнел. 

— А ты?.. 

Роза дёрнула плечом. 

— Погоди, — Ковыль заглянул девушке 

в глаза. — Я... 

И замолчал, не в силах выдавить ни 

полслова. 

Их со Стоеком соперничество — тема 

отдельная. Разные они до противоположности. 

Лишь в упорстве схожи, как две 

капли, никто отступать не привык. Стоек 

тяжёл и твёрд, как валун. Ни ураган, ни 

буря, с места не шелохнут, только и смогут, 

что бока выесть со временем. А Ковыль... 

Он ковыль и есть, трава степная. Мотает 

его всеми ветрами, полощет. А он знай корнями 

в землю вцепился, и сколь ни сгибай 

его, разогнётся вновь. 

Строит Стоек дом. О трёх ярусах, каменный. 

Перед домом пруд у него выкопан

изогнутый, с причудами, с механическими 

лебедями. Ежечасно делают те по воде 

круг, машут крыльями и возвращаются на 

место. Вокруг пруда деревья привезённые 

насажены, молодые, сильные, целый парк. 

Ковыль мимо проходил — видел. Красиво. 

Само собой, не своими руками всё это 

Стоек возводит. Лучшие каменщики у него 

в найме, лучшие плотники. Мельницу 

молодому мастеру проектировали аж 

в столичной Академии. Широкие лопасти 

у мельницы той, злые, до ветра прожорливые. 

Не скупится Стоек, денег не считает. 

Чай, и отец не последний бедняк на 

деревне, поможет. Оттого хозяйство выходит 

основательным и прочным, другим 

на зависть. Почитай, будешь за таким, как 

за каменной стеной. Роза, понятно, в его 

сторону и смотрит. Одна она с маленькой 

сестрёнкой да с больною матерью. 

Ковылю пока, кроме несбыточных мечтаний, 

похвастать нечем: звёзды он тереть 

собрался, видали? Сундук с самоцветами 

в огороде не прикопан, каждая монета на 

счету. Что заработал — в дело. Не до лебедей 

ему. Но встанет на ноги и он, придёт 

черёд. Прокормится. И семью прокормит. 

Эх, да разве о том речь сейчас? О доходах, 

о подворье? Не измерить Ковылю 

никакими богатствами чувство, что живёт 

под сердцем. Не описать словами. 

— Я знаю, — Роза приложила палец к его 

губам. — Всё знаю... 

Роза замолчала. Молчал Ковыль. Так 

и шли дальше, смотрели каждый в свою 

сторону. 

— Давай так. Я всё решу сама. Как скажу... 

Молчи! Как скажу, так и будет... Обещаешь? 

Если... В общем... Ни встреч не ищи, 

ни писем, ничего. Ясно? Обещаешь?.. Ну?.. 

— Обещаю, — Ковыль протолкнул комок. 

— Мне пора... Всё. Будет. Хорошо. Слышишь?.. 

— Да. 

И прежде чем Ковыль что-либо сообразил, 

Роза быстро поцеловала его в губы 

и растворилась в темноте. 

Ковыль не мог спать, не мог есть, не мог 

работать. Всё естество его заполняла тянущая 

боль, разливалась по груди, сжимала 

горло. Иной бы скакал вокруг избранницы 

вприпрыжку, пел серенады, устилал путь 

её охапками цветов. Ковыль же не показывал 

из дому носа, предпочитая тихое 

страдание буйным безумствам. Ибо то, что 

творилось у него в душе, не выразило бы 

ничто на свете. 

Сколько так продолжалось, Ковыль 

сказать не мог. Всё разрешилось само, быстро 

и как-то буднично. Он встретил Розу 

на Ярмарочной площади, когда ветровые 

часы на ратуше отсчитали полдень. Им 

редко доводилось видеться днём: всяк 

занят своими делами. Их сводила ночь, 

в минуты, что украдены у сна. И что слаще 

самого сладкого сна. 

Роза несла через локоть корзину, небрежно 

возложив пальцы на край. Мизинец 

её украшало колечко. Колечко с чёрным 

тартаром. 

Мир покачнулся и рухнул в бездну. 

Ковыль молчал. Но из груди его рвался немой 

крик, силы такой, что если облечь его 

в голос, он заглушил бы и многолюдный гомон, 

и ветровые куранты, докатился бы до 

самого побережья и унёсся дальше в море. 

Роза остановилась и отступила на шаг, 

мотнула головой, исключая двоякое толкование. 

Значит, всё Ковыль понял правильно. 

Он повернулся спиной и на негнущихся 

ногах побрёл прочь... 

Говорят, время лечит. Ковыль не стал бы 

спорить. Говорят, значит, наверное, знают... 

Он всё загнал в себя, вовнутрь. Так глубоко, 

как только возможно. Затоптал, закидал 

сухими листьями и попытался забыть. Заставил 

себя забыть. Чтобы не мучили сны, 

Ковыль работал до тех пор, пока не начинал 

засыпать стоя. И после проваливался 

в пустое чёрное марево беспамятства. 

На днях зашёл проведать сосед Карпила. 

Ковыль-то и в прежние времена не 

часто на людях показывался, а тут и вовсе 

сгинул. Уж сосед и забеспокоился, 

9 


www.mirf.ru

10 



не случилось ли чего. Ковыля не признал 

сперва: высунулся тот из своего сарайчика, 

на свет дневной щурится, тощий, нечёсаный, 

запавшие глаза блестят лихорадочно. 

Глянул Карпила на заросший чёртовым 

цветом двор, на крышу дома провалившуюся, 

только крякнул. От мельницы, что 

Ковыль строит, и вовсе покривился. Не так 

всё, неправильно, не по канонам. Силился 

представить странный принцип — не смог. 

Неведомая конструкция, словом. Но всё же 

что-то у Карпилы ёкнуло, не мыслью, чутьём 

ощутил, опытом давнишним мастера 

— рабочий выходит механизм. И фразу 

проронил себе со смыслом двойным: 

— Я бы так не сделал... 

Ковыль на мельнице своей будто женился, 

разговаривал с ней, как с живой, 

ел подле, спал в обнимку. Остов строил из 

железного дерева, материала трудного, 

обработке не податливого, зато не боявшегося 

ни воды, ни огня, и прочного настолько, 

что изготавливали из него броню 

для парусных крейсеров. На крыльевые 

лопасти шёл клеёный сегмент из рёберной 

кости красного кита, лёгкой, упругой, 

высоко ценимой оружейниками как основа 

силовых дуг для арбалетов и баллист. 

Механизм пожирал дотла не только всё 

время, но и сбережения. Ковыль хватался 

за любую работу, влез в долги, но денег всё 

равно недоставало. Тогда он решился написать 

письмо... 

К услугам Императорской Летучей Почты 

прибегали многие, торговцы ли, заводчики. 

Рассылали ворох посланий во все 

концы державы. О себе сообщали, товар 

нахваливали. И хоть влетало такое мероприятие 

в копеечку, плоды свои приносило. 

Нет-нет, да и случалась выгодная сделка. 

Работала Летучая Почта с древних времён. 

Организовывали её придворные стихийники 

ещё по повелению Годрика Первого 

— Лоскутника. Собрал тогда Годрик 

под собой издревле враждующие провинции, 

а чтобы молодое государство не распалось, 

не разлезлось на лоскуты снова, 

решил скрепить его сетью почтовых отделений. 

Да и трон свой заодно. Поскольку 

возглавлял Годрик ещё и Орден Десяточников, 

учредили таких отделений ровно сто. 

Ни больше, ни меньше. Ходили меж ними 

особые конверты, а вернее сказать: летали. 

Всего-то и требовалось: вложить депешу 

внутрь, капнуть особым сургучом и оттиснуть 

печать с номером пункта назначения. 

Взмывало письмо свечой, неслось быстрее 

ветра, в жару и в стужу, над горами, морями 

и болотами. Прямиком в означенное 

отделение, где билось в приёмной клети, 

будто пойманная птица, вместе с такими 

же, пока не вынут их и не развезут по 

округе обычным уже способом. 

Ковыль отправил всего одно письмо. 

И не куда-нибудь, а на имя Главного Императорского 

Почтмейстера. Брался Ковыль 

измельчать летучий пух — основное сырьё 

для производства конвертов — быстро 

и без потерь, а главное, до такого тонкого 

состояния, которое только возможно. 

Щипали тот пух с болотной овцы. В непроходимых 

топях, в зарослях золотого камыша 

паслись летучие отары. Могут те овцы 

гулять по самой гиблой трясине, поднимает 

их кверху наросшая пушина, держит 

на весу. Иных и вовсе отрывает тёплым 

воздушным потоком и несёт над землёй, 

к новым пастбищам. 

Летучий пух — вязкий, в жерновах 

сваляется. К тому же, как смелешь такой, 

когда каждый клок норовит улететь в облака? 

Долго ожидал Ковыль ответа, думал 

уж — сочли его письмо за насмешку. Но 

как-то пришла ему бандероль с эмблемой 

голубого орла: полотняный мешок размером 

с подушку. Для весу вложен туда 

камень, остальное — пушина. Образец, значит. 

Поколдовал Ковыль над своим сундуком 

железным и уже вечером того же дня 

отправил подушку обратно. Глядите, мол. 

Результатом в Почтовом ведомстве остались 

довольны, и какое-то время спустя 

пришёл к Ковылю необычный караван. 

Запряжённые парами брамы тащили

подводы, гружёные железными чушками 

с круглыми проушинами. За каждую из 

проушин был накрепко привязан рвущий 

к небу тюк. Охраняли караван имперские 

гвардейцы в полной боевой экипировке. 

Ковыль с задачей справился, благо дул 

тогда с моря бойкий мятежник. Пух измельчил, 

не нарушая упаковок, не потеряв 

ни толики. И получил наивыгоднейший 

контракт и круглую, хоть девятками, хоть 

десятками считай, сумму. Которая, впрочем, 

никак не сказалась ни на провалившейся 

крыше, ни запущенном хозяйстве. 

Всё только росло на заднем дворе причудливой 

формы сооружение. 

О Ковыле заговорили. Как ни крути, а он 

всё же мельник. Мастер. Молод, умён и собою 

ничего, если помыть и причесать. Ну, со 

странностями, так что с того. Ему бы хозяйку 

рачительную, чтобы домом занималась, 

детьми, чтобы деньгам не давала уходить 

сквозь пальцы да энергию мужа, так сказать, 

направляла в нужное русло. Многие так считали 

и усматривали в Ковыле партию завидную. 

Но тот словно внутренне надломился. 

Ходил хмур, нелюдим, будто носил в сердце 

занозу. И глядел сквозь красавиц. 

Прошло лето. С севера затянул холодный 

прозрачник. Стоек с Розой объявили 

о предстоящей на осенний солнцегон 

свадьбе. Когда уберут с полей остатки 

урожая, упрячут в закрома, когда вершинные 

ветра станут клонить всё ниже к земле 

светило, когда сбросит последний лист 

ледяная ракита, случается в долине праздник. 

Тогда и стар, и мал бежит запускать 

в небо воздушных змеев. Даже серьёзные 

и вечно занятые мастера не гнушались 

традиции и удивляли народ парящими 

конструкциями немыслимых форм, расцветок 

и размеров. 

Обычно тепло на солнцегон, ясно. Но 

на этот раз перистая опушка у горизонта 

недвусмысленно обещала ненастье. Мельники, 

они предстоящую погоду угадывают 

точно. Чтобы не изломало порывами 

крылья, не порушило передаточные меха- 

низмы, загодя ставят ветряки на стопор. 

Ленивый По так и вовсе паруса свои разобрал. 

Ходил, поминутно пробуя воздух на 

вкус, и тревожно щурился. 

К полудню небо затянуло тучами, посыпало 

колючим дождиком, младший брат 

подёрнул мелкой рябью воду, бесцеремонно 

оборвал последнюю листву. Над морем 

темнело, мелькали вспышки зарниц, ещё 

далёкие и от этого неслышные. Мастера, 

позабыв праздничные хлопоты, спешно 

складывали ветровые лопасти: надвигалась 

не просто непогода — буря. 

Ковыль забрался на крышу сарайчика 

и, сложив руки на груди, неотрывно смотрел 

за горизонт. Отстроенная его мельница 

рубила крыльями воздух. 

С улицы показался сосед Карпила. Не 

заходя во двор, прокричал: 

— Ставь на стопора! Не успеешь!.. 

Ковыль кивнул, соглашаясь. Но не двинулся 

с места. 

Вскоре к брату младшему присоединился 

брат средний. Вместе они выли 

в печных трубах, сгибали голые деревья. 

Дождь перерос в ливень. А Ковыль только 

и спустился под навес, со странным выражением 

глядел на чёрные, лоснящиеся 

под струями бока своего творения, на всё 

набирающий обороты ветряк. 

Темнело. И трудно было сказать, то ли 

близился вечер, то ли небо столь плотно заволокло 

низкими серыми клубами. С хрустом 

переломился засов, брязнули дряхлые 

створки ворот. Одну сорвало и откинуло 

прочь, вторая воткнулась в землю, болтаясь 

на одной петле. Снаружи, закрываясь чем 

можно от дождя, собирались зеваки. 

— Эй, парень! — прокричал кто-то. — 

Надо ветряк обрезать!.. Крылья-то изломает, 

да передатка цела останется... 

Если сейчас к валу приставить пилку 

с мелким зубом, вал перережет, будто тот 

из масла. Ковыль снова кивнул и остался 

стоять. 

Вблизи механизма дрожала земля, 

заставляя зудеть ступни, по долине расхо- 

11 


www.mirf.ru

12 



дился низкий гул. Китового ребра лопасти 

окутал туман — то превращались в мелкую 

пыль падающие капли. Советов более не 

поступало. 

Шум ветра перерос в рёв. К двум своим 

братьям на помощь пришёл брат старший. 

Воздух стал плотным, как стена, валил 

с ног, хлестал по коже колючий ливень. Но 

толпа и не думала расходиться, заворожённая 

зрелищем. Все ожидали финала. 

Вот в чёрных недрах что-то щёлкнуло, 

крутящиеся лопасти дёрнулись и поползли 

вверх, меняя угол наклона. Остановились 

параллельно земле и... принялись раскладываться, 

увеличиваться в размерах. 

Ковыль стоял поодаль и, казалось, за происходящим 

наблюдал безучастно. 

Блеснула близкая молния, угадав прямиком 

в чудовищный механизм. Мокрые 

лица зевак на миг озарились испугом, 

и сразу же стегнул по ушам громовой 

раскат. Толпа подалась назад, кто-то упал, 

кто-то подался восвояси. На слившихся 

в единое крыльях зазмеились синие искры. 

А потом подул ветер. Силы такой, что до 

сих пор, можно сказать, ветер и не дул вовсе. 

Это вслед за сыновьями пришла Мать. 

Она срывала крыши, валила стога, выворачивала 

с комьями корневищ вековые деревья. 

Бури такой силы долина не знала давно. 

Чёрная мельница стояла недвижно, 

будто вросла в твердь. Среди нестихающего 

рёва казалось, что крылья её вращаются 

бесшумно. В сгустившейся темноте вокруг 

них стал явственно различим светящийся 

нимб. Ветряк всё расходился, рос в размерах. 

Пожалуй, мельница Густава рядом 

выглядела бы детской поделкой. 

Ковыль отделился от стены. Борясь 

с потоком воздуха, сделал несколько шагов. 

И остановился. Что-то задержало его 

взгляд, чья-то хрупкая фигурка у разрушенных 

ворот, заставила приблизиться. Ковыль 

ступал твёрдо, не чувствуя ветра, казалось, 

стихия больше не властвовала над ним. 

Он не видел Розу давно... И никогда не 

видел такой. Девушка промокла до нитки, 

била её крупная дрожь. 

