«Время и мы». № 38. 1979. EBook 2010 - Вторая литература

166 B.C. ЯНОВСКИЙПОЛЯ ЕЛИСЕЙСКИЕ 16714"Колесо" прибыло из Берлина, где печаталось, и Осоргинпошел со мною в книжный магазин "Москва"; он один догадывался,что творилось с Яновским, сам я не понимал, чтосчастлив.Парижская сырая зима, мокрые улицы возле Медицинскойшколы; рядом со мною заслуженный писатель: стройный, —хочется сказать гибкий, — в какой-то заграничной, итальянскойширокополой шляпе, весьма похожий на Верховенского(старшего).На рю Мэсье-ле-Прэнс мы вошли в бистро и выпилипо рюмке коньяку, трогательно чокнувшись. Все, что мы тогдаделали, я теперь понимаю, было частью древнего ритуала.В "Москве" нас встретил озабоченный и вовсе не романтическойнаружности гражданин с бритой головою и в тесномберете. Нам вынесли высокую стопку "Колеса" — живые,еще пахнущие типографией листы. Заглавие на обложкебыло набрано западным шрифтом: буква "л" оказаласьопрокинутым латинским "v"... Это была идея Осоргина, ион гордился ею. Я же тогда считал все вопросы касательнообложки, красок и расположения текста смешными, не относящимисяк сути дела.Михаил Андреевич достал из кармана список лиц, которымя должен был, по его мнению, послать книгу, и я начал вкривьи вкось выводить — "на добрую память... с уважением". Забавно,что Ходасевичу, с которым Осоргин пребывал в ссоре,мы не послали "Колеса".В серии "Новые Писатели" до меня вышла еще книгаБолдырева "Мальчики и Девочки". Предполагался еще "Вечеру Клэр" Газданова, но Черток перебежал дорогу и получилрукопись для своего издательства.Газданов, маленького роста, со следами азиатской оспы науродливом большом лице, широкоплечий, с короткой шеей,похожий на безрогого буйвола, он все же пользовался успехому дам. В литературе основным его оружием, кроме внешнего,словесного блеска, была какая-то назойливая, перманентнаяирония: опустошенный и опустошающий скептицизм.Я никогда не мог признать самостоятельной ценности юмораи сатиры. Помню, как я возликовал, когда впервые услышалот Шестова:— С каких это пор смех — аргумент?..Болдырев, вскоре после издания своей повести, покончилсамоубийством. (Звали его еще, кажется, Шкотт: мать егобыла шотландкою, что ли...)С мягким, в общем, очень русским лицом, светлоглазый,медлительный Болдырев начинал всецело под литературнымвлиянием Ремизова. Он считался отличным математиком идавал частные уроки по этому предмету, чем и кормился.Изредка я его встречал на Монпарнасе в обществе одной незнакомоймне девицы. Однажды я ему сообщил, что предполагаетсяиздание нового журнала — не хочет ли он принятьучастие...Болдырев посмотрел на меня удивленно, с натугою (в1941 году в Монпелье я узнал этот взгляд у Вильде, когда япопросил его передать друзьям в "Селекте" привет).— Нет, это не для меня теперь, — медлительно ответилБолдырев. — Нет, это не для меня.Мы постояли молча еще с полминуты и разошлись навсегда:через несколько дней он покончил с собой. Как мне потомпередавали, Болдырев давно уже хворал, и доктора его уверили,что ему угрожает полная потеря слуха... Глухой, как жеон проживет? Это конец. Культивируя в себе английскую отчетливостьи шотландское уважение к разуму, он решил, чтонадо делать безжалостные выводы. И принял соответствующиепорошки в надлежащем количестве.Сколько их, людей, особенно литераторов, погибло на моейпамяти, запутавшись в дебрях ложной жизненной или художественнойшколы. Думаю, что даже весь русский серебряныйвек мог бы оказаться удачею, если бы только его главныегерои — Вячеслав Иванов, Бальмонт, Брюсов, Сологуб,Андреев и многие другие — не следовали упрямо за выдуманнойложной школой... А в 19 веке все эти ходоки в народ ипевцы заплатанных овчин — от Гоголя до Горького — сплошнаяжертва собственного, добровольного социального заказа.