Академія мистецтв України - Інститут проблем сучасного ...

Алексей Босенко
Чувство прошлого
ность, афроамериканец», обслуживающий литературной поденщиной дубоголовых
любителей писать мемуары, кропая комментарии к различным салонным
художникам или нанимаясь толмачами, чтобы перевести самому творцу, что
именно он хотел сказать, с тактом опуская повествование о том, что получилось,
а то суфлируя играющим на сцене в очередном «риэлити-шоу» на могучие
темы, порожденные состарившимся, протухшим фрейдизмом, пускающим
психоаналитические слюни, и лакановских семинаров (удивительно, до чего
живучи и прилипчивы, как насморк, эти мыслеотделения, сколько лет, а все новые
и новые заражаются, как ветрянкой, пока еще выработают иммунитет —
глядь — очередной опрощенец вроде Славой Жижека, стрижет капустку).
Эстетика, особенно трансцендентальная, исконная, в отличие от всевозможных
заменителей, к собственно искусству не имеет никакого отношения.
Скорее последнее присосалось к эстетике, в общем-то не очень нуждаясь в ней,
но видя, интуитивно чувствуя в последней своего последнего и абсолютного,
внимательного, как профессиональный психиатр, зрителя. Выбор искусства в
качестве поля «интерпретации» или — лучше — «демонстрации» возможностей
эстетики как учения о развитии чувств в пространстве и во времени и самостановления
их в вечности и бесконечности случаен и неудачен, поскольку не
искусство в своих превращенных формах создает чувства, оно их де-формирует,
только преломляя в явлении самовлюбленного я, умноженного на ажиотажный
спрос.
Более того, эстетика не обслуживает чувства, наделяя их мистическим и
сверхъестественным содержанием, попутно выстраивая энтомологические чешуйчато-крылые
псевдоклассификации их, создавая иерархические лестницы,
взращивая генеалогические древа, а заодно и приторговывая гороскопами.
Сущность чувств сама по себе удивительна, но постигаема, однако в образах
бесконечности и вечности, а не в понятиях. Понятия сами становятся образами,
теряя доминанту и образцовость, утрачивая былую выправку. А они не в
свою очередь, а без оной, являются бесконечным процессом отсутствия, которым
разрешается переход бытия и ничто как иноформа самой формы в самоотрицании.
А уж об объективности чувств, существующих вне личного опыта, а
потому предстоящих в прошлом, как уже созданные, как некая неопредмеченная
беспредметная предметность, раскрывающаяся со временем, как порождающиеся
и опредмечивающие вочеловечением человека, становясь его порожденной
природой порождающей, об этом лучше молчать, дабы не впадать в искусительный
раж дидактического администрирования.
Поэтому эстетика не является наукой о прекрасном, которое всецело обращено
к прошлому как вещь совершенная и совершённая в своем роде, т. е.
всеобщим через особенное в единичном. Прекрасное роднит с прошлым-для-
12
нас сделанность. Их формальная интеграция держится на поэзии в буквальном
значении этого слова (общеизвестно, что пойезис, поэма — прежде всего изделие,
дело, произведение). Но поэмы экстаза не получается у современного искусства,
оно никак не может выйти за пределы самого себя, экстатировать в
иное, трансцендировав наконец, хотя в переходе, превращении, пред-ставлении
его видимая сущность — скорее, торг и борьба за власть над пространством
с попутным обсуждением прав на авторские права. Опустив базарные разборки
на известную грязноторгашескую тему «Должно ли искусство продаваться»
(кстати, очень хороший критерий, по которому можно определить,
стоит ли тратить время на объяснение действительных проблем искусства, самому
провоцировать «дискуссию», если в собеседнике неподдельный азарт,
можно уходить, не прощаясь. Естественно, не должно, но продается. Его «непродажность»,
как в свое время бесполезность золота, вполне годна, чтобы
представлять выражение «всеобщего эквивалента», став в силу материальной
беспомощности способом помещения капитала и, что особенно ценно, предметом
роскоши), искусство и вне обыденности не в состоянии выйти за предел,
поскольку неким пределом само и является, а потому не свободно, а сопричастно
свободе. Искусство — предел самому себе и — как отчужденная форма —
предел всему. Исповедуя не идею — чувство свободы, — оно полагает свободу
излишней и в своей ограниченности не позволяет себе ничего лишнего.
И потому менее всего искусство свободно, скорее распущено и всегда не в
себе. Более жестокой жизни, чем у так называемых людей искусства, трудно
представить, в отличие от других они вынуждены всю несвободу чувствовать во
всей полноте. Свободно, вернее, независимо полагают себя скорее творения, нежели
творцы, они равнодушны даже к своей гибели или необнаруженности. Искусство,
в сущности (как это ни парадоксально), всегда для себя, на пустой сцене
— игра теней, независимая от зрителей, оно всегда представляет не по своему
образу и подобию, всегда иное и потому бесподобно, когда пытается совлечь
тварность, просто ёрничает или хандрит в тотальной депрессии, употребляя политуру
в качестве универсального анти-депрессанта. И по тому, что оно есть
сейчас, ничего нельзя сказать о его сущности, впрочем, сказать-то можно, но
незачем. Не эстетика хранит ключ от ларца, где таится смерть искусства.
Предел искусства, расширяемый до бесконечности, «отодвигаемый в бесконечность»
(Шеллинг) «о-ТОДвигаемый», захватывает новые просторы тем,
что превращает в себя, изменяя природу своей смертью, осмертевая и омертвляясь
в массовом сознании бессмертной вещью, подражая ей твердыми формами,
сбивая с мысли, как с ног, избитыми штампами общепринятого.
Искусство, само не зная этого, вернее, делая вид, что не знает, усваивает
способность эстетики превращать все в себя, поскольку, коль смысла жизни нет,
13