16 ХУБЕРТ КЛИМКО-ДОБЖАНЕЦКИЙ ХУБЕРТ КЛИМКО-ДОБЖАНЕЦКИ (Р. 1967) ПИСАТЕЛЬ, ДО СЕЙ ПОРЫ ОПУБЛИКОВАНО ШЕСТЬ КНИГ ЕГО ПРОЗЫ. ШЕСТЬ ЛЕТ ПРОЖИВАЛ В ИСЛАНДИИ, В НАСТОЯЩИЙ МОМЕНТ ЖИВЕТ ПОД ВЕНОЙ. Photo : Gunnar Борнхольм, Борнхольм На сей раз Хуберт Климко-Добжанецкий, до сих пор известный читателю как автор блестящих рассказов и коротких повестей, замахнулся на сюжет более масштабный. В результате получился достаточно интересный роман. Повествование ведется в двух измерениях. Одна сюжетная линия знакомит нас с историей немца Хорста Бартлика, самого что ни на есть обычного учителя биологии, который во время II Мировой войны попадает на остров Борнхольм. Второй сюжет связан с недавним прошлым и представляет собой ряд монологов: мужчина высказывает погруженной в кому матери всё, в чем раньше не решался ей признаться. Что связывает эти два повествовательных пласта? Гораздо больше, чем может показаться на первый взгляд. Во время войны у Бартлика возник роман с датчанкой, которая от него забеременела. Итак, Хорст Бартлик – дедушка мужчины, произносящего монологи, о чем тот даже не подозревает. У обоих непростые отношения с женщинами. Немца буквально терроризирует фригидная жена. Он не любит ее, мучается, но не может бросить из-за детей. Лишь во время войны, на Борнхольме, он вновь ощущает себя настоящим мужчиной. Датчанин же тщетно пытается освободиться от давления матери-одиночки, стремящейся подчинить себе всю его жизнь. Он мечтает создать полноценную, счастливую семью, но терпит одно фиаско за другим. Климко-Добжанецкий в очередной раз повествует о метаниях людей, которые не могут найти себе места, построить нормальные отношения с окружающими – людей одиноких, несчастных, терзаемых страстями. Благодаря дару рассказчика, которым обладает автор, портреты обоих главных героев получились яркими и выпуклыми. Тем более, что Климко-Добжанецкий рисует их в характерном для себя горько-ироническом стиле. Роберт Осташевский назад к содержанию
17 Ты постоянно беспокоилась о моем здоровье. Наверное, матери так уж устроены – им хочется всю жизнь защищать то, что они девять месяцев носили в себе. Защищать даже тогда, когда это не требуется. Мне кажется, я болел, как все дети, не больше. А тебе, вероятно, казалось, что я болею слишком редко – может, поэтому ты и пыталась меня убить. Я тогда был уверен, что ты убиваешь меня всеми этими лишними, ненужными лекарствами. Доктор ведь их не прописывал, верно? Один раз он велел мне как следует пропотеть, полежать в постели и побольше пить. А ты решила поставить банки… Сожгла мне спину. И даже не попросила прощения, хотя ведь, наверное, понимала, что причинила мне вред. Но ты была слишком самолюбива, чтобы извиняться. Прощения ты не просила никогда и ни у кого – слово «извини» вообще отсутствовало в твоем лексиконе. Интересно, почему некоторые люди не умеют этого делать – словно просто забывают нужное слово? Помнишь, как я ходил с огромными волдырями на спине? Ну, разумеется, помнишь. Ты разыгрывала сестру милосердия. Советовала не облокачиваться на спинку стула, а то пузыри лопнут и будет еще больнее. А когда они наконец лопнули – то-то была для тебя радость, ведь на эти дырки пришлось накладывать повязку! А уж когда стали трескаться корочки – это был просто экстаз. И – на десерт – мажем кремом и бурно радуемся. Ты говоришь: «Погляди, как хорошо зажило, почти ничего не заметно». Подводишь меня за руку к большому зеркалу в прихожей, велишь повернуться спиной и не двигаться. Бежишь в ванную за своим круглым зеркальцем в зеленой рамке, даешь мне. Говоришь: – Гляди! – и поворачиваешь так, чтобы туда попало отражение моей спины и чтобы мне удобно было смотреть. Я смотрю и чуть не плачу, потому что спина моя напоминает шершавое одеяло в коричневый горошек. А все твои таблетки и витамины – это уж вообще ни в какие ворота не лезло… Вот ты входишь в мою комнату. В одной руке – чашка с молоком, вторая сжата в кулак. Садишься у меня в ногах и раскрываешь ладонь. Я вижу слипшиеся разноцветные горошинки, но это вовсе не конфетки. Среди этих горошинок нет ни одной сладкой. Совсем