Загрузить PDF-версию (2,78 Mb) - Православие и современность

спровоцировал тупую марионетку – окатить наглеца с головы до ног длинной очередью,
тот и жал, пока было чем палить. Ну и тоже все понятно – слишком много они знали еще
тогда. Кому надо, чтоб тебе перед смертью тушили сигареты о гениталии и выковыривали
глаза позаимствованной в кухонном закутке открывалкой для бутылок? Блефанул и
выиграл легкую смерть.
Идя между белыми крестами, она тогда знала только одно – он умер спокойным. Он
знал, прекрасно знал, что Соня никогда не войдет в дом, не позвонив с улицы, не услышав
в трубке знакомого голоса, если отсутствия не оговорено заранее. Да и этот знакомый
голос непременно должен был сказать некоторые слова, а других слов, напротив, не
должен был говорить. Полуиграя, очень уж они были еще молоды, они изобретали
десятки изощренных предосторожностей, моделировали десятки положений – обессилев
от другой игры, любовной, раскинувшись среди черного шелка простыней, на матрасе из
природной губки, на новенькой кровати под старину.
Леонид любил роскошь, и Соня, когда надоедало шокировать драными джинсами
родню мужа, иногда ему уступала. Не часто, конечно, но в тот день, когда не ответил
телефон, она три часа просидела в салоне, терпеливо снося парикмахерские попытки
соорудить из ее непокорно прямых волос замысловатую вечернюю прическу с большими
и маленькими локонами.
Им удалось тогда скрыться, всем четверым, хотя они и дождались полицию вместо
Сони.
Отсчитывая от этого дня, ей суждено было узнать последние слова мужа только
через три с половиной года. Третий боевик из четверых (двоих не удалось взять живьем)
раскололся почти мгновенно. Револьвер, скользящий по лицу, хорошо стимулировал его
память. Она проверяла. Сходилось все – он вспомнил, что Леонид был в белой рубашке со
стоячими воротничками, но еще без бабочки, вспомнил еще множество всяких мелочей,
свидетельствующих, что не сочиняет. Да и откуда бы этой твари такое сочинить? Когда он
произнес самую полную фразу трижды без новых добавлений, Соня, торопясь, чтоб эта
недостойная пасть, донесшая до нее последние слова мужа, не сумела ничего больше
прибавить своего, запихнула в нее ствол.
Но выстрелила она не сразу. С минуту она смотрела в молодое, похоже, их
ровесника, лицо, разделенное как бы надвое: покрытые темным загаром лоб, нос и
верхняя часть щек, а снизу все белое, даже густая щетина не может скрыть этой синеватой
белизны. Боевик поспешил расстаться со своей "моджахедской" бородой в тщетной
надежде сбить со следу, обмануть смерть. Но Смерть смотрела на него, улыбаясь углами
губ, улыбаясь глазами, в которых плясали маленькие огоньки. У Смерти была девчоночья
густая челка, ее волосы были собраны в конский хвост широкой деревянной заколкой, она
была одета в рубашку из голубой джинсовки. Бесполезно было подскуливать, ощущая
этот соленый холод металла во рту, лицо Смерти дробилось над ним из-за заливающих
глаза слез, самых искренних, обильных, стекавших по щекам. Не надо, нет, не надо, не
надо! (Мне самой это показалось бы карикатурой еще неделю назад. Но вчера, 10
сентября, по ТВ показывал и убийцу детей в Беслане, молоденького мюрида, который
через каждое слово повторял, что Аллахом клянется, хочет жить, лгал, что вовсе не он
выбивал стекла телами малышей, не он мучил их жаждой, не он насиловал школьниц, все
не он, а его только не надо убивать! Как же все быстро разматывается…)
Это был последний раз, когда она убивала их с хоть какими-то эмоциями.
До этого было еще много дней, много кропотливых дорогостоящих усилий.
– София, погоди, – отец Димитрий наконец решился нарушить ее одиночество.
Она замедлила шаг, остановилась, поправила отогнутый ветром шарф, улыбнулась
одними губами, но спокойно.
– Я хотел поговорить с тобой, – негромко сказал отец Димитрий. – Нет, не думай, не
о Леониде. Едва ли есть еще что-то, чего бы мы могли друг другу о нем сказать. Мне
55