Они смотрели друг на друга, не говоря 

ни слова. Одно дело — не услышишь ничего 

в таком шуме, другое... Не нужны им были 

слова. Ковыль пошатнулся. Так старательно 

истёртые воспоминания разом воскресли, 

явились перед глазами, пронзительно защемило 

в груди. Здесь стихия пострашней... 

Он протянул руку. 

«Пойдём». 

Роза медлила. Потом качнула головой 

и отступила на шаг. Совсем как тогда, 

у ратуши. По щекам её катились крупные 

капли. Дождь... 

Ковыль повернулся спиной и пошёл 

к своей мельнице, уж более не оглядываясь, 

исчез в чреве механизма. Теперь не осталось 

причины, держащей его здесь. 

Содрогнулась земля, из-под основания 

механизма забили языки пламени. Исполинская 

конструкция оторвалась от постамента 

и поплыла вверх, озаряя заревом 

грозовые тучи... 

Больше Ковыля никто не видел. Хотя 

рассказывают многое. Говорят, стал он 

знаться на равных со стихийными магами. 

Летает теперь по небу, мелет в муку звёздный 

горох. То там будто бы видели его, 

то тут. Одно можно сказать точно. С той 

поры, к вящей радости всех десяточников, 

появился во Всепогодной Летописи новый 

ветер. Как и предполагалось по описаниям, 

дует он прямиком со звёзд и несёт с собой 

серебристую пыль. Единственный он 

в своём роде, уникальный. Потому как все 

прочие ветра мельницы вращают, а этот от 

мельницы рождается. 

Роза родила Стоеку тройню. Живут они 

душа в душу, жизни не нарадуются. Всего 

у них в избытке. Лишь изредка, в лунные 

ночи выскользнет Роза украдкой из дому, 

чтобы посмотреть, не мелькнёт ли где на 

фоне звёзд чёрный силуэт...

Художник Тюбик 

Вино из черноплодки 

От редакции: То, что существ, 

пронизанных магией, можно не отличить 

от людей — дело известное. Однако же 

сходство гораздо глубже — отнюдь не 

только в антропоморфности тела. Даже 

оборотням, умеющим летать, стоит 

помнить, что даёт им крылья. 

Таксист высаживает их посреди 

голливудских холмов. Громко ругаясь 

на хинди, хлопает дверцей, ревя 

движком, уносится вниз по извилистой 

Малхолланд-драйв. 

— Ба-алин, да чего ему не понравилосьто? 

— возмущённо спрашивает Басист, 

стараясь не уронить звякающий стеклом 

бумажный пакет. 

Чёрные волосы, крашеные алыми перьями, 

торчат у него во все стороны, как 

воронье гнездо. На нём подобие чёрного 

френча с воротником под горло, обильно 

украшенное серебристыми анхами и пентаграммами. 

— Ему не понравилось, что ты куришь 

в салоне, — объясняет Ичёткин. 

На нём полосатый чёрно-серый свитер, 

на затылке бархатный котелок, на щеках 

остатки белой пудры, на веках — остатки 

чёрных теней. В руках у него, как и у Басиста, 

предательски звякающий бумажный 

пакет. 

— Кто курит, я курю?! — возмущается 

Басист, роняя пепел с позабытой во рту 

мальборины. 

Они стоят посреди уходящей под уклон 

Малхолланд-драйв. 

Ичёткин, как ни пытается, не может 

вспомнить, куда они ехали, пока таксист, 

всю дорогу нервно подёргивавший 

13 


www.mirf.ru

14 



тюрбаном, не потерял терпение окончательно, 

— вверх или вниз? 

Сразу за обочиной с обрыва открывается 

головокружительный вид на огни 

«города ангелов». Ветер шуршит в буйных 

зарослях остролиста, можжевельника 

и розмарина. Ветер несёт со стороны 

океана привкус соли, бензиновой гари, 

аммиачных паров и тайских специй. Над 

утомлённым многодневной жарой городом 

собирается дождь. 

Впереди и внизу — за размашистыми 

кустарниками, в призрачном лунном свете 

напоминающими руки мертвецов, что 

рвутся из земли наверх, — впереди мерцают 

мириады цветных огней на чёрном покрывале 

ночи. Оттуда доносятся обрывки 

музыки и голосов, собачий лай, неумолчный 

шум траффика — рокот автомобильных 

двигателей, визг тормозов, завывания 

сигнализации, частое улюлюкание полицейских 

сирен. Поверх всего этого — цикады. 

Мириады цикад и кузнечиков трещат 

вокруг невидимым оркестром. 

— Будто смеются, — шепчет Ичёткин. — 

Будто говорят нам: проваливайте из города 

ангелов. Он не для вас. 

— Что? 

— Я говорю, эти долбаные цикады походу 

глумят нас, да? 

— Почему? 

— А ты посмотри на нас со стороны, 

Джимми ты Пейдж. 

Басист пожимает плечами. Столько выпил 

и скурил за вечер, что вполне может 

вести тренинг «Как достичь полной душевной 

гармонии и забить на всё — для вас, 

чувачки!». 

Ичёткин спускается на обочину, садится, 

поместив рядом звякающий пакет: 

— Что мы тут делаем? 

Басист садится рядом: 

— А я знаю? Мы куда-то ехали по этой 

грёбаной дороге... вверх? Или вниз... 

Позади, лизнув по откосу светом фар, 

проносится лаково поблёскивающий во 

тьме внедорожник. 

— Ба-а-алин, — Басист вытаскивает из 

пакета бутылку виски, прикладывается 

к ней и ворошит растрёпанные вихры. — 

Надо было тормознуть вон того чувака! 

— Он бы не остановился. 

— Почему? 

— А ты посмотри на нас со стороны, 

Ричардс ты Кит. 

— Слушай... а где все остальные? 

— Какие остальные? 

— Ну этот... Гитарист второй. И третий. 

И Клавишник. И Ударник. И Скрипач? 

И ещё тот кудрявый парень, что смешно 

бурундучка изображает, постоянно жрёт 

пончики и вырезает статуи изо льда?.. 

— Ты, Блэкмор обгашенный, это же 

Билл Мюррей в фильме про сурка... А где 

остальные — я не знаю. 

— Да?! Понятно... Слушай, а вот этот, 

рыжий такой... который умеет карточные 

фокусы... И пишет все эти наши грёбаные 

стихи? Наш фронтмен и вокалист типа? И такой 

крутой гроулинг делает — типа р-р-ры...? 

— Это же я! Совсем крышенка уехала? 

— Точняк же, я тебя сразу узнал, Ичёткин! 

Ох, как-то меня повело немножечко... 

Они оказались здесь, посреди голливудских 

холмов, неспроста — у них в самом 

разгаре мировое супер-турне. 

Они — «Жнецы Осени», самая успешная 

русскоязычная группа, выступающая 

в жанре макабр-металла. Возможно — самая 

успешная русскоязычная группа. 

Ичёткин достаёт из бумажного пакета 

бутылку с мутной тёмной жидкостью, 

в отблесках городских огней отливающей 

рубином, делает хороший глоток. 

— Что это у тебя? 

— «Черноплодовка». Наше домашнее 

винище, типа традиционное. Троюродный 

брательник прислал. 

— Знаем мы ваше винище! Уж я лучше 

по вискарику. 

— Я тебе и не предлагал, Сантана ты 

адская. 

«Парни, как вам это удаётся?!», спрашивали 

у них. Они выступали в ночных клубах,

перестроенных из фабричных корпусов. 

В барах, где слушали их от силы три-четыре 

убитых в слюни постоянных посетителя. 

На карнавалах вроде тех, где все прыгают 

через костёр в расшитых рубахах и венках 

из одуванчиков, купаются голышом в реке 

с девками задорными, а потом сжигают 

двухметровую соломенную тётку. На фестивалях 

вроде тех, когда приезжает в дремучий 

лес целая толпа в панамах и шортах, со 

свёрнутыми палатками, с двухлитровыми 

пивными снарядами в рюкзаках, а через два 

дня уезжает, оставив заваленную пустыми 

баклажками вытоптанную просеку. 

Они не давали интервью, не устраивали 

фотосессий. У них даже логотипа не было. 

Самые успешные исполнители в жанре 

макабр-металл — диски разлетались, как 

горячие пирожки, критики исходили ядом, 

меломаны тащились, девочки визжали, 

и простыни комментов на ютубе, и лайки 

на фейсбуке, и твиты на твиттере... 

Как им это удавалось? Ичёткин знал 

ответ. 

Грёбаная чёрная магия, вот что это было. 

Впрочем, чего ещё ожидать? С его-то 

корнями... 

С початой бутылкой домашнего вина 

в одной руке, с сигаретой в другой, Ичёткин 

сидит на горном склоне. Смотрит вниз, 

слушает ворчание Басиста и стрекот цикад. 

За его спиной шуршат по трассе сухие 

пальмовые листья. Он смотрит на «город 

ангелов» — россыпи цветных огней во тьме. 

Вспоминает свой дом. Смородова Горка, затерянная 

на другом конце земного шара. 

Ведь у него сегодня день рождения, 

вспоминает он. 

И не просто день рождения — юбилей! 

Совершенно точно, сегодня! 

Прадед Стеша — сегодня ему исполняется 

сто. 

Как он мог забыть... 

И в памяти, в её пыльных лабиринтах, 

забитых туманом выпитого и выкуренного, 

сразу же проклёвывается воспоминание 

— их давнишний разговор в ночь 

накануне Купалья. Сколько ему, Ичёткину, 

тогда было? Шесть-семь? И столько всего 

случилось в тот день! 

Та беседа просто не могла не отложиться 

в его памяти. В пыльных мрачных закоулках 

— сверкала, как призрачный фараон 

в полосатом клафте, расхаживающий 

ночами по египетскому залу Лувра. 

...Полное его имя было Фанарион, а домашние 

звали его просто — Фаня. 

Из окон дома струился тёплый свет, 

ронял оранжевые блики на тропинку, на 

лужайку, на ежевичные заросли. В раскрытых 

ставнях, в просвете тяжёлых бархатных 

портьер, двигались силуэты в костюмах 

и платьях, с тарелками и стаканами 

в руках, слышались голоса, смех, музыка. 

Купалье — ночь, когда на Смородову 

Горку по традиции съезжается вся родня. 

Прадед в одиночестве сидел на улице, 

у мангала. Завернувшись в шотландский 

плед, покачиваясь в кресле-качалке, 

с фляжкой в узкой ладони. Задумчиво покусывал 

тлеющий уголёк. 

Увидел Фаню, поманил скрюченным 

морщинистым пальцем: 

— Отдыхаю, — сказал кратко, по обыкновению. 

— Ишь, съехались. Шумные — лопают 

да горланят... 

Фаня хотел было поделиться всем 

пережитым в ту ночь, всем, что не успел 

осмыслить. Что наполняло всё его существо 

стойким и сильным чувством хрупкости, 

лёгкости... и в то же время чувством 

необычайной полноты жизни. 

Хотел сказать... но запутался в собственных 

мыслях. Только хватал ртом 

ночной воздух, пахнущий сладким дымом, 

углями и вином, болотной сыростью, 

свежей росой и плывущим со Смороды 

обманчивым туманом. 

— Научился превращаться? — спросил 

прадед. 

Фаня отчаянно закивал. 

— А летать? 

Фаня наморщился, замотал головой. 

Прадед ободряюще кивнул, махнул узкой 

15 


www.mirf.ru

16 



ладошкой. Мол, успеешь. Помолчал, задумчиво 

покусывая уголёк, поплёвывая на 

сторону искорки. Затем сказал: 

— А вот, ежели так смекнуть, — возле 

жёлто-зелёных глаз его собрались глубокие 

борозды морщинок. — Ужасно енто 

здорово, жить! Скажешь, нет? 

— Да, деда! — выдохнул Фаня. — Жуть, 

как здогово! 

Страдальчески сморщился. Опять 

«р» сбилась — никак не мог одолеть природную 

картавость. 

Догрызя уголёк, Стеша закутался поплотнее 

в плед, неспешно выбрался из 

качалки: 

— Светает уж. Идём-ка спать. Завтра, ох, 

как силы понадобятся! 

Помедлил, положил сухонькую ладошку 

на Фанино плечо: 

— Как звать, напомни? 

— Фанар-р-рион! — и вот, наконец, получилось 

одолеть эту «р». 

— А фамилия твоя? 

— Ичёткин! 

— Молодец... 

...Ичёткин прихлёбывает из бутылки, 

глядя на огни «города ангелов». 

«Черноплодовка». Терпкий вкус настоя 

аронии — мелких тёмных ягодок, от которых 

пальцы окрашиваются в густо-винный 

цвет. Смешанный с сотней ингредиентов, 

чьи имена захоронены в пыльных лабиринтах 

памяти, этот вкус бередит душу, 

соскабливает наносное, открывая самую 

сердцевину. 

Он поднимается глаза к сумрачному 

грозовому небу. Первые капли дождя падают 

на лицо, холодя щёки и лоб, смывают 

остатки грима. 

А на губах привкус осени — не подходящий 

к пейзажу, но так подходящий к этому 

дождю, давным-давно чаемому изнывающим 

от зноя, погружённым в дремоту 

«ангельским» городом. 

Мысленно он возвращается домой. 

...Поздний вечер в канун Купалья, на 

изломе лета. Над мохнатыми сосновыми 

верхушками важным сомом всплывает 

луна, и вместе с её торжественным подъёмом 

оживает старый дом. Нехотя, лениво 

стаскивает с себя покровы сонного оцепенения. 

Дом кряхтит и поскрипывает, просыпаясь. 

Родня вылезает из лилового бархата 

и чёрного шёлка постелей, скрипят ступени 

величественной дубовой лестницы. 

Он, Фаня, встал раньше всех, и теперь 

ждёт, томясь в холле... Стоит под тяжёлой 

портьерой, мнётся с ноги на ногу. Потрёпанным 

кедом, в который обута правая 

нога, потирает поцарапанную голень левой. 

Скрипят ступени лестницы, эхо подхватывает 

звуки длинных и сладких зевков, 

шуршат длинные юбки... Спускаются — 

тётки, племянницы, сёстры, обсуждают 

предстоящее празднество. Говорят, что 

скоро уже начнут собираться гости, что 

пора уж быть на кухне, разделить подготовительные 

хлопоты, пора бы... 

Появляется дед — рокоча каблуками 

так, что ноет и томно поскрипывает паркет, 

витражные стёкла дрожат и вибрируют 

в стрельчатых окнах. Транквилион 

Астериусович Ичёткин, владелец театров 

гомункулюсов, повелитель теней, паппетмастер, 

маг-визионер и заслуженный прорицатель, 

для домашних просто — Траня. 

В вишнёвом шёлковом халате, в расшитой 

серебряными змеями шапочке, с огненнорыжей 

бородой. Пламенная рыжина волос 

у Трани — от матери, а глаза точь-в-точь 

отцовские, жёлто-зелёные, кошачьи, зрачки 

игольным ушком. 

И вот, наконец, показывается на свет канделябров, 

постукивая по паркету тростью, 

прадед — Астериус Ичёткин, по-домашнему 

Стеша. Худой и сухонькой, в домашнем 

вязаном кардигане поверх сорочки с галстуком, 

завязанным модным узлом. Увидев 

Фаню, сверкнув агатом фамильного 

перстня, запускает узкую морщинистую 

ладошку в карман. Вытащив золотые очки 

в тонкой оправе, подносит к глазам: 

— Кто таков?

— Фанаг-х-хион! — старательно выговаривает 

Фаня, чуть не подпрыгивая. 

Никак не может справиться с картавостью. 


Фаня в ответ, звонко, хлёстко: 


— Молодец... 

Прадед прячет очки в карман кардигана, 

из него же выуживает леденец — оскаленная 

сахарная черепушка на палочке. 

