М. А. Алданов. Загадка Толстого. Берлин. 1923 ... - TopReferat

БИБЛИОТЕКА СОВРЕМЕННОГО ЗНАНИЯ. ..j j 3 9 ------------- 1 - - - -----------------М. А. АЛДАНОВЗАГАДКА ТОЛСТОГО________________ 1 9 2 зИЗДАТЕЛЬСТВО И. П. ЛАДЫЖНИКОВА БЕРЛИН

Право собственности сохранено за издательством И. П. Ладыжниковавсюду, где это допускается существующими законамиAlle llechte vorbehalten, insbesondere das ti'bersetzungsrechtТипография Шпамера в Лейпциге

ОТАВТОРАВ 1914 году мною была закончена книга «Толстой иРоллап», первый том которой вышел в свет в самом началевойны. На его долю выпал у критики незаслуженныйи неожиданный успех. Второй том, почти готовый в рукописи,не был сдан в печать. Я в ту пору не имел возможностизаниматься литературными делами, да и цензурныеусловия военного времени крайне затрудняли появление виеурезаииом виде книги, посвященной мысли Ромэна Роллана.В 1918 году я уехал за границу. Библиотека моя,разумеется, осталась в России и там погибла; погиблис нею и мои рукописи. Таким образом я и теперь немогу напечатать свою работу в том виде, в каком онабыла задумана в 1912— 14 годах.Из первого тома книги, по самому ее плану, сравнительнонетрудно было выделить часть, посвященную Л. IT.Толстому. Она и перепечатывается в настоящем изданиибез существенных изменений. Если б я теперь стал нановописать книгу об авторе «Войны и мира», я написал быее иначе. Но общую концепцию «загадки Толстого», даннуюв моем труде, я продолжаю считать правильной, несмотряна ряд сделанных в печати возражений. Не появилосьза истекшие 10 лет и новых, относящихся к Толстому,материалов, которые шли бы с ней вразрез.Я предполагаю скоро выпустить в свет также монографиюо Р. Роллане; некоторые главы ее будут мноювосстановлены по памяти, другие — большая часть —написаны заново. Последнее было бы неизбежно даже1*

4 Предисловиев том случае, если б в моем распоряжении имелась стараярукопись: Ромэн Роллан с 1914 г. написал шестьновых книг, и некоторые из них занимают в его творчествесовершенно исключительное место.Мне приходится таким образом отказаться от первоначальногозамысла, по которому мысль Л. Н. Толстогои Ромэна Роллаиа рассматривалась формально в параллели.Но параллель эта и по первоначальному замыслупе имела узко-специального характера: в работе моейбыли две монографии, об’единявшнеся третьей, заключительнойчастью. Да и теперь в книге о Р. Роллане,по самому существу творчества французского писателя,мне не раз придется возвращаться к загадке Толстого.Я выпустил из настоящего издания несколько страниц,из которых одна относилась к В. В. Розанову, недавноскончавшемуся в России, другие — к И. Ф. Наживину,давно переставшему быть «толстовцем». Требовала бы теперьвыпуска, по архаичности темы, и значительная частьХ-ой главы книги. Но, повторяю, я не имел в виду выпускать«переработанное издание».ОТ ИЗДАТЕЛЬСТВАВыбор орфографии для настоящей книги был произведенИздательством без согласия автора и определился включением«Загадки Толстого» в серию «Библиотеки современногознания».

Tu voyais sous tes pas un gouffre so creuserQu’élargissaient san$ fin le doute et l’ironie;E t, penché sur cette ombre, en ta longue insomnie,Tu sentais un frisson mortel te traverser.A l’abîme vorace, alors, sans balancer,Tu jetas ton grand coeur brisé, ta chair punie,Ta rebelle raison, ta gloire et ton génie,E t la douceur de vivre et l’orgueil de penser.Ayant de tes débris comblé le précipice,Ivre de ton sublime et sanglant sacrifice,Tu plantas une croix sur ce vaste tombeau.Mais sous l’entassement des ruines vivantesL ’abîme se rouvrait, et, prise d5épouvantes,La croix du Rédempteur tremblait comme mi roseau.Jules Lfjnaîlre. Pascal,

IЧасто цитируют слова Канта: «две вещи наполняютмой дух вечно новым и все большим благоговением: звездноенебо надо мной, нравственный закон во мне». Этазнаменитая формула, выражающая идею совершенного,гармонического человека, может быть разделена как втеории, так и в жизни: откиньте ее второй член,оставьте одно «звездное небо», она приблизится к учениюязычника Гете:Freudig w ar v o i vielen Jah renEifrig so der Geist bestrebl,Zu erforschen, zu erfahren,W ie Natur im Sch affen lebt.Und es isi das ewig Eine,Das sich vielfach offen bart;K lein das Grofle, grofi das Kleine,Alles nach der eignen Art.Im m er w echselnd, fest sich haltend,Nah und fern und fern und nah,So gestaltend, um gestaltend —Zum E rstau nen bin ich d a.1)*) Впрочем, Гете порою высказывался и в другом духе. В разговорес Эккерманом 11 марта 1832 г. он почти буквально повторяет формулуКаита (I. P. Eckcrmann, Gesprache mit Goethe, T. I ll , S. 692).

8 Глава IНапротив, для Толстого-мыслителя существует только«нравственный закон». То «das ewig Eine», которому всюжизнь «удивлялся» Гете, «звездное небо» Канта — в толстовствене находят места. Ученые выдумали, правда,«туманные пятна», «спектральный анализ звезд», «химическийсостав млечного пути», но все это — никому нидля чего ненужный профессорский вздор. Боги звездногонеба, Кеплеры, Ньютоны, Леверрье, для Толстого влучшем случае — маниаки, напоминающие Пфуля, Вейротераи других немецких стратегов «Войны и Мира», - -только более безобидные, благодаря своей штатской профессии.Как Пфуль и Вейротер, они не лишены, бытьможет, специальной, ограниченной гениальности. Немецкиестратеги всю жизнь проводят за составлением диспозиций:«die erstc Kolonne m a rsch ie rt. . . die zweite Ko-Jonno m arschiert». Кеплеры весь своей век думают о том,как «der erste P lanet m a rsch ie rt. . . der zweite Planetm arschiert». Пфуля и Вейротера считают гениями другиенемцы-стратеги; точно также Кеплерам поклоняются другиебезобидные маниаки, а за ними публика, находящаясяво власти научного суеверия. В худшем же случае,который, конечно, встречается гораздо чаще, небесные.Пфули лишены даже ограниченной гениальности. Тогдаэто просто дюжипные профессора, Шмидты и Майеры,выдумавшие себе занятие, «чтобы получать больше жалованья»,нестерпимо самоуверенные и чрезвычайно глупые1).Когда в «Плодах Просвещенья» профессор АлексейВладимирович Кругосветлов тягучим, мерным голосомговорит о «пертурбациях невесомого эфира», об «энергиидинамической, термической, электрической и химической»и об ее «соллицитир-ованных проявлениях», нам совершенноясно, что Толстому он представляется гораздо глупее,чем Вово Звездинцев и Коко Клииген, члены обществапоощрения разведения старых русских густопсовых собак.Профессорский жаргон «научной науки», как ирозрительг)В Ясной Поляпс одно время держалась поговорка: «глуп, какпрофессор)). (Ив. Наживил, Из жизни Л, II, Толстого. Москва, 1911,стр. 34),

Загадка Толстого 9по выражался Толстой, стоит приблизительно на том жеуровне, что косноязычный вздор полуидиотического дипломата,князя Ипполита Курагина. В этом своем совершенномпрезрении к представителям «научной пауки» ЛевНиколаевич идет вслед за Шопенгауером, но гораздо дальшепоследнего. Немецкий философ тоже сердито удивлялся,когда слышал о необычайной гениальности Ньютона,тоже терпеть пе мог профессоров и, как Толстой,не стесняясь в выражениях, говорил, что ученые внесвоей специальности (а иногда и в ее пределах) сплошьи рядом оказываются настоящими ослами.Толстой сражается с наукой, как опытный искусныйполемист: он старательно выискивает слабые места своегопротивника и на них сосредоточивает нападение. С особеннойохотой он избирает мишенью для своих нападокмедицину. Ка.к радостно отмечает он, что знаменитыедоктора пе лечат, а обманывают Наташу Ростову, КитиЩербацкую. Толстовские врачи пе уступают в невежественномапломбе спиритам-профессорам и немецким стратегам,но сверх того Толстой награждает их еще порядочнойдолей полусознательного цинизма: «к обеду приехалдоктор и, разумеется, сказал, что, хотя повторныеявления и могут вызывать опасения, по, собственно говоря,положительного указания нет, но так как нет и противупоказапия,то можно, с одной стороны, полагать, с другойже стороны, тоже можно полагать. И потому надолежать, и хотя, я и пе люблю прописывать, но все-такиэто принимайте, и лежать . . . Получив гонорар, как иобыкновенно, в самую заднюю часть ладони, доктор уехал»(«Дьявол»). Нечего сказалт,: и невежда, и шарлатан, идармоед. Кругосветловы за свои откровения хоть гонораране берут (по крайней мере* при читателе). Для посрамлениямедицины Толстой выдумывал даже особые болезни,которых врачи не только не могут прекратить,по пе могут п распознать: нам так-таки остается неизвестным,от чего умер ’Иван Ильич, — от блуждающейли ночки, от хронического ли катарра или от болезнислетюй кишки. Великий писатель пе мог, однако, не

10 Глава Iзнать, что существуют недуги, более послушные воле изнанию человека; к тому же в семье точных наук практическаямедицина является чем-то вроде Австрии по определениюТютчева: это, Ахиллес, у которого всюду пятка.Но и в других областях знания Толстой мастерскивыбирает для атаки наиболее уязвимые места. В политическойэкономии он подвергает расстрелу теорию Мальтуса,в социологии — ограническую теорию общества.Его аргументация местами сильна, почти всегда остроумна.Правда, она в значительной своей части не нова.Так, например, в критике социологических построений ГербертаСпенсера Толстой на каждом шагу повторяет известныеаргументы Михайловского. Великий писатель доводилсвое отвращение: к научному педантизму до того, чтонисколько не считал себя обязанным изучать детальнолитературу вопросов, о которых писал: для пего этиаргументы были новы; он приходил к ним самостоятельно.Впрочем, ему случалось выдвигать против тех илидругих научных положений и оригинальные доводы, вкоторых резкая, парадоксальная, несправедливая формапорою прикрывает долю несомненной истины. «Теория эволюции»,замечает, например, Толстой, «говоря простым языком,утверждает только то, что по случайности в безкоиечнодолгое время из чего хотите может выйти все, чтохотите. Ответа па вопрос нет. А тот же вопрос поставлениначе: вместо воли поставлена случайность, а ко,-э ф ф и ц и е н т безко вечного переставлен от могуществако времени» (X V II, 140) 1). Или еще:«Люди современной науки очень любят с торжественностьюи уверенностью говорить: мы исследуем только факты,воображая, что эти слова имеют какой иибудь смысл.Исследовать только факты никак нельзя, потому что фактов,подлежащих нашему наблюдению, бесчисленное(в точном значении этого слова) количество. Преждечем исследовать факты, надо иметь теорию.х) Все цитаты из произведений Л. II. Толстого приводятся мною по24-томпому Сытинскому изданию под редакцией П. И. Бирюкова.

Загадка Толстого 11на основании которой исследуются факт ы»(XY11, 136). Современный научный критицизм, обосновываяфилософски понятия рабочей гипотезы и об’яснения,высказал мысли, довольно близкие к этим. Пределынастоящей работы не дают возможности сопоставить некоторыенаучные предвидения автора «Войны и Мира» сподлинными мыслями знаменитых ученых нашего времени.В этих предвидениях, как почти в каждой странице наследияТолстого, ясно виден его несравненный ум!, с одинаковойлегкостью вникающий в сложные вопросы пауки, вдебри отвлеченной метафизики, в глубины сердца человека,в мельчайшие подробности социальных отношений.Но все же Толстой говорит о науке не как философ', акак полемист, притом как полемист, исполненный крайнегораздражения. Резкость его отзывов часто переходитвсякие границы: для него «дарвинизм — образец глупости»,«чем учепее человек, тем он глупее», «представлениемужика о том, что Бог сотворил мир в 6 дней, гораздоправильнее, научнее, чем учение об эволюции», «славаБогу, что наука в Индии не развивается», люди, занимающиесянаукой, «умственно вывихивают себе мозги, становятсяскопцами мысли, по мере оглупения приобретаютсамоуверенность». . . и т. д. В пылу полемического увлеченияТолстой иногда говорит явно несообразные вещи,вроде следующей: «в чем разница дедуктивного от индуктивного,никто никогда понять не мог» (X V II, 164), илиже сообщает о науке сведения, просто фактически неверные:«Выдумали», говорит он, например, «торпеды, приборыдля акциза, для нужников, а прялка, ткацкий бабийстанок, соха, топорище, цеп, грабли, журавель, ушат всетакие же, как были при Рюрике» (X V II, 156).В ответ на весь этот полемический задор, на мастерскую,блестящую кампанию Толстого, наука великолепномолчала. Толстым везде увлекаются, как художником;еще больше интересуются его религиозными воззрениями,о которых пишут университетские диссертации (Maffre.Lo Tolstoism o efc le C h rislian ism e); знаменитые историки(Альбер Сорель, Н. И. Кареев) посвящают специ­

12 Глава Iальные исследования историческим воззрениям Толстого;заслуженные генералы (Драгомиров) старательно изучаютего философию -войны1). Но кампания великого писателяпротив науки со стороны представителей последнейне удостаивается никакого ответа. Впрочем, Петцольдтвскользь замечает, что у Толстого, как у других религиозныхреформаторов, нет н а у ч и о г о о р г а, н а : «kein Organfur die W issenschafl». Отрицанию великого писателяпредставитель науки ставит бесцеремонный диагноз:«eine gew isse Verkummerung des logisclien Besfcandes».Лев Николаевич считал ученость и глупость синонимами;в благодарность за этот комплимент Петцольдты зачисляютТолстого в число калек. Разумеется, «органы» уТолстого были все в целости, дай ГСог каждому! - - и«научный орган» отнюдь пе составлял исключения.* **В 1847 г. 19-летний Л. 1Г. Толстой занес в твой дневникследующий небольшой проект, который трудно прочестьбез улыбки:«Цель жизни в деревне в продолжение двух лет:1) Изучить весь курс юридических паук, нужных дляокончательного экзамена в университет. 2) Изучить практическуюмедицину и часть теоретической. :>) Изучитьязыки: французский, русский, немецкий, английский,итальянский и латинский. 4) Изучить сельское хозяйство,как теоретически, так и практически. Г>) Изучить историю,географию и статистику. 6) Изучить математику — гимназическийкурс. 7) Написать диссертацию. 8) Достиг-Воззрения Толстого па войну и ее пауку незаметно проникли вте углы европейской мысли, где они, казалось бы, всего менее моглирассчитывать па сочз^вствие. Нередко они преподносятся европейскомучитателю, как нечто повое п самостоятельное; см., папр.. у Леметра(«Les Contemporains», 3-ше serie) заметку об истории Копдп, написаннойгерцогом Омальским.

Загадка Толстогол уть высшей степени совершенства в музыке и живописи.9) Написать правила и 10) Получить некоторые познанияв естественных науках. 11) Составить сочинения из всехпредметов, которые буду изучать»1).В 1910 г. 82-летнпй Л. Н. Толстой переезжал как-тоиз Кочетов в Ясную Поляну. В. Г. Чертков описываетследующую сцепу из этого переезда:«В отделении я остался один со Львом Николаевичем;Душан и Булгаков уселись в соседнем отделении.Я прилег отдохнуть, но мне не спалось. Л. I-I., полулежана противоположном сидении, стал читать книгу. Встав,чтобы откинуть упавший на него шнур с опущенного верхнегодивана, он загляделся в открытое окно на красныйзакат. Долго выделялась иа фоне окна его несколькосогнувшаяся вперед, сутуловатая фигура. Он видимо любовалсязрелищем. Немного погодя, он, не двигаясь сместа, посмотрел на свои часы и затем стал поминутно ихвынимать. Очевидно, он хотел проследить, сколько временипотребуется для того, чтобы диск солнца скрылсяза горизонтом. Когда перед окном поднимался густой лесили насыпь, он нетерпеливо высовывал из окна голову,чтобы узнать, долго ли протянется это препятствие, мешавшееего наблюдению»2).Эта сценка весьма характерна для Толстого, как нималоважен излагаемый эпизод. Глубокий старец, однойногой стоящий в могиле, должен зачем-то знать, скольковремени потребуется диску солнца, чтобы скрыться загоризонтом. Люди гораздо моложе его прилегли отдохнуть,а он стоит с часами в руке и что-то нетерпеливоизучает. Это вот жадное любопытство к явлениям внешнегомира, создает Пастеров и Лавуазье, когда оно несоздает Толстых и Гете.«Я почти невежда», пишет в дневнике Толстой в 1854 г.,«что я знаю, тому я выучился кое-как, сам, урывками, безJ) П. Бирюков. JT. Н. Толстой, т. I, стр. 145.2) В. Чертков. Свидание с Л. II. Толстым в Кочетах. «Речь» 1913 г.

14 Глава Iсвязи, без толку и то так мало». Полвека спустя, он,вероятно, готов был бы повторить то же самое, по не scогорчением, а с истинной радостью: ведь по Толстому неученье— тьма, но и ученье — тоже тьма; единственныйиз современных людей, он был склонен гордиться «невежеством»,хотя меньше, чем кто либо другой, имел наэто право: Толстой был несомненно одним из наиболееразносторонне ученых людей нашего времени. Он знал«немного обо всем», что, если верить Паскалю, гораздолучше, чем знать «все о немногом»1). Впрочем, в своемглавном «ремесле», в литературе, он знал «все», — древнее,новое, новейшее; здесь он был специалистом глубокого,почти исчерпывающего знания. Толстой владел множествомкультурных языков, вплоть до греческого и еврейского.Он в разное время жизни интересовался, со всейсвоей способностью страстного увлечения, то философией,то естествознанием, то богословием, то теорией искусства,то педагогическими науками. В 1870 г. Толстой, но собственнымсловам, «с утра до ночи» занят изучением греческихклассиков в подлинниках2), в 1884 г. он, как мыслучайно узнаем, интересуется астрономией3), в 1910 г.почти пристает ко всем своим посетителям с каким-тонеизвестным доказательством Пиеагоровой теоремы 1) . Чтоему Гекуба? Для чего нужна Пиеагорова теорема тому,кто так жестоко издевается над наукой? Эти внезапныепериодические увлечения сказывались, в Толстом в течениевсей его жизни, и люди, видевшие два десятка книжныхг) Необыкновенная разносторонность умственных интересов Толстоговесьма ясно сказалась в его переписке с П. II. Страховым. 19-й векнесколько отучил нас от такого стиля писем, и книга, превосходноизданная Толстовским музеем под редакцией Б. А. Модзалевского,своим настроением точно переносит читателя в умственную атмосферу17-го столетия, вызывая в памяти переписку Декарта с Мерсенном илиСпинозы, с Ольденбургом. За Н. П. Страховым, независимо от егодостоинств и педостатков, навсегда останется прочгая заслуга в литературе:он один из первых понял, что такое Толстой.2) Бирюков. Цитир. соч., т. II, стр. 170.3) Там-же, т. II, стр. 480.4) Булгаков. У JI. Н. Толстого, стр. 45, 67. 161 и др.

Загадка Толстого 15шкафов в Яснополянском доме1), знают, что такое —невежество Л. Н. Толстого. А между тем, мало ли у насиронизировали насчет этого невежества! Сам Чехов, наверноене прочитавший одной десятой части книг, известныхТолстому, прохаживался па эту тему. Для современногоинтеллигента наука — то же самое, что твердынявеликого Рима для римского гражданина на чужбине:вместо «civis rom anus sum» достаточно произнестимагические слова «научно обосновано», и перед обаяниемгрозной силы, имеющей столысо известных каждому реальныхпроявлений, почтительно разступятся недруги. Нопа Толстого слова эти не производили ни малейшего впечатления.Его универсально-анархический ум так же малопризнавал суверенитет науки, как суверенитет государственнойвласти.Причины этого загадочного явления всем известны: покрайней мере, Толстой дал очень простое, так сказать,официозное об’яснение своей антипатии к науке нашеговремени. «Я не только не отрицаю науку, то есть разумнуюдеятельность человеческую», замечает он, «но я тольково имя этой разумной деятельности и выражений ееговорю то, что я говорю» (X Y II, 161). Во имя «истиннойнауки» Толстой отрицал «научную науку» нашего времени.Истинная же наука есть то, что «действительно необходимолюдям». Все это очень просто. Остается тольковыяснить, действительно ли должно здесь искать настоящуюи единственную причину антипатии Толстого к науке.Что-то уж слишком элементарно это соображение,а мысль великого писателя почти всегда далеко не такпроста.— Наука, — говорит Толстой, — должна была быоб’яснитъ пароду, «каким топором, каким топорищем выа)О библиотеке, составленной Толстым п насчитывающей 14 тыс.томов, см. интересные статьи А. Е. Грузинского (Толстовский ежегодник1912 г., стр. 133) и В. Ф. Булгакова (Толстовский ежегодник 1913 г.,стр. 67). Поля книг часто испещрепы рукой Толстого, что несомненносделает эту библиотеку богатым материалом для изучепия мысли великогописателя.

16 Глава Iгоднее что рубить; какая пила самая спорая; как меситьлучше хлебы, из какой муки, как ставить их, кактопить, как строить печи; какая пища, какое питье, какаяпосуда, какие грибы можно есть и как их удобнееприготовить» „(XYII, 156). Упрек Толстого очевидно несостоятелен:какая посуда лучше, как удобнее приготовитьгрибы, — это и без науки известно всякой бабе.Да и проблема «полезной» науки разрешается далеко нетак легко. В настоящее время теоретическое знание тесносплелось с практическим и пет никаьой возможности отделитьто, что полезно, от того, что только интересно.Размышление инженера Сади Карно о двигательной силеогня приводить к созданию отвлечепнейшего из отвлеченныхпринципов, — второго закона термодинамики. Утилизацияэтого положения производить переворот в технике,отдельные отрасли которой столь прочно связаны междусобой, что изменения' парового двигатели не могут не отразитьсяна цене, если не на устройстве, орудий первойжитейской необходимости. Такие общеполезные изобретения,как телеграф, телефон, вся современная электротехника,покоятся на чисто теоретических исследованияхАмпера и Фарадея. Лабораторные работы Пастера спасаютот гибели виноделие и шелководство, то есть достояниемиллионов французских крестьян. В рабочем кабинетеЛибиха зарождается идея дешевого мясного супа.А сама несчастная медицина? Какими доводами сражаетсяс ней Толстой? «Защитники науки»..., говорит оннапример, «почему-то полагают, что вылеченное от дифтеритаодно дитя из тех детей, которые без дифтерита нормальномрут в России в количестве 5 0 % и в количестве80 % в воспитательных домах, должно убедить людей вблаготворности науки вообще. Строй нашей жизни таков...,что детские болезни, чахотка, сифилис, алкоголизмзахватывают все больше и больше людей, чтобольшая доля трудов людей отбирается от них на приготовленияк войне, что каждые десять-двадцать лет миллионылюдей истребляются войною, и все это происходитот того, что н а у к а . . . занимается, с одной стороны, оправ-

Загадка Толстого 17дапием существующего порядка, а с другой — игрушками»(X V II, 240). В этом аргументе, несмотря на егокажущуюся простоту, разберешься далеко не сразу: здесь,в сущности, не один аргумент, а целых четыре: 1) медицинане вылечивает всех детей, больных дифтеритом;2) люди мрут» в России не только от дифтерита; 3) наукаоправдывает существующий общественный строй; 4) невелика радость, |если ^вылечиш ь ребенка: ведь все равнорано или поздно помрет. Первые аргументы, очевидно.,науке не страшны, ибо врачи могут победоносно ответить:сегодня вылечиваем немногих, завтра научимся вылечиватьвсех, — сегодня —•от дифтерита, завтра — от другихболезней; в этой «плоскости» спорить с наукой невозможно.Далее, то, что целый ряд весьма видных ученыхпристроился на содержание к владыкам существующегопорядка, — это, разумеется, святая истина. Но она также мало свидетельствует против науки an und Шг sich,как дела Торквемады и Лойолы — против учения ИисусаХриста. Если Вольта ответствен за американский электрическийстул, тогда надо поставить в вину Гутенбергупублицистику Булгарина и поэзию Баркова. Все это такочевидно, что даже несколько совестно противопоставлятьТолстому доводы подобного рода: он их знал гораздо лучше,чем кто бы то пи было другой. Это ясно уже из того,чтО' в нужную минуту он мастерски умел перебросить спорсовсем в другую плоскость, ставя вопрос совершенноиначе: — Вы изобрели противодифтеритную сыворотку,вылечили ребенка, — говорит он ученым, — ну, а дальшечто?— «Зачем все это?» — спрашивал когда-то Толстойу Мопассана, разумея под «всем этим» красоту и любовьв понимании французского писателя, — «ведь это хорошобы было, если бы можно было остановить жизнь. Лона идет. А что такое значит: идет жизнь? Идет жизнь— зпачит: волосы падают, седеют, зубы портятся, морщины,запах изо рта. Даже прежде, чем все кончится,все становится ужасным, отвратительным, видны размазанныерумяна, белила, пот, вонь, безобразие. Где жеПО: ЗАГАДКА ТОЛСТОГО 2

18 Глава Iто, чему я служил? где же красота? А она — все. Анет ее — ничего нет. Нет жизни. Но мало того, что нетжизшг в тому в чем казалась жизнь, сам начинаешь уходитьиз нее, сам слабеешь, дуреешь, разлагаешься, другиена твоих глазах выхватывают у тебя те наслаждения, вкоторых было все благо жизни» (X IX , 227).Что и говорить, в этом Толстой был слишком прав иего слова звучат особо-горькой насмешкой именно в отношениявеликого французского писателя. К зловещей страницеТолстого существует^ еще более зловещая иллюстрация.Это записки Франсуа, верного камердинера Мопассана.Автору «Bel-Ami» была уготована участь неизмеримострашнее обычной.' Он сошел в могилу заживо. Онзнал, что болезнь, вонзившаяся в него в те минуты наслаждения1),о которых говорит Толстой со скорбнымпрезрением состарившегося эллина, медленными, по вернымишагами ведет его к скотскому состоянию. Нет ничегострашнее, чем рассказ Франсуа о иочи 2 января 1892года, когда Мопассан, стоя над краем бездны, тупым ножомпытался перерезать себе жилы: «его широко открытыеглаза уставились на меня, как бы моля хоть о несколькихсловах утешения, надежды». Но не было ниутешения, ни надежды. На следующее утро богатырь,любимец женщин, навеки стал паралитиком; вместо гениальногописателя был идиот, наводивший бесстыднымиречами ужас на близких и чужих людей. Самые скорбныестраницы Экклезиаста, Паскаля, Толстого не могутподействовать сильнее, чем короткая, отвратительная бсвоем бесстрастии фраза медицинского отчета: «Monsieurde M aupassant est en train de s ’an im aliser». . .Но и обычная людская участь, участь маленького ИванаИльича, разумеется, тоже не сладка. Против этогодовода, которым так искусно умел пользоваться Толстой,наука совершенно бессильна. Ей не приличествует философияПанглосса или оптимизм а 1а Альфред Кашос. На-А) Louis Thomas. La Maladie et la Mort de Maupassant. Paris 1912p. 41.

Загадка Толстого 19ука не возлагает особенных упований ни на жизненныйэлексир грядущих алхимиков, ни на Мечниковскую простоквашу;она плохо верит в возрождение века Мафусаилаи не очень утешительна, когда обещает человекубессмертие в виде формы энергии или материи: кого можетутешить вечность материально-энергетических процессов,тот и без того достаточно спокоен. Да, вылеченныйот дифтерита ребенок не уйдет от той участи, которуюмрачно развертывал Толстой перед глазами непокорных читателей.Да, и гениальный ум «слабеет, тупеет, разлагается»:дряхлеет Ныотон, впадает в старческое слабоумиеФарадей. Да, и гений мысли подвержен бессмысленнымслучайностям судьбы: в корзину Сансона падаетголова Лавуазье, Пьер. Кюри гибнет под колесамиломовой телеги. Да,’ sub specie aeterni наука не нужна,бесцельна, нелепа. Но с этой точки зрения отнюдь неболее прочно все то, что может быть противопоставленонауке. Где дует ветер вечности, там любое человеческоепостроение рассыпается, как карточный дом, и самотолстовство в первую очередь: «Le silence eternei (le cesespaces infinis m ’effraye». Это старая песня.Но как значителен тот факт, что для преодоления наукиТолстой решился привлечь на помощь «точку зрениявечности». В его философской системе этот довод — козырныйтуз, который бьет все, что угодро. А в полемикепротив науки это* вместе с тем единственный козырь. Конечно,Толстой прекрасно видел, что его аргументация онауке истинной и «научной», о науке полезной и бесполезнойне может никого убедить. Если есть наука полезная,то нет ни вредной, ни ненужной, ибо все отраслизнания тесно сплетены одна с другой. Кто берет унауки что-нибудь, должен взять и все остальное. Ктопризнал «грабли и топорище», должен признать и Карно,и Ньютона, и Лавуазье. Все эти аргументы, эти данныедифтеритной статистики, пятьдесят процентов, восемьдесятпроцентов, как-то не идут Толстому. Они будто взятыиз арсенала профессоров теологии и церковных проповедников,по вековой практике которых не мешает при

20 Глава IIслучае пристыдить гордыню науки ad m ajorem ecclesiaegloriam и напомнить, что без молитвы врачи все таки неспасут. В самом деле, если медицина может вылечитьхотя бы одно дитя из тысячи, значит, она пе совсембесполезна. Если дарвинизм только бесполезен, зачем жеговорить, что он сверх того — «образец глупости»? Еслиученость — синоним тупоумия, то следует ли корить представителейнауки безнравственностью, эксплоататорствоми т. д .? Ведь с дурака нечего взять, па то -он и дурак. ..IIЗнаменитый физик Герц, изучая электромагнитную теориюсвета, созданную гением Кларка Максвелля, испытывалтакое чувство, будто в математических формулахесть собственная жизнь. «Они умнее нас», писал Герц,«умнее даже, чем их автор». . . Нечто подобное испытываешьпри чтении художественных произведений Толстого.Как он ни умен, как он ни глубок, они, кажется, ещеумнее, еще глубже. Эти дивные книги живут самостоятельнойжизнью, независимой от того, что в них вложилили желал вложить автор; они не хотят повиноватьсяего воле с обычным в таких случаях послушанием. Иочень часто скользящие в них настроения странным блескомотсвечивают на том догматическом здании, котороетридцать лет так упорно воздвигал Л. Н. Толстой.* **«Мы не чиновники дипломатические», говорит НиколайРостов, «а мы солдаты, и больше ничего. Умирать велятнам — так умирать; а коли наказывают, так, значит,виноват; не нам судить . . . Коли бы мы стали обо всемсудить да рассуждать, так этак ничего святого не останется.Этак мы скажем, что ни Бога пет, ничего нет!Наше дело исполнить свой долг, рубиться и не думать,вот и все».

