132 êîëîíêà ïîñòîÿííî äëÿ æóðíàëà ÎÌ / àëìàò ìàëàòîâ все решено çà ìåíÿ... Все люди ходят по определенным орбитам. Если вы пересеклись с кем-то один раз, то будьте готовы к следующей встрече. Если, конечно, жизни хватит. Ãод был 1987-й – время разухабистое и обильное, как половая жизнь портовой шлюхи. Я учился в седьмом классе, слушал русский рок, был выкрашен в блондина, носил рваные расписанные джинсы и делал вид, что мне нравятся «Битлы». А в уши населения страны упорно заползал «беспечный розовый вечер». Ровесники быстренько поделились на «Юра, люблю-не-могу-подмокла-к-парте-присосалась» и «Попса-безголосая-вша-детдомовская». Второй вариант мне был както ближе. Времена стояли агрессивные, девочки носили накладные плечики, начес и тени до ушей. И вели себя соответственно. Моя соседка по парте, изнемогая от пубертатного напора гормонов, вела со мной войны, ибо не любить Юру Шатунова было, в ее представлении, никак невозможно. Девочка была толстая и страшная, как останки Брежнева, а головогрудь ее имела форму и расцветку пиццы. В довершение ко всему она носила дико смешную азиатскую фамилию. В перерывах между страстными стонами у фотографии Юрочки она била
по голове меня учебником литературы, а я ловил в городском парке тритонов и совал ей в разные места. Она извивалась и кричала. Позже я узнал, что так иногда выглядит оргазм, но тогда зрелище казалось потрясающе забавным. На следующий год я перешел в другую школу, а после выпускного класса рванул в Питер, где, на мой взгляд, было гораздо интересней, чем в маленьком прибалтийском городке. Через семь лет зимним питерским утром я трясся с перепоя в галерее Новой Академии изящных искусств на Пушкинской, 10. В кресле напротив лежала биомасса, которая еще вчера была Владиком Монро. Биомасса издавала таинственные и пугающие звуки, среди которых отчетливо слышалось слово «кетамин». Хозяин галереи Тимур Петрович невозмутимо забил косяк, принес видак и включил запись «Ласкового мая». Меня затрясло еще сильнее. – Бббляйть, он бы хоть в одну ноту попал для приличия! – Дружок, вы ничего не понимаете! – Тимур Петрович выпустил облако дыма из орлиного носа. – Если бы он попал хоть в одну ноту, ему бы пришлось попадать во все остальные! Примирившийся с «Ласковым маем» я через неделю летел в Прибалтику на какой-то местечковый фестиваль авангардной моды. Думаю, многие помнят, что являла собой авангардная мода тех лет – две консервных банки, три использованных гандона, на щиколотку ошейник, в жопу хризантему — и на язык, грёза моя! Между коллекциями юных дарований, напоминавших сон пьяной содержательницы борделя, незатейливо презентовались первые местные бутики. В воздухе носились магические заклинания Gucci, Fendi, Gaultier и почему-то Наоми Кэмпбелл. Три манекенщицы обсуждали целлюлит четвертой, два манекенщика дрались из-за ботинок. Как обычно, начало показа задержалось на три часа. Хозяин клуба проставился бухлом, и я накачался до состояния плюшевой панды. Остальные были не намного лучше – знойный латышский жеребец Мартин плюхнулся ста килограммами живого веса на шляпу от Armani, превратив ее в симпатичный коврик. Я же воевал со штанами. Штаны костюмчика от Gaultier были 50-го размера, а задница на тот момент не дотягивала до 48го. Валютные портки, ничтоже сумняшеся, прикололи к трусам булавками. Ктото из ребят тем временем разломал