История римской литературы

Þëèàí Êóëàêîâñêèé ÈÑÒÎÐÈß ÐÈÌÑÊÎÉ ËÈÒÅÐÀÒÓÐÛÀíäðåé Ïó÷êîâ ÞËÈÀÍ ÊÓËÀÊÎÂÑÊÈÉ: ÏÐÎÔÅÑÑÎÐ È ËÅÊÖÈÈсти» 137 . В известной степени возвращение к классическому оказалось непохожимна возрождение классического (как его переживала Италия в XV–XVI вв.):у Кулаковского были все основания считать литературный ренессанс времениФлавиев и Антонинов искусственностью, подделкой под некогда подлинныеобразцы.Поборник чистоты классического образования в России, человек искреннийв убеждениях, твердый в жизненных и профессиональных установках,Юлиан Андреевич остановился на Овидии, по-видимому, затем, что не хотелизлагать тот период римской литературы, в котором с явным для себя неудовольствиемим должны были отмечаться черты упадка. Если Сенека, наблюдая,как свободная мысль сменяется толкованием и комментированием древнихучителей философских школ, возмущался, что «философия стала филологией»,то Кулаковский вполне мог сокрушаться, что в его время классическая филологияоказывалась на службе у политики, пусть и близкой сердцу имперской. ВоII–III веках «подражание аттическим классикам 138 практически ограничивалосьодной лишь областью языка» 139 , и феномен «духовного рантьерства» (М. Л.Гаспаров) не мог глубоко заинтересовать эпически-пасторального лектора ипринудить его излагать историю римской словесности после времени Августа.Собственно говоря, студенты Кулаковского получили представление о литературеРима. И если фундамент заложен с кафедры и ограничен возведениемстен до Золотого века включительно, изучать позднейший «декор» на этих мощныхсубструкциях можно самостоятельно. Кулаковский — «каменщик», а не«лепщик деталей», и римская литература, выстроенная на греческом основаниии схваченная римским бетоном, завершается для него началом I века, смертьюОвидия в Томах 140 . В римском мире к середине II века усилиями Германика ипрочих постепенно воцарилось спокойствие, внешнее благоденствие империистало отчетливым: «завоевательные войны приостановились, а оборонительныееще не начались» (М. Л. Гаспаров); в литературе тоже было «спокойно», а это137 М. Л. Гаспаров. Римская литература... С. 478.138 Еще О. Шпенглер утверждал (в 1918 г.), что в начале XX века человек мыслит частями света и,например, «Средние века» — история территории, на которой господствовал церковный и ученый латинскийязык. А вот «аттицизм эпохи Августа, усталый, бесплодный, педантичный, ретроспективный,отчеканил понятие классического и признал классическими весьма малочисленную группу греческихпроизведений вплоть до Платона. Все прочее, в том числе и весь корпус богатой эллинистической литературы,было отвергнуто и почти полностью утрачено» (О. Шпенглер. Закат Европы / Пер. с нем. М.,1993. Т. 1. С. 159).139 М. Л. Гаспаров. Римская литература... С. 488.всегда — симптом упадка, свидетельство «пролежней» слова. Кулаковскому такаяситуация не могла быть симпатичной, и ее бытописания он избежал. «Суровейшийгород, выслуживший право быть символом немногословных добродетелейдуши, становится теперь (начиная с Нерона. — А. П.) сущей клоакой, стягивающейв себя все разнообразие мировых нечистот: от культового развратавосточных идолопоклонников до одержимостей лицедейством и роскошамипустословия» 141 . После Марка Аврелия (161–180 гг.) в Риме хозяйничает Восток,подставляя Рим дубине варвара, а философствующий кесарь в тиши кабинетасочиняет стоический трактат. — «Человек, ты был гражданином этого великогоГрада. Не все ли равно, пять лет или три года?» (Наедине с собой XII 35).Марк Аврелий — этот, по слову А. Швейцера, «утилитарист-энтузиаст» — посмерти был причислен к пантеону митраистской общины, а наследником егостал дикий Коммод… Если императорский Рим исторически интересовал Кулаковскогобезусловно, то литературно был неинтересен. Для ученого с широкимкругозором, натуры увлекающейся и темпераментной, для Юлиана АндреевичаРим в его литературе — Рим классический, сиречь позднеархаический, республиканскийи эпохи принципата. Рассуждение об Овидии в устах Кулаковского— laudatio funebris римской литературе.Наши предположения, больше похожие на домысел, нежели на реконструкцию,стоит нынче подкрепить одной почти биографической частностью.Кулаковский долгие годы читал в Университете курс по Тациту: мы помним,что слава об этом курсе «гремела на факультете» (В. Ф. Асмус). В нашемкурсе Тацит во многих местах упоминается вскользь. Это и понятно: хронологическиримский историк действовал позднее Овидия, тематически рассматривалсяв аудитории в специальном курсе. Трудившийся при шести императорах(Веспасиане, Тите, Домициане, Нерве, Траяне и Адриане — 70–120-е гг.), Тацитв «Диалоге об ораторах» (102–107 гг.), этом «ключе» к его творчеству, избираетисторический жанр и строит собственное слово на фундаменте «нового стиля».В Риме констатируется упадок былой гордости словесников — красноречия, иТацит мучим вопросом: что ждет искусство речи? Во времена Цицерона такойвопрос был неуместным; во времена Тацита это даже не вопрос, но проблема.Один из собеседников, Матерн, ставит упадок ораторской сноровки в связь сполитической ситуацией. «В нашем государстве, пока оно металось из стороныв сторону, пока не покончило со всевозможными кликами и раздорами и междоусобицами,пока на форуме не было мира, в сенате — согласия, чувства меры— у магистратов, расцвело могучее красноречие, несомненно превосходившеесовременное, подобно тому как на невозделанном поле некоторые травы разрастаютсяболее пышно, чем на возделанном» (Диалог об ораторах 40; пер. А. С.140 См.: М. Л. Гаспаров. Овидий в изгнании // Публий Овидий Назон. Скорбные элегии. Письма сПонта / Изд. подготовили М. Л. Гаспаров, С. А. Ошеров. М., 1978. С. 189–224. 141 К. А. Свасьян. Становление европейской науки. Ереван, 1990. С. 13.LVILVII