Том 69 Книга 2. Лев Толстой.

72 ЗАПИСКИ И . М. И В А К И Н А
Взамен того развилась роскошь; железные дороги этому страшно способствовали.
Прежде, например, семейство Берсов (т. е. его тестя) жило,
как живет самая обыкновенная чиновничья семья, как не стала бы жить
теперь. Вся квартира состояла из одного какого-то коридора, дверь
с лестницы вела прямо в столовую, кабинет самого владыки был — негде
повернуться, барышни спали на каких-то пыльных, просиженных диванах,
нынешний англичанин т - г АУа1ег-с1ойе1 назывался тогда еще по-русски.
Теперь это было бы немыслимо. Немыслимо, чтобы к доктору больные
ходили по животрепещущей лестнице, проваливались, чтобы в комнате
висела люстра, о которую мог задеть головой даже среднего роста человек,
так что больной, если не провалится на лестнице, то непременно расшибет
себе голову о люстру — все это теперь считается невозможным,
а это-то и есть роскошь. Мужик Тимофей Филиппов, дворник 131, разжаловался,
что пошла роскошь да дороговизна, а, отдавая дочь, сам задал
бал в 7000 рублей. «Ваш покойный батюшка,—говорил мне один,— не
теснил еще нас, дай бог царство небесное, а определил оброк со двора
40 р. ассигнациями. Приходит мой отец домой, задумался и говорит:
40 рублей, а где их выберешь? А нынче 40 рублей нипочем!..»
В четверг приедет Чертков с Бирюковым. Илюша сказал, что Бирюков
похож лицом на меня.
— Нет, не лицом,— возразил Л. Н .,— а всей манерой напоминает
вас: человек он большого образования, учился в Морской академии...
Ну, да я сказал, что он с вами похож, так мне неловко хвалить...
Лев Николаевич эти два дня как-то особенно мил, любезен, добр.
12 августа. Вечером читал корректуры из «Войны и мира». Лев Николаевич
сел поодаль и слушал, как я читал графине про Пьера и пожар
в Москве.
— Представьте, ничего не помню. Мне читают, как Пьер спасает девочку,
а что дальше — решительно не знаю,— сказал Л . Н. во время
чтения.— Чтобы представить суматоху, надо, чтоб Пьер не нашел ее родителей.
Он ушел, а потом, когда я дочитал, он вернулся с былинами Алексея
Толстого.
— Ненавижу это — хуже выдумать нельзя!— сказал он.— Ничего
не может выдержать ровно — начнет высоко, а кончит куплет уж водевильно.
У Некрасова — у того тон всегда выдержан от начала до конца,
у того чутья больше...
Тургенев тоже будто бы терпеть не мог Алексея Толстого. Раз за границей
он толковал о Л. Н . и громко повторил: Толстой. Соллогуб с Алексеем
Толстым, думая, что говорят про них, подошли, но Тургенев отрезал:
— Да Лев Толстой, а не Алексей Толстой!..
— У Диккенса, Щедрина есть манера говорить не самому, а вместо
себя заставлять говорить какое-то комическое лицо,— заметил Л . Н .,
видимо не одобряя этой манеры.— Это же есть и у Алексея Толстого.
Тургенев, Пушкин — те говорили от себя. Пушкин ясно, чисто говорил
от себя — как я есть Пушкин Александр Сергеич, говорю, как дал
мне бог...
Затем Л. Н. прочел нравящееся ему стихотворение Некрасова «Эй,
Иван». Стихотворения Некрасова первого периода отзываются фальшью,
в последних он нашел истинный путь. Он породил целую толпу подражателей,
например, как Златовратский.
— Я не могу его читать!’ Человек он ничего, хороший, но подкладка
всей его гражданской скорби — литературная слава. Это нехорошо.
Я помню, у нас на Козловке провалилось полотно железной дороги.
Взяли рабочих из Бабурина. И вот в какой-то газете явилась корреспонденция,
где в ужасных красках описывался быт бабуринских крестьян.