Том 69 Книга 1. Лев Толстой.

ТОЛСТОЙ И СОВРЕМ ЕН Н Ы Е ЗАРУ Б Е Ж Н Ы Е ПИСАТЕЛИ 171
гизм его судьбы. Навязчивые мысли о количестве дней, которые еще предстоит
провести в заключении, воспоминания о любимой женщине, мечты
о завершении новой книги, работа над которой велась в одиночной камере,—
все это сплетается воедино в угасающем мозгу больного:
«Проклятие! Как долго держится сегодня жара. Обычно в это время
температура была уже вполне сносной. Чудесная женщина эта Иоганна.
Какой у нее великолепный, неподдельный гнев, когда что-нибудь не по
ней. По совести говоря, он никогда не написал бы книгу о Гойе, если бы
не Иоганна. Не будет четырехсот двадцати семи дней. Иоганна постарается,
чтобы не было четырехсот двадцати семи дней...
Это не сердце, это не сердце, это не сердце. Я не хочу, чтобы это было
сердце. Осталось всего четыреста двадцать семь дней, а если пойдет хорошо,
то всего двадцать семь дней, и когда все кончится, то покажется
пустяком. До чего же у меня зубы шатаются, прямо поразительно. Но
номера я нашел все. Трудно составить каталог по памяти, но все-таки я
сделал это...»64.
В романе «Семья Оппенгейм», написанном на пять лет позднее, Фейхтвангер
снова обратился к приемам внутренней речи, чтобы раскрыть
переживания честного и одаренного человека, затравленного реакционерами.
Но внутренний монолог умирающего Бертольда Оппенгейма приобретает
в сравнении с монологом Крюгера новые идейные акценты. Самоубийство
юноши, не пожелавшего покориться фашисту-учителю, объективно
становится актом борьбы. В предсмертных мыслях Бертольда встает
образ Неизвестного товарища, способного оказать сопротивление фашизму.
«Нет, он, Бертольд, не один. У него есть товарищи, сотни тысяч товарищей,
миллионы. Неизвестному солдату поставили памятник, а о
Неизвестном немце, его Неизвестном товарище, никто и словом не обмолвился...»
Мысли Бертольда, принявшего яд, в последние секунды путаются
и рвутся, монолог становится бессвязным, нескончаемо длинные
фразы с алогическими переходами и повторами, цепляются одна за другую,
передавая своим вязким и медлительным ритмом состояние человека,
сознание которого погружается в туман. Казалось бы, тут — нечто похожее
на технику школы «потока сознания». Но сходство это — внешнее, кажущееся.
У Фейхтвангера, как это часто бывает у Толстого, внутренний
монолог, беспорядочный по форме, имеет ясно различимый эмоциональносмысловой
центр. Образ, с которым связаны лучшие мечты умирающего,
продолжает стоять перед ним: «Приближается огромная волна, целая гора,
и ему нужно Проплыть сквозь нее. Мой Неизвестный товарищ, я не
могу протянуть тебе руку, опять набегает волна, еще больше той, поднимет
ли она его на гребень, вот она»65. Предсмертный внутренний монолог
героя дышит здесь не только болью, но и гневом, и надеждой. Элементы
толстовской диалектики души нашли плодотворное применение в антифашистском
романе.
В системе изобразительных средств Толстого-психолога особое место
занимают неслышные монологи в форме разговора героя с самим собой,
со своим «внутренним голосом» или воображаемым собеседником. Обычно
такая форма раскрытия характера или душевного состояния человека
возникает у Толстого там, где нужно показать раздвоение сознания героя,
противоборство различных чувств и идей, живущих в нем, моменты выбора,
решения. (Элементы такого внутреннего диалога можно найти в
«Войне и мире», и в «Воскресении», и в «Крейцеровой сонате»)66.
В реалистической литературе XX в. внутренний диалог встречается
нередко и применяется разнообразно: писатели и здесь усваивают уроки
Толстого, но отнюдь не ограничиваются этими уроками. Внутренний диалог
как особо сильное средство эмоционально-психологической характеристики
появляется, как правило, в драматические, поворотные моменты