А. Монастырский, Н. Панитков, И. Макаревич, Е. Елагина, С ...

таблица биржевых котировок пятилетней давности или телефонный справочник
провинциального городка, затопленного в ходе строительства огромного водохранилища..
Это был типичный «призрак смысла» – один из тьмы обитателей «помойки сознания»,
десятилетиями ожидающих отправки на мусоросжигающий завод. Если дальний лес или
противоположный берег реки можно в какой-то момент артикулировать в качестве
«пространственного края» опредмеченного/опредметившегося для самого себя сознания,
то такие вот замусоленные бумажки, покрытые бредовыми записями о том, что могло
казаться важным только в весьма специфическом расположении ума, несоменно
выступают в качестве артикуляции «временного края» – хотя, конечно, не в смысле
просто хронологической границы или «дальнобойности» памяти. Скорее они
представляют хрупкую, но уже непреодолимую границу между сознанием как «самим
собой» и сознанием как «собой-другим» в смысле «другого времени». «Другое время»,
наполнявшее жизнью эти записи, уже кануло навеки в неподвижный, мертвый океан
забвения, но сами они еще трепещут на поверхности как последние, уже почти
незаметные для глаза расходящиеся круги. И трепеща, они все еще свидетельствуют еле
слышным шепотом о самом факте утраты, – и, соответственно, о том «месте во времени»,
где я еще/уже соприкасается с не-я.
Так пространственная и временная границы «расщепляющегося я» оказались связанными
фиолетовой веревочкой события. Затем появились апокалиптические всадники, о которых
не буду здесь особенно распространяться. А потом произошло нечто еще более странное,
хотя в смысле действия оно представляло собой всего лишь непринужденную прогулку
друзей и знакомых по заснеженному берегу реки. Странным было то, что в ходе этой
прогулки мы очутились у подножия того самого склона, с гребня которого мы только что
«провожали в последний путь» желтый чемодан. Чемодан, правда, оказался «погребенным
заживо» как в рассказах Эдгара По – покинутый всеми, он все еще конвульсировал или
подавал признаки жизни, выражавшиеся в утробном свисте и улюлюканье. По
прошествии какого-то времени эти «космические сигналы» разложились в фонограмму
проезжающих по шоссе машин – своего рода безличную стену отдаленного
механического звука. Не помню точно, но, возможно, этому раскрытию
пространственного смысла звука помогли устные объяснения Монастырского.
Использовав того же Бурого в качестве бульдозера или бура (мне тоже предлагали эту
роль, но на этот раз я смалодушничал и уклонился) мы углубились с снежную массу под
откосом и вытоптали там небольшую круглую полянку. Таким образом, мы как бы
обошли «зону неразличения» или «сознание-как-вещь-в-себе» с тыльной стороны и
оказались «на изнанке ничто» – в интериоризированной бесконечности. Все было
разыграно как по нотам. Как опытные «охотники на снегу», мы загнали в ловушку вечно
ускользающее «сущее» наподобие какого-то мифического зверя, – может быть того
самого Бегемота, описанием которого Господь вразумлял несчастного Иова. Мне кажется,
что все присутствовашие испытали в этот момент невольный прилив энтузиазма. «Заметь,
я все-таки был», – сказал Муни Ходасевичу перед смертью. Вот и мы, попав «в
средоточие сущего», как голодные пиявки стали жадно вбирать в себя соки
существования: впервые за долгое время нас переполнило ощущение, – пусть и
иллюзорное, – что мы «все-таки есть» («быть» и «есть», «еда», «едь» и «ведь» в нашем
языке нерасторжимы). Отяжелев от поглощенных соков, мы с Манюрой повалились в
сугробы как в глубокие кресла, – хотя тяжесть и усталость в данном случае были лишь
прикрытием для неутолимого желания еще глубже впиться в «сущее», дойти до самых
недр. Маше, впрочем, уже довольно скоро стало холодно, а я все никак не мог насытиться,
все погружался и погружался. В воздухе носились флюиды какой-то оргиастической
солидарности, беспредельной братской любви. Проявив удивительную чуткость к моему
стремлению в недра, окружающие стали потихоньку засыпать меня снегом сверху, так что
вскоре я был почти полностью «замурован в сущее». Затем, порядком пресытившееся
коллективное тело почувствовало, наконец, потребность размяться, пойти еще куда-