Здесь - Вторая литература

по ним, задыхаясь, вдруг останавливаешься перед каким-топиком и немеешь.Так было со мной во Флоренции, в Уффици, когдая открыл для себя Паоло Учелло, художника, не такуж много после себя оставившего. С радостью обнаруживаля его потом в Лувре, в Оксфорде.Впервые увидел я в Лондоне и великого Тернера.Знал о нем, но никогда не видел — его картин в Европепочти нет, в Эрмитаже, кажется, только одна. Зналли (конечно, знал!), любил ли его Клод Моне?Впервые в Лондоне же узнал я о существованииДжона Мартина. Немыслимых размеров полотна его(я видел только те, что в «Тэт-галлери») изображаютвсё самое страшное в жизни нашей планеты (тут этомодное нынче слово как нигде уместно) — всемирныйпотоп, конец света, Страшный суд. Вы хорошо помнитебрюлловский «Последний день Помпеи» — такэто детская идиллия, элегия Масснэ в сравнении сгрохотом рушащихся скал, раскатами грома и бешенымимолниями, сверкающими в клубящихся тучахнад гибнущими, тонущими в кипящих океанах мирами.Стоишь оглушенный всем этим ревом и гулом (тыслышишь его!) и трепещешь в ожидании неизбежногоконца... Мне эти живописные катаклизмы противопоказаны,но я стоял, и смотрел, и купил потом альбом,и любуюсь сейчас портретом Джона Мартина работы,очевидно, его брата — удивительно красивое, тонкое,утопающее в бакенбардах лицо английского аристократа.И что особенно поражает, это спокойствиелица — как будто ничто в мире человека не беспокоит,мысли его отдыхают среди изумрудных лугов любимойАнглии.Романтизм... Здесь, в Париже, на выставке «Романтизми символизм» познакомился я с КаспаромДавидом Фридрихом, немецким романтиком, с егозатянутыми утренним туманом домиками и горнымивершинами, заброшенными кладбищами, руинами130