«Время и мы». № 38. 1979. EBook 2010 - Вторая литература

48 АРКАДИЙ ЛЬВОВДОСРОЧНЫЙ ЭКЗАМЕН 49лачевскому. Если же это будет брюнетка, шатенка, рыжая,лиловая, пегая, ультрамариновая или пусть даже блондинка,но с черными глазами, или просто равнодушная ко мне — яповорачиваюсь на 2d.Честное слово, я начинаю понимать древних и не так ужпрезираю их за фатализм. В конце концов, человечеству понадобилисьвека страха, трусости и отваги, чтобы поставить наместо фатума теорию вероятности и в числе выразить реальность,которая мечется от нуля к единице. Между ними, единицейи нулем, почти вплотную к нулю, ютилась моя встреча сблондинкой — за поворотом, нос к носу.Она не только глянула в мою сторону, она улыбнуласьмне, блондинка с серыми глазами, молодая, высокая, красивая.И удивительно спокойная.Послушайте, зачем человеку неприятности? Зачем человексам кличет на свою голову беду? Если бы вы видели, как онаулыбнулась! Нет, это просто невероятно, что люди умеют такулыбаться.Итак, я иду к Булачевскому. Булачевский положит мне наплечо руку, испачканную мелом, и скажет: правила сутьправила, независимо от эмоций, которые они у тебя вызывают.Может быть, он скажет еще какие-нибудь слова, навернякаскажет, но самыми главными будут эти слова: правиласуть правила. И прежде чем произнести их, он обязательноположит мне на плечо руку: да отпустятся тебе грехи твои,сын мой... Аминь!Ну, нет, дудки, плевать мне на все это! Не нужны мне индульгенции— ни печатные, ни устные. Федор Михайлович,почтеннейший, извините. И вы, милая девушка, солнцеликая,златопегая, не взыщите с клятвопреступника.6С Чупруном, Филимоном Григорьевичем, замдекана, кандидатомфилософии, мы встречаемся ежедневно — в вестибюле.Я приветствую его наклоном головы. Лунц утверждает,что этот наклон равен точно тридцати градусам — по десятиградусов должности, возрасту и ученой степени нашего наставника.Филимон Григорьевич отвечает сухо, но без постороннихэмоций. Так он здоровается со всеми студентами —я имею в виду тех, что, в отличие от меня, справно посещаютего лекции. Впрочем, на сегодняшний, как говорится, день япропустил немного — шесть лекций, двенадцать часов. Однако,если учесть, что прошло всего две недели, а двенадцатьчасов это как раз то, что предусмотрено расписанием на двенедели, никто не решится заподозрить меня в лености илиотступничестве. У Николая Павловича в лаборатории я былдважды. О разрешении деканата профессор Ходоров не справлялся,но в третий раз, когда я уже вполне окреп духом ибез страха ступил через порог лаборатории, он вдруг обратилсяко мне:— Орликов, вы хотите создать прецедент. Я не хочу бытьвашим сообщником. Извольте удалиться.Голова у меня мгновенно отяжелела, уши заложило и стиснулотак, будто я уже добрый час болтаюсь на дне одиннадцатикилометровойФилиппинской впадины. Я извинился, новода, особенно в глубинах Тихого океана, отвратительно проводитзвук, и до профессора Ходорова, если он не глядел наменя, едва ли что-нибудь дошло.День выдался неважный: весна не весна, осень не осень,что-то вроде 86 мартобря, между днем и ночью, как у Поприщина.Паскудство, в общем.Слоняться по городу — это у меня страсть с детства. Еслинеприятности какие-нибудь, огорчения, сидеть на месте —гроб с музыкой. Но вся штука, понимаете, в том, что страшнотрудно сохранить без ущерба божественный дар зеваки ипраздношатающегося. А без него и город что-то вроде квартирыс отдельным ходом: никто тебе голову не морочит, ноникто тебя и не услышит, хоть криком изойди. В общем, кактворит в трудную минуту мой приятель филолог СенькаГаухманов, гордыня, горбаня, горбыль, гроб.Все это хорошо, но нельзя же до скончания мира в оловянныесолдатики играть, надо подумать и решить. ПрофессорХодоров не хочет ко мне в сообщники. Стало быть, от ворот