История римской литературы

Þëèàí Êóëàêîâñêèé ÈÑÒÎÐÈß ÐÈÌÑÊÎÉ ËÈÒÅÐÀÒÓÐÛÀíäðåé Ïó÷êîâ ÞËÈÀÍ ÊÓËÀÊÎÂÑÊÈÉ: ÏÐÎÔÅÑÑÎÐ È ËÅÊÖÈÈдолжаю шататься. Если бы это шатанье приносило веселье, то я бы и не имелничего против своего поведения; но должен сказать, что шатаюсь совсем бесцельнои без последствий касательно общего настроения духа. Делаю же этобольше с досады на себя, как когда-то — сам помнишь — распевал в конце мартав Царском саду, закончив самой неудачной лекцией своей курс римских древностей.Не спорится что-то совсем работа, и лекции выходят плохо, и не пишетсяничего. Я же считал бы себя счастливым и чувствовал себя хорошо только вслучае, если бы мог сознавать, что у меня выходят хорошие результаты умственнойработы — она ведь одна составляет содержание моей жизни» 75 . К последнемувысказыванию следует прислушаться особо: менялись научные пристрастияКулаковского, настроение, служебное и семейное положение, рождались сыновья,он переезжал с квартиры на квартиру, но чувство Божественного призваниясохранялось неизменным.Ëåêöèÿ«Как сказал Вергилий, labor omnia vicit improbus, «недобрый труд все победил»76 ; это неплохой эпиграф ко всей истории римской литературы. Что в грекоязычнойкультуре — факт, в латиноязычной культуре по законам «состязания»принимается как императив», — написал С. С. Аверинцев. Агонистическаявторичность римской литературы по отношению к греческой давно сталаобщим местом: «первая отлично могла бы обойтись без второй, вторая абсолютнонемыслима без первой» 77 . Для образованного римлянина греческий языкбыл примерно тем же, чем французский — для русского дворянина. «Просто поправу первородства греческая классика оригинальна, а римская классика —или, может быть, римский классицизм — имеет свойство подражательности».Сколь бы ни была оригинальной «вторичность» римской словесности, мы не«поймем, до какой степени оригинальной была римская литература, как многооткрытий всемирно исторической важности она сделала, покуда не ощутим меруее зависимости от греческого образца», поскольку греческий образец — точкаотсчета, ориентир, по отношению к которому находит себя оригинальностьримлянина. Это не делает ее меньше, зато придает специфический характер, а улатинского поэтического языка появляется окно, раскрытое на жанровые и по-75 ИР. Ф. III. Д. 20275. Л. 1–1об. Все-таки отрадно, что эти письма сохранились: эра отсутствия телефоннойсвязи благотворно сказалась на современном состоянии истории культуры.76 Вергилий. Георгики I 145–146.77 С. С. Аверинцев. Римский этап античной литературы // Поэтика древнеримской литературы:Жанры и стиль / Отв. ред. М. Л. Гаспаров. М., 1989. С. 18, 5.XXXIVэтические ландшафты языка греческого 78 . С. С. Аверинцев очень точно наименовалсостояние литературы, достигнутое на исходе греческой классики и преодоленноелишь к концу XVIII века, рефлективным традиционализмом 79 . Собственно,римская литература была рефлексией традиции европейской словесности(которую тогда представляла словесность греческая), понятой как ее собственнаятрадиция. Может, по этой причине Г. Флобер как-то высказался, чторимскую историю следовало бы переписывать заново каждые десять лет: это историяне столько событий, сколько меняющихся представлений об этих событиях.С литературой происходит то же самое, поскольку литературные фактысами по себе пусты — они есть сосуды, принимающие форму чувств, которые ихнаполняют, заставляя исследователя поверяться бумаге. Каждого — на свой лад.Традиционность римской литературы тем отличалась от традиционностилитератур Нового и Новейшего времени, что «уголовная поэтика эпигонов» 80 непредусматривала «наказания» за творческую смелость, за оригинальность художественноговидения, за новаторство. И если мы читаем про недовольство одногоримского поэта или драматурга другим римским поэтом и драматургом, тоэто едва ли больше, чем бытовая частность: оба ведь черпали из одного источника,а всякое культурное «кочевничество» имеет смысл в определенной «климатическойзоне». Если грек Аристофан гордился, что он первый языком комедииучил афинян добру, то для самоощущения Плавта и Теренция было довольнои того, что они развлекали римского зрителя, сознавая свою вторичность и,стало быть, эпигонствуя. Недаром действие в комедиях Плавта происходит вАфинах, Фивах, Эпидавре, но плавтовский город условен как какая-то «комедийнаястрана» (С. К. Апт), где живут греки, но службу несут римляне, есть форум(а не агора) и в ходу римская монета, — такой себе «Город Булгакова» наоборот.Плавт не только был эпигоном, но, сочиняя комедии (не трагедии!), это78 Там же. С. 6, 9, 19.79 См.: С. С. Аверинцев. Древнегреческая поэтика и мировая литература // Поэтика древнегреческойлитературы / Отв. ред. С. С. Аверинцев. М., 1981. С. 3–14; С. С. Аверинцев. Риторика и истоки европейскойлитературной традиции. М., 1996. С. 13–75: «В грандиозной исторической панораме друг другупротивостоят лишь два полюса — традиционализм, еще не знающий рефлексии, и рефлексия, уже порвавшаяс традиционализмом».80 В Новое время «эпигонство как эстетическая система всегда использует имя великого предшественникадля травли подлинного наследника: Пушкина для травли Некрасова, Некрасова — дляБлока, Блока — для Маяковского, Маяковского — для… О эпигонство! Ты бессмертно, как творчество,на котором ты паразитируешь!» (Мирон Петровский. Книга о Корнее Чуковском. М., 1966. С.364). В Греции и Риме это было невозможно, и, следует полагать, эпигонство в ином смысле имел ввиду М. Л. Гаспаров, когда писал о «массовой эпигонской поэзии начала I в.» (История всемирнойлитературы. Т. 1. С. 472–473).XXXV