«Время и мы». № 38. 1979. EBook 2010 - Вторая литература

176 B.C. ЯНОВСКИЙПОЛЯ ЕЛИСЕЙСКИЕ 177честью (honeur) наши художники старого стиля считали обязательнымглумиться, как и над французиками и полячишками.Посмотрите, сколько все-таки примерных бар, не толькокрестьян в "Войне и Мире", и ни одного стоящего француза.Наполеон с маршалами и все другие иностранцы говорятсплошную чушь, с ложным пафосом... И это у Толстого. АДостоевский — уже неприличный пасквиль или клюква!Задолго до большевиков начали на Руси издеваться надтакими буржуазными условностями, как честь и достоинстволичности. До христианства и гоголевского православия недокатились, а "гонор" профуфукали: не только фактически,но что хуже, и в идеале — метафизически!Русский мужик, как и боярин, испокон веков верил, чтоот поклона голова не отвалится, а покорную голову и меч несечет, и тому подобную мудрость. Танцует Хрущев гопакавокруг стола Отца Народов и думает: "Быть мне помощникомписьмоводителя"! А другие кандидаты смотрят на негос одобрением и завистью.После внезапной смерти Замятина Ремизов мне сообщил:— Вчера я видел во сне Евгения Иваныча... Нос у него совершенносплюснутый, раздавленный и оттуда кровь капает.Я понял — это душа Замятина... Хрящ перебит, и густая, темнаякровь течет. Понимаю: страдает очень, а помочь нельзя,поздно! Он сам искалечил себя "Блохой" и тому подобнымуспехом.Передаю по памяти, уверен, что среди бумаг Ремизовасохранилась соответствующая запись. Алексей Михайлович незабывал таких снов и не сжигал своих блокнотов.Раз я не явился на его очередной весенний вечер — с какойяростью он меня потом ругал:— А билетом моим, что я вам послал, вы в клозете подтерлись,подтерлись! — со жгучей обидой повторял он, точноречь шла Бог весть о каком кощунстве. (Билеты свои Ремизовподкрашивал и подклеивал рождественской мишуроювсю зиму.)После выхода в свет моего романа "Мир", главы которогоон читал в гранках, Ремизов похвалил в нем только однонеприличное место:— Это хорошо, что кот съел, — блаженно улыбаясь сквозьтолстые стекла, говорил он. — Я вчера показал это описаниеМочульскому и тот просто ужаснулся: а ведь сам, небось,шалун... Я тут иногда смотрю на гостей и думаю: как ты, голубчик,все делаешь дома? — опять загадочно ухмыльнулся он.Разные его позы — гнома, колдуна, болотного попика, недотыкомки— были игрой, обязательной данью того времени.Тут и Блок, Лесков, Мелкий Бес, Мельников-Печерский совсеми Ярилами и Перунами.— Читайте мою "Посолонь", — советовал он поклонникам.— Там вся тема.Я возражал, что, вероятно, Флобер со своим методом каторжнойработы и "чистки" тоже повлиял на Алексея Михайловича.Ремизов осклабился:— Это, что и говорить, это верно, но это потом. А началосвое, в "Лесах" Мельникова-Печерского. ("Ремизов —почти гений, а учился у скверного писателя", думал я с удивлением.)Усвоив огромный опыт нужды, Алексей Михайлович большевсего негодовал, когда на его скромную просьбу отвечали:"нынче всем худо". Это он считал пределом эгоизма и лицемерия.Во время бегства из Парижа мне пришлось таскать с собоюповсюду щенка, подброшенного нам в Тулузе. И люди кругом,беженцы негодовали, а иногда и затевали драку подпредлогом, что "теперь не до собак, детки гибнут"... Тогдая вспомнил и оценил вполне эту ремизовскую ненависть кобывательскому "нынче всем плохо"!Как-то летом, во время каникул, когда все в отъезде,Фельзен начал по воскресным вечерам ходить к Ремизову свизитом. Туда же являлась одна его дама сердца. Посидев немного,они уже вместе отправлялись дальше.А зимой на мой вопрос, почему он перестал бывать у АлексеяМихайловича, Фельзен сообщил:— Ноги моей у этого ханжи не будет больше! Звоню, отворяетдверь сам Алексей Михайлович и сразу говорит: "А знаете,Николай Бернгардович, у меня не дом свиданий".