А. Монастырский, Н. Панитков, И. Макаревич, Е. Елагина, С ...

тексту). В случае акции «К» принципиально новым было то, что: а) «механический»
(зачитываемый) текст был не сакральным, «надвременным», а вполне бытовым,
повествующим об обыденных текущих событиях – хотя и «общемирового» значения; и б)
этот текст «вклинился» не в индивидуальный поток сознания, а в звучащий диалог между
двумя людьми – т.е. «чудесное происшествие» полностью, от начала до конца
располагалось в регистре согласованной реальности.
Было ли «вплетение» сообщения о смерти Третчикова в наш диалог чем-то действительно
необычным Каковы критерии «необычности» и в чем, в конечном итоге, состоит
сущность конституирования некоего опыта в формате «необъяснимого события»
Что касается критериев, то на первое место я бы поставил критерий, который можно
назвать динамическим или диалектическим: «обычность» и «необычность» определяются
только в отношении некоего установившегося горизонта опыта; и признаком (или
источником) «необычности» чего-либо служит необходимость для субъекта опыта
(субъект этот может быть и групповым и коллективным) подвергнуть ревизии весь этот
горизонт в целом. Так, в случае с «некрологом Третчикова» моя собственная (или наша с
Ириной) позиция оказывается как бы фланкированной с двух сторон двумя
мировоззренческими парадигмами, с точки зрения которых ничего особенного и
необычного в данном происшествии не было. Эти две парадигмы можно обозначить как
«обыденную рациональность» и «обыденную религиозность».
С точки зрения «обыденной рациональности» происшествие это можно кратко
квалифицировать как «обычное совпадение», «случайность». Обыденный рационализм
выстраивает некую безличную детерминистскую вселенную (по Лапласу), не поднимаясь
до схватывания возможных пределов такой вселенной, – очерченных, к примеру,
теоремой Гѐделя. Вместо этого обыденный рационализм пытается вытеснить
«случайность» («необъяснимость») в маргинальную резервацию внутри своего
детерминистского мира, постоянно апеллируя к тому, что случайность не заслуживает
внимания – поскольку далека от «сущности». Случайность вообще никакой сущности не
имеет, и потому в итоге развития познания должна быть полностью исключена (хотя
понятно, что таким образом она оказывается уже заранее, «превентивно» исключенной из
сферы значимого опыта). Исторически эта позиция является наследием эпохи
Просвещения, и ее идеологическая подоплека состоит в борьбе с метафизической
спекуляцией, в «легализме» (т.е. попытке «удалить» Бога из мира, заключив с ним
нерушимый и вечный юридический контракт) и в безусловном предпочтении
целенаправленного действия «пассивному» созерцанию.
С точки зрения «обыденной религиозности», вышеописанное «курьезное происшествие»
можно, наоборот, интерпретировать как «обычное вмешательство Божественного
Провидения», «высшей закономерности», как очередное подтверждение неизмеримого
превосходства Божественного Логоса над убогим человеческим разумением. В этом
случае весь событийный ряд вплоть до сообщения о смерти Третчикова будет обладать
вполне определенным, адресованным нам с Ириной (и тем, кому мы об этом событии
расскажем) дидактическим содержанием типа: «Помните о том, что все волосы на голове
у вас сочтены, и что право распоряжаться жизнью и смертью сосредоточено в одних,
живых и умных руках». Нетрудно заметить, что, когда такая позиция заявляет о себе в
контурах повседневной «межчеловеческой» коммуникации (а это происходит в наши дни
на каждом шагу), то ее функция, – точнее, ее диспозиция – оказывается ни чем иным как
«отрицательным двойником» обыденного рационализма: в первую очередь в смысле ее
столь же выраженной репрессивности. Утверждая приоритет веры над знанием и
«досужим рассуждением» в пространстве связанного причинно-следственной топикой
обыденного языка, эта позиция стремится «загнать в резервацию» противостоящую ей
обыденную рациональность, – однако пространство языка и коммуникации (которое эта
позиция не торопится упразднять) оказывается при этом «расчищенным» исключительно