Загадка Толстого 21Отдавая дань веку просвещения, Толстой здесь слегкаподсмеивается (несколько заметнее, чем обыкновенно) надНиколаем Ростовым. Однако, тенденция «не думать» имеетне только солдатскую разновидность. Николай Ростов избегаетрассуждений потому, что он не дипломатически!чиновник; он вполне справедливо находит, что рассуждениепротивно природе военной службы. Но лорд Байрон,вообще очень отдаленно напоминающий Ростова, шел (разумеется,лишь теоретически) гораздо дальше: если веритьему, рассуждение противно самой природе человека:мысль — «ржавчина жизни». Байрон сравнивает ее сдемономг) .Толстой в эпоху создания «Войны и Мира» был, в сущности,недалек от Байроновского воззрения. Может быть,он здесь бессознательно следовал инстинкту самосохранения,смутно предвидя, куда, к каким жертвам приведетего «демон» Байрона. К этому взгляду так или иначесводится философия его гигантского творения, философияжизни, гениально изображенной в «Войне и Мире».Перед нами две семьи: семья Болконских и семьяРостовых. В первой идет напряженная духовная работа.Все Болконские находятся во власти Байроновского демона.О князе Андрее нечего п говорить. Старый князьзанимается математикой, пишет «ремарки», изучает планыкампаний, напряженно следит за политикой. КняжнаМарья целиком ушла! в религию; у нее нет другой жизни,кроме чисто духовной. Пятнадцати летний Никол ушка какбудто сконцентрировал в себе «духовность» породы Болконских,так раздражавшую Николая Ростова в князеАндрее. Напротив, в семье Ростовых никто никогда не«мыслит», там даже и думают только время от времени.Граф Илья Андреевич между охотой и картами занятдиковинной стерлядью для обеда в Английском Клубе.*) «What Exile from himself can flee?To zones though more and more remote,Still, still pursues, where’er I be,The blight of life — the demon Thought».(Byron. Cliilde Harold’s Pilgrimage. Canto I.).

22 Глава IIНиколай поглощен мыслями) о панне Пшездецкой, о тройкесаврасых, о новой венгерке, а всего более о своей службе.У Наташи не выходят из головы, сменяя друг друга, куклы,танцовщик Дюпор, сольфеджи и пеленки. Нетя интересуетсяизюмом, воротничками, рейтузами. У Ростовых нетиочти другой жизни, кроме материальной.И что ж е? Ростовы все счастливы, они блаженствуютот вступления в жизнь до ее последней минуты. Еслиих постигают беды, то они носят чисто случайный характер,как, например, разорение. Напротив, Болконскиевсе несчастны. Жизнь старого князя тянется мучительнодля него самого и для других. Князь Андрей бесцельноживет, тяготясь жизнью, бессмысленно умирает, не найдясвоего дела. Над головой Николеньки в эпилоге начинаютсобираться грозные тучи, предвещающие декабрьскуюбурю. Правда, княжна Марья наслаждается в концепоэмы безоблачной семейной жизнью. Но ведь на тоона перестала быть Болконской; она стала Ростовой. . .Надо освободить ее от власти демона, надо соскоблить сжизни ее ржавчину, — вот одно из невольных значений«Войны и Мира». — «Ах, душа моя», — говорит Пьерукнязь Андрей накануне рокового дня Бородинской битвы,— «последнее время мне стало тяжело жить. Я вижу, чтостал понимать слишком много. А н е годится человекувкушать от древа поз и а пи я добра изла». . .* **Одной из многих явных идей «Войны и Мира» былисторический фатализм. Толстой хотел представить Наполеонав образе ребенка, который, теребя тесемки внутрикареты, воображает, что он правит. Великий писатель отводилсебе душу на императоре французов. Он, вероятно,уничтожил бы его даже в том случае, если бы историческийфатализм этого не требовал. Может быть, сам историческийфатализм возник в результате стремления во чтобы то ни стало уничтожить властелина мира. Наполеон,

Загадка Толстого 23удесятеренный человек, был ненавистен Толстому, как воплощенноеотрицание всех видов status quo. А поддержаниеsatus quo в эпоху «Войны и Мира» входило, каксущественное начало, в мировоззрение Л. Н. Толстого1).Он и не пропускает ни единого случая, чтобы уязвить революционногоимператора. Впоследствии Толстой не мог проститьРенану, что последний включил в «Vie cle Jesu s» «человеческиеунижающие реалистические подробности»2). Новсе отношение Толстого к Наполеону покоится на точнотаких же «унижающих реалистических подробностях». Какнастойчиво он подкапывается под пьедестал, на которомвысится легендарная бронзовая фигура, как явно умышленнопоказывает читателю «опухшее, желтое лицо»,«толстую спину», «обросшую жирную грудь», «круглый живот»,«жирные ляжки коротких ног» императора! Где ужтут старинная легенда' поэтов, где «столбик с куклою чугуннойпод шляпой, с пасмурным челом, с руками, сжатымикрестом»? Толстой снимает с человека судьбы всеукрашения, вплоть до нижнего белья. Наполеон ему отвратителентем, что властно, насильственно пытается изменитьжизнь, которая в своей красоте не переносит грубоговмешательства. Он смешон, потому что считает этоизменение возможным. Все величие Кутузова основанона его прямой противоположности Наполеону. Это величиео т противного заключается в том, что в разгарБородинского боя Кутузов с аппетитом уписывает жаренуюкурицу, чем — правду сказать, пе без основания —раздражает флигель-ад’ютаита Вольцогена: — «der alteHerr m acht sich ganz bequem», — выражается про себянемецкий офицер. Ш сочувствие Толстого всегда на стоа)Нескрываемое стремление жить так, «чтобы мне с семьей былокак можно лучше», составляющее суть Ростовщины, по словам Толстого(несколько преувеличивающим истину), наполняло его жизпь в течение15 лет. В этом нет ничего удивительного или парадоксального с точкизрения психологии великого человека. Гете развивал в полемике ссен-симопистами точно такие же мысли и до конца своих дней оставалсяим вереи, вполпе сходясь в данном случае с Николаем Ростовым.2) Письмо к Н. Н. Страхову от 18 апреля 1878 г. (Толстовский Музей,т, II, стр. 164).

24 Глава IIроне Кутузова; «реалистические подробности», вроде жаренойкурицы и полной румяной попадьи, не унижают,а возвеличивают образ этого единственного в своем родегенерала. Свою нескрываемую ненависть к Наполеону Толстойпереносит даже на его маршалов. Но кроме французскогоимператора и его детищ никто другой не приноситсяв жертву философско-исторической теории «Войныи Мира». Действия .Александра1) почти не рассматриваютсяТолстым с фаталистической точки зрения.Что же касается людей меньшего удельного веса, тоих жизнь, сопротивляясь основной мысли автора «Войныи Мира», ни за что не хочет улечься в ложе толстовскойисторической концепции. Рядом с великим Наполеоном,который изображен бестолковой пешкой в мощной рукеРаспорядителя, выводятся маленькие и крошечные Наполеоны,прекрасно устраивающие свои дела без всякоговмешательства потусторонней силы. Вот маленький Наполеон— Борис Друбецкой, который в повелители мира,конечно, не попадет, да и не метит, но геперал-ад’ютаитоми министром станет непременно, причем пензенскиеимения его некрасивой супруги Жюли и его собственныйприродный savoir vivre окажутся ему много полезнее,нежели таинственные намерения Распорядителя. А воткрошечный Наполеон — Альфонс Карлович Берг, «помощникначальника штаба помощника первого отделения начальникаштаба второго' корпуса». Он тоже проявит себяв будущем не хуже Бориса Друбецкого, а может быть,и лучше, потому что он гораздо глупее: ведь в ту поручеловек не только был «чином от ума избавлен», по иумом — от чина. Друбецкие и Берги безраздельно владычествуютна протяжении сорокалетпего периода русскойистории 1815— 1855 г. Это они расстреливали декабристовна Сенатской площади, они брали штурмом Варшаву,они победили Гергея, они готовили Севастопольский погром;их исторические имена Дибич, Бенкендорф, Ува­*) Весь образ Александра в «Войне и'Мире» составлен, впрочем, изчуть заметных, иногда неуловимых намеков. Толстой, конечно, понимал,что чойги дальше значило бы пожертвовать романом.

Загадка Толстого 25ров. Клейнмихель, Шварц, Орлов, Закревский, Чернышев,Ка.мпепгаузен, Дубельт, — всех не перечтешь. Берги иДрубецкие несомненно делали историю. Но тот Распорядитель,который, по об’яснению теоретика «Войны и Мира»,двадцать лет для чего-то дергал за веревочки титаническуюфигуру Наполеона и судьбы мира, таинственносвязанные с ней, уж, конечно, никак не мог заниматьсяАльфонсом Карловичем Бергом: этому одинакововоспротивились бы, и религиозная, и историческая эстетика.Очень трудно представить орудием высших, скрытыхот человека целей русских деятелей той эпохи, отАракчеева до Шервуда-Верного, от Марии Нарышкинойдо Настасьи Минкиной.Другая лицевая идея «Войны и Мира» — пацифизм.Толстой несомненно хотел нанести удар Войне и возвеличитьМир. Но это очень трудная задача для художественногопроизведения. С кровавыми ужасами войны можнои должно бороться красноречием проповеди, еще лучшепростыми данными статистики. Сухие цифры всегдаубедительны, а в данном случае убийственны; известнаякнига Блиоха, быть-может, — самое ценное, что покапроизведя литературная деятельность пацифистов. Но искусствов борьбе! с войной натыкается па трудности, которыетем значительнее, чем больше размер полотна ичем выше талант писателя: Берта Сутнер могла написатьнедурную книгу против! войны; Толстому это не удалось.В войне есть красота, страшная, но несомненная, иеот’-емлемая, и она должна обнаружиться в большом художественномпроизведении. Картины Верещагина «Торжествопобедителей» и «На Шипке все спокойно» превосходны;но они пе отнимут красоты и частичной правдивостиу картин Ораса Верне, Мейсонье, Детайля и другихбатальных живописцев, имя им легион. Еще лучше,чем творения Верещагина, те толстовские сцены, где открываетсяад походных госпиталей, где шестнадцати летот роду гибнет милый Петя Ростов, где французы и русскиеоб’единяются через цепь в общечеловеческом чувствеприязни, где полуголый французский солдат дарит

26 Глава IIПлатону Каратаеву нужные ему «подверточки», где русскиелюди ухаживают за полузамерзшим капитаном Рамбалем.Но при всем этом эпопея Толстого пе проникнутаотвращением к 'войне и уж во всяком случае не внушаетего читателям. Напротив, в большинстве военных сцен,вопреки воле автора, война вышла красивой, заманчивой,привлекательной. На Николая Ростова перестрелка действовала,как «звуки самой веселой музыки» (VI, 52);оп при звуках пуль был «не в силах удержать улыбкувеселья» (IV , 255); Пьер Безухов, глядя с курганана Бородинскую битву, «замер от восхищения передкрасотою зрелища» и чувствовал «бессознательно-радостноевозбуждение» (VI, 185, 190);князь Андрей, в мирное время скучавший и хмурый, павойне «имел вид человека, занятого делом приятными интерес н ы м», «улыбка и взгляд его были веселееи привлекательнее» (IV , 118), а во время Шенграбенскойатаки он даже «испытывал большое счастье»(IV, 1 76); у штабс-ротмистра Кирстена во времябоя «глаза блестели больше обыкновенного» (IV, 137);капитану Тушину, по мере нарастания смертельной опасности,«становилось в с е в е с е л е е и в е с е л е е» (IV,182); у полкового командира Ш уберта при столкновении снеприятелем лицо было «торжествующим и веселым»(IV , 1 39); генерал Вейротер накануне Аустерлицавыделялся «оживленность ю», «самонадеянны м игордым видом» (IV , 247); у императора Александраперед сражением «лицо сияло веселостью и молодостью»(IV, 2 4 2 ); и даже сам Наполеон, на что ужпривычный к битвам человек, выехал на Шлапаницкиевысоты «здоровый, веселый, свеж и й»; «на холодномлице его был тот особый оттенок самоуверенного,заслуженного счастья, который бываетна лице влюбленного и счастливого мальчика» (IV , 260) . . .Это, конечно, все начальство, которое воюет с известнымкомфортом. Но пе менее веселы и солдаты; па каждойстранице военных сцен своей поэмы Толстой не забываетотметить то веселые лица, то молодцоватый вид, то слав­

Загадка Толстого 27ный ровный ход, то бойкие шутки, то радостный хохотсолдат. Даже животные заражаются общей радостью войны: лошадь Николая Ростова «повеселела, как он,от выстрелов» (IV , 255). А какие заманчивые описанияпоходной жизни! Как соблазнительно-вкусно закусываютофицеры «пирожками и настоящим доппелькюмелем, ктона коленях, кто сидя по-турецки на мокрой траве»! Какиморлом проносится перед государем Николай Ростовпа своем кровном Бедуине! Какую чудесную атаку совершаюткавалергарды, — «огромные красавцы-люди, вблестящих мундирах, на тысячных лошадях»! (чем этоне сюжет для Мейсонье!) Как забавна в пересказе Билибинапроделка французских маршалов с князем Ауэрспэргом!Как весело проводят вечер за чаем офицеры в кибиткепленительной Марьи Генриховны! Как по Куперовскиромантична поездка Долохова и Пети Ростова в неприятельскийстан! . . На каждом шагу поэтическая прелестьвойны заслоняет от читателя ее кровавые ужасы;страшный соблазн художника — вне логичная красота —что ни шаг, то наносит поражение моралисту. В юношескойсреде, в которой зачитываются и вечно будутзачитываться гепиальпой эпопеей Толстого, она, наверное,создает больше военных, чем пацифистов.В прелестном рассказе Чехова («Без заглавия») старик-монах,вернувшись в монастырь из большого города,с заплаканным лицом, с выражением скорби и негодованиярассказывает братии о городском разврате, о пьянстве,о кутежах, о блудницах. . . На следующее утро,выйдя из своей келии, старик застал монастырь пустым:все монахи бежали в город. С пацифизмом Л. Н. Толстогослучилось нечто весьма сходное. Но это далеко не единственныйслучай, когда одно начало натуры великого писателяутверждало нечто противоположное тому, что былосуществом второго начала. Художественное творчествоТолстого дает сколько угодно примеров его органическойдвойственности.Толстой любил, па-пример, особенно в последние годысвоей жизни, действовать на читателя «размягчением», на­

28 Глава IIсылая в нужный момент благодать па людей, прошедшихexam en rigorosum его психологического анализа.Но гениальное художественное чутье, всегда спасая писателя,редко давало возможность торжествовать моралисту.Благодать нисходит на толстовских героев в такиеминуты и при таких условиях, что за пей остается сравнительнонемного заслуги. Толстой изображал жизнь вовсем ее об’еме, имел, как художник, дело с людьми всехрешительно образцов, — причем в общем хорошиелюди у него преобладают численно над в общем дурны м и. Но много ли дал он художественных иллюстрацийхотя бы к своей излюбленной идее прощения? АлексейАлександрович Каренин прощает свою жену, когда находитее в горячке, дающей 9 0 % смертного исхода. КнязьАндрей прощает Анатоля Курагина, увидев, как он, глядяпа только что отрезанную ногу, рыдает в предсмертнойагонии. При таких условиях прощение весьма напоминаетшутку Гейне: остроумный поэт уверял, что охотнопростит по христиански всех своих враго-в, но только тогда,когда увидит их повешенными. Дело прощения обстоитне лучше в позднейших, «тенденциозных» произведенияхТолстого. В одном из этих произведений тенденцияпринимает даже характер буквального совпаденияс великодушием Гей не: палач, повесив утром политическогопреступника, вечером напивается пьян от угрызенийсовести. Угрызения совести, коиечпо, лучше, чемничего, но политический преступник все же повешен, ине велико нравственное удовлетворение читателя от того,что день, начатый работой на эшафоте, заканчиваетсяпьянством в кабаке. Другой пример чисто тенденциозногопроизведения, где тенденция оказывается весьма неубедительной,мы находим в маленьком рассказе «Нечаянно»,помещенном в посмертном издании сочинений Толстого.Чиновник Миша (автор не называет его фамилии)«нечаянно» проиграл в карты казенные деньги. Вместотого, чтобы чистосердечно повиниться, он, по совету жены,решает отправиться к начальнику Фриму и рассказатьему, что деньги ограблены экспроприаторами. ГТа этом

Загадка Толстого 29занавес падает и мы переносимся в другую сцену, происходящуюв нижнем этаже -того же дома. Шестилетниймальчик Вока «нечаянно» с’ел пирожки, которые ему поручилиотнести няне, но, в отличие от чиновника, он,по совету своей сестренки Танечки, сейчас же являетсяI с повинной и просит у няни прощения. «И счастливые; и веселые были и ияия и родители, когда няня, смеясьи умиляясь, рассказала им всю историю» (X X , 128). Трогателенздесь пе рассказ, а сам автор; трогателен этот| 82-летний старик, который во всех человеческих преступленияходинаково хочет видеть нечаянную детскую шалость.Но моральная тенденция рассказа — всегда сознавайсяв своей ошибке — никого не может удовлетворить,ибо художественная параллель взята совершеннонеправильно: если бы чиновник, как Вока, принос повиннуюв своем «нечаянном» деле, то вряд ли был бы«счастлив и весел» начальник Фрим, а равно трудно думать,чтобы полиция и судьи «смеялись и умилялись»,слушая эту историю.111В своем роде еще более сомнительна моральная тенденция«Анны Карениной». Она выразилась в знаменитомэпиграфе: «Мне отмщение и Аз воздам». Загадочныйэпиграф! Отмщение очень сурово: для Анны —тяжкие нравственные истязания, позор и смертная казн ь;дЛя Вронского почти то же самое; он ведь едет на войну,чтобы врубиться в турецкое карре и погибнуть. Но мщение,облекающееся в форму суда, предполагает существованиепреступников. Где же они, преступники? Защитительнаяречь художника не оставила камня на камнеот обвинительного акта, построенного моралистом. Толстомуне удалось скрыть любовь и восхищение, которыевнушает ему «преступная» А ннах) ; в некоторых сценахромана (напр., в сцене посещения Карениной Левиным)3) Как известно, прообразом героини романа отчасти послужилаТолстому старшая дочт, Л. С. Пушкина.

30 Глава IIIон даже не пытается скрыть эти чувства. Вронский нижеАнны на целую голову, но от преступника его отделяетцелая пропасть, — пропасть незлобивости, равнодушия,богатства и совершенного «eomme il faut». Он — единиз тех людей, к которым применимы решительно все эпитетыс прибавкой двух слов «не очень»: Вронский неочень умен, не очень глуп, не очень зол, не очень добр,не очень образован, не очень невежествен и т. д. Такихлюдей не отправляют на казнь. Остается третий участникдрамы — Каренин. Он, конечно, антипатичен автору,как и читателям. Но ведь жертве-то во всяком случае невоздают отмщения.И за что отмщение? Критик, который, по словам самогоЛ. Н. Толстого1), лучше всех понял и разъяснил«Анну Каренину», — М. С. Громека дает следующеетолкование моральной идеи, выраженной в эпиграфе романа.«Та смутная и суетная вера в достоинство и прочностьпроизвольной смены человеческих страстей, котораяназывается приложением: принципа свободы к областичувства любви, — эта quasi-либеральная вера в романеАнны получает смертельную рану. Художник доказал нам,что в этой области нет безусловной свободы, а есть законы,и от воли человека зависит согласоваться с нимии быть счастливым, или преступать их и быть несчастным.Нет здесь свободы близоруко и преждевременно торжествующемув нанш время свою ложную победу человеческомурассудку, думающему, что он может изменитьзаконы человеческого духа, игнорируя их силу, и пре-3) — Правда ли, что вы не читаете газетных и иных критик на вас?— спросил Толстого Г. С. Русанов.— Правда . . . но вот недавно я сделал исключение для одпой. Это— статья Громеки в «Русской Мысли». Превосходная статья! Оноб’яснил то, что я б е ссо зн а т ел ь н о влож и л в прои зведени е.— В этом я затрудняюсь согласиться с вами. Сам эпиграф к «АннеКарепииой», мне кажется, указывает па созпателыюе отношение авторак произведению.— В известном смысле, пожалуй. . . Прекраснейшая, прекраснейшаястатья! Я в восхищении от нее. Наконец-то объяснена«Анна Каренина)).(Толстовский ежегодник, 1912 г., стр. 56).

Загадка Толстого 31образовав их согласно своим отвлеченным концепциям. Нельзяразрушить семью, не создав ей несчастья, и наэтом старом несчастии нельзя построить нового счастия.Нельзя игнорировать общественное мнение вовсе, потомучто, будь оно даже неверно, оно все же есть неустранимоеусловие спокойствия и (свободы, и открытая с нимвойна отравит, из’язвит и охладит самое пылкое чувство.Брак все же есть единственная форма любви, вкоторой чувство спокойно, естественно и беспрепятственнообразует прочные связи между людьми и обществом,сохраняя свободу для деятельности, давая силы для нееи побуждение, создавая чистый детский мир, создавая почву,источник и орудия жизни. Но это чистое семейноеначало может создаться лишь на прочном основании истинногочувства. На внешнем рассчете оно построено бытьне может. И позднее увлечение страстью, как естественноепоследствие старой лжи, разрушив ее, не исправит темничего и приведет лишь к окончательной гибели, потомуч то . . . «Мне отмщение, и Аз воздам». *)В этом есть немало фактически верного. Для Вронскогообщественное мнение бесспорно — неустранимоеусловие спокойствия (свободу лучше оставить в стороне)и открытая борьба с грозной властью предрассудка должнабыла, конечно, отразиться на «пылком чувстве» совратителяАнны Карениной. В той длинной цепи, котораяпритащила Анну под колеса поезда, общественное мнениеявляется, пожалуй, самым существенным звеном. Вронскийне может бороться с ветряными мельницами социальныхпредрассудков не только потому, что дон-кихотовскийэлемент мало свойствен его натуре; но для него акт подобнойборьбы был бы равносилен самоубийству: ведьвсе величие Вронского, позволяющее ему смотреть на большинстволюдей, как на вещи, сводится к могуществу социальныхпредрассудков, — и он сознает это, если не

32 Глава IIIверно формулирована Громекой? Есть ли вообще в еготолковании какая-либо моральная идея? В кратких словахоно сводится к старой поговорке: пе давши слова,кренись, а давши, — держись. Анна дала слово Каренинуи не сдержала его. Вронский дал слово Анне и тожепе сдержал или сдержал плохо. За это оба обрекаютсяпа смерть. Я не говорю ни о несоответствии преступленияи наказания, ни о множестве смягчающих обстоятельств,— пусть мы находимся в царстве категорическогоимператива в его строжайшей, нечеловеческой форме! Нов суде над героями «Анны Карениной» отсутствует самоеэлементарное условие справедливости, без которого судокончательно превращается в лотерею. Пусть «смутнаяи суетная вера в достоинство и прочность произвольнойсмены человеческих страстей» клеймится презрительнойкличкой «quasi-либеральной веры». Но равенство всех людейперед могуществом общего закона есть самое элементарноеусловие самого шаблонного понимания справедливости;это азбука либерализма, к которому никакая ирония,никакая традиционная вера пе прилепит пренебрежительнойчастицы «quasi». И это условие грубейшим образомнарушено в «Анне Карениной». «Бесстыдно растянутое,окровавленное» тело Анны лежит на столе казармы.Но княгиня Бетси Тверская (— «Аи fond c ’est lafem m e la plus depravee qui exisle. Она была в связис Тушкевичем, самым гадким образом обманывая мужа»,— говорит о ней снисходительная Анна) продолжаетустраивать «cosy chat» и принимать Тушкевича в своейроскошной гостиной Louis X V . Точно также Лиза Меркаловаи Сафо Штольц, «забросившие чепцы за мельницы»и своим «новым, совсем новым тоном» несколько смущающиеадюльтерный либерализм самой княгини Тверской,продолжают весело проводить время с Васькой Калужским,Стремовым и тем молодым человеком, при входекоторого дамы встают, несмотря на его молодость.Вронский — «как человек, развалина» и отправляется авторомна смерть. Но Стива Облонский, профессиональныйгрешник, получает место «члена от комиссии соединен-

Загадка Толстогопол о агентства к р е д и т и о - в з а и м и о г о баланса, ю ж -но-железных дорог и балковых учреждении»1) и безмятежнонаслаждается жизнью.— «Есть манера и манера, как забросить чепцы замельницы», — говорит на своем переводном языке БетсиТверская, — . . . «муж Лизы Меркаловой носит за нейпледы и ,всегда готов к услугам. А что там дальше в самомделе, никто не хочет знать. Знаете, в хорошем обществене говорят’ и не думают даже о некоторых подробностяхтуалета. Так и это». Бетси Тверская смотритпа вещи здраво. Желая добра Анне, опытная княгиняосторожно папоминает ей в этом разговоре старые Пушкинскиесл ова: свет не карает заблуждений, по тайнытребует для них... — «Свет!» — говорит с презревшемВронский, — «какую я могу иметь нужду в свете?» Правда,Вропскип бессознательно говорит неправду. Однако,в уггах Анны эти слова звучали бы гораздо правдивее.Она готова жить в н е света, по не может жить п р о ти нпего: ведь не одни Картасовы, Стремовы, Мерцаловы,выдумали светские максимы; их Анна могла бы презирать,сделав над собой небольшое усилие. Но во властитех же максим оказываются п самые лучшие. 'КроткаяДол л н не находит возможным составить семейный кругдля Анны, которой она обязана очень многим. КогдаДарья Александровна решается заехать в имение Вронского,она бессознательно чуть-чуть гордится этим, какмужественным подвигом во имя дружбы и христианскойлюбви. И чувствует она себя там, как набожный Дантг, компании грешников ада. О своих детях Долли отвечаетАнне «коротко» и «холодно», как бы не признаваяза последней права даже спрашивать о столь чистых иневинных существах. И не только она, по и представительнарода, кучер Филипп, испытывает в этом неправильномдоме такое же смутное чувство неловкости. — «А такмне скучно что-то показалось, Дарья Александровна, нознаю, как вам», говорит он Долли. Добрая Варя, полу-: ) Тоже в своем роде «господин финансов», — и чтша такого нет.3'): ЗА Г \ ДК А ТОЛСТОГО . :i

34 Глава ITT.чивитая от Вронского в подарок состояние, категорическиотказывает ему в его просьбе пригласить в свое обществоАнну, хотя, конечно, была бы очень рада принять княгинюТверскую. И в Варе, и в Долли, и в ,Китп, какони ни симпатичны Толстому, он наметил, правда, едваедвазаметными штрихами, черты «честных женщин, усталыхот своего ремесла»1). Более того, сам высоконравственныйЛевин, презирающий свет, ненавидящий предрассудки,пе пустит к (себе Каренину на порог. СтепанАркадьевич завез его, правда, в дом своей сестры, ноЛевин дал согласие на этот визит лишь после несколькихбутылок шампанского и, едва выехав из клуба, уже спросилсебя, «хорошо ли он делает, что едет к Анне». Азатем, когда он совершенно протрезвился и увидел чистуюКити, «сомнения его, о том, хорошо или дурно он сделал,поехав к Анне, были окончательно разрешены. Он зналтеперь, что этого не надо было делать».«Всякая женщина., у которой есть тридцать тысяч дохода,— порядочная женщина», сказал Бальзак, и своимициничными словами выразил часть правды-истины нынешнегообщества. Пусть правда-справедливость вноситсвой корректив в эти и всевозможные другие циничныеслова. Но ни лицемерие, ни самообман не могут быть tкоррективом к цинизму. Где живут припеваючи Облонскиеи . Тверские, там гибель Анны Карениной труднопредставить актом высшей справедливости. О, мы оченьдалеки от тех старинных романов, в последней главе которыхзлодей с криком проклятья на устах уводится полициейв тюрьму, а представитель добродетели получаетмиллионное наследство. Но ведь скромные требования,которые мы предъявляем художнику, мы вправе пред’-г) «Я хотела рассказывать Долли и хорошо, что не рассказала»,лихорадочно-быстро думает Анна в свой последний день. «Как быона рада была моему пес частью! Она бы скрыла ото;но главное чувство было бы радость о том, что я наказалаза те удовольствия, в которых она завидоваламне. Кити, та еще бы более была рада. Как я ее всювижу пасквозь!я

Загадка Толстогоявить и моралисту. Что же мы видим? Берется случай изжизни, липший раз подтверждающий старые слова: нетправды на земле! — подвергается гениальной художественнойразработке, а затем к нему белыми нитками пришиваетсяэпиграф, точно( специально созданный для нравственногоудовлетворения английских клерджименов!За что же отмщение? За нелогичность человеческойприроды, не желающей в порыве страсти считаться с богословами,с моралистами, о com m unis doelorum opinio?— Анна виновата тем, что не набросила покрова тайнына свое заблуждение, — говорят светские моралисты. —Анна нарушила закон, установленный Богом, — говорятморалисты духовные . . . Но почему же мы обязаны веритьтому, что они говорят?— «Неужели они nei простят меня, н е и о й м у т, к а кэ то в с е н е могло бы т ь и н а. ч е ?» — сказала она,(Анна) себе. «Остановившись и взглянув на колебавшиесяот ветра вершины осин с обмытыми, ярко блистающимина холодном солнце листьями, она поняла, что они непростят, что все и все к ней теперь будут безжалостны,к а к э т о небо, как эта зелень».«Анна, сидела в том же положении, опустив головуи руки, и изредка содрогалась всем телом, желал какбы сделать какой-то жест, сказать что-то и опять замирая.Она беспрестанно повторяла: «Боже хмой! Боже мой!»Но ни «Боже», ни «мой» не имели для нее никакого смысла.Мысль искать своему положению помощи в религиибыла для нее, несмотря на то, что она никогда не сомневаласьв религии, в\ которой была воспитала, так жечужда, как искать помощи у самого Алексея Александровича.Она знала вперед, что помощь религии возможнатолько под условием отречения от того, что составлялодля нее весь смысл жизни».Где же закон, установленный Богом? Если религия,к а к са м Алексей Александрович, дает помощь,ценой отнятия смысла у жизни, если она не понимает,«что это все не могло быть иначе», — тогда, чем же Боз*

