Ссылка на файл в формате pdf - Вторая литература

180 ВЛАДИСЛАВ ХОДАСЕВИЧ
ЧЕРЕПАНОВ 181
что, читая в газетах о Черепанове, я ни разу даже не вспомнил
о человеке, с которым восемь лет просидел, если не на одной
скамье, то в одном классе. Изумление мое было так велико,
эти два образа до такой степени не сливались, что, несмотря
на редкое имя (Черепанова звали Донат Андреевич), — я поверил
не сразу. Лишь небольшая овальная фотография, приложенная
к статье, меня убедила. С этой минуты история Черепанова
представилась мне совершенно по-иному, чем я себе
представлял ее до тех пор и чем ныне она представляется М.А.
Алданову.
В Московскую 3-ю гимназию, ту, что помещалась на Большой
Лубянке, на том самом месте, где некогда находилась
усадьба князя Михаила Пожарского, поступили мы с Черепановым
в 1896 году. Учился он средне, скорее плохо, чем хорошо,
хотя на два года в одном классе ни разу не оставался. Оттого
что я был слаб здоровьем и надо мною, что называется,
тряслись, я в младших классах был паинькой, очень хорошо
учился и дружбу водил с такими же благовоспитанными мальчиками,
читателями книг и собирателями библиотек. Черепанов
принадлежал к той части класса, которая книг не читала,
библиотек не собирала, ходила в сапогах с голенищами (я носил
башмаки на пуговицах), ругалась крепкими словами и,
вообще, удивляла меня бытовыми навыками, о которых раньше
я не имел понятия. Как сейчас помню я день, когда Черепанов
(это было уже в классе четвертом) явился в гимназию
с огромным классическим синяком вокруг запухшего левого
глаза, со щеками, по которым шли сверху донизу ярко-красные
царапины и с такими же царапинами на руках. Наш классный
наставник, Митрофан Дмитриевич Языков, ахнул, его
увидя. На вопрос, что случилось, Черепанов ответил:
— Опять с кухаркой подрался, Митрофан Дмитриевич.
Чувствовалось, что бой был не первый и не последний, притом
— всерьез и на основах внутреннего равенства.
Отец Черепанова был антрепренером. Некогда он держал в
Москве театр "Скоморох" — народный театр, в котором были
места по пятаку и по гривеннику. Между прочим, в "Скоморохе",
если мне память не изменяет, впервые были поставле-
ны "Первый винокур" и "Власть тьмы". Театр прогорел, кажется,
еще до нашего поступления в гимназию. Отца Черепанова
видел я раза два — он приходил зачем-то в гимназию. Это
был человек среднего роста, с серым лицом, с сильной проседью,
похожий манерами и одеждой не то на мастерового, не
то на опустившегося купца. Носил он долгополый сюртук и
картуз. Начиная говорить, встряхивал головой и вытягивал
руки по швам. Матери у Черепанова не было — то ли она рано
умерла, то ли была с мужем в разъезде. Была маленькая сестра,
учившаяся в балетном отделении Императорского театрального
училища на Софийке. Впоследствии я с Черепановым
раза два ходил туда за ней — брать ее в отпуск.
Приблизительно класса с пятого произошла в Черепанове
перемена: из замарашки и драчуна он сделался франтом, а затем
очень скоро очутился в кругу молодых людей, к которым
я прямо не принадлежал, но которых наблюдал очень близко
и за которыми (чего греха таить) в некотором роде тянулся.
Дело в том, что с самого раннего детства балет был моей
страстью. Подумывали отдать меня в театральное училище, но
по болезни я очутился гимназистом, отчего первое время немало
страдал. Утешение находил в том, что сделался усерднейшим
посетителем дачных танцулек и всевозможных балов —
в Благородном Собрании, в Охотничьем клубе и т.д. Разумеется,
был у меня обширный круг бальных знакомств, в первые
годы совершенно невинных, но затем, именно когда был
я классе в пятом, получивших иную окраску. Я подошел
вплотную к довольно обширной группе юношей, уже начинавших
карьеру прожигателей жизни. Некоторые из них даже вовсе
не танцевали, являясь на балы с какими-то особыми целями,
а главное — чтобы поразить человечество и друг друга тем
же, чем поражали на Кузнецком мосту, на Петровке, в театрах:
фантастическим щегольством и фантастическими повадками.
Гимназисты, реалисты, креймановцы, комиссаровцы —
иной раз умели они перещеголять самих лицеистов. Ездить на
трамвае или на конке (тогда еще конки существовали), или
на простых извозчиках считалось позором: надо было брать
лихачей. Парадные мундиры считались дурным тоном и пере-