82013

шел к жене. Анна варила кашу – рядом стоял лишний пустой
черный чугунок.
«Не вовремя!» – заорал он, ударив ее. И вдруг в глазах Анны
вспыхнул огонь – меткий, жесткий. Вспомнила все. Где-то в
душе лопнуло терпение. Подошла и ловким уверенным движением,
слегка подпрыгнув, нахлобучила на голову служивого
чугунок. Чугунок как-то таинственно хлопнул и, будто предназначенный,
неожиданно точно оделся на голову, накрыв ее до
самой шеи. Служивый заревел, Анна исчезла, словно ее слизнули.
Василий Антонович остался один в темноте.
Он попытался было сорвать чугунок с головы рывком сильных
рабочих рук, но сделал неуклюжее движение, и чугунок окончательно
закрепился, словно намертво охватив милицейскую
голову. Крик поднялся такой, что жильцы позабыли запереться
в своих комнатах. Василий Антонович выбежал в коридор,
спотыкаясь и трубно крича, пытаясь сорвать так неудачно врезавшийся
горшок. Ничего не видя, он тем не менее пытался бежать
– от стены к стене, куда неизвестно. Тьма объяла его. Ни
неба, ни облаков, ни солнца не было. Главным образом пугала
его тьма и невозможность сорвать чугунок: при каждой попытке
голова трещала от боли. А может быть, просто он обезумел
от ярости и стал таким неловким. Ужас распирал его. И вместе
с тем желание бежать, куда – он не знал.
Полупрыгая, бросаясь из стороны в сторону, Василий Антонович
спускался во двор – к свету. Вид метущегося начальства с
черным чугунком на голове парализовал всех. Страх мешал думать
и – предпринимать. Погоны напоминали о власти. Но тупой
рев под чугунком напоминал об уму непостижимом.
Под конец произошло что-то совсем жуткое и несообразное.
По какому-то непонятному наитию милиционер, выбежав во
двор, бросился к каменной стене – она была налево, рядом с
домом. Двор опустел. Жильцы высунулись из окон. По темному,
неуверенно, тем не менее разбежавшись, милиционер с
размаху ударился чугунком о стену.
Надежда была разбить проклятый чугунок. А может быть, заодно
– и ненужную, вечно надоедавшую голову. Увидеть свет.
Увидеть солнце. Воссиять. Пускай даже без головы.
Рядом оказался мальчишка Витя, лет четырнадцати, – наглый
и пронырливый. Все мальчишки во дворе панически боялись
Василия Антоновича. И поэтому жизнь во дворе была тихая;
ребятня не дралась друг с другом.
Но первый, кто осмелел при виде объятого каменной тьмой
милиционера, был затаенный хулиган Витя Марушкин. Вертясь
около ревущего милиционера, он поправлял его: – Вот
так, дядя Василий!.. Там стена!.. Бежи... Прямо!.. Расколется, гад!
И дядя Василий, тяжело разбежавшись, как носорог, тараном
бодал каменную стену. Раз, другой, третий... Ничего не помогало.
Свет не мелькал в глазах. Пробуждения не было. Птицы высоко
летали над его каменной черной головой. Но расшибить
чугунок не удавалось. Может быть, мешала тайная жалость к
своей голове.
Прошло время, показавшееся ему вечностью, и вдруг Василий
Антонович затих. Пошатываясь, медленно отошел на середину
двора. Уже раздавался открытый хохот. Василий Антонович
присел на пень. Какая-то птичка, видимо ошалев, села ему на
чугунок. Когда подошли трое мальчишек, один с кирпичом, она
вспорхнула. Это были самые уверенные ребятишки.
– Давайте я соображу, дядя Вася, – особенно норовил самый
высокий из них, Петя.
Но из-под чугунка не раздалось ни звука. Одно жуткое бездонное
молчание. Словно Василия Антоновича – там, под чугунком
– уже не было, или он изменялся – в иное существо...
Петя продолжал: – Василий Антонович, я вас стукну... Кирпичом...
Как в физике... Аккуратно... Горшок расшибу, а голову не
заденет.
Петя сдержанно, робея, словно по инструкции, ударил раза
два. Образовалась трещина, но не на голове. Вдруг по-мертвому
завыла сирена «Скорой помощи»: очевидно, кто-то решился
позвонить. Осторожно, как идола странного племени, Василия
Антоновича вывели со двора в машину. Больше его никогда не
видели; Анна через неделю уехала.
Говорили, что он якобы сошел с ума: причем на всю жизнь, без
возможности возвращения. Старушка Никитична, правда, говорила,
что он сошел с ума не только на всю жизнь, но и на период
после смерти. Так-де сказали ей во сне.
Но жизнь после этого явно облегчилась. Спало чудовищное
бремя контроля. Во дворе стало оживленней. Зазвучали голоса
мальчишек. Особенно обрадовались Кузьминские: теперь никто
не кричал на Таню: «Сними крест!» Она могла свободнее
дышать. «Господи, хоть последние годки поживем спокойнее»,
– радовалась Кузьминская.
Но дальше события во дворе опять развернулись самым неожиданным
образом. Да, действительно, стало легче. Еле трезвые
мужички спокойно дремали на скамейках. Старушка Никитична
вовсю лущила семечки и видела более спокойные сны.
По вечерам во дворе стали собираться соседушки: забивать
козла. Повеяло свободой. Кой-где даже раздавался хохот. Но в
мире детей творилось нечто особое. Там тоже, конечно, стало
свободней. Подросток Петя уже подрался с Витей. Другие гонялись
друг за другом, точно они были каменные: так беззаботно
раздавали они друг другу оплеухи. Появились даже ножи.
Но больше всех стала бояться девочка Таня.
Это было нежное, доверчивое существо. Года два назад она
была сильно травмирована; началось с того, что к ним в дом
– Кузьминские жили тогда в другом городке, совсем близ Москвы
– пожаловала гостья, да не откуда-нибудь, а с Запада,
из-за границы. Дело в том, что Кузьминские имели там родственников,
но последние, боясь сами приехать, попросили по
9