36 Глава IIIжескин закон отличается от формального человеческогозакона? Не вправе ли мы сказать, что приговор вынесенАнне точно в мертвом кассационном суде, где делане рассматриваются по существу? Не вправе ли мы подумать,что мысль, выраженная в эпиграфе романа, большепохожа, на злую насмешку, чем па справедливый Божес кий приговор ?А сам Алексей Александрович Каренин? Яркостьизобразительного гения Толстого так велика, что читателюнавеки передалось то чисто физиологическое отвращение,которое чувствовала к своему мужу Анна. Пам противныхрящи его ушей, его тупые ноги, белые мягкие рукис напухшими жилами, трещание пальцев, его визгливыйголос. Когда ровно в двенадцать часов ночи он, вымытыйи причесанный, проходит в туфлях в спальню, н «особенноулыбаясь», говорит Липе: «пора, пора», в нас- пробегаетсудорога легкой физической тошноты . . . Когда Карелиисовершает самоотверженный подвпг прощения, которымочевидно хочет восхищаться Толстой, этот добродетельныйчиновник умеет и христианское чувство облечь вканцелярскую форму. — «Я должен», — говорит он Вронскому,— «вам объяснить свои чувства, тс, которые руководилимной и будут руководить, чтобы вы не заблуждалисьотносительно меня... Не скрою от вас, что,начиная дело, я был в нерешительности...» , и так далее. . . Точно ои речь произносит в комиссии об орошенииполей Зарайской губернии. Мы даже плохо веримтому, что оп несчастлив. После тяжелого объяснениямежду Каренипыми, «Анна легла на свою постель и ждалакаждую минуту, что он еще раз заговорит с пето. . .Вдруг она услыхала ровный и спокойный носовой свист.В первую минуту Алексей Александрович как будто испугалсясвоего свиста и остановился; но, переждав два,дыхания, свист раздался' с -новою, спокойною ровностью».Если Вронский неприятенз тем, что в нем на первый планвыдвинуто красивое, выхоленное, здоровое человеческоетело, то неизмеримо противнее своей безкровностыо Карении,которому совершенно1чужд голос физической стра­

Загадка Толстого 37сти Он - как Петр но «Власти Тьмы», о котором Ма-1репа, говорит: «его вилами ткни, кровь не пойдет» . . .Потретив у себя в доме любовника жены, «Алексей Александрович,пожевав ртом, поднял руку к шляпе и пришел».Узнав о неверности Анны, он придумал план действия,который Толстой не решился развить, ограничившисьпрозрачным намеком : «Обдумывая д а л ь и е й ш и еподробности, Алексей Александрович не видел даже,почему его отношения к жене не могли оставаться ri аки

38 Глава IIIНо и сам Каренин отнюдь не выставлен перед читателемвиновником трагедии. Как ни антипатичен Толстомудо с трудом подавляемого отвращения этот обманутый мужнесчастной жены, как ни запутан его моральный счет сЛиной, перед людьми Алексей Александрович не виновен ;напротив, люди виноваты перед ним.«Ои почувствовал, что ему не выдержать того всеобщегопа пора презрения и ожесточения, которые он ясно виделна лице и этого приказчика, и Корнея, и всех без исключения,кого он встречал в эти два дня. Он чувствовал,что не может отвратить от себя ненависти людей, потомучто ненависть эта происходила не от того, что он был дурен(тогда бы он мог стараться быть лучше), но от того,что он постыдно и отвратительно несчастлив. Он знал, чтоза это, за то самое, что сердце его истерзано, они будутбезжалостны к нему. Он чувствовал, что люди уничтожал1его, как собаки задушат истерзанную, визжащую от болисобаку. Он знал, что единственное спасение' от людей —скрыть от них своп раны, и ои это бессознательно пыталсяделать два, дня, по теперь почувствовал себя уже не всилах продолжать эту неравную борьбу».Есть, очевидно, кто-то хуже Алексея Александровича иэтот кто-то — «все», одинаково безжалостные к. Анне и кКаренину. Нот поистипе неслыханная трагедия брака:Липа виновата перед Богом, Каренин пе виноват пи передкем, а травят их люди, «все», то есть в отдельности никто.Быть может, оттого так волнуют нас, так хватают задушу некоторые сцены «Анны Карениной», что мы чувствуембессилие великого писателя, видим, как тщетноон пытается подчинить моральной идее созданный им волшебныймирок; перед памп проходит ряд сцен, которымнет равных в литературе по силе художественного иод’ем а:Анна па именинах Сережи, Анна в ложе оперного театра,последние часы А нны. . . Перед нами страдание истинное,жгучее, неподдельное, а виновных нет. Срываешь злобупа худой, маленькой Картасовой, на старухе Вронской,но это — стрелочники катастрофы . . . И если сокращенновыразить то, что действительно сказал в своем романс

Загадка Толстого 39Л. Н. Толстой, мы получим странную формулу: никто изэтих людей не виновен и не заслуживает отмщения, но всеже некоторым «Аз воздам» . ..Как же, однако, быть с толкованием Громеки, котороеполучило высшую санкцию самого автора «Анны Карениной»?Заметим, впрочем, что отзыв Л. Н. Толстого неимеет в данном случае большого значения. Толстой никогда,пе принимал в серьез литературную критику (хотяпорою .жадно ею зачитывался) и не верил, что она можетпередать целиком истинное содержание произведения искусства.Для него, как для художника Михайлова, любоеметкое соображение критика «было одно из миллионов дру-1 гих соображений, которые все были бы верны». — «Крн-! тика», писал он Страхову, «для меня скучнее всего, чтотолько есть скучного на свете. В критике искусства всеправда, а искусство потому только искусство, что оновсе»1). Толстой любезно благодарил за отзывы об «АннеКарениной» п Фета, и Страхова, и Громеку, лестно оцениваякритическое дарование каждого из них. Но в егоj благодарности, как и в его высокой оценке, всегда звучит1 нота глубокого недоверия и даже иронии, — тонкой, незаметной,истинно-Толстовской иронии: «Вы пишете: такли вы понимаете мой роман и что я думаю* о ваших суждениях;разумеется, так. Разумеется, мне невыразиморадостно ваше понимание, по н е в с е обязаны пониматьтак, как вы... Ваше суждение о моем романеверно, но не на все, то есть все верно, но то, чтовы сказали, выражает не все, что я -хотел сказать . . .Если критики теперь уже понимают и в фельетонемогут выразить то, что я хочу сказать,то я их поздравляю и смело могу уверитьqu’ils en savent plus long que moi. Очень,IVJ) Бирюков. Л. J1. Толстой, т. 11, стр. 213.

40 Глава IVо ч е и ь б ,'1 а, г о д а р ю в а с» ^ . Последнее признание особенноценно.Впрочем, каков бы ни был авторитет критической оценкиГромеки, мы имеем возможность противопоставить емунечто высшее: через 15 лет после «Анны Карениной»вышла в свет «Крейцерова Сопата» . . .U одном из парижских cab arets, где в обмен па серебряныйфранк полунощному посетителю преподносится рюмкаскверного ликера и глубокая философская мысль, можноувидеть следующий любопытный «эффект освещения». Передвами стоит живой человек в полном цвете здоровья,силы и красоты. Только вы успели на пего насмотреться,как по мановению распорядителя тот же человек* превращаетсяв живой труп. Черты его лица почти не изменились,по волосы выпали, зубы искрошились и почернели, телопокрылось гноящимися язвами, в которых копошатся отвратительныечерви . . . Этот фокус приходит мне в памятьпри сопоставлении «Анны Карениной» и «КрейцеровойСонаты». Такое сопоставление напрашивается само собой,благодаря общности остова обоих произведений, что неоднократноотмечалось в критической литературе.Толстой не очень высоко ценил «Крейцерову Сонату»,как художественное произведение. В самом деле, формаее крайне стеснительна для автор а: рассказ всегда даетвозможность изобразить по-настоящему только одну фп~гуру — самого рассказчика. А в данном случае и обстановкарассказа очень искусственна: при случайной встречев вагоне не описывают своей жизни с таким обилиемтончайших психологических деталей. Хотя Толстой умышленнодовел здесь до максимума свою обычную небрежностьречи и грамматическую беззаботность, все же рассказПоздиытнсва слишком литературен для разговора. Ноэта форма была выбрана не случайно. Всякая другаяформа обязывала автора к объективности, а на отот разТолстой не мог и не желал быть объективным. Если бых) Письмо к ТЕ. II. Ора.хову от 20-го апреля 187G г. «Апиа Каренина»и ту нору еще но закончилась печатаньем.

Загадка Толстого 41зарезанная жена Позднышева встала перед памп не визображении ее убийцы, а в беспристрастном рисунке самогохудожника, она оказалась бы несчастной жертвой.Для Позднышева же она — «мерзкая сука», как музыкантТрухачевский — «дрянной человечек». Замечательназта наружно-циническая черта Позднышевского рассказа,— то, что убийца, не стесняясь, клеймит зарезанную имженщину. — «Добился своего, убил . . .», — вспоминаетон со злобой ее предсмертные слова. — «И в лице ее сквозьфизические страдания и даже близость смерти выразиласьта же старая, знакомая мне, холодная животная ненависть.— Детей . . . я все-таки тебе . . . не отдам .. . Она(ее сестра) возьмет . . . О том же, что было главным дляменя, — о своей в и н е , пзме н е , он а к а к б ы с ч и -тала нестоящи м у и о м и н а т ь». ' Видя свою жертвуна смертном одре, убийца думает только о «главном длясебя», — об ее вине. Нужен был весь гений Толстого,чтобы этот штрих Позднышевского рассказа остался безнаказанным,— чтоб, повинуясь могучей воле художника,читатель все-таки принял сторону убийцы, обвиняющегожертву. «Крейцерова Соната» одна из удивительнейшихкниг, какие только существуют. Этот монолог, занимающийболее пятидесяти страниц, горит и жжет огнем нескрываемой,сосредоточенной ярости ^ . . . Как опытныйхудожник, Толстой" время от времени прерывает рассказПозднышева то ненужным замечанием его собеседника, топоявлением кондуктора поезда, желая дать минутный отдыхвниманию читателя; но в данном случае перерывы оказываютсясовершенно бесполезными и скорее вызывают раздражение.Я думаю, что никто никогда не читал «КрейцеровопСонаты» в два, присеста, — и это высшая похвала,которую можно сделать писателю.Одна, из наиболее трудных, даже неразрешимых задачлитературной критики заключается в установлении той! ) Необыкновенно выразительно характеризует оту книгу Ром. Роллап:«U’est une oeuvre feroce, lacliee contre la societe, comme une beteblessee, qui so venge de ce qu’elle a souffert» («Vie de Tolstoi», 3-meedition, p. 138).

42 Глава IVграни, до которой простирается моральная ответственностьхудожника за мысли и деяния его героев. Стоит авторуприправить свое произведение иронией, презрением илиобличительной тенденцией, — н он навсегда заслонен отнегодующего красноречия людей, которые больше всегопа свете любят иред’являть моральные иски. Между ФедоромКарамазовым и Федором Достоевским авторскоепрезрение вырыло глубокую пропасть, в которую никтоникогда не посмеет бросить хотя бы одну горсть земли.Мы пе сделаем Достоевского ответственным пи за Свидригайлова,ни за подпольного человека, что бы пи сообщалиСтраховы о частной жизни писателя, какую бы мрачнуюповесть ии говорило нам страшное лицо, изображенное напортрете П ерова1). Но безбоязненный Толстой не отделяетсебя от Позднышева; он не иронизирует над ревнивыммужем (классическая тема для насмешки), пе гнушаетсябезжалостным убийцей (классическая тема для содрогания).В споре Позднышева с миром он без колебания выбираетместо за пюпитром прокурора: только за преступлениеПозднышева обвиняется все человечество, а вкачестве соучастника и подстрекателя сама природа-, —Deus sive ualura.Как Спиноза, как Шекспир, и гораздо сильнее, чем они,Толстой подчеркивает животный характер ревности. Благодаряэтому обстоятельству, английские клердж.нмэпы и другиевысоконравственные люди получили возможность сузитьдо. чрезвычайности моральный и философский смысл«Крейцеровой Сонаты». В сущности, позиция высоконравственныхлюдей в отношении этой книги очень точно формулирована«некрасивой, немолодой курящей дамой в полумужскомпальто», которая, «чуть заметно улыбаясь»,разговаривала о любви с адвокатом, старым купцом и Позднышевым:«Ведь главное — то, чего не понимают такиег) «Когда какая нибудь мысль приводила его (Достоевского) в гнев»,рассказывает де-Воиоэ, лично знавший знаменитого романиста, «то выбы готовы были поклясться, что встречали эту физиономию на скамьеподсудимых в уголовном суде или среди бродяг, просящих милостынюу ворот тюрем». («Le Roman russe», p. 270).

Загадка Толстого 43люди», — сказала, дама, — «это то, что брак без любви ноость брак, что только любовь освящает брак и что бракистинный только тот, который освящает любовь» . . . «Вывс о говорите про плотскую любовь», — доказывала онаПозднышеву. «Разве вы не допускаете любви, основаннойна единстве идеалов, на духовном сродстве?» К этому нечегоприбавить. Но ответ дамы, как известно, не удовлетворилГГоздпышева: — «Духовное сродство! Единствоидеалов!» — повторил он, издавая свой звук. --- «Но втаком случае незачем спать вместе (простите за грубость).А то вследствие единства идеалов люди ложатся спатьвместе», ^десь даме оставалось презрительно замолчать,что она и сделала. Высоконравственные люди последовалиее примеру.С Поздиышевым ничего пе поделаешь. Он ищет логикиво внелогичном, стало быть, с ним пе может быть спора.Но душа у пего все-таки есть, точно на зло клерджимэнам,и от Позднышевщины очень трудно отделаться ссылкой' наприродную ненормальность ее носителя. «Крейцерова Сопата»тем в особенности поражает, что внешне-трагическоев ней появляется лишь в конце, а могло бы п вовсе непоявляться. До самой сцепы убийства это обыкновеннейшаяиз всех обыкновенных историй. И когда под ногамиПозднышева вдруг открывается бездна, мы не можем отделатьсяот сознания, что на волоске от той же бездны,на волоске от гибели находится каждый живущий человек.«Удивительное дело», говорит Позднышев, рассказываяисторию своей женитьбы, «какая полная бывает иллюзиятого, что красота есть добро. Красивая женщина говоритглупости, ты слушаешь и не слышишь глупости, а слышишьумное. Она говорит, делает гадости, и ты видишьчто-то милое. Когда же она не говорит ни глупостей, нигадостей, а красива, то сейчас уверяешься, что она чудокак умна и нравственна».Ото очень точно переданная история идиллии Левинаи Кити Щербацкой. Вся разница между обеими идиллиямизаключается в том, что Позднышев окончательно влюбилсяв свою невесту, катаясь с ней'па лодке при лунном свете,

44 Глава IVтогда как Кити и Ленин объяснились в любви в гостинойу Степана Аркадьевича. При этом случае Кити, наверное,по говорила гадостей, можно с патяжкой допустить, чтоона, пе говорила и глупостей, а так как Кити сверх чогобыла очень красива, то и произошло все то, что полагаетсяпо рецепту Позднышева : Левин «вернулся домой ввосторге и решил, что она верх нравственного совершенстваи что потому-то она достойна быть его женой, и паДругой день сделал предложение» (только подлежащеепришлось переменить в этой фразе, заимствованной из«Крейцеровой Сонаты»).Оглядываясь па, историю своей женитьбы, Поздиышевговорит, что родители его невесты (не без благосклонногосодействия ее самой) расставили ему «капкан»: «И моесостояние», говорит он, «и платье хорошо, и катанье палодках удалось. Двадцать раз пе удавалось, а тут удалось.В роде как капкан. Я не смеюсь. Ведь теперь браки так иустраиваются, как капканы . . . Скажите какой нибудь матушкепли самой девушке правду, что она только теми занята, чтобы ловить жениха. Боже мой, какая обида!/V ведь они все только это и делалот, и больше им делан»нечего. И что ведь ужасно : это видеть занятых этим иногдасовершенно молоденьких, бедных невинных девушек. Попять, если б это открыто делалось, а то все обман. «Ах,происхождение видов, как интересно! Ах, Лили очень интересуетсяживописью! А вы будете на выставке? Какпоучительно! А на тройках, а спектакли, а симфония?Ах, как замечательно! Моя Лили без ума от музыки. А выпочему не разделяете эти убеждения? А па лодках! . .»А мысль одна: «возьми, возьми меня! мою Лили! Пет.меня! Ну, хоть попробуй!..» О, мерзость! ложь!»«Капкаи» — очень некрасивое слово, которое следовалобы заменить эвфемизмом. Левин никогда, не жаловался нато, что его предательски изловили. Мы знаем, впрочем,что Дарья Александровна посылала к нему из Ергушоваза седлом для Кити и в своей записке вскользь замечала:«Надеюсь, что вы привезете его (то есть седло) сами».Мы знаем также, что Степан Аркадьевич невзначай при­

Загадка Толстого 4Г>гласил к cede Левина, па обед, па котором должна былаприсутствовать Кити, отказавшая -ему, Ленину, и одумавшаясяпосле короткого опыта с графом Вронским. Наэтом обеде «совершенно незаметно, не взглянув па них,а, так, как будто уж некуда было больше посадить, СтепанАркадьевич посадил "Левина и Кити рядом. — «Ну,ты хоть сюда сядь, -— сказал он Левину». Левин нопротестовал. Впрочем, он даже протестовал. Получив отДолли записку о седле, он. разозлился: «Как умная, деликатнаяженщина могла так унижать сестру!» и послалседло без всякого ответа. А когда Дарья Александровна,очень откровенно заговорила с ним о неудобствах, встречаемыхдевушкой при выходе замуж, и несколько менееоткровенно — о причинах отказа, полученного им от Кити1), Левин совершенно возмутился: —• «Дарья Александровна»,— сказал он, — «так выбирают платье пли, незнаю, какую покупку, а пе любовь. Выбор сделан, и темлучше... И повторения быть пе может». —• «Ах, гордостьи гордость!» — ответила па это Долли, «ка,к будтопрезирая его за низость этого чувства в сравнении с темдругим чувством, которое зиают одни женщины». Толстойтак и пе объяснил нам тогда, что это за другое чувство.Как бы то ии было, капкан не капкан, а что-то такое,напоминающее охоту, было организовано и для уловленияЛевина. Одним словом, он стал женихом, как «вое», как г.числе «всех» и герой «Крейцеровои Сонаты». О временисвоего жениховства Позднышев вспоминал с смешаннымчувством ужаса и отвращения. Его возмущала даже обычг)— «В ней было колебание: вы или Вронский», — об’ясггяст ДоллиЛевину мотивы поступка Кити. — «Его она ви д ел а каж ды й д е н ь ,в а с д а, в и о не в и д а л а » . К сожалению, Степан Аркадьевич пе догадалсяпридумать ото деликатное об’яспеиие п выпалил перед Левинымдругое, несколько менее деликатное: — «Если было с ее (Кити) сторонычто нибудь тогда», — говорит ои Левину с «хитрым, дипломатическим»выражением лица, — то ото было увлечение внешностью. Этот, знаешь,совершенный аристократизм и будущее положение в свете подействовалине па н ее, а на мать». (Как мы видим, в самом конце чуткий Стиваспохватился: «пе па нее, а иа мать»; мы точно присутствуем при :>тойсцепе).

46 Глава IVнал внешняя сторона этого состояния: «безобразный обычайконфет, грубого обжорства сладким! и все эти мерзкиеприготовления к свадьбе: толки о квартире, спальне, постелях,капотах, халатах, белье, туалетах». Все это былои у Левина. Он также скакал за конфетами, цветами, подарками,обсуждал, хотя неохотно, с княгиней Щербацкойвопросы большого и малого приданого. По то, что Лозднытиевнаходил безобразным и мерзким, Левину представлялосьлишь удивительным и чуть-чуть неприятным. «Онудивлялся, как она, эта поэтическая прелестная Кити,могла в первые же не только педели, в впервые дпп семейнойжизни думать, помнить и хлопотать о скатертях, омебели, о тюфяках для приезжих, о подносе, о поваре,обеде и т. п... Ее мелочные хлопоты и заботы оскорблялиего». Что касается связи духовной, то о ней Поздиышеви говорить не мог без своего полурыдающего зву к а :«Какая гадость! Ведь подразумевается любовь духовная,а не чувственная. Ну, если любовь духовная, духовноеобщение, то словами, разговорами, беседами должно бы выразитьсяэто духовное общение. Ничего же этого не было.Говорить бывало, когда мы останемся одни, ужасно трудно.Какая-то это была Сизифова работа. Только выдумаешь,что сказать, скажешь, опять надо молчать, придумывать.Говорить не о чем было». Всю эту, не лишенную, однако,важности, сторону «духовного общения» между Левиными Кити Толстой обошел загадочным молчанием. Он посвящаетдесятки страниц детальному описанию того «блаженногосумбура», который овладел Левиным после объясненияс Кити. Как забавно отражает автор на фоне этого блаженногосумбура едва знакомых Левину людей — Свияжского,его жену и свояченицу, секретаря какого-то общества, Егора,игрока Мяскина, извозчиков, школьников, лакеев! НоКити от момента обручения и до самой свадьбы остаетсясовершенно в стороне. О «духовном общении» (кроме небольшогоэпизода передачи дневников холостой жизни Левина)нет и речи. Точно здесь пропущена какая-то важнаяглава. Лишь вскользь сообщается, что «Левину было постояннонеловко, скучно, но напряжение счастия шло, все

Загадка Толстого 47увеличиваясь» (кажется, здесь впервые в литературе и г,жизни скука и неловкость оказались совместимыми о напряженнымсчастьем).Наконец, Левин женился и для него наступил тот «хваленыймедовый месяц», о котором Позднышев и говорить немог по человечески, а только «шипел». — «Ведь назвапието,однако, какое подлое!» — со злобой прошипел он... —«Неловко, стыдно, гадко, жалко, и главное — скучно, доневозможности скучно!» (отношение Толстого к данномувиду скуки, как видим, успело перемениться). — «Этонечто в роде того, что я испытывал, когда приучался курить,когда меня тянуло рвать и текли слюни, а я глоталих и делал вид, что мне очень приятно». Впрочем,при изображении того, что обычно считается апогеамсемейного счастья, Толстой «Айны Карениной» не далекоотстал от Толстого «Крейцеровой Сонаты»: «вообще тотмедовый месяц, то есть месяц после свадьбы, от которого, попреданию, ждал Левин столь многого, был не только не медовым,по остался в воспоминании их обоих самым тяжелыми унизительным временем их жизни. Они оба одинаковостарались в последующей жизни вычеркнуть из своейпамяти все уродливые, постыдные обстоятельства тогонездорового времени» . . . Еще шаг дальш е: начинаютсяссоры. И Левин, и Позднышев ссорятся с женами беспрестанно,без причины, мирятся и снова ссорятся по пустякам.«Ссоры», рассказывает Позднышев, «начиналисьиз за таких поводов, что невозможно бывало после, когдаони кончались, вспомнить из за чего». Равным образом уЛевина и Кити «столкновения происходили из таких непонятных,по ничтожности, причин, что они потом никакне могли вспомнить, о чем они ссорились». По истечениикороткого времени, Позднышев заметил, что «женитьба нетолько не счастье, но нечто очень тяжелое». Левин жевесьма скоро стал думать, что быть женатым «хотя и оченьрадостно, но очень трудно». Духовного общения, «единстваидеалов», как говорит чуть заметно улыбающаясядама, пе было и после женитьбы. «Вдвоем», рассказываютПозднышев, «мы были почти обречены на молчание или па

48 Глава IVтакие разговоры, которые, я уверен, животные могут вестимежду собой: «который час? пора спать. Какой нынчеобед? куда ехать? что написано* в газете? Послать за доктором.Горло болит у Маши». Левину же «смутно приходилов голову, что не то, что она сама (Кити) виновата (виноватоюона ни в чем не могла быть), тю виновато ее воспитание,слитком поверхностное и фривольное» . . . «Да, кромеинтереса к дому (это есть у нее), кроме своего туалета пкроме broderie anglaise, у нее пет серьезных интересов . . .Левин в д у ш е осуждал это».Приходит, наконец, черед того, что составляет видимуюсущность «Крейцеровой Соната» и только на втором планерисуется в истории жизни Левина и Кити. Но это делоперспективы; по существу же, ревность Левина мало отличаетсяот ревности Позднышева. Ревнуют все люди паодин манер и в любом французском романе ревность оченьпохожа на то, что с таким загадочным знанием дела, описаласкет-отшелыптк Спиноза. У Левина же и Позднышевасходство в проявлениях этого чувства доходит до полноготождества. Когда Трухачевский и жена Позднышева, говорилиневинные слова, обмениваясь виноватыми взорами,Поздиышев «приятно улыбался, делая вид, что мне оченьприятно». «Я должен был», рассказывает он, «для того,чтобы ие отдаться желанию сейчас же убить его, ласкатьего. Я поил его за ужином дорогими винами, восхищ алсяего игрой, с особенной ласковой улыбкой говорил с ним ипозвал его в следующее воскресенье обедать и еще игратьс женой». Точно также Левин в присутствии ВасенькиВесловского изображал на лице какую-то «особенную приятность»,старался «рассыпаться с Васенькой в любезностях».Поздиышев «с особенпою учтивостью» провожалТрухачевского до передней («как пе провожать человека,который приехал с тем, чтобы нарушить спокойствие ипогубить счастие целой семьи!») и «жал с особенной ласкойего белую, мягкую руку» (этот физический признак,свойственный Каренину, Сперанскому, Трухачевскому, как*известно, означал высшую степень антипатии Толстого).Левин «уже видел себя обманутым мужем, в котором гту-

Загадка Толстого 49ждаются жена и любовник только для того, чтобы доставлятьим удобства жизни и удовольствия. . . Но, несмотряпа то, ои любезно н гостеприимно распрашивал Васенькуоб его охотах, ружье, сапогах, и согласился ехатьзавтра». Даже во внешности есть что-то общее между Весловскими Трухачевским. Нарушители чужого семейного«счастья», Курагипы, Вронские, Весловские, Облонские,Трухачевские, при сильных индивидуальных отличиях,имеют какие-то общие черты. Воем им прежде всего свойственноособое, сочное, режущее глаз физическое здоровье,которое способно раздражать не только больных, нои не больных людей. Васенька Весловский был красивый,полный молодой человек, своим необычайным аппетитомудивлявший даже Стиву. Трухачевский в описании Позднышева«человек здоровый (помню, как он хрустел хрящомв котлетке и обхватывал жадно красными губами стаканс вином), сытый, гладкий». В Васеньке Левину не нравилось«его праздничное отношение к жизни и какая-то развязностьэлегантности». Трухачевский был ненавистенПоздиышеву своей «внешней элегантностью» и тем, что «держалсебя развязно, на все отвечал поспешно, с улыбочкойсогласия и понимания». У Васеньки «длинные ногти», «шотландскаяшапочка с лентами», «зеленая охотничья блуза».У Трухачевского «прическа последняя, модная», «яркихцветов галстухи с особенным парижским оттенком», «бриллиантовыезапонки дурного тона». В обоих случаях антипатиямужей и автора концентрируется на каком нибудьслучайном физическом признаке. У Васеньки заботливоотмечаются «толстые ляжки» и «поджимание жирной ноги»;у Трухачевского — «подрагивающие ляжки» и «подпрыгивающая,птичья походка».Развязка романа, конечно, различна в обоих случаях. Вприпадке безумного, въ сущности, ничем не вызванного1)2) В первоначальном варианте «Крейцеровой Сонаты» (ТолстовскийЕжегодник 1913 г.) Позднышев убивал жену, застав ее в об’ятиях любовника.Гениальное художественное чутье подсказало Толстому, чтовпечатление повести окажется гораздо сильнее, если убитая женщинабудет только оставлена в подозрении.39: ЗАГАДКА ТОЛСТОГО 4

60 Глава IVбешенства Поздиышев убивает свою жену и по чистой случайностиоставляет в живых Трухачевского, тогда какЛевин только выгоняет из дому Васеньку Весловского кстыду и огорчению Степана Аркадьевича н княгини Щербацкой.Впрочем, изгоняя несчастного Васеньку, Левинбыл очень не далек от того, что деликатные французы зовут«жестами». По крайней мере, так понял его намерениясам Васенька. «Вероятпо, вид этих напряженных рук, техсамых мускулов, которые он нынче утром ощупывал нагимнастике, и блестящих глаз, тихого голоса и дрожащихскул убедили Васеньку больше слов». Но это не оченьважно. В сущности, измена жены Позднышева, предполагаемаяили действительная, да и кровавый поступок оскорбленногомужа, имеют в «Крейцеровой Сонате» лишь второстепенноезначение. Не в них ужас рассказа и не Трухачевскийвиновник трагедии. Семейная жизнь Поздпышевых— настоящий ад, независимо от измены и убийства.Еще до появления Трухачевского жена Позднышева отравлялась,а он сам «был несколько раз на краю самоубийства».«Я смотрел иногда», рассказывает он,~ «как онаналивала чай, махала ногой, подносила ложку ко рту,шлюпала, втягивала в себя жидкость, и ненавидел ееименно за это, как за самый дурной поступок». «Живеммы», говорит он еще, «как будто в перемирии и нет никакихпричин нарушать е го ; вдруг начинается разговор отом, что такая-то собака на выставке получила медаль, говорюя. Она говорит: пе медаль, а похвальный отзыв. Начинаетсяспор. Начинается перепрыгиванье с одного предметана другой, попреки: «ну, да это давно известно,всегда так», «ты ск азал . . . » «нет, я не говорил», «сталобыть,я лгу! . .» Чувствуется, что вот-вот начнется тастрашная ссора, при которой хочется себя илиее убить». Вот драма пострашнее кровавого преступленияПозднышева (хотя в литературе я не знаю столь страшногоописания убийства). Муж зарезал жену, его судили,оправдали, жена спит в могиле, он философствует на свободе. . . Были, конечно, в этом ужасные минуты: дляПозднышевой — смертельный, животный страх в сцене

Загадка Толстого 51убийства и последовавшие затем тяжкие страдания; дляПозднышева эти минуты прошли довольно благополучно.Убивая, ои испытывал «восторг бешенства» (кто подметилдо Толстого этот топкий оттенок чувства, — не «упоениев бою и бездны мрачной iia краю», а,восторг бешенства?),затем во время агонии жены сначала курил папиросы, апосле заснул и спал два часа. Когда его разбудили, онпошел к жене и там испытал новую радость прощения,то есть это он простил зарезанную жену. — «Подойди, подойдик ней», — говорила мне сестра. «Да, верно, она;хочет покаяться», подумал я. «Простить? Да, она умираети можно простить ее», думал я, стараясь быть великодушным».Страшный час для Позднышева наступил тогда, когдаои увидел жену мертвой: «я понял, что я, я убил ее, чтоот меня сделалось то, что она была живая, движущаяся,теплая, а теперь стала неподвижная, восковая, холодная,и что поправить этого никогда, нигде, ничем нельзя. Тот,кто не пережил этого, тот не может понять . . . У ! у! у! . .— вскрикнул он несколько раз». Это угрызения совести?Но с угрызениями совести люди живут долгую жизнь.Они весьма часто являются формой бессознательного человеческогококетства, которому преступники, чтобы себяподнять, отдают полчаса в неделю. Да и какие угрызениямогут быть у Позднышева? Он мучится после убийства,как мучился до н его : мучить других и себя — его уделв жизни. Но он отлично знает, что пе ему вынеоен приговорв «Крейцеровой Сонате» или во всяком случае не ему одному; а коллективные приговоры не очень страшны: намиру и моральная смерть красна. Если животно-человеческийинстинкт Позднышева содрогнулся перед превращением«живого, движущегося, теплого» существа в «неподвижную,восковую, холодную» массу, то умом он себяобвиняет не в убийстве: — «Да», — говорит он в самомконце рассказа, — «если б я знал, что я знаю теперь, такбы совсем другое было. Я бы не женился на ней ни зачто... и никак не женился бы». Он бы не женился. Вотв чем Позднышев видит свое преступление. «В глубине4

