Загрузить PDF-версию (2,78 Mb) - Православие и современность

– А как он ненавидел мебельный лак! – добавил другой мужчина, тоже немолодой. –
Помню, говорил, дереву тоже надо дышать, вот я вас покрою лаком, а через неделю
похороню!
Разговор вдруг оборвался.
– Я запретил Жаку Ле Дифару и юному Тома Бурделе даже пробовать пробраться к
могильному рву, – резко сказал священник. – Довольно на сегодня одной жертвы.
– И Вы были правы, Ваше Преподобие. Ведь прошлая попытка была неудачной, мы
потеряли еще троих.
Священник был еще окружен людьми, но собравшиеся начинали потихоньку
расходиться. Каждый уходящий опускался перед священником на колени, испрашивая,
как в старые времена, благословения.
– Benedical te omnipotens Deus (Да благословит тебя Всемогущий Бог (лат.))
Латынь! Самая что ни на есть настоящая латынь, которую по рассказам знал дед
Патрис, знал только для себя, которую так и не доучил отец…
– Кто они все? – шепотом спросил Эжен-Оливье.
– А ты ни разу их не встречал? У нас же есть общие убежища. Вернее сказать, это
убежище принадлежит им, но они и нам тут дают отсиживаться. Ну и сами, конечно, у нас
скрываются иногда. Но они не бьют сарацин, только служат Литургию.
– Ну да, вон тут сколько старых, где им воевать.
– Ты не понимаешь, они просто не хотят. Ну, они считают, что времена Крестовых
походов уже не повторятся. Что на земле вообще, уже ничего хорошего не будет. Ну не
знаю, как тебе объяснить, если ты не слыхал о Скончании Дней. Просто они хотят, чтобы
покуда еще живо хоть несколько христиан, была и месса. В Париже три общины.
Христиане начали с катакомб и в катакомбы вернулись.
– А где они все живут?
– В гетто, понятное дело.
Эжена– Оливье передернуло. Он часто бывал в каждом из пяти крупных гетто
Парижа, где жили пораженные в правах французы, не принявшие ислама. Жуткой и
безысходной была эта жизнь за колючей проволокой, но многие шли на нее, почитая
допустимой платой за право оставаться собой. Лютая бедность и теснота, чуть что -смерть
от руки любого полицейского, приравнивающего "язычника" к собаке. Но как же весело
плевать на крики муэдзинов, попивая свой кофе за столиком уличного кафе, зная, что в
роскошных своих особняках коллаборационисты бегут сейчас "заниматься гимнастикой".
Конечно, вино и в гетто было смертельно опасно добывать, конечно, женщины выходили
из дому, накинув шарф на голову и на шею, женщину с открытой головой полицейские
могут забить до смерти. Но лица их все же были открыты! Жители гетто оставались
французами, как могли учили детей, хотя книжек уцелело мало: каждый комикс с
Астериксом, каждая серия про слоненка Бабара, рассыпающимися лохмотьями
передавались из семьи в семью, покуда хоть что-то можно было различить на затертых
листах. Иногда по гетто проходила вдруг череда обысков, которые трудно было угадать
заранее. После обысков запасы скудных личных библиотек основательно таяли. Но куда
хуже было другое. Иногда, случайно или по каким-то своим соображениям, это
оставалось непонятным, благочестивая стража вдруг принималась плотно трепать одну
семью. В дом начинал частить имам, без имама – молодые помощники, еще более
настырные. Жутко было глядеть на напряженные, окаменевшие лица взятых в такой
оборот людей. Они знали, и все знали вокруг – пройдет три месяца, отчего-то ровно три, и
соседи увидят поутру либо – грузовичок, перевозящий новоиспеченных правоверных в
мусульманские кварталы, либо дом с заколоченными ставнями, распахнутую дверь
опустевшей квартиры. На порогах опустевших жилищ подростки рисковали иногда
зажигать свечи. Но чтобы среди жителей гетто были тайные верующие!
– А откуда они взялись? Папа же распустил церковь!
21