Одобрительно потрепав по вихрам, следует 

в кухню, отмечая свой путь гулким 

стуком трости по паркету... 

...На обложке их первого сингла «Цирк 

приближается» был лежащий поверх опилок 

леденец в форме оскаленного черепа. 

Из сочетания жёстких гитарных рифов, 

чистого вокала и гроулинга, печальных 

скрипичных соло и тревожных партий 

каллиопы сплеталась их декадентская 

поэтика. Шорох ржавых листьев, шёпот 

дождя, вой промозглого ветра. 

Клинья улетающих к югу птиц оставляют 

по себе эхо тоскливого крика. Им 

на смену приходят их герои — скрипом 

тележных колёс, лошадиным ржанием, 

пиликаньем скрипичной струны, свистом 

флейты, хмельным гудком волынки. Их 

слышно издалека — конечно, если они 

хотят быть услышанными. 

Их герои приходят с осенью. 

Змеи, уютно свивая кольца, уползают 

под землю. Поджав тонкие лапы, замирают 

на могильных плитах кладбищенские 

пауки. Но змеиный и паучий яд сохранят 

запечатанные пузырьки, укрытые грубой 

рогожей. Желтоватая плёнка яда быстро 

подсыхает на изогнутом клинке. 

Как и их персонажи, они скрывали лица 

под масками и гримом. Алая ухмылка 

клоуна и аспидная слеза по густому слою 

белил. Оскал черепа из-под капюшона 

и холодная сталь личины, в чьих узких 

прорезях — ничего, кроме тьмы. 

Про них говорили — акробаты. Их герои 

жонглировали факелами и шутихами, 

ромовыми бутылками и желтобокими 

яблоками. Неслышными тенями скользили 

по черепицам ночных крыш. Окропив 

снег кровавыми брызгами, пропадали 

в сумрачных закоулках. 

Про них говорили — потешные ребята 

эти циркачи! Такими были герои их песен 

и стихов, их фильмов и роликов. Скользящим 

движением затянутой в перчатку 

руки вытаскивали из рукава полосатый 

леденец на палочке, из-за голенища — кудлатого 

медвежонка малышам на потеху. 

Скользящим движением из рукава появлялся 

тонкий стилет, из-за голенища — 

метательный трумбаш. Потешная точка 

в потешной жизни — холодная улыбка 

незнакомца. 

Колпак с бубенчиками и серебряное 

шитьё по чёрному камзолу. Россыпь карт 

Таро и охватывающая шею скрипичная 

струна. Пьяный топот по дощатому настилу 

кабака и неслышный шелест подошв по 

мраморному полу. 

Их герои приходили с осенью, с запахом 

горящей листвы, печёных яблок и мёда, 

с раздольными песнями жатвы, пёстрыми 

диковинками и гомоном карнавала. Они 

несли солёный привкус крови, эфирную 

ноту яда, влажный холодок, плесневелый 

дух склепа. Туманные странники, чёрные 

арлекины смерти, вечные маски. Тайные 

игроки кукольного театра, сноровисто 

перерезающие нити марионеток. 

Как описать музыку при помощи слов? 

Обрывки ассоциаций, аллюзии и отголоски 

воспоминаний, яркая визуализация 

забытых снов... 

Второй их сингл «Мухоморный суп» — 

метатели гирь, силачи с подкрученными 

усами, в полосатых трико. Вязь синих 

татуировок сплетается в лики звериных 

тотемов. Ночь выпускает на волю кровавую 

ярость, безумие берсерков. 

Третий сингл — «Стрела в моё сердце». 

Изгибы тел воздушных гимнасток, литые 

мускулы под расшитой блёстками 

тканью. Истыканная остриями мишень 

17 


www.mirf.ru

18 



в пучке света. Многоголосый выдох публики 

и шелест аплодисментов. Звон тетивы, 

короткий вскрик в ночи, шелест плаща по 

брусчатке пустых улиц. 

Альбом «Говорящие рисунки». Набрякшие 

веки, застывшее лицо прорицателя, 

бег скрюченных пальцев по нитям чужих 

жизней. Скелет встречает Красную Даму, 

Луна идёт на убыль, и Козерог — в тригоне. 

Бредя в клубах тумана, остерегайся перестука 

посоха, прислушайся. Оглянись — не 

увидишь ли силуэта в бесформенной хламиде, 

с витыми рогами? Карты не врут. 

Альбом «Девочка с кнутом». Щёлканье 

хлыстов дрессировщиц, пёстрые шнуры 

корсажей и сонная нега изумрудных глаз. 

Сети лиан, оплетающие жертву. Отголоски 

звериного рыка в послушном тигрином 

мурчании. Душистый ковёр из опилок послужит 

саваном. 

Сингл «Шёпот во тьме». Хриплый шёпот 

прорицательницы, тусклый блеск магического 

шара, колыхание перьевого воротника 

в клубах табачного дыма. Кошачье 

шипение и чёрное безмолвие кладбищенских 

заклятий. Кто ещё хочет переступить 

за грань? 

Сингл «Властелин воздуха». Дрожит 

канат, дрожит бездна под ногами, дрожат 

крошечные лица зрителей, но сердце 

канатоходца подобно камню, и дьявольски 

тверды руки, сжимающие шест. По тонкому 

шнуру над разверстым Аидом — путь 

отверженного рыцаря. Не ведает страха, не 

знает жалости. 

Альбом «Искры и мушки». Волна пепельных 

кудрей на обнажённых плечах, 

звонкий смех фокусницы, созвездие чёрных 

мушек на белой груди, игриво манят 

тонкие пальчики. Подойди ближе, если 

осмелишься. Обратной дороги нет — под 

шёлком юбки кружевная подвязка удерживает 

отравленную спицу, игривые мушки 

складываются в погибельный лик, с длинных 

ногтей срываются цветные искры. 

«Жнецы осени»... Их приход обозначает 

время жатвы. Главные слова никогда 

не произносят вслух, но гибкие пальцы 

привычны к жестам тайной азбуки. Цели 

определены. Знаки ясны. Представление 

начинается, почтенная публика! Эхо журавлиного 

крика тает над горизонтом, под 

ногами шуршит ржавая листва, дождь 

барабанит по цветным крышам повозок 

и разборных шатров. Они уже здесь. Передвижной 

театр клинка и свирели. Цирк 

«Жнецов осени»... 

— Чего ты умолк? — спрашивает Басист. 

— Уснул? 

— Думаю про наш музон, — Ичёткин, 

жадно затянувшись, кидает окурок, каблуком 

вдавливает в землю. 

— И как тебе? 

— Иногда выходит неплохо. Особенно, 

когда ты не роняешь свой бас на ногу Клавишнику 

и не падаешь со сцены. 

— Ба-а-алин, Ичёткин! Я же тебе уже объяснял... 

Мне это надо, понимаешь? Когда они 

тянут все эти ручонки к нам, когда они так 

прутся от того, что мы делаем... Это грёбаное 

чувство полёта — разбежаться и прыгнуть! 

Прямо туда, да?... Дай мне свободы, чувак, 

дай мне типа... ну я не знаю... полетать?! 

— Забудь, Хрендрикс, — Ичёткин машет 

рукой, прихлёбывает из бутылки. 

«Черноплодовка»... Вкус дома... Когда он 

впервые узнал его? 

Всё в тот же вечер, накануне Купалья. 

Как много тогда произошло впервые! 

Выбежав из кухни с банкой под мышкой 

(бабушка Гри велела сходить в лес, собрать 

поганок и пауков для соуса), Фаня увидел 

за столом в малой гостиной прадеда Стешу 

и дядю Мику. Но главное — папу! С ними 

был Фанин папа — Траня-младший, приехавший 

из Москвы, с важных переговоров, 

касающихся экспортных поставок отрицательно 

заряженного напатума. Страшно 

обрадовавшись, Фаня бросился к нему 

с объятиями, на которые отец отвечал 

мужественным похлопыванием по спине 

и очаровательной улыбкой. Фаня всегда 

восхищался тонкостью и изяществом папиных 

клыков, даже немного ему завидовал.

— Ичёткин! — кивнул на Фаню прадед 

Стеша, адресуясь к его отцу и дяде. 

— Ичё-ёткин! — согласились Мика 

и Траня-младший. 

Перед Стешей стояла громадная бутыль, 

заполненная тёмной, густо-баклажанного 

оттенка жидкостью. Что же входило в неё, 

кроме черноплодки-аронии? Ревень, царская 

водка, белый дрок, волчья ягода, борный 

спирт, бересклет, что-то ещё... Нет, уже 

не вспомнить. Да и надо ли? 

Рецепт оставил основатель рода Горынчин. 

Боевой колдун, отставленный 

по ранению после турецкой кампании, 

он поселился на Смородовой горке, женился, 

стал зачинателем рода. Дочь 

его Мартишия-Первая вышла замуж за 

чародей-изыскателя Запрятова, полжизни 

проведшего в амазонских джунглях и тибетских 

снегах. У Запрятова и Мартишии 

родилась Мартишия-Вторая, полностью 

унаследовавшая материнский крутой нрав 

и пламенно-рыжую красоту. А уж её в очередь 

взял в жёны прадед, Стеша Ичёткин. 

В злое голодное время пришёл на Смородову 

Горку Стеша с одним потёртым 

чемоданом и заспиртованным птицеедом 

в банке (свадебный подарок прабабушке — 

спирт выпили, птицееда покрошили на зелье). 

И остался навсегда, став патриархом 

рода. Времена тогда были страшные. Прадед 

в анкетах всегда писал «из домовых». 

Лишь в девяностых стало уместно вспомнить, 

что происходил он из рода богатых 

петербургских знахарей, отец его объездил 

пол-Европы и по службе вхож был в высочайшие 

дома и блистательнейшие кабинеты. 

В двадцатые перебрался Стеша из 

Питера в Москву, и стал пробовать себя на 

педагогической ниве. 

Блистали в сумраке домашней библиотеки 

тиснёные золотом кожаные переплёты, 

и яркие корешки учебников, и пёстрые 

стопки глянцевых брошюр... «Занимательная 

некроматика», «О чём говорят нам 

лунные циклы», «О чём шепчет твоя Тень», 

«Волчата и мышата — дружные ребята», 

«Травы и зелья. Учимся, играя!», «Принципы 

бинарно-выворотного Мироустройства 

для самых маленьких» и прочая, и прочая... 

И, конечно, знаменитая Чёрная Азбука, по 

которой и теперь преподавали в магических 

школах от дальневосточных сопок 

до мурманских льдов, принёсшая прадеду 

столько наград, почестей и званий. 

Про Стешу рассказывали, что во время 

войны с фашистами он в одиночку пленил 

эсесовского библиария, в качестве оружия 

имея один лишь жестяной котелок. Прадед 

о войне вспоминал неохотно, а этот случай 

комментировал обычно так: «Пошёл за водой 

к речке, смотрю — прёт через камыши! 

Он сюда, я туда, он туда, я так, он эдак, тут 

вижу — тащит жезл. Думаю, всё! Или я его, 

или одно из двух! Взял, как впердолил ему 

котелком...» На этом месте он морщился, 

смущённо улыбался, махал сухонькой 

ладошкой и менял тему разговора. 

Как хотелось быть достойным его! И как 

ранили всякий раз случайно услышанные 

разговоры взрослых: 

— Фанечка-то ваш, сестрица... Мы все, 

поверьте, так переживаем за него! 

— Отчего же? — спрашивала, заломив 

бровь, его матушка, Игнесса. 

— Голубушка! Такой он у вас румяненький, 

скоренький! Так и скачет козликом! 

— Эдакой он живчик у вас... Зубки-то 

растут у него? 

— Растут, — холодно отвечала Игнесса. — 

С этим всё в порядке. 

— А летать вы с ним пробовали? 

— А он у вас как уже — обращается? 

У кузена Мики детки уже вовсю, я видала, 

такими знаете, чёрными вервольфами. 

Вот что значит анкилонская школа шаманская! 

Хотя они, говорят, по-русски не 

очень... 

— Иногда так посмотришь на вашего 

Фанечку, такой он у вас маленький, розовенький... 

Простите за прямоту, так вот 

прямо хочется сказать, нормальный... 

«Нормальный», гадал Фаня, днями 

напролёт ворочаясь в кровати... Что бы 

19 


www.mirf.ru

20 



значило это странное, неприятное слово? 

Уж не болен ли я, с внезапным проблеском 

понимания думал, поспешно прижимая ко 

лбу ладонь. 

Делился этими мыслями с главным товарищем 

— Филей. 

Филумантина, младшая дочь вампирского 

суприм-архонта Клюквы, находящегося 

в родственной связи с Ичёткиными через 

Запрятовскую ветвь, их ближайшего соседа. 

Рукой подать — Клюквы жили на соседнем 

участке, прямо за забором. Филя и Фаня 

лазали друг к другу через дыру в нём, 

играли в подкидного, в «оборону Мордора» 

и «спасение Вольдеморта», и азартно обсуждали 

последние новости. Дыра в заборе 

была надёжно укрыта от взглядов взрослых 

дебрями непроходимой ежевики, и они 

полагали, что это их тайна. Им неведомо 

было, что каждое предыдущее поколение 

Ичёткиных и Клюквы, находясь в их возрасте, 

с удовольствием пользовалось этой 

дырой. Затем дети взрослели, и вот наступал 

некий Момент, — обычно в деле была 

замешана большая политика — когда они 

предпочитали забыть о прорехе в Железном 

занавесе, покрывая вчерашних товарищей 

волнами обоюдного ледяного презрения. 

Уж так было заведено на Смородовой Горке. 

— Это всё от того, что ты ленишься, — наставительно 

говорила Филя. — Не превращаешься, 

летать не пробуешь... 

Той памятной Купальской ночью, когда 

состоялся так врезавшийся в память 

диалог с прадедом, Фаня, отправившись 

в лес за поганками и пауками для соуса, 

едва не сгинул. Натолкнулся на страшное 

лесное чудище. Окрест Смородовой горки 

много кто водился, место такое, говорили 

взрослые, магически нестабильное. Потому 

и нравится нам тут так! 

От страха он обернулся — вдруг и сразу 

— чёрным котёнком, и ломанулся прочь 

через заросли: хвост трубой, глаза горят, 

пищит испуганно... 

Хорошо дедушка Траня почувствовал 

— уж он такой, за всем у него пригляд. 

Вовремя вмешался — скользнул через дебри 

серебристым ирбисом, чудище в схватке 

поборол, оглушил, вызвал аварийную 

команду. 

Но главное произошло и сбылось. От 

страха, от адреналинового всплеска сумел 

Фаня прорвать тонкий барьер, что отделял 

его от Превращения. Сумел, обернулся! 

Когда, сопровождаемый дедушкой, 

заявился, задыхаясь от впечатлений, обратно 

на Смородову горку — Стеша сразу 

понял, в чём дело. Поинтересовался, как бы 

рассеянно — а летать, мол? А потом махнул 

ладошкой — не волнуйся, мол, успеется. 

Но время шло, а всё никак не «успевалось»... 

Зато другое удавалось Фане — с детства 

обнаружились способности, и главное, 

страсть — к музыке. 

Как он, бывало, совсем ещё мальчиком, 

птицам подражал и всякой живности, что 

обреталась вокруг Смородовой горки! 

Изобрази, Фаня, неясыть? Угу-гу-гу! 

А пустельгу? Три-ти-ти-ти! Ох, молодец! Ну, 

а выпь? Ууум-блум, у-уум-блум! А лягушкуто? 

Куа-а-а, куа-а-а, эх вы, взрослые, ничего 

посложней, что ли, выдумать не могли? 

Дед Траня выписал для внука роскошный 

орган — точная копия шедевра Вильгельма 

Нигля, изукрашенный резными раковинами 

и крабами и черепами с костями; говорили, 

точь-в-точь такой же стоял в незапамятные 

времена у самого капитана Дэйви Джонса 

на борту его призрачного галеона. 