52 Глава IVдуши», говорит он в, другом месте, описывая начало своейсемейной жизни, «я с первых же недель почувствовал,что я пропал ...»В «Крейцеровой Сонате» проблема захватывает не толькоревность, не только физическую любовь. Знак вопросапоставлен и над тем «духовным» общением, которое навязанодвум людям на всю жизнь, от которого им нельзяи некуда уйти: они связаны между собой тяжелой цепью;разорвать ее им мешает случайность закона, деспотизмобычая, сознание долга, привычка или что нибудь еще.Эти люди, быть может, когда-то любили друг друга, полюбовь прошла и механически превратилась в равнодушие,во вражду, в ненависть. Проблема истинной свободы, проблемаТютчевского «Silentium » занимает в «КрейцеровойСонате» полускрытое, по огромное место. Где тут элементслучайности, который из тысячи семей поражаеттолько одну? Однако, жизнь миллионами примеров пока-.зывает, что финал «Крейцеровой Сонаты» — сравнительноредкое исключение. Ведь Левин счастлив в своей семейнойжизни. Левин, конечно, не Поздиышев. «Восторгбешенства» ему знаком, но никогда не доведет его до убийства;Левин эгоист, но пе в такой мере; он умен, попе так умен, как Поздиышев: у него пет большойаналитической способности, тонкой наблюдательности героя«Крейцеровой Сонаты». Как Левин пи откровенено самим собой, до Позднышевской откровенности ему всеже далеко. Зато у него есть нечто такое, чего пет у Поздиышеваи что весьма удобно в жизни: он умоет жить механически,отдельно от своей умственной и духовной работы.Левин в эпилоге «Анны Карениной» жадно и страстноищет религиозного' объяснения жизни и в то же времятвердо знает, что «нельзя простить работнику, ушедшемув рабочую пору домой потому, что у него отец умер —как ни жалко его, — и надо расчесть его дешевле за прогульныедорогие месяцы» (IX , 301). У Позднышева этогонет. Он' пе может одновременно ненавидеть свою женуи механически с нею благоденствовать долгий век. Да пдолго ли продлится счастье Левина? Кто знает, что ждет

Загадка Толстого 53его в будущимV Занавес опускается над ним очень рано;несколько лет и Позднышев прожил со своей женой. Какмы узнаем из последней части «Анны Карениной», «счастливыйсемьянин, здоровый человек, Левин был несколькораз так близок к самоубийству, что спрятал шнурок, чтобыне повеситься на нем, и боялся ходить с ружьем, чтобыпе застрелиться». Позднышев, напротив, не помышляет осамоубийстве, зарезав жену: «Я знал», рассказывает он,«что я не убыо с е б я . . . Помню, как прежде много раз ябыл близок к самоубийству, как в тот день даже на железнойдороге мне это легко казалось, легко именно потому,что я думал, как я этим поражу ее. Теперь я никакмог но только убить себя, по и подумать об этом. «Зачемя это сделаю?» спросил я себя, и ответа не было». Колодник,только что освободившийся от цепей, пе кончаетсамоубийством, что бы его ни ожидало. Религиозные сомнения,доводившие Левина до запрятывапия шнурка иружья, сравнительно с Позднышевским сомнением кажутсячистым ребячеством. Но Позднышев — Bosen G eisterni'lbergeben und der rich tender gefiihllosen M enschheit —по кончит самоубийством, несмотря на сомнения, па позор,па суд, на угрызения совести; по крайней мере, до тех порне кончит, пока не расскажет людям повесть «КрейцеровонСонаты». Да и после этого он, вероятно, еще долгобудет занят, ибо сомнения, как несчастья, «ходят батальонами».Поздиышеву есть над чем подумать и есть чторассказать. Он ужо пе свой; он принадлежит демону Байрона.Ему суждено испытать на себе изречение КарлаКрауза: «Она! des Lebens, — Lust des Denkens».Как фокусник -парижского cabaret поступает с человеческимтелом, так Толстой поступил о человеческой любовью.В цветущем, прекрасном теле и в разлагающемся,безобразном трупе, — в идиллии Левина с Кити и в мрачнойтрагедии Позднышевых, мы узнаем одне и те же черты.Пусть Левин разрешит благополучно свои религиозныесомнения и приобретет возможность смотреть соспокойным сердцем па шнурок, и заряженное руж ье;пусть даже сохранится в нем нежное чувство к ма­

54 Глава IVтери его сына, — что это докажет? То ли, чтоу Левина и Кити было «единство идеалов», которого недоставало Позднышевым? Какие же идеалы у Кити? ЕслиЛевин «счастливо» проживет с ней свой век, то это будетлишь означать, что ему, и в дальнейшем не изменила способностьмеханической жизни, независимой от ума и какихбы то ни было исканий. Вообще Толстой чудесно описывалблаженный сумбур влюбленных (эта тема затронута, кроме«Анны Карениной», в «Войне и Мире», в «Семейном счастии»,в «После бала»), но на идиллии библейских патриарховон не любил пробовать свою художественную силу...«11 у a de bons m ariages, m ais il n ’y en a point de delicieux»,говорил Ларошфуко, имевший опыт в этого родаделах. Но если вглядеться в художественный материал,оставленный по данному вопросу Толстым, то мы увидим,что последний еще пессимистичнее, чем счастливыйлюбовник четырех очаровательнейших женщин 17-го века.У Толстого и хороших браков нет, не говоря уже о чудесных.У него чудесным оказывается только начало, а продолжениелибо трагично, как в «Крейцеровой Сонате», в«Дьяволе», во «Власти тьмы», либо тоскливо и нудно доумопомешательства, как в истории Ивана Ильича, либововсе нет продолжения, а есть длинная серия новых началбез концов, как у Облонских, Курагиных, Тверских ит. д. Счастливы в своей семейной жизни бывают у Толстоготолько1очень ограниченные люди, вроде Ильи и НиколаяРостовых, вроде Альфонса Карловича Берга. Бытьможет, единственным исключением оказывается в своемвтором браке Пьер Безухов, которому Толстой дает в уделНаташу Ростову, самый поэтичный и пленительный изсозданных им женских образов. Да и то идиллия Пьера иНаташи в эпилоге застилается мало поэтичной пеленкойс желтым пятном. О том же, что бы случилось, если бНаташа вышла замуж за князя Андрея, которого трудносебе представить «не смеющим», как Пьер, уезжать, расходоватьденьги, обедать вые дома без согласия жены ит. д., нельзя и подумать без страха. Это наверное был бы ад.

Загадка Толстого 55Анне Карениной отмщение воздавалось за то, что онасорвала с себя цепи брака. Позднышевым оно воздаетсяза то, что они надели на себя эти цепи.,По не одно человеческоеучреждение привлечено Толстым к ответу. Позднышевщинагораздо больше, чем явление социального порядка.Она — вне пространства1), а может быть, и вневремени. В нем сделан вызов институтам природы, вечным,бессмысленным, неизменным. «Естественно есть», говоритьПоздиышев, «и есть радостно, легко, приятно и не стыднос самого начала; здесь же и«мерзко, и стыдно, и больно.Нет, это неестественно! И девушка неиспорченная, я убедился,всегда ненавидит это»... В «Послесловии» к«Крейцеровой Сонате» Толстой усиленно пытался придатьсвоей книге характер, менее явно враждебный природе. Напрасныестарания. Да и все «Послесловие» слабо, неубедительно.Его мысль тоже — «одно из миллионов соображений,которые все были бы верны», и даже меньшеэтого. Стоит сопоставить «Крейцерову Сонату» и «Послесловие»,чтобы с необыкновенной ясностью почувствоватьто, что Герц чувствовал, изучая формулы М аксвелля: вхудожественном произведении есть самостоятельная жизньи не во власти автора ограничить смысл удивительной книгипроповедью добрачного целомудрия. А дальше этогоморалист «Послесловия» идет очень неохотно, сопровождаякаждый шаг оговорками: — «. . . вместо того, чтобы вступатьв брак для произведения детских жизней», — говоритТолстой, — «гораздо проще поддерживать и спасать темиллионы детских жизней, которые гибнут вокруг нас о:тнедостатка, пе говорю уже духовной, но материальнойпищи». Здесь софизм очевиден и нам ясно, что в своемкрайнем выводе эта теория должна привести либо к старойПлатоно-Ренановсшй шутке, где кучка совершенных мудрецовуправляет миллионами людей, живущих в полускоте ком состоянии (то есть к тому, что более всего другогобыло всегда ненавистно Толстому), либо к дурному, нех)Недаром из всех произведений Толстого «Крейцерова Соната» имелана Западе самый шумный успех.

56 Глава Vискреннему варианту этой утопии — к католицизму клерикальныхдоктринеров, либо, наконец, к уничтожению человеческогорода. Но философ пе мог согласиться наэтот последний вывод, который составляет плохо затаеннуюсуть Позднышевщины. Между героем «КрейцеровойСонаты» и моралистом «Послесловия» — глубокая пропасть: первый безнадежно бьется головой о глухую стенунеизменимого; второй заслоняет эту стену от чужих исвоих собственных глаз тощим кодексом клэрджимепа.УТому, кто поставил себе задачей критику установленийприроды, разумеется, пе грозит недостаток тем. В «КрейцеровойСонате» Толстой гневно остановился перед началомчеловеческой жизни; ее концом он занимался гораздо больше.Вот небольшая и не претендующая па полноту коллекцияматериалов, взятая по этому вопросу в книгахЛ. Н. Толстого.Смерть от удара (граф Кирилл Безухов, НиколайАндреевич Болконский). Смерть от чахотки (НиколайЛевин, барыня в «Трех Смертях»). Смерть от родов(княгиня Болконская). Смерть от ушиба (Иван Ильич).Смерть от жары (арестант в «Воскресепьи»). Смерть отхолода (Василий Брехунов). Самоубийство посредствомвыстрела (Нехлюдов в «Записках маркера»). Самоубийствопосредством повешения (Межеиецкий). Самоубийство подколесами поезда (Анна Каренина). Убийство в рукопашнойсхватке (Хаджи-Мурат). Убийство в сражении (Болконский,Курагин и др.). Убийство по суду Линча (Верещагин).Расстрел (пленные русские в «Войне и Мире»). Виселица(Светлогуб, Лозинский и Розовский в «Воскресепьи»). Задушение(ребенок во «Власти тьмы»). Отравление (купецСмельков). Смерть лошади (Холстомер). Смерть дерева(«Три смерти»). Смерть цветка (вступление к «Хаджи-Мурату»).Одни герои Толстого умирают без сознания, как графБезухов, или не успевши ахнуть, как Петя Ростов. Эти

Загадка Толстого 57счастливцы, разумеется, в счет не идут. Другие, большинство.умирают тяжело, в физической муке, без нравственногопримирения.Князю Анатолю Курагину «несколько человек. фельдшеровнавалились на грудь и держали .его. Белая, большая,полная нога быстро и часто, не переставая, дергалась лихорадочнымитрепетаниями. Человек этот судорожно рыдалн захлебывался. Два доктора молча — один был бледени дрожал — что-то делали над другой красной ногойэтого чел овека. . . — «Покажите мне!.. Ооооо! о!ооооо!» — слышался его прерываемый рыданиями, испуганныйи покорившийся страданию стон» . . . Николай Левинперед смертью, по собственным словам, «страдал ужасно,невыносимо»; мучения положили такую печать па еголицо, что, войдя в его комнату, Константин Левин думал:«Ilf1 может быть, чтоб это страшное тело был брат Николаи». . . Старый князь Болконский три недели «лежал,как изуродованный труп. Он не переставая бормотал что-то,дергаясь бровями и губами, и нельзя было знать, понималон или ист то, что его окружало. Одпо можно былознать наверное — это то, что он страдал». Картинасмерти нисколько не изменяется, когда мы спускаемсяот этих взрослых людей вниз по лестнице сознательнойжизни. Ребенок, которого Никита, по словамМатрены, «в блин расплющил», так же не хочет умирать,как Анатоль Курагин, и выражает свою инстинктивнуюжажду жизни пронзительным писком, потрясающим душуНикиты. Куст «татарина» столь же упорно борется сосмертью, как Хаджи-Мурат. Мудрость Толстого проникаетв скрытые глубины жизни и отыскивает сознаниетам, где мы видим лишь слепой процесс неодушевленныххимических сил.Для чего же собран этот огромный художественный материал,которому равного по богатству не дал пи один писательмира? Если мыслимо создать философию смерти, еедолжен был бы создать Толстой. Но он не воспользовалсядля этических обобщений всеми богатствами своей сокровищницы.'Толстой-моралпст пе обмолвился пи единым зву­

58 Глава Yком ни о разорвапном бомбой Курагиие, ни о зарезанноймужем Позднышевой, ни о барыне, которую из’ела чахотка.Художник провел их через свою лабораторию, пытливовглядываясь в умирающих, точно верный завету К ю вье:nommer, classer, decrire. Описана красная нога Апатоля,с граммофонной точностью переданы его «ооо!» и «ооооо!»,сфотографированы легкие барыни и прорезанный бок Позднышевой,— больше не дается ничего. Естествоиспытательсделал свое дело. Философ прошел мимо. Но идейный корабльне вполне надежен, если таит в себе такую брешь.Ее необходимо было заткнуть, чтобы оправдать все толстовство,и для этой цели предназначалась «Смерть ИванаИльича».Толстой приложил много усилий к тому, чтобы сделатьгероя своей повести возможно более безличным. ИванИльич (даже имя выбрано самое банальное) — добрый отецсемейства, порядочный муж, хороший товарищ, исполнительныйчиновник, а в общем — никто. Все, что с нимпроисходит в жизни, — самое банальное, что только можетпроизойти с человеком. Он учится и служит как боль»шинство, то есть скорее хорошо, чем дурно; затем женитсяи воспитывает детей тоже как большинство, то есть скореедурно, чем хорошо. Заболевает он какой-то неопределеннойболезнью не в ранней молодости и не вглубокой старости, а на пятом десятке. Он долгомучится, много лечится, не раз переходит от надеждык отчаянию и обратно, наконец, причащается и умирает.Вот и весь с к а з . .. Иртенев, Нехлюдов, Безухов, Болконский,Левин, Позднышев — выдающиеся люди, и судьбаих во всяком случае не совсем обьгчиая. В «Смерти ИванаИльича» Толстой единственный раз в жизни изобразил совершеннобанальным главное действующее лицо. Разумеется,это сделано было умышленно. Банальность видимогогероя повести оттеняет величие ее истинного гер о я: в«Смерти Ивана Ильича» дело не в Иване Ильиче, а в Смерти.Толстой хотел одним ударом, на самом общем случае,раз навсегда разрешить основную проблему человеческогосуществования.

Загадка Толстого 59В этом решительном сражении естественно развернулсяво-всю колоссальный талант великого русского писателя.Он хотел изобразить умирание возможно более страшным,п это удалось ому в совершенстве. Нельзя сильнее передатьужас и одиночество человека перед лицом ожидающейего смерти. Иван Ильич видит, что его «ближним» нет донего никакого дела. Ж ена и дочь, сами этого не замечая,с грустными лицами разыгрывают над умирающим (какпозже над трупом) утонченную, привычную комедию скорби; ближайшие друзья, вздыхая, отправляются играть ввинт из дома, пораженного смертью; доктор, «свежий,бодрый, жирный, веселый», входит к больному и «ИванИльич чувствует, что доктору хочется сказать : «как делишки?»но что и он чувствует, что так нельзя говорить, иговорит: «как вы провели ночь ?» «Nos sem blables пе nousaideront pas, on m ourra seul», своим зловещим, «успокоительным»топом говорил «безбожпикам» Паскаль. «СмертьИвана Ильича» — гениальная художественная иллюстрацияк этим страшным словам. Иллюстрация, пожалуй, ненова: когда умирал Николай Левин, все (то есть брат его,любовница, свояченица) «одного только желали, чтоб онкак можно скорее умер, и все, скрывая это, давалиему из стоянки лекарства, искали лекарства, докторови обманывали его, и себя, и друг друга». Держав своей руке руку умирающего брата, Левин «вовсе педумал о смерти. Он думал' о том, что делает Кити, ктоживет в соседнем номере, свой ли дом у доктора. . . Емузахотелось есть и спать». Только прежде обо всем этомговорилось вскользь, несколькими строчками, и за смертьбрата Левин, а с ним и читатель, сейчас же получал компенсациюв виде беременности Кити. Иван Ильич, какПоздиышев, только расставил точки на многозначительных«и» прежних произведений Л. Н. Толстого. Он никого невинит или, по крайней мере, пе хочет никого винить: онзнает, что все это не может быть иначе, что живыепе могут понять мертвых, а умирающие — живых.Он только спрашивает себя: «зачем, за что весь этотужас?»

60 Глава УТолстсш-моралист принял на, себя обязанность ответитьна вопрос Ивана Ильича. Его цель ведь заключалась втом, чтобы сначала напугать людей, а потом примирить пхсо смертью. Первая часть задачи удалась ему слишкомхорошо: Толстой умел пугать, когда хотел. «Смерть ИванаИльича» вряд ли пе самое общечеловеческое произведениевсего современного и скусства1). Ром. Роллап рассказывает,что ему приходилось слышать, как мирные обывателифранцузской провинции, стоящие очень далеко отискусства и почти ничего не читающие, отзывались о«Смерти Ивана Ильича» с глубоким волнением (aver, пт к*em otion concentree). Волшебной силой искусства гениальныйрусский граф и простые люди другого народа объединилисьв общем настроении, «заразились», как любил говоритьТолстой, общей лихорадкой томительного, смертельногостраха. Но для чего же так напугал французскихпровинциалов автор «Смерти Ивана Ильича»?Толстой обещает за страхом успокоение. Ведь его повесть,как трагическая поэма Иова, имеет свой всем известныйhappy end. Гениальный архитектор одним движениемруки перебросил мост между ужасной мукой Ивана Ильичаи его безнравственной жизнью. Стоит ему раскаяться вбезнравственной жизни и «то, что томило его и пе выходило. . . вдруг все выходит сразу, и с двух ,сторон, с десятисторон, со всех сторон», и смерти пет — «вместо смертибыл свет», и даже боль перестает быть болыо. «Ну, чтож, пускай боль», говорит Иван Ильич, который до раскаяниятри дня, не умолкая, кричал та,к, «что нельзя было задвумя дверями без ужаса слышать его». Я понимаю, чтотут художник смело хочет проникнуть в тайны загадочногопсихофизического явления. Я готов даже веритьв возможность гениальной интуиции Толстого. В эту таинственнуюдверь пас .пускают по одиночке и каждый чех)Рескии перечисляет где-то ряд книг, которые необходимы нам всем(some books which we all need). В этот список английский мыслитель,кстати сказать, включал Геродота и поэта Спепсера! Каждая строчкаJI. Н. Толстого должна быЗга бы по справедливости занять место в такомсписке.

Загадка Толстого 61ловок производит только один опыт, о котором другие неузнают. Признаюсь однако, что божественная природа Толстовскогогения для меня больше, чем обычная литературнаяметафора. Я готов верить, что этот человек мог постигнутьвнеопытное, он мог угадать то, что людям знатьне дано. Но если интуиция художника оказывается какнельзя более подходящей к его излюбленной моральнойидее и даже для нее необходимой, я инстинктивно начинаюсомневаться. А если, опираясь иа интуицию, философ хочетперебросить мост там, где перебросить его запрещаютфакты и логика, — то уж пе можетiбыть сомнений: ясно,что и мост, п уверенно ходящий иа нем моралист должныоборваться per inane profundum.11ван\ Ильичу мешала спокойно умереть несознаннаяим безнравственность его жизни, вернее, даже пе безнравственность,а отсутствие истинного религиозного миропонимания,то есть- толстовского христианства. Да мало личто мешает человеку встретить спокойно смерть и —обратно — мало ли что дает ему на это силы? Тот жеЛарошфуко, по сравнению с грехами которого грехи безнравственногоИвана Ильича вызывают невольную улыбку1),умер с философским спокойствием, достойным святейшегоиз святых отшельников. «Je пе crains guere dechoses, Ы ne crains aucunem ent la mort», говорит онв своем автопортрете, и рассказ о его смерти, оставленныйг-жей Севилье, свидетельствует о том, чтопрославленный скептик не преувеличивал своей нравственнойсилы. Религия самоотречения в данном случаеотнюдь не обязательна. Эпикур, которого не любил Толстой,считавший его по шаблону чем-то вроде Стивы Облонскогоили даже Санина2) , умер пе только красиво,по хорошо с точки зрения толстовского христианства,х) t-Je lie saurais plus que faire quand je ne ferai plus de mal», писалЛарошфуко в 1662 г.2) Какому-то гимназисту, который излагал Льву Николаевичу идеиромана г. Арцыбашева, Толстой (впрочем, не читавший тогда еще «Санина))),нимало не задумываясь, ответил: «Наверное, Эпикур это гораздолучше выражал» . . . (Гусев. Два года с Л. II. Толстым, стр. 170).

62 Глава Vхотя принципы последнего, как известно, не входили в программуэллинского мудреца. А Эпикура вдобавок i ерзалистрадания, не уступавшие мукам Ивана Ильича1). Дачто Ларошфуко, Эпикур! — мысль ведь сама по себе естьрелигия, — обыкновенный душегуб, с помоста гильотиныспокойно советовавший толпе: n ’avouez jam ais, безыдейныебандиты, вроде Бонно и Гарнье, перед лицом смертисплошь и рядом обнаруживают совершенное бесстрашие,до которого весьма далеко многим верующим людям. Мыне можем проникнуть в тайны того, что составляет природунервной силы, и пе имеем никакого права подставлятьпод этот икс наши этические схемы, как бы они пи казалисьнам убедительными. А Толстовская схема вдобавок нетолько ие убедительна, она непонятна.Иван Ильич, как Иов/ в последний момент спасается чудеснойсилой веры. Но Иову за веру дается награда в этоммире в форме тех же осязательных материальных благ,которых зачем-то лишила его таинственная воля Иеговы.Иван Ильич в здешнем мире не получает никакой награды,а о мире потустороннем Толстой говорил мало и неохотно.«О загробной жизни», замечает он, впрочем, весьма определенно,«мы знаем то, что она существует». Это оченьутешительно. Но дальше такого утверждения Толстой непошел: его инстинкт реалиста, конечно, исключал воз­*) Об этом свидетельствует его знаменитое прощальное письмо: «ЭпикурЭрмарху привет. Я пишу тебе в счастливый день, — последнийдень моей жизни. Меня томит такое мучение, которого не может увеличитьничто. Но, борясь со страданиями тела, я провожу в уме радостноевоспоминание о моих открытиях. Ты же, чтобы лишний раз показатьсвою давнюю любовь ко мне и к философии, возьми иа себя заботу одетях нашего друга Метродора». — «Оп умер», говорит Гюйо, «улыбаясь,как Сократ, но с той разницей, что последпий лелеял прекрасную мечтуо бессмертии и, отвернувшись глазами от жизни, видел в смерти лишьвыздоровление. Эпикур же скончался, вперив лицо в существование, котороеон покидал, собирая в памяти всю свою жизпь и противопоставляяее близящейся смерти. В его мысли как бы запечатлелся последнийобраз прошлого; он смотрел па него с благодарностью, без сожаления,без надежды. Потом все сразу исчезло, — прошлое, пастоящее, будущее,— и он почил в вечном уничтожении». (М. Guyau. La Morale сГЁркиге.4-me ёс1Шоп, p. 120).

Загадка Толстого 63можность конкретных образов Данте. Мне представляется,нто в «Смерти Ивана Ильича» Толстой, как философ; долгоидет по стопам своего любимого мудреца Паскаля, но расстаетсяс ли;м в самый важный момент. Образ, которым глубокопроникся Толстой: «мы все приговорены к смерти инаша казнь только отсрочена» — был заимствован Амиелем уПаскаля. Да и вся повесть Ивана Ильича, вплоть до моментаего раскаяния, это гениальное запугиванье смертью,отдает Паскалем за версту. Только форма другая: вместовихря пламенного красноречия, вместо потока образов,исполненных мрачной поэзии, вместо потрясающих сопоставлений,которые с таким необычайным мастерством умелпускать в ход Паскаль, Толстой просто, правдиво рисуеткартину человеческого умирания. Одно стоит другого и яне берусь сказать, что страшнее. Но в Паскале гораздобольше сказывается опытный ловец душ, проповедник, ставящийсебе цели прозелитизма. Толстой пишет главнымобразом для самого се б я ; Паскаль — почти исключительнодля других. Толстой — сама искренность в каждом своемслове; Паскаль весьма часто различает цель и ср едства:вечно воюя с иезуитами, он кое-чему у них научился. Водном месте своей бессмертной книги (которая, как известно,появилась в свет после его кончины и (была подготовленак печати не им), он замечает очень откровенно:«надо всегда иметь заднюю мысль (unc pensee de derriere)и по ней судить обо всем, говоря, однако, как люди(comme le peuple)». Эту заднюю мысль мы постоянно ичувствуем. Желая напугать безбожников, зараженных Монтэневскпмядом (ведь с Монтэнем автор «Мыслей» сражаетсяна каждой странице, хотя редко его называет), Паскальпе останавливается в выборе средств пугания. Онгрозит «безбожникам» тем, что их неверие не сыщет имуважения «светских людей, которые здраво судят о вещахи знают, что единственный способ достигнуть успеха(reussir) это быть (в подлиннике осторожнее: paraitre)честным, верным, справедливым, услужливым в отношениидрузей». Вот типичный образчик того, как Паскаль говорит«comme le peuple». Он сам в эпоху «Мыслей» так

J64 Глава Vмало интересовался светскими людьми (les personnes dumoaide) и их уважением, что для него этот аргумент ие могиметь ни малейшей цены пли скорее говорил в пользу противоположноговзгляда1). Он к тому же отлично знал, что |быть «честным, верным, справедливым» не единственный Iспособ для достижения успеха в жизни. Когда прославлен- 1ньгй английский философ пространно развивает ту тему,что чистильщик сапог может быть джентльменом, но человек,совершивший неблаговидный поступок, не джентльмен,мы нисколько пе удивляемся. Правда, мы отлично jзнаем, что философ имел в виду то самое фешенебельное 'общество, в котором не только нельзя быть джентльменом, jзанимаясь чисткой сапог, но нельзя остаться им, явившисьна званый обед в пиджаке вместо принятого костюма, —и, напротив, отлично можно быть джентльменом, торгуяопиумом, спекулируя на Lena Goldfields и замучивая негровыа колониальных плантациях. Но мы также давно знаем,что для английского философа принцип Honesty — bestpolicy, проникнутый чисто-британской смесыо наивностис застарелым c a n t ’OM и тщетно сторонящийся от своегоестественного русского дополнения «пе пойман — ие вор»,выражает, кроме категории должного, категорию сущего.Однако для Паскаля не может быть фикции светскогоджентльменства; в его устах рассуждение, «как пробитьсебе дорогу в свете», звучит нестерпимым диссонансом.Задняя мысль всей книги Паскаля заключалась в том,чтобы «нагнуть автомат, который увлекает ум без размышления»(«incliner Г autom ate gui entraine resprit sansgu’il у pense»). На этой задней мысли покоятся все догматическиерелигии, да и толстовству она в сущностине совсем чужда. Но все же автор «Критики догматическогобогословия» не решился бы скрепить своим именемрелигию автомата. Знаменитый довод, которым «раз навсегда»должен проникнуться автомат, - Паскалевское«пари», — вряд-ли бы поправился Толстому; и уж соверх)«II temoigna si bien qu’il voulait quitter le rnonde qu’enfin le mondele quitta», рассказывает о своем брате г-жа Перье («Vie de Blaise Pascal»).

Загадка Толстого 65шенно ему чужды не менее знаменитые выводы из этогоаргумента: «Vous voulez aller à la foi et vous n ’en savezpas le ch em in : vous voulez vous guérir de l ’infidélité,et vous en demandez les rem èdes : apprenez de ceux quiont été liés comme vous et qui parient maintenant; toutleur bien ; ce sont gens qui savent ce chem in que vousvoudriez suivre, et guéris d’un m al dont vous voulezguérir. Suivez la m anière par où ils ont com m encé.; c'esten faisant tout comme s’ils croyaient, en prenant de l’eaubénite, en faisant dire les m esses, etc. N a tu r e lle m e n t m ê m ec e la v ou s f e r a c r o ir e et v ou s a b ê t ir a . — M ais c ’est ce queje crains. — E t pourquoi? qu’avez vous à p erd re?»1). Этаидея неотделима от Паскаля, что бы ни говорили набожныелюди, которым очень хочется сделать из автора«Мыслей» второй экземпляр Боссюэта или, еще лучше,предтечу Поля Бурже. Но для Толстого данное наставлениеозначает то, на борьбу с чем он потратил тридцатьпоследних лет своей жизни. Здесь он вынужден ре-1) Известпо, что первые издатели «Мыслей», янсенисты Port Royal’я,скандализованные этой двусмысленной фразой (c«cela vous abêtira»),предпочли выпустить ее из своего издания. Она была разыскана Кузеномв знаменитом манускрипте № 9202 Национальной Библиотеки ипоявление ее в печати подлило масла в огонь полемики по вопросу овере или неверии Паскаля. Этим вопросом занимался ряд самых выдающихсяписателей Франции. Называю только часть его огромной литературы:P. Bayle. Nouvelles de la République des lettres. Oeuvres diverses(La Have 1737), t. I.Voltaire. Remarques sur les (‘Pensées* de Pascal. Oeuvres (édit. Beuchot),t. 37 et 50Diderot. Pensées philosophiques. Oeuvres complètes (Paris 1870),vol. I.Chateaubriand. Génie du christianisme, III, 26. Oeuvres (Paris 1831),t. 5.V. Cousin. Histoire générale de la philosophie, 10-me édit. и друг,раб.Sainte-Beuve. Port-Royal, vol. III.Anatole France. La vie littéraire, vol. IV.Nourrison. Défense de Pascal. Paris 1888.E. Boutroux. Pascal. 4-me édition.Droz. Le scepticisme de Pascal.Y. Giraud. Biaise Pascal. 1910.39: ЗАГАДКА ТОЛСТОГО 5

G6Глава Vшительно порвать с Паскалем. Однако, взамен идеи парион ие дает ничего.Автор книги Иова щедро дарит своему герою в наградуза веру 140 лет жизни, 10 душ детей, 14 тысяч овец и6 тысяч верблюдов, тысячу пар быков и тысячу ослиц.Это, может быть, грубо, но вполне понятно. Паскаль останавливаетсяна полпути: промучив читателя зрелищем грозящейему казни, он становится мягче н начинает говоритьо бессмертии. Последнее, правда, не гарантировано,но оно так вероятно, что всякий разумный человек должендержать пари, благо он ничего не теряет. Конечно, можнопредложить Паскалю вопрос, который он сам ставит в другомместе своей книги по совершенно иному поводу: «Est-ilprobable que la probability assu re?» Конечно, можносказать, что и при беспроигрышном пари исход из этогомира, где многим живется недурно, есть все-же насильственноеизгнание: Паскаль ие имеет власти помиловатьчеловечество; в лучшем случае он заменяет ему казньвечной ссылкой. Но это все таки — что нибудь. Толстойи этого не обещает. Он говорит: «Любовь есть отрицаниесмерти, любовь — жизнь, любовь — Бог, и смерть означаетвозвращение частицы любви, — моего я, к ее вечномуи всеобщему источнику». Это превышает способностьпашего понимания. Человек страдал, человек умер.Частица любви вернулась к вечному источнику. Смертьмогла быть безболезненной, умирающий мог бы и иепрозреть, как прозрел Иван Ильич, — что бы это изменило?Частица любви вернулась бы туда же. Но если так,если моралист не может нам предложить ничего лучшевозвращения частицы любви к вечному, всеобщему источнику,то напрасно художник рисовал такую страшную картину.Не всякий скаж ет: «какая радость!» с несчастнымИваном Ильичом, безжалостно принесенным в жертву непонятнойдля пас и дее; не всякий умилится перед la gentilezzadel m orir, открывающейся у двери гроба, и напрасноговорил Толстой каждой строчкой своей повести:придите ко мне вы, спокойные и довольные, — я расстроювас.

