Академия искусств Украины ИНСТИТУТ ПРОБЛЕМ ...

МИРОВОЗЗРЕНЧЕСКИЕ УНИВЕРСАЛИИ
40
«с рваными краями», «рваные раны» на теле искусства, которые сложно
заживают и имеют очень болезненный характер. Но именно сквозь эти раны
просвечивает истинная суть искусства, его свет, в эти периоды ткань искусства
наращивается на костяк так, что сквозь раны видна его природа. Поневоле
вспоминаются представления последователей исихазма с их пониманием
природы света и отношением к ранам на телах мучеников, сквозь которые
сияет свет истинный. Искусство в такое время кровоточит, но ведь именно
кровопускание — это проверенный метод, к которому веками прибегали
при возвращении к жизни больных, находящихся при смерти, принося им
облегчение, хотя зачастую и мнимое.
Впервые, пожалуй, отчетливо кризисное состояние наступило в искусстве
после окончания эпохи классики в Древней Греции, когда античность
«выдохнула» эллинизм, по сути во многом маньеристический. Время, характерное
контрастами лирических и драматических настроений в искусстве,
сочетания в одном произведении всплесков горячей эмоциональности и мраморной
холодности [214, 226–227]. Уходит присущая классике гармония
и рассудительность, пропорциональность и сомасштабность, когда любой
храм или статуя должны были быть соразмерны с человеческой фигурой;
появляется гигантомания, никогда не бывшая болезнью греческих мастеров
и отличавшая художников Древнего Востока, откуда и пришла к грекам;
отмечается усложнение художественного языка [125, 20]. Молчаливое спокойствие
и умиротворенность греческих образов сменяет эмоциональность,
ранее никогда не трогавшая мраморное чело ни бога, ни человека. Интересно,
что несмотря на «нисхождение искусства трагедии» [126, 21], в эллинизме
нарастает трагичность всего искусства в целом. Искусство спускается
с Олимпа и постепенно учится жить среди людей — все чаще появляются
образы простых смертных, усиливается интерес к бытовым сюжетам,
что предписывает постепенный отказ от идеализации образа. Но это
происходит не сразу, для искусства, взращенного на амброзии «эпохи богов»,
земная пища не сразу стала приемлема, поэтому его ждал еще «период
героев», тот самый промежуточный или переходный, период адаптации. Это
происходит не всегда естественно, часто вызывая болезненную реакцию,
проявляющуюся во многих образах. Даже по внешним признакам, произведения,
например, Лисиппа во многом маньеристичны: для них характерна та
внешняя красивость при внутренней пустоте, которая отличает маньеризм.
Это был «выдох» Древней Греции, так же, как маньеризм был «выдохом»
Ренессанса. А масштабность композиционных замыслов эпохи эллинизма,
его склонность к гигантомании комуфлируют отсутствие новых по своей сути
идей. На смену молчаливой, немногословной и размеренной рациональности,
соразмерности и простоте греческой классики пришла витиеватость
слегка слащавого, помпезного эллинистического периода. Но эллинистическое
искусство не было пустым по содержанию, оно не стало «мыльным
ПЕРИОДОВ STILWANDLUNG
пузырем». Разве не важно, что именно в этот период, о котором принято
говорить как о кризисе греческой классики, были созданы самые до сих пор
известные в мире и самые совершенные образцы скульптуры — «Ника
Самофракийская» (ІІІ–ІІ вв. до н. э.) и «Афродита Мелосская» (II в. до н. э.)?
Этого уже достаточно, чтобы реабилитировать эллинизм, аргументировать
его необходимость. Кроме того, именно он позволил греческим персонажам
разомкнуть уста, он наделил их возрастной характеристикой, он позволил
индивидуализацию, избавил от, пусть идеального, но шаблона. Но… уста
действительно разомкнулись уже без страха деформировать истинную красоту,
жертвуя ею во имя натуралистичности, но разомкнулись для исторжения
чего? Чаще всего не для улыбки, напоминавшей о безоблачном спокойствии
классики, не для выражения чувственности, когда достаточно было бы
полужеста, «недо-движения», чтобы заронить недосказанный эротизм в образ,
а совсем для другого. Для исторжения стона или крика боли или отчаяния.
Примером такого рода произведения, которое выражает всю боль надломленной
эпохи, стал «Лаокоон» (I в. до н. э.), своего рода «манифест эллинизма».
Своего «Лаокоона» взметнула на гребень волны маньеристическая
фаза едва ли не каждой художественной эпохи, то есть «Лаокоон» — это
своеобразная «маньеристическая константа» стиля, его «исповедальное»
произведение. Эпоха в ее кризисной фазе, ее глашатай — художник так же
стремятся вырваться из вынужденно стреноженного состояния, так же опутаны
противоречиями, так же безысходны в своем существовании. Они вызваны
к жизни болью, им дано пройти через боль и опустошенность, но это
искупительная жертва, страдание искупает все грехи искусства переходной
эпохи. Все всегда рождается во грехе и страдании, тем более искусство.
Но эллинизм вполне можно назвать и среди периодов, когда совершенство
произведения искусства может являться само по себе «предметом художественного
любования» [125, 25], что будет невозможно уже в следующий
период, когда эстетика патристики будет ставить во главу угла превалирование
внутреннего содержания над внешней красотой формы. Внешние контуры
произведения эллинистического мастера так же волнуют взгляд зрителя,
как и внутреннее наполнение представшей перед ним работы, и это не отрицается,
не является поводом для самобичевания зрителя, ищущего отдохновения
не для взгляда, а для души, как это будет присуще Византии. Эллинизм
чувственен, Средневековье же будет одухотворено.
Ф. Ницше усматривал в эллинизме преобладание дионисийского начала
[159], что уже предполагает торжество страдания и буйство экстаза, сопровождающего
как процесс агонии предшествующего организма, так и процесс
зарождения нового. Искусство эллинизма — это, по выражению М. Алпатова,
«страсть, доведенная до предела», а значит, вновь боль и экстаз. Наряду
с этим эллинистическое искусство было наделено чертой, которую
греки определили как lepton, то есть тонкое, изящное, нежное [4, 116].
МАНЬЕРИЗМ ЭПОХИ. МАНЬЕРИЗМ СТИЛЯ
41