Том 69 Книга 2. Лев Толстой.

64 ЗА П И С КИ И . М. И В А К И Н А
— Драматические произведения как-то у меня выходят из памяти,—
сказал он.— Теперь потеряна девственность критического чутья. Можно
поверить в свежесть, непосредственность суждений Сергея Николаевича
(брата), Татьяны Андреевны (свояченицы), которые иногда поражают дикостью
взглядов, но которые говорят то, что думают и чувствуют, но поверить
тому, что говорит какой-нибудь Чичерин 106 о Шекспире, Чичерин,
который, в сущности, ничего не может чувствовать и любить, нельзя.
Да и что в Шекспире? Прошлый год Усов (профессор) стал мне говорить,
чтобы я прочел Шекспира по-немецки. Я стал читать «Макбета», читал
внимательно, но не нашел ничего. Мотив, где Макбету приходится в своем
деле раскаиваться, затрагивается Шекспиром несколько раз и затрагивается
весьма слабо... Прянишников 107 то же говорит о «Лире»: приходит
какой-то король, ставят трон, потом войско вокруг, идут в степь —
к чему это? Ничего не понимаю! Читать Шекспира и Пушкина, знать и
говорить о них стало то же, что исповедоваться. Попробуйте сказать, что
в «Отелло» ничего нет, вас каменьями закидают. Искусство шло все суживаясь
и суживаясь и теперь наконец сошло на нет. А театр мог бы иметь
важное значение, если б давал не «Ревизора» какого-нибудь, а что-нибудь
более важное.
Он опять пожалел, что драма «Ян Гус» осталась в Москве: она, быть
может, представляет нечто хорошее, потому что сюжет-то самый весьма
значителен.
— Сожалею, что не прочитал ее,— заметил Л. Н. — Если бы теперь
писать драму, следовало бы писать драму «Нигилист», сопоставить новое
с окружающим старым, тогда бы драма могла захватить, заинтересовать
всех. Но возможна, конечно, драма и с более широким сюжетом.
— «Газета Гатцука» — первая газета в мире,— сказал Л. Н ., подходя
после разговора о драме к столу, где лежали разбросанные номера этой
газеты,— там я всегда нахожу самые интересные для меня вещи. Вот,
например, сейчас нахожу: программа махди 108.
И он погрузился в чтение, а я ушел.
30 июля. За кофе Л. Н. говорил, что черниговская история, о которой
писал Оболенский в письме, сильно преувеличена. Файнерман передавал
ее в более скромном виде. Кузминский (свояк) 109 догадывается, что Плеве
выехал в Чернигов по этому поводу. Лев Николаевич негодовал на либералов,
которые раздувают подобные истории. Мы ведь все только и делаем,
что сечем мужиков. Через это сеченье у нас есть и кофе и все. Приди
сюда мужики и начни рубить дубки, под которыми мы распиваем кофе,
мы сейчас же позовем станового, урядника и начнется то же сечение. Либеральничать
в газетах по этому поводу — значит сваливать с больной
головы на здоровую.
— Я помню, раз я был у Аниты Хомяковой 110 — муж у нее либерал,
славянофил, христианин. А на суде мужика приговорили высечь за то, что
около пчельника он скосил хомяковскую траву, а у Хомякова гостиная,
гобелены...
Часов около 12 ночи явились два молодых человека — Ш аховской111 и
Ольденбург 112 — идут в Оптину пустынь. Вероятно, по случаю прибытия
этих двух ученых юношей (Ольденбург кончил в Петербургском университете
— он, кажется, специалист по русской словесности) Л. Н. разговорился
про ученых и про кабинетную науку. Н аука, которой все так
гордятся, вещь очень условная. Мы знаем — и прежде была наука, в
Греции, например, и после оказалось, что девять десятых этой науки —
чепуха. Почему я должен верить, что нынешняя наука чем-нибудь лучше?
А с этой нынешней наукой сопряжены выгоды — ученым давай лаковые
ботинки! Если нужно звезды считать, так можно считать и в лаптях.
31 июля. Читал (в рукописи) повесть Л. Н. «История одной лошади» пз.