пространством "места текста" нашей партитуры - хотя бы как вступление к нему. Замечу вскобках, что сегодняшняя работа не входит в серию акций "Перспективы речевого пространства".Кроме того, что я вообще плохой рассказчик, мне кажется более важным, не найдя этого"места текста", получить в результате этой ненайденности возможность убедительнее и глубжеощутить наше с вами сегодняшнее демонстрационное взаимодействие, его новизну, а именно, ч<strong>том</strong>ы теперь как раз и находимся внутри этого черного ящика с фонарями - тире - в руках, то есть вкаламбурическом пространстве, в котором обычно разрешаются все проблемы, а железнуюфлейту, которой мы пиздили друг друга столько лет, засунем - хотя бы на некоторое время - ипричем исключительно из этических, а не эстетических соображений - в особый черный ящичек(мы использовали его в акции "Звуковые перспективы поездки за город"), ограничив тем самымее орудийно-производственную автономию.(А.М. засовывает металлический стержень тотоки-тосуй, которую все время держал вруках, в ящик, стоящий перед экраном).Фрагмент стенограммы обсуждения "Партитуры"(По техническим причинам сохранилось только два высказывания -И.Наховой и И.Кабакова).И.НАХОВА: У меня сложилось впечатление, было такое ощущение, что эта партитура дляпребывания в каком-то вынужденном месте. Вот мне как все это представляется. Предположим, япокупаю себе билет до Киева, сажусь в поезд и еду в купе. То есть это партитура для пребыванияв каком-то пространстве. Поезд для меня - это пространство вынужденное. Я там могусосредоточить внимание на одном, на другом, могу вообще лечь спать. Но в принципе яокружена четырьмя замкнутыми стенами, за окном что-то мелькает, колеса стучат, соседиразговаривают, A.М. с Ромашко переговариваются. То есть это воссоздание партитуры длякакого-то другого пространства - с визуальными, слуховыми и вообще вынужденнымиобстоятельствами. И от наших возможностей эстетизировать обстановку, в какой мы находимся,и выстраивается вещь - так или иначе. То есть здесь все так построено, на такой грани, ч<strong>том</strong>ожно и туда, в сторону бытового, необязательного уйти в восприятии, и сюда, в сторонуэстетизации.И.КАБАКОВ: Я получил двойное удовольствие от того, что показывали. Было ужасноприятно. И эту приятность как-то подкрепил мой сосед, Володя Сорокин, который мне приятновсе рассказал, что это такое. И я с удовольствием сейчас рассказываю свое впечатление отразговора с Володей. На меня все это вместе - и работа, и разговор - произвело саторическоевпечатление - полного, внезапного понимания. Речь идет о <strong>том</strong>, что вот уже какое-то особое,странное недомогание я почувствовал на акции "Бочка", где я должен был как бы войти в этоположение, а автор ушел и вообще все было невозможно. И общее возмущение тогда состояло в<strong>том</strong>, что автор нарушил самый основной закон: если он позвал людей, так будь любезен, войди сними в контакт. То есть экономия художественного действия, особенно когда ты его делаешь сдругими - это как бы перетекание из пустого в порожнее. Из одного сообщения в другое. Все ониявляются участниками какого-то единого художественного акта, соединяются в нем и, получивтакой замечательный результат, как бы испытывают художественный аффект, катарсис, чтоугодно. Как в консерватории, в кино и т.д. То есть это две единые переливающиеся системы:автор и желающий услышать зритель соединяются и в этот момент на них как бы что-то такоепочиет как бы "сверху".Здесь же ничего такого не происходило. И Сорокин рассказал такую историю, которая мнекажется совершенно замечательной. Дело в <strong>том</strong>, что в этой ситуации - схождения автора изрителя - для общего художественного впечатления предполагается некий барьер, ну, как надуэли, вот они сходятся с двух сторон до этого барьера. И этот барьер мыслится существующимизначально. И вот когда они сходятся, барьер как бы перестает существовать. Но барьерность доэтого предполагается. Задача этих двух компонентов - автора и зрителя - преодолеть барьер,который стоит между ними. Автор надеется, что он может пройти к зрителю, а зритель надеется,что автор к нему пройдет. Конечно, приоритеты в таком случае всегда за зрителем, который несобирается особенно двигаться. Сам автор подползает к зрителю, делает какие-то огромные20
усилия и в конце концов барьер уничтожается. В этой работе, в "Партитуре" барьер мыслитсярадикально новым образом - он не только не должен быть преодолен, а наоборот, изначальномыслится как Берлинская стена. То есть он есть изначальная данность, которая не должна быть ине может быть преодолена. Раз это так, то тогда законно встает вопрос: ведь художественногопроизведения не получается? Раз художник не хочет преодолевать этот барьер. Это так было и на"Бочке": КД хотели что-то сделать для меня, я старался к ним, у них этот номер не получился ипоэ<strong>том</strong>у они плохие люди. A здесь вот, по объяснению Володи Сорокина, фокус состоит вследующем. Вот это движение - навстречу друг другу - это движение и есть произведениеискусства, здесь движение существует. Но идет оно таким образом. Барьер признаетсяизначально существующим, а само движение, разворачивание, происходит в обратномнаправлении: вдаль от зрителя, спиной к нему. Вот это самое интересное, т.е. то, что вприсутствии зрителя сам художник двигается от барьера вдаль, описывая - сам для себя преждевсего - огромные какие-то пространства: ударяет там палкой по дереву, присаживается, бормочет,или вообще сидит молча. То есть он ведет себя при зрителе самым, так сказать, презрительнымобразом. По старой эстетике такое поведение является не только художественной неудачей, нопросто преступным ак<strong>том</strong>.Но в чем, мне кажется, радикальность, новизна, победа и важнейшее решение того, чтобыло сегодня. И это, кстати, объясняет и "Бочку". Это то, что зритель - поскольку это все делаетсяпублично, при зрителе - зритель включает в себя признание этого барьера. Признание барьера,который не должен быть преодолен. Это как бы публичное одиночество, котороедемонстрируется публично в своих разворачивающихся пространствах. Это предоставляетогромные возможности. Может быть, сегодня впервые я, при помощи Сорокина, столкнулся сгигантскими возможностями такого характера. В признании этой вот Берлинской стены, еенепреодолимости и понимании того, что многие художественные акции возможны именно вприсутствии зрителей без преодоления этой стены. И этот фокус здесь очень существенный.Совершенно по-новому выступает работа. Таким образом, вся эта машинерия- текст, слайды,музыка, – оказывается сделана не для того, чтобы меня перетащить через стену, а наоборот, они иесть та стена. Вот этот весь текст "Партитуры" - это есть абсолютный бред, это есть та самаяширма, в которую дурак-зритель ломится как сквозь стену, а ведь там никого нет и никто с тойстороны его не ждет. Это фикция. С той стороны никто этот текст не писал. Любопытно, что этоне только не обескураживает, а оставляет чрезвычайно освободительное впечатление ипереживание. Вот, оказывается, какая прелесть, не надо встречаться с КД и вообще с любымхудожником. Нет этого: вот он что-то хотел сказать, а я понять, – и все будет хорошо... А тутсовершенно не обязательно смотреть на эти железные дороги, нет никаких настроенийодиночества, самоубийства и вообще все хорошо.Любопытно, что с этого момента все акции, которые в других видах искусства являютсямостами, посредниками, в этой ситуации являются только самой ширмой, которая отгораживаети освобождает.21