дизайнерские солнечные очки. Я завалился в уголок, икнул и сказал, что никуда не пойду. – Пойдешь, родной, пойдешь, – потрясающей красоты рука заботливо поднесла мне на конце ногтя кокс. Сфокусировав взгляд, я увидел точеные ноги, станок 42-го размера, высокие скулы, кошачьи, абсолютно черные, глаза и по- лотно иссиня-черных волос. Высота конструкции была за метр восемьдесят. Если бы это видела Шер, она вскрыла бы себе вены эпилятором, а потом удавилась париком. Я вдохнул, чихнул и пошел. Все было хорошо, но на второй проходке задняя булавка расстегнулась и плавно вошла мне в копчик. Сохраняя пластмассово-унисексовое выражения лица, я кое-как развернулся и пошел обратно. В голове по кругу вертелось: Таня нагнулась – в жопе топор: Метко стреляет индеец Егор. Таня нагнулась – в жопе топор: Метко стреляет индеец Егор. Таня нагнулась – в жопе топор: Бля, больно-то как, индеец Егор… Вытащив металлоизделие из филейной части, я заметил, как благодетельница ловко ввинчивается в кулису, где были припрятаны стратегические запасы алкоголя. Уронив по дороге вешалку, я оказался в пыльной, пахнущей хомячком темноте. Общество в кулисе образовалось самое изысканное. Качок Мартин, напялив чей-то парик, передразнивал Лайму Вайкуле, мулат Кузя прятал в сумку подрезанные после показа плавки от Dolce & Gabbana, а моя новая знакомая отвинчивала пробку на бутылке «Вана Таллин». – Кузя, ты что, ноги бреешь? – Мартин прекратил выть и похлопал Кузю по бедру. – Дурак, я в колготках! – обиженно пробубнила жертва дружбы народов. – Это чтобы целлюлита не было видно, да, Кузя? – У мужчин не бывает целлюлита! – укроэфиоп гордо раздул и так широкие ноздри. – Это у мужчин не бывает, Кузенька! – фыркнул Мартин. – Ну их на хер, – прошептала красавица, – пойдем отсюда! – и поволокла меня в сторону выхода, попутно пнув ногой толстого дядечку, ухватившего ее за плечо. В то время мало было уметь правильно ходить – надо было уметь еще и правильно отбиваться от персонажей, не дифференцирующих показ мод на подиуме и показ шлюх в борделе. Хватание идущей по языку модели за ногу было любимым клубным развлечением времен золотых ошейников и малиновых пиджаков. Поэтому зрелище манекенщицы, бесстрастно бьющей во время дефиле носком туфли в лоб очередного пусика, радика или гогу, особенно никого не удивляло. àëìàò ìàëàòîâ / ïîñòîÿííî äëÿ æóðíàëà ÎÌ Íàäî óìåòü <strong>ÎÒ</strong>ÁÈÂÀÒÜÑß îò ïåðñîíàæåé, íå äèôôåðåíöèðóþùèõ ÏÎÊÀÇ ÌÎÄ íà ïîäèóìå, è ïîêàç ØËÞÕ Â ÁÎÐÄÅËÅ êîëîíêà Прибалтийский декабрь казался после прокуренного клуба чистым, звуки – глухими, а ночь – теплой. Я смотрел, как уже запорошенные следы шин пересекают четкие отпечатки туфель на каблуке, и почему-то боялся сказать хоть слово. Следы обрывались у заброшенной «копейки», капот которой пересекали длинные ноги в черных чулках. У этой загадочной азиатки оказалось еще одно достоинство: она не портила красоты безлюдного заснеженного парка текстом. Все было молча. После, стряхнув друг с друга налипший снег, мы брели обратно, притормаживая, чтобы поцеловаться под редкими фонарями. Мокрый прибалтийский снег размывал остатки грима, и вдруг, чуть задыхаясь после поцелуя, она сказала: – Помнишь, как ты мне засовывал тритонов под форму? Ты мне так нравился! Лучше б я не вынимал булавку из задницы. Впервые за девятнадцать лет жизни я почувствовал, что краснею. ¸ 133
Change language