А. Монастырский, Н. Панитков, И. Макаревич, Е. Елагина, С ...

парадигмой, в которой вплоть до наших дней действуют астрологи и их постоянная
клиентура (если, конечно, не считать собственно древнекитайской традиции). Отличие от
астрологического типа координации действительности состоит в том, что манипуляции с
гексаграммами И Цзина допускают все же некий ограниченный доступ творческой воли
на уровень глубинных причин (а не только на уровень поверхностных следствий), –
однако такое проникновение порождает труднопредсказуемые эффекты и, кроме того,
губит очень важную для КД «зону индетерминированности», загрязняя ее
детерминирующей «магией».
В целом текст «Эстетика и магия» едва ли стоит рассматривать как манифест или даже
предварительный очерк какой-то новой онтологии (автор явно не стремится вписать его в
традицию профессионального философствования), – скорее он носит именно
(психо)технический характер и маркирует собой конец активных экспериментов с И
Цзином в практике КД. И все же выраженная в нем онтологическая перспектива
заразительна и вызывает непроизвольную симпатию. В какой-то степени «Эстетика и
магия», конечно, «капитулирует» перед Коллективным Бессознательным, перфомансы
которого признаются куда более «эффектными», чем целенаправленная художественная
деятельность группы. Кроме того, Монастырский явно гипостазирует управляющие этим
Бессознательным «мандалы руководства», которые приобретают у него облик
могущественных архаических богов, сметающих все на своем пути. Однако не стоит
забывать, что в пост-лакановском психоанализе Бессознательное определяется в первую
очередь негативно и диалектически – как нечто, «сопротивляющееся и противостоящее
дискурсу аналитика». Мандалы руководства, по Монастырскому, «известны»: стало быть,
если они, как он говорит, «веками прорабатывают коллективное бессознательное», то на
них вполне можно взглянуть не только как на рудименты безнадежной архаики
(противостоящие подлинной культурной деятельности), но и как на могущественных
«агентов дискурса» в окутанном непроглядной тьмой враждебном стане
Бессознательного. Иными словами, «инкрустация» Бессознательного мандалами
руководства, произведенная в «Эстетике и магии» (так же как и практические
эксперименты с И Цзином в акциях) – есть ни что иное, как очередной этап деятельности
по «просвечиванию» Бессознательного аналитическим (культурным) дискурсом. А тот
факт, что эти эксперименты в какой-то момент сознательно прекращаются, в полной мере
обосновывается этическим требованием продуктивной «диалогической недосказанности»
(понятой как необходимое «экологическое» условие конституирования «другого»), о
котором Монастырский упоминает в заключительной части текста.
Говоря проще, здесь перед нами предстает некий хрупкий диалектический «шлейф»,
сотканный из свободы и необходимости, рациональности и благоговения перед
«сокровенным», – взятых в точно выверенной равной пропорции. Этот дискурсивный
«шлейф» не только тянется из далекого прошлого, но и раскрывается в будущее,
проскальзывая ровно посередине между репрессивными челюстями «обыденной
рациональности» и «обыденной религиозности», о которых говорилось выше. И
раскрывается он, в конечном счете, навстречу новым переживаниям «неожиданного»,
«недетерминированного», «чудесного».
Все вышеизложенное, по моему скромному разумению, подтверждает правильность
выбора эпизода с «некрологом Третчикова» в качестве главной темы моего отчета об
акции «К» (в принципе, можно было выделить целый ряд такого рода эпизодов, хотя,
пожалуй, менее интенсивных) и заставляет взглянуть на него несколько иными глазами, –
ослабив гносеологический пыл, освободившись от всякого «практического интереса» (по
завету Канта), и отдав, таким образом, должное его эстетической стороне. Если в
отношении содержания акции как художественного произведения первичной является
сама «материя» переживания чего-то как необычного и чудесного (которую требуется
только очистить от внешних логических увязываний), то что можно сказать о самой этой