Фаню от инструмента было не оторвать. 

Тётки и племянницы, обретавшиеся в доме, 

даже стали жаловаться — мол, так недолго 

и сон потерять: ладно бы ночью, так ещё 

и целый день наигрывает, придержите вы 

вашего Моцарта немножечко. 

Самой ярой почитательницей его таланта 

была, конечно же, Филумантина. 

До тех пор, пока они не выросли. До тех 

пор, пока она не разбила ему сердце. 

— Хороший ты парень, Ичёткин, — сказала 

Филя. — Да вот только без крыльев... 

Что он мог на это ответить?

Примерно тогда же прозвучала вслух 

впервые эта блажная мыслеформа, внезапный 

порыв: «Нам нужна своя рок-группа!» 

Сколько их было потом — блондинок 

и рыженьких, жгучих брюнеток и сдержанных 

шатенок? Всякий раз они сбегали 

от него, и всякий раз ему казалось, что он 

знает, в чём причина. В выражении их глаз 

мнился призрак той безжалостной девочки, 

плоть от плоти своего рода, привыкшей 

держаться корней. 

Теперь она, говорили, сошлась с одним 

из этого, нового — «офисного» поколения, 

носителей белых рубашек и строгих 

галстуков, коротко стриженых торговцев 

отрицательно заряженным напатумом. 

Возможно, её ухажёр даже работал у Фаниного 

отца. И если так, уж совершенно 

точно, был у него на отличном счету. 

Дались им эти крылья, думал он тогда. 

Валить надо от них ото всех, вот что! Оторваться 

от грёбаных корней и лететь — куда 

угодно, неважно куда. Главное — в свободном 

полёте. И если не дано сделать это 

буквально — перепончатыми крылами, как 

родичи, рассекая небесную синеву, глядя 

свысока на лоскутное одеяло лесов и полей... 

То в переносном смысле — точно, самое время 

валить из родительского гнезда, прочь от 

этого сборища сумасшедших нелюдей. 

Так он и поступил. 

Оказалось — не прогадал. Вслед за его 

стремительным бегством на музыкальном 

небосклоне взошла звезда «Жнецов осени». 

Ичёткин порой представлял, как все они 

отнеслись к этому. Как кривит губы отец, 

как массирует тонкими наманикюренными 

пальцами виски матушка, как хмурит 

рыжие брови дедушка Траня. Только 

прадед Стеша улыбается, покачиваясь 

в кресле-качалке, покусывая уголёк, поплёвывая 

через плечо искры, — улыбкой 

столетнего патриарха рода, которому, уж 

поверьте, и не такое приходилось видать... 

Из всех родственников Стеша был единственный, 

с кем Ичёткину хотелось общаться. 

«Подумай не о том, откуда улетаешь, — 

сказал ему прадед, — о том, куда». 

...И вот теперь он сидит посреди Голливудских 

холмов, смотрит свысока на «город 

ангелов». Сидит и курит — верхом на своей 

подростковой мечте — фронтмэн «Жнецов 

осени», возможно, самой успешной русскоязычной 

группы, и безусловно лучшей — 

в жанре макабр-металл. Оседлал собственную 

мечту и погоняет её пятками. 

Ну а крылья — как их не было, так и нет... 

Только привкус вина из черноплодовки, 

странный и нежданный подарок от троюродного 

братца, горчит послевкусием на 

языке — будто нарочно отвлекает внимание, 

намекает на что-то. Что он хотел этим сказать, 

мудрила эдакий, умник анкилонский?! 

— Что он хотел этим сказать? — спрашивает 

Ичёткин вслух. 

— Ты, блин, о чём? — Басист отрывается 

от бутылки вискаря, поднесённой ко рту. 

— Может, всё дело в том, куда лететь? — 

спрашивает Ичёткин у цветных огней 

далеко впереди и внизу. — То есть я хочу 

сказать... Не откуда лететь... а к чему? Врубаешься? 

— Не вполне, — икает Басист. Снова пытается 

поднести горлышко бутылки к раскрытым 

губам. 

— Всё дело в корнях, — улыбается Ичёткин. 

— Всё ведь очень просто, Клэптон ты 

клептоманский, понимаешь? 

— М-м-м, — Басист глотает, вздрагивает 

и отрицательно машет красно-чёрными 

перьями. — Поясни? 

— Мы хотим научиться летать. Мы хотим 

лететь прочь, в свободном полёте, оторвавшись 

от корней... Но вся штука в том, что 

именно они, наши корни — дарят нам наши 

крылья. 

— Какого хрена ты имеешь в виду? И... 

стоп-стоп... Эй-эй... Куда это ты направляешься, 

Ичёткин?! 

— Домой, — Ичёткин встаёт, встряхивается. 

— Может, такси для начала вызовем? 

— Оно мне не понадобится... До встречи, 

Би Би Конг! Я позвоню!! 

21 


www.mirf.ru

22 



Ичёткин, постепенно разгоняясь, отмахивая 

руками в полосатых рукавах, бежит 

по обочине. 

Басист, моргая, смотрит вслед бегущей 

под уклон фигуре — худощавой, в чёрносером 

свитере и котелке. Бегущий подпрыгивает, 

разводит руки, на бегу машет ими 

по-птичьи. 

Звякая бумажным пакетом, Басист устало 

трёт переносицу, икает. Мол, ну и зрелище 

— этого ещё не хватало, парняга походу 

совсем спятил, как же мы будем завтра... 

— А как же наше гребическое супертурне? 

— бормочет он, хмурясь, разглядывая 

собственную руку, вскидывается. — Эй, 

чувак?! 

Он встаёт в полный рост, щурится, пытаясь 

углядеть Ичёткина внизу, в хороводах 

теней, падающих от остролиста и можжевельника, 

в тонких нитях дождя, но трасса 

— совершенно пуста. Лишь доносится 

негромкий звук — будто хлопки кожистых 

крыльев. И тёмный силуэт, будто бы птичий, 

удаляется сквозь дождь в сторону океана. 

— Не, вы тока поглядите на него, — цедит 

Басист, хлебнув виски из горла. — Грёбаная 

рок-звезда... 

Шаркая по обочине «конверсами», Басист 

направляется в ту сторону, где скрылся 

Ичёткин. Бредёт, изредка прикладываясь 

к бутылке. Напевает под нос, пытаясь пародировать 

ревущие интонации солиста: 

— Цирк приближается к горо-ду, ревёт 

каллиоп на полном хо-ду, клоуны смеются 

на бе-гу, от их весёлых шуток — я с ума 

сойдууу!! Вееедь цирк при-бли-жается... 

Р-р-рыыы! 

Басист икает, сбивается. Махнув рукой, 

дальше идёт молча. Только кеды шаркают 

сквозь шелест дождя, да позвякивает бутылочное 

стекло, соприкасаясь с серебристыми 

анхами и пентаграммами, нашитыми 

на куртку. 

...Как и тогда, сто тысяч лет назад... 

Он сидел на том же самом месте, завёрнутый 

в шотландский плед, покачиваясь 

в кресле-качалке — перед мангалом, 

с фляжкой в узкой ладошке. Задумчиво 

покусывал тлеющий уголёк. 

Увидел Фаню, поманил скрюченным 

морщинистым пальцем. 

— С днём рождения, дед! 

— Спасибо! А я вот... отдыхаю. Ишь, съехались 

— шумные, лопают да горланят... 

Хотел столько всего сказать. Но... к чему 

слова? Втянул ноздрями ночной воздух, 

пахнущий сладким дымом, углями и вином, 

болотной сыростью, свежей росой 

и плывущим со Смороды обманчивым 

туманом... Запах дома. 

— Научился летать? — хрустя угольком, 

спросил прадед. 

Фаня усмехнулся, кивнул. 

Некоторое время Стеша молчал, вдумчиво 

покусывая уголёк, поплёвывая на сторону 

искорки. Затем сказал: 

— А вот ежели так смекнуть, Фаня, — 

и возле жёлто-зелёных глаз его собрались 

глубокие борозды морщинок. — Ужасно 

енто здорово... жить! Скажешь, нет? 

— Да, дед! — улыбнулся Фаня. — Жуть, 

как здорово! 

— И картавить перестал... Смотри-ка! 

Догрызя уголёк, Стеша закутался поплотнее 

в шотландскую мантию, неспешно 

выбрался из качалки: 

— Ну... идём? Надобно внимание публике 

оказать, што ли... Небось, неспроста хлебают 

да лопают, меня — старика, чествуют, а? 

Положил сухонькую ладошку на Фанино 

плечо: 

— Как звать, напомни? 

— Фанарион! 



— Молодец...

Gregor Bettle 

Звёзды и полосы 

От редакции: Когда появляется Цель, 

здравый смысл — даже вроде бы у неглупых 

людей — уходит на второй план. Туда 

же уходит привязанность, именуемая 

любовью. Особенно если достигнуть Цели 

так и не получается. Вопрос, так ли нужна 

она, при этом не задаётся. 

Нас перебросили с Белькары на 

Циприк, к противнику под нос. 

Остров едва-едва успел очистить 

вистирский десант. Над посёлком, рядом 

с которым нам предстояло базироваться, 

пару суток назад поработали джаферы. 

Напоследок, уже уходя. Дымящиеся развалины, 

развешанные по обугленным балкам 

трупы и кислый запах смерти в вязком 

знойном мареве. Ещё там было очень 

много мух. 

Мы брели по мёртвой деревне, отмахиваясь 

от мух, стащив с лиц шейные платки 

и шарфы, респираторы и гоглы, до тошноты 

уставшие и слепые от яркого южного 

солнца, искали ближайший колодец, когда 

он, встряхиваясь и фыркая, вышел нам навстречу. 

Испуганный, мелкий и взъерошенный, 

хвост трубой, жёлтые глаза-блюдца, 

острые уши, и ножки такие забавные — 

тонкие, на мягких подушечках. Пушистые 

ляжки смотрелись как парадное галифе. 

— Маршал Пуссен, — сказал Бира. 

Будто натянутая струна внутри оборвалась. 

Уставшие, вымотанные и взвинченные 

до предела, мы начали смеяться. 

Ржали, пихая друг друга в плечи, задыхаясь 

и сгибаясь пополам, хлопали по коленкам, 

теряя равновесие от усталости и чуть 

не падая в жёлтую пыль. 

23 


www.mirf.ru

24 



Он был вылитый маршал Пуссен, фарлецийский 

диктатор, в течение своего стодневного 

правления в Линьеже превративший 

собственное имя в нарицательное. Такие 

же жёлтые разбойничьи глаза, и пышные 

усищи, и раздутые галифе на тонких ножках. 

Даже чёрно-серые полосы на его боках 

и лоснящийся чёрный хребет напоминали 

раскраску драгунского мундира, которым 

маршал щеголял в свои удачные «сто дней». 

Дня через три мы услышали его голос. 

Мой техник Смурыч наловил в ближней 

речке рыбёшек, сварил уху. Старался для 

нас — сам лет пять как обварился в ангаре 

реактивами, прошёл через мортификацию. 

У него теперь был совсем другой рацион — 

человеческая еда утратила вкус. 

Кошак завопил, учуяв дымок варева, 

принялся натирать боками смурычевы сапоги. 

Вопли эти были точь-в-точь знаменитое 

выступление Пуссена с люка паротанка 

перед закопчённой колоннадой Линьежского 

Капитула. 

Посреди пустого посёлка, увешанного 

трупами, как ёлка игрушками на 

Яр-Новогод, мы показывали друг другу 

на этого кошака и смеялись, как идиоты, 

складываясь пополам, роняя пилотки, срывая 

шлемы, хлопая друг дружку по спинам, 

обтянутым поцарапанной рыжей кожей 

лётных курток. Кот молча лупил на нас 

ошалевшие жёлтые глазищи. 

Отсмеявшись, Бира сплюнул в пыль 

и сказал: 

— Первая сотня джаферов — моя, — стащил 

перчатку, вытянул ладонь и кивнул на 

кота. — Ставлю коньяк. Хороший, фарлецкий. 

Маршал, мать его, Пуссен — свидетель. 

Бира был родом из славояр — водянистые 

глаза, пышные бакенбарды, подбритая 

бородка, буйство тёмной шевелюры, 

собранной на затылке в пучок. С младых 

ногтей состоял по авиаклубу, бредил небом 

и ещё в Ливадане показывал чудеса на 

учебной «фанере». 

— Принимаю, — сказал Пино, не задумываясь. 

Пино, румяный светловолосый богатырь, 

был из Глинь-Котла — один из бесчисленных 

ресурсных городков Империи, 

глушь и провинция. Ему очень нужно было 

всегда быть в первых рядах. 

— Принимаю, колбасить тя винтом, — 

ощерился Кайман. 

Кайман был старше всех — целых двадцать 

семь. Переведён в ВВС из стимходов 

из-за нехватки кадров. Травил байки про 

вистирский фронт, и все они казались завирухами. 

Щёки в шрамах, светлый чуб 

набок, длинный нос крючком и половины 

зубов не хватает. 

Жар, штабс-фельдфебель, наследник 

барона Жарицына, изобразил на худощавом 

матово-бледном лице, припорошенном 

пылью, всегдашнюю скептическую усмешку. 

Аристократическим жестом стащил одну за 

другой перчатки, похлопал ими, отряхивая от 

пыли, затем положил узкую ладонь поверх: 

— Согласен. 

Мы переглянулись с Нулём. Нуль, улыбчивый 

насмешник, недоучившийся студент 

питбургского математического, был мой 

самый закадычный дружище ещё с учебного 

авиадрома на Ливадане. Подмигнул 

мне — мол, готов? 

— ДА!! — хором крикнули мы, пытаясь 

опередить друг друга. 

Рывком опрокинули свои ладони поверх 

скрещённых рук товарищей. 

Нуль даже тут успел первым. 

Маршал Пуссен, молча наблюдавший за 

нами, почесал нос лапой и принялся тщательно 

вылизываться. 

Фикус, молчун со следами ожога на 

щеке, в свои двадцать наш самый опытный 

вояка, уже записавший на счёт четыре боевых 

вылета, до поры хранил молчание. 

Он направился вперёд, подхватил кота. 

Тот возмущённо и беззвучно раззявил 

пасть, неловко подрыгивая лапами. С вяло 

отбивающимся котом на локте Фикус вернулся, 

положил свою широкую ладонь поверх 

моей, а сверху мазнул растопыренной 

лапой Пуссена — сделка скреплена.

— Да, шпоры гнутые, — сказал он. — Маршал 

Пуссен свидетель моим словам! 

Тем вечером Пуссен долго пытался 

обустроиться в нашей общей палатке. Расхаживал 

между коек, брезгливо подёргивая 

хвостом, принюхивался, поводил усами. 

Мыкался, ища уголок поуютнее. Закончив 

осмотр, с чувством напрудонил внушительную 

лужу в углу, за печкой. 

Мы не стали его ругать. 

*** 

Заправлял у нас Дудочник, худощавый 

и загорелый дочерна, ему было лет тридцать, 

мы считали его глубочайшим старцем. 

В эскадрилье у нас было четырнадцать 

«финистов». Поперечные трипланы, котёл 

на два движка по сто лошадей, размах 

крыльев — десятка, максимальная взлётная 

пятьсот кг, два «дроппеля» под семимиллиметровый 

патрон. Варварскими диспропорциями 

они напоминали традиционные 

ладийские самовары, к которым подслеповатый 

и перебравший самогонки мастерсамородок 

прикрутил шасси и гигантские 

крылья. Наши инструкторы в учебке с присущим 

им чёрным юмором называли их 

«шутихами». 

