Ссылка на файл в формате pdf - Вторая литература

рые тоже где-то в нем пели, и, не сумев, повторял по многу
раз вдруг пришедшее чужое, готовое, вроде, например, пастернаковского:
И опять:
Красавица моя, вся стать,
Вся суть твоя мне по сердцу,
Вся хочет музыкою стать,
И вся на рифмы просится...
Красавица моя, вся стать...
Да, так вот и писалось тогда. И помню: только записал я последнюю
стихотворную строчку, размахнувшись на много более,
чем нужно, точек, как что-то золотистое качнулось на
мгновенье передо мной за окном, оставив, тоже на миг, что-то
розовое и быстрое. Это быстрое — рука — постучало в стекло
пальцами, оборвало повесть (навсегда, окончательно и обжалованию
не подлежит) и скользнуло за ставень.
Выбегая из комнаты, я больно споткнулся об одно из сиреневых
ведер.
Золотистое был Женин сарафан. Из какой-то простенькой
материи кофейного цвета с искоркой, взблескивающей на
солнце, и кажется в мелких цветах — не помню. Вся девичья
весенне-летняя Москва цвела в таких сарафанах — золотистых,
голубых, красных, в букеты, в канитель, горошком —
кружилась в Парках отдыха, высыпала из пригородных казанских
и ярославских поездов (Осторожно! высокие платформы!),
текла по просекам Малаховки и Клязьмы к горячим
речным пляжам и подмосковным атласным прудам.
Золотисты были лоб и щеки Жени (когда успела столько
вобрать в себя солнца), и руки из-под короткого рукава. Лицо
очень похудело, и румянца — только на скулах кусочек.
Смотрит в сторону, хоть и слышит уже шаги, и какой мирный
подбородок, будто грустный даже... Все это я, не разглядывая,
вобрал в себя, подходя; но никогда, ни тогда, ни после, не
мог объяснить, почему, хоть и ходило во мне все ходуном от
возбужденности и восторга, так затягивал шаг, так медленно
открыл-прикрыл решетчатую дверцу, еще медленнее обошел