Загадка ТолстогоG7Такие призывы бывают полезны, когда речь идет о том,что находится во власти рук человеческих. Но в противномслучае мы говорим с недоумением: «что и жалеть, колинечем помочь». Л тем более — «что и пугать» . . . Людиживут in hac lacrim arum valle не потому, что им оченьвесело, приятно или спокойно. А просто — торопитьсянекуда, умереть не поздно никогда: мы все успеем належатьсяв червивой могиле. К тому же, не всякого удаетсязапугать. Например, Вольтер, который терпеть не могПаскаля, стоя одной ногой в могиле, отвечал на его запугиванияследующей забавной тирадой:«Я приезжаю из провинции в Париж, меня проводят впрекрасный зал, где тысяча двести человек слушают очаровательнуюмузыку. Затем общество, разделившись на небольшиегруппы, отправляется ужинать, а после оченьхорошего ужина не совсем неприятно проводит ночь. Вптом городе в чести искусство, хорошо вознаграждаютсяотталкивающие ремесла, очень облегчены болезни, предупрежденынесчастные случаи. Все наслаждаются жизнью,надеются наслаждаться, работают, чтобы наела,ждатьсяпозже, — последняя доля отнюдь не самая плохая. Знаявсе это, я говорю П аскалю : «Мой великий человек, да выс ума сошли!»1).85-летний «счастливец» Левин (так называет его СтепанАркадьевич) ночью с ужасом всматривается в зеркало, сволнением производит смотр седым волосам, зубам, мускулам,хотя он, быть может, и не читал никогда Паскаля.82-летний Вольтер, прочтя о «людях, приговоренных ксмертной казни», об «узниках, закованных в цепи», преспокойнопереносится мыслью к очень хорошим ужинам иприятно проведенным ночам. Здесь обычное затруднениевнелогичного: кроме инстинктивного «с одной стороны»,есть инстинктивное «с другой стороны» и, конечно,пропорция обеих «сторон» каждым человеком находитсясамостоятельно, в зависимости от тысячи самых различныхобстоятельств порядка внешнего и особенно3) Voltaire. Dernieres remarques sur les «Pens£es» de Pascal. (1778).Oeuvres, t. 60, p. 375.

08 Глава VIвнутреннего. Прокаженный нищий Иов — оптимист; царьСоломон, утопавший в славе и богатстве, имевший семьсотжен и триста наложниц, — пессимист. Эти два типалюдей не только не понимают, но глубоко презирают другдруга. Вольтер совершенно серьезно считал Паскаля сумасшедшими даже придумал для его душевной болезниоб’яснение полумедицинского характераг ) . Толстой о Тютчеве(впрочем, не принадлежавшем кчисто-Вольтеровскомутипу людей) говорил, не задумываясь, следующее:«когда старик Тютчев, у которого песок. . . сыплется,влюбляется и описывает это в стихах, то это толькоотвратительно! . . Это как сегодня был у,меня посетитель:говорит о 'религии, о Богеу а я вижу, что ему водки выпитьхочется». ..2). Здесь логике нечего делать, так как переднами больше, чем спор двух мировоззрений: точно говорятсущества, отличные друг от друга по природе. И невольнов памяти встает изречение современного мыслителя:«Qu’est се qu/une doctrine, sinon la traduction verhaled’line pliysiologie?»Y IОт «Смерти Ивана Ильича» переход к «Хаджи-Мурату»кажется несколько странным. Между этими двумя произведениями,которые разделены десятилетним промежуткомвремени, пропасть еще глубже, чем между «Анной Карениной»и «Крейцеровой Оо-иатой». Толстой создал поэму жизнипосле поэмы смерти! Он писал «Хаджи-Мурата» очень долго.Черновой список повести закончен 14-го августа1896 г., но, как свидетельствуют выдержки из дневникаЛьва Николаевича, приводимые в издании графини А.Л. Толстой, автор думал и работал над этим своим произведениемв 1897, 1898, 1901, 1902, 1903 и 1 9 0 4 году.Так долго Толстой не вынашивал ни «Войны и Мира», ни«Анны Карениной»; а между тем, вся повесть занимает мег)Voltaire. Lettre а М. de s’Gravesende. Oeuvres, t. 54, p. 350.2) В.

Загадка Толстого 69нее десяти печатных листов. В конце концов, Толстой тактакибросил «Хаджи-Мурата», который, как известно, появилсялишь в посмертном издании. Легко понять эти мучительныеколебания великого писателя. Логическая концепция«Хаджи-Мурата» совершенно не вязалась с толстовскимучением, а напротив, решительно шла с ним вразрез;при всем желании Толстой не мог подогнать эту прекраснуюпоэму ни под один из своих любимых моральныхдогматов. Я говорю: при всем желании. В своем дневнике(от 4 апреля 1897г.) Лев Николаевич пишет: «Вчерадумал очень хорошо о Хаджи-Мурате, — о том, что в нем,. главное, надо выразить обман веры. Как он был бы хорош,если бы не этот обман». Приходится заключить, чтоглавного Толстой не сделал: обмана веры в его повестинет, потому что и веры), в сущности, пет никакой. Хаджи-Мурат до последней минуты строго придерживается религиозныхобрядов, аккуратно прочитывает молитвы, совершаетиамаз. Но если отвлечься от обрядовой стороны1жизни, то он, конечно, не имеет никакой религии. Хаджи-Мурат — не более религиозная натура, чем Л у кашка в«Казаках» или До лохов в «Войне и Мире».«Как он был бы хорош, если бы не этот обман». Чемжеон был бы хорош? Признаюсь, мне чрезвычайно труднопредставить себе Хаджи-Мурата толстовцем или заметитьв нем хотя бы зачатки идей религиозного самоотречения.Это Наполеон, перенесенный в обстановку, гделюдям легче и естественнее быть Наполеонами, где дляэтого не нужно шагать ни через будуар Жозефины, ничерез подготовительную кухню 18 брюмера1). Если употребитьизвестное сравнение Тэна, Хаджи-Мурат — чистыйкондотьер, и, как кондотьер, он, быть может, дажетипичнее Наполеона, благо существует некоторая разницаг) Перед государственным переворотом Наполеон одновременно велтайные переговоры со своими «товарищами» по заговору, с якобинцами,с приверженцами Лафайета, с агентами Бурбопов, одним словом, с кемугодно. «Самые различные партии», — рассказывает Альберт Ваидаль,«возлагали па него надежды . . ., а он всеми ими пользовался и всехобманывал ради пользы Фрапции и собственного честолюбия; и этоколоссальное недоразумение . . как волна, несло его к власти».

70 Глава VIмежду аулами Кавказа и парижскими дворцами. Каковабы ни была настоящая натура Бонапарта, условия местаи времени связывают его по рукам1и iногам. Он долженотпускать каламбуры госпоже Сталь, говорить историческиефразы, спорить о геометрии с Монжем, кокетничатьс Шатобрианом и Гете. Хаджи-Мурату это совершенноие нужно. Ш ашка и темперамент одни сделают его цезаремдюжины чеченских аулов. Он верен себе в своей свирепостии в своей детской улыбке, в наивно-хитрой диплома,типи в традиционной верности кунакам. Осповиое идоминирующее его свойство — неукротимая энергия, чтоавтор подчеркнул красивым образом вступления. Хаджи-Мурат, как куст татарина, отстаивает жизнь до последнегов:*,доха. Можно, конечно, думать о том, «как бы он былхорош», если б эта неукротимая энергия ушла пе наружу,на вражду к Ахметхапам и Шамилям, а обратилась внутрь,на. борьбу со страстями’ и с грехом. Но тогда Хаджи-Муратне был бы Хаджи-Муратом. Всякие мечтания па тему отом, что в другое время, в другой среде, в других условияхжизни такой-то человек был бы совсем, совсем другим,не далеко ушли от польской поговорки: «если бы утети были усы, так был бы дядя». Мы не можем себе представитьПечорина народным учителем или Андрея Болконскогоземским врачем и пе имеем никакой возможности решитьвопрос, что Печорины станут делать в то время,когда им нельзя будет быть Печориными. . .Хаджи-Мурат неотделим от той поэтической обстановки,в которой вывел его Толстой. Стоит мысленно применитьк нему наши европейские критерии и мы принужденыбудем осыпать его браныо. Он — политический ренегат,многократный изменник, он, если угодно, даже провокатор.Любопытно, что европейский критерий приложил кнему сам Толстой, задолго до того как стал писать своюповесть, и даже раньше, чем вступил на путь литературнойдеятельности. Это было в 1851 г. Лев Николаевич в письмесообщал своему брату: «ежели хочешь щегольнуть известиямис Кавказа, то можешь рассказывать, что второелицо после Шамиля, некто Хаджи-Мурат, на-днях пере­

Загадка Толстого 71дался русскому правительству. Это был первый лихач (джигит)и молодец во всей Чечне, а сделал подлость».Если, читая поэму Толстого, мы не только не чувствуемотвращения к подлости, а, напротив, любуемся необузданнымгероем Чечни, то это лишь означает, что Толстой —гениальный исторический романист и распоряжается симпатиямичитателя, как хочет, легко перенося его в атмосферукаких угодно этических понятий. Впрочем, раза двана протяжении повести автор нерешительно отмечает вХаджи-Мурате такие черты, которые и с точки зрениятолстовства ('оставляют моральный плюс. Так, например,па вечере у князя Воронцова, где «молодые и пе совсеммолодые женщины в одеждах, обнажавших и шеи, и руки,и груди, кружились в об’ятьях мужчин», Хаджи-Муратиспытывал чувство, близкое к отвращению. В данном случаекавказский джигит оказывается, повидимому, единомышленникомПозднышева; но, разумеется, только повидимому.С точки зрения «Крейцеровой Сонаты», восточноеузаконенное многоженство не хуже, но и не лучше, чемевропейское многоженство, черпающее силу в обычномправо; гарем не имеет больших преимуществ перед веселымдомом.В сущности, единственное, чем Толстой законно могвосхищаться в Хаджи-Мурате, это его простота, первобытныеи близкие к природе условия его обычной жизни,особенно подчеркнутые сопоставлением с роскошной празднойжнзпыо князей Воронцовых п петербургской придворнойзнати. Здесь Толстой лишний раз развил свою любимуютему, использованную в «Казаках», в «Анне Карениной»,в «Воскресепьи», в «Плодах Просвещенья». Однако,простота у Хаджи-Мурата дал cm не та, что у какогони будь старца Акима, который занимается чисткойям и о котором жена его Матрена говорит: «приехал намедни,так блевала, блевала... тьфу!» Когда Хаджи-Мурат во главе своей свиты в’езжает в русскую крепость,«на белогривом коне, в белой черкеске, в чалме на папахеи в отделанном золотом оружии», он менее всегопохож па старца Акима пли па опростившегося русского

72 Глава VIинтеллигента из толстовцев. Когда он входит в приемнуюнаместника князя Воронцова, на него обращаются всеглаза. Да и есть на что посмотреть: «Хаджи-Мурат былодет в длинную белую черкеску, на коричневом, с топкимсеребряным галуном на воротнике, бешмете. На ногахего были черные ноговицы и такие же чувяки, как перчаткиобтягивающие ступни; на голове — папаха с чалмой. . . Хаджи-Мурат отказался сесть и, заложив руку закинжал и отставив ногу, продолжал стоять, презрительнооглядывая всех присутствующих». Одним словом — хотькартину с него пиши. У этого чеченца тот естественныйвоинский «шик», под который старательно и тщетно подделывалисьи Печорин, и Doloehoff le P ersan, и Кавказскийпленник.В «Хаджи-Мурате» Толстой безуспешно борется с основнойтрудностью своего учения, — с проблемой е с т е ­ственного состояния человеческого рода. В. Г. Короленкосовершенно правильно заметил, что взыскуемыйград Толстого — простая, обыкновенная русская деревня,где только все любили-бы друг д р у га1). Но в этомнепреодолимая трудность доктрины великого писателя. Егосоциально-экономический идеал весь позади; это — пройденнаячеловечеством ступень, к которой возврат невозможен.Его нравственный идеал бесконечно далеко впереди,и один Бог знает, суждено ли осуществить его биологическомувиду, называемому homo sapiens.Ж. Ж . Руссо, проповедывавший возвращение к первобытнымформам жизни, в смысле знания человеческих отношений■— ребенок по сравнению с Л. Н. Толстым. Руссомог верить в моральное совершенство первобытного человека,которого он никогда не видал. Недаром же так едкопосмеялся над этой стороной его учения Наполеон. Французскийимператор говорил, что египетская экспедиция выбилаиз него последние остатки культа Р у с со : там он воочиюубедился, что первобытный человек недалеко ушелот скота. Толстой в данном случае должен запять средин­*) В. Г. Короленко. Л. Н. Толстой, Поли. собр. соч., изд. Маркса,т. I, стр. 309.

Загадка Толстого 73ную позицию. В споре великого утописта с великим практикомон принужден оставаться нейтральным. Лев Николаевичжил среди первобытных людей; он любил кровнойлюбовью все первобытное, — бедную великорусскую избу,убогий шалаш башкира, стан кавказского казака, дымныйаул чеченца. Но идейной любви быть не могло: Толстойотлично видел, что не здесь надо искать нравственныйидеал человечества. В «Хаджи-Мурате» он не склоненидеализировать быт первобытных горцев в ущерб историческойистине. Как, например, ни мрачно описано в «Воскресении»современное уголовное «право» цивилизованныхнародов, это дитя противоестественного сочетаниянасилия с моралью, своеобразное судопроизводство горцевоставляет его далеко за собой. На заседании суда Ш а­миля, картину которого мы находим! в X IX главе «Хаджи-Мурата», «двух людей приговорили за воровство к огрублениюруки, одного к отрублению головы за убийство»; асыну Хаджи-Мурата, красавцу Ю суфу, Шамиль за изменуотца пригрозил выколоть глаза, так что несчастный юношатут же хотел покончить с собой. Простота оказываетсяхуже воровства и читателю несколько неожиданно приходитсяпожалеть о служителях столичного правосудия, которыеневинную Маслову осудили все-таки лишь на четырегода каторжных работ. По сравнению с шестью старикамиШамилева совета кажутся весьма безобидными они все: ивнушительный председатель с бакенбардами, непременножелавший поскорее окончить дело, чтобы поспеть к рыженькойКларе Васильевне, и сердитый член суда, оставленныйженой без обеда, и прокурор Вреде, который, проведяночь в доме разврата, на утро так хорошо говорил,грациозно извиваясь тонкой талией, о жгучих лучах печальногоявления разложения и о- доверчивом богатыреСадко, — Ферапонте Смелькове, — загипнотизированномМасловой при помощи таинственного свойства, в последнеевремя исследованного наукой, в особенности школойШарко.Да что правосудие! Вся жизнь Хаджи-Муратов естьотрицание толстовских принципов: здесь нет пепротивле-

74 Глава VIния злу насилием; здесь люди одинаково противятсядобру и злу, почти их ие различая, и пе знают другойформы противления, кроме простого физического насилия.Здесь все бессознательно принесено в жертву честолюбиюи неукротимой жажде жизни; религия служит покровом,который каждый тянет к себе, который в конце концов попадаетв руки сильнейшего. Одним словом, ото подлиннаяжизнь, — не подрумяненная, не завитая парикмахерамианглийского толка. Вся ее философия выражена в любимойпесне Хаджи-Мурата, которую «необыкновенно отчетливои выразительно» пел его брат Хапеф и:«Высохнет земля иа могиле моей, и забудешь ты меня,моя родная мать. Порастет кладбище могильной травой,заглушит трава твое горе, мой старый отец. Слезы высохнутна глазах сестры моей, улетит и горе из сердца ее.«Но не забудешь меня ты, мой старший брат, пока неотомстишь моей смерти. Не забудешь ты меня, и второймой брат, пока не ляжешь рядом со мной.«Горяча ты, пуля, и несешь ты смерть, но не ты либыла моей верной рабой? Земля черпая, ты покроешьменя, но пе я ли тебя конем топтал? Холодна ты, смерть,по я был твоим господином. Мое тело возьмет земля, моюдушу примет небо».«Хаджи-Мурат всегда слушал эту песню с закрытымиглазами, и когда она кончалась протяжной, замирающейнотой, всегда по русски говорил:— Хорош песня, умный песня».Но Хаджи-Мурат — толстовец должен сказать обратное:— Дурной песня, глупый песня.«Лучше умереть во вражде с русскими», провозглашаетШамиль, «чем жить с неверными. Потерпите, а я с Кораноми шашкой приду к вам и поведу вас против русских.Теперь же строго повелеваю не иметь не только намерения,но и помышления покоряться русским». Здесь что ни слово,то острый нож в самое сердце доктрины Толстого. Не онли призывал людей ие противиться воле насильников? Неего ли детища обращались к грабителям с пресловутой

Загадка Толстого 75просьбой: «Коли вам, сердешные, на вашей стороне житьеплохое, приходите к нам совсем» (X V J, 74)... Читая«Хаджи-Мурата», мы не можем отделаться от мысли, будтостарые, давно похороненные элементы постепенно воскресаютв вечно юном сердце Толстого. Яснополянскийморалист забыл свою проповедь, отдавшись чарам поэзииКавказа. Это своеобразная поэзия. Это не классическийВосток Ш ехерезады, Гете, Лермонтова, Виктора Гюго,исполненный неги, сладострастия п философской лепи.В кавказском Востоке, отраженном поэзией Толстого, этиэлементы сочетаются со свойствами светлоголового хищника,тревожившего северную фантазию Фридриха Ницше.Здесь Сардапапал сочетался с Наполеоном и художникне чувствует в себе силы преодолеть странноесочетание, как повелевает ему долг моралиста. Здесь, как в«Войне и Мире», как в «Казаках», вопреки воле автора,проявилась наружу бодрящая поэзия войны и суровой боевойжизни®. . . «По всей линии цепи», описывает Толстойстычку русских с чеченцами, «послышался непрерывный,весе л ы й , бодря щ и й треск ружей, сопровождаемыйкрасиво расходившимися дымками. Солдаты, радуясьразвлечению, торопились заряжать и выпускали за,ряд зазарядом. Чеченцы, очевидно, почувствовали задор...»п т, д. Здесь даже «прелесть семейной ласки любимейшейиз жен Шамиля, 18-летпей черноглазой, быстроногой кистипкиАмигют» является в старых толстовских топах,точно художник позабыл на минуту мрачное обличениеПозднышева. Великий писатель снова во власти чар внелогичнойкрасоты и бесцветная проповедь старца Акимазаглохла в мощных звуках свободной песни Хаджи-Мурата.Книга эта написана точно на зло биографам и комментаторам.VIIПеред нами поистине загадочное явление.Толстому были даны природой глаза, которым равныхпо остроте пе имеет в настоящее время ни один другой че­

76 Глава VIIловек, быть может, не имел никто и прежде. Этот избранниксудьбы мог видеть все — и напрягал силы к тому,чтобы свести до минимума горизонт своего зрения. Ни одиндругой мыслитель не tбыл так глубоко, как Толстой, убежден,что в огромном здании жизни под мысль отведеналишь одна небольшая комната, что жизнь не укладываетсяцеликом ни в какие логические и моральные догмы, чтоона полна явлений, недоступных пониманию человека, сталобыть, не имеющих вовсе смысла, — если отречься отбанальных, ничего не значащих фраз старой богословскойметафизики1). И вместе с тем никто другой в современнойфилософии не приложил столько усилий, чтобы подчинитьжизнь логике, чтобы заслонить вне логичное от себя и отдругих, чтобы втиснуть бытие человека в рамки простейшихпрописных начал. Ведь толстовство — крайняя ступеньрационализма, дальше которой, пожалуй, некуда идти.Читая догматические произведения Толстого, мы испытываемиллюзию необыкновенной ясности и простоты. Какстройно выводятся всевозможные «упряжки», посвященныесну, общению с людьми, умственному, физическому труду,как математически ясно определено, что нужно делать ичего ие нужно делать! Пункт первый:. . пункт второй. . .пункт третий. . . Кажется, никогда христианская доктринане излагалась в такой, почти бюрократической форме.«В чем моя вера» — своего рода свод законов2), наизнанкунаписанный анархистом.Не в этом ли коренном дуализме следует искать истиннуюпричину антипатии Толстого к науке? Настоящийгрех последней не в том, что она «научная», а не «истии-1) Последнего вывода Толстой, однако, ие делал. Напротив, он могсказать, как самую естественную вещь, следующее: «жизнь мира совершаетсяпо чьей-то воле, — кто-то этою жизнью всего мира и нашимижизнями делает свое какое-то дело. Чтоб иметь надеждупопять смысл этой воли, надо прежде всего исполпятьее, делать то, чего от нас хотят». («Исповедь»). Спачала —исполпять, а понять можно потом!2) Невольно является мысль: может быть, известное изречение Вовенарга:ceux qui craignent les hommes aimcnt les lois — относится пе толькок писанному, по п к моральному закону.

Загадка Толстого 77пая»; Толстой ненавидит ее не за;то, что она, вместо ушатаи топорища, занимается лейкоцитами и млечным путем.Он ненавидит ее почти мистической ненавистью, не отдающейсебе ясного отчета. Наука означает .для Толстогострой мысли, страдающий неизлечимой слепотой. Она ведьигнорирует внелогичное или просто его не замечает. Исвою бессознательную слепоту хочет выдать за высшуюстепень зоркости, осмеливается навязывать себя людям,которые вечно видят перед собой то, о чем она не подозревает!Все творчество Толстого, ие только догматическое,по и художественное (и второе гораздо больше, чем первое),заключает в себе скрытый вызов науке. Что-то онаответит иа «Смерть Ивана Ильича»? как отделается отвоинственной песни Хаджи-М урата? чем она сокрушитПозднышева? Науке ответить нечего. Верная завету великогопровидца, она отыскивает «маленькую правду» и незаботится о «большой лжи»1). Для большинства ученыхвнелогичное есть нелогичное (то есть ложь), хотя из вежливостиони носят удобный и достойный костюм позитивизма. . . Вильгельм Оствальд говорит, что в нем первоечтение «Крейцеровой Сонаты» вызвало некоторую тревогу;но затем, подумав над тезисами книги, знаменитый ученыйскоро успокоился. Это очень характерно. «КрейцероваСоната» вызвала в Оствальде то же чувство, которое онавызывает в нас всех, — смутный безотчетный страх передгрозным призраком внелогичного. Но, разумеется,идеи «Послесловия» ни на минуту не могли затруднить такогологика, как Оствальд. Он прочел «Послесловие»,проверил его и себя и с радостью убедился, что можетответить Толстому по всем пунктам, не делая вдобавокбольшого усилия мысли: десятки пасторов до Толстоговыступали с проповедью добрачного целомудрия, десяткиврачей и социологов отвечали им «с одной стороны» и«с другой стороны». Какую бы сторону ни выбрать, ответТолстому готов. Беда лишь в том, что «Послесловие» невыражает одной сотой сказанного в «Крейцеровой Сонате».г) «Ё meglio la piccola certezza che la grande bugia» (Leonardo da Vinci.Frammenti e pensieri).

78 Глава VIIOlio даже выражает нечто совсем другое. «Формулы Максвеллягораздо глубже, чем Максвелль». На «Послесловие»легко ответить; Позднышеву ответить невозможно.В отом смысле Толстой остается победителем в своемспоре с наукой, что-бы ни говорили самодовольно Петцольдтынасчет «eine gevvisse Verkummerung des iogischenBestandes» у автора «Крейцеровой Сонаты». Нопобеда Толстого — Пиррова победа. Разбивая науку, онразбил и самого себя. Наука ничего не может ответитьАнне Карениной, Позднышеву, Ивану Ильичу. Но и Толстойпичего пе может им ответить. (Ои па внелогичнюедает рационалистические ответы, которые ничуть не болееценны, чем великолепное молчание науки. К тому жавсе эти ответы находятся в вопиющем /противоречии одинс другим. В «Анне Карениной» дана апология брака; в«Крейцеровой Сонате» брак смешан с грязыо1). «СмертьИвана Ильича» призывает людей жить по-божески, чтобыспокойно умереть. «Хаджи-Мурат» показывает, что жизньхороша, даже если не жить по-божески; а умирает Хаджи-Мурат во всяком случае и легче, и красивее, чем раскаявшийсяИван И льич. . . Эти противоречия неустранимы,потому что они — противоречия самой жизни. Их можнопе изгладить, конечно, а прикрыть ярлыком скептическогомиропонимания. Но Толстой слишком ясно чувствовал,что скептицизм так же легко разбивается о жизнь, как любаяположительная догма.* **Гюйо говорит в «L ’art au point de vue sociologique»,что некоторые из образов, созданных фантазией великихх) Как мучительно путался в этом вопросе Толстой, видпо хотя быиз пепослапного письма его к II. I I . Страхову от 19-го марта 1870 г.Защищая брак против «пустобрехов», Лев Николаевич дошел здесь доапологии проституции, которую отстаивал доводами вроде следующих:«Эти пес^астные (Магдалины) всегда были и есть и по моему было бы безбожиеми бессмыслием допускать, что Бог ошибся, устроив это так»,или «то, что этот род женщин нужен, пам доказывает то, что мы выписалиих из Европы». (Толстовский музей, т. II, стр. 10).

Загадка Толстого 79художников слова (как Лльсест, Гамлет, Б ер тер), одновременноявляются реальными и символическими, чему, поего мнению, они обязаны своей неумирающей славой. Толстоймало заботился о символике в ювоих художественныхпроизведениях. Из Стивы Облонского, Кити, Николая Ростоваили ад’ютанта Дубкова, конечно, никакого символане выкроишь. Тем не менее, некоторые фигуры, созданныеТолстым, вполне удовлетворяют требованию Гюйо.Я бы отнес сюда Каратаева и 'Нехлюдова. Образы эти вданном случае меня интересуют потому, что символизируютименно те начала, о которых выше шла речь. Они, впрочем,и сами по себе напрашиваются на -сопоставление, таккак взаимно исключают друг друга. Один — сама удовлетворенность,другой — воплощенное искание. Один весь —радость жизни, другой весь — недовольство. Один купаетсяво впелогичиом, как сыр в масле, другой хочет весьмир втиснуть в формы логического мышления. Это тожесвоего рода Ормузд и Аримап, только jen seits des Gut| und Bose, и любитель абстракций мог ,бы изобразить всю| жизнь Толстого, как борьбу этих двух начал,i Каратаев — не эллин и не иудей. Русский человек сголовы до пят, он символизирует непонятный оптимизмпарода, который, перенеся татарское иго и крепостноеправо, Батыев и Биропов, Аракчеевых и Салтычих, ухитрилсясоздать кодекс практической мудрости, удивительносочетающий Эпиктета с Панглоссом. Как ни трогателенвеликолепный образ, созданный Толстым, но от него доВольтеровской сатиры только один шаг. «Час терпеть, авек жить», говорит Платой Каратаев. Когда же он «живет»и что он называет «терпеть»? Запертый французами в балаганиз обгорелых досок, он, сидя на соломе, радуется:«живем тут, слава Богу, обиды нет». Рассказывая Пьеру,«как его секли, судили и отдали в солдаты», он «изменяющимсяот улыбки голосом» добавляет: «что-ж, соколик, думалигоре, ап радость!» Глядя на пожар Москвы, философскиутеш ается: «червь капусту гложе, а сам прежде тогопропадае». Да ведь и капуста «пропадае»? Но Каратаевоптимист и па чужой счет. В 'знаменитом рассказе он пе-

80 Глава VIIредает ужасную историю, которая в своем роде стоит повестиИвана Карамазова о затравленном ребенке, но лицоего блаженно сияет «особенно радостным блеском». Чемуон радуется? Тому ли, что невинному купцу вырвалиноздри, «как следует по порядку»? Тому ли, что об’явилсянастоящий виновник, которому за минуту умиления, запринесенное сознание, вероятно, тоже по порядку вырвутноздри? Тому ли, что «пока списали, послали бумагу, какследовает», невинный купец отдал Богу душу? Что скрываетсяв глубине этого таинственного явления? Для Каратаева,как для всего русского народа, преступник инесчастненький — одно и то же. Но еще вопрос, каксоздалась эта ассоциация понятий: видит ли Каратаевнесчастье в преступлении или преступление в несчастьи?Его веками воспитанное смирение тесно сплелось с культомподдерживающей status quo физической силы; нооно, невидимому, исчезает, как дым, в дни общественныхпотрясений. Велика объединенная сила косности ста пятидесятимиллионов Каратаевых, но стоит пробежать искре,и вспыхивает «русский бунт, бессмысленный и беспощадный».Бессмысленное смирение, бессмысленный б унт. . .Да и для чего Каратаеву смысл? Он живет вне логики ине знает, что такое логика. Он способен любоваться чемтов несправедливости, но борьба с ней не вяжется в нормальноевремя с его понятиями о благообразии. Он видит«порядок» в вырванпых ноздрях купца, но та деятельность,которой в эпилоге «Войны и Мира» отдается Пьер Безухов,по признанию самого Пьера, не нашла бы одобренияКаратаева. В нормальное время для него все действительноеразумно, а он сам бессознательный русский гегельянец40-х годов. Я боюсь даже, что он и в толстовстве не найдетсвоего любимого благообразия, по крайней мере, дотех пор, пока толстовство не завоюет мира. Каратаевщипа— большое личное счастье и огромное' социальное зло. Иесли Толстой порою видел в ней высшую мудрость жизни,то носитель этой мудрости, русский Папглосс в сермяге,не заплатит тем же великому рыцарю духа.Нехлюдов, общий Нехлюдов многочисленных произведе­

Загадка Толстого 81ний Толстого, тот, что сердится в «Люцерне» и умиляетсяв «Утре помещика», кончает самоубийством в «Запискахмаркера» и воскресает в «Воскресении», не несет в се/бени национального, ни религиозного начала. Он не русский: в нем голос рассудка заглушает голос крови; и ноиз той он породы русских отрицателей родины, которыевсего ближе России в те ’моменты, когда они ее отрицают,как Кириллов, «gentilhom m e-sem inariste ru sse et citoyendu monde civilise». Нехлюдов принадлежит к другой породекосмополитов. Тихо-де-Браге на угрозу изгнаниемгордо ответил: мое отечество всюду, где видны звезды. РодинаНехлюдова всюду, где, человек может стремиться кправде и грызть самого себя при ее вечном ускальзываньи.Если для Каратаева Наполеон и декабристы — непорядок,то для Нехлюдова демократический деспот Франции и аристократическиереволюционеры России — слишком «порядок»,слишком terre a terre. Нехлюдов не христианин: длянего христианство — временное dada, как для Вронскогопостройка сельской больницы. Воскресший Нехлюдов несетв потенциальном состоянии новые паденья и новыевоскресенья, несет в себе длинный ряд самых различныхвозможностей. Легко допустить, что он кончит самоубийством; ведь заставил же его однажды Толстой застрелитьсяпосле случайного и довольно невинного «падения». Нетничего невозможного и в том, что, вернувшись из Сибири,Нехлюдов соединится узами законного брака с какой-нибудьМисси Корчагиной, — пе сразу, конечно, а годикачерез два-три, причем брак этот легко может закончитьсятак, как идиллия «Крейцеровой Сонаты» (но, вероятнеевсего, без убийства, — семейным адом без кинжала и крови).Можно, наконец, предположить, что Нехлюдов займетсярано или поздно деятельностью общественной, какКознышев или Крыльцов, и скорее как Крыльцов, чем какКознышев. Только одной возможности я никак не могупредставить себе для Нехлюдова: перманентную святость.Эта последняя у Толстого облекается либо в форму святостимнимой, — святошества, как у коротконогой «пиетистки»,госпожи Ш таль, либо в форму прозаической святости,39: ЗАГАДКА ТОЛСТОГО Г,

82 Глава, VIIчерпающей силу в особенностях природного темперамента,как у Сони «Войны и Мира», либо, наконец, в формусвятости трагической, пример которой долгое время являетотец Сергий; но для последней, кроме личных особенностей,необходимо экстренное и случайное обстоятельство,которого ие было в истории жизни Нехлюдова. Святостьже перманентная, святость любимцев Достоевского, Толстомуникогда не удавал ась; он предпочитал раз’яснять еесущность в своих нравоучительных рассказах, о которыхможно сказать, парафразируя слова Паскаля: «оn s’attendaita voir un auteur, et on ne trouve qu’un homme». Ипотому занавес опускается над Нехлюдовым в самый моментдуховного воскресения.Характерный для Каратаева эпизод, относящийся кпоследнему году жизни Льва Николаевича, мы находим ввоспоминаниях В. Г. Черткова. Толстому случилось в Кочетахвести философский спор со стариком-скопцом, которыйпровел в ссылке более 30 лет. Скопец, неожиданнооказавшийся искусным диалектиком, поставил Льва Николаевичав весьма затруднительное положение:«Л. Н. Нужно прилагать усилие, чтобы воздерживатьсяот полового общения, в этой борьбе с соблазнами задачажизни.N. (скопец). Для простого человека, ваше сиятельство,ежели оп здоровый, это невозможно. Вот духоборы, с которымимы много виделись в Сибири, говорили, что решиливоздерживаться, жить целомудренно. Мы им говорили— вы это говорите теперь, а посмотрим, что будет, когда выдойдете до Якутска. И что же, через год мы их опятьвидели, и много у них люлек и младенцев!Л. Н. Нужно стремиться. Совершенным быть нельзя, ностремиться можно.N. Ваше сиятельство, позволите вам сказа,ть?Л. II. Пожалуйста, пожалуйста, говорите.N. Ваше сиятельство, ведь нужно соблюдать целомудрие,ие так ли?Л. Н. Разумеется, нужно, разумеется.

