Повний текст - Інститут проблем сучасного мистецтва

СУЧАСНЕ МИСТЕЦТВО
2010, випуск сьомий
кровь духа. Любой перерыв постепенности требует
усилия, одоления сопротивления времени
и для индивидуального сознания, для рассудка
представляется катастрофой, которая таковой
и является. Здесь нет выбора и никакая цель
не оправдывает средства.
Но и в противном случае, надо это помнить,
отказ от свободы чреват уже не метафизической
кровью развития, а настоящей. Пока
происходит развитие свободы в основание —
это всего лишь болезнь роста, как у ребенка,
сердце не поспевает, отстает от стремительного
формирования. История нетерпелива.
Чувства не справляются и потому приходится
пользоваться «заменителями», когда предметность
взывает к тому, названия чему еще нет, да
и органов восприятия тоже.
Однако когда развитие прервано или заменяется
метафизикой существования, «искушением
существования существованием» (Э. Чоран) возникает
вопрос, как вообще возможна свобода
в несвободном мире (Три знаменитых вопроса,
которому посвящены три «Критики» И. Канта:
«Что я могу знать Что я должен делать На что
я могу надеяться»). Так же спокойно и с ленцой
ответить: да ничего я не хочу знать. Ничего
и никому я не должен. И никакой надежды нет.
Что бы там мне не доказывали, в этом угадывая
своеобразный заменитель свободы и обретая
в индивидности (нет, не «единственный
и его собственность» Штирнера) и спонтанном
перемещении (нет, не «фланер» В. Беньямина)
самость единичности, без особенного и всеобщего
некую независимость от всего, даже от влечения
к себе (скорее падения в себя), в отсутствии
воления бесконечным образом «во всех
формах, степенях и потенциях». Траектория
движения индивида совершенно случайна, как
движение лейбницевской «монады». Его швыряет,
а он пребывает в механической праздности
неучастия. Безучастность как таковая, сохраняя
некоторый дендизм псевдоэстетичности,
поскольку даже при всем желании его просто
не к чему пришпандорить, но и нечего ему вменить.
Невменяемость праздности даже вызывает
некоторую зависть, поскольку освобождена
от совести. Совесть предполагает самосознание,
то есть другого и отношения между ними.
Здесь же индивид «оставлен самому себе», он
«сам по себе», хотя так ему только кажется.
С одной стороны он освобожден от аморального
принципа морали общества господства и подчинения,
начиная с отношения раба и господина
(столь блистательно описанного Гегелем
в «Феноменологии духа») и заканчивая современной
апологий буржуазности, читай — праздности
(пошлейшими маневрами Бодрийяра с его
«Символическим обменом и смертью», Рансьером
и его «Разделяя чувственное», да мало ли,
— любыми «критиками» современного западного
мира с его «критикой циничного разума»).
Единственное приемлемое — это избавление
от тошнотворной христианской морали, требующей
покорности, тогда да, праздность можно
толковать как пассивное восстание против
бессмысленного овеществления, превращения
жизни в товар, своего рода бунт против работы,
порабощающей человека и подмены его вещью,
с дальнейшей фетишизацией последней. Есть
рассказ у Джека Лондона «Отступник», когда
человек ходит изо дня в день на фабрику в тупом
однообразии, измождении, полуголодном существовании
и вдруг однажды, словно проснувшись
он проходит мимо своей работы и идет все
дальше и дальше, садится в какой-то товарняк
и отправляется кочевать и скитаться. Да, праздность
может быть мечтой именно о скитаниях.
Не о путешествиях. О бездомности. И своего
рода неуместности, утопичности, в буквальном
смысле. Праздность место, которого нет. Хотя
может быть простой необитаемостью в своей
явленности. Когда-то мою знакомую, жившую
достаточно долго во Франции поразило, что
клошары Парижа — это вполне интеллигентные
люди, некторые — профессора Сорбонны,
вполне обеспеченные, но которые асоциальны,
аутисты не из идеологических соображений. Это
праздность уставших от жизни людей. Усталость
70