Повний текст - Інститут проблем сучасного мистецтва

СУЧАСНЕ МИСТЕЦТВО
цитатой как подручным предметом, из нарезанных
на ленты текстов плести коврики под ноги,
пускать на ветошь как обтирочный материал.
Можно выпотрошенные явления фаршировать
примерами и цитатами как «рыбу фиш», нарезая
борозды за неимением винила на рентгеновских
снимках, на «костях» прожитых жизней.
Можно… Можно все. Как изысканно выражался
один преподаватель философского факультета:
«Нет ничего, чтобы нельзя». И в этой вседозволенности,
замешанной на полном безразличии
и равнодушии, где роль души выполняет ее
отсутствие корениться главное преимущество
и достоинство нашего безвременья. Ведь чем
случайная свобода тождественна абсолютной
свободе. Во-первых, она безпричинна и порождена
отсутствием причинно-следственных связей.
Она необусловлена, а следовательно безусловна.
Во-вторых, она безразлична к форме, да
и к содержанию — чистое отношение совершенно
относительное. В десятых, не знает направления
и потому — всецело извне. Внешнее без внутреннего.
Любое явление — несущественно и в
этом его сущность (на чем паразитирует феноменология,
кстати, незаслуженно присвоившая
себе это прославленное историей имя, превратив
его в торговую марку, в вывеску своей лавки
древностей и колониальных товаров). Явление
не имеет протяженности, оно не длится. Мгновенно.
Вневременно. Определено апофатически,
что роднит его с божественной природой.
Бесцельно. Ни к чему не стремиться Не имеет
страстей, подлежащих чувству и так далее, хотя
этого «далее» нет и в помине. Все это так. Однако
есть «действительность — жизнь о жизни»
(Шкловский) При этом философия уже вне жизни
и признаков оной не подает. Ведь все едино
отсутствием единства, распадом.
Именно этим объясняется тяготение к дискретности,
попытка впустить воздух, между
абзацами, между предложениями, между словами.
(Только то, что раньше было высаживанием
оконных рам, выставлением окон
по весне, сейчас становится надувательством,
2010, випуск сьомий
вдуванием воздуха, уже выдышанного в надувшиеся
шарообразные произведения, не только
книг но и любых (У М. Кантора еще радикальнее
«Продавцы вакуума».) От Романтиков,
Ницше, вплоть до Шкловского, Олеши, Обериутов,
какой-нибудь Башкирцевой или Лили
Брик, (а хоть бы и Венечки Ерофеева или еще
смешнее Пелевина вплоть до самой низкопробной
безвкусицы, какую бы сумму имен
не назвал) властно вторгается дневниковая
одновременность однодневности, но листая
ее в последовательности эта стробоскопичность
книги начинает подчиняться законам
монтажа, обретая кинематографичность, того
самого монтажа, которое кино позаимствовала
у старших видов искусства, научившись
композиции у музыки, живописи, архитектуры
и побираясь по барахолкам. Разница этого
кадрированного движения в том, что пленка
засвечена. И все происходит на стыке, когда
сквозь разъятость и несклеенность в разрыве
проступает то, что эта пленка пытается застить.
(А побочной темой становятся строки распадающиеся
на буквы, не связанные даже обложкой,
не склеенные. «Буква как таковая» /Крученых
и Хлебников/ и ни одна ни гласная, ни согласная.
Их метет ветер эпохи складывая в случайные
скучные слова… «Да в дорожной яме, //
В дряни, в лоскутах,// Буквы муравьями тлеют
на листах…» /Э. Багрицкий/.) Все тонет в откровении,
вскрывающем вены вселенной. Поэтому
все дело в едва уловимой интонации, когда абсолютный
слух чувствует, страдая невыносимую
фальшь движения и всякое откровение есть
прежде всего отречение, отрешенность и отказ
от себя, поскольку «я» — превращенная, возвратная
форма и единственный способ обрести
свободу, отказаться от личности (Я давно заворожено
не могу забыть биографию Шеллинга,
отнюдь не из желания следовать его доктрине.
Ученические представления о якобы семи
периодах его философии не годятся даже для
нужд пропедевтики. Всю жизнь он писал одну
книгу, вернее, жил одной жизнью. И пришел
48