Загадка ТолстогоN. (Спокойно, убежденно и безапелляционно, как нечтосовершенно очевидное.) В таком случае, скажите, вашесиятельство, на что . . . У Для чего . . .? Не лучше лп освободиться. . .Л. П. (улыбнувшись). Да, на ото трудно ответить вам(после того Л. И. несколько раз вспоминал этот аргументскопца и сознавался, что был им озадачен). Но в такомслучае, можно сказать: на что жизнь? Не лучше ли самоубийство?Ведь если бы все люди последовали вашемупримеру, то род человеческий сам себя уничтожил бы.N. Нет. Самоубийство — этого нам Христос не велел.Нужно страдать.Л. Н. И тут воздерживайся и страдай. Ведь если пьяницане напивается потому, что у пего денег нет или нетпоблизости кабака, то заслуга пе велика. Нет, ты воздерживайся,когда есть возможность согрешить»1).Лев Николаевич бесспорно мог быть озадачен аргументомстарого скопца: в сущности, автор «КрейцеровойСонаты» не имеет никакого ответа на поставленный скопцомвопрос. Он то возражает ему ссылкой на прекращениечеловеческого рода, то есть доводом, который Поздпышевупротивопоставлял его манекен-собеседник (к тому же,род человеческий прекратился бы и при общем целомудрии),то доказывает, что без соблазнов не было бы и борьбы ссоблазнами. Но этот ответ совершенно схоластичен: есливерно сравнение Толстого, то не надо закрывать и кабаков :напротив, необходимо позаботиться, чтоб кабаки находилисьвсюду, дабы каждый пьяница, имея перед глазамисоблазн, мог воздерживаться и страдать. Приблизительнотакими же аргументами Шопенгауер опровергал тех, ктосчитал самоубийство прямым выводом из его мрачной философскойсистемы. Озадаченный Толстой улыбался в ответна искусный довод скопца, но улыбался типичной, неаргументированной улыбкой непостижимого, круглого ивечного Платона, Каратаева.*) Б. Чертков. Свттдаттие с Л. Н. Толстым в Кочетах. «Речь», от 7ноября 1913 г.G*

84 Глава VIIСкопчество, конечно, отвратительно. Изуверски-последовательнаядоктрина скопцов покоится на той мысли, чтоприрода человека глубоко уродлива сама по себе, — мысльвесьма опасная для односторонне-логических и в то жевремя религиозных натур; знающие люди говорят, что онане согласуется с истинной верой. Шатобриан, которому врелигиозных вопросах, конечно, и книги в руки, отличалверующих людей от атеистов именно по оценке природычеловека, — весьма будто бы благосклонной у первых,весьма неблагосклонной у вторых. Он говорит: «La religionne parle que de la grandeur et de la beaute de.Thom m e.L ’at.heisme a tou jou rs la lepre et la peste a vous offrir.L a religion tire ses raisons de 'la sensibilite de l’am e, desplus doux attaehem ents de la vie, de la piete filiale, deI’am our conjugal, de la tendresse m aternelle. L ’atheism ereduit tout a 1’instinct de la bete, et pour prem ier argument de son system e, il vous etale un coeur que rien nepeut to u ch er»1). Если верить критерию Шатобриана, тоЛ. Н. Толстой окажется атеистом чистейшей воды! В егоизображении человеческой природы пи один мизантроп ненайдет недостатка «чумы» и «проказы»:Мать завидует счастью дочери, сделавшей блестящуюпартию2); — la tendresse m aternelle.Жена низводит близящуюся смерть мужа «до уровня. . .визитов, гардин, осетрины к обеду». Муж «всеми силамидуши ненавидит ее и прикосновение ее заставляет егострадать от прилива ненависти к ней»3) ; — l’amour conjugal.Мальчик-сьш разыгрывает утонченную комедию скорбина похоронах нежно-любимой матери4) ; — la piete filiale.Добродушный штабс-капитан задушевно мечтает о том,чтобы скорее случилось умереть его товарищу, женатому2) Chateaubriand. G6nie du Christianisme, Lyon 1804, t. TI,p. 170.2) Княгиня Курагина.3) Прасковья Федоровна и Иван Ильич.4) Николенька. Иртенев.

Загадка Толстого 85на хорошенькой женщинех) ; — les plus doux attaehements de la vie.Храбрый русский офицер, блестящий государственныйдеятель, внутренно сожалеет о том, что русской армиейбыло в его отсутствие нанесено поражение неприятелю 2) ;— la grandeur et la beaute de I’homme.Таких примеров можно указать очень много. Приводимыефакты относятся не к преступникам, не к злодеям, а к людям,стоящим на среднем моральном уровне или даже далековыше середины, как Николенька Иртенев и князь Андрей.Толстовский скальпель, изрезывая вдоль и поперекмельчайшие ткани нормального человеческого сердца, вытаскиваетнаружу на показ людям много таких вещей, окоторых мы не подозревали или но меньшей мере не смелидумать. II характернее всего то, что делается это совершеннонезаметно. «Чума и проказа» прикрыты страстнойлюбовыо к жизни, которая мощным потоком кипи гво всех почти созданиях Толстого («Крейцерова Соната» —самое резкое исключение). И только наиболее проницательныесудьи, как Тургенев, сразу увидели, что из природыТолстым выделена безделица, — что из толстовскойлюрввд к жизни из’ята самая малость - - «царь творения».«Этот человек никогда никого не любил», сказал Тургенево Толстом, и странно теперь звучит его суровыйотзы в: мы давно признали величайшего из наших писателейсамим воплощением любви. И мы отчасти правы, посколькудело идет о любви рассудочной. Но, как говориткнязь Андрей, «не годится человеку вкушать от древапознания добра и зла». Христианин Толстой доходил всвоих художественных произведениях до такого издевательстванад людьми, на которое не решался пи один профессионалмизантропии. Шопенгауер где-то замечает, чтог) Михайлов (Севастополь в мае 1865 г.).2) Князь Андрей Болконский. «Да что, бишь, еще неприятноеои пишет?» вспоминал князь Андрей содержание отцовского письма.«Да. Победу одержали наши над Бонапартом именно тогда, когдая не служу»(V, 77).

86 Глава VIIврач видит человека во всей его слабости, юрист — вювсей его безнравственное, священник — во всей его глупости.Толстой-художник в своем отношении к человекуодновременно — врач, горист и священник: он видит всезло человеческой природы и его художественное творчестводает этому злу ряд необыкновенно ярких примеров.«Я чувствовал», описывает Поздиышев сцену убийстважены, «что я вполне бешеный и должен быть страшен, ирадовался этому. Я размахнулся изо всех сил левой рукойи локтем попа,л ей в самое лицо. Она вскрикнула ивыпустила мою руку. Я хотел бежать за ним, по вспомнил,что было бы смешно бежать в носках за любовником своейжены, а л ие хотел быть смешон, а, хотел быть страшен.Несмотря па страшное бешенство, в котором я находился,я помнил все время, какое впечатление я произвожу па,других, и даже это впечатление отчасти руководило мною».Эта сцепа, ие требует комментариев. Так никто никогда иеописывал убийства. Зола показывал нам в сцепах своих«crim es passion els» наследственное бешенство, безумие,мстительность, страсть самца, - - у Толстого есть всеэто, но ои идет гораздо дальш е: до «носков» Зола бы никогдане додумался. Добавить к ужасному смешное, ктрагедии фарс, к ярости кривлянье, — вот чисто Толстовскаячерта!Другой пример. Иван Ильич только что умер и его старыйдруг Петр Иванович пришел отдать ему последнийдолг. «Прасковья Федоровна, узнав Петра Ивановича,вздохнула, подошла к нему вплоть, взяла ого за руку иск азал а: «Я зпаю, что вы были истинным другом ИванаИ льича. . .» и посмотрела на него, ожидая от него соответствующихэтим словам действий. Петр Иванович знал,что как там надо было креститься, так здесь надо былопожать руку, вздохнуть п сказать: «поверьте!» И он таки сделал. II, сделав это, почувствовал, что результат но-'лучился желаемый: что он тронут и она, тронута.- Пойдемте, пока там пе началось; мне надо поговоритьс вами, — сказала, вдова. — Дайте мне руку.

Загадка Толстого 87Петр Иванович подал руку, и они направились вовнутренние комнаты, мимо Шварца, который печально подмигнулПетру Ивановичу.«Вот-те'и винт! Уж не взыщите, другого партнера возьмем.Н етто впятером, когда отделаетесь», сказал его игривыйвзгляд.Петр Иванович вздохнул еще глубже и печальнее, иПрасковья Федоровна благодарно пожала ему руку . . .— Курите, пожалуйста, — сказала она великодушным ивместе убитым голосом и занялась с Соколовым вопросомо цене места.Петр Иванович, закуривал, слышал, что она очень обгтоятельнораспросила о разных ценах земли и определилату, которую следует взять. Кроме того, окончив о месте,она распорядилась и о певчих. Соколов ушел.— Я все сама делаю, — сказала она Петру Ивановичу,отодвигая к одной стороне альбомы, лежавшие на столе ;и, заметив, что пепел угрожал столу, пе мешкая подвинулаПетру Ивановичу пепельницу . . .— Ах, Петр Иванович, как тяжело, как ужасно тяжело,как ужасно тяжело; — и она опять заплакала.Петр Иванович вздыхал и ждал, когда она высморкается.Когда она высморкалась, он сказал: «П о в ер ьте...» , иопять она разговорилась и высказала то, что было, очевидно,ее главным делом к нему; дело это состояло в вопросахо том, как бы по случаю смерти мужа достатьденег от казны».Разве это не издевательство? В сущности, Толстой неделает никакой разницы между Прасковьей Федоровной,самой обыкновенной женщиной, верной супругой ИванаИльича, и отравительницей Анисьей, которая, толькочто покончив с мужем, причитает над ним: «О-ох! О-о-о,и на кого-о-о-о и оставил и о-о-о и на ко-о-го-о о покии-пуло-о-о . . . вдовой горемычной . . . век вековать, закрылясны очи» . . . А окружающие? Лучшие друзья ИванаИ льи ча?.. В знаменитой сцене смерти Эммы Бовари прославленныймизантроп Флобер изображает картину искреннейпечали окружающих, — ближних и дальних. Шарль.

88 Глава VIIОмэ, Руо, Бурнисьен — жалкие люди. Они не блещутдостоинствами, они часто нелепы, они почти всегда смешны.Но над открытым гробом человека эти люди не играюткомедии; они огорчены и подняты духом . . . А ведь Флоберне скрывал своей коренной антипатии к человеку;если б знаменитый писатель se piquait de consequence,он бы маркизу Позе не поверил пяти франков на слово.Кто же религиозен в смысле Ш атобриана: мизантроп«Madame Bovary» или христианин «Смерти Ивана Ильича»?Толстой-догматик учил нас, что «дверь отворяетсявнутрь». Толстой-художник показал нам, что делается«внутри». Но, погуляв по лабиринту души человеческойс таким Виргилием, как автор «Крейцеровой Сонаты», всякийпопросится наружу, «nel chiaro mondo». Можно сказать,впрочем, что в этом все дело: Толстой верил в совершенствованиеи к нему призывал людей. Допустим, чтоверил. Но моральное совершенство не есть нечто данноеоб’ективпо. Вне конкретных форм оно лишено всякогосмысла, а насчет конкретных форм людям очень трудносойтись. Там, где один видит большую высоту нравственногопод’ема, другой может не найти ничего хорошего, атретий, пожалуй, отыщет «такое, что плевать нужно», каквыражается Янкель в «Тарасе Бульбе» Гоголя. Великийзнаток жизни Шекспир изобразил Брута чистым совершенствомвсех человеческих добродетелей. Другой знатокжизни Дант отвел тому же Бруту теплое место в самомпоследнем отделении последнего адского круга, дальшеКаина и рядом с Иудой. Беспристрастная история нашлазолотую, но прозаическую средину. Она сделала из Брутавпечатлительного и тщеславного республиканца, которыйв свободное от подвигов время отдавал деньги в р о ст. ..«То, что справедливо и несправедливо, не дано судитьлюдям», говорит Пьеру князь Андрей. «Люди вечно заблуждалисьи будут заблуждаться, и ни в чем больше,как в том, что они считают справедливым и несправедливым».Толстой в последние годы своей жизни, конечно, иесогласился бы со взглядами князя Андрея. Однако, он

Загадка Толстого 89не любил сталкиваться с конкретными формами зла нанашей грешной земле, ограничиваясь в таких случаях директивойобщего характера; в небольшом диалоге «Детскаямудрость», помещенном в посмертном издании сочиненийТолстого, маленький мальчик Миша пишет на клочкебумаги следующее изречение: «Нада бут добрум». Фразаэта в издании гр. А. Л. Толстой напечатана огромнымибуквами. Я не знаю, есть ли соответствующие указания врукописи Льва Николаевича, но, конечно, аршинный шрифтздесь вполне уместен: слова Миши толстовцы по справедливостидолжны написать на своем символе веры (не говорю«программе» или «знамени», так как первое слово для толстовцевотдает политикой, а второе — милитаризмом).Постепенно вычеркивая все графы в текущем счете, которыйведет с миром каждый большой человек, Лев Николаевичостался в конце концов при достатке мальчика Миши: нада бут добрум. Я знаю, что толстовцы немногогордятся этой лаконичностью своего учения; они и в двадцатомвеке верят, как Гилл ель, что всю мудрость мираможно передать, стоя на одной ноге. Но хорош быш бадТолстой, если б после него осталась одна Мишина формула!К тому же мало сказать «нада бут добрум». В известныхусловиях эта пропись хуже, чем «надо быть злым» ;ведь Мишо еще Паскаль ответил: «Qui veut faire Tangefail la bete».TillГоворя о Л. H. Толстом, трудно обойти молчанием егопоследователей: ведь иные толстовцы представляют собойживой опыт на^ доктриной великого писателя.Один из современных французских драматургов как-тозаметил: «La franchise est un revolver qu’on n’a pasle (1 roil, de decharger sur les passants». Это не толькоочень остроумно, но и очень верно.Толстой как-то спросил своего последователя писателяПаживина:- - «Вы что теперь делаете?

90 Глава VIII— Работаю на своем хуторе, пишу.. .— Что?— Свою «исповедь». Подробно рассказываю, что япережил за последние пять лет.— Это очень, очень хорошо . . . - сказал Лев Николаевич.— Я думаю, что этот род литературы скоро заменитсобою теперешние романы. Это очень хорошо. Толькосмотрите, берегитесь рисовки. Этот бес очень лукав.— Не знаю, но, кажется, я не грешу этим, — сказал я.— Дай Бог, дай Бог! . . » 1).Очень интересный разговор. Мы не можем, конечно,знать, заменят ли исповеди в будущем теперешние романы,но в этом позволительно усомниться. Чрезмерная откровенностьпока не очень ходкий товар, особенно когда онапредлагается не в розницу, как в романах, а оптом, какв исповедях: — вот, мол, вам, милостивые государыни игосудари, голый человек «за последние пять лет» или дажеза всю жизнь, делайте с ним все, что вам угодно. — Мыинстинктивно боимся таких исповедей и, быть может, мыне совсем неправы.Лев Николаевич сказал, что исповедь «это очень, оченьхорошо», и посоветовал своему собеседнику непременно еенаписать. Но сам Толстой исповеди обществу не дал.Нельзя же в самом деле считать исповедыо ту книгу, котораяпод этим названием помещена в собрании его сочинений.Эту книгу Михайловский как-то назвал щеголеватой.Он был несправедлив. Толстой никогда пи передкем не щеголял и щеголять не хотел. Но эта книга вовсене исповедь, это история отпадения Льва Николаевича отправославия — и только. Гораздо яснее выражен конфессиональныйхарактер художественных произведений Толстого; но в них исповедь подастся в розницу и, главное,под псевдонимом. Иртепев, Оленин, Нехлюдов, Левин,каждый из этих людей, конечно, немного — сам Толстой,Ив. Наживип. Из жизни Л. 11. Толстого. Москва 11)11 г.,стр. 96.

Загадка Толстого 91но только немного и не совсем: Федот, да не т о т 1). Коечтоот Толстого есть и в Позднышеве, однако, в исповедисамого писателя, если бы таковая когда-либо появиласьв свет, даже намек на мрачную мелодию «КрейцеровойСонаты» звучал бы гораздо страш нее2). Настоящую своюисповедь Толстой только хотел написать, но пе написал:«я ужаснулся», рассказывает он, «перед тем впечатлением,которое должна бы была, произвести такая биография». Такмы и ие имеем исповеди Толстого. Есть, впрочем, в мировойлитературе другие произведения этого характера, нои в них содержание» редко соответствует заглавию. Я ужеие говорю о различных мемуарах, которые иногда принимаютхарактер самообличения, как, например, «Былое идумы». Гениальная книга Герцена все-таки прежде всеголитературное произведение, притом служащее оправдательнымдокументом перед людьми. Это мемуары кругом правогочеловека, правого даже тогда, когда он сам себя обвиняет.Но недалеко ушли отсюда и книги, специально написанныедля покаяния. Один'из грехов, о которых с особеннымужасом3) вспоминал св. Августин,' заключался в том,что однажды, шестнадцати лет от роду, он, забравшись вчужой сад, похитил в нем несколько груш. О таких грехахможет, конечно, вспоминать и святой. Это даже оченькраси во... В сущности, «Les Confessions» Руссо вряд лине единственная книга, которая с некоторым (хотя далекох) Все они прежде всего лишены художественного гения их автора.Замечательно то обстоятельство, что ни в одном из своих произведенийТолстой пе избрал героем писателя. Будь у Нехлюдова хз'дожествеипыйталант, он бы н не подумал жениться на Масловой; вместо покаяния,он напечатал бы в толстом журнале повесть падения Катюши.2) Я имел возможность ознакомиться в корректуре с книгой В. М.Черткова «О Толстом» (Берлин, 1922 г.). Графинп Софьи Андреевнынет более в живых, и таким образом не приходится ждать ответа наобвинения, содержащиеся в этой злобной книге. По как бы ни относитьсяк освещепию фактов, которое дает г. Чертков, факты самино себе могут напомнить «мрачную мелодию» знаменитого рассказа.Прим. автора %2-м/у изданию.3) «Foeda erat et amavi еаш; amavi perire: amavi defectum meum» ит. д. (Lib. II, cap, IV).

92 Глава VIIIне полным) правом может называться исповедью. Какаяже награда выпала на долго бесстрашного человека? Кромечести упоминания в курсах сексуальной психопатологии(le cas Jean -Ja cq u e s), вечная репутация циника (я берусьуказать десяток профессоров, которые в. своих книгах незадумались так назвать Руссо). А какая польза для ближних?Смутное сознание того, что от полной «искренности»до легкого цинизма только один шаг.Толстой не написал исповеди, так как усомнился, законноли то любопытство ближних, которое требует, чтобыписатель непременно ходил днем и ночью нагишом. Толстовцамэто сомнение, повидимому, не приходит в голову.От* него, конечно, очень легко отделаться, перегибаяпалку в противоположную сторону. Нетрудно ответить снегодованием: — значит, писатель должен лгать, лицемерить,притворяться? и т. д. Нет, разумеется, не должен.Но что же делать, если все-таки «1е m alheur veulque qui veut faire l’ange fait la bete»? В морали, какв искусстве, надо иметь чувство меры, надо знать, гдекончается законная правда жизни и где начинается духовнаяпорнография.В своем интересном дневнике «Красные Маки» И. Ф. Наживинцитирует следующие слова Писарева: «Платон верилв создания своей фантазии; он считал их за абсолютнуюистину и ни разу не становился к ним в критическиеотношения; одна секунда сомнения, один трезвый взглядмогли разрушить это очарование, рассеять всю яркуюи великолепную галлюцинацию. Но этой роковой секундыв жизни Платона не было, и на всех сочинениях еголегла печать самой фантастической и в то же время спокойнойверы в непогрешимость своей мысли и в действительностьсозданных ею призраков». «Совершенно то же»,прибавляет от себя г. Наживин, «и теми же словами можносказать и о Писареве и о всех иже с ним: увы, у нихтоже не было этой благодетельной секунды и они точнотак же окружили себя призраками, созданными их мыслью,призраками, даже, пожалуй, столь же грандиозными икрасивыми и «идеальпыми», как и призраки Платона, и

Загадка Толстого 93так же в е р и л и (курсив автора) в создания своей фантазии.Я отошел уже и от тех и от других!..» (курсивмой).Да нет, в том-то и дело, что г. Наживин, как и другиетолстовцы, отошел от призраков не дальше, чем все мы,грешные. У автора «Красных Маков» другие призраки,не те, что у Платона, и не те, что у Писарева, но к немувполне применимо все, что Писарев говорит о Платоне, аон сам — о Писареве. Этим попреком, как мячиком, можноперекидываться бесконечно долго. Призрак толстовцев,заимствованный им у Толстого, есть призрак условноголичного совершенствования, и он совершенно заслонил отних весь великий Божий мир. Толстой рассказал нам в«Исповеди», чкак в тяжелые дли кризиса ему случалосьзадавать себе вопрос: «Ну, хорошо, ты будешь славнееГоголя, Пушкина, Шекспира, Мольера, всех писателей вмире, — ну, и что ж ? ..» Затем кризис разрешился ислава утратила для Толстого значение. Но что бы сделалвеликий писатель (я вынужден говорить в сослагательномнаклонении), есл[и бы роковой вопрос снова стал его посещатьв несколько иной форме: «Ну, хорошо, ты будешьнравственнее Сократа, Будды, Эпиктета, Па,скаля, всехнравственных людей в мире, — ну и что ж?..» И на этонечего ответить. И на это Толстой никогда ничего неответил, как не ответили последователи яснополянскогомудреца. Они отделываются ничего незначащими словамио необходимости исполнения чьей-то воли или, еще лучше,говорят со строгим лицом, что есть вопросы, которых мы невправе задавать. Но какое бы строгое лицо они при этомни делали, мы отлично понимаем, что их позиция нетверда. Они только и могут ответить: нам так лучш е1).А этот ответ ничего не стоит, потому что с .таким же правоми уж, конечно, не менее искренно миллионы другихлюдей скажут: лам лучше иначе.г) Очень характерное выражение я нахожу в дневнике Толстого отIB-го июля 1896 г. (X X IV , 126): «духовное сладострастие любвик врагам»...

94 Глава V Г11В сущности, тут нет места для спора. Иогда, пз двухлюдей, стоящих перед цветным предметом, одни называетего розовым, а другой — синим, логика, совершенно бессильна.В споре дальтопиотов с людьми нормального зрениянет ни правых, ни виноватых; можно только определить,какие глаза у большинства. Спор Толстого с миромо ценностях разрешается труднее. Лев Николаевич кактосказал, что для него все люди делятся на способных пнеспособных к религиозному миропониманию. Что же делатьс неспособными? Их довольно много и между нимипопадаются лица, на которых толстовцы никак уж немогут смотреть сверху вниз. Например, И. И. Мечников,посетивший в 1909 г. Льва Николаевича, оказалсяабсолютно неспособным: «Я попробовал», рассказывалТолстой г. Гусеву, — «с ним (Мечниковым) заговоритьо религии; он из уважения ко мне не возражал, но яувидел;, что это его совершенно не интересует». Та,кк.пяжна Марья с монахом, по выражению князя Андрея,«даром растрачивали порох», воздействуя в религиозномнаправлении на старика Болконского. К кому можноапеллировать в этом споре? к большинству? Огромноебольшинство культурных людей верит в то, что толстовцызакапывают в могилу так усердно и так напрасно.А темный народ стоит в стороне, пе принимая участия вспоре...К тому же можно ли решать вопрос о ценностях путемвсеобщей подачи голосов? Для толстовцев оно, иож&луй,и невыгодно. Непротивлению злу насилием в этом случаегрозила бы большая опасность; о неизбежном торжестве«политики» нечего и говорить. А этому идолу толстовцыпи за что не поклонятся.Тема их иронии давно задана Толстым: те же, в сущности,«лейкоциты», тот же «млечный иутъ», никому ненужный,кем-то для чего-то выдуманный. Sub specie aeterni громить«политиков» и «политику» не очень хитрое дело.Но если бы кто захотел поупражнять ироническое дарованиенад деятельностью самих воинственных толстовцев,то для этого не нужно было бы даже садиться в,воздушную

Загадка, ТолстогоОГ)колесницу Спинозы, ибо они в своем неумении отличалгьбольшое от малого сплошь и рядом доходят до поразительныхвещей.Незадолго до ухода Толстого из Ясной Поляны, киевскийстудент М. обратился к нему с удивительным письмом.Недовольный противоречиями между личной жизнью ивоззрениями Льва Николаевича, он предлагал Толстомунемедленно покинуть семью. В самом этом факте еще не гничего чрезвычайного; уж так завелось с восьмидесятыхгодов прошлого столетия, что каждый русский гражданинсчитал своим правом и обязанностью время от временипомогать советом Льву Николаевичу в трудныхделах жизни. Такой, видно, был неопытный, беспомощныйчеловек, что никак ему нельзя было обойтись без дельныхруководителей и товарищеской помощи. Кто не давалТолстому советов, тот лез к нему со своими делами. К Л ьвуНикола свичу обращались за указаниями морального ипрактического характера люди, страдавшие отрыжкой1),больные противоестественными наклонностями2), шпионы3)и т. д. «Погибшая овча аз есмь! Воззови мя, Спасе, испаси мя!» взывал к Толстому какой-то фабричный врал 4).«Дай мне полный лексикон философий, купи и пришли. .. Неужели твое старое сердце ссохлос и ни почувствоитмольбы моей», — писал кто-то другой5).Льву Николаевичу далзалн полезные советы гимназисты,прошедшие курс самообразования, учившиеся в семинарияхпопы, сознательные фармацевты и патриотическинастроенные юнкера: принципы Молчалина в свое времяпас так глубоко возмутили, что из оппозиции к ним мьг теперьсмеем вслух свое суждение иметь даже о вещах, которыенас нисколько не касаются. Поэтому само по себеписьмо г. М. не могло никого поразить. Но его тон иг) Лев Николаевич и на это ответил старушке, которая обратилась кнему за рецептом.2) В. Ф. Булгаков. У Л. II. Толстого, стр. 319.3) Там же, стр. 130.4) Н. Н. Гусев. Два года с Л. Н. Толстым, стр. 274.г>) В. Ф. Булгаков. Цит. соч., стр. 67.

