Загрузить PDF-версию (2,78 Mb) - Православие и современность

блажь. Но они желали называться католиками. Это как-то респектабельнее, опять же
церковные венчания куда более зрелищны, чем бракосочетания в мэрии. Приятно дарить
подарки на крестины и рассыпать миндальное драже – розовое, голубое и серебряное.
Приятно заказывать детишкам затейливые наряды на конфирмацию. Они не желали
отказываться от таких удовольствий. Но если они, хозяева жизни, желают быть
католиками, то отчего бы не подкорректировать основы этого вероучения под их
удобство? Ведь все во имя человека, все во благо человека – вот девиз демократического
общества рубежа веков. С другой стороны, и Папа уже столько науступал либералам, что
те попросту вправе были недоумевать: с чего это вдруг он не пожелал сделать такую
незначительную уступку сливкам французской нации?
Эжен-Оливье почувствовал вдруг, что совсем не хочет больше есть. Только
привычка никогда не оставлять что-либо на тарелке (даже если тарелки нет) заставила его
продолжать жевать сделавшийся вдруг лишенным какого-либо вкуса бисквит.
– Но ведь и это еще не конец истории, – отец Лотар повращал пакетик за ниточку,
чтобы чай стал покрепче. – Весною того же года один из почетных членов жюри того
конкурса, владелец известной сети ресторанов, покончил жизнь самоубийством. Как ты
думаешь, что было причиной? Рейтинг его ресторанов упал на три пункта (Все это –
реальные факты, которые можно поднять из новостных сводок начала 2003 года). Ну во
всяких справочниках по модным местам его стали упоминать на три строки ниже, чем
обыкновенно. Вдумайся только, молодой Левек! Ты ведь понимаешь, надеюсь, что я, как
священник, должен считать самоубийство самым непоправимым из грехов.
Эжен-Оливье промолчал, проглотив, наконец, последний кусочек бисквита. Он не
считал, никак не считал, что был не прав, когда на днях чуть не шарахнул себя током,
однако был рад, что об этом отец Лотар не может знать.
– Самый страшный из грехов, потому, что самый непоправимый. Но поверь, иной раз
мне очень трудно осудить самоубийцу. Господь, известно, не посылает нам испытаний
свыше наших сил, но какие же силы иной раз нужны для того, что нам по ним! Но как же
трудно осудить, например, самоубийцу-мать, лишившуюся ребенка. Но прошу тебя,
вникни в это, это действительно важно. Он не разорился. Ему уж тем более не грозил
голод, а на рубеже веков голод, настоящий голод, скребся своей костлявой лапой во
многие окна. Он не потерял любимого человека, он не утратил доброго имени. Он просто
стал менее модным, из-за чего страдало его самолюбие. Быть может, он представлял, как
сплетничают знакомые. И вот это сделалось для него достаточной причиной, чтобы
растоптать драгоценнейший Божий дар – жизнь! Господи, стоит ли удивляться тому, что,
впав в такое ничтожество, мы проиграли нашу страну, нашу Прекрасную Францию,
Возлюбленную Дочь Церкви!
Пораженный необычным волнением священника, Эжен-Оливье подавленно молчал.
В комнате сделалось между тем совсем тепло, и дышалось легче: сырость отступала.
– Моя мама была тогда всего лишь шестнадцатилетней девочкой, – продолжил отец
Лотар более спокойным голосом. – Но она сумела осознать, до какой степени ужасна вся
эта история. Она ведь училась тогда в одном из лефевристских пансионов. У тамошних
преподавателей, конечно, были свои заскоки, но в сравнении с государственными
школами лефевристские являлись просто обителями здравого смысла.
– Ваше Преподобие, а чем мы должны еще заняться? – спросил Эжен-Оливье, смутно
ощущая, что, если священник скажет сегодня еще хоть что-то, заставляющее думать о
взаимоотношениях людей и религий, у него решительно забастуют мозги.
Движок стрекотал, чем-то напоминая сверчка за печкой. Снизу, с платформы,
донесся звук шагов, застучавших затем по лестнице. Но уж это, конечно, никак не могли
идти "сарацины".
– Когда пол на станции высохнет, надо будет соорудить побольше скамей из вон тех
досок, – бодро отозвался отец Лотар. – Я думаю, прикрепим доски скотчем к пустым
канистрам вместо ножек. О, вот и Вы, месье де Лескюр.
89