Десять лет минуло, как в результате 

переворота на императорский трон взошёл 

Ладислав Первый. Бывший гвардейский 

поручик, в своё время успевший повоевать 

с джаферами где-то на востоке, он первым 

делом взял курс на модернизацию армии. Но 

все его благие начинания тонули в бесконечные 

прениях Совета Архиличей. Покойники 

ценят детали, любят придираться к мелочам. 

Поэтому нам приходилось летать на 

этой рухляди. 

По шкале Карпоффа-Ромеры гипотетическая 

живучесть подразделения вроде 

нашего во встречном воздушному бою — 

0,06 %. Ниже, чем у армейских «драконов», 

атакующих колючую проволоку в конном 

строю. В теории мы считались оружием 

психологическим — летать взад-вперёд 

над чужими окопами, светить оскаленными 

черепами на крыльях, кружить над 

горящими чужими городами, по которым 

работают цеппелины, — наводить шорох, 

вселять ужас. Нас называли «шестисотыми» 

и «нетопырями». Но чаще всего — долбаными 

психами. 

Перед первым вылетом не могли сомкнуть 

глаз. Только Фикус и Кайман дрыхли. 

Один уже побывал в четырёх вылетах, 

и прямо на темечке у него белела мазком 

извёстки седая прядь. Кайман был от рождения 

непрошибаемый: «Завалят — и что 

с того? Никто обо мне не поплачет». 

Обо мне было кому плакать. Из-за этого 

я и не мог уснуть. 

В первых пяти вылетах мы не видели 

противника — патрулировали береговую 

линию. Более-менее пообвыклись с нашими 

старпёрами-«финистами» — сработаемся! 

Потом султанский генштаб вспомнил, 

что есть в Ахейском море с его двумя тысячами 

островов такой островок Циприк, 

важная стратегическая точка, и их, султанских, 

оттуда с треском выбили. И надо бы 

его, пожалуй, вернуть. 

Джаферы использовали свою излюбленную 

стратегию «Зарг-Араш», то есть атаку 

всеми имеющимися силами, волна за волной, 

не считаясь с потерями, в надежде, что 

противник выдохнется, дрогнет, что у него 

поедет крыша. 

На вистирско-харзамской границе они 

бросали в бой орды янычар-полумехов — 

механистов, слитых со своими стальными 

«дромедарами», и неповоротливых големов, 

и полчища дикарей-ополченцев, чьи 

знания о приёмах ведения боя исчерпывались 

тем, что винтовку надо держать 

вперёд штыком, как копьё. 

На Циприк и прилегающие острова 

двинулась воздушная армада — орды шипастых 

«гарпеоптериксов», дистанционно 

управляемых с бортов следующих за армадой 

летающих крепостей — дирижаблей 

«Ифрит». Они и были нашей приоритетной 

целью. С «гарпиями», лишёнными своих 

поводырей, расправлялось ПВО и флотские 

артиллеристы. 

25 


www.mirf.ru

26 



Джаферская авиация разбилась о Циприк, 

как штормовая волна об утёс. 

Фронт сдвинулся на юг. Теперь уже 

мы сами ходили на джаферов. Над морем 

— с Циприка на каярратское побережье, 

сопровождая бомбовозные 

тоттен-штаффели — цеппелины «химера» 

и «ехидна», под завязку нагруженные напалмом 

или хлорцианом, с безумными 

пилотами в экипажах. Про парней ходили 

легенды — воздушная гвардия, но с репутацией 

хуже арестантских рот. Они были 

круты, но мы-то знали, кто на этой войне 

настоящая гвардия — мы, истребители. 

Мы заслужили это звание кровью. 

Каймана мы потеряли в третьей по счёту 

миссии сопровождения. Уже подходили 

к точке бомбометания на побережье, когда 

сверху, со стороны солнца, на нас упали 

гроздья ярко-красных трипланов. Цэдвадцать 

шестые, «ассасины». В учебке мы 

презрительно называли их «цаплями». Не 

могли дождаться, когда начнём песочить их 

в хвост и в гриву. Вот шанс представился. 

Их было втрое больше, чем нас. Мы рассыпали 

строй и закрутили дикую карусель 

— по шесть «цапель» на каждую из 

наших двоек, мельтешение крыльев, клочья 

пара, трассеры их и наших пулемётов 

и густая лавина огня из митральез цеппелинщиков 

— эти хренадолы садили почём 

зря, ничуть не переживая, попадём ли мы 

на директрису. 

В том бою я сбил своего первого. Пино 

сбил двоих. Ещё по одному — Бира, Нуль 

и Фикус. Кайман уткнулся гоглами в испещрённый 

кружевами пробоин обтекатель, 

его «финист» завалился на нос и, чадя 

чёрным дымом, свечой ушёл навстречу 

зелёным волнам, взметнул высокий фонтан, 

клочья пены. 

Когда всё закончилось, я — прямо с полосы, 

не снимая шлема и парашюта — направился 

в наш кабачок. Сел за табурет 

у стойки и цедил стаканами марочную 

хреновуху, пока не почувствовал, что действительно 

пьян. 

Потом сидел посреди взлётного поля, 

втягивал ноздрями пряные запахи скошенной 

травы, слушал цикад. Только тут 

понял, что забыл отстегнуть парашют, хотя 

шлем уже где-то посеял. Непослушными 

пальцами пытался справиться с застёжками 

и ремешками, они никак не поддавались, 

будто нарочно, будто назло... 

Я с досадой сплюнул, сложил руки на 

коленях, уткнулся в них носом. Впился ногтями 

в ладони, чтоб не разреветься. И тут 

услышал тихий топот в траве. 

Он подошёл, стал молча тыкаться колючими 

усами в ладони, касался пальцев 

горячим шершавым языком. Я чесал его за 

ухом, а он ворчал в ответ. Мол, всё не так 

плохо. Мол, будем жить, парень. 

Потом мы потеряли Пино. Он успел 

сбить троих. Он шёл на рекорд. 

Потом мы с Нулём вышли вперёд. Оба 

дошли до десятки. Он старался догнать 

меня, но при встрече не подмигнул, как 

я ждал. Хлопнул по плечу, выбив из кожанки 

завихрения жёлтой пыли. Молча направился 

к стойке. 

Дудочник, расплачиваясь из собственного 

портмоне, ставил нам по стопарю за 

каждый сбитый. Но мы стремились совсем 

к другой «сотке». 

В перерывах между вылетами мы сидели 

в шезлонгах на краю авиадрома, дремали, 

тянули из стеклянных бутылок нагревшуюся 

«мате-коку». Вокруг взлётного 

поля — вырубки посреди хвойного леса — 

в зарослях высокой рыжей травы порой 

мелькал чёрный кончик хвоста, как перископ 

стиммарины, мотылялся над травами. 

Пуссен ловил растопыренными лапами 

кузнечиков и бабочек. Щурился и беззвучно 

скалился, когда они выскальзывали из 

его западни и споро улетали навстречу 

солнцу. В душе он был истребитель. Такой 

же, как мы. 

Однажды он притащил на порог нашей 

палатки дохлую рыжую крысу. Маршал Пуссен 

стоял рядом с ней, надувшись, сияя белоснежным 

галстуком. Его первый сбитый.

Фронт сдвинулся, и нас перебросили с Циприка 

на Замир-канде. Теперь мы летали над 

«страустаном» — спорными землями между 

Вистирией и Султанатом. Из-за них и началась 

заваруха между нашим неспокойным 

союзником и нашим извечным врагом. 

Мы штурмовали джаферские колонны 

и авиадромы, вольным поиском прочёсывали 

небо пустыни. Мы делали по шесть 

вылетов в сутки — трясущиеся руки, красные 

глаза, запинающиеся языки, пропотевшие 

гимнастёрки и шлемы, закопчённые 

кожанки и респираторы. 

Над пустыней мы потеряли Нуля. 

Фикус сбил 21-го. Жар довёл счёт до 22х. 

Бира — до 37-ми. 

Я — до 41-го. 

За первые дни кампании мне вручили 

«Лётную медаль», за Каярратскую битву, 

когда я завалил подряд четыре «ифрита», 

— «Боевые заслуги». Четвёртую степень 

«коловрата» за тридцать пятый и мечи 

с бантом к нему — после сороковника. 

Журналистка из «Инфернопольского 

упокойца» спросила — в чём мой секрет? 

Из-под её тропического шлема выбивались 

дерзкие рыжие пряди, короткие шорты открывали 

крепкие загорелые бёдра. 

— Просто я создан для этой работы, — 

подмигнул я, поправляя чёрную пилотку 

с серебряной кокардой, чуть набекрень. 

Меня сфотографировали на фоне борта 

«финиста», изрисованного чёрными 

звёздочками за каждого сбитого. В нашем 

кабачке мы угощали журналистов хреновухой 

и фирменной ухой Смурыча, а потом 

я с рыжей оказался посреди леса за авиадромом, 

на куче валежника. 

— У меня ещё не было с героем, — горячо 

прошептала она. 

«У меня ещё просто не было», хотелось 

мне ответить, но я был слишком пьян, 

чтобы связно ворочать языком. Предпочёл 

заняться застёжкой её шорт. 

Когда они грузились в цеппелин «на 

большую землю», я спросил, будет ли она 

писать? 

— Конечно, — она чмокнула меня 

в щёку. — Ведь это моя работа! Я пришлю 

тебе номер с твоим снимком! 

Не прислала. 

«Краски не напасёшься», — ворчал Смурыч, 

прилаживая к борту трафарет со звёздами 

и водя по нему кистью. Старый добрый 

покойник Смурыч. Когда он начинал 

спорить со своими коллегами-техниками 

о политике, в курилке у ПВО-ошных траншей, 

он напоминал мне отца. Но в отличие 

от отца, его я мог понять — некрократия 

и мортинжинеры подарили ему шанс на 

вторую жизнь. 

«На мой коньяк не зарься, сынок!» — ревел 

Бира, вместе с остальным «качая» меня 

на вытянутых руках посреди взлётной, не 

отходя от окутанного клубами пара, закопчённого 

«финиста» с частым решетом 

пробоин в крыльях. 

В один субботний день Дудочник собрал 

нас в кабачке. Всех, кто остался. 

Он стащил мятую фуражку, пригладил 

редкие волосы. Сказал, что с джаферами 

покончено. Вистирцы, при посредничестве 

наших дипломатов, заключили мир на выгодных 

условиях. «Мы победили», сказал он. 

Но мы не верили. Ведь мы так и не увидели 

минаретов Аль-Харзама. 

Приехал вистирский штабист, с пышной 

свитой, масляными глазами, подкрученными 

усами и подкрашенными губами, в сиреневом, 

отороченным мехом и золотыми 

шнурами шитом мундире, в малиновых 

бриджах в обтяжку. Выдал нам наши медали 

и благодарности. Затем толкнул перед 

плацем речь о бессмертном подвиге во имя 

сотрудничества и взаимовыручке перед 

лицом веков. Оркестр грянул «Боже, храни 

Государя», затем вистирский «Вечному Кесарю 

солнцем сияющему», затем сразу без 

перехода ладийскую «Армию и Гвардию». 

Бира, совершенно пьяный, блестя глазами 

навыкате, ревел своим славоярским 

басом, перекрывая всех: 

— Та-а-ак пусть же сокол в полночном нее-ебе 

парит серебря-я-яной стрело-о-ой!!! 

27 


www.mirf.ru

28 



У вистирского штабиста в томном взгляде, 

бросаемом на Биру из-под блестящего 

козырька, читалось, что он готов спуститься 

с трибуны и поцеловать его в засос. 

Война закончилась, и никто из нас — из 

тех, кто уцелел, — так не набил своей «сотки». 

*** 

Мы вернулись обратно на Ливадан. 

Из ледяных серых рук столичного некрократа 

в строгом чёрном мундире с шитым 

воротником под горло получили наши 

медали и благодарности. Затем некрократ 

толкнул перед плацем речь о бессмертном 

подвиге во имя сотрудничества и взаимовыручке 

перед лицом веков. Оркестр грянул 

«Боже, храни государя», затем «Взвейтесь 

финисты орлами». 

Бира, успевший уже накачаться с авиадромными 

техниками, блестя глазами навыкате, 

заревел славоярским басом, перекрывая 

всех: 

— Взвейтесь финисты а-а-арлами 

тьму крылами разгоня-я-ять, пред ла-аадийскими 

века-ами нынче на-а-ам ответ 

держа-а-ать!! 

Если бы у некрократа ещё были эмоции, 

то по взгляду, бросаемому им на Биру, можно 

было заключить, что он сейчас спустится 

с трибуны и поцелует его взасос. 

Затем на нас напустили журналистов. 

Это было мучительно, но когда закончилось 

и это, нашла нас главная награда — 

мы получили заслуженные отпуска. 

Свой я решил провести дома. 

Яр-Инфернополис, город-миллионер, 

столица Великой Ладии, встретил меня 

блеском небоскрёбов и золотых шпилей 

в разрывах густого марева чёрного фабричного 

дыма и серого пара. Пестроцветьем 

витражей и радужными разводами на 

глади реки Нави, звоном конок и шелестом 

женских подолов, пыхтеньем стимходок 

и криками уличных разносчиков, мутными 

отражениями в латунных боках механистов 

и огненными всплесками из недр 

котельных... 

Мой дом. 

Матушка расплакалась, увидев меня. 

Приказала домработнице немедленно созвать 

сестёр. Те накинулись на меня, как 

рубберские «охотники-ягуары» на коррадского 

дона, — чуть не задушили в объятиях. 

Отец нервически дёрнул щекой, стащил 

с носа пенсне и принялся его тщательно 

протирать платком с вензелями. С мучительными 

гримасами переждав излияния 

женщин, спросил, не голоден ли я? 

Он держал антикварную лавку на проспекте 

Сирена-Ордулака, о некрократии 

и мортинжинерах говорил с восторженным 

придыханием, был председателем двух 

певческих и одного патриотического союза 

и видным лицом в Охранительной партии. 

Вырезка из «Инфернопольского Упокойца» 

с моей фотографией — с безобразной 

обезьяньей улыбкой, в кожане и пилотке 

набекрень, на фоне звёздочками изрисованного 

борта «финиста», — стояла в стеклянной 

рамке на пианино. 

Самым мучительным был сказать сёстрам 

и матушке, что я поселился в гостинице. 

Но я всерьёз рисковал отпуском — 

судя по выражению отцовского лица, мне 

грозило провести его, выступая с докладами 

перед отцовскими однопартийцами 

и срывая аплодисменты одышливых рантье, 

фабрикантов и военных пенсионеров 

с подкрашенными усами. 

У меня были другие планы. 

Я взял в прокат смокинг, поймал извозчика: 

— Где тут у вас можно влюбиться без 

памяти и выпить столько, чтоб подковы 

улетели к чёртовой матери к гриболюдским 

пасекам? 

Тарчах в шофёрском шлеме понятливо 

моргнул узкими глазками, тотчас скрыл 

их под гоглами. Стимходка взяла курс на 

Твариные Выпасы. 

Заведение называлось «Сад расходящихся», 

на конце зелёной неоновой вывески 

была одинокая буква Т, но она не 

горела. Внутри — не протолкнуться от 

народу и не продохнуть от табачного дыма.

Заливался хриплыми трелями каллиоп, 

пиликала скрипка, завывали тромбоны. 

Я приземлился за стойкой. Рядом сидела 

худая темноволосая девушка, в строгом 

тёмном платье и крошечной шляпке с откинутой 

вуалью, скучающими прозрачными 

глазами скользила по залу. Взгляд её 

остановился на мне. Поэтесса, подумал я. 

— Саблин, — небрежно кивнул я, выуживая 

из серебряного портсигара папиросу. 

Почему-то мне казалось, что фамилия 

моя говорит за себя. 

— Шарлиз, — сказала она, зубочисткой 

вылавливая из своего мартини оливку. 