96 Глава VIIIмотивировка были поистиде удивительны. Г-н М. был,очевидно, совершенно убежден, что Лев Толстой обязанизменить свою жизнь для того, чтобы красота его, господинаМ ., души засияла еще более чистым и кроткимсветом. Называя Льва Николаевича «голубчиком», рекомендуяему «много раз прочесть письмо» и «подумать обовсем этом», г. М. взы вал: «Откажитесь от графства, раздайтеимущество родным своим и бедным, останьтесьбез копейки денег и нищим пробирайтесь из города в город...Приходите тогда и в наш старый, добрый Киев,заходите ко мне, и я буду смотреть вам в глава и на вашуседую бороду и наслаждаться тем, что вы дали первыйросток, первый бутон для того, чтобы из него распустилосьсчастье, о котором у нас так много пишут, но которогоникто еще не н аш ел »... Да, для этого, разумеется,Толстому было совершенно необходимо уйти из ЯснойПоляны и притом именно в «наш старый, добрый Киев».Я, пе занимаюсь в настоящую минуту вопросом, былоли в письме г. М. то, что г. Наживин называет интеллигентскимкривляньем». Допустим, что кривлянья не было.Но что же произошло? Лев Николаевич последовал совету,преподанному ему г. М. Он ушел из Ясной Поляныи величественно скончался в Астапове, исполнив все то,чего от него хотели строгие люди, вероятно, столь жетребовательные и к самим себе. Я совершенно ие знаю,что произошло с г. М. после ухода Толстого из ЯснойПоляны; думаю, впрочем, что ничего особенного не произошло.Но если даже его душа окрылилась и подняласьна неделю двумя ступеньками выше, то всякий скажет, чтоэто событие, пе только sub specie aeterni, но и с какойугодно другой точки зрения, имеет довольно ограниченноезначение. Неужели же г. М. не приходило в голову, чтодля достижения этого результата нельзя вмешиваться вжизнь такого огромного человека, как Толстой?Как известно, Лев Николаевич был очень растроганписьмом г. М. Это с одной стороны представляется невероятным:до последних дней жизни Толстой сохранилспособность временами отреттталъся от своей официозной

Загадка Толстого 97кротости и взором -старого орла, насквозь пронизывающимдушу, сверху вниз, как ему подобало, глядеть намалых и больших людей. Он знал цену своим корреспондентами порою очень зло их вышучивал. В одну изтаких минут, раздраженный непрошенными вмешательствамив свою жизнь, он писал: — «мне надо самомуодному жить, самому одному и умереть». Если принятьв расчет кроткий стиль Толстого, эти слова означалинр-ито вроде: «позвольте вам выйти вон». В одну изтаких минут великий писатель не стал бы читать посланияг. М, и отправил бы его в корзину, как целый ряд другихписем такого же рода, немного менее патетических и немногоболее грубых. Но с другой стороны, оставаясьпоследовательным, Лев Николаевич ничего не мог возразитьавтору письма: он должен был растрогаться приего чтении хотя бы ex officio. Ведь он сам учил добрыхтри десятка лет, что только одно «размягчение», хотя быминутное, есть вещь, а прочее все — - гиль. Ведь еслиу толстовцев извращепа перспектива, установленная самойжизнью, если они в большом видят малое, а в малом— большое, то этот противный природе результат мог бытьдостигнут лишь таким гигантом, как сам Лев Николаевич.Весь этот эпизод имеет чисто показательное значение.Такие толстовцы, как, например, И. Ф. Наживин, конечно,не ответственны за письмо г. М. Но мысли их неизменносвидетельствуют о почти таком же извращении перспективы.Над всем тем, что признает культурное человечество,толстовцы ставят общий могильный крест; наука, искусство,общественная жизнь, политическая борьба равнодушноими погребены на дне мрачной fosse communeнеподдельного и абсолютного нигилизма. Кто знает, можетбыть, толстовцы правы: ведь в конце концов на вопрос:что есть истина? за две тысячи лет не последовалорешающего ответа. Человечество по сию пору вертитсямежду полюсами Нагорной Проповеди и Экклезиаста. Ночто же дает толстовцам столь необычайную уверенностьв собственной правоте? Или такое уж счастье принеслоим их учение? Не Бог знает, как велико это счастье, не39: ЗАГАДКА ТОЛСТОГО 7

ояГлава VIIIБог знает, как завидно душевное спокойствие толстовцев,если судить хотя бы'по книгам г. Наживина, исполненнымболи, гнева, и раздражения. Да и что за критерий счастье?. . Почему пе приходит им, толстовцам, в голову,что с мертвым они хотят закопать в могилу живое? Можетбыть, Французская Революция и свобода мысли,«Фауст» и «Война и Мир», принцип относительности ифилософия Шопенгауера имеют не меньшую самостоятельнуюценность, чем те опыты душевной стерилизации,которым они предаются столь ожесточенно? Толстовцамненавистна бактериология, вносящая «разврат материализма,»и отчуждение в людскую среду. Но, быть может,это ужасное зло хоть немного покрывается открытиямиПастера, ежегодно- спасающими жизнь сотням тысяч людей.Для толстовцев «никому ненужные пустяки» — теорияКларка Максвелля, изучая которую другой великийученый задавал себе Фаустовский вопрос: «War dasein G-ott, der diese Z eichen schrieb?» Mo, быть может,усилие человеческой мысли, создавшее эту теорию, хотьотчасти способно сравниться с теми потугами, в которыхтолстовцы видят весь смысл человеческого существования?В своих обязательных дневниках опи регистрируютэти потуги, свои нравственные подъемы и понижения, спедантичностью биржевого гоф-ма,клера или счетовода казеннойпалаты. «Число такое-то. Мучительно хотелоськотлет, но превозмог свою плоть и ел вареники с чворогом.Бодрое настроение весь день. Молился. Хорошо. СлаваБогу». «Число следующее. Нынче в 8 час. вечера иеудержался и с’ел полфунта убоины. Грустное сознаниегреха. Уныние. Тяжелые мысли. Господи, пошли мне силбороться!» Это почти не каррикатура: дневник любоготолстовца в сущности сводится к записям подобного рода.И эти люди убеждены (как они пи бранят себя для смирения),что вся мудрость мира улеглась в их мучшельпыепотуги! Мож.ет быть, они похожи иа Сократа и па, Эпиктета,я не спорю; по они еще больше похожи иа Ивана,Ивановича, который тщалгелыто регистрировал каждую дыню,которую он о’едал.

Загадка Толстого 09Как по видят они, эти духовные Тангалы, что их мучительнаяработа ость хождение по кругу вокруг точки,ставшей в пх сознании центром вселенной? В их делахпет творения, — лучшей радости, лучшей гордости, выпадающейна долю человека. Есть фикция творения, пресловутая«работа над собой». Но единственным ее результатомв девяти случаях из десяти остается измученныйкомок нервов, а в десятом — нечто условное и мгновенное,бесследно каиущее в бездну, как только venit summadies, как только Монассаповская гостья отдаст свой неизбежныйвизит... Они, толстовцы, лишены даже тогоудовольствия, которое у французов называется le beanrojo. Несмотря на свое профессиональное смирение, онивсех, кто не с ними, считают безумцами, не ведающими,что творят, тогда как их противники, для которых смирениепе обязательно, пе участвуя в погребальном хоретолстовцев, хотя недоумевают и сторонятся, но отдаютдолжное их бескорыстному, упорному стремлению к таинственномупрпзра ку добра.IX«Человек есть общественное животное», сказал старикАристотель. Толстой, пожалуй, готов принять эту формулу;только он придает ей несколько своеобразныйсмысл. Он как будто говорит: в человеке общественно животное.Вся жизнь Толстого, в особенности до «кризиса», быласистематическим уклонением от общественной повинности^ . Даже в эпоху своей веры в «прогресс» он от политикидержался в 'стороне, и не просто в стороне, акак-то на свои особый лад. Ездил к ПруДону, к Герцену*) В 1880 г. Лов Николаевич писал Н. И. Страхову: «Вам должнобыть очень трудно воздерживаться от вихря политической жизни, которыйдует около вас. Я сидя в деревне и то не удерживаюсь и делаювеличайшие усилия, чтоб ои меня (не) сдул п чтоб я пе сбивался с дороги»(Толстовский Музей, т. П, стр. 247—8).

100 Глава IXи вместе с тем бвд, по словам Тургенева, «далеко иекрасный», свидетельствовал визитом почтение Лелевелюи в 1863 г. предполагал вступить в ряды действующейрусской армии. В «Анне Карениной» Толстой ядовито высмеялдвумя-тремя |словами и «партию Бортенева (то естьКаткова), против русских коммунистов», и московских«честных людей (с ударением), способных при случае подпуститьшпильку правительству», и Черняевских добровольцев,и либералов а 1а Голенищев, и славянофиловвроде Козиышева. Странно сказать, по отношение Толстогок политике в ту пору очень походило на тон,(Которыйбыл принят в доме князя Николая Андреевича Болконского,когда речь заходила о европейских событиях. Старыйкнязь, как известно, «был убежден, что никаких политическихзатруднений не было в Европе, не было войны,а была какая-то кукольная комедия, в которую игралинынешние люди, притворяясь, что делают дело». Тот жетон веселого недоумения умел выдерживать по отношениюк политике Толстой вплоть до конца 70-х годов (on пороювпадал в него и гораздо позже). Это обстоятельство1,кроме всего прочего, закрывало для него доступ к богатейшимхудожественным темам. Уже в грандиозном замысле«Войны и Мира» он мог отделаться от грозившей ему опасноститолько тем, что в нужную минуту написал слово«конец» и назвал эпилогом главу, которая, в сущности, представляласобой начало нового романа. Мы так и не знаем,что вышло из петербургской поездки Пьера Безухова, каксбылся вещий сон Николеныш Болконского и пришлосьли Николаю Ростову рубить во главе эскадрона своихлучших друзей по приказу Аракчеева. — «Тугендбунд»,— говорит в эпилоге Денисов, — «я этого ие понимаю,да и не выговорю. . . Не нравится, — так бунт». БунтаТолстой не написал; из его «Декабристов» ничего не вышло,несмотря на неоднократные возвращения автора к этомуЮйожету. Легко понять, что из подобной темы нельзябыло изгнать политику или ограничиться ироническимистрелами, брошенными равномерно в разные концы: дляхудожника было невозможно поместиться над Сенатской

Загадка Толстого 101плЮщадыо, не становясь ни на одну из ее сторон. /Так,мы и остались без «Декабристов» Толстого. А между темфантазия с трудом представляет, какое чудо искусствамог создать из такого сюжета такой художник! Толстой,который знал себе цену, в котором, несмотря на все отречения,художественный инстинкт жил до последнего дня 2) ,отлично это понимал. Он писал художественное о вредеводки, о фальшивом купоне, о чем угодно, но этой темыне коснулся; «вылизывал изнутри» психологию купца Врехумова,маркера Петрушки, лошади Холстомера, но оставилбез внимания таких людей, как Пестель, Лунин,Рылеев, Бестужев, Орлов, Волконски й ...Да и в самом деле, в политике одного шага не сделаешьс любимыми идеями Толстого. В политике нет ничегогубительнее максим «нет в мире виноватых» или «всепонять — все простить». В политике всегда должны бытьвиноватые, так как необходимо считать себя правым. ’ Вполитике не ищут всей правды-справедливости и пе заботятсяо всей правде-истине, довольствуясь частью той идругой, облагая эту часть высоким налогом крови. В политикемного говорят о небе, но действуют так, как еслибы его не существовало.Эту азбуку хорошо знают герои и толпа. Мудростьтолпы создала для действия другие максимы, сквозь благочестиекоторых едва заметно проскальзывает легкий цинизм:— «На Бога надейся, а сам не плошай»; «береженогои Бог бережет», — говорит народная мудрость. Героиполитического действия тоже отлично это знают. —* «Мы,немцы, не боимся никого, кроме Бога», сказал в парламентекнязь Бисмарк, и в тон ему победоносная Германия запеласвою историческую песню: «надежная крепость — Господь».Одобрительно прислушиваясь к звукам песни, богобоязненныйканцлер укрепил каждый клочек земли наРейпе и на Одере. — «Политика подобна лесоводству»,— говорил тот же герой действия: — «в ней собирают то,чего не сеяли, сеют то, чего не соберут». Не менее опрех)За месяц до смерти Лев Николаевич говорил г. Булгакову; «Будучитать Мопассана. Мне предстоит большое наслаждение».

102 Глава IXделенио выражался и Наполеон: «Кп fait, do systeme, iJfaut tonjours sc reserver le droit de rire le lendemain deses idees de la veille».Где уж тут думать о правде? Арестаиткагстаростиха, о«Воскресении» очень благодушно замечает Катюше Масловой:«правду-то, видно, боров сжевал». О всем нашем общественномстрое Толстой, в сущности, сказал то же самое,что арестантка, только без ее философского спокойствия.Правду, которую сжевал боров выгоды, ненависти, злобы,ожесточения, Толстой воссоздал за письменным столомсвоей рабочей комнаты; он верил, что истина, творимая вЯсной Поляне, может изменить природу человека и стройсовременной жизни. Поразительна эта, способность верыв силу своего слова,, присущая писателям Божьей милостью!Глядя на тлеющие развалины Тюльерн, Флоберугрюмо говорил в 1871 г.: «Et cela ne serait pas arrivesi Гоп avail com pris PEducalion s en 1 iinenta 1 e».Мало ли сходных еден прошло перед глазами великого русскогомыслителя! Не мог же он пе видеть, что пе толькодела, но мнения, симпатии человечества устояли передпроповедью Ясной Поляны: вся диалектика Толстого неубавила ни славы Наполеона, ни славы Шекспира. Нетничего неблагодарнее роли богоборца. Л здесь Толстойпосягал на могущественнейшего из богов, — иагосударственность, притом во всех ее формах: отживших,нынешних и тех, о которых поет сладкая немецкаяZukunftsm usik. Здесь между ним и «консерватором» Паскалемлежит глубочайшая пропасть. — Чтобы люди моглижить, — говорит Толстой, — надо силою слова уничтожить.несправедливые государственные учреждения. —Чтобы люди могли жить, — говорит Паскаль, — надоуверить их, что государственные учреждения справедливы.Толстой-моралист переоценивает человеческий разум, Паскаль— человеческую глупость. Оба, если угодно, утописты.Но Паскаль, по крайней мере, не впадает в путынепротивления злу насилием: «La violence et la verite nepeuvenl rieu Tune sur PauQe», говорит он, и в светеэтой глубокой истины призрачность толстовского политн-

Загадка Толстого 103ческого учения представляется особенно ясной. Помнится,Императрица Екатерина в одну из либеральных пятницсвоей педели убеждала сына в том, что насилие не устои гв борьбе с людьми идеи. Радищев и Новиков могли бы,пожалуй, увидеть в этом утверждении некоторую игруума. Другой политический деятель говорил, что штыкамиможно сделать все, что угодно, но нельзя па них сидеть.Мы знаем, однако, немало примеров долголетнего и весьмакомфортабельного сидения на штыка,х. Насилие не можетзаглушить голос истины, если последняя раз досталасьв руки «двадцати пяти солдат Гутенберга». Но истина апnnd fur sicii тоже ничего не поделает с насилием. «Революцияесть идея, нашедшая для себя штыки», сказалкомпетентный человек Наполеон, и в этом вопросе оба,как мы видим, совершенно сошлись: Паскаль, знавшийцену идеям, и Наполеон, знавший цену штыкам. Обоиходинаково трудно было бы склонить к доктрине непротивлениязлу насилием.В сущности, это фикция: «противление злу», «противлениезлу насилием», — bonnel Ы апс, blanc bonnet. Еслипе насилием, то чем же? Словом? Точно слово не естьмогущественное орудие насилия. Современная юридическаямысль не умеет отграничить резкой чертой словесное преступлениеот преступления фактического и в данномслучае — что бывает не часто —- философская мысльидет в 'согласии с юридической. Автор «Не могу молчать»и выпущенных в русском издании отрывков «Хаджи-Мурата»прекрасно ото понимал; и правительство, так щедросыпавшее на его книги арестами, конфискацией, извлечениями,тоже виолпе ясно это понимало. Не всегда словаТолстого были проникнуты кротостью, да и кротость его,правду сказать, напоминает покаяния Ioanna Грозного. Всущности, пе много кротости и в самой теории непротивлениязлу насилием. Психология этой теории такова: одинчеловек говорит другому: —•ты пе можешь мепя обидеть;чгпо б и ты со мной гит сделал, я пе только не унижусь доотплатьг тон же монетой, я вовсе пе обращу внимания натвои поступки. Прошу тебя об одном: если можешь, оставь

104 Глава IXменя в покое.- Мне не до тебя. — Где тут кротость? Этодаже не самое кроткое выражение ее отсутствия.Тому, кто вечно видит перед собой призрак абсолютнойправды, нелегко заниматься политической деятельностью.«Все или ничего» — никуда негодный политический лозунг,потому что он необходимо и весьма быстро сводитсяк второй альтернативе — ничего. С этим лозунгом нельзяжить, да и писать очень трудно, о чем свидетельствуетистория «Хаджи-Мурата». Когда Толстой, отдавшись непосредственномучувству, написал ту часть повести, которалвыпускается в русских изданиях, из-под его пера1вышло нечто не только совершенно невозможное с точкизрения властей, по недопустимое по существу толстовскойдоктрины. Ведь по ней обязательно все понять и все простить,а здесь автор все понял, читатель все понял, апростить не согласен пи тот, ни другой. И эти главы повестиявились одним из самых мучительных преткновенийлитературной карьеры Толстого. Мы здесь не станем касатьсянаиболее интересных моментов в истории политическихотрывков «Хаджи-Мурата»; маленький эпизод можно,однако, привести. В первоначальной рукописи повестиимелась небольшая, но выразительная характеристикаАлександра Чернышева. Толстой привел известную шутку,которой, по его выражению, «заклеймил» этого печальнойпамяти исторического деятеля Ростопчин. Как известно,участвуя в суде над декабристами, Александр Чернышевособенно старался погубить Захара Чернышева,чтобы овладеть его имениями. Ростопчин высказался запередачу имений сосланного декабриста Александру Чернышеву,мотивируя свое мнение тем, что по старинномуобычаю палач всегда получает кушак и шапку казненного.Но, рассказав этот эпизод, Толстой, очевидно, усомнилсяв способности читателей простить (понять здесьочень легко) и предпочел вычеркнуть его из повести;,чтобы не скрепить своим авторитетом Ростопчинское клеймо.Если бы Толстому пришлось самому печатать «Хаджи-Мурата», он, вероятно, выпустил бы и многое другое,так как политические отрывки этой повести в посмертном

Загадка Толстого 105заграничном издании производят впечатление весьма сильноеи вряд ли соответствующее целям толстовства: вместо«все понята — все простить» читатель усваивает началарусской политической азбуки, . которые еще Пушкин столет тому назад упорно и тщетно старался втолковатьКарамзину.По с людьми, посвятившими свой век проведению вжизнь начал этой азбуки, Толстому все же было не подороге. Готовые, не по мерке шитые мировоззрения всегдабыли органически чужды природе Льва Николаевича;вера во всеобщее, равное, прямое и тайное избирательноеправо так же мало могла пустить корни в его уме, каквера в плащ Магомета или в чудеса Лурдской пещеры.— «Его нисколько не интересовали», — говорит В. А.Маклаков в своей блестящей речи «Л. Н. Толстой, какобщественный деятель», — «попытки улучшения государственногомеханизма, борьба за политические реформы; онбыл равнодушен к каким бы то ни было политическим теориям».При всем желании разработать свою тему полнее,В. А. Маклакову удалось отметить лишь очень немногомоментов «общественной деятельности» Толстого (помощьголодающим, духоборам, борьба со смертной казнью). Ядумаю даже, что было бы гораздо легче сказать речь натему «Толстой, как противообщественный деятель», разумеется,придавая этим словам только буквальное значение.«Общество» в политическом смысле слова Толстойценил приблизительно так лее высоко, как «общество» всмысле большого света. В его описании оба «общества»из года в год играют, как шарманка, одну и ту же заученнуюглупую песенку, в которой за столетие не меняетсяни единой ноты. В «Войне и Мире» на именинах НаташиРостовой гости говорят о «1а com tesse iYpraksine»(IV, 36). В «Анне Карениной» у госпожи Боль, к которойс визитом заезжает Левин, говорят снова о графине Апраксиной(IX , 213). Наконец, в «Воскресении» у Масленниковыхопять-таки темой разговора служит A praksine(X I, 151). За те же сто лет не изменилась и тема политическихразговоров. О чем1в 1820 г. спорили консерватор

106 Глава, JXНиколай Ростов и либерал Пьер Безухов, доказывавший,что «все слишком натянуто и непременно лопнет» («как стех пор, как существует правительство. . . всегда говорятлюди»), о том в 1856 г. болтают «журналы, развивающиеевропейские начала на европейской почве, по с русскиммиросозерцанием, и журналы исключительно иа русскойпочве, развивающие русские начала, однако, с европейскиммиросозерцанием» («Декабристы»); и об этом же самомрассуждают в 1905 г. получающий большое жалованьегость-петербуржец, «известный либеральный деятель, участвовавшийво всех комитетах, комиссиях, подношениях,хщтро составленных, как будто верноподданнических, а всущности самых либеральных адресах», и владелец многихтысяч десятин земли Николай Семенович, «чисто русскийчеловек, православный, с оттенками славянофильства», верующийв «решения мира» и в «особенные свойства русскогонарода» («Ягоды») . . . Много истинного презренияк людям скрыто и в этой топкой, убийственной иронии, ив непротивлении злу насилием, и во всей высокомернойкротости JI. Н. Толстого.«Мне надо самому одному жить, самому одному п умереть»,писал Толстой. Он всю жизнь был верен этой программе.Он жил один, хотя в течение полувека был душоюрусского общества. Он умер один, хотя в Астаповское «уединение»за ним последовала семья, шесть врачей, полсотнижурналистов и представители фирмы Пате (ведь смертьзнаменитого человека для публики такое же развлечение,как премьера модной пьесы )J). Последние годы его жизнибыли для России годами кровопролитной бессмысленнойвойны и самой злосчастной из революций, — идеи, ненашедшей штыков; для всего мира они были временеммилитаризма, классовой и национальной ненависти. Он смотрелна это зрелище со смешанным чувством жалости их) «Миллионы людей страждут иа еноте кроме Льва Толстого. Зачемже вы все собрались вокруг одиого Льва», сказал на смертном одревеликий писатель. Может быть, в его последних словах, кроме скорбио миллионах страдальцев, ирорвалась и жалость к самому себе, ко Льву,вечно и всюду преследуемому людьми.

Загадка Толстого 107презрения. Не спокойствие мудреца, а сосредоточенная,^шедшая в себя скорбь отразилась на последнем портретеТолстого, положив на него отпечаток несравненногоблагородства. Он — точно живой образ «Ночи», которуюсоздал Мпкель-Анджело в худшую эпоху Флоренции:(Jralo m ’e ’1 sonno о piii l’esser di sasso,M entre d ie ’I danno e la vergogna dura.Non veder, non senlir m ’e gran ven tu ra;Pero non mi destar, deh! parla basso!XИ все-таки Толстой — колоссальное явление в историирусской политики. Вместе с Герценом он был первый свободныйгений России; среди великих людей русской литературы,быть может, ему первому нечего замалчивать инечего скрывать.Пушкин писал гиефу жандармов Бенкендорфу письма,которые нельзя читать без чувства унижения и боли. Онмог написать «Стансы», когда кости повешенных декабристовеще пе истлели в могиле; одобрял закрытие «МосковскогоТелеграфа», ибо «мудрено с большей наглостью проноведыватьякобинизм перед носом правительства»; послепяти лет «славы и добра» написал «Клеветникам России»и в то же время корил Мицкевича политиканством. Онбрал денежные подарки от правительства Николая I,просил об увеличении этих «ссуд», прекрасно зпая, какойценой они достаю тся: «Теперь они смотрят на меня, какна холопа, с которым можно им поступать, как угодно»,писал ои жене после одной из таких ссуд. И все-такипел гимны, которым, впрочем, даже не старался придатьхотя бы художественное достоинство1).1) . . . «И светел t i , i сошел с таинственных вершин,II выпес нам свои скрижали.И что ж? Ты нас обрел в пустыне под шатром,В безумстве суетного пира,Ноющих буйиу песнь и скачущих кругомОт пас созданного кумира».Тик ли писал Пушнин, когда писал для вечности? Только традиционноеистолкование генезиса итих стихов делает сколько-нибудь понятным ихКу нольниковский стиль.

.108 Глава XЖуковский написал свою отвратительную статью осмертной казни, называл декабристов сволочью.Гоголь жил в настоящем смысле слова подачками правительства,ходатайствуя о них через III отделение1).Гордый красавец, прославленный умом и талантамиЧаадаев, признанный сумасшедшим и отданный под надзорпсихиатров2) за свое знаменитое письмо, — «выстрелв темную ночь», ие задумался на старости лет, прочитаввосторженный отзыв о себе в «Былом и думах» Герцена,написать шефу жандармов Орлову: «наглый беглец, гнуснымобразом искажая истину, приписывает нам собственныесвои чувства и кидает на имя наше собственный свойпозор». Эта выходка была даже не нужна; Жихарев назвалее «une bassesse gratuite» в глаза Чаадаеву, в ответна что последний, «помолчав с полминуты, сказал:«Мои cher, on tien t a sa pea а».Славянофилы совершенно откровенно доносили правительствуна того же Чаадаева. Известное стихотворениеЯзыкова иначе и назвать нельзя, как рифмованным вариантомдонесения Вигеля:Свое ты все презрел и выдан,И т ы е щ е н е сокрушен...Некрасов написал свои ужасные стихи М уравьеву. . .Большие люди не нуждаются ни в защите, ни в снисхождении.Они велики, независимо от «неверных звуков»,— и слава Б огу! Но если бы это было и не так, тогде же сказать, как не над печальными страницами историирусской литературы: saeculi ignom inia non hom inis?Век был настолько ужасен, что и не такие вещи можнои должно простить, допуская, что у кого-либо нашласьх) См. Мих. Лемке. Николаевские жандармы, Спб. 1908 г., стр.134—6.2) «. . . Более циничного издевательства торжествующей физическойсилы пад мыслью, над словом, над человеческим достоинством не виделадаже Россия», говорит об этом эпизоде М. О. Гершеизои. (II. Я. Чаадаев,СПБ., 1908, стр. 137).

Загадка" Толстого 109бы смелость произвести себя в судьи. «Mon cher, on tienla sa peau» — достаточно убедительный ответ. Но темвыше подымаются в глазах потомства гениальные люди,которым нечего прощать. Л. Н. Толстой — величайшийиз таких людей в истории русской литературы1).За в'сто свою жизнь он не сказал власти ни одногослова, которое не было бы проникнуто независимостью идостоинством. Никогда, пи в какую пору жизни, ни прикаких обстоятельствах он н е м о г делать и ,не делал того,перед чем не останавливались другие. Мыслимо ли вообразитьТолстого получающим деньги от правительства засвои книги, как Пушкин или Гоголь? Можно ли допустить,чтобы ои писал власть имущим письма вроде тех, которыеприходилось писать Чаадаеву, Достоевскому? Или представитьсебе, что он, как Некрасов, с бокалом шампанскогов руке декламирует приветствие М уравьеву? Или вообразитьТолстого цензором, как Аксаков, Тютчев, Гончаров?Признаюсь, я легче могу представить себе Спинозу полицейскимприставом или Каита содержателем ссудной кассы.Говорят, что Толстой один в России был застрахованот всяких посягательств власти. Но чем же он был застрахован?В 80-х годах его, по словам биографов, спаслиот ссылки в Суздальский монастырь родственные аристо-.кратические связи. Это очевидно неудовлетворительноеоб’яснение. Пушкин был не менее родовитый человек,чем Толстой. Чаадаев, воспитанник екатерининского вельможи,с первой молодости близкий ко двору, принимавшийу себя на Новобасма-нной все, что только было знатногов Москве, хороший знакомый Закревского, Василькова,Орлова, имел, конечно, более надежные и широкие связи.Однако, с j-шм, как с Пушкиным, не церемонились. Дело,очевидно, не в связях и протекциях.*) Русская политическая история первой половины 19-го века может,конечно, с гордостью указать людей, которые представляются самимвоплощением достоинства и независимости. Достаточно назвать НиколаяБестужева, Лунина, Якушкина. Но в ту пору сохранить незапятнанностьв литературе, вечно оценивающей жизнь, было еще труднее, чемв самой жизни; сам Белинский, при всей своей суб’ективной кристальнойчистоте, впадал в грехи, или, по крайней мере, в тяжелые ошибки,

110 Глава XН. Л. Маклаков в своей ужо мною цитированной речидает другое объяснение своеобразной неприкосновенностиТолстого, пользуясь красивым образом, взятым из «КнязяСеребряного»: Когда Иоанн Грозный замахнулся копьем наВасилия Блаженного, то народ, безмолвно смотревший иаказнь царских ослушников, загудел: «IГе тронь, в нашихголовах ты волен, а его ие тропь! И Грозный опустилруку, он пе решился посягнуть на того, в ком было утешение,отрада парода». Так и с Толстым: «государство»,говорит В. А. Маклаков, «как воплощение народной мощи,почтительно останавливалось перед этим бессильным старцем,как воплощением народного гения, народной славы,народной любви». Полно, так ли? Плохая защита — народнаялюбовь: всемирная история достаточно засвидетельствовалаправду скорбной иронии Гейне:Nimmer h a ir ich dir gerafen,So zu sprechen vor deni Volke,So zu sprechen von den Pfaffenllnd von liohen Polentalen!Tenrer Freund, du bist v erlo ren !Furs ten haben lange Armo,Pfaffen haben lange Zungen,(Jnd das Volk hnt lange O liren!«Воплощение народной мощи» никогда пе отличалосьособой почтительностью: и Пушкин воплощал в себе народныйгений, народную славу... К тому же, Толстойв 80-х годах, когда над ним сгустились особенно мрачныетучи, еще не был признан тем, чем он стал в конце своихдней, - - драгоценнейшим сокровищем, величайшей гордостьюнации. Тогда он был только знаменитый писатель,а, этот титул в России никогда никого не гарантировалот «заточения свободной жизни», как выражается прохожийв пьесе «От ней все качества».Толстой импонировал власти пе тем, что па, нем сосредоточиваласьнародная любовь, или во всяком случае неодним этим. Но всей его фигуре в наиболее кроткие вре­

Загадка Толстого 111мена было что-то такое, что внушало самым бесцеремоннымлюдям уважение, смешанное с робостью. Так князьАндрей Болконский умел осаживать представителей власти,не говоря резкостей, как в беседе с Аракчеевым, или дажепе произнося ни одного слова» вообще, как при встрече сБергом на смоленском пожарище.— «Бы чего просите? — спросил Аракчеев.— Я ничего пе.. . прошу, ваше сиятельство, — - чихопроговорил князь Андреи.Глаза Аракчеева обратились па него.— Садитесь, — сказал Аракчеев. — Князь Болконский?- - Я ничего пе прошу». . .Пе в этом ли часть секрета? На всем облике Толстогочиталась холодная, равнодушная надпись: не подкупите.Пе о деньгах, конечно, тут идет речь, — ими пе купишьочень многих.................................................................................................Политическая заслуга Л. Н. Толстого не замыкаетсяп пределах России: он во всем мире поднял до небывалойвысоты достоинство писательского звания. Другой писатель-граф,Вилье-де-Лиль-Адан, говорил, что в наши дниединственная подлинная слава это слава литературная.Благодаря примеру Толстого мысль Вилье перестала казатьсясмешным преувеличением. Нет такого писателя,большого или малого, который при воспоминании об авторе«Хаджи-Мурата» не испытывал бы чувства профессиональнойгордости. История может назвать еще несколько людей,которые единственно силой пера заняли в мире прижизни положение, сходное с положением Толстого: Вольтер,Гете... других, кажется, пет1. Но в смысле независимостии собственного достоинства им до Льва Николаевичабесконечно далеко.Вольте]), царь мысли 18-го века, в буквальном смыслеслова пресмыкался перед сильными мира, засыпал их вписьмах лестыо поразительной, непонятной грубости. Ои■уверял Екатерину, что она ученее всей Академии Наук,

112 Глава Xвместе взятой, клялся, что при взгляде на ее портрет глазаего наполняются удивлением, а сердце восторгом, говорил,что его мечта — быть похороненным в каком нибудьуголке Петербурга, откуда он мог бы смотреть, как онаходит под сенью триумфальных арок, увенчанная лаврамии оливковыми ветвями1). Он млел от восторга, слушаяфранцузские вирши Фридриха, над которыми хохотал всвоей компании; получал от их автора жалованье и с.полнойготовностью присутствовал при сожжении одной из самыхблестящих своих сатир в камине просвещенного короля;за глаза называл Фридриха ие иначе, как Люком, —по имени своей сварливой обезьяны, а в глаза и в своихвеликолепных, бесстыдных письмах величал его СевернымСоломоном . . . В сущности, Вольтер даже не подличал вписьмах подобного рода: веселые правы веселого пираперед чумой — 18-го века — вполне допускали этот ныневыводящийся литературный жанр.Гете не таков. Ему бы в голову не пришло грубо донаглости льстить сильным мира в глаза, издеваясь над нимиза глаза. Но он любил аттрибуты их величия наследственнойлюбовью, всеми инстинктами старинного немецкого.бюргера. Получив от Карла-Августа звание тайного советника,Гете искренно до наивности чувствовал себя «какво сне», — «so wie im Traum». Он очень приятно короталвечера в замке своего покровителя, по в 1806 г. сполной готовностью проводил в этот замок авангард Наполеоновскойармии, огорчаясь во французском нашествииглавным образом тем, что поставленные в его доме солдатыпричинили ему много беспокойства п на 2 тысячиталеров расхода. Он прекрасно ладил с Карлом-Августом,но так же хорошо поладил с Наполеоном; поладил бы,вероятно, и с Лафайетом, хотя революционеров недолюбливал:Alle Freiheitsapostel, sie waren mir immer zuwider,W illkiir suchte doch nur jeder am Ende fur sich.]) Lettres de Voltaire, 1773—1775.

