Том 69 Книга 2. Лев Толстой.

38 ЗАПИСКИ И . М. И В А К И Н А
«История русского языка и литературы только в том и состоит, что
писатели откидывали все искусственное, наносное, условное и приближались
к безыскусственному и простому,— сказал он мне однажды, когда
зашла речь о русском язы ке.— После Ломоносова в этом отношении сделал
шаг вперед Карамзин, после Карамзина — Пушкин».
Мысль, конечно, не новая, но выразил ли ее кто другой так коротко,
так ясно и просто?
Да, я многим был обязан Л. Н ., я любил и люблю его, но, несмотря
на это, в нем было и нечто такое, что не могло меня не тяготить. Покойный
В. Ф. Орлов говорил мне, что он на своем веку знал трех сыщиков,
сыщиков по духу, по натуре,— это приятель его Сергей Нечаев, затем
настоятель нового Афона о. Иерон и ... Л. Толстой. Я не знал ни Нечаева,
ни о. Иерона, но о Толстом, хоть это сказано, может быть, и чересчур
сильно, а все же правда тут есть. Он был до крайности и любознателен
и любопытен. Вернее сказать, он обладал неутолимым художественным аппетитом.
Он вечно инстинктивно высматривал пищу для творчества, вечно
искал и находил интересных людей: изучит, проглотит одного, смотришь
— на смену ему есть уж другой. По-моему, это была в нем основная
черта. Хорошо знала о ней и графиня. Когда семья переехала в Москву,
она раз мне сказала, что для Л. Н. люди интересны на стороне, им он помогает,
их любит...
«— А что вокруг него, то ему неинтересно. Люди в Ржановом доме ему
интересны, а вот мальчишка у нас на дворе такой же, как и в Ржановом
доме 26, он ему неинтересен, его Л . Н . не замечает — оттого, что он здесь,
у нас на дворе...»
Интересных людей у него было, конечно, бессчетное множество, ряд их
не прерывался.
Ему очень хотелось знать, зачем я ездил в южную Россию. Время тогда
было тревожное, и он вначале, кажется, подозревал, не социалист ли
я, не член ли какого-нибудь революционного комитета. Я уже говорил,
как жадно он ухватился за мой саквояж с грязным бельем: наверное он
думал, что не только саквояж, но и голова моя полным полна динамита.
Признаюсь, несмотря на все мое к нему благоговение, он вначале досаждал-таки
мне сильно. После вечернего чая иногда, бывало, хочется посидеть
одному, что-нибудь почитать — приходит он, садится, начинает выспрашивать...
К ак москвич, никогда долго не живший в деревне, я по временам
скучал, особенно вечером, когда нечего было делать. И ходишь,
бывало, по привычке, как маятник, из угла в угол, думаешь про М оскву...
Лев Николаевич заметил мое хождение — пошли расспросы, о чем я думаю...
А то иногда сидишь вечером, читаешь или пишешь что-нибудь,—
вдруг чьи-то быстрые, быстрые шаги чуть слышно направляются в коридоре
к моей комнате, отворяется дверь — на пороге Л . Н. с любезной
улыбкой:
— А я хотел застать вас врасплох!
Это заставило меня быть всегда настороже. Читаешь ли, пишешь ли
что, все бывало думаешь: а ну он придет? И заранее приготовишься при
малейших признаках появления замести все следы, спрятать все во мгновение
ока и сделать вид, что сидишь сложа руки.
Помню, с какой осторожностью я читал «Анну Каренину». Мне вообще
не хотелось, чтобы он знал, что я читаю: пойдут разговоры, расспросы,
а что касается собственно его-то романа... Раз он мне именно об «Анне
Карениной» сказал с недовольным видом:
— Да, я описывал, как барыня влюбилась в офицера.
А в другой раз, по поводу, помнится, также «Анны Карениной», когда
графиня заметила: «Ведь ты теперь считаешься первым»,— он с раздражением
ответил: