МЫ ИДЕМ <strong>В</strong> ИНДИЮ 19 Где-то рядом с нами еле слышно скребет, быть может, какой-нибудь ж\ к или мышь. Я зажигаю спичку. Звук не прекращается. — Что вы? — Не то скребется, не то грызет... — А это у меня от сухости воздуха, должно быть, скрипит корсет,— говорит она спокойно, поднимая на меня большие, грустные глаза, — простите... Она встает, заламывает руки, глубоко вздыхает и я обращаю внимание на ее тонкую талию; широкие, пологие плечи; крошечную, еле заметную грудь; сильные, но не выпирающие бедра. Цирк приучил меня любоваться красотой человеческого тела. Это привычка, а никак не любовь к ней, да! Я и любуюсь. К сожалению, спичка гаснет, но я не буду зажигать другую; к тому же и повода нет. — Простите, вы обижены, <strong>В</strong>севолод? Но, боже мой, почему люди должны притворяться; почему нельзя прямо сказать, что вы, шутя с огнем, обожглись, а я — горю? Почему я должна бороться с возрастающей моей слабостью, а вы — с возрастающей вашей силой? И, наконец, почему не сказать просто, мы оба влюблены? Под ноготь мизинца попал сухой стебелек. Я нажимаю, чтоб он вонзился глубже. Быть может, боль под ногтем отгонит это жгучее и сладостно-суровое молчание? Она тихо говорит: — Три года назад... да, да! Осенью был суд, а потом мы поехали к деду в Москву... возвращались мы через Павлодар. Гостили у Деровых. а вечером — в цирк. Неподалеку сидел молодой человек, вот в этой же куртке, на которой я красуюсь сейчас, разве что она тогда не была так поношена. На меня он и не взглянул, а необычайно влюбленными глазами глядел на Антуанетту Сирбо. «Любовь и должна быть необычайной, если это любовь!» — подумала я. И никого больше не смогла полюбить! — Ну, неправда же! — <strong>В</strong> антракте я зашла к Антуанетте Сирбо. Она не могла меня познакомить с молодым человеком — сама с ним незнакома. Он влюблен так робко, что она боялась его вспугнуть! Я пошла к вашему дяде. Он сказал: «Сырой, ему еще зреть да зреть!» Я проговорил с обидой: — А когда он написал мне в Курган, ему уже казалось — я созрел? — Дядя ваш? Хорошо еще, что она незнакома с этим гнусным письмом! — Мир наполовину построен из вздора, наполовину —• из болтовни, все остальное заполнено глупостью. И как редко встречается любовь, и как ее надо беречь! Даже родительскую, с которой мы, дети, обращаемся вообще неосторожно. Отец у меня, как я вам сказала, однобокий, знает только свою коммерцию. Он не любил моей матери, женился из расчета и в короткое время ухитрился сделать из нежной, тонко чувственной женщины, простую стряпуху! Мать! После того, как дета ее превратились в взрослых, она нашла силы признать, что они сами должны выбирать свое счастье. Ее лучшим утешением стала религия. Появился этот архимандрит Михаил, человек, несомненно, не глупый. Мать обещала ему выстроить собор. И я дала ей слово — помочь и сдержу его! — Решив заработать больше денег, чем даже отец? — Это вы зарабатываете деньги, а мы их добываем, дорогой. <strong>В</strong>прочем, собор возник позже; сначала — свадьба. Пишпек, мой муж, больной несчастный алкоголик. Отравление. Моя мать, уважая науку о наследственности, боялась за меня, за моих будущих детей, за все наше торговое дело... Она стерегла моего мужа, как самый лучший сторожевой пес не стережет амбар хозяина! Особенно ночью. Мне кажется, она к ночи и напаивала его, и напаивала так, что он терял сознание. Я умаляла ее:— 2*
20 <strong>В</strong>СЕ<strong>В</strong>ОЛОД И<strong>В</strong>АНО<strong>В</strong> «Да забудь ты его, мама!». Оча отвечала мне резко, сердито. Ну, а потом, когда он заболел тифом и выздоровел, она уже совсем рассердилась и, мне каже!ся, подмешала к тем кушаньям, которые он так жадно ел после вы исровления, небольшое, вполне достаточное, впрочем, количество стрихнина. Я вспомнил слова моего отца: — <strong>В</strong>.ам, богатым казакам, чтобы отмолить свои грехи, действительно, надо строить собор до небес. - И небесной вышины не хватит! <strong>В</strong>ыдали Калмыковы этой весной переселенцам и казакам тысячи пудов зерна, а легче не стало ни на зернышко! Мне захотелось спросить — почему же калмыковские приказчики, не дождавшись уборки, собирают долг, но я сказал: — Ну, чего вы держите эти яблоки? — <strong>В</strong>ам отдать? Она сунула мне в руки бумажный пакет, и я нащупал яблоко. Трудно объяснить, отчего, но я почувствовал себя веселее. Ока засмеялась. — А дурочка Саумал согласилась-таки выйти за Гемаддиноза. Жалко ее. — И, однако, спешите на свадьбу? — Как быть, если нету своей? И, помолчав, добавила: —• Ужасно хочется обвенчаться. Рука ее, все еще лежавшая на моем плечо, задрожала. Я почувствовал страстное желание схватить ату руку, прижаться к ней щекой, губами; казалось, что тогда я закричал бы