В f~Wk

34 ВСЕВОЛОД ИВАНОВ
— Ну, в Костромской у нас этих непаханных земель тоже много.
Только они там лучше! Другое дело, что помещику принадлежат. Но лучше!
Вот я, скажем, здесь эти непаханные земли и назвать не знаю, как,
а \ нас они называются — «дерба».
Я уж-2 м-ного слышал от него о «дер-бе», мне надоела эта дерба, и я
насмешливо спрашиваю:
- Дербалызнем-то оттуда, что ль?
- Ты, парень, над землей не шути, а над новой пашней по непаханному
— и подавно. Любо эту непаханную землю драть! И дерут ее, парень,
косулями...
— Слова, одно другого кривей.
— Косуля, парень, у нас соха такая. У нее сошник глубже, чем даже
у плуга. А поднимает косуля пласт — не режет, как его плуг отрезает, а
только отворачивает. Во! Такая соха на дербяных землях очень добра,
урожайна! Сказывают, когда Петр Великий за границей повидал плуги,
то, приехавши в Кострому, говорит мужикам: «Марш в Голландию смотреть!
Кажись, плуг лучше сохи?» Мужики поехали. Вернулись. Он спрашивает:
«Ну, как?» Они отвечают, что верно, плуг будет получше, однако
ж, надо его приноровить к нашему. И приноровил! Назвали «косуля»!
Оказывается, Щепетников тоже обладает какими-то своими знаниями,
но как далеко они в нем спрятаны и как трудно с ним говорить, особенно,
если вас гложет одна и та же мысль, пусть даже вздорная,— почти
наверно, вздорная.
...Я забыл ее Меня только возмущает, что она заставила ребятишек
расстаться со мной. Я привык к ним, полюбил, да и они, похоже, полюбили
меня. Зачем она привезла Ханыке? Да и Гемаддинов послал нас
к муллушке не через нее ли? Ах, я дурак, дурак! Она увезла Ханыке, чтобы
та не обмолвилась, кто поджег затон. Позвольте, по ведь Ханыке ехала
вместе с Мейстером? Дорога сближает; Ханыке могла узнать всю доброту
и отзывчивость Мейстера, могла посоветоваться с ним. Или уж Василиса
Глебовна так глубоко уверена, что Мейстер предан Калмыковым
и ничего не выдаст? Какое отчаяние!
По эти часы отчаяния, вызванные горькими думами, оскорблениями,
усталостью, жарой, голодом, сменялись минутами необычайного, воздушно-легкого
веселья. Эта редкость посещала меня рано утром, когда, наскоро
поен, мы готовились в путь и я, перед тем, как выйти на этот тяжкш"(,
больно режущий глаза солнцепек, читал вслух две-три страницы
Льна Толстого. Чтение нравилось Щепетникову, но все же он говорил:
А лучше бы -из Евангелия. Глядишь, стали бы мы мирны, не
ругались бы.
Чит-цо -по, гебя жался: поругаемся, Евангелие обвинишь.
Книги! Когда у меня в руках лежала книга Льва Толстого, о котором
мне достоверно известно, что он умер, я не верил в его смерть. Разве писатели
умирают? Разве я могу принять за голоса мертвых эти благословенные
голоса книг? Разве не они говорили мне: «Страдание огромно, но
и оно исчезнет. Но вот это радостное ощущение теплого воздуха, свежести
далеких гор, блеска песков пустыни,