А. Монастырский, Н. Панитков, И. Макаревич, Е. Елагина, С ...

Снова вереницей назад. Вышли на поляну к началу подъема на холм, а со стороны парка
подъезжают четыре конника – румяные бравые милиционеры. Пока мы шли, они съездили
на холм и вернулись к опушке – и вот встали рядом и стоят. Мы мимо прошли и назад к
машинам, сели и разъехались.
Этот день вынут из обыденной жизни каждого из «зрителей», теперь это будет общее
воспоминание, соединившее присутствовавших и отделившее от всех остальных – от тех,
кого там тогда не было.
С. Ситар. Об акции «Чемодан Альфераца»
В качестве эпиграфа хочется использовать одно из знаменитых изречений Гераклита, но
рудиментарная застенчивость не позволяет.
Очевидно, что перед искусством нельзя поставить какой-то однозначной задачи, пусть
даже под такой задачей подразумевается преодоление самой однозначности, значения
вообще и какой бы то ни было целенаправленности. И все же «искусство после
философии» в лице концептуализма умудряется оставаться последовательным –
ухитряется как-то постоянно плыть вперед (или вдаль), удерживаясь на гребне, где хаос и
мрак живого спонтанного становления встречается с неутомимыми усилиями разума по
установлению вечного космического порядка. Топографический гребень, на котором
разворачивались события первой части «Чемодана Альфераца» (который почему-то
хочется называть «Чемоданом Альцгеймера») можно представить как метафору этой
базовой онтологической оппозиции. Он имел два склона: обитаемый и необитаемый. С
одной стороны располагалось нечто, с другой – ничто. Поначалу все разворачивалось
вполне в соответствии с теоретической моделью акции КД, описанной в «Предисловии к
четвертому тому» ПЗГ. Бессмысленное топтание на гребне смиренных порядочных
людей. Смиренных, но все же не без затаенного смущения, и даже не без некоторой
брезгливости – не даром Панитков говорит, что ему стыдно уже смотреть в глаза
приглашенным на акции зрителям. Потом было «прикосновение к ландшафту»
карикатурной «вещью-в-себе» в виде испускающего непонятные утробные звуки желтого
чемодана, желтка в море снежного «белка», который на веревочке спускали в «ничто»,
сбрасывали на помойку жизни как бы с железнодорожной насыпи, – подальше от
мчащихся по ней поездов «дискурсивной знаковости». Меня и Игоря Бурого
организаторы послали туда, вниз, в эту «тьму внешнюю», в «мерзость запустения», чтобы
убедиться в том, что «сознание-вещь» как-то уже прилепилось к ландшафту, выдвинулось
туда на достаточное расстояние. Я при этом все время падал, скользил на полированных
плоскостях чистого пространства и времени.. Игорь Бурый – этот мастер Тай-цзы,
породнившийся со стихиями – чувствовал себя, разумеется, гораздо более уверенно. Я
был скорее «представителем сознания», выдвинутым в ландшафт, а Бурый – скорее
«агентом ландшафта», заброшенным в сферу сознания. И вот мы встретились у желтого
чемодана.
Потом к другому концу веревочки прикрепили рукописную таблицу, о которой, в общемто,
было понятно, что это что-то такое астрономическое. Но это было совершенно не
важно. Пожалуй, никогда еще КД не удавалось (на моей памяти) с такой отчетливостью
«редуцировать знаковость до чистой интонации», как в случае с этой таблицей. С первого
взгляда легко было определить, что в информационно-знаковом плане – как документ –
она не представляет абсолютно никакой ценности и никакого интереса. Как, скажем,