М. А. Алданов. Загадка Толстого. Берлин. 1923 ... - TopReferat

Загадка" Толстого 109бы смелость произвести себя в судьи. «Mon cher, on tienla sa peau» — достаточно убедительный ответ. Но темвыше подымаются в глазах потомства гениальные люди,которым нечего прощать. Л. Н. Толстой — величайшийиз таких людей в истории русской литературы1).За в'сто свою жизнь он не сказал власти ни одногослова, которое не было бы проникнуто независимостью идостоинством. Никогда, пи в какую пору жизни, ни прикаких обстоятельствах он н е м о г делать и ,не делал того,перед чем не останавливались другие. Мыслимо ли вообразитьТолстого получающим деньги от правительства засвои книги, как Пушкин или Гоголь? Можно ли допустить,чтобы ои писал власть имущим письма вроде тех, которыеприходилось писать Чаадаеву, Достоевскому? Или представитьсебе, что он, как Некрасов, с бокалом шампанскогов руке декламирует приветствие М уравьеву? Или вообразитьТолстого цензором, как Аксаков, Тютчев, Гончаров?Признаюсь, я легче могу представить себе Спинозу полицейскимприставом или Каита содержателем ссудной кассы.Говорят, что Толстой один в России был застрахованот всяких посягательств власти. Но чем же он был застрахован?В 80-х годах его, по словам биографов, спаслиот ссылки в Суздальский монастырь родственные аристо-.кратические связи. Это очевидно неудовлетворительноеоб’яснение. Пушкин был не менее родовитый человек,чем Толстой. Чаадаев, воспитанник екатерининского вельможи,с первой молодости близкий ко двору, принимавшийу себя на Новобасма-нной все, что только было знатногов Москве, хороший знакомый Закревского, Василькова,Орлова, имел, конечно, более надежные и широкие связи.Однако, с j-шм, как с Пушкиным, не церемонились. Дело,очевидно, не в связях и протекциях.*) Русская политическая история первой половины 19-го века может,конечно, с гордостью указать людей, которые представляются самимвоплощением достоинства и независимости. Достаточно назвать НиколаяБестужева, Лунина, Якушкина. Но в ту пору сохранить незапятнанностьв литературе, вечно оценивающей жизнь, было еще труднее, чемв самой жизни; сам Белинский, при всей своей суб’ективной кристальнойчистоте, впадал в грехи, или, по крайней мере, в тяжелые ошибки,