наоборот. Все они горькие. Я точно знаю, потому что однажды разгрыз их, и меня стошнило. С этим молоком и цветным ядом в руках ты т, заглядываешь в мои испуганные глаза и спрашиваешь: «По одной или все сразу?» В тот раз я ответил, что сразу. Открыл рот, ты сунула туда таблетки и велела проглотить. Я послушно проглотил, хотя мне казалось, что они застревают в горле, и я сейчас задохнусь. Но увидев, как мои глаза наполняются слезами, ты предусмотрительно протянула мне чашку с молоком. Я снова мог дышать. Все стекло в желудок, потом ты поцеловала меня, пожелала спокойной ночи и ушла, а в животе у меня уже в следующее мгновение началось страшное жжение. Потом, оно, должно быть, прошло. Да, оно проходило, и я засыпал. Наверное, я должен был просыпаться здоровяком, ведь ты впихивала в меня столько полезных порошков... Ты еще долгие годы экспериментировала с моим здоровьем. Знаюзнаю – из самых лучших побуждений. Ты все для меня делала из самых лучших побуждений. Знаешь, что? Я тебе кое-что расскажу – теперь можно. Ни тебе, ни мне это уже не повредит. В какой-то момент я почувствовал, что не могу больше глотать эти таблетки – мне казалось, что однажды мой живот разорвется или так разбухнет, что я превращусь в огромный шар, поднимусь вместе с кроватью в воздух и стану парить над нашим садом, затем поплыву над соседскими домами, полечу к пляжу. Потом ветер понесет меня на запад. Я покину наш остров. Утром ты проснешься и, не обнаружив в комнате ни меня, ни моей кровати, забеспокоишься – начнешь в панике бегать по саду. Наконец споткнешься о кротовый холмик и упадешь. Из холмика вылезет крот и своей похожей на лопатку огромной лапой укажет тебе путь. Ты пойдешь туда, куда он велит, и увидишь кусты красной смородины. Ягоды на них будут огромными, размером со сливу. Ты удивишься, но сорвешь один такой плод-мутант, положишь себе в рот. И почувствуешь дурноту, потому что на вкус ягода будет напоминать фармацевтический завод – а знаешь, почему? Наверное, ты уже догадываешься, а может, и раньше знала. Неважно, я все равно тебе скажу. Ты, мама, совершила ошибку. Однажды, принеся мне пригоршню лекарств и молоко, ты увидела, как хорошо я все глотаю, поверила, что я не прячу таблетки под язык, что я хороший мальчик и послушный сынок. И, поверив, стала просто оставлять молоко и таблетки на тумбочке. Позже только приходила забрать пустую чашку и спрашивала, проглотил ли я пилюли. Я врал и кивал. Ты с чувством хорошо исполненного долга уносила чашку и гасила свет. А я эти лекарства выбрасывал за кровать. Я знал, что ты делаешь уборку по субботам, поэтому в пятницу после обеда, когда ты шла за покупками, я выгребал все это хозяйство – за неделю под кроватью набиралась неплохая коллекция – и закапывал под кустами смородины в саду. И должен тебе признаться, мама, что делал это с огромным удовольствием, поскольку понимал, что ты меня травишь, хотя ты, вероятно, поступала так от большой любви. С этим шаром все почти так и вышло, как я себе представлял, верно? Я и сам удивляюсь, насколько точно сбываются детские сны и фантазии, да и страхи тоже – помнишь, что случилось со смородиновыми кустами? Ты все поражалась, отчего они чахнут и сохнут. Эта картинка и сейчас у меня перед глазами. Я сижу на подоконнике. Ты стоишь возле кустов, рассматриваешь ветки. Касаешься листьев. Переворачиваешь их, словно монеты. Не можешь понять, что это за хворь, откуда она взялась, ведь вокруг все растет, зеленеет, плодоносит. А бедные кусты умирают. Потом зовешь меня и говоришь, указывая на смородину: – Видишь, сынок, то же самое произошло бы и с тобой, если бы ты упрямился и не принимал лекарства – вот взгляни на эти кусты. – Гладишь меня по голове, обнимаешь. – Эти кусты умирают, потому что заболели какой-то диковинной болезнью. Если бы ты регулярно не глотал таблетки, которые я тебе даю, тоже мог бы кончить так, как эта смородина. Засох бы, умер. Не знаю, чтобы я тогда делала. Ты ведь для меня – всё. ZNAK, KRAKÓW 2011 140 × 205, 240 PAGES ISBN: 978-83-240-1499-6 TRANSLATION RIGHTS: ZNAK назад к содержанию
Change language