Ссылка на файл в формате pdf - Вторая литература

168 АЛЛА КТОРОВА
ЧЕРНОЕ И СЕРОЕ 169
чем советских поэтов искусству "большой литературы", когда
он ставил им в пример творчество своего друга, поэта-шахтера,
по фамилии Махоня, декламируя перед аудиторией стихи
последнего. Самого произведения поэта Махони не мог воспроизвести
никто ( а еще несколько лет назад многие — помнили!)
. Единственно, на что оказались способны, — это соотнести
махонины вирши с поэзами Вергелиса, типа "В Магадане и
в стужу — золотая пора, во Флоренции хуже — донимает жара".
Скандал на выставке в Манеже, "пидираса" помнят практически
все, кому в то время было хотя бы за двадцать. Тем более,
что эпизоды эти описаны очень выразительно умным Эрнстом
Неизвестным, а вот какими награждался Никита Сергеевич
прозвищами, на это мало кто обращал внимание. Правда,
такие, как "Никитка", "Хрущ", "Кукурузник", "Колорадский
жук", "Волюнтарист", "Васька", еще держатся кое у кого
в памяти, а вот ласкательные, уменьшительные, такие, как
"Никитушка", "Поросеночек", "Колобок" и даже.. "Пупсик"
— напрочь забыты.
Профессиональное внимание на клички бывшего российского
правителя обращаю потому, что с ранних лет интересуюсь
ономастикой, то есть именоведением, и состою
теперь в американском обществе "Names" ("Имена"), где
изучаются вопросы, так или иначе связанные с возникновением,
историей, развитием имен собственных, фамилий, названий
и всего к этому относящегося. (Тщательно штудирую все,
что на эту тему появляется в русскоязычной прессе, и потому
не могу не указать журналисту Владимиру Козловскому, что
в интересном списке "кликух" Сталина он упустил одно из самых
смешных, непереводимых ни на один язык. Это прозвище
— "мухтамалай", как дразнили мальчишки чистильщиков
сапог в Москве. Оно было изобретено нашей полуграмотной
соседкой-уборщицей, родилось в квартире, где я выросла, и
сначала было сугубо локальным, а потом перешло в Банковский
переулок, вырвалось на Покровку и пошло гулять по
всему Бауманскому району, центральному району Москвы.
Пытаясь внести свой вклад в воспоминания о Хрущеве, замечу,
что если все коники, которые выбрыкивал в Союзе
бывший пастух из села Калиновка, добившийся "высшей власти",
можно как-то восстановить, то уж многое из того, что
творил он в США, ни в сказке сказать, ни пером описать.
Броскую физиономию Никиты Сергеевича обсуждать — не
в пример нашим российским кумушкам и кумовьям — не буду.
Отучил муж. В Америке это среди приличных людей и не
принято. "Люди на планете "Земля" рождаются всякие:
высокого и низкого росту, красивые и некрасивые, умные и
глупые, с носами длинными и короткими, с глазами голубыми
и карими, и т.д" — вот формула. То, что дал Бог, не исправишь,
и внешность об истинной сущности человеческого существа
никак не свидетельствует. А вот манера поведения — дело
другое. Дружеское указание на ошибки ближнего ведут,
по философии Дж.Неру, к стремлению нравственного самоусовершенствования,
к чему, как оказалось, был весьма предрасположен
и Никита Сергеевич Хрущев.
Прежде всего он ошеломил Америку своими сногсшибательными
речами, но кроме выступлений, пересыпанных, к месту
и не к месту, пословицами и поговорками, сопровождаемыми
жестикуляцией, смешками, подмаргиваниями и подмигиваниями,
— было и еще много чего незабываемого. В окружении
свиты представителей страны-хозяйки и телохранителей,
весело переваливаясь на не очень стройных, но крепких
ножках, Хрущев не ходил, а буквально бегал по тем местам,
куда его водили, и никогда после — ни среди советских, ни
среди американских важных особ — я не видела никого, кто
бы так искренне хотел узнать и понять чужую страну. И, вообще,
Никитушка наш так разудало пер на американцев, так
хоробро покрикивал, что и мы, русские, не лаптем, мол, щи
хлебаем, что граждане США, с изумлением глядя на этот веселый
цирк, не знали: верить или нет, что страна, руководимая
столь странным человеком, может, как грозился Никита
Сергеевич, показать им некую "кузькину мать", (не входящую
ни в один переводческий запас идиом). Кроме того,
неуемная лихость Никиты плохо вязалась с тем, что и он, и
иже с ним когда-то сами не были чужды чувства глубокого
раболепия перед "вождем всех времен и народов" и даже с