Загрузить PDF-версию (2,78 Mb) - Православие и современность

– В далекие же Вы эмпиреи залетели, месье де Лескюр, – сказал отец Лотар. – Мы уж
с минуту Вас наблюдаем.
Он улыбался. Улыбалась София Севазмиу.
Снайпер угнездился хорошо, слишком уж хорошо, чтобы об этом можно было не
думать. Благо и времени для размышлений было немеряно, враг не торопился атаковать.
Эжен-Оливье видел, как на набережной, через Сену, становится плюнуть некуда от синих
мундиров, слышал шум грузовиков.
– Покуда выигрываем время, – сказала Жанна. – Слушай, ты не видал Валери?
– Нет. А тебе не приходит в голову, что мы сейчас последний раз видим дневной
Париж?
– Ну, это уж как Божья воля.
– Да я не о том, – досадливо возразил Эжен-Оливье. – Все меняется. Люди из гетто,
слава Богу, уходят, но без гетто подполью не жить. Завтра утром мы, если останемся
живы, будем в катакомбах. Возможно, и месяц придется сидеть без дневного света, а то и
два. Затем мы переместимся в Вандейские леса, но ведь и они начнут тогда теснить
крестьян еще больше. Лесные города огромны, еще со времен белых, которые их тоже не
сами вырыли. И все-таки они только перевалочный пункт на путях к границам
Евроислама.
– Да, – Жанна стиснула маленькие ладони. – Это – исход.
– Чего?
– Ох, ну какой же ты неграмотный!
– Погоди, это что, из Библии?
– Ну да. Исход. Только не просто из плена, а из родной земли.
– Ну, может быть, мы еще вернемся сюда. На танках, – Эжену-Оливье очень хотелось
утешить Жанну, и он, похоже, нашел нужные слова. Лицо девушки просветлело.
– На русских танках? – спросила она все же с некоторым сомнением.
– Но ведь Софи Севазмиу – русская, – напомнил Эжен-Оливье.
– Ну, тогда, я думаю, мы с русскими поладим! Если они хоть капельку такие, как
Софи. Ладно, не нравится мне, что никто Валери не видал. Побегу, поищу.
Ну, просто свойство Жанны – только что была тут, и уже след простыл. Эжен-Оливье
прищурился, пытаясь разглядеть затаившуюся тень на галерее. Прячется, гад, со своей
теплой ночной винтовкой. А вот если бы оказаться на крыше, так и не сложно бы с ним
справиться. Он смотрит вниз, он никак не ждет нападения. Никак.
Отец Лотар и де Лескюр сидели на скамейке в цветнике, разбитом вдоль Консьежери.
Старый букинист перебирал еще более старые четки с белыми фарфоровыми бусинами,
между тем как священник просто наблюдал за припрыжкой задиристых парижских
воробьев, деливших на дорожке оброненный кусочек булки.
– Я уже начинал тревожиться о том, что в сутках двадцать четыре часа, – де Лескюр,
поцеловав крестик, сунул четки в карман. -
Помните, сколько вчера было верных на исповедь? А ведь ничего, каким-то образом
все поспели исповедаться.
– Все, – взгляд отца Лотара не отрывался от пестрой стайки. – Кроме одного,
которому я мало чем могу помочь.
– Да, не можете. Слишком уж стремительно все развернулось, как на старинной
видеозаписи, которую пустили в убыстренном режиме. Я понимаю, как Вам тяжко, Лотар.
Но быть может, Вы все же расскажете мне о том, что у Вас лежит на душе? Я-то, конечно,
не могу отпустить Вам грехов, но быть может, хоть чуть-чуть полегчает?
– Вы очень добры. Но мне не хочется в последний день жизни, во всяком случае, я
надеюсь, что он будет последним, совершать еще один неотпущенный грех –
перекладывать на плечи ближнего свои тяжелые мысли.
134