Не читает газет, догадался я. 

— Я коммивояжёр радости. Развожу её 

людям, по всему миру. 

— Ну да, — сказала она. — А я импортёр 

любви. Сбываю её по сотне за ночь. 

— Ну, прям, — сказал я. 

Она улыбнулась и закурила от протянутой 

мной зажигалки тонкую сигаретку. 

Я распахнул портсигар и прищурился, 

будто высматриваю в нём нечто важное. 

— Так-так... Шарлиз! У меня для тебя 

срочный заказ, индекс... сто, до востребования. 

Надо расписаться... 

— Где? — приподняла бровь, механически 

постукивая тлеющей сигареткой по пепельнице. 

— Щаз, где же он... — я принялся хлопать 

себя по карманам. Наконец вытащил 

дагерротип, протянул ей. — Вот тут. Это 

официальный документ. 

На снимке был Маршал Пуссен в фарлецийском 

гвардейском мундире, который 

мы пошили ему, скинувшись всей эскадрильей, 

и потом ещё всей эскадрильей пытались 

на него надеть. Он отбивался в своей 

манере — хоть и вяло, но непреклонно. 

Девушка близоруко прищурилась, рассматривая 

снимок. Расхохоталась: 

— Какой сла-а-авный! Как его зовут?! 

В ней самой было что-то от маршала 

Пуссена. Что-то от того маленького живого 

существа, что вылезло нам навстречу 

посреди мёртвой циприкской деревни. 

В глазах её играли привычная, с детства 

заученная тоска, и любопытство — неуверенное, 

хрупкое, будто единый порыв ветра 

развеет его без следа. 

Нам нравилась одна и та же синема — 

«Вилькина рогатка» Лукисберга-старшего, 

и пьеса Мистера Смеха «Пудинг для ярконника», 

и художник — блистательная сумасбродица 

Тамара Боунз, и апельсиновое желе. 

Мы оба ненавидели модную песню про 

«дерзкую улыбку, милую ошибку», суперзвезду 

Мосье Картуша с его стенд-апами, 

пьесу «Карелия Аникина» графа Парагорьева, 

синему «Боги долин» Лукисбергамладшего 

и холодец. 

Потом было утро, и голова у меня раскалывалась 

просто адски. 

— Эй, малыш! Вставай, пора радость по 

домам развозить. 

— Который час? — зажмурился я. — Э-э? 

Шарлиз уже была одета. Платье, шляпка, 

перчатки. Помахала у меня перед носом 

сложенной пополам красной бумажкой. 

Я прищурился на свет, боясь оторвать голову 

от подушки — сотенная. 

— Это я возьму на память, — улыбнулась 

она. — А котика я положила на тумбочку. 

Не обижай его. 

— Ты что, и впрямь...? 

Смеясь, она приложила палец к моим 

губам. 

— Ты-то и впрямь коммивояжёр, верно? 

— Точно, — сказал я, закрывая глаза. 

— Хороших продаж, красавчик! 

Я слушал, как тает перестук её каблучков, 

как скрипит дверь номера. С улицы 

доносился гомон, отголоски разговоров, 

обрывки патефонной музыки из кафе, пыхтение 

паровых котлов механистов и стимходок. 

Над всем этим летали азартные 

выкрики мальчишек, разносчиков газет. 

Чтобы чем-то занять раскалывающуюся 

голову, как-то отвлечься, я стал прислушиваться. 

Слово было одно и то же, оно повторялось, 

постепенно складывалось, проступало 

поверх шума улицы, как водяные знаки, 

29 


www.mirf.ru

30 



как тайные письмена, что мы рисовали 

в детстве с сёстрами, играя в атхинских 

пиратов, писали их молоком, а затем нагревали 

листок над свечой... 

Мальчишки выводили на разные голоса: 

«Война! Война! Война!» 

Забыв про всё, я сбросил на пол простыни, 

скача на одной ноге, хватаясь за стену 

в поисках равновесия, стал натягивать 

штаны. 

Внеочередной Сейм калиманских парламентариев, 

испуганный собственной 

храбростью, объявил об отделении от 

Империи, провозглашении независимости 

и немедленном присоединении к Торнхаймскому 

Альянсу. Население области 

выступило с осуждением парламентариев 

и некрократических кругов, начав жечь 

стимходки Сил Самообороны, бить витрины 

и выносить их содержимое. 

Ограниченный контингент айсов в составе 

3-х паротанковых и 5-ти пехотных дивизий, 

пересёк границу, спеша на выручку 

новоиспечённым союзникам — к административному 

центру области Кальмбергу. 

Забыли, или сделали вид, что забыли, 

что область всё ещё находится под властью 

императора. 

У нас появилась работа. У меня появился 

шанс добить мою «сотку». 

А отпуск... Подковы в селезёнку и шпоры 

в ухи — такому отпуску! 

Выбрасывая в низкое осеннее небо клочья 

пара, стуча колёсами на стыках, «Чёрная 

стрела» понесла меня в Питбург. 

Ребята встретили меня так, будто мы 

расстались лет десять назад. Засыпали 

новостями, задарили гостинцами... Многие 

успели, как и я, побывать дома. Те, кому 

некуда было ехать, уже поупражнялись 

на Ливадане с нашими новыми пчёлками. 

Я позавидовал им, когда увидел... 

Истребители-бипланы «Гамаюн», новейшая 

разработка, последнее слово техники. 

Три в высоту, шесть в длину, размах — 

семь метров. Девятицилиндровые движки 

«Каброгорск-два» на двести лошадей, 

девятимиллиметровый синхронный 

«Шпиллер» и семимиллиметровый турельный 

«Дроттенфарм». Хищно обтекаемые 

силуэты, чёрные плоскости... Крылатые 

машины смерти. 

В этих пчёлок можно было влюбиться. 

Император, Боже его храни, за полтора 

месяца до войны сумел-таки перебороть 

Архиличей. Говаривали, что появился на 

заседании Совета в белом кавалергардском 

мундире, с десятком лейб-шиноби в чёрных 

масках. Тоном, не терпящим отказа, предложил 

Десяти Бдящим, чтобы убедиться 

в необходимости реформ, совершить прогулку 

над императорской ставкой на одной 

из «ехидн», давным-давно попадавших под 

списание, но всё ещё состоявших на вооружении 

у ВВС. А пока они будут наслаждаться 

видом, он, император, лично будет руководить 

на земле тестовыми стрельбами из 

ПВО-шных «акаций» и «мимоз» и наводить 

на цель Страж-грифов. И посмотрим, мол, 

какие там тройные слои защиты и стопроцентная 

эксплуатационная совместимость, 

и как вам всё это понравится на своей шкуре, 

господа некрократы. 

Серокожие ребята сдались и утвердили 

бюджет. Кому захочется умирать по второму 

разу? 

*** 

На вооружении у ВВС свежеиспечённой 

и самопровозглашённой Кальмбергской 

республики состояли в основном раритетные 

атхинские «эрменгарды» и «сарнаты». 

В первые дни кампании мы щёлкали их, 

как орешки. 

«Я прямо чую свой коньяковский», — 

подзадоривал меня Бира. 

Жар и Фикус шли за нами след-в-след. 

Оба в течение одного вылета перевалили 

через полтинник. 

Нам прислали пополнение — молодых 

пацанов, только что с Ливадана. Максимальный 

налёт — сто часов «фанеры». 

Соколята, они смотрели на нас, как на 

спустившихся с Оливуса древних богов — 

метателей молний и потрясателей основ.

Ладийские войска погнали к границе 

остатки Сил Самообороны. По пути раздолбали 

и присланный из Торнхайма вспомогательный 

корпус — три айсовских паротанковых 

с пятью пехотными потеряли до 

трети личного состава, попали в котёл посреди 

заснеженных лесов и в итоге сдались. 

Айсы обиделись. И начали крупномасштабное 

вторжение. 

Всё наступление я провалялся в госпитале 

— сошёлся с «эременгардом» в лобовой, 

разнёс его в щепки, но и сам, впервые в карьере, 

вынужден был прыгать с парашютом. 

По-царски занимал отдельную палату. 

Днями должен был получить майора, 

штабисты намекали, что по совокупности 

мне светит Звёздочка — с потомственным 

рыцарством, пожизненным пансионом, 

Вхождением-в-Сферы и проч. и проч. 

Там мы и познакомились. Чудесное видение 

средь бинтов и резиновых суден. 

Тонкий носик, светлые глаза под занавесью 

густых ресниц, россыпь прозрачных 

веснушек по бледным щекам и платиновые 

пряди, убранные под белый платок. 

Звали её Кейтлин, в сёстры милосердия 

она ушла с третьего курса медицинского. 

Она стала моим Охранителем. Пошла 

навстречу, разрешила поселить в палате 

маршала Пуссена. Не пускала ко мне типов 

в канареечных пиджаках, представителей 

ЯрПищеПрома. Хотели использовать геройский 

облик для рекламы лимонада. Ладно 

бы ещё коньяк... Но лимонад?! 

Кейтлин помогла мне выбраться. 

Ей предстояло составить для Дудочника 

и тех, кто стоял повыше, завершающий отчёт 

о моём состоянии. Я решил, что с этим 

проблем не возникнет. 

У нас всё было серьёзно. Сперва я собирался 

жениться на ней сразу по выходе из 

госпиталя. Потом решил отложить на месяц, 

до отпуска. Как раз с айсами покончим. 

Я вернулся в строй. 

Теперь нам противостояли не атхинские 

раритеты. Техника будущего — «варгатроны», 

«бьоркнагары» и «грашнаки». 

Торнхайм перепугался не на шутку, запросил 

помощи у атхинцев и рубберов. 

Атхин со своей чешуйчатой королевой, 

любительницей свежих мух, и заправляющими 

вместо неё жрецами в чёрных рясах, 

просто не мог не подгадить Ладии — охотно 

открыли кредит на поставки вооружений. 

А рубберская Материковая Латокса 

возомнила себя... Ну, вроде того парня, 

который, как это очень красочно описывал 

Бира, каждый год на Смеходень, когда славояры 

устраивают традиционные кулачные 

бои, выбегает между шеренгами с гармонью. 

Его дело давать музыкальный фон 

игрищам — но просто не может удержаться, 

не может не поучаствовать, не двинуть 

кому-нибудь в морду своей гармоникой! 

Нам не было дела до политики. 

Я, Бира, Жар, Фикус — мы шли на «сотку». 

Скачущие стрелки манометров, гул 

движков, рёв пулемётов, трассеры, сходящиеся 

впереди, в перекрестии прицела, на 

раскинутых крыльях чужих машин, — вот 

всё, чем мы дышали и жили. 

Возможно, мы окончательно рехнулись. 

А может, мы с самого начала были 

двинутые. 

Мы бредили войной и небом. И плевать 

нам было на всякую политику. 

В небе над Лахйо — торнхаймским 

военно-промышленным гигантом — Жар, 

срезанный тремя пересёкшимися трассерами, 

оставляя в небе длинную дугу густочёрного 

дыма, взяв хороший разгон, направил 

своего «гамаюна» прямиком на один из 

главных цехов «Боргир-крафтер». 

Внизу заполыхал ревущий ад. ПВО садило, 

не жалея зарядов — небо наполнилось 

чёрными облаками разрывов. Неистовая 

пляска смерти. Солёный пот заливал нам 

глаза, чёрное пламя ненависти сжимало 

наши сердца. И у нас, и у тех, кто защищал 

город, закончились боеприпасы, мы 

кружили и кружили, и подходила к концу 

горючка, а командиры ревели по радио 

открытым текстом — всё, бой закончился, 

возвращаемся! 

31 


www.mirf.ru

32 



Армада повернула на восток, истребители 

айсов — на запад. Чёрные точки на фоне 

полыхающего зарницами горизонта. До 

них было не достать. 

Я дал своим соколятам команду — следовать 

на базу. Отжав рычаг до предела, 

так, что зажужжали, заметались стрелки 

манометров, погнал свою пчёлку на запад. 

Соколята часто залопотали, взревел 

Бира, Дудочник призывал меня успокоиться 

и перестать, мать твою, городить грёбаный 

огород! 

Бира сказал: «Прикрываю Саблю, звену 

— на базу». 

Фикус сказал: «Поддерживаю!» 

Дудочник грозил, проклинал и упрашивал, 

а мы пёрли вперёд — за удаляющимися 

чёрными силуэтами. 

*** 

Дудочник молча выложил передо мной 

отпечатанный на машинке лист с прошением 

об отставке — нужна только моя 

подпись. Поверх него — пенал из чёрного 

бархата. Внутри была Звёздочка. 

Щёлкнув каблуками, я отдал ему честь. 

Кейтлин переписала своё медицинское 

заключение. Непригоден. 

Фикуса, уже после заключения мира, 

обменяли на айсовского генерала. 

С Бирой, после того как я, разбив полозья, 

сел рядом с его горящим «гамаюном» 

посреди того грёбаного снежного поля, после 

того, как мы, заметаемые снегом, в обнимку, 

дождались ярконницы — я виделся 

лишь однажды. Были парни, на которых 

мортификация действовала без изменений 

в психике — вспомнить хоть старину Смурыча. 

Но только не Бира. 

— Зачем ты хочешь отнять у меня крылья? 

— спросил я у Кейтлин. 

— Потому что я люблю тебя, — сказала 

она. — И боюсь тебя потерять. 

Кольцо я выбросил с моста — в затянутую 

радужной плёнкой Навь. А следом, 

одним долгим глотком прикончив остатки 

с донышка, — бутылку фарлецкого коньяка, 

которую я купил для Биры. 

Он сделал сотку. 

Я — 98. 

*** 

Пуссен поседел и облез. Выглядел ужасно 

старым. 

Ходил по нашему новому жилищу — 

пустым апартаментам Фалькон-Билдинг 

с панорамными окнами на столицу. 

Пытался обустроиться. Тыкался носом 

в углы здоровенной квартиры, похожей на 

ангар, искал дороги. Тыкался носом, дёргал 

хвостом и не находил. 

Потом напрудонил в углу, возле мраморного 

камина. 

Я не стал его ругать. 

Выйдя из-за камина, Пуссен моргнул 

подслеповатыми глазами, беззвучно раззявил 

рот. 

— Ну что? — спросил я, вытаскивая из 

сумки банку консервов. — Жрать, наверное, 

хочешь? 

Он зажмурился, напрягся и выдавил из 

себя победительный «мя-я-я». 

— Сейчас, парень, — сказал я ему, орудуя 

с жестянкой армейским ножом. — Что уж 

поделать? Вот увидишь, дружище, всё какнибудь 

обустроится, шпоры гнутые... 

Всё как-нибудь обустроится. 

Будем жить.

komediante 

Эффект Фреголи 

От редакции: Что есть болезнь, 

а что — лекарство от неё? Спасает нас 

совесть или мучительно сводит в могилу? 

Сумасшествие в сошедшем с ума от войны 

мире — дар или проклятие? 

И окончательных ответов — не будет... 

Разбегаемся все. Только смерть нас одна собирает. 

Значит, нету разлук. 

Существует громадная встреча. 

Значит, кто-то нас вдруг. 

В темноте обнимает за плечи. 

Иосиф Бродский 

В-ш-ш-ш-ш-ш-ш. 

Вы слышите? Шипит пар. Бежит 

по трубам, вырывается на ржавых 

стыках, теряет плотность, растворяется 

в воздухе. 

Вы видите? Видите, как раскачиваются 

под ударами ветра жестяные стены моей 

обители? 

Вы чувствуете? Зловоние отсыревших подземелий. 

Жар, струящийся из-под котлов. 

Это лишь одна из множества паровых 

подстанций столицы кайзерства, Санкт- 

Винтербурга. 

Города, в котором всегда холодно. 

В его небе кружит бурый и чёрный снег. 

