«Время и мы». № 38. 1979. EBook 2010 - Вторая литература

162 B.C. ЯНОВСКИЙПОЛЯ ЕЛИСЕЙСКИЕ 163явно не одобряя эпические затеи... Помню, ее рассказ о своембрате, студенте, записавшемся юнкером в артиллерийскоеучилище. Не желая дожидаться очереди в тылу, он тут же зачислилсядобровольцем в пехоту и ушел на фронт. А дома егодолго разыскивали, как дезертира из военного училища...Потом она его провожала на юг к Деникину.— И что осталось от всего этого вдохновения и подвига? —спрашивала мать Мария. От горячего чая ее очки в железнойоправе покрывались паром; она их поминутно снимала ивытирала, оглядывая нас выпуклыми, темными, большими,близорукими глазами. — Что осталось от всего этого горенияи жертвенного подъема? Ровным счетом ничего не осталось, —продолжала она не спеша, убежденно. — Разве только ещеодна могилка у Перекопа. Его гибель была совершенно ненужна и ничего не изменила. А ведь он мог еще жить здесь ис нами работать...Эти слова "еще одна могилка" и "ровным счетом ничего"были сказаны сестрою с таким чувством, что я считаю долгомих запечатлеть.Затем мы вместе встречали новый 1940-й год у Федотовых— в последний раз в свободном Париже. Старалисьдаже шуметь, веселиться, но тени близкой европейской ночиуже покрывали наш старый эмигрантский мир.Мы никогда не узнаем доподлинно, как они умерли: матьМария, Фондаминский, Вильде, другие... И это совсем ненужно. Есть нечто греховное, суетное в такой жажде реальныхподробностей. Несомненно, что все они давно уже шлинавстречу своему мученическому концу, не уклоняясь, неотступаясь. И умерли они активной, творческой смертью.13Совершенно равнодушно прошел я мимо некоторых признанныхписателей земли эмигрантской (а теперь, пожалуй,советской).Куприн, Шмелев, Зайцев. Они мне ничего не дали, и я имничем не обязан.Бориса Зайцева я все же изредка встречал. Отталкиваломеня его равнодушие — хотя и писал он как будто на христианскиетемы. Стиль его "прозрачный" поражал своейтепловатой стерильностью. Зная немного его семейную жизньи энергичную жену, думаю, что Борис Константинович в чемтоосновном жил за чужой, Веры Александровны, счет.В 1929 году мне было двадцать три года; в моем портфелеуже несколько лет лежала рукопись законченной повести —негде печатать!.. Вдруг в "Последних Новостях" появиласьзаметка о новом издательстве — для поощрения молодыхталантов: рукописи посылать М.А. Осоргину, на 11-бис,Сквэр Порт-Руаяль.А через несколько дней я уже сидел в кабинете Осоргина(против тюрьмы Сантэ) и обсуждал судьбу своей книги:"Колесо" ему понравилось, он только просил его "почистить".(Подразумевалось — "Колесо Революции".)Михаил Андреевич тогда выглядел совсем молодым, а былоему, вероятно, уже за пятьдесят. Светлый, с русыми, гладкимиволосами шведа или помора, это был один из немногихрусских джентльменов в Париже... Как это объяснить, чтосреди нас было так мало порядочных людей? Умных и талантливых— хоть отбавляй! Старая Русь, новый Союз, эмиграцияпереполнены выдающимися личностями. А вот приличных,воспитанных друзей мало.Мы с Осоргиным играли в шахматы. По старой привычкеон при этом напевал арию из "Евгения Онегина": "Куда, куда,куда вы удалились?"... Играл он с энтузиазмом.Чтобы достать шахматы с верхней книжной полки, Осоргинуприходилось с усилием вытянуться, хотя по европейскимпонятиям был он роста выше среднего, его молодая жена,Бакунина, тогда неизменно восклицала:- Нет, Михаил Андреич, этого я не хочу, чтобы вы делали!Скажите мне, и я достану.А я, к удивлению своему, замечал, что дыхание этого моложавого,светлоглазого "викинга" после любого резкого движениясразу становится трудным, а лицо бледнеет.Работал он много и тяжело. Так же, как Алданов, Осоргин