Nikitin3

в молчании. Вдруг под кадушкою послышалось
всхлипывание. Я взглянул на дьячка. Он преспокойно
поправил свою тоненькую, завязанную
грязным снуром, косу и отвечал: «Мыши скребут».
Всхлипывания усилились. Я вскочил,
приподнял край кадушки и, к величайшему
моему удивлению, оттуда вышло или, правильнее
сказать, выползло живое существо, — это
была жена Кондратьича, бледная, без платка
на голове, с растрепанными волосами. «Что это
значит?» — спросил я дьячка. «Г м ... что это
значит. . . да-с!» И, не спеша, вынул он свою
тавлинку, щелкнул по ней указательным перстом,
потянул в одну ноздрю табаку и с глу--
бокомысленным видом произнес: «Жена моя
увидала вас в окно и, не желая показать молодому
юноше свою красоту, скрылась в эту
подвижную храмину. Смею вам доложить, она
у меня прецеломудренная женщина! . .» Разумеется,
Кондратьич говорил вздор. По справке
оказалось, что он уже не первый раз издевается
таким образом над безответною бабою. В минуту
гнева и уж, конечно, порядочно выпивши,
Кондратьич опрокидывает кадушку там, где ее
находит, т. е. на дворе или в избе, и обыкновенно
кричит жене: «Слепая Евлампия, гряди
сем о!..» Бедная женщина, не смея ему прекословить,
подползает под так называемую подвижную
храмину, а дьячок ходит вокруг и
распевает: «Взбранной воеводе победительная.
. .» Батюшка мой отчасти прощает ему эти
мерзости из сострадания к его жене, которая
без мужа должна будет пойти с сумою, потому
что Кондратьич, как он ни плох, все же ее
кормит, отчасти просто по доброте своего
сердца. Дьячок, с своей стороны, умеет заискать
кого ему нужно. На-днях, когда благочинный
входил в нашу церковь, Кондратьич забежал
ему вперед. «Позвольте, позвольте! . .» —
«Что ты, брат?» — «А вот-с. . .» и, вынув из
своего кармана носовой платок, услужливый
дьячок смахнул им пыль с сапог благочинного,
прежде нежели тот успел ему что-либо возразить.
«Каков он у вас?» — спросил после благочинный
у моего батюшки. — «Пьет иногда и
характера не совсем покойного». — «Ну, что ж
делать! Увещевай его словом божиим. Глядишь,
исправится. Один бог без греха. . .» Однако, пора
обедать. После обеда завалюсь спать и просплю
до вечера, просто — наслаждение! . .
Вечером
Уже смерилось. С пастбища возвращается
стадо коров, покрытое облаком пыли. Пастух
пощелкивает кнутом. Где-то вдалеке, вероятно,
8*
какой-нибудь молодой парень наигрывает в жилейку.
На улице слышен скрип отворяемых и
затворяемых ворот. Бабы, в пестрых понявах и
в белых рогатых кичках, расходятся в разные
стороны от колодца. Коромысла мерно качаются
на их плечах, в железных ведрах светится холодная
ключевая вода. Солнце медленно прячется
в синих тучах за темным лесом, и его
пурпуровый румянец горит на листьях дерев, на
соломенных кровлях бревенчатых избушек, на
стеклах узеньких окон и на поверхности светлого
озера, окаймленного зеленым камышом.
Славная, право, картина! А уж как я спал
после обеда! . . мне кажется, удар грома не мог
бы меня разбудить. . . Да как и не спать? Пирог,
щи с говядиной, подбитые сметаною, жареная,
налитая яйцами курица, творог, каша
молочная — вот что было у нас за обедом. Маменька
потчевала меня, как гостя, и я принужден
был съесть несколько лишних кусков
единственно для того, чтобы доставить ей удовольствие.
Добрая она, право! Говорит, что я
похудел в продолжение года от усиленных занятии
науками, и советует мне беречь свое здоровье,
в особенности не читать книг по ночам,
чтобы не испортить зрения. Разумеется, все это
было сказано в отсутствие батюшки, который не
любит потакать лени, а главное — не терпит,
чтобы женщины мешались в дело науки. Прямое
назначение женщин, говорит он, — заботы
о семейном, домашнем быте, вне которого они
никуда негодны. Взгляд батюшки еще не так
строг. Другие смотрят на женщину, как на
аспида и василиска. Правда, я мало читал, но из
всего прочитанного выходит заключение такого
именно рода, что женщина — аспид и василиск. ..
Кто пробежит начало моих записок, без сомнения
скажет: «Что за наивность! В какие странные
рассуждения вдается писавший эти строки!» —
Так-то так, м. г., сказал бы я ему, только вы
забываете, что я связан по рукам и по ногам.
Если бы я спросил о чем-либо, не прямо относящемся
к моему делу — к лекции, кого-нибудь
из наших профессоров, меня назвали бы дураком;
если бы я спросил кого-либо из моих товарищей,
— более скромный из них посмеялся бы
надо мною, более дерзкий послал бы меня
к чорту. На всякий возникающий во мне вопрос,
на всякое рождающееся во мне сомнение
я должен искать ответа только в самом себе.
За что же лишать меня моей единственной
отрады — свободы мысли? Если всюду и перед
всеми мне приходится скромно потуплять глаза
и покорно наклонять свою голову, — по крайней
мере в те минуты, когда работает моя го­