Эллипсоидные цеппелины лениво огибают 

шпили небоскрёбов, опутанных трубами 

паровых коммуникаций. Сверху — блестящих 

и ярких. Снизу — покрытых слизью 

и патиной. 

А я — Хранитель Пара, начальник котельной, 

клакёр и оптимизатор стимсистем. 

И я знаю много историй. Эта — 

о девушке, которая дождалась. 

Её звали Лиза. 

33 


www.mirf.ru

34 



*** 

Кайзерство всегда воюет. Если нравится 

стрелять — подавай заявление в Шнифанггиттер. 

Душа лежит к полётам — в Кайзерфлюгель. 

А если повезёт, то попадёшь 

в цеппелин-десант Шварцевирбель, элиту 

кайзеровских ВВС. Побываешь в далёких 

странах — в Санд-Аламуте, в Рейх-де-митте, 

а то и в самой Великой Равнине. Получишь 

награду, денежное довольствие. Разве плохо? 

У Лизы густые рыжие волосы и карие 

глаза. Лиза стройная и высокая, словно 

небоскрёб Брэдбери-билдинг. Отчаянная 

и решительная, как зима Винтербурга. Резкая 

и опасная, подобно кориолисовой буре 

Санд-Аламута. 

Она влюблена в Жана-Доминика, который 

уже второй год сражается с сандами 

на юго-восточном фронте. 

*** 

«Здравствуй, милая Лиза! 

До приказа сто дней. Мы с ребятами 

уже отмечаем! Всего сто дней, и я сброшу 

пальто-реглан, сниму гоглы, сяду в поезд 

и поеду к тебе. Не подумай, я очень люблю 

свою форму. Но тебя люблю больше. 

*** 

Письмо отправилось в старый комод, где 

уже лежала пачка посланий от Жана. 

Лиза смахнула пыль с мольберта. Холст 

пустовал несколько недель. 

Нет работы. Тяжёлое время для художника. 

Хотя для художника из Винтербурга 

любое время — тяжёлое. 

Оставалось ещё немного денег с прошлого 

заказа. Тогда Лиза рисовала семью 

В брюхе Дугласа ночью скитался меж туч 

и на звёзды глядел, 

и в кармане моем заблудившийся ключ 

всё звенел не у дел, 

и по сетке скакал надо мной виноград, 

акробат от тоски; 

был далёк от меня мой родной Винтерград, 

и всё ближе — пески. 

Знаешь, тут можно одеваться даже 

без меховой подстёжки! Поверишь ли, моя 

драгоценная Лизи, — надеваю рубашку, 

тонкую, хлопковую, сверху пальто без подстёжки. 

Всё! И жарко, знаешь, ужас. И песок 

везде, фильтры забивает. Так надоел. 

Вчера бомбили высоту. Хотя какая это 

высота, смех один. Песчаный холм, на нём 

сандов штук триста. Две пехотных роты 

и одна инженерная, в общем. Инженеры, 

значит, ставят винд-трап для бурь, разворачивают 

станцию. Раз поставили — мы 

разбомбили. Два поставили — мы разбомбили. 

Бегают там внизу, ругаются. Смешно! 

Посылаю тебе карточку, любовь моя. Это 

Яков нарисовал, наш виндмейстер. Знаешь, 

кто такой виндмейстер? Человек, который 

вместе со штурманом цеппелина воздушные 

потоки просчитывает, и всякое такое. 

Это сложно. На цеппелине их несколько, по 

человеку на сектор. Яков училище закончил. 

Но в душе художник. В Винтербурге тысячу 

голых женщин нарисовал. Это он так говорит. 

Правда или нет — не знаю. Но рисует 

здорово! На картинке я перед десантированием. 

С твоим именем на устах! 

P.S. Помнишь эти стихи? Мы вслух на чердаке читали. 

Искренне любящий тебя Жан-Доминик» 

аристократов. Маленького толстого отца семейства, 

маленькую пухлую мать. И их отвратительного 

орущего сыночка. До сих пор 

вспоминать противно. Аристократы, а ведут 

себя по-свински. Дворянство купили, наверное. 

Но денег заплатили, хоть и торговались 

до последнего, как уличные барыги. 

Деньги Лиза тратила в основном 

на больную мать. Лекарства, сиделка, 

врачи-доктора. Мать парализовало после

инсульта. Теперь она только мычит и двигает 

одной рукой. Но всё понимает. Ещё 

может слегка головой кивать. 

На стене Лизиной комнаты висит дагерротип. 

С него улыбается молодой сероглазый 

блондин. Нос кривой — в драке переломали. 

Жан всегда любил подраться. Улыбка 

характерная — сомкнутые губы, лёгкая 

асимметрия уголков рта. Дерзкая, отчаянная, 

с прищуром. Она любила его улыбку. 

Чёрт, да почему в прошедшем роде? Жан 

скоро вернётся. Любила и любит. И улыбку, 

и всё остальное. 

*** 

В дверь постучали. 

— Привет, красавица. Не желаешь проветриться? 

— в дверях стоял Ллойд, бывший 

однокурсник из художественного колледжа. 

— Не желаю. 

— А у меня есть два билета на оперу Михая 

Данцигского, — торжественно сказал 

Ллойд. 

— Я рада за тебя. 

— Ну так как? Это же Михай Данцигский, 

он только неделю в Винтербурге поёт, в самом 

деле! 

— Ллойд, у нас хорошие приятельские 

отношения. Как тебе ещё отказать? 

— Слушай, долго будешь притворяться 

затворницей, в самом деле? — Ллойд начал 

злиться. 

— Сколько потребуется. 

— Я всё понимаю, нужно время, но ведь... 

отвали, Пенелопа! 

Пенелопа, грациозная дворовая кошкатрёхцветка, 

невозмутимо драла когти 

о вельветовые штаны Ллойда. Лиза расхохоталась. 

Жан подарил котёнка незадолго до мобилизации. 

Из мелкого пушистого сопливого 

недоразумения выросла царственная 

кошачья особь. Манеры у неё были получше, 

чем у иных герцогов с Верхних Ярусов. 

Вот только непрошеных гостей Пенелопа 

не любила. 

— Пока, Ллойд. До встречи, — сказала 

Лиза, продолжая хихикать. 

Ллойд отодрал кошку от брюк, выбросил 

подальше в коридор. После этого он предположил, 

что Лиза зажралась, и он найдёт 

сто таких Лиз в самое ближайшее время, 

потому что у него два билета на самого 

Михая Данцигского, в самом деле. Ллойд 

гордо развернулся и ушёл. Ему было обидно 

за брюки, за отказ, и особенно за Михая. 

Пенелопа потёрлась о ноги хозяйки. 

— Одобряешь? — спросила Лиза неуверенно. 

Пенелопа одобряла. 

*** 

На набережной Вены мало оригинальных 

видов. Дома — в основном убогие. Люди — 

в основном плохо одетые. А открыточный 

вид небоскрёбов и сверкающих Верхних 

Ярусов на фоне припорошенного чёрным 

снегом Нижнего Города никому не продашь. 

Лиза гуляла по набережной и любовалась 

серым паром над тёмной, маслянистой 

поверхностью Вены. Парогенераторы 

гудели успокаивающе. 

В руке маленький скетчбук для набросков, 

в кармашке стёганого полупальто — 

карандаш. 

На пересечении Кляйнёс-мир 

и Литейный-штрит она заметила живописного 

незнакомца. В дорогом светлом пальто, 

с непокрытой головой. Он курил, глядя на 

горизонт. Было что-то величественное в его 

позе. Закат пробил горизонталь, и силуэт незнакомца 

ярко вспыхнул на фоне перил. 

Лиза достала скетчбук и короткими 

штрихами начала зарисовывать эту картину. 

— Милая, вы рисуете меня? — незнакомец 

выбросил сигарету. 

— Да, — ответила Лиза агрессивно. — 

А что, нельзя? 

— Отчего же нет? Можно. Даже нужно. 

— Спасибо. 

— А знаете, что ещё можно? Сходить 

в ресторан. Вон в тот, видите вывеску? 

— «Золотая стрела?» — спросила Лиза недоверчиво. 

— Знаете, как там дорого? 

Одним обедом в этом заведении можно 

оплатить для матери лекарства на неделю. 

35 


www.mirf.ru

36 



И сиделку. И ещё купить шляпку — видела 

недавно на Апраксин-ярд такую, с беличьим 

мехом. Чудесная. 

— Конечно, знаю. Кстати, меня зовут 

Антиной, — незнакомец сделал жест рукой 

к голове. Видимо, хотел снять несуществующий 

головной убор. 

— Как промышленника Антиноя Меланти? 

— спросила Лиза, кутаясь в пальто. 

— Не как, а именно Антиной Меланти. 

Приятно познакомиться. Кстати, это мой 

ресторан. 

Антиной Меланти был довольно известной 

личностью. Денег у него куры 

не клевали. Несколько ресторанов, две 

бумажных фабрики. В «Винтер Геральд» 

писали, что он недавно развёлся — со 

скандалом, судебными тяжбами и нервами. 

Считается среди городского демимонда 

самым выгодным женихом. Лиза 

колебалась. 

— Простите, мне пора идти. 

— Я вас чем-то обидел? — удивился Антиной. 

— Нет. Но у меня есть молодой человек. 

Он воюет на юго-восточном фронте. 

— Мы просто пообедаем. Потом я вызову 

для вас стимтакси. 

— Я дома пообедала. Спасибо за рисунок, 

фрайхерр Меланти. 

Лиза быстрыми шагами пошла к дому. 

Словно боялась, что согласится. 

Дома ждала Пенелопа. 

— Представляешь, кош, меня сейчас звал 

в ресторан сам Антиной Меланти, — сказала 

Лиза растерянно. — Я отказалась, представь. 

Одобряешь? 

Пенелопа одобряла. 

*** 

«Здравствуй, дорогая Лиза! 

Время бежит, и вот до нашей встречи 

остался всего пятьдесят один день. 

Сегодня на позиции приезжал генерал 

от авиации Франц Ктесипп. Ну, герцог 

Ктесипп, ты про него наверняка слышала! 

Он герой. Мы устроили показательные 

полёты. Я сделал боевой разворот, обратную 

петлю, а «бочку» вытянул лучше 

всех в отряде, за что удостоился личной 

похвалы от генерала. 

Правда, я самую малость вышел за 

пределы пилотажного куба, но вроде бы 

никто не заметил. 

Вообще-то тяжело, дорогая моя. Тут 

жарко, как в аду. А санд-аламутский шейх 

готовит контрудар на нашем направлении, 

если верить сержантам и слухам. 

Вполне возможно, что И вот новая картинка 

от Якова. На ней генерал жмёт мне руку 

перед строем. Правда, я у тебя красавец? 

Бессеребряной сталью мерцало крыло, 

приближаясь к луне, 

и сандинца в папахе рвало, и текло 

это под ноги мне. 

Бился льдинкой в стакане мой мозг в забытьи. 

Над одною шестой 

в небо ввинчивал с грохотом нимбы свои 

двухголовый святой. 

Я бежал от судьбы, из-под низких небес, 

от распластанных дней, 

из квартир, где я умер и где я воскрес 

из чужих простыней; 

от сжимавших рассудок махровым венцом 

откровений, от рук, 

припадал я к которым и выпал лицом 

из которых на Юг. 

Люблю тебя. Жан-Доминик»

*** 

Утром зашёл художественный агент 

Лизы. Он весь сиял, как маленький медный 

барабан. 

— Счастье моё, слушай, не перебивай. Заказ! 

Портрет дворянский. Герцог! С Верхних 

Ярусов, самых верхних, а как же! Военный. 

Золочёное дерево, рама два на полтора метра, 

холст, масло, лак! Для главной залы. 

— Здорово! — обрадовалась Лиза. 

Деньги были на исходе. Матери всё хуже 

и хуже. Ещё чуть-чуть, и пришлось бы идти 

в муниципалитет, проситься мести снег на 

набережной. 

— Да не абы какой военный, — подмигнул 

агент. — Сам генерал от авиации герцог 

Ктесипп. 

Лиза замерла. Пенелопа тревожно махала 

хвостом. 

— А разве он не должен... воевать там? 

— В отпуске, видать. В город приехал. Да 

какая разница, счастье моё! Заказ! 

Позже генерал приехал сам. Выбирал 

время, чтобы позировать. Он был высок 

и широкоплеч. Утеплённый френч скромного 

кроя блистал воинскими орденами. 

Бакенбарды вразлёт, голос властный. 

У генерала был интересный фамильный 

герб — двенадцать колец, пронзённых 

одной стрелой. Голубое поле, косые кресты, 

сложная геральдика. 

Герцог Ктесипп говорил отрывисто, коротко, 

словно швырял валуны. Его густой баритон 

не подразумевал вопросительной интонации. 

Шли дни. Лиза рисовала портрет. 

— У вас нет студии, — удивлялся Ктесипп, 

поводя золотопогонными плечами. — Это не 

проблема. Я велю адъютанту. Арендовать. 

— Ваша мать больна, и вы не можете 

отлучаться, — говорил Ктесипп, нахмурив 

брови. — Это не проблема. Я велю нанять 

сиделку. На полный день. 

— Вы такая красивая девушка. И одна. 

Это проблема, — замечал Ктесипп, разворачиваясь 

в три четверти. 

— Будьте моей женой, — утверждал Ктесипп. 

У Лизы болела голова. В желудке ныло. 

Её мучила депрессия и бессонница. Матери 

нужна была дорогая операция. В Нижнем 

Городе нужных врачей не было. Жан- 

Доминик не писал. 

— Я согласна, — ответила она так удивлённо, 

будто это решение стало неожиданностью 

для неё самой. 

Хотя... так оно и было. 

В этот день куда-то пропала Пенелопа. 

Убежала. Или её сбило экипажем во время 

кошачьей прогулки. Да, скорее всего, сбило 

— Пенелопа всегда возвращалась. Больше 

Лиза её никогда не видела. Новоявленная 

герцогиня переехала на Верхние Ярусы 

к будущему мужу. Мать осталась в Нижнем 

Городе — с прекрасным уходом. 

Но Пенелопа вряд ли одобрила бы, это 

точно. 

На следующий день пришло письмо. 

*** 

«Кайзерство не ждёт, что каждый 

станет героем. Кайзерство ждёт, что 

каждый выполнит свой долг. 

Я выполняю свой долг, моя драгоценная 

Лиза. Мы в осаде, любимая. До приказа 

остался всего один день. Но я его не увижу, 

этот день. 

Корпус мушира Оглая-паши обошёл нас 

с запада, расколол фронт. Санды спереди, 

санды сзади. Аэродром сожгли энергозалпами. 

Всё-таки развернули свои станции, 

твари. Мы отстреливаемся, но нас всё 

меньше. Надо продержаться сутки. Мы не 

продержимся. 

Думаю, ещё часа три. Лейтенанта 

сожгли. Очень жарко и хочется пить. 

У меня осталось полтора магазина для 

ружья, огрызок карандаша и этот листок. 

Песок забивает респиратор. Фильтры 

нужно часто менять. 

Вроде затихло. Санды перегруппируются. 

Спасибо им за это, успею дописать. 

Не грусти. Ты ни в чём не виновата. Будь 

счастлива. 

Это письмо я передам с Яковом. У нас 

остался последний целый «Дуглас», сейчас 

37 


www.mirf.ru

38 



Яков попробует взлететь и прорваться Кстати, тут очень вкусный виноград, 

сквозь зенитный огонь. Мы собрали для я тебе не рассказывал? 

него документы и письма. 

Самое время для поэзии, солнце моё. 

Но ты жди меня, на всякий случай Продолжу тот стих. 

