Загрузить PDF-версию (2,78 Mb) - Православие и современность

– Классно!! – Жанна вскочила, вскинув руки над головой. – Ну, классно!! Обманули
дураков, на десяток кулаков! Ну, я сейчас партию Жизели танцевать начну!
Слободан невольно усмехнулся, с наслаждением затягиваясь дымом. Он тоже
поднялся, стоял, опершись ногой о мешок, и было несказанно приятно распрямить плечи.
Отшвырнув окурок, он невольно проследил его полет – туда, на вражескую от баррикады
сторону. Окурок упал на асфальт, рядом со сжавшей револьвер рукой убитого. Рука
начала медленно подниматься, дуло револьвера вновь обрело зрение, оно смотрело мимо
Слободана, на прыгающую по баррикаде Жанну.
Револьвер дернулся, изрыгнув выстрел. Дернулось, теперь уже на самом деле в
последней конвульсии, тело на асфальте.
Слободан успел полуоттолкнуть, полузакрыть Жанну, как пришлось, грудью. Дело
дрянь, еще спокойно, еще как если бы ничего не случилось, понял он. Очень дрянь.
– Ранен?! Эй, гад сильно зацепил?
– Не знаю еще. Когда добежишь до метро… пошлешь за мной… санитаров… –
Сначала слова шли совсем легко, потом труднее, он говорил и опускался на колени, не
падал, нет, просто привалился спиной к завалу. Сознание, только что ясное, замутилось
стремительно, словно кто-то затуманил дыханием прозрачное стекло.
– Ты… слышала… приказ… Здесь больше незачем быть. Беги!
– Ну фиг тебе!!
Слободан ощущал, как мостовая едет под ним, словно жесткая терка. Затем камни
отчего-то перестали терзать его и зрение сделалось отчетливее. Он обнаружил, что лежит
почти у самого спуска на платформу Ситэ, а над ним наклонилась Жанна. Впрочем, он не
сразу узнал ее. Чаще всего бледноватое, лицо Жанны светилось изнутри каким-то
неистово ярким румянцем, оно горело, как бешеный розовый фонарик, а пушистые
волосы челки вдруг стали темными и блестящими, гладко лежащими на лбу, словно их
нарисовали. Ах, это от дождя, стекавшего прозрачными каплями по ее щекам. Но дождя
не было. Жанна отерла лицо рукавом ковбойки. Слободан с ужасом понял, что девочка в
одиночку тащила его от моста Святого Людовика до самого входа в метрополитен. Да как
ей вообще удалось сдвинуть его с места, с его-то ростом и девятью десятками
килограммов!
– Зачем… ты… надорвешься… – у слов был какой-то солоноватый вкус.
– Молчи! – Жанна дышала с громким свистом. – Нельзя говорить… кровь… Ну
зачем ты полез, зачем, я что, сама о себе подумать не могу?!
Слободан все смотрел в юное лицо и не мог оторвать взгляда: французская девочка
сердилась на него за то, что он закрыл ее своим телом, а теперь вот ранен, французская
девочка яростно пыталась не дать ему умереть.
Вдруг сделалось легко, несказанно легко, сердце наполнилось почти невыносимым
ощущением счастья, какое он вроде бы забыл безвозвратно, безмятежного, детского
счастья, какое испытывал ребенок, глядя, как присыпают белой мукой и окропляют вином
рождественские, еще не зажженные, поленья в камине. Он понял. Он понял все. Душа
оказалась куда умней его самого. Нет, не затем, чтобы ощутить наслаждение от
сброшенной, раздираемой на мелкие клочки, попертой ногами личины, он отказался от
ника "Посторонний", пришел на эти баррикады. Он здесь не ради того, чтоб пострелять в
мусульман, как бы ни мечталось о том долгими годами притворства. София права,
никакого особенного удовольствия от этого нормальный человек не испытывает. Он не
знал этого заранее, но душа, душа знала. Он пришел сюда ради того, чтоб бок о бок
разделить тяготы мятежа с народом, когда-то причинившим зло его народу, но теперь
страдающим в той же мере, если кто-то вообще может знать меру страданий. Он пришел
сюда, чтобы быть вместе с народом, который он простил.
Но для того чтобы осознать собственное прощение, для того чтобы ощутить
благотворность и счастье христианского прощения, ему, оказывается, нужна была самая
150