Загадка ТолстогоГете нужен был для спокойствия комфорт, а для комфортасильные мира, и, чтобы угодить последним, он, применяяськ обстоятельствам, очень охотно писал пьесывроде «Der Biirgergeneral», высмеивающие Великую Революцию,значение идей которой он прекрасно понял иоцепил.Все эти мелкие черты совершенно отсутствуют в Л.Н. Толстом.Покойный II. К. Михайловский в своей статье о ГлебеУспенском дал следующее определение понятий «честив и«совести». «Совесть», говорит он, «требует сокращениябюджета личной жизни и потому в крайнем своемразвитии успокаивается лишениями, оскорблениями, мучениями; честь, напротив, требует расширения личнойжизни и потому не мирится с оскорблениямии бичеваниями. Совесть, как определяющий моментдрамы, убивает ее носителя, если он не в силах принизить,урезать себя до известного предела; честь, напротив, убиваетгероя драмы, если унижения и лишения переходятза известные пределы. Человек уязвленной совести говорит:я виноват, я хуже всех, я недостоин; человек возмущеннойчести говорит: передо мной виноваты, я ие хужедругих, я достоин. Работе совести соответствуют обязанности,работе чести — права»1).Толстой, бесспорно, образец человека «совести». В егохудожественных творениях честь представлена, кажется,только Андреем Болконским, да еще революционером Меженецкимв рассказе «Божеское и Человеческое»; совесть,напротив, насчитывает целый ряд представителей во главес излюбленным героем Толстого Нехлюдовым. Равнымобразом, в публицистике и в личной жизни великого писателяэлементы совести совершенно подавляют честь (разумеется,в том значении этого слова, которое придавалему Михайловский). Однако, всякий раз, когда Толстомуприходилось сталкиваться с представителями власти илисводить с ними в романах людей, пользующихся его симиаг)IT. К. Михайловский, Сочинения. СПБ. 1897, т. V, стр. 115.39: ЗАГАДКА ТОЛСТОГО 8

114 Глава Xтиями, совесть отлетала, мгновенно и бесследно, уступаяместо резко выраженной чести. В этом отношении Нехлюдовпочти не отличается от князя Андрея Волконского.Когда герой «Воскресенья» получил деловое письмоот вице-губернатора Масленникова за подписью «любящийтебя старший товарищ», под которой «был сделан удивительноискусный, большой и твердый росчерк», он выразилсяочень лаконически и совершенно не по толстовски:«— Дурак! — не мог удержахься но сказать Нехлюдов,особенно за то, чтч> в этом слове «товарищ) он чувствовал,что Масленников снисходил до пего, то есть, несмотряна то, что считал себя очень важным человеком,думал, если не польстить, то показать, что ои все-такпне слишком гордится своим величием, называя себя еготоварищем».И пе только Болконский, не только Нехлюдов, но иВронский, представляющий не честь и не совести, а лишьодно безукоризненное «comme il faub>, которое когда-тонравилось Л. Н. Толстому, чувствовал себя очень нехорошо,будучи приставлен к приехавшему в Петербургиностранному принцу. Принц «был ровен и неискателенс высшими, был свободен и прост в обращении с равнымии был презрительно добродушен с низшими. Вронскийсам был таковым и считал это большим достоинством; пов отношении принца он был низший, и это презрительнодобродушноеотношение к нему возмущало его.«Глупая говядина!..» думал он.Напротив, в людях, явно антипатичных Толстому, он,где только было можно, подчеркивал черту, прямо противоположнуютой, которая вырисовывается в приведенныхвыше отрывках.Вице-губернатор, «дурак» Масленников, при встрече сНехлюдовым оказался «в особенно-радостном возбуждении,причиной которого было оказанное ему внимание важнымлицом. Всякое такое внимание приводило Масленниковав такой же восторг, в который приходит ласковая собачка,после того как хозяин погладит, потреплет, почешет ееза ушами. Она крутит хвостом, сжимается, извивается,

Загадка Толстого 115прижимает уши и безумно носился кругами. То же самоеПыл готов делать Масленников».Та же угодливость подчеркнута в характере Берга,Друбецкого, графа Царского, Алексея Александровича Каренина.Этот последний на скачках «подходил к беседке,то снисходительно отвечая на заискивающие поклоны, тодружелюбно, рассеянно здороваясь с равными, то старательновыжидал взгляда сильных мира и снимая своюкруглую большую шляпу, нажимавшую кончики его ушей.Она (Апиа) знала все эти приемы, и все они ей былиотвратительны».Они отвратительны и самому Л. Н. Толстому. В данномслучае биографический материал гораздо характернее, чемданные художественных произведений великого писателя.К сожалению, этого материала нельзя использовать. . .Любопытно, что, излагая в самых общих чертах биографиюсвоих ближайших предков, Лев Николаевич ие забылогметить в них черту независимости, которая так сильнобыла развита в нем самом.«Про деда» (князя IT. С. Болконского), рассказываетТолслоп с видимым удовольствием, «я знаю то, что, достигнуввысоких чинов генерал-алшефа при Екатерине,он вдруг потерял свое положение вследствие отказа женитьсяна племяннице и любовнице Потемкина ВаренькеЗнгельгардт. На предложение Потемкина он отвечал: «Счего он взял, чтобы я женился на его б. . .». За этот ответон не только остановился в своей служебной карьере,но был назначен воеводой в Архангельск, где пробыл, кажется,до воцарения Павла, когда вышел в отставку».. .(I, 257).По нашим теперешним понятиям о чести, предложение,сделанное князю Потемкиным, было, действительно, своеобразноеи ответ Волконского вряд ли кого удивит. Но вту эпоху дело представлялось совершенно иначе; та -жеВаренька Энгельгардт прекрасно вышла замуж за человека,носящего другую знаменитую фамилию, — за князяС. Ф. Голицына, который по этому случаю получил множествонаград и отличий. При таких условиях ответ П.

116 Глава XС. Волконского свидетельствует об исключительной в данномкругу щепетильности в вопросах чести,, и опала князяпредставляется вполне естественным результатом его необычайнойдерзости. Этот самый дед Льва Николаевичапослужил, как известно, прообразом для старого Болконскогов «Войне и Мире», который велел специально закидатьснегом дорогу в своей усадьбе, расчищенную дворовымидля проезда министра Курагина.— «Что? Министр? Какой министр? Кто велел? — заговорилон (князь Болконский) своим пронзительным,жестким голосом. — Для княжны, моей дочери, не расчистили,а для министра! У меня пет министров!.,прохвосты! . . закидать д о р о гу !. .»«Мой отец», рассказывает с таким же удовольствиемЛев Николаевич, « .. . как большая часть людей первогоАлександровского времени и походов 18, .14, 15 годов,. . . был не то, что теперь называется либералом, а простопо чувству собственного своего достоинства не считал длясебя возможным служить ни при конце царствования АлександраI, ни при Николае. Ои не только не служил; нигде,но даже все друзья его были такие же люди свободные,пе служащие и немного фрондирующие правительство НиколаяПавловича. За все мое детство и даже юностьпаше семейство пе имело близких сношений ни с однимчиновником. Разумеется, я ничего не понимал этого в детстве,но я понимал то, что огец никогда ни перед кем неунижался, не изменял своего бойкого, веселого и частонасмешливого топа. И это чувство собственного достоинства,которое я видел в нем, увеличивало мою любовь,мое восхищение перед ним». (I, 262 - 3).Приведенная характеристика до известной степени относитсяк довольно большому периоду жизни самого ЛьваНиколаевича; у него это чувство собственного достоинствана английский манер иногда облекалось в весьма своеобразныеи воинственные формы. Когда в 1862 г. в домеТолстого, в отсутствие последнего, по случайному поводужандармы произвели обыск, Лев Николаевич бы так возмущен,что решил навсегда покинуть Россию. «Выхода мне

Загадка Толстого 117ист другого», писал он, «как получить такое же гласное удовлетворение,кале и оскорбление (поправить дело уже невозможно),или экспатриироваться, на что я твердо решился.К Герцену я не поеду ; Герцен сам по себе — и я сампо себе. Я и прятаться пе стану, а громко об’явлю, чтопродаю имение, чтобы ехать из России, где нельзя узнатьминутой вперед, что тебя ожидает». . . В конце письма«сообщая -о том, что жандармский полковник, уезжал,пригрозил новым обыском, пока ие найдут, «ежели что('прятано», — Лен Николаевич добавляет: «У меня вкомнате заряж.ены пистолеты, и я жду, чем все это разрешится»1) . . .Неправда, лп, этот рассказ звучит довольно дико? Точнов самом деле действие происходит в Англии, конституциякоторой разрешает гражданам пускать в ход оружиедля защиты от незаконных вторжений полиции. Где жевидано, чтобы мирный российский гражданин намеревалсяпустить в ход пистолеты против господ в мундирах небесногоцвета, производящих у него обыск? Никому изсовременников Толстого, наверное, не пришло бы в головутребовать в подобном случае «гласного удовлетворения»или грозить правительству эмиграцией, хотя бы и не кГерцену2). Впоследствии чувство собственного достоинстваприняло у Толстого несколько иную форму. Понятиеэто и вообще растяжимо. Даже граф Чарский или КаренинПыли бы, вероятно, весьма удивлены, если бы им сказали,что они лишены чувства собственного достоинства,Да, у ;ппх и в самом деле есть особый род бюрократическойчувгпштельпости, который тоже называют достоинством:случись с ними какал нибудь обидная неприятность вслужебном производстве, они подадут в отставку. С другой*) Бирюков. Цит. соч., т. L, стр. 46*2.2) Еще удивительиее то, что Толстом, невидимому, получил тогдажелаемое «гласное удовлетворение». Впрочем, 10 годами позднее ЛевНиколаевич, как известно, снова собрался эмигрировать: «Я все продамв России и уеду в Англию, где есть уважение к личности всякогочеловека, а у нас всякий становой, если ему пе кланяются в ноги,мо/iter сделать величайшую пакость» (там же, т. II, стр.’ 238).

И 8Глава Xстороны, современный человек щепетильность князяИ. А. Болконского и его прообраза, князя Н. С. Волконского,назовет не собственным достоинством, асословной гордостью, имеющей определенную историческуюформу и определенные границы. Тот же князь Болконский,приказавший засыпать снегом дорогу, расчищеннуюдля министра, в одной из самых удивительных похудожественному совершенству сцен «Войны - и Мира»так вспоминает ночыо свою молодость: «ему представилсяДунай, светлый полдень, камыши, русский лагерь, ион входит, он — молодой генерал, без одной морщины налице, бодрый, веселый, румяный, в расписной шатер Потемкина,и жгучее чувство зависти к любимцу,столь же сильное, как и тогда, волнует е г о».Князя Андрея, который является носителем современныхпонятий чести, уже очень мудрено представить себезавидующим «любимцу». А сам Л. Н. Толстой, жившийпоследние годы по календарю 21 века, теоретически ненайдет, пожалуй, настоящего достоинства и в князе Андрее.Но в сущности различие между ним и князем Андреемв данном случае очень невелико.Между совестью Толстого и средней совестью людейнашего времени — огромная дистанция. Толстой называлбратом Азефа, ласково отвечал той милой даме, «русскойматери», которая прислала ему по почте намыленную веревкус* деликатным письмом, старался любить крыс,серьезно скорбя о том, что их любить трудно. До этойступени совести современному человечеству очень далеко;здесь различие даже не количественное, а качественное:это какая-то новая форма практической морали. Но длячести Толстой не нашел новой формы; ои искал ее вгипертрофированной совести, а там ее нет, и это — большаятрагедия. Чувство чести не мирится ни с ангельскойкротостью, ни с подставлением другой щеки. Ему не должнобыть места в обиходе сторонников толстовства. Но ЛевНиколаевич своей жизнью доказал’, что оно все таки тудавходит и почти в той самой форме, в которой честь проявляетсяу князя Андрея Болконского. Жизнь сплошь

Загадка Толстого 119и рядом ставит людей в такое положение, когда неминуемконфликт между гипертрофированной совестью, требующейподставления другой щеки, и элементарной честью,запрещающей принимать удары даж.е по первой щеке.Тогда в спор властно вмешивается эстетика, —- и победаобеспечена чести в сердце живого человека.XIВ воспоминаниях гр. И. Л. Толстого1) есть рассказ олитературной забаве, которая в свое время происходила вЯсной Поляне. Всякий из участвовавших должен был письменновысказать свой идеал. Когда очередь дошла доЛьва Николаевича, он ответил: — «сжечь все, чему поклонялся,поклониться всему, что сж и гал».. . Как странно!Люди вообще боятся кризисов; человека, меняющего убеждения,клеймят обидным прозвищем ренегата. О, конечно,тут есть оттенки: для реакционеров ренегат —Белинский, а Катков — честно эволюционировавший ум;для либералов — наоборот. Но для всех перемена убежденийсоставляет неприятную страницу жизни. В автобиографияхее обыкновенно затушевывают, в биографияхсопровождают отпущением греха. А вот Лев Николаевичперемену убеждений открыто ставит в заслугу, большетого, уверенно относит ее к недосягаемой области идеала.Да и в самом деле, прекрасное зрелище —- ауто-да-фе,устроенное Толстым в эпоху кризиса. Мощный ум сбрасываетс себя одну за другой столетиями кованные цепи,которые тяготят его, как тяготят всех живущих людей —больших и малых. То, с чем связаны десятки лет жизни,то, к чему обязывают могилы предков и живые образыближних, все, все приносится в жертву богу истины, всеподвергается беспристрастному, беспощадному анализу.Стремительный поток мысли прорват плотину предрассудкови слепых верований. Никогда еще принцип Декартовп)«Русское Слово» за 1913 г.

120 Глава X Iского сомнения не проводился в жизнь с такой неумолимойпоследовательностью3).Мы приурочиваем кризис Толстого к концу семидесятыхи началу восьмидесятых годов. Впрочем, критикадавно уж.е указала, что на самом деле ои начался гораздораньше. Как вулканическим переворотам предшествуютмедленные процессы, протекающие в недрах земли, таки кризисам великих людей предшествуют годы интенсивной,хотя и мало заметной, душевной работы. Толстойже вдобавок отличался особой медленностью этих подготовительныхреакций. Для того, например, чтобы освободитьсяот детской веры, ему предварительно оказалосьнужным года три исполнять все мельчайшие ее предписания.Любой гимназист достигает того же результатав один день, прочтя томик Писарева или Бюхнера,. Такимобразом, можно с известным правом сказать (да этои говорилось в литературе), что кризис намечался уже впервых произведениях Толстого. Вопрос в том, когда онокончился. В сущности, вся жизнь великого писателяпредставляла собой сплошной кризис, который в началевосьмидесятых годов принял лишь наиболее острую форму.В эти годы изменились социальные воззрения Толстого,а они всегда заметнее других. Да и переход здесь былуж очень резкий: индифферентный с оттенком консерватизмарусский помещик стал «левее»» левейших потрясателейоснов2)... Но трудно допустить, что душевныйрост автора «Крейцеровой Сонаты» получил окончательную,неизменную форму за четверть века до его кончины.Зная Л. Н. Толстого, зная его прошлое вечнойдушевной борьбы, вечных исканий, вечных увлечений,вечного недовольства, можно ли предположить, чтобы ног)Я здесь имею в виду Толстого, как догматического мыслителя исоциолога.2) Так, по крайней мере, утверждает знаменитейший представительсовременного социализма: «Толстой», говорит Жорес, «был в известномсмысле новатором пообычайной силы, по сравнению с которой революционныйсоциализм кажется робким и рутинным» (Jean Jaur6s. Tolstoi.Les Droits de Г Homme, 12 Mars 1911).

Загадка Толстого 121следние 25 лет его жизни были временем спокойствия,уверенности и тишины? Естественное чувство правдоподобияие мирится с этим допущением: Лев Толстой немог успокоиться ни на какой философской системе*).Л между том он ие раз говорил, что доктрина, названнаяего именем, принесла ему полное удовлетворение духа.Во имя этой доктрины он громил мирскую ересь с самоуверенностьючеловека, который твердо знает последнююистину. Эту уверенность своего учителя толстовцы отмечаютс полным правом. Их можно было бы, впрочем, спросить: в какую пору своей жизни Толстой ие был уверенв себе, в своей правоте? В те времена, когда он верил ещепе в христианство, не в непротивление, пе в «нада бутдобрум», а в comme il faut, в ногти и в штрипки, он воимя этих убеждений громил и отлучал людей совершеннотак же, как позднее во имя толстовства. Самоуверенность— дар Божий, не зависящий от верований и доктрины.В людях, подобных Толстому или Шопепгауеру, она стольже естественна и прекрасна, как пелед и смешон апломбдурака.. .Среди героев художественных произведений Толстогоесть одно лицо, жизнь которого поразительно точно выражаетисторию самого Льва Николаевича. Это русскийФауст, князь Андрей Болконский, один из самых совершенныхобразов мировой литературы. Разумеется, я говорюпе о сходстве биографических фактов (хотя и оно наблюдается),а о сходстве душевных настроений. Князь Андрейумирает 33 лет от роду; его жизнь проходит перед намилишь на протяжении семилетиего промежутка времени. Ноза этот короткий срок он меняется несколько раз, переживаетие одно мировоззрение. Недаром ему так доставалосьот людей твердых взглядов; значительная часть критикиотнеслась неблагосклонно к герою «Войны и Мира».Известный в свое время Иавалихин, либеральный писаг)«Вас гордыпя дьявольская обуяла, что вы зиаете^истипу», сказалТолстой одному лицу, обязадному знать истинуvno своей‘"профессии.«Мне в о т'8 0 лет, и я до сих пор только ищу истину»...(Гусев. Два года с Л. II. Толстым, стр. G2).

122 Глава X Iтель, точно родившийся от брака Степана ТрофимовичаВерховенского с Марией Васильевной Войиицкой, почтеннойматерью дяди Вани, называл Болконского тупым, скудоумнымчеловеком с грязным взглядом на жизнь. ДляД. С. Мережковского князь Апдрей - «очень благородный,но не очень умный неудачник». Он — «неудачник» идля другого критика Толстого, для генерала Драгомирова:«Жаль его», говорит о Болконском этот военный писатель,«человек честный, до известной степени; пожалуй, дажеспособный и с характером, но- практически п усто й .. ковсему способный, ни на что негодный. . .» Одним словом,князь Андрей никому не угодил: либералу Навалихину тем,что был военный и князь; Д. С. Мережковскому — тем,что не придерживался его философского учения; наконец,генералу Драгомирову не угодил тем, что пе дослужился догенеральского чина. Старое правило Козьмы Пруткова:«если хочешь быть красивым, поступи в гусары», — ещене утратило обаяния в критике. Кем же, впрочем, и бытькнязю Андрею? Там, где Друбецкие и Берги удачники,Болконским, кроме роли неудачников, ничего не остается;4 и если бы случайность судьбы не бросила героя «Войныи Мира» под осколок французской гранаты, он, быть может,окончил бы свои дни еще гораздо «неудачнее»: 13-го июля1826г. на кронверке Петропавловской крепости.Князь Андрей проходит последовательно те же стадииразвития, которые пережил сам Л. Н. Толстой. В первыхсценах романа он — светский дэнди, «с усталым, скучающимвзглядом», насквозь проникнутый сознанием своегосословного и личного величия; он беспрестанно жмурится,морщится, произносит французские слова «1е general Koulouzoff»,ударяя на последнем слоге zoff, как французы,а по русски выражается сухо-неприятно: «па-азвольте,сударь». А вот как описывал Тургенев г-же .Головачевой-Панаевой самого Льва Николаевича в ту пору, когдапоследнему было 27 лет, — ровно столько, сколько князюАндрею в начальных сценах «Войны и Мира»: «Ни одногослова, ни одного движения в нем нет естественного.Он вечно рисуется перед нами, и я затрудняюсь, как об’~

Загадка Толстого 123яснить в умном человеке эту глупую кичливость своимзахудалым графством»1). «И Тургенев», прибавляет несколькодальше г-жа Панаева, «принялся критиковать каждуюфразу Толстого, той его голоса, выражение лица».Нет надобности прибавлять, что Тургенев так лее ошибалсянасчет Льва Николаевича, как петербургский свет— насчет князя Андрея; но видимость у обоих была однаи та ж е . . . Далее, па войне юнкер Толстой мечтает огеоргиевском кресте; ад’ютант командующего войскамиБолконский — о высшем военном посте; по существу этоодно и то же. Оба проходят через период совершенногоотрицания жизни: князь Андрей в 1 8 0 7 г., Толстой в1862 г. «Единственно возможное счастье есть счастье животное»,говорит князь Андрей (У , 90). «Я... бросилвсе и поехал в степь к башкирам—дыш ать воздухом, питькумыс и жить животною жизнью» (X V , 12), рассказываетв «Исповеди» Толстой. Оба недолго увлекаются общественнойдеятельностью. Князь Андрей пишет со Сперанским«волюмы законов», как иронически выражается старыйкнязь. Толстой служит мировым посредником и учит грамотеребят. Оба понемногу занимаются филантропией: князьАндрей отпускает в вольные хлебопашцы мужиков небольшогоимения, которое, по его словам, «ничего не приносилодохода» (У , 132). Толстой подписывает записку онеобходимости освободить крестьян с землею под условием«полного, добросовестного денежного вознаграждения»помещиков2). Оба очень скоро разочаровываются в общественнойдеятельности и в филантропии. Иа обоих оказываетподавляющее влияние смерть близкого человека.Оба переживают неудачные романы: князь Андрей с НаташейРостовой, Толстой с госпоже'й В. А .3). Затем онирасходятся, чтобы снова, встретиться в мировоззрении последнихдней.«Чем больше он (князь Андрей) . . . вдумывался в повое,открытое ему начало вечной любви, тем более он, сам нег) Бирюков. Л. II. Толстой, т. I, стр. 278—9.2) Там-же, т. I, стр. 341.3) Там-же, т. I, стр. 300—311.

124 Глава X Iчувствуя того, отрекался от земной жизни. Все, всех любить,всегда жертвовать собой для любви значило — никогоне любить, значило — ие жить этою земною жизнью»(V II, 50). В последние свои годы Толстой любил всех ивсе, вплоть до Азефа, вплоть до крыс. Жил ли он «этоюземною жизиыо ?»«В словах, в тоне его (князя Андрея), в особенности вовзгляде этом — холодном, почти враждебном взгляде —чувствовалась страшная для живого человека отчужденностьот всего мирского. Он, видимо, с трудом понималвсе живое»... (V II, 47). А сам Толстой? Любя людейсвоей нездешней любовыо, он вместе с тем был недалек отмысли, что все они умственно больные. Он и говорил снами, как психиатр со своими пациентами: мягко, осторожно,стараясь приноровиться к нашим мыслям, избегаяраздражений, отводя наши помыслы от тяжелых пли острыхпредметов, которыми можно поранить себя и других. «ЕслиЕвгений Иртеиев», замечает Толстой в заключительнойфразе «Дьявола», «был душевно-больной тогда, когда онсовершал свое преступление, то все люди также душевнобольные.Самые же душевно-больные это, несомненно, те,которые в других людях видят признаки сумасшествия,которых в себе не видят» . . .Шопепгауер говорил, что быть одному здоровому средитысячной толпы душевио-больпых — то же самое, чтоиметь верные часы в городе, где все часы идут неверно.Участь в этом роде выпала на долю Л. Н. Толстого. Можетбыть, его часы верны, а наши — отстают на сто, натысячу лет. Но у пас нет других часов, да мы и /не моглибы жить по другим. Человек способен делать свое дело притусклом свете грошовой свечи, по ои еще пе научился работатьпри ослепительном блеске молнии. А толстовскоеразмягчение — та же молния, мгновенная, яркая, бесследная. . . Князь Андрей уверовал па Аустерлицком полев «высокое, справедливое, доброе небо» п по сравнениюс ним жалок ему показался маленький Наполеон с мелкимтщеславием и радостью победы. По когда прошло «ослаблениесил от истекшей крови», когда исчезло «близкое

О мышлении Толстого .125ожидание смерти», князь Андрей вернулся к обычнойжизни человека. Вместо Наполеона место в его уме занялсначала Сперанский, который по сравнению с небом ещеничтожнее и меньше, а затем Наташа Ростова и ее случайныйаттрибут — Аиатоль Курагин. Это ие могло бытьиначе. Человеку надо жить, а для живого неверно то, что,быть может, справедливо для умирающего. — «Как же я певидал прежде этого высокого неба?» — спрашивал себятяжело раненый князь Андрей. — «И как я счастлив, чтоузнал его наконец. Да! все пустое, все обман, кроме этогобесконечного неба. Ничего, ничего нет, кроме него». Умирающийкнязь Андрей прав, живой — > он в заблужденьи:пе все пустое, не все обман. А если даже» и так, то нельзяживому человеку забираться на те высоты, откудаНаполеон кажется меньше малой букашки.«Хорошо бы это было», думал князь Андрей, «ежели бывсе было так ясно и просто, как оно кажется княжнеМарье. Как хорошо бы было знать, где искать помощи вэтой жизни и чего ждать после нее, там, за гробом! Какбы счастлив и спокоен я был, ежели бы мог сказать теперь :Господи, помилуй меня!.. Но кому я скажу это! Илисила — неопределенная, непостижимая, к которой я нетолько ие могу обращаться, но которой не могу выразитьсловами, — великое все или ничего», говорил он сам себе,«или это тот Бог, который вот здесь зашит, в этой ладанке,княжной Марьей? Ничего, ничего нет верного, кроме ничтожествавсего того, что мне понятно, и величия чего-тонепонятного, но важнейшего!»«Хорошо бы это было». . . думает князь Андрей. Да, ив самом деле хорошо бы. Но вполне ли разрешены Толстымсомнения героя «Войны и Мира»? '— «Где искатьпомощи в этой жизни?» — спрашивал Болконский. — «Яразлюбил Евангелье», — за 4 месяца до смерти сказалЛев Николаевич1). — «Чего ждать после нее, там, за грог)В. Ф. Булгаков. У Л. Н. Толстого, Москва, 1911 г., стр. 230.Эта фраза, мне кажется, станет для исследователей Толстого такимже камнем преткновения, как «cela vous abetira» для людей, называемыхво Франции «les pascalisants».

126 Глава X Iбом?» — опрашивает еще князь Андрей. . . — «Возвращенияк Любви», — отвечает Толстой. Одна из самыхстрашных фантазий Гойа изображает судорожно искривленнуюруку, протянутую из-под камня пустынной могилы,отчаянно цепляющуюся за что-то, за пустоту. Подписьгласит одно слово «nacla» — ничто: утомленный жизньючеловек ничего не нашел и там, в глубине своей мрачнойямы. Подпись, сделанная Толстым, — «возвращение кЛюбви» (хотя бы и с большой буквой в начале этого слова),много ли она лучше, чем nacla?Человеческое мышление придавлено тем пределом, которыйограничивает и самую жизнь. Одно из философскихнастроений должно же быть последним. Но есть ли настоящеепоследнее для того, чья гордость и мечта — «сжечьвсе, чему поклонялся, поклониться всему, что сжигал»?Когда прошлое человека представляет собой длинный рядсозерцаний, сменяющих одно другое в беспрестанномусилии духа, естественно возникает мысль, что такому усилиюнет и не будет конца. Конец есть новое начало. Есливерить биологам, отдельный индивидуум повторяет своимростом историю целого вида. Может быть, Геккелевскийзакон осуществляется и в сфере нематериальной: можетбыть, нам следует искать в истории жизни Толстого скрытый,темный намек на тот путь, который суждено пройтичеловечеству? Может быть, «через двести-триста лет» наступитчеред «толстовства». А дальше? Дальше не загадывали Вершинин . . . Онтогенезис оборвался; пришла смертьи прервала повесть, под которой смутно виднеется надпись :продолжение следует.А повесть достаточно таинственна и сама по се б е: внедоумении останавливаемся мы перед неразрешимой проблемойТолстого. Эллин, перешедший в иудейство илииудей, проживший долгий век эллином, влюбленный вжизнь мизантроп, рационалист, отдавший столько трудакритике нечистого разума, гений, рождеипый, чтобы бытьзлым, и ставший нечеловечески добрым, — Лев Толстойстоит перед нами вечной загадкой. Кто он был па самомделе, этот человек, проживший всю жизнь в стеклянном

Загадка Толстого 127доме, столь близкий и дорогой каждому из современныхлюдей? Когда свет вечного толстовского солнца падаетна бедную призму анализа, он разлагается на тысячу от^тенков радуги. Мы изучаем отдельные яркие полосы. Нокто знает все переливы волшебного спектра? Кто постигтайну единства первоисточника? Кто может сказать, чтопонял Льва Толстого?

ОГЛАВЛЕНИЕСтр.От автора......................................................................................................... 3Глава I ........................................................................................................ 7» И ................................................................................................ 20» III ........................................................................................... 29» IV ................................................................................................ 39» V ............................................................................................66» VI ............................................................................................68» VII ............................................................................................76» V I I I ............................................................................................89» IX ............................................................................................99» X ............................................................................................107» XI ............................................................................................119