Счастье этой земли, что взаправду кругла, 

что зрачок не берёт 

из угла, куда загнан, свободы угла, 

но и наоборот: 

что в кошачьем мешке у пространства хитро 

прогрызаешь дыру, 

чтобы слёз европейских сушить серебро 

на азийском ветру. 

Что на свете -- верней, на огромной вельми, 

на одной из шести - 

что мне делать ещё, как не хлопать дверьми 

да ключами трясти! 

Ибо вправду честней, чем делить наш ничей 

круглый мир на двоих, 

променять всю безрадостность дней и ночей 

на безадресность их. 

Дуй же в крылья мои не за совесть и страх, 

но за совесть и стыд. 

Захлебнусь ли в песках, разобьюсь ли в горах 

или бог пощадит - 

всё едино, как сбившийся в строчку петит 

смертной памяти для: 

мегалополис туч гражданина ль почтит, 

отщепенца ль — земля. 

*** 

Жизнь на Верхних Ярусах — это нечто 

особенное. Во-первых, много света. 

Действительно много. Во-вторых, можно 

спокойно дышать. В-третьих, герцогиня 

и генеральская жена может себе ни в чём 

не отказывать. 

Лиза одевалась в лучших бутиках 

Верхнего Винтербурга. Еду ей привозили 

ресторанную — под блестящими крышками. 

Какую захочет. Лиза стала почётной 

гостьей любого бала. Жену генерала 

Ктесиппа надо было любить и уважать, все 

это понимали. 

Она продолжала мучиться бессонницей. 

Но и рисовать продолжала. 

Это были мрачные картины. Там фигурировали 

взрывы, самолёты, кровавые пят- 

Любящий тебя Жан-Доминик» 

на на песчаных барханах, молнии сандинских 

энергоразрядов, сгорающий человек. 

Его руки были подняты к небу. 

Однажды, когда Лиза по делам спускалась 

в Нижний Винтербург, её чуть не ограбили 

какие-то шальные отморозки. Если 

бы не полицейский экипаж — всё могло 

закончиться печально. 

Герцог был в ярости. Он заперся в кабинете 

и долго кому-то названивал. 

— Ублюдков выловили. Ты в порядке, дорогая, 

— спросил генерал без вопроса. 

— В порядке. 

— Завтра привезут телохранителя. Боевой 

парозомби, последняя стим-прошивка. 

Отдал денег. Кучу. 

— Парозомби — это же биороботы, — поморщилась 

Лиза.

— Точно. Берут годный труп. Выкупают 

у родственников. Или из плена. Стимифицируют. 

Вставляют в него протезов и механизмов 

тысяч на сорок. Программируют, — 

с удовольствием сказал герцог. 

— Франц, я не хочу, чтобы меня охранял 

труп, — сказала Лиза умоляюще. 

— Не обсуждается. Обычный телохранитель 

слишком ненадёжен. Ты жена герцога. 

Ты достойна лучшего. 

— Ладно, — вздохнула Лиза. — Ты сам 

говоришь, как парозомби. 

— Почему, — растерялся герцог. 

— Без интонации, без эмоций. Из тебя 

слова вываливаются, как камни. Ты когданибудь 

волнуешься? 

— Волнуюсь. Вот сейчас волнуюсь. За тебя. 

— Ты пробовал стихи писать? — спросила 

Лиза. 

— Нет. Зачем, — удивился герцог. 

— Затем, что ты чурбан бесчувственный. 

Герцог насупился и замолчал. Обиделся. 

Долго ходил по зале и пытался курить трубку. 

— Я писал в кадетском, — сказал он. 

— Правда? Зачитай. 

— Не могу. Они плохие, — сказал Ктесипп 

застенчиво. 

*** 

В кондоминиум вошли двое парней 

в рабочих синих душегрейках. Они вкатили 

продолговатый ящик. 

— Твой телохранитель прибыл, — сказал 

герцог. 

Рабочие суетились, откручивали крышку, 

чем-то щёлкали. 

— Вот, господин герцог, — выговорил 

один. — Как заказывали. Боевой — сил нету! 

Из ящика встал мужчина. Сероглазый 

блондин, нос с горбинкой. Ровная улыбка. 

Уже ровная — без той асимметрии, что делала 

её неповторимой. 

Лиза долго смотрела на него. И бледнела 

с каждой секундой. 

— Нравится, — спросил герцог. 

— Нравится, — ответила Лиза. 

Её стошнило, а потом потолок закружился, 

и Лиза рухнула в обморок. 

Герцогу после наврала, что прихватило 

с давлением. 

*** 

— Понимаешь, у меня не было выбора, — 

говорила Лиза Жану-Доминику, когда они 

оставались одни. 

Парозомби не реагировал. Продолжал 

смотреть на хозяйку. Ровно, мёртво улыбался 

и слегка поводил серыми стеклянными 

глазами. 

— Что я могла сделать? — кричала 

Лиза. — Почему ты на меня так смотришь, 

Жан? Я тебя ждала до последнего дня! 

«Так ли», — молчаливо спрашивал Жан. 

«Уверена? Прямо до последнего?» 

— Да чтоб!.. — Лиза схватила вазу и разбила 

её о стену. Брызнули осколки. 

Парозомби вскочил, огляделся по сторонам. 

Угрозы не нашёл и сел на место. 

«Ты знаешь, что такое сто дней до приказа? 

Это радость предвкушения. Это финишная 

лента, которая всё ближе. Это осознание 

того, что ты — единица, а не ноль. 

Ты выдержал, вынес, сдюжил, прошёл. 

Это приближающийся горизонт. Мои сто 

дней до приказа стали вечностью. Спасибо, 

любимая. Ты знаешь, за что», — безмолвно 

говорил Жан-Доминик. 

— Я не понимаю, о чём ты. Почему ты 

меня осуждаешь? Ты же в письме сам простил 

и велел быть счастливой, — плакала 

Лиза. 

«Но я не благословлял тебя на брак 

с мерзавцем, который бросил свой корпус 

до прорыва сандов, прекрасно зная, что его 

ждёт», — говорил Жан-Доминик. 

— Уйди, просто уйди из моей жизни! — 

говорила Лиза хрипло. 

— Я могу уйти, но я не могу отдалиться 

от вас дальше, чем на десять метров, — 

спокойно отвечал парозомби. В его механической 

речи тоже не было интонации. 

Динамик с синтезатором голоса находился 

в районе солнечного сплетения. 

«А ты скажи мужу», — иронично отвечал 

Жан-Доминик. «Пусть он меня отошлёт. 

Разберёт на запчасти. Иди, признайся ему. 

39 


www.mirf.ru

40 



Давай, чего ты ждёшь. Давай, родная, любимая, 

иди». 

— Я не могу так, и ты прекрасно это 

знаешь! 

«Тогда у нас проблема», — молчаливо отвечал 

Жан-Доминик. 

«Проблема, которую ты должна решить». 

Лиза обняла парозомби за шею и уткнулась 

носом ему в плечо. Потом резко 

приподнялась на цыпочках и поцеловала 

Жана. Лизе показалось, что уголок его 

рта дёрнулся вверх, на секунду превратив 

мёртвую улыбку в живую. 

«Молодец. А теперь действуй». 

*** 

В спальне герцогини было тихо. Лиза спала. 

На её голове белел бинт. На руке был гипс. 

В гостиной сидели двое мужчин — генерал 

Франц Ктесипп и психиатр Одоевский, 

лучший на Верхних Ярусах, а это значит — 

лучший вообще. 

— Как она, доктор, — спросил герцог 

Ктесипп. 

— Не могу порадовать, мой герцог, не 

могу. Очень плоха-с девушка, очень. Я успокаивающего 

вколол, сутки проспит, — психиатр 

одёрнул халат, достал трубку, неторопливо 

раскурил. 

— Не тяните. Что с ней. Говорите, — спросил 

Ктесипп тревожно настолько, насколько 

мог. 

— Для начала — небольшое сотрясение 

юного мозга. И травма его же. Ушибы. Сломанная 

рука. Но боюсь, герцог, это есть самая 

маленькая проблема. Она сошла с ума. 

— Как. Когда. 

— Давненько-с. В посттравматическом 

бреду юная герцогиня поведала мне, что 

парозомби-телохранитель сделан из её 

бывшего жениха, по имени Жан-Доминик. 

Чего быть, конечно, не может. 

— Не может. Основой был сандинский 

инструктор по рукопашному бою. Я труп 

выкупил. За большие деньги. Ещё больше 

отдал за стимификацию. Звали его 

Индалла-бей. А Жан-Доминик погиб. Через 

день после того, как она приняла моё 

предложение. Она рассказывала, — сказал 

генерал. Он тоже достал трубку, но так и не 

закурил. Длинная фраза отняла все силы. 

— Не только поэтому, мой дорогой герцог, 

не только. В первую голову надо сказать, 

что вы слегка ошибаетесь. Милый её 

сердцу Жан погиб задолго до вашего знакомства. 

Я нашёл в бумагах юной герцогини 

стопку писем и документов, среди которых 

похоронка на имя Жана-Доминика 

Августа. Бедный юноша погиб ровно за сто 

дней до своего приказа о демобилизации. 

Как вы знаете, сто дней до приказа — очень 

важная дата для любого солдата. Отмечал, 

веселился с товарищами. И тут шальной 

энергоснаряд сандов, такая неприятность. 

Весь их отряд сгорел прямо в казарме. Я навёл 

справки. 

— Я знаю побольше вашего о юговосточном 

фронте. Говорите по делу, — генерал 

нетерпеливо подёргал бакенбарды. 

Доктор выдержал паузу, выдохнул густой 

дым. Гостиная герцога тонула в дыму. Сквозь 

окна пробивался слабый закатный свет. 

— А теперь внимание, мой герцог. 

Ктесипп напрягся. Пальцы сжали подлокотник 

кресла. 

— Странно то, что Жан-Доминик и после 

своей смерти продолжил писать невесте 

письма, где описывал службу и быт, признавался 

в любви и выражал всяческие 

надежды на скорую встречу. Считал дни 

до приказа. Правда, он стал писать другим 

почерком. Женским. И стал класть письма 

в конверты без обратного адреса и марок. 

— Святой Гибсон и сто проклятых. Не 

хотите ли вы сказать... 

— Не хотел бы, но придётся, боюсь, мой 

дорогой герцог. Ваша жена сошла с ума 

ещё до вашего знакомства. Она писала себе 

письма от имени мёртвого жениха. И даже 

рисовала картинки — прекрасные, между 

прочим. И стихи писала — красивые. Такие 

не стыдно печатать в государственных 

газетах. Очень талантливая девочка. 

— Она художница, — сказал Ктесипп 

тоскливо.

— Ещё какая, мой герцог, ещё какая. 

— Оставьте этот глумливый тон. 

— Простите. Дальше — мои догадки 

и размышления, хорошо? Так сказать, посильная 

реконструкция истории болезни. 

В общем, генерал, психическая нестабильность 

продолжала расти. Выйдя замуж за 

вас, Лиза как бы предала своё сумасшествие 

— предала призрак Жана-Доминика. 

Вероятно, её мучила совесть. В общем, 

началась следующая фаза — бред Фреголи. 

— Уточните. Я не понимаю ваш жаргон. 

— Бред Фреголи. Был такой актёр. 

Иначе говоря, синдром положительного 

двойника. Вернее, одна из вариаций этого 

синдрома. Лиза видела вместо парозомбисанда 

своего мёртвого жениха, который 

явился к ней живым — или, пардон, уже 

не совсем живым — укором. Думаю, что 

сам факт гибели в этот момент, когда до 

приказа оставалось сто дней, — праздник, 

радость, веха — тоже изрядно её подкосил. 

Сначала она страдала. Я думаю, просила 

у этой паровой биожелезки прощения, 

или что-то в этом духе. А потом решила 

его уничтожить. 

— Уничтожить. Не в её духе. Сомневаюсь. 

— Другой вариант — решила совершить 

двойное самоубийство. Прыгнула с небоскрёба 

в обнимку с парозомби. Девушке 

повезло — она пробила стекло оранжереи 

вашего соседа Герберта Стерлинга и рухнула 

в молодой плющ. Растение смягчило 

падение. Парозомби разбился, герцог. 

Пролетел метров сто, прямо до Нижнего 

Но услышишь, когда не найдёшь меня ты 

днём при свете огня, 

как протяжно на старте грохочут винты: 

это — помнят меня 

зеркала всех радаров, прожекторов, лик 

мой хранящих внутри; 

и — внехрамовый хор — из динамиков крик 

грянет медью: «Смотри! 

Там летит человек! Не грусти! Улыбнись! 

Он таращится вниз 

и сжимает в руке виноградную кисть, 

словно бог Дионис». 

Винтербурга. Придавил там внизу пару 

торговцев гашишем около Церкви Святого 

Гибсона. Плевать на них, но механизмы 

восстановлению не подлежат. 

— Жаль. 

— Вот что такое настоящая любовь, мой 

герцог. 

— Заткнитесь. Уходите. Гонорар почтой. 

— Как будет угодно, — доктор обиженно 

встал. 

— Постойте. Что будет дальше с ней. 

— С вероятностью в тридцать три процента 

— пространная ретроградная амнезия. 

Если судить по тому участку мозга, 

который она повредила при падении. 

Я проверил сканером. Это лучший вариант, 

мой герцог, из всех возможных, поверьте 

мне. Тогда всё будет хорошо. Худший вариант 

— синдром Фреголи будет прогрессировать. 

И она будет видеть мёртвого жениха 

в каждом встречном. Молите Гибсона, 

чтобы ваша жена проснулась с чистым 

листом вместо памяти. А теперь разрешите 

откланяться. 

Доктор ушёл. 

Лиза ровно дышала. Ктесипп присел на 

краешек кровати. Он будет ждать до рассвета, 

а потом до заката, и снова до рассвета, 

пока она не проснётся. 

— Скажи, что видишь меня в первый 

раз, — попросил генерал. — Спроси, где ты 

находишься. Спроси, какой сейчас год. 

Спроси, кто я такой. 

*** 

«Привет. 

41 


www.mirf.ru

42 



Слышите? Слышите, как капает вода? 

Как ветер шумит за стенами моей подстанции, 

разгоняя пар, сбивая прохожих с ног? 

Я слышу это уже много лет. До сих пор 

не надоело. 

Вы можете спросить — Хранитель Пара, 

почему в твоих историях всегда нет финала? 

Почему мы так и не узнали, вылечилась 

Лиза или нет? 

Потому что в жизни никогда не бывает 

финала, дорогие мои. И, в общем, не так 

важно, сойдёт ли Лиза с ума окончательно 

или выйдет из пламени обновлённой. 

Важно то, что в итоге она дождалась, несмотря 

и вопреки. 

Вы можете спросить любого на набережной 

Вены — эй, парень, не подскажешь 

хорошего художника? Вот прямо самого 

лучшего в Нижнем Винтербурге? Вам ответят 

— жила тут девушка Лиза, рисовала 

восхитительно, да переехала, кажется. 

Жаль, красавица была. 

Не знаю, победит ли она в итоге свою 

болезнь. Но ведь невозможно побеждать 

всегда?

Как прислать рассказ 

Для ваших рассказов существует специальный почтовый 

адрес story@mirf.ru. Присылайте свои произведения 

в формате .DOC или .RTF приложением к письму. Не забудьте 

указать в письме имя автора, контактные данные (как 

минимум — адрес электронной почты) и пометку «можно 

публиковать на диске». 

Каждый месяц лучшие рассказы публикуются в «Литературном 

приложении «МФ», а автор рассказа номера 

награждается призами от редакции. 

43 


www.mirf.ru

44 



Над выпуском работали 

Татьяна Луговская 

слитературный редактор и корректор 

Сергей Серебрянский 

технический редактор 

Сергей Ковалёв 

дизайн и вёрстка

Untitled

Create successful ePaper yourself

Delete template?

Save as template?