не верь лукавым сновиденьям - Інститут проблем сучасного ...

— это осуществление желания, исправление неудовлетворяющей действительности» [85].
Однако та «ночная греза», что направляется «вторым вектором ночи», приходящая после
преодоления нами «центра сна», ориентирована в грядущий день: «Вместо закругленного
пространства возникает пространство с предпочтительными направлениями, с векторами
желания, осями агрессии. И руки, сколь же они юны, когда обещают сами себе решительно
действовать, обещают накануне рассвета! Онирическое пространство при приближении
пробуждения — пучок тонких прямых линий. А рука, ожидающая пробуждения — пучок готовых
напрячься мускулов, желаний, проектов». Образы сна выступают в этой его второй
фазе «сновидениями воли», ее схемами [88, с. 255]. Таким образом, само сновидение несет в
себе нечто от дневной грезы: «Мечтают не только ночью, но и бодрствуя. Для обоих видов
мечтаний общим является то, что они движимы желаниями и пытаются их исполнить. Но
они различаются уже тем, что в дневной мечте (Tagtraum) постоянно сохраняется Я. Такое Я,
которое приватно и осознанно рисует себе состояния и картины желаемого, лучшую жизнь,
изображая себя как будущее Я. И по содержанию дневная мечта не проходит пути назад, как
ночная греза‐сновидение (Nachttraum), к вытесненным переживаниям и их превращениям.
Она образуется во многом по ходу беспрепятственного для деятельности продвижения вперед
таким образом, что вместо освежаемых картин Уже‐Не‐Осознанного фантазией могут
быть образованы картины некоего Еще‐Не в жизни и в мире» [68, с. 125]. И поскольку дневные
грезы направлены в будущее 45 («конкретная фантазия и сила образов, переданных посредством
ее предвосхищений, в процессе действительного сами находятся в состоянии
брожения и формируются в конкретных мечтах, устремленных в будущее» [68]), «воля к
утопии» оказывается связанной с объективной тенденцией — «элементы предвосхищения
представляют собой составную часть самой действительности» [90, с. 51]. Блох, полемизируя
с Фрейдом (считавшим, что «акту фантазирования, который берет свое начало в детской
игре, а позднее переходит в мечтание, чужда забота о связях с реальными объектами» [91]),
выступает за связь мечты с реальностью, за такого рода дневные грезы, которые опосредованы
действительностью.
Как и греза, сияние которой превращено в свет голубого экрана, игровое пространство
фильма абсорбируется культуриндустрией, единственная игра которой — игра на бирже.
Такая ситуация наносит удар по единственной части человеческого существа, преодолевающей
«принцип реальности» — по фантазии. Культуриндустрия ощущает опасность, исходящую
от дневных грез, и налагает на них запрет: «Аудитории дают понять: «Не ожидайте
невозможного, не мечтайте, будьте реалистами». Осуждение этой архетипной мечты 46 («denunciation
of that archetypal daydream») усиливается демонстрацией связи желания непредсказуемого
и беспричинного счастья с непорядочностью, лицемерием и в целом недостойной
установкой» [6]. Произведена классическая подмена понятий, и вот уже зрителю внушают:
мечтатели опасны и могут обмануть. Сообщество грезящих приравнивается к сообществу
лжецов. Впрочем, практика не новая — еще Декарт в «Страстях души» порицал иллюзии
снов и мечты, «которые часто появляются у нас в состоянии бодрствования, когда
наша мысль поверхностно блуждает, ни на чем не сосредоточиваясь» [92, с. 265]. В английском
языке, например, такое снисходительно‐презрительное пониманию грез институционально
закреплено в словарях и представляет собой серьезную и сложившуюся традицию:
еще из словаря Сэмюэля Джонсона (1755 г.) можно узнать, что «мечты, как и пьесы, являются
представлением чего‐то, что на самом деле не происходит» [93, c. 649; здесь и далее пере­
45 Столь важная для Блоха сопричастность дневных грез жизни, их опосредованность, подтверждается исследованиями,
проведенными в University of British Columbia: повышенная активность некоторых участков
головного мозга в состоянии «daydreaming» связанна с активизацией участков коры ответственных за решение
сложных проблем [89].
46 «Архетипная» дневная греза, о которой говорит Адорно, несомненно, связана со следующими словами из
текста Беньямина: «В видении, в котором перед глазами каждой эпохи предстает следующая за ней, эта последующая
эпоха предстает соединенной с элементами первобытного прошлого, то есть бесклассового общества. Первобытный
опыт, хранящийся в бессознательном коллектива, рождает в сочетании с новым утопию, оставляющую свой след в
тысяче жизненных конфигураций, от долговременных построек до мимолетной моды» [94].
40