Þëèàí Êóëàêîâñêèé ÈÑÒÎÐÈß ÐÈÌÑÊÎÉ ËÈÒÅÐÀÒÓÐÛÀíäðåé Ïó÷êîâ ÞËÈÀÍ ÊÓËÀÊÎÂÑÊÈÉ: ÏÐÎÔÅÑÑÎÐ È ËÅÊÖÈÈВо II веке, стало быть, греческая культура так называемого «эллинскогоВозрождения» (М. Л. Гаспаров) становится культурой международной, хотя греческиймир как целое для Рима не существовал (будучи провинцией Ахайя), опоездках и посольствах римлян в материковую Грецию «мы почти ничего неслышим» 134 . Овладение греческим языком и греческой культурой было деломримского престижа… Так, чуть раньше Федра иронический испанец Марк ВалерийМарциал принимал как должное строгости латинского языка, тем самымв который раз утверждаясь как собственно римский поэт:Имя, полное славы, ласки, неги,Я хотел бы воспеть стихом не грубым,Но упрямые слоги мне мешают!Правда, Ειαρινος в стихах бывает,Но у греков, которым все возможно:Ведь и Αρες, Αρες у них встречаешь.Нам же извергнуться не позволят:Музы наши гораздо непреклонней.(Эп. IX 11, 10–17, пер. Ф. А. Петровского)Таким образом, римляне, признавая и пользуясь наследием греков, переживЗолотой век, начали самосознаваться как оригинально римские писатели,близость грекам уже не подчеркивая, но отталкивание от них подчеркивая. Кулаковскийостановился в изложении на литературе Золотого века, дальше непошел. Почему? Во-первых, может быть, совершенно прагматически, — учебная«программа» обрывалась. Во-вторых, может, потому, что как раз эпоха заимствованияримлян у греков, латинское питание греческой культурой интересовалоего больше всего и, дав волю чувству любви к Византии, он остановился впреддверии эллинского Возрождения. Точного ответа мы дать, пожалуй, несможем, но попробовать стоит.Ðàìêè èçëîæåíèÿЧего нет в конспекте Кулаковского и, стало быть, не было в курсе его лекций?Как видно из оглавления, курс истории <strong>римской</strong> <strong>литературы</strong> Кулаковскогозавершается рассмотрением творчества Овидия, то есть I столетием, Золотымвеком эпохи Августа. Нет у него «послеклассических» Сенеки, Петрония, Марциала,Ювенала, Авсония, Клавдиана, Квинтилиана, Апулея и поэтов «Пала-колорита, которая достигла вершин в научном творчестве, но осталась позади идеалов классическогопериода в области искусства и стиля и впала частью в вычурность и напыщенность, частью в пошлостьи тривиальность (Т. Бирт. <strong>История</strong> <strong>римской</strong> <strong>литературы</strong>… С. 13).134 М. Л. Гаспаров. Избранные труды. Т. 1. С. 53.тинской антологии», а римских историографов — от Катона Старшего до Суллыон рассматривает в разделе «Литература Республики». Остается, принимаятакое положение вещей, только досадовать, что курс Кулаковского тематическинеполон. Но вот почему всего этого массива римских авторов нет в конспектеКулаковского — выяснить любопытно.В российских университетах специальных, заранее утвержденных «программ»дисциплин, читавшихся профессором или доцентом, не было. Их наличиев современном вузе — наследие советского времени, по духу близкого к казарменному135 . Всякий дореволюционный профессор (или доцент) самостоятельноразрабатывал курс, сообразуясь со способностями, кругом научных интересов,здравым смыслом и житейской опытностью. Дабы факультет убедился,что кандидат в лекторы готов к преподавательскому служению, ему вменялось вобязательство прочесть две открытых лекции: одну — на тему, заданную факультетом,вторую — по собственному выбору. Кулаковский, чтобы в 1881 году занятьместо приват-доцента, читал лекцию на собственную тему, pro venia legendi— «Армия в римском государстве» (11 октября), на тему от факультета —«Светоний и его биографии цезарей» (16 октября), затем еще одну — «Краткийобзор архаизмов у Плавта в связи с влиянием их на критику текста» (19 октября).