Untitled

Заливался хриплыми трелями каллиоп,
пиликала скрипка, завывали тромбоны.
Я приземлился за стойкой. Рядом сидела
худая темноволосая девушка, в строгом
тёмном платье и крошечной шляпке с откинутой
вуалью, скучающими прозрачными
глазами скользила по залу. Взгляд её
остановился на мне. Поэтесса, подумал я.
— Саблин, — небрежно кивнул я, выуживая
из серебряного портсигара папиросу.
Почему-то мне казалось, что фамилия
моя говорит за себя.
— Шарлиз, — сказала она, зубочисткой
вылавливая из своего мартини оливку.
Не читает газет, догадался я.
— Я коммивояжёр радости. Развожу её
людям, по всему миру.
— Ну да, — сказала она. — А я импортёр
любви. Сбываю её по сотне за ночь.
— Ну, прям, — сказал я.
Она улыбнулась и закурила от протянутой
мной зажигалки тонкую сигаретку.
Я распахнул портсигар и прищурился,
будто высматриваю в нём нечто важное.
— Так-так... Шарлиз! У меня для тебя
срочный заказ, индекс... сто, до востребования.
Надо расписаться...
— Где? — приподняла бровь, механически
постукивая тлеющей сигареткой по пепельнице.
— Щаз, где же он... — я принялся хлопать
себя по карманам. Наконец вытащил
дагерротип, протянул ей. — Вот тут. Это
официальный документ.
На снимке был Маршал Пуссен в фарлецийском
гвардейском мундире, который
мы пошили ему, скинувшись всей эскадрильей,
и потом ещё всей эскадрильей пытались
на него надеть. Он отбивался в своей
манере — хоть и вяло, но непреклонно.
Девушка близоруко прищурилась, рассматривая
снимок. Расхохоталась:
— Какой сла-а-авный! Как его зовут?!
В ней самой было что-то от маршала
Пуссена. Что-то от того маленького живого
существа, что вылезло нам навстречу
посреди мёртвой циприкской деревни.
В глазах её играли привычная, с детства
заученная тоска, и любопытство — неуверенное,
хрупкое, будто единый порыв ветра
развеет его без следа.
Нам нравилась одна и та же синема —
«Вилькина рогатка» Лукисберга-старшего,
и пьеса Мистера Смеха «Пудинг для ярконника»,
и художник — блистательная сумасбродица
Тамара Боунз, и апельсиновое желе.
Мы оба ненавидели модную песню про
«дерзкую улыбку, милую ошибку», суперзвезду
Мосье Картуша с его стенд-апами,
пьесу «Карелия Аникина» графа Парагорьева,
синему «Боги долин» Лукисбергамладшего
и холодец.
Потом было утро, и голова у меня раскалывалась
просто адски.
— Эй, малыш! Вставай, пора радость по
домам развозить.
— Который час? — зажмурился я. — Э-э?
Шарлиз уже была одета. Платье, шляпка,
перчатки. Помахала у меня перед носом
сложенной пополам красной бумажкой.
Я прищурился на свет, боясь оторвать голову
от подушки — сотенная.
— Это я возьму на память, — улыбнулась
она. — А котика я положила на тумбочку.
Не обижай его.
— Ты что, и впрямь...?
Смеясь, она приложила палец к моим
губам.
— Ты-то и впрямь коммивояжёр, верно?
— Точно, — сказал я, закрывая глаза.
— Хороших продаж, красавчик!
Я слушал, как тает перестук её каблучков,
как скрипит дверь номера. С улицы
доносился гомон, отголоски разговоров,
обрывки патефонной музыки из кафе, пыхтение
паровых котлов механистов и стимходок.
Над всем этим летали азартные
выкрики мальчишек, разносчиков газет.
Чтобы чем-то занять раскалывающуюся
голову, как-то отвлечься, я стал прислушиваться.
Слово было одно и то же, оно повторялось,
постепенно складывалось, проступало
поверх шума улицы, как водяные знаки,
29
Рассказы читателей
www.mirf.ru