Поскольку, поступив на службу в Университет св. Владимира, Юлиан Андреевичв течение первых лет читал римскую словесность (древности) и латинскийязык, он вынужден был показать себя перед факультетом как специалистпо <strong>римской</strong> истории (лекция 11 октября) и по латыни (лекция 19 октября).Будучи зачисленным в штат факультета и получив кафедру, университетскийпреподаватель-гуманитарий был до известной степени свободен в выборехронологических и тематических рамок изложения установленной Министерствомнародного просвещения дисциплины.Как видно из конспекта, последним римским автором, о котором Кулаковскийповествовал в аудитории, был Овидий. Так, «Метаморфозы» — самое значительноеиз произведений Овидия и одно из самых значительных произведений<strong>римской</strong> <strong>литературы</strong>. После Овидия — завершителя Золотого века — наступаетполоса затишья, и только в середине I столетия, во время борьбы сената сединовластием Нерона (54–86 гг.), вышел на историческую сцену Сенека, совместившийв творчестве опозиционность, стоицизм и «новый стиль» 136 . Этот«новый стиль» отличался от классического «старого стиля», попытка возвратак которому была предпринята после гибели злосчастного императора, приФлавиях: «стоицизм сохраняет популярность, но теряет черты оппозиционно-135 Где вы, о современные профессора, от книг которых проседает библиотечная полка?!136 М. Л. Гаспаров. Избранные труды. Т. 1. С. 473.LIVLV
Þëèàí Êóëàêîâñêèé ÈÑÒÎÐÈß ÐÈÌÑÊÎÉ ËÈÒÅÐÀÒÓÐÛÀíäðåé Ïó÷êîâ ÞËÈÀÍ ÊÓËÀÊÎÂÑÊÈÉ: ÏÐÎÔÅÑÑÎÐ È ËÅÊÖÈÈсти» 137 . В известной степени возвращение к классическому оказалось непохожимна возрождение классического (как его переживала Италия в XV–XVI вв.):у Кулаковского были все основания считать литературный ренессанс времениФлавиев и Антонинов искусственностью, подделкой под некогда подлинныеобразцы.Поборник чистоты классического образования в России, человек искреннийв убеждениях, твердый в жизненных и профессиональных установках,Юлиан Андреевич остановился на Овидии, по-видимому, затем, что не хотелизлагать тот период <strong>римской</strong> <strong>литературы</strong>, в котором с явным для себя неудовольствиемим должны были отмечаться черты упадка. Если Сенека, наблюдая,как свободная мысль сменяется толкованием и комментированием древнихучителей философских школ, возмущался, что «философия стала филологией»,то Кулаковский вполне мог сокрушаться, что в его время классическая филологияоказывалась на службе у политики, пусть и близкой сердцу имперской. ВоII–III веках «подражание аттическим классикам 138 практически ограничивалосьодной лишь областью языка» 139 , и феномен «духовного рантьерства» (М. Л.Гаспаров) не мог глубоко заинтересовать эпически-пасторального лектора ипринудить его излагать историю <strong>римской</strong> словесности после времени Августа.Собственно говоря, студенты Кулаковского получили представление о литературеРима. И если фундамент заложен с кафедры и ограничен возведениемстен до Золотого века включительно, изучать позднейший «декор» на этих мощныхсубструкциях можно самостоятельно. Кулаковский — «каменщик», а не«лепщик деталей», и римская литература, выстроенная на греческом основаниии схваченная римским бетоном, завершается для него началом I века, смертьюОвидия в Томах 140 . В римском мире к середине II века усилиями Германика ипрочих постепенно воцарилось спокойствие, внешнее благоденствие империистало отчетливым: «завоевательные войны приостановились, а оборонительныееще не начались» (М. Л. Гаспаров); в литературе тоже было «спокойно», а это137 М. Л. Гаспаров. Римская литература... С. 478.138 Еще О. Шпенглер утверждал (в 1918 г.), что в начале XX века человек мыслит частями света и,например, «Средние века» — история территории, на которой господствовал церковный и ученый латинскийязык. А вот «аттицизм эпохи Августа, усталый, бесплодный, педантичный, ретроспективный,отчеканил понятие классического и признал классическими весьма малочисленную группу греческихпроизведений вплоть до Платона. Все прочее, в том числе и весь корпус богатой эллинистической <strong>литературы</strong>,было отвергнуто и почти полностью утрачено» (О. Шпенглер. Закат Европы / Пер. с нем. М.,1993. Т. 1. С. 159).139 М. Л. Гаспаров. Римская литература... С. 488.всегда — симптом упадка, свидетельство «пролежней» слова. Кулаковскому такаяситуация не могла быть симпатичной, и ее бытописания он избежал. «Суровейшийгород, выслуживший право быть символом немногословных добродетелейдуши, становится теперь (начиная с Нерона. — А. П.) сущей клоакой, стягивающейв себя все разнообразие мировых нечистот: от культового развратавосточных идолопоклонников до одержимостей лицедейством и роскошамипустословия» 141 . После Марка Аврелия (161–180 гг.) в Риме хозяйничает Восток,подставляя Рим дубине варвара, а философствующий кесарь в тиши кабинетасочиняет стоический трактат. — «Человек, ты был гражданином этого великогоГрада. Не все ли равно, пять лет или три года?» (Наедине с собой XII 35).Марк Аврелий — этот, по слову А. Швейцера, «утилитарист-энтузиаст» — посмерти был причислен к пантеону митраистской общины, а наследником егостал дикий Коммод… Если императорский Рим исторически интересовал Кулаковскогобезусловно, то литературно был неинтересен. Для ученого с широкимкругозором, натуры увлекающейся и темпераментной, для Юлиана АндреевичаРим в его литературе — Рим классический, сиречь позднеархаический, республиканскийи эпохи принципата. Рассуждение об Овидии в устах Кулаковского— laudatio funebris <strong>римской</strong> литературе.Наши предположения, больше похожие на домысел, нежели на реконструкцию,стоит нынче подкрепить одной почти биографической частностью.Кулаковский долгие годы читал в Университете курс по Тациту: мы помним,что слава об этом курсе «гремела на факультете» (В. Ф. Асмус). В нашемкурсе Тацит во многих местах упоминается вскользь. Это и понятно: хронологическиримский историк действовал позднее Овидия, тематически рассматривалсяв аудитории в специальном курсе. Трудившийся при шести императорах(Веспасиане, Тите, Домициане, Нерве, Траяне и Адриане — 70–120-е гг.), Тацитв «Диалоге об ораторах» (102–107 гг.), этом «ключе» к его творчеству, избираетисторический жанр и строит собственное слово на фундаменте «нового стиля».В Риме констатируется упадок былой гордости словесников — красноречия, иТацит мучим вопросом: что ждет искусство речи? Во времена Цицерона такойвопрос был неуместным; во времена Тацита это даже не вопрос, но проблема.Один из собеседников, Матерн, ставит упадок ораторской сноровки в связь сполитической ситуацией. «В нашем государстве, пока оно металось из стороныв сторону, пока не покончило со всевозможными кликами и раздорами и междоусобицами,пока на форуме не было мира, в сенате — согласия, чувства меры— у магистратов, расцвело могучее красноречие, несомненно превосходившеесовременное, подобно тому как на невозделанном поле некоторые травы разрастаютсяболее пышно, чем на возделанном» (Диалог об ораторах 40; пер. А. С.140 См.: М. Л. Гаспаров. Овидий в изгнании // Публий Овидий Назон. Скорбные элегии. Письма сПонта / Изд. подготовили М. Л. Гаспаров, С. А. Ошеров. М., 1978. С. 189–224. 141 К. А. Свасьян. Становление европейской науки. Ереван